#img_8.jpeg
Комнату заливает солнечный свет. Но Хуба лежит пластом и ухом не ведет. А ведь давно уже проснулся. Скривился недовольно и ворчит про себя, уткнувшись взглядом в потолок. Злой, как черт. Вот и ищет в грязных потеках на потолке, на что бы свалить невесть откуда взявшуюся злобу.
Кухня разделена перегородкой из старого одеяла на две части. В одной — лежанка Хубы, в другой возле печки вертится худющая женщина с натруженными руками. Вовсю кипит чайник. Женщина кличет:
— Хуба! Хуба! Да что это с ним такое сегодня?
Хуба не отвечает, и женщина подсматривает за ширму. Жилец, понурив голову, сидит на краю постели в незашнурованных ботинках.
— Хуба? — повторяет хозяйка изменившимся голосом и неожиданно прозревает. Ведь говорят же, что на людей иной раз находит, видать, и на Хубу нашло, прямо сейчас, спозаранку. — Хуба, иди завтракать.
— Да отстаньте вы от меня и вообще катитесь отсюдова. Не в себе я сегодня. Так что убирались бы вы ко всем чертям, а не то как бы я еще до чего не договорился.
— Может, сон дурной привиделся?
Хуба лениво ухмыльнулся.
— Ничего мне не привиделось.
Хозяйка недоуменно повела плечами. Хуба поднялся, ткнул себя кулаком в грудь, самоизвиняюще ухмыльнулся и смачно выругался, да так грубо, как редкий пьяница на базарной площади. Женщина слушала с неясной, но усиливающейся тревогой. Вот-вот что-то произойдет эдакое, как это до сих пор ничего не стряслось? Не зазря же день так странно начинается.
Хуба с руганью отправился к выходу. У дверей вдруг приостановился и сказал почти уже спокойно:
— Может, кому-то не поздоровится сегодня. Сами знаете, какой я задира, когда не в духе. Ну, ладно, до свидания.
Уже на улице Хуба зашнуровал ботинки и двинулся на работу на большую фабрику, где делали кое-что из снаряжения для любителей туризма. Например, металлические колышки для палаток, по-простому говоря, «селедки». Каждый день их тысячами рассылали в ящиках по магазинам.
По дороге Хуба вспомнил о завтраке. Мысль о том, что весь день ему суждено теперь провести на голодный желудок, привела его в ярость. Еле сдерживаясь, чтобы не вцепиться в горло первому же встречному-поперечному, подошел он к фабричным воротам. Глянул — и дар речи потерял от удивления. Рабочие толпой сгрудились вкруг переносной трибуны, вынесенной перед зданием дирекции. А что происходит, так и не сумел ему никто объяснить.
— Ждать велели, мы и ждем, — говорили люди, кивая на директорские окна.
А тут и директор вышел со своей секретаршей. Сам в галифе, в высоких сапогах. У секретарши в руках сверток, запеленутый в белоснежную бумагу. Хуба аж на цыпочки привстал. Чем-то интересным дело запахло. Директор взошел на трибуну. Лицо торжественное руки простерты к толпе. Заголосил:
— Братья, пришла беда!
Воцарилась пронзительная тишина.
«Наши распрекрасные «селедки» небось не нужны никому, — подумал Хуба. — Как пить дать, закроют фабрику».
Старик-рабочий, стоявший возле Хубы, вздохнул так шумно, что секретарша нахмурилась и приложила палец к губам, призывая к тишине. Директор опустил руки и картинно сбросил пиджак. Затем развязал галстук. Какой-то дурень не сдержал нервного смешка. Толпа как по команде осуждающе глянула в его сторону. Дурень смутился и присел на корточки. Секретарша тем временем развернула свой белоснежный сверток. Подала директору офицерский китель, ремень, фуражку с капитанской нашивкой и, наконец, револьвер и саблю. Директор смотрелся великолепно. Форма офицера была ему очень к лицу. По толпе прошла волна удивления. И тотчас же угасла; не все еще поняли, что к чему. Директор заложил руки за пояс.
— Капитан, шпоры, — напомнила секретарша, вынимая шпоры из сумочки.
Директор жестом отстранил ее.
— Пришла беда. Неприятель перешел пограничную реку!
Директор топнул ногой, секретарша серебристо блеснула шпорами. Вздох облегчения пронесся над толпой. А голос директора гремел:
— Солдаты, враг пересек реку и бесчинствует в нашем лесу на пригорке!
— Пойдемте же туда все вместе! — заорал Хуба. — Пойдем за реку и начнем бесчинствовать у этих прохвостов во всех лесах на всех пригорках! Пойдемте, с женщинами, с детьми!
— Детей таскать не будем, — директор улыбнулся Хубе, — а женщин за рекой хватит на всех.
Секретарша дьявольски стрельнула глазами и лукаво взмахнула шпорами.
— Лень баба, — проворчал старый рабочий, — даже этого ей не хочется. Все на других сваливает. Доблестный капитан, позвольте поинтересоваться, в каком это лесу они там опять напаскудили? Когда я последний раз был на границе, я этих лесов в глаза не видел.
— С границей-то вы маху дали. По глазам вижу — говорите честно, да память вас подвела, — ответил директор, хитро прищурив глаз.
Люди засмеялись. Сконфуженный старик почесал затылок.
— Ну, может быть. Границы повсюду одинаковые.
Директор повысил голос. Смех и гомон затихли.
— Переводим фабрику на военную продукцию. Женщины и дети встанут у станка вместо нас. Обслужить станок вполне по силам ребенку, так что дети отлично справятся. А мы — за реку! Не дадим врагу бесчинствовать в нашем лесу на пригорке, как, хлопцы?
— Не дадим! — откликнулись весело.
Хотели маленько покричать «виват», да со стороны города уже приближался оркестр, окруженный зеваками и детворой. Люди разом повернули головы в ту сторону. Кое-кто стал притопывать в такт мелодии. Перед воротами фабрики вдруг выросла полосатая будка. Откуда ни возьмись возникли два солдата. С оружием на плечах ходили туда-сюда, присматривая за входом. Когда оркестр зашел, часовые тут же заперли ворота.
— Вдоль двора, колонной по четыре, с песней, шагом марш, — распорядился капитан.
Из здания гурьбой высыпали работники администрации в форме офицеров, сержантов и ефрейторов. При оружии, в орденах и наградах. С завидной сноровкой делили толпу повзводно и разбивали на четверки.
— Левой, левой, — вопили ефрейторы. — Заткните пасти, держите шаг! Левой! Я тебе покажу правой, ты, песья морда!
Наконец собрали колонны и навели порядок в строю. Загудели трубы, затрещали барабаны и глухо, глухо отозвался самый большой барабан. Рота ровным шагом обогнула двор. Капитан, убедившись, что все в полном порядке, сошел с трибуны. Поднял ногу на ступеньку и выразительно глянул на секретаршу. Она тотчас подбежала. Прилаживая ему шпоры, должно быть, шептала какие-то пикантные словечки, потому что он посмеивался и поглаживал секретаршу по шейке и за ухом.
— Рота, запевай! — крикнул офицер, старший по чину после капитана.
И зазвучала старая военная песенка. Во второй четверке первого взвода маршировал Хуба. Он пел полной грудью:
Рота вышагивала с песней, а за воротами дети вторили взрослым своими писклявыми голосами:
Затем смешали строй и повзводно отрабатывали повороты в движении, команду «лечь, встать», порядок в стрелковой цепи.
Движение, ветерок и холодная вода (во время коротких перекуров люди пили из-под крана) сплотили роту в единое целое. После упражнений роту погнали в фабричную столовую на первый солдатский завтрак. Там же раздали мундиры, снаряжение и ром в походных фляжках. Обмундированным выдавали оружие. Рассмотрев штык, Хуба широко раскрыл глаза от удивления.
— Наша «селедка»! Вот ведь фабричный знак!
Бывалые, не впервые попадавшие в такую переделку, по-дружески посмеивались над новичком:
— Фабрика перешла на военную продукцию, и в два счета превратились наши колышки в штыки. Эх, Хуба, Хуба, какой из тебя мастер? Мучишься над колышками, а тут из них мигом штыков понаделали прямо в ящиках. Человек сам не ведает, что творит. Такая уж его доля, пока не познает жизнь как следует. Насмотришься еще, Хуба. Слышишь, труба играет тревогу! Эй, люди, строиться в шеренгу! Пошло дело. Идем за реку.
С песней «Сабля, пушка и граната» рота покинула фабрику-казарму. Штатские сгрудились на тротуаре. Почтительно склонялись перед капитаном и желали счастья воинам. Установилась добрая, почти домашняя атмосфера.
— Задайте-ка им жару, задайте перцу!
— Хуба, завтрак! — Хозяйка выбежала на мостовую, держа в руках бутерброды с колбасой и кофе в бутылке.
«Сабля, пушка и граната, тра-та-та-та, та-та, та-та!» — грянул Хуба.
Он прошагал мимо изумленной женщины и пошел дальше, счастливый и веселый.
Ром побулькивал во фляжке (несмотря на запрет, Хуба отхлебнул немного, все отхлебнули; комсостав на это неподчинение смотрел сквозь пальцы), шуршали сухари в ранце, поскрипывал полный патронташ, и плотно прилегал к телу вещмешок с гранатами.
Рота вышла из города и свернула на шоссе, ведущее в сторону реки. По движению связных и патрулей можно было предположить, что вслед за ротой идет целая армия. Бывалые солдаты довольно потирали руки.
— Генералы все предусмотрели. Зададим неприятелю такую трепку, на всю жизнь запомнит!
Хоть и пришлось ему патрулировать и нести утомительную службу в передовом охранении, Хуба держался браво, солдатские тяготы переносил прекрасно. Его хвалили сержанты, обратили на него внимание и офицеры, даже ефрейтор пару раз похлопал его по плечу. Начал Хуба понемногу нос задирать, хоть и не был еще в битве и пороху не нюхал. Забыл Хуба, что солдатское счастье о двух концах: сегодня со щитом, а завтра на щите.
Маршировали долго, в постоянной боеготовности. Солдаты проявляли нетерпение. Поносили неприятеля, за то что притаился и скрылся где-то за горизонтом. В один прекрасный день, после одной прекрасной ночи (Хуба свято хранил военную тайну глубоко в сердце) сквозь утреннюю мглу вынырнули вдруг фигуры всадников, вооруженных пиками.
— Ура! Ура! — крикнул Хуба, что означало «В атаку!», и со штыком наперевес бросился на всадников.
Еле догнал его ефрейтор, усатый старый солдат с Малой Бронзовой Медалью на груди. Обругал Хубу, обматерил, чуть не убил в ярости.
— Я тебе покажу, — заорал он, — туды твою растуды! Дерьмо ты собачье! Это ж наша кавалерия. Чтоб больше мне и пукнуть без приказа не смел!
— Слушаюсь, — отозвался Хуба и поплелся обратно в шеренгу.
В это утро принял Хуба торжественную клятву: отличиться в бою, добыть ефрейторские нашивки, заслужить почетную награду, не меньше Средней Бронзовой Медали. Только он так решил, как заблистало солнышко и развеялся в воздухе утренний туман.
«Доброе предзнаменование», — подумал Хуба и крепче сжал карабин.
Рота преодолевала последний подъем, отделяющий от реки. С холмов, голых, как женское колено или ягодица (чем ближе к границе, тем больше думали о женщинах), солдаты увидели реку. Текла извилисто, поблескивая на солнце. Над дальним, пологим берегом еще стоял туман, а на этой стороне саперы сооружали переправу.
Отдых был недолгим. Как только туман рассеялся и открылась неприятельская сторона, взводы спустились с холмов и началась переправа. Для пехоты саперы построили фашинный мостик. С бьющимся сердцем и сапогами, полными воды, выбрался Хуба на неприятельский берег.
Рота двигалась медленно, с оружием на изготовку. Капитан почуял какой-то подвох. Офицеры предвидели возможность засады. Солдаты напрягли зрение. Проклятый туман застилал глаза. Это раздражало солдат. Погода была на руку врагам. Внезапно из потайного укрытия выскочили три фигуры и, крича что-то на незнакомом языке, бросились врассыпную по полю.
— Прицел сто и огонь, огонь! — раздалась команда.
Хуба взял на мушку самую правую фигурку. Застучали карабины. Убегавший пошатнулся и раскинул руки. Хуба выпалил еще раз.
— У тебя снайперский глаз, отличный выстрел, — похвалил старый ефрейтор, — и хоть ты туды твою растуды, все-таки подам на тебя рапорт офицерам. Может, даже отметим тебя в приказе. А теперь — бегом. Надо поглядеть, кого подбили.
Быстро подбежали к убитым. Ефрейтор поглядел на них и присвистнул.
— Грозные пташки. Это диверсанты. Погляди, в штатском и без оружия! Прикрой меня, а я проверю их карманы. У них могут оказаться важные секретные документы.
Хуба шлепнулся в борозду и взял на мушку чистое поле.
— Нет, ничего у них нет, — проворчал вскоре ефрейтор, застегивая вещмешок. — Никаких, говорю, секретных или других каких документов. Нужно доставить их во взвод.
После этой схватки рота двинулась быстрым шагом по направлению к постройке. Взяли ее без единого выстрела — в ней было пусто. Постройку подожгли, а поблизости выставили посты. Хуба поел сухарей, запил ромом и уже подбирался к подогретым на костре консервам, когда услышал странный, неизвестный ему звук.
— Скоро грянет бой, — объяснил ефрейтор. — Перед боем всегда здесь звонят.
По непонятным Хубе причинам капитан отложил время наступления. Отдых продлился до вечера. В сумерках увидели множество огней, окруженных большими шапками дыма. Стало быть, и другие роты благополучно форсировали реку и укрепились на неприятельском берегу. Далекие костры прибавили духу. Солдаты приободрились, они были не одиноки на чужой земле. Угасала заря. Пурпурные языки пламени светили все ярче. В тишине погромыхивали одинокие выстрелы. Однообразно причитали невидимые звоны. Наконец, капитан подал долгожданную команду. Офицеры собрали взводы и ободрениями подготовили к наступающему бою. Хубу удивило, что о лесе на пригорке никто не промолвил ни слова. Зато давали щедрые посулы после победы всех отметить милыми сердцу и телу наградами. Под прикрытием ночи рота подошла к городку и залегла в садах. В полной тишине ожидали сигнала к атаке.
Взвод Хубы должен был атаковать центр и, сломив сопротивление врага, оказать поддержку взводам, наступающим по флангам. Стояли так близко, что Хуба видел как на ладони улицу, дома и башню с раскачивающимися колоколами. Съеженные фигурки перебегали через площадь и скрывались в темных нишах ворот.
«Там, у ворот, будет жарче всего, — подумал Хуба, взопрев от волнения. — Город полон диверсантов. Ни одного мундира».
В это мгновение искрящаяся ракета взмыла в воздух.
— Ура! Ура! — крикнул Хуба и вырвался, чтобы быть впереди всех штурмующих.
Сопротивление было сломлено первой же атакой. Хуба не слышал ни выстрелов, ни взрывов, хоть не жалел гранат (и ничего не откладывал про запас). Не долетали до него ни крики, ни тупые отзвуки ударов, нанесенных прикладами. Видел только чужие лица, лица врагов и неприятельские силуэты, появлявшиеся вдруг в узком поле его зрения. Фигуры возникали совсем рядом с Хубой и, приблизившись, исчезали безвозвратно. Атака проходила в молниеносном темпе. Несмотря на ночную тьму, в городке становилось все светлей. Чад угара и блеск пожарищ добавляли Хубе сил.
— Молодец, Хуба! — услышал он вдруг спокойный голос капитана. — Ты, братец, хват! Назначаю тебя ефрейтором. Но пощады не давай!
Хуба устыдился, промелькнула мысль, что он, должно быть, кого-то проворонил или недостаточно сильно ударил прикладом, и капитан эту его халтурную работу заметил.
Он заорал «Ура! Ура!» и одним прыжком влетел в следующие ворота.
Хуба берет штурмом лестницу, взбирается на второй этаж, там бьет кого-то, пыряет штыком, рубит сплеча. Затем взрывает гранатой чердак и как на крыльях — по крышам — мчится завоевывать новый дом. Ожесточенная битва догорает и, как соломенная мочалка, внезапно гаснет. Только теперь берет верх усталость. Шатаясь, выходит Хуба из захваченного строения. Из ослабевших рук выскальзывает карабин. Хуба вздыхает и с облегчением опирается о стенку. Любой ценой необходимо отдохнуть. Нестерпимо хочется пить. Невыносимый зной жжет плечи и спину, постепенно охватывая все тело. Хуба дремлет, почти уже спит стоя. Но вдруг, охваченный недобрым предчувствием, очнулся и пришел в сознание. Повернул голову и нервно засмеялся: он опирается о горящий дом! Шапкой загасил загоревшееся сукно и, постукивая карабином, пошел искать воду. Его все больше мучила жажда, а фляжку с ромом он потерял, сам не знает где и когда.
На базарной площади неподалеку от колодца капитан со своим штабом осматривал вещи, вынесенные из огня. Искали то, что, по всей вероятности, награбил у них враг за то время, пока его не вытеснили за реку. Хуба подоспел как раз тогда, когда два солдата притащили огромное настенное зеркало. У командира был наметанный глаз. Лишнего себе он не позволял:
— Не наше, — сказал он, — ищите, ребята, другое зеркало.
Солдаты изобразили удивление на лицах. Капитан пригрозил пальцем.
— Наши зеркала бьются в порошок, а эти на кусочки. Бросайте, ребята. Разберетесь сразу: наше, не наше?
Солдаты размахнулись и грохнули зеркало о мостовую. Оно разлетелось на несколько довольно больших кусков.
Что-то звякнуло под ногами у Хубы, он наклонился и поднял эмалированный горшок. Так с ним в руке и направился прямо к колодцу.
— Ты что там тащишь, Хуба? — ехидно спросил капитан.
Хуба приостановился, облизнул сухие губы и доложил:
— Это вот, горшок несу, мой капитан, с целью напиться воды.
Капитан расхохотался.
— А ты знаешь, мой Хуба, что они, — капитан показал рукой в сторону горящих домов, Хуба понял, что он имеет в виду жителей городка, — в этот горшок делали? Знаешь? Нет? Ну, я тебе расскажу…
Хуба побледнел. Выслушал объяснения капитана и брезгливо отшвырнул посудину на кучу битого стекла. Сказал сквозь плотно стиснутые зубы:
— Что за подлые люди!..
Капитан с серьезным видом покачал головой. Отвернулся от Хубы и закричал солдатам, несущим следующее зеркало:
— Поближе, ребята. Не вижу…
И тут совсем рядом с базарной площадью, где-то в боковой улочке, раздались выстрелы. Их хаотичное перестукивание прерывали громкие взрывы гранат. Хуба забыл о воде, сне и усталости. Вытащил гранату и бросился к своим на подмогу. Из всех щелей двухэтажного каменного дома валил дым и пламя. Похоже, что в доме шла отчаянная перестрелка и дело принимало невыгодный для товарищей Хубы оборот. Обожженные солдаты выбегали из дверей и падали на землю, пытаясь загасить свои горящие мундиры. Хуба без раздумий бросился в самое пекло. Ослепленный огнем, задыхаясь в дыму, он распахнул двери и бросил гранату в глубину комнаты.
Был уверен, что это помещение на первом этаже и есть главный пункт сопротивления врага.
«Попал в склад боеприпасов…» — успел подумать Хуба, прежде чем яркая оранжевая молния ударила его в грудь и повергла в темноту.
Темнота длилась так долго, что Хуба потерял надежду когда-нибудь из нее выбраться. А все же не зря капитан назвал Хубу хватом. Справился Хуба и с окружавшим его мраком. В один прекрасный день раздвинулись бинты повязки. В узком лучике света увидел Хуба новешенькую, прямо с иголочки, гимнастерку с ефрейторскими нашивками. Возле гимнастерки, разложенной на кресле, стоял капитан в парадном мундире. У Хубы сердце замерло. Дыхание сперло. Так боялся он, что прекрасное видение это растворится, исчезнет, как исчезают сны, о которых говорила хозяйка. Капитан нагнулся и украсил гимнастерку столь желанной Средней Бронзовой Медалью.
— Медаль, — прошептал Хуба.
Капитан был явно растроган, едва боролся с волнением. Морщил брови, откашливался.
— Третья пуговица, слышишь, Хуба? Третья пуговица пришита криво. Нужно бы ее поправить. — Капитан отдал честь и на цыпочках вышел из комнаты.
Когда Хубу выписывали из госпиталя, люди уже понемногу начали забывать о войне. Фабрика опять стала фабрикой. Были спрятаны полосатые будки и сняты посты у ворот. Но о Хубе не забыли. Перед госпиталем собралась толпа. Кричали громко, от всей души: «Хуба! Хуба! Хуба — хват!» Мужчины подхватили Хубу на руки и с приветственными возгласами понесли его по улице. Каждый хотел подержать его хоть минутку. Таскали бы его день и ночь без перерыва, если бы не вмешался врач. Его решительные протесты положили конец овациям. Занесли Хубу домой и положили на постель за ширму из старого одеяла, препоручив опеке добропорядочной хозяйки. Но едва лишь двери закрылись, как снова потребовалось их открывать. Секретарша директора принесла большой сверток, перевязанный широкой бархатной лентой, и букет из пяти самых дорогих цветов.
— Там есть все необходимое, — сказала секретарша, ставя коробку на пол. — Это дар дирекции. Лента и цветы от меня.
Прелестная секретарша улыбнулась Хубе и присела на краешек его постели. Она явно не спешила уходить. Как могла, старалась продлить визит. Хуба вежливо благодарил и упорно глядел в потолок. Он решил, что они еще слишком мало знакомы и для таких вещей не пришло время. Секретарша повздыхала, постреляла глазками, на этом, собственно говоря, и закончился визит.
Вслед за ней зашел к Хубе усатый ефрейтор. Со старым боевым товарищем болтать было легче.
— Ну, дружище? Повезло тебе, взрывом выбросило из огня. Не каждому так улыбается счастье. — Ефрейтор глянул на подарок дирекции. — Ну, ну, побеспокоились о тебе, обеспечили всем, как положено. Протез первоклассный. Рука в перчатке из натуральной кожи еще лучше. Ого-го, фью-фью.
— А глаз?
— Есть в особой коробочке. Подобрали под цвет.
— Ухо только отсутствует.
— Ну, это чепуха.
— Конечно, конечно.
Ефрейтор покосился на медаль, поболтал о том о сем и убрался восвояси, пообещав забежать снова через пару дней.
— Завидует твоей медали, — сказала хозяйка.
Хуба снисходительно улыбнулся.
С того дня что ни вечер, на улице, ведущей к кабачку (после возвращения роты с войны получившему название «Под медалью»), слышен ритмичный стук протеза. Счастливый Хуба марширует на кружечку пива. Прямо с порога кричит он хозяину заведения:
— Привет, что слышно? Не нарушал ли кто там опять нашу границу?
— Похоже, тихо сидят, — отвечает весело кабатчик.
Хуба сдвигает шапку на затылок, усаживается за свой столик и, поднимая кружку пива, говорит, со значением процеживая каждое слово:
— Ну, я думаю…
В кабачке пока пусто. Люди только начинают сходиться. Когда пивнушка заполняется, хозяин кричит, стараясь перекрыть гвалт:
— Эй, Хуба, может, расскажешь о войне!..
И Хуба рассказывает. Поначалу слушают его люди вполуха, но затем, когда Хуба доходит до взятия второго дома, в зале устанавливается мертвая тишина. Краснеют щеки и загривки. В глазах слушателей загораются огоньки, похожие на отблески описываемых Хубой костров и пожаров. Зал замирает. Слушают разинув рты. Хуба безраздельно властвует надо всеми столиками. Травит байки о том, как сбрасывал диверсантов с крыши, как коварные диверсантки набрасывались на него в любовном огне, как выносили зеркала и как трещали горящие стропила. Хуба рассказывает, а в зале ни с того, ни с сего начинают постукивать кружками. Из этого постукивания постепенно вырисовывается ритм известной песенки. И кабачок ревет:
Пели и пили до полуночи. К полуночи кабачок постепенно опустел.
— Да здравствует Хуба! Хуба — хват! — все еще кричали оставшиеся гости.
Хозяин наполнил карманы Хубы хлебом, ветчиной и сыром.
— Завтра приходи пораньше. Не забудь, завтра суббота, — шепчет хозяин и похлопывает Хубу по плечу. — Приходи, Хуба, когда вздумается.
За его спиной прелестная кабатчица скромно опускает глаза:
— Пан Хуба, приходите, пожалуйста, на воскресный обед.
Вероятно, что-то между ними в конце концов и склеится, но не будем опережать события. Пока же хозяин потирает руки. Прелестная его жена и Хуба довольствуются вздохами. Пламенные взоры пересекаются в воздухе — вот и вся любовь.
А уже за полночь на своей кухне за старым одеялом, Хуба, напевая вполголоса старую военную песенку, до золотистого глянца начищает свою Среднюю Бронзовую Медаль. Начистив до блеска, засыпает. И спит до утра счастливым здоровым сном без сновидений.
Перевел В. Толстой.