В жизни каждого человека может наступить момент пронзительного осознания, что все — не так. Не так в окружающих событиях, не так в собственных поступках и мыслях. Человек почувствует, что непременно надо совершить что-то очень серьезное и очень важное. По крайней мере, поучаствовать в чем-то очень серьезном и важном. Не решиться на это — значит совершить серьезную ошибку, о которой придется жалеть всю оставшуюся жизнь, какой бы длинной она ни была и как бы ни была богата яркими событиями.
* * *
Итак, завтра уезжаю.
«Страшно?» — спрашивают друзья, посвященные в мои планы. Я не лицемерю, отвечаю: «Да». Мне не семнадцать, не двадцать три. Мне тридцать семь. Есть что терять, есть кому сиротеть. Но… Решение принято. Случилось то, что должно было случиться. Пришло время, когда стало ясно: жить, как жил раньше, — все равно что дышать вполгруди. Жить — значит совершать поступки, переламывать судьбу, а не вымаливать у судьбы подачки и поблажки. Поехать в Сербию добровольцем — это поступок. Дай Бог не струсить, не поскользнуться.
Очень хочется вернуться живым. Какая же это хрупкая и ценная штука — человеческая жизнь. От подобных мыслей жмет сердце и першит в горле. Хочется запомнить, как пахнет голова трехлетнего сына, как щебечет милые глупости дочь-первоклассница, запомнить, как цветут яблони, посаженные отцом, как краснеют ягоды шиповника над могилой родителей. Хорошо бы иметь возможность спустя какое-то время перечитать эти строки и от души посмеяться над собственной сентиментальной слабостью.
Возможность перечитать то, что написал утром, и посмеяться представилась уже вечером. Стыдно: рассопливился. Действительно, ехать сегодня в Сербию — значит ехать на войну. Верно, быть добровольцем — значит подвергаться смертельной опасности. Среди русских, дерущихся на стороне сербов, уже есть потери. Безусловно, сложить свою голову за тридевять земель, лишив близких даже возможности поклониться твоей могиле (не наездишься с учетом дороговизны дороги и чехарды с визами, загранпаспортами и т. д.). Да, перспектива невеселая. Но кто сказал, что в числе погибших должен оказаться именно ты? Существует же теория вероятностей. Да и без всяких теорий ясно, что вовсе не обязательно все пули, осколки и мины считать предназначенными именно для тебя. Не стоит забывать и об особом характере войны в Югославии — чаще всего военные действия здесь носят разведывательно-диверсионный характер: походили, постреляли, посидели в засаде и… вернулись по казармам. Потерь при таком раскладе куда меньше, чем в войнах в классическом понимании этого термина. Так что лучшая формула для ума и сердца в этой ситуации: Бог не выдаст — свинья не съест.
И все-таки слаб человек. В который раз подумалось, насколько нелепо почти сознательно оставить сиротами своих детей. Конечно, высокий и чистый внутренний голос требовательно заявляет: погибнуть за правое дело братского славянского народа — высокая честь, фактически это то, что называется красивым словом «подвиг». Но другой, не менее сильный голос осаживает: разве стоят те далекие и туманные идеалы твоей близкой и конкретной жизни?
Главными судьями этого поступка будут дети. Непредсказуемо, какой приговор вынесут они. Хорошо, если будут гордиться отцом-героем и пронесут его имя через всю жизнь, как знамя. А вдруг наоборот — проклянут, рассуждая, зачем ты влез во все эти приключения, подумал ли ты при этом о нас — детях своих?
Вещи собраны. Их совсем немного — одна легкая дорожная сумка. Как-то не верится, что через несколько часов начнется отсчет, возможно, самого важного периода моей жизни. Перелистал записные книжки, привезенные осенью прошлого года из Югославии.
Так, где же я окажусь через три-четыре дня?
* * *
Босния и Герцеговина… Еще недавно так называлась одна из составных частей Социалистической Федеративной Республики Югославия. Соответственно звучало и полное ее название — Социалистическая Республика Босния и Герцеговина. В силу исторических причин население республики делилось на три группы: православные славяне-сербы, хорваты-католики, славяне-мусульмане. Было время, Босния и Герцеговина воспевалась официальной пропагандой как образец торжества новой национальной политики, когда коммунистическая идеология якобы делала людей братьями, стирая национальные и религиозные различия. Чиновники на местах, состязаясь в рвении, даже перестали указывать национальность в документах новорожденных. Принадлежность человека к корням своим стала заменяться абстрактной формулировкой «югослав». Совсем как у нас, когда выдуманный коммунистическими идеологами термин «советский народ» начал теснить и разрушать понятие «нация».
За восторгами по поводу «дружбы народов» и «торжества мудрой национальной политики» без внимания остались особенности набирающих силу демографических и политических процессов: небывалый прирост мусульманского населения, внедрение мусульман в места традиционного проживания сербов, распространение идей мусульманского фундаментализма и создания самостоятельного исламского государства на югославской земле.
К концу прошлогодней югославской командировки у меня сложилось впечатление, будто геноцид сербов в провозглашенной после распада Югославии независимой Республике Босния и Герцеговина возведен едва ли не в ранг государственной политики. Изучение документов, показаний очевидцев, материалов допросов пленных позволяло сделать вывод: весь аппарат новоявленного государства сосредоточен исключительно на решении задачи уничтожения сербов. Фактически каждому сербу здесь был предъявлен жесткий ультиматум: или ты принимаешь мусульманскую веру, отрекаясь от славянских корней и православной веры предков, и становишься полноправным гражданином новоиспеченного государства, или… ты попадаешь в безжалостные жернова геноцида.
История геноцида сербов в Боснии и Герцеговине еще ждет своих летописцев. Трудно представить, сколько страниц будет в этой книге, но в одном можно быть уверенным: каждая страница в ней будет вызывать содрогание всех последующих поколений.
Помню, как офицеры Вооруженных сил Сербской Республики показывали мне жуткий трофей — диковинной формы гигантский нож, на лезвии которого были приварены два приспособления — что-то вроде молотка и шила.
— Полевое снаряжение саперов? — предположил я по наивности.
— Нет, — помрачнели мои собеседники. — Это оружие уничтожения сербов.
Главное лезвие — для отрубания голов и вспарывания животов, тупая часть — для пробивания черепов, острая — для выкалывания глаз. Мусульмане называют это «серборез».
Тогда я взял в руки жуткое орудие. Металл на его «рабочих» местах был порядком изношен…
К месту, нет ли, вспомнились связанные с мусульманским возрождением события в Средней Азии, Казахстане, на Кавказе. В планах устроителей нового мирового порядка на этих территориях русскому православному населению уготована незавидная роль. Русские рабы в Чечено-Ингушетии, гонения на казаков в Казахстане, захват в заложники школьников русской школы в Таджикистане — только немногие, просочившиеся в насквозь лживую официальную прессу факты. Что будет дальше? Какая судьба уготована соотечественникам, оказавшимся на территориях, избранных поборниками «зеленой веры» плацдармом для испытания своих очень далеко идущих планов? Повальная насильственная мусульманизация? Концентрационные лагеря? Смерть от фанатиков, вооруженных такими вот жуткими орудиями?
Тысячу раз прав человек, сказавший: линия обороны России проходит через Сербию. Югославский сценарий повторяется на российской земле. Те же процессы, тот же расклад политических сил, аналогичная реакция мирового сообщества. Получается, отправляясь в Югославию, мы выходим на передовую русского фронта.
* * *
Пишу в поезде. Наконец-то мы в движении. Поезд, похоже, по уже существующей ныне традиции, опоздал аж на четыре часа. За время ожидания была возможность немного рассмотреть тех, кто через несколько дней станет боевыми товарищами. Нас сопровождают Юра С. и Евгений Н. Они, как я понял, успели повоевать в Югославии и теперь от личного участия перешли к конкретному содействию — вербуют и отправляют туда группы добровольцев. Наша группа, по их признанию, самая большая за последнее время.
Я был далек от иллюзии, что сегодня в Югославию драться за правое дело едут лишь убежденные приверженцы русской национальной идеи, постоянные читатели «Нашего современника» и «Русского вестника», участники патриотических митингов и пикетов. Война есть война, и притягивает она в первую очередь, разумеется, людей жестких, мало склонных к говорильне и пустому теоретизированию. Тем не менее действительность превзошла все ожидания. Изрядную часть группы можно запросто назвать мало ласкающим слух термином «шпана». Характерный жаргон, зонные дерганые манеры, наколки. У двоих свежие фингалы. Постоял среди этих парней минут десять, поймал обрывки разговора — ясно, что в Югославию едут они с какими угодно, только не с политическими целями, и вряд ли их души волнуют боль и беда братского православного народа. Можно биться об заклад — об истинных причинах нынешнего кровопролития на Балканах у этих людей никакого понятия. Впрочем, не исключено, что я ошибаюсь. Первое впечатление далеко не всегда бывает истинным. Перед посадкой в изрядно опоздавший поезд подумалось о другом. Вот эти подпившие, матерящиеся, лихо сплевывающие мужчины едут на… войну. По сути, они добровольно приближают возможность собственной смерти. Значит, эти люди — незаурядные личности. Кстати, война, выбранная ими, особого рода. Совершишь ли ты на ней трижды геройский подвиг, сложишь ли в бою голову, для сегодняшнего государства, для картавоязычных газет ты — наемник, человек почти что вне закона. У нынешнего правительства курс четкий: сербы — агрессоры, югославский сепаратизм — едва ли не свидетельство демократических процессов, русские, сражающиеся на стороне сербов, — едва ли не преступники.
Безусловно, это временно. Пройдут годы, и общество воздаст всем, кто протянул сегодня руку помощи сербам. Это обязательно случится, потому что справедливость на их стороне. Впрочем, почему я говорю «они», «эти люди»? Я среди них. Я — равноправный участник истории. У меня столько же шансов на славу, смерть, увечья и т. д. и т. п.
* * *
Мы едем в поезде Москва — София. Едем до какой-то румынской станции с неприличным названием. Как будем добираться дальше — непонятно, но люди, везущие нас, веселы и спокойны, все идет так, как надо. Пассажиры вагона процентов на 70 — «челноки», едут в Турцию через Болгарию. В Болгарии продают прихваченный в нашем многострадальном Отечестве товар — электропилы, кофеварки-кофемолки и другие традиционные предметы личного экспорта. Вырученную валюту тратят в Турции — закупают кожу, трикотаж и прочее.
Купленное продают в России, снова закупают электропилы, кофеварки-кофемолки и… все по новой. Эти люди, обратив внимание на практически полное отсутствие багажа у нас (особенно в сравнении с их громадными тюками), искренне недоумевают: как же так, ехать ныне за границу с пустыми руками? Прости, Господи, их наивность и простоту — тщетно тратить время и нервы, чтобы объяснить им цели и смысл нашей «командировки». Поэтому на вопросы «куда», «зачем» мы отмалчиваемся и отшучиваемся.
Продолжаю присматриваться к своим попутчикам. Почти половина — казаки. В основном с Дона, есть и уроженцы Ставрополья, сибиряки. Они страшно горды принадлежностью к казачеству, держатся высокомерно. Обратился к ним по незнанию «мужики!» в тот же миг был жестко одернут: «Мы не мужики, а казаки». Оказывается, в их сознании уже четко отложилось: русские мужики — это, по сути, второй сорт, казаки — элита. Вспомнилась в связи с этим годичной давности встреча с представителями казачества одного из южных регионов (до этого казаки мне представлялись едва ли не самыми лучшими, самыми чистыми носителями национальной идеи). Тогда меня сильно удивило недоверчивое, граничащее с враждебным, отношение их к Москве, к русским, твердая уверенность, что казачество — самостоятельный этнос, уходящий корнями в глубь на тысячелетия (!), упрямая ориентация на близкую перспективу полного отделения от России и образование самостоятельного казачьего государства. «Это отдельные настроения некоторой части казаков», — по наивности сделал я тогда вывод.
Выходит, ошибался. Впрочем, «не судите, да не судимы будете», — подумаешь, высокомерие и сепаратизм. Главное, что сейчас на призывы поддержать сербов — казаки отозвались первыми! Пока записные патриоты говорят умные речи, наслаждаются речами Невзорова и размахивают плакатами на митингах — казаки, не щадя живота своего, вносят конкретный вклад в защиту славянства и православия. Низкий поклон им за это.
Что же касается неказачьей части нашей группы, то она представлена москвичами (в основном), питерцами и туляками. Поехавших по чисто политическим мотивам немного. Едут, чтобы проверить себя, посмотреть заграницу, заработать валюты. Лично мне последний мотив кажется странным — ведь общеизвестно, что в горячих точках Югославии нуждаются не в наемниках, а (большая разница!) в добровольцах. Однако меркантильный расчет скорее не вина, а беда этих людей. Похоже, кто-то накануне долго и старательно внушал им, что сербы всем воюющим на их стороне отваливают сполна.
* * *
В Сучаве мы сходим с поезда. Город запомнился грязным вокзалом (в зале ожидания среди белого дня внаглую разгуливали мыши), мужиками в островерхих бараньих шапках. Из Сучавы мы должны выехать до Тимишоары, оттуда до югославской границы рукой подать. Столь сложный вариант попадания в Югославию кажется нам странным, если не подозрительным. Везущие нас Юра и Женя объясняют все сложности дополнительными принятыми ими мерами предосторожности. Объяснения неубедительны. Общеизвестно, что не первый год существует прямой железнодорожный маршрут Москва — Белград (авиатранспорт, разумеется, не в счет — он баснословно дорог). Неужели нельзя было воспользоваться поездом? Похоже, наши «отправители» попросту экономят на нас. Ехать на перекладных (через Сучаву и Тимишоару) куда дешевле, чем прямым поездом. Впрочем, по этому поводу никто не сетует. Трудности дороги ничтожны в сопоставлении с масштабом задач, которые нам предстоит решать через денек-другой. Шутка ли — мы окажемся в самой горячей точке планеты. Окажемся не туристами, не посторонними наблюдателями, а участниками событий. Православным братьям-сербам сегодня приходится туго. Мировое правительство, вскормленное сионистским капиталом, делает все возможное, чтобы сербы перестали быть нацией, чтобы форпост славянства и православия на юге Европы был уничтожен. Именно с этой целью была разрушена мощная славянская держава — Югославия. Именно для этого вооружаются и науськиваются католические и мусульманские сепаратисты. Программа уничтожения очага национального сопротивления новому мировому порядку, опробованная в Ираке, «доводится» на югославской земле. Компоненты этой программы известны: расчленение страны, уничтожение армии, разрушение культуры, информационная и экономическая блокада. Есть все основания полагать, что сценарий, по которому развиваются события в Югославии, вскоре повторится и у нас, в России.
* * *
Опять в поезде. Пункт прибытия — Тимишоара. Название этого румынского города в свое время порядком потрепали средства массовой информации. Возможно, «ненавистный» коммунистический режим заставил возмутиться местных пролетариев. Конечно, ко всем штампам и формулировкам, связанным с недавней, якобы демократической, революцией в Румынии, надо относиться сдержанно. Уже просочилась в прессу куцая информация, что румынские события — вовсе не веяния демократических ветров, а традиционные масонские козни. Разумеется, никто из нас, сидящих сейчас в поезде Сучава — Тимишоара, размышлениями на подобную тему голову не утруждает. Какое нам дело до Румынии, когда мы едем в Югославию. В самую горячую точку планеты.
Обстановка, в которой мы сейчас пребываем, меньше всего соответствует пафосу высоких идей. Вагон, как и весь поезд, грязен и тесен. Места — только сидячие. Липкая духота напополам с жестокими сквозняками. Кое-кто из моих попутчиков излишне весел. Это благодаря изрядной дозе румынской водки. Откуда у них валюта, ведь рубли в этой стране никакой ценности не имеют? Мой сосед Володя Ц. (юркий словоохотливый одинцовский парень, способный ввязаться в разговор на любую тему и по любому поводу, уже успел получить кличку Бес) доверительно сообщил, что казаки «толкнули» в Сучаве что-то из гуманитарной помощи. Позже выяснилась долгая предыстория этой фразы. Оказывается, наши (то есть входящие в состав нашей группы) казаки до того, как погрузиться в поезд, месяц жили в подвалах одного из московских монастырей. Жили — не тужили. Ждали выездных документов. Подрабатывали на хлеб и водку разгрузкой гуманитарной помощи, присланной на адрес этого монастыря аж из самих Соединенных Штатов. Ворочать тяжеленные коробки, заброшенные в Россию сердобольными американцами… и не пошарить в самих коробках — для них, видимо, неприемлемо. Что-то было истреблено под монастырскими сводами, что-то отправилось в недрах посылочных ящиков в родные станицы, а что-то, проделав длинный путь через полусерьезные (эсэнговские) и серьезные (международные) границы, перекочевало в распоряжение румынских барыг. Представляю, как цыганоподобные вороватоглазые румыны (именно такой тип людей преобладал в окрестностях вокзала города Сучава) радовались полученным едва ли не задаром консервам и концентратам, помеченным заветным знаком «Made in USA». Не меньший восторг испытывали и казаки, кому случай представил возможность без всяких протокольных формальностей отведать наверняка дрянного, но все-таки заграничного пойла. Пусть лучше казаки честно пропьют эти подачки из-за океана, чем мурлорожие кооператоры сколотят на них очередной «лимон». Я бы и сам сейчас, забыв о наложенных возрастом и обществом обязанностях, с удовольствием «накатил» стакан.
* * *
В Тимишоаре на вокзале теснота, грязь и тоска, уже знакомые нам по Сучаве. Одно существенное отличие — меньше мужиков в бараньих шапках, да и в целом общий уровень тимишоарской публики ближе к европейскому по сравнению с публикой сучавской. Наши командиры кому-то звонят, куда-то уходят, беседуют о чем-то с красавцем брюнетом в светлой дубленке. Наконец нам адресуется решительное «вперед». Оказывается, то ли пересекать, то ли вплотную подтягиваться к границе мы будем на такси. Что же, согласны. Тем более выбирать не из чего. Границ за свои тридцать с большим хвостиком я повидал немало. Приближался к ним на самолете, пароходе, на разных видах транспорта. На такси ни в одну из стран не въезжал.
Впрочем, въезжать так никуда и не пришлось. Минут через сорок вереница занятых нами такси остановилась у какого-то серого, по всем признакам казенного, здания. Вышедший навстречу немалых объемов офицер-пограничник, едва скользнув по нам цепким взглядом, сказал, как отрезал, «нет» и энергично махнул рукой в ту сторону, откуда мы приехали. Первая попытка пересечения румыно-югославской границы окончилась неудачей. Пришлось возвращаться на вокзал.
Какие действия предприняли Юра и Же-ня в дальнейшем — нам неизвестно. Возможно, все свелось к самой банальной взятке. Возможно, был включен потенциал связей красавца брюнета. Нас в эти детали никто не посвящал. Нас по большому счету это и не интересовало. Главное, что через несколько часов, подтянувшись уже известным способом к румыно-югославской границе, мы, двадцать семь российских граждан, без намека на какие-то трудности эту границу миновали.
На «той» стороне нас ждал автобус. Помимо шофера, в нем находился громадного роста чернобородый детина. Бородач, сносно владевший русским, сверил список нашей группы с какими-то своими бумагами и с места в карьер, едва поздоровавшись, стал предупреждать нас о недопустимости присвоения и утери оружия и снаряжения. Бесцветным голосом чиновника-неудачника он зачитал перечень военного имущества, пропавшего с помощью наших соотечественников, ранее побывавших на югославской земле с миссией, аналогичной нашей. Воровать, тем более у православных братьев-славян, нехорошо, но особого стыда за соотечественников я, признаюсь, не испытал. Ситуация в нашем многострадальном Отечестве ненамного мягче, чем в Югославии, — не сегодня-завтра полыхнут те же события, что и здесь.
Грядет время русского национального трибунала. У нас есть с кого и за что спрашивать. За разворованные ресурсы, за униженных соотечественников, за утраченный престиж, за урезанные границы. За хасидское свинство в Ленинской библиотеке. За русскую кровь в Приднестровье. За преданный Ирак. За обворованных стариков. За тотальную ложь в эфире. За все.
Разумеется, встречать эти события надо не с пустыми руками. Югославия же, уместно вспомнить, на сегодняшний день с лихвой наводнена оружием. Так что, видит Бог, нет греха в том, что, минуя таможенные формальности, ушел десяток-другой «стволов» из братской Сербии в не менее братскую Россию. Наверняка те, кто «приделал ноги» этому оружию, сполна отработал его стоимость на ратной ниве.
Около полуночи въехали в Белград. Внешние приметы страшной войны в городе отсутствуют. Патрулей, военной техники, людей в форме на улицах не видно. Распахнуты двери ресторанов и кафе. Маячат у входа в отели «жрицы любви». Масса целующихся парочек и праздношатающихся стильно одетых парней явно призывного возраста.
Автобус поплутал по переулкам в старой части города и остановился у дома, не имевшего в своем облике ничего примечательного. Здесь чернобородый гигант вышел. К великому нашему удивлению, за ним последовали наши «отцы-командиры». Как будто сутки тому назад кто-то специально тащил их за язык обещать, что они не просто доставят нас до места, но и воевать будут вместе с нами. Похоже, роль Юры и Жени во всей этой эпопее как раз и заканчивалась передачей нас кому-то в Белграде с рук на руки. На прощание они заверили, что дни, потраченные на дорогу, непременно войдут в контракт и будут соответственно оплачены. В сказанное верилось мало…
Утром мы в пункте назначения. Город называется Вышеград. Расположен в гористой местности. На берегу быстроводной реки. Река Дрина. Название знакомо. Когда-то курил (в начале семидесятых) сигареты с таким названием, а совсем недавно случайно услышал сербскую песню, в припеве которой несколько раз повторялось название этой реки.
Временно мы устроены на окраине города в двухэтажном коттедже. Оказывается, до войны здесь располагался интернат для слабоумных детей. «В дурдом определили», — пошутил кто-то из наших. В дурдом так в дурдом.
* * *
Днем на солнце жарко. Впору загорать. Ночью в каменном неотапливаемом корпусе чертовски холодно. Плюс масса сквозняков — в комнатах ни одного целого стекла: или выбиты, или продырявлены пулями. Впрочем, стоит ли обращать на подобные пустяки внимание. Никто нас сюда насильно не гнал и курортных условий не гарантировал.
Пришел сербский офицер. На ломаном русском объяснил, что о нашем приезде начальство уже знает, и завтра кто-то из его представителей непременно нас посетит. Оказывается, «завтра» по-сербски «сутра». Что ж, «сутра», так «сутра»…
В свободное время мы бродили по городу. Он невелик, но сильно разбросан. Многие дома, особенно на окраине, разорены. Из путаных объяснений местных жителей поняли, что здесь жили мусульмане. Похоже, хозяев этих ныне пустующих жилищ в свое время отсюда не очень вежливо «попросили». Война есть война. После того как мусульмане и хорваты явили миру столько примеров зверофашизма по отношению к сербам, иным отношение к ним последних быть не могло. Странно другое. Те, кто отправлял нас сюда, заверяли, что ничего не стоит получить здесь в личную собственность дом с участком. Шикарный жест? Но не эти ли брошенные дома имелись в виду? Тогда ценность предложения весьма сомнительна.
Главная достопримечательность города — мост через Дрину. На мемориальной доске дата: тысяча пятьсот какой-то год. В середине моста стела с плитой, испещренной арабской вязью. Плита основательно заляпана краской из аэрозольного баллончика. Видимо, здорово насолили здесь мусульмане сербам, если все, что с ними связано, вызывает жестко негативное отношение.
Неподалеку от моста — православный храм. Скромный, белый. Совсем как в российской глубинке. Где-нибудь на Тульщине или Тамбовщине. В храм, конечно, зашли. Шла утренняя служба. Удивил голос священника — чистый, густой, сильный. Непривычно было видеть в храме женщин в джинсах, с непокрытыми головами. Оказывается, здесь так принято. Запомнилась и трехцветная — под сербский флаг — закладка в священной книге у батюшки. Выходит, здесь церковь куда ближе к насущным национальным проблемам, чем у нас.
При храме — небольшое кладбище. Бросается в глаза обилие свежих могил. Еще одна примета близкой войны. На крестах, еще пахнущих смолой, — даты рождения и смерти. Возраст погибших колеблется от двадцати до пятидесяти с хвостиком. Сербам есть что защищать, и эта война для них — народная, отечественная.
На трех крестах русские фамилии. Я переписал их в блокнот: Неменко Андрей, Ганиевский Василий, Котов Геннадий.
Свежие могилы соотечественников настроения, разумеется, не прибавили. Судьба. Молодые люди уехали от семей, от близких, от любимых. За тысячу километров, чтобы помочь людям и стране, об истории и проблемах которых наверняка имели весьма смутное представление. Вышло, что поехали сюда, чтобы остаться здесь навсегда. Родственники и друзья сюда не придут, не покрошат крашеных яиц в Пасху, не положат яблок на Яблочный Спас, не сметут снег в канун Нового года. Кто даст гарантию, что нас не ждет такая же судьба? Мрачно…
Вечером выяснилось, что в соседних корпусах «дурдома» живут еще несколько русских. Питерский парень Игорь Т. С месяц назад его ранило в ногу. Ранение сложное. Что-то с коленной чашечкой. Нога не сгибается. Парень едва передвигается. Игорь не сетует, не жалуется, но из его рассказа ясно, что в госпитале ему было оказано только что-то вроде первой, самой примитивной, помощи. Лечить ногу придется на Родине. Но как туда попасть? В одиночку дорога ему не по силам. Игорь ждет попутчика, с чьей помощью можно добраться до Белграда, а оттуда — до Москвы. Другой русский, Евгений С., тоже из Питера. Тоже после ранения. Возможно, история мировой полевой хирургии уже знает подобные случаи, но нам, в большинстве своем гражданским людям, обстоятельства этого ранения показались почти фантастическими. Пуля мусульманского снайпера, войдя в щеку, выбила несколько зубов и вышла наружу через другую щеку. Сейчас следы от пули на щеках уже едва заметны.
Довелось познакомиться с третьим соотечественником, обитающим в «дурдоме». Это — Саша Щ. И сербам, и нашему брату-добровольцу он известен под колоритной кличкой Граф. Родом откуда-то из Сибири. Гражданская специальность — повар. К военному делу отродясь никакого отношения не имел. Даже не служил в армии. Зато здесь, в Югославии, быстро выделился среди русских добровольцев организационными способностями, сколотил мобильный отряд из нескольких десятков сорвиголов, на счету которого немало смелых, грамотно спланированных операций. Видно, природа щедро наделила Сашку полководческим талантом, и дремал тот талант в человеке, пока обстоятельства его не разбудили. Для сербов Граф — едва ли не национальный герой. «О, Граф», — восклицают они и, восхищенно округляя глаза, цокают языками. Воевать Сашке определенно нравится. Но воюет он не ради войны, а ради правого дела. Граф прекрасно ориентируется в нынешнем хитросплетении политических интриг на Балканах, знает истинную цену «нового мирового порядка», осведомлен о роли международного масоно-сионского капитала. Однако от ура-патриотических, шапкозакидательских настроений Граф далек. В самом конце разговора, гася сигарету о край приспособленного под пепельницу осколка мины, он чертыхнулся и неожиданно заключил:
— А вообще-то, эта война никому не нужна.
Встретив наши недоуменные взгляды, повторил:
— Никому! Ни сербам, ни хорватам, ни мусульманам. Да и нам…
Что же, Графу виднее, он здесь давно, имеет право на личное, даже нетрадиционное, мнение. Нам же, невоевавшим, рассуждать на эту тему пока бессмысленно. Во все времена, во всех войнах всегда существовали две правды — правда верхняя, правда политиков и больших полководцев, и правда низовая — окопная, правда солдатская. Сталкивать «лоб в лоб» две такие точки зрения попросту неразумно. По сути, это даже не два мнения, а два измерения, которым никогда не дано пересечься.
* * *
Пока количество дней, проведенных на югославской земле, можно подсчитать по пальцам. Еще не получено оружие, не определено место дислокации. У нас весьма туманные представления о том, чем нам предстоит здесь заниматься. Зато нарастает беспокойство вокруг больных вопросов: зачем мы здесь, в каком качестве, в чьих интересах. «Сербы подставляют под пули, сербы на русском горбу выезжают, сербы нас за людей не считают» — вот главные темы многих боевых эпизодов, которые пересказывают нам наши соотечественники, оказавшиеся здесь на месяц-другой раньше. Эпизоды не выдуманы. Не раз группы, выходившие на задание в сцепке с сербами, оказывались в самый ответственный момент перед лицом смертельной опасности в одиночку. Бывало, что не выполнялись обещания о выделении проводников, прикрытии огнем, своевременном предоставлении боеприпасов. Честно сказать, роль русских в этой «каше» до конца не ясна. «Ветераны» вспоминают, что первых русских здесь встречали чуть ли не с цветами. Нашу, замечу, немалочисленную группу встретили на румыно-югославской границе только для того, чтобы предупредить о хорошем поведении (не пить, не воровать и т. д.).
Странно, но до сего дня никто из военного руководства с нами так и не встретился. Отсюда и получившие хождение внутри нашей группы недобрые слухи: мы здесь по большому счету никому не нужны, наша участь — участь пушечного мяса, хотя… В недавней перестрелке, на участке фронта неподалеку от здешних мест, сербы, когда им пришлось особенно туго, стали выкрикивать в сторону позиций мусульман в придачу к ядреным проклятиям что-то вроде: «Эй, мусульмане, с нами русские!» Если это все действительно так — выходит, что наш брат русский здесь — фактор вдохновляющий и мобилизующий. Здорово! Есть чем гордиться.
* * *
Наше пребывание в «дурдоме» затягивается. По-прежнему мы не экипированы, не вооружены. Заняты бездельем. Благо кормят. Сегодня прибыл кто-то в полувоенной форме, составил список нашей группы, на плохом русском пообещал, что «завтра все будет». Позднее выяснилось — это Ивица, представитель сербской общины города Г. Оказывается, принцип документального оформления добровольцев, подобных нам, прост. Договор заключается не с армейским подразделением, а с сербской общиной того или иного города. Община платит нам какие-то, похоже, более чем скромные, деньги, а также переводит деньги в армейское подразделение за наше содержание и обмундирование. Впрочем, для нас все эти нюансы принципиального значения не имеют. Главное, скорее бы на позиции, скорее бы в дело.
Похоже, «дурдом», приютивший нас, уже давно приспособлен под казарму. Во всех его помещениях масса предметов напоминает о близости линии фронта. Особенно много патронов: на подоконниках, в шкафах, в ящиках, в цинках, в коробках, просто собранные в кучки по углам комнат. Немало и гранат. Многие из наших уже понацепляли их на свои пояса. Особую тягу ко всему военному проявляют казаки. Оружие, боеприпасы, ремни и прочие фронтовые причиндалы для них предмет своего рода поклонения. Равно как и лампасы, гимнастерки, погоны, фуражки, сапоги и т. д. и т. п. Их походный атаман Леха Б. — смуглый, шепелявый, как-то по-особенному изящный парень — раздобыл неведомыми путями старенькую винтовку. Моментально забросил ее за плечо и, не расставаясь с нею, посматривал на всех остальных безоружных уже свысока. Почти религиозное преклонение Лехи и его товарищей перед военно-казачьей атрибутикой меня, признаться, поначалу здорово смешило. Забавно было видеть, как здоровенные детины с чувством величайшего благоговения нашивают на штанины лампасы, мастерят нагайки, подгоняют портупеи и т. д. Но это только поначалу. Пусть на здоровье гордятся казаки лампасами и околышами, пуговицами и ремнями… Лучше лампасы и погоны, чем партбилет с сатанинским профилем.
* * *
Предварительное обсуждение черновика договора о найме на службу вылилось в довольно унизительную процедуру. Похоже, все, что было в нас нездорового, полезло в этот момент наружу. Одни предлагали просить у принимающей стороны «по машине каждому», другие вспомнили о древнем принципе «если берем город — то на пару дней он наш». Самые неожиданные суммы назывались при обсуждении размеров месячного оклада, компенсаций за ранение, пособия в случае гибели.
Говорили, спорили, мечтали. На говорильню ушло более четырех часов. Результат весьма относителен, ибо, если задуматься, цена подобного договора — ломаный грош. С юридической точки зрения он абсурден. По одну сторону этого документа стоит «доброволец», то есть любой из нас. Однако мы находимся на этой земле, в этой стране почти на нелегальном положении. Наши права, наш статус гражданина государства с нелепой аббревиатурой СНГ здесь никем не подтвержден и не защищен. Если в придачу ко всему у нас после подписания договора еще и отберут паспорта (как это было с нашими предшественниками), мы попросту превратимся в неких бесправных и безымянных подобий граждан некогда великого государства.
По другую сторону рождающегося в муках документа стоит община города Г. Самое время вспомнить, что сегодня этот город находится на территории независимого государства Босния и Герцеговина. Законно ли его правительство, насколько обоснованны претензии этого государства на город Г. — это уже другие вопросы. Вспомним, что факт существования государства Сербская Республика тоже оспаривается самым серьезным образом. Выходит, всякий из нас заключает договор с администрацией города, за который спорят два почти не существующих государства.
Но стоит ли сейчас задумываться над подобными пустяками? Выбирать не из чего. Назвался груздем…
* * *
Все, что я здесь вижу и узнаю, накладывается на югославские впечатления, полученные за время прошлогодней командировки. Картина сегодняшней ситуации в землях южных славян мрачна и трагична.
По всем признакам программа геноцида сербов на земле Боснии и Герцеговины четко продумана и тщательно организована. Выселение сербов с насиженных мест и заключение в концентрационные лагеря — самые «человечные» ее пункты. Мужчин, захваченных в плен в ходе боевых действий или в результате налетов на населенные пункты, нередко подвергают унизительной процедуре осмотра «на предмет обнаружения признаков приверженности мусульманской вере». Если таковых нет — у них вырезаются половые органы. Когда сербские соединения стремительным ударом выбили мусульманских вояк из Биелины, ее улицы были усеяны трупами сербов. У всех, включая мальчиков и стариков, были спущены штаны…
Не менее мучительна и смерть посаженных на кол, зажаренных заживо, сброшенных в стволы шахт. Традиции кровожадных усташей, истреблявших сербское население в годы Второй мировой войны, оказались в надежных руках.
Показательно, что зачастую убийства носят дьявольский ритуальный характер. Сербов распинают на крестах. Палачи пьют кровь и едят мозг своих жертв. Нередко эти оргии сопровождаются музыкальным оформлением, для чего к месту казней пригоняются цыганские ансамбли. Многие в Сербии утверждают, что нынешние убийства близки к обрядовым жертвоприношениям ортодоксальных иудеев. Не знаю, какая связь может быть между фанатиками-мусульманами и фанатиками-иудеями, но характерные порезы для выпускания крови на фотографиях мертвых сербов в Белградском музее геноцида видны отчетливо.
Под стать казням и пытки. Сербов по несколько дней держат по горло в воде в соляных шахтах, после чего у них разрушается кожа. Пытки электрическим током и раскаленным железом, перебивание конечностей, выкалывание глаз — вот далеко не полный ассортимент мучений, уготованных для наших братьев.
Черная доля выпала и сербским женщинам. Сотни из них под страхом смерти определены в публичные дома для ублажения мусульманской солдатни. Известно, что один из них содержит Мирза Делибашич, былая звезда югославского баскетбола, быстро смекнувший, что война — дело куда более прибыльное, чем спорт.
Тысячи сербок в возрасте от 17 до 40 лет уже стали жертвами исполнения «спущенной сверху» директивы по тотальному изнасилованию. Расчет прост: сербки должны рожать мусульман. Это якобы ускорит темпы всеобщей мусульманизации населения.
Свой параграф в программе геноцида сербов посвящен детям. Оторванные от родителей, они передаются в специальные интернаты. Жесткий режим, религиозное мусульманское воспитание и опытные учителя в считаные годы призваны превратить их в своего рода манкуртов, родства и корней своих не помнящих, слепо преданных новым хозяевам, рьяно следующих всем заповедям Корана. «Оянычаренным» сербам уготована роль пушечного мяса в грядущих войнах.
* * *
Сегодня нас привезли на место постоянной дислокации. На первый взгляд — райское место. Горы, сосны, ели, искристые сугробы, хрустальный воздух. Разместились в помещении небольшой турбазы. Комната на пятьдесят коек. Половина мест занята сербами, половина — нами. Единственный источник тепла — «буржуйка» в углу. Однорамные огромные окна. Хлипкая дверь. К утру в помещении температура почти такая же, как на улице. Благо одеял у каждого по три-четыре. Разумеется, спим не раздеваясь. Первое впечатление от ночевки в подобных условиях: не заболеть бы, ибо, по всем признакам, лечить здесь нас некому, некогда и нечем. Да и попросту обидно — вот так, в самом начале, схватить какое-нибудь совершенно «гражданское» воспаление легких и надолго выпасть из течения событий, стать обузой для товарищей.
Оказывается, в этом же здании, в одной из комнат на втором этаже, квартирует еще одна группа русских — человек десять: казаки, питерцы, москвичи, один белорус, двое невесть какими ветрами сюда занесенных уроженцев Северного Казахстана. Кое-кто из них здесь уже третий месяц. На наши лобовые бестактные вопросы: «Ну как тут?» — они отвечают стандартно-уклончиво: «Нормально». После более обстоятельных вопросов выясняется, что служба здесь вроде и не очень пыльная. Ребята ходят в разведку, сидят в засадах в ожидании караванов, изредка отправляются в рейды. Разумеется, опасность нарваться на мину или схватить пулю в перестрелке присутствует, но она не велика. Характер военных действий на сегодня на этом участке фронта — рейдово-диверсионный. Понятие «фронт» здесь очень специфично. По сути, его и не существует. Есть довольно рыхлая линия сербских позиций. Есть не менее рыхлая линия обороны мусульман. Между ними нейтральная, ничейная полоса, на которой периодически появляются как те, так и другие. Всякое столкновение мусульман и сербов, естественно, сопровождается перестрелкой. Группа, чей огонь оказывается менее плотным, как правило, отходит. Такая вот здесь война. Но и на ней гибнут наши русские люди. Не уходят из памяти свежие кресты с русскими фамилиями на кладбище в Вышеграде.
* * *
С сегодняшнего дня для нас начался иной отсчет времени. Подписан контракт. Каждому по новенькому, в масле, автомату Калашникова. Оружие знакомое, но не совсем родное. Автоматы югославского лицензионного производства. Это может заметить и не специалист. Фрезеровка деталей — грубая, шероховатая. Те, кто был с этим оружием в деле, сетуют на его ненадежность: автоматы, бывает, «клинит», после дождя и снега железные части густо ржавеют в течение нескольких часов. К каждому автомату пять магазинов. С патронами, похоже, проблем здесь нет. В казарме целый штабель цинковых коробок — бери сколько влезет. Любопытно: у многих на магазинах выгравировано «число зверя» — 666. Сатанинский знак? Совпадение? Шутка? Над этими вопросами головы ломать некогда.
Весь день ушел на подготовку оружия к эксплуатации (очистка его от масла, набивка магазинов патронами, подгонка ремней и т. д.). Надо было видеть, как преобразились ребята, получившие «стволы». Вот она, наглядная иллюстрация старой истины: война — тысячелетняя суть настоящего мужчины. Выходит, сегодня здесь мы занимаемся тем, чем мужчина занимался сотни тысяч лет, — отстаиваем с оружием в руках правое дело. Образ жизни, который мужчина ведет несколько последних столетий, не соответствует его определенному свыше назначению. Бой, поход, засада, трофеи — это естественно, это зов генов, это возвращение к началу, это умножение энергии. Копание в бумажках, маета в городском транспорте, хождение с авоськой по магазинам, говорильня о футболе и политике — это для мужчины неестественно, это потеря энергии.
Да здравствует здоровое мужское начало!
* * *
Со вчерашнего дня, со дня подписания контракта, начался наш срок пребывания на югославской земле. Обещания отправлявших нас шустрых пареньков о том, что в контракт войдут дни, затраченные на дорогу, оказались болтовней. Много чего обещалось, да мало что выполнено. Впрочем, сетования здесь неуместны. Жизнь всегда и во все вносит свои жесткие коррективы.
Сегодня получено обмундирование — в основном это амуниция югославской народной армии. Китель, брюки, плащ на подстежке из искусственного меха, белье и масса всяких пустяков, призванных облегчить нелегкую солдатскую жизнь. Переодевались, мерили, подгоняли, часто цокали языками — хвалили югославские вещи, отдавали должное заботе о солдате в государстве южных славян. Чего стоят, например, удобные резиновые сапоги на шнурках, на теплой подкладке, вязаный облегающий шлем-маска, теплый пуловер. Вспоминали родные «кирзачи», вечно сырые портянки, зябкое «хэбэ», костерили отечественный генералитет, интендантов и т. п. Вывод грустен: государство настолько достойно уважения, насколько оно заботится о своем солдате.
Однако восторги по поводу экипировки оказались преждевременны. Местность, куда мы прибыли и где проведем, по-видимому, большую часть определенного контрактом времени, имеет специфические климатические условия. «Это наша Сибирь», — объясняют местные сербы. В последнем сомневаться не приходится. Сейчас середина марта. Внизу, на равнине, не исключено, люди уже загорают. Здесь же до восьми ниже нуля, и снег по пояс. В резиновых сапогах, которые поначалу показались столь симпатичными, по снегу много не находишь. Тем более что шерстяных (впрочем, вообще никаких) носков (да и портянок тоже) нам не выдали. Слишком легкомысленным оказалось для этих условий и выделенное каждому из нас пальтишко на подстежке. Что ж, будем утепляться домашним гардеробом, нанизывать на себя все, что возможно.
И все-таки странно — почему нам не досталось ни теплых комбинезонов, ни утепленных курток, ни кожаных высоких ботинок? Русские, которые прибыли за месяц до нас, все это получали. Но… Не в тряпках счастье.
* * *
Наш отряд — превосходное поле деятельности для психологов, социологов и т. п. Сколько характеров! Какие нравы! Что за личности! Еще в поезде я обратил внимание, что «просвещенных патриотов» (регулярных читателей «Русского вестника», «Дня», «Нашего современника» и т. п.) среди нас нет. Добрая половина моих «однополчан» попросту не знает, что такие издания существуют. Наверное, в этом нет ничего удивительного, ибо в нашем обществе давно определилась тенденция — основная масса «записных», «крутых» патриотов — представители «доблестной» интеллигенции. Этих людей хлебом не корми — дай вволю порассуждать о судьбах России, о паутине масонского заговора, о гнусной сущности «временного оккупационного режима». Что же касается конкретизации любви к Отечеству, предел их возможностей — статейка в патриотической прессе. Они — вечные, бесплодные теоретики. Здесь же, в Сербии, люди другого плана. Их патриотизм — национальный инстинкт, заставивший, рискуя жизнью, отправиться за тридевять земель на помощь православным братьям. Они не сильны в теории, но надежны в бою. Глядя сейчас на них, вспоминаешь патриотические тусовки Москвы и Петербурга. Грустные воспоминания. Похоже, на сегодняшний день в национальном русском движении две тенденции: теоретическая (за ней стоят «записные» патриоты из «интелей») и инстинктивная (люди, ее олицетворяющие, держали фронт в Приднестровье, сражаются в Абхазии, воюют в Сербии). Первая тенденция — тупиковая, больная, бесплодная. Вторая — здоровая, перспективная, но пока, увы, мало просветленная знаниями. По сути, эти тенденции — две параллельные, которым очень не скоро суждено пересечься.
* * *
Продолжается взаимное узнавание друг друга. Каждая личность — неповторима и уникальна. Мой сосед по койке — Серега Л. — полный, флегматичный мужчина без малого сорока лет. Бывший техник-пожарный. Он случайно узнал от знакомого о канале оформления документов на выезд в Сербию. Не задумываясь согласился. Какие бы то ни было политические ориентации у Сереги отсутствуют. В поезде, по дороге сюда, он неоднократно уточнял, нисколько не рисуясь: «За кого мы будем воевать? За сербов или за хорватов?» Серега дважды женат, дважды разведен. Живет в коммуналке, недалеко от Курского вокзала. Пару месяцев назад его дочиста обокрали. В ситуации до смеха банальной. В легком подпитии Серега познакомился с двумя веселыми кавказцами. Выпили. Добавили. Новые знакомые предложили «продолжить». Серега — добрая душа — пригласил их к себе. Очнувшись лишь к полудню следующего дня от жуткой головной боли (видно, в водку, выставленную кавказцами, была намешана какая-то дрянь), он обнаружил в своем доме голые стены в прямом смысле этого слова. «Гости» унесли все, включая макароны, сахар, стиральный порошок и домашние тапочки, не говоря о носильных вещах, обуви, бытовой технике. Потрясение от результатов набега «кавказских человеков» было настолько велико, что Серега всерьез подумывал о самоубийстве. Благо здоровое начало в его натуре взяло верх.
Серега Л. — предельно искренний человек. Вспоминая о былой пожарно-технической службе, на наши хамские вопросы типа: «А взятки-то брал?», «А на лапу-то давали?» — он добродушно щурится и кивает: «Брал», «Давали». Своей прямотой Серега мне симпатичен. В отношении причин, заставивших его отправиться в Сербию, он также откровенен: «Поехал денег подзаработать да заграницу посмотреть». Совсем недавно Сергей посвятил меня еще в один фактор, что привел его в наши ряды: «Понимаешь, обстановку надо было поменять. Я же недавно лечился от этого дела (здесь он лихо щелкнул себя по кадыку). Врачиха, что уколы колола, и порекомендовала от дружков куда-нибудь подальше умотать. Я и умотал».
* * *
Сегодня была первая вылазка. Пришел в казарму серб из комсостава, попросил десять человек. Пошли только добровольцы. Никто никого не назначал, никто ни на кого пальцем не указывал. Собственно, и указывать некому. Жесткой командно-подчиненной структуры в нашем отряде нет. У казаков, что стараются держаться особняком, верховодит походный атаман Леха. Общее командование чисто условно осуществляет приехавший сюда месяца за два до нас Мишка Ц. Здоровущий парень, родом откуда-то из-под Саратова, тоже считающий себя казаком.
А вся наша вылазка легко вписалась в рамки четырех часов. На машине нас подвезли до линии сербских постов. Потом шли пешком по тропинке, след в след. То подъем едва ли не под 45 градусов, то аналогично крутой спуск. Через час выбрались на какую-то высоту. Серб, что нас вел, объяснил, путая русские и сербские слова.
— Там две высоты, — он махнул рукой в сторону двух близлежащих, поросших лесом холмов — там мусульмане с пулеметами, скоро будем эти высоты брать. Без них дороги вперед нет. Впереди Джанкичи, за ними Г…
Посмотрели по очереди в бинокль. Ничего особенного не увидели. Заснеженные склоны. Ели, сосны, еще какие-то могучие деревья. У подножия одного из холмов аккуратный, с лета заготовленный умелыми крестьянскими руками стожок сена. Вокруг пунктирные линии следов человека. Кажется, никакого намека на войну, но нам настоятельно не рекомендовано подниматься в рост — местность отлично простреливается мусульманскими снайперами.
Первая вылазка прошла без единого выстрела. Слава Богу! Большое счастье, что на нашем пути не попалось ни одной мины (и та и другая сторона имеют их в избытке и расставляют всюду, где только можно). Мины здесь за их внешнее сходство с баночками мясных консервов ласково называют «паштетами». Соприкосновение с «паштетом» ничего хорошего не сулит — ступню или отрывает, или дробит взрывом. И в том и в другом случае инвалидность гарантирована.
Первая вылазка напомнила о нашей поспешной и некачественной экипировке. Нет, резиновая обувь не для гор. Ноги в резиновых сапогах, как бы привлекательно они ни выглядели, разъезжаются, скользят, а главное, жутко стынут. «Замерзнуть до костей» — не столь натянутая в подобных условиях аллегория. Ноги уже через полчаса перестаешь чувствовать. Еще через полчаса начинает казаться, что твои ноги — это нечто голое, лишенное даже кожи, живьем чувствующее каждый шаг, каждый уступ тропы, каждый порыв ветра.
Снова обращались к завскладу, к интенданту, к другим большим и малым сербским командирам с просьбой выдать нормальные солдатские ботинки. Бесполезно. В ответ слышали уже до тошноты знакомое «нема» (в переводе не нуждающееся) и «сутра» (что на братском сербском означает «завтра»). Совсем как в кабинетах «совковых» учреждений.
* * *
Вспоминая во всех подробностях вчерашний день, с удовлетворением отметил, что первый выход в горы перенес отлично (тьфу, чтоб не сглазить!). Не отстал, не упал, даже не сбил дыхания. Отрадно, ибо я в группе оказался одним из самых «пожилых». Средний возраст «охотников» колебался от 22 до 26 лет. А мне 37! В придачу порок сердца (гнусно звучит диагноз — «недостаточность митрального клапана»). Значит, еще что-то могу.
Впрочем, восторги преждевременны. Разные люди по-разному переносят нагрузки. И «второе дыхание» — явление специфическое. У одних оно появляется в середине пути, у других — в конце, у третьих — непредсказуемо когда. Так что неизвестно, что было бы и со мной, получи мы приказ отмахать еще километр-другой по горным тропам.
Двоим из нас этот марш оказался явно не по силам. Удивительно, но оба «сдохших» бойца — из казаков. Первый, Миша Т. — омский богатырь, имеющий более центнера веса. С такой массой в горах тяжело. Да и возраст Капельки, как в шутку окрестили его товарищи, близок к моему «тиражному». Уже через полчаса движения у Мишки сдала «дыхалка», лицо покрылось красно-фиолетовыми пятнами, ноги стали заплетаться и не попадать «след в след». Последнее особенно досадно, ибо подобный способ передвижения в горах — лучшее профилактическое средство от мусульманских «паштетов».
Кстати, Капелька из всей казачьей половины нашего отряда наиболее симпатичный. Образован, начитан, с чувством собственного достоинства, чуждый хамскому выпендрежу. Выпускник университета. Гуманитарий. Что толкнуло его, человека здравого и зрелого, на югославские «приключения», однозначно не ответить. Похоже, как и многие из нас, захотел проверить себя. Если выходы в горы станут регулярными и к той поклаже, что тащили мы вчера на себе (гранаты, запасные магазины), будет прибавляться еще немалый груз (продовольствие, палатки, патроны и т. д.), парню придется нелегко. Дай Бог ему втянуться, скинуть лишний жирок.
Другой, «сдохший» на марше, — ставропольский казачок Володька Ш., невесть кем и неведомо при каких обстоятельствах награжденный мало ласкающей слух кличкой Кишечник. Совсем недавно отслужил действительную. Охранял зэков. Носил краповые погоны внутренних войск. Здоровье у Кишечника, похоже, неважное. Еще в «дурдоме» он обращал на себя внимание жутким гулким «лагерным» кашлем. Вчера же на тропе уже через полчаса ходьбы он схватился за бок, отстал. Видели, как его рвало желчью. Этому парню придется туговато.
Однако в первой горной вылазке Володька-Кишечник проявил себя не только как обладатель хлипкого здоровья. У парня — характер! Задыхался, спотыкался, блевал на тропе, но никому не позволил тащить свой подсумок, автомат, сумку с гранатами. В ответ на все предложения о помощи посылал добродетелей на известные буквы. Личность!
Впрочем… По большому счету, по таким эпизодам о характере человека можно судить в турпоходе. Война выдвигает другие критерии. Что за человек ставропольский казак Володька Ш., заслуживший столь нелицеприятную кличку, покажет время, покажет бой.
Перебирая в памяти детали вчерашнего дня, подумал и о другом: конспирация конспирацией, патриотизм патриотизмом, доверие доверием, но было бы очень правильно каждого, кто изъявил желание помочь братьям-сербам, пропустить через руки медиков-специалистов. Чуть побольше хлопот сначала, гораздо меньше проблем потом.
Принято решение выставлять ночные караулы. Решение, безусловно, верное, ибо по прямой до мусульманских позиций от нашей казармы-турбазы — всего ничего. Сербам же заниматься такими пустяками, как ночная охрана базы, похоже, просто несвойственно. Подход совершенно российский: авось не подберутся, небось не вырежут. Стоим по два часа. Совсем как некогда в советской армии, на срочной службе. Выпал жребий стоять с двух до четырех. Вспоминал Житомир, Львов и Ужгород, где выполнял «почетную конституционную обязанность по защите социалистического Отечества». Да, было время. И Отечество было, и законы действовали, и обязанности выполнялись.
Еще раз убедился, что резиновые сапоги — обувь не по сезону. Вот бы раздобыть шерстяные носки! Знали бы, где придется находиться и какой будет уровень экипировки, запасли бы все из дома, но… Люди, нас отправлявшие, клятвенно заверяли: с экипировкой никаких проблем, шмотки американские и фээргэвские, «все по люксу», все чуть ли не с натовских складов.
Вышагивая положенные два часа под ясными боснийскими звездами, подумал и о другом. Слаб и несовершенен духом человек, если такая мелочь, как обувь, может его всерьез волновать. Задуматься: ведь мы здесь — не «перекати-поле», не ханыги на шабашке. По большому счету, мы солдаты Державы, отстаивающие интересы великой нации. Точнее, даже братства (славянского) наций. Верно, Держава разрушена, на ее обломках правят бал картавые упыри, но это временно. Все возродится. Во всей красе, могуществе и величии.
Мы же — русские, оказавшиеся на югославской земле, — предвестники этого возрождения. Мы — прелюдия и начало великого возрождения Отечества. А тут какие-то ботинки, носки и прочая дребедень. Мелко! Стыдно!
Присматриваюсь к казакам, что составляют добрую половину нашего отряда. Сколько противоречивого, неожиданного, взаимоисключающего в их характерах и нравах. Дикость и бесстрашие, врожденные военные таланты и невежество, наивная доверчивость и высокомерное пренебрежение ко всем и вся, что не имеет отношения к казачеству. Все до единого, они твердо уверены, что казаки — это самостоятельная нация, чьи корни уходят на десятки, если не на сотни веков в историю. Прислушаться к обрывкам разговоров, что доносятся из угла, где у них образовалась своя станица, — можно почерпнуть много интересного. Оказывается, существовали казаки еще до того, как русские вообще появились, что Рим и многие другие европейские города основали именно казаки, что Трою осаждали опять-таки те же казаки. Разумеется, и перспектива казачьего возрождения этим горячим парням видится не иначе, как в создании своего казачьего независимого государства.
Подобные тезисы сидят в казачьих умах сверхпрочно. Никаких аргументов против они и слушать не хотят. Им и невдомек, что подобные теории очень на руку их закоренелым врагам — тем, кто мечом и огнем выполнял партийные директивы о «расказачивании», кто душил их дедов удавкой коллективизации, кто десятилетиями изощренно разрушал их культуру и жизненный уклад. Когда прояснятся головы этих ловких и смелых парней?
* * *
Группа «охотников» ходила в засаду. Ждали, по словам сербов, караван с оружием и снаряжением для мусульман. Просидели часа три в снегу, вернулись, так никого и не дождавшись. Если бы не мины, не вероятность напороться на снайпера или встречную засаду — это не боевая операция, а «мероприятие» в рамках военно-патриотической пионерско-показушной игры «Зарница». Кто-то из нас уже предположил, что подобным образом и пройдет весь срок нашего контракта («походили, посидели, вернулись»). С предположением можно бы было и согласиться, если бы не стояли перед глазами свежие сосновые кресты с русскими фамилиями на кладбище в Вышеграде.
* * *
В последнее время очень сблизился с Владимиром Р. Владимир — рослый сорокалетний здоровяк. Выпускник общевойскового училища. Служил в горно-егерских частях. Специализация в наше время очень редкая. Дослужился всего лишь до старшего лейтенанта. Из армии был уволен.
— За что? — не удержался я от лобового вопроса.
— Был у меня в роте фрукт один. Азербайджанец. Большая сволочь. Лень и подлость в нем превосходно уживались. Движок у новой бээмпэшки посадил. Нервы сдали, я ему в морду заехал. Не рассчитал, нос сломал. Тот заложил. Комиссия приехала. Меня и выперли…
Последние годы Владимир прожил в одной из донских станиц. Со второй женой (первая семья не сложилась). Занимался хозяйством. Выращивал скотину, птицу, разводил огород. Что привело его в добровольцы? Владимир искренен:
— Заработать хочу. По-человечески жить хочу. Хочу машину, шмотки хорошие хочу, обстановку. Я по гарнизонам десять лет на ящиках жил. Потому и с семьей ничего не вышло…
За внешней колючей жесткостью скрыта добрая душа. Видел, как с трогательной нежностью Владимир помогает не служившим в армии добровольцам управляться с амуницией и оружием. Запомнил, как тепло рассказывал он о том, как возился с новорожденной скотиной в своем хозяйстве.
Навыки и знания Владимира могли бы обеспечить ему в здешних условиях карьеру полевого командира. Но он вовсе не стремится в начальники, предпочитает оставаться в тени. Похоже, командирством еще со времен армейской службы он сыт по горло.
У Владимира поразительная способность, скорее даже талант — в любых условиях обеспечивать порядок и спокойствие. С ним, как ни с кем, уверенно чувствуешь себя в разведке и в рейдах.
* * *
Не писал больше недели. Не было возможности.
В среду к вечеру в казарму пришли сербские командиры. Объяснили: ночью — операция, штурм двух высот, без которых развитие наступления на Г. невозможно. Подчеркнули: операция займет максимум день, поэтому выход налегке — без палаток, без котелков, без продовольствия, без одеял, брать только оружие, патроны, гранаты.
Подобное предложение отряд принял без энтузиазма. Сербам напомнили о данных ими обещаниях обеспечить всех теплой одеждой и нормальной обувью. На стихийно возникшем вечеобразном митинге было решено единогласно: ни на какую операцию никому не идти до тех пор, пока должным образом не экипируют. На этом и порешили. Сербы ушли недовольными. Через час в казарму вошел наш командир Мишка Ц. Где он был, сказать трудно, но стоявшие с ним рядом чуяли запах ракии . В путаной и сбивчивой речи он призвал всех пойти сербам навстречу и принять участие в операции.
Поворот «на сто восемьдесят» в поведении Мишки был расценен однозначно: налили ему сербы пару стаканов — вот он и запел по-другому. Впрочем, вслух подобных упреков Мишке никто не высказал. Каждый задумался. Каждый рассудил про себя приблизительно одинаково: первая серьезная операция, ответить сербам отказом — значит зарекомендовать себя в их глазах хлюпиками, попробуй потом отмойся, черт с ними, с этими резиновыми сапогами, с легкими летними куртками. Разумеется, когда сербские командиры зашли к нам в казарму во второй раз, убеждать и уговаривать им никого не пришлось.
Вышли, как и было обещано, налегке. Только оружие, патроны, гранаты. Ни котелков, ни палаток, ни одеял. Накануне нас поделили на две группы. В первую вошли в основном казаки («станица»). Вторую, менее многочисленную, составили «мужики», то есть мы — не казаки. Маршруты групп были различны. То ли вышеупомянутые высоты мы брали в клещи, то ли здесь присутствовал еще какой-то хитроумный план сербского командования — нам было неведомо. Собрались, вышли. Километров пятнадцать мы проехали на машинах, потом шли пешком. Цепочкой. С оговоренным заранее интервалом в два-четыре метра. Впереди — сербы-проводники. По сути, это смертники. Первая мина — их. И от пуль «в лоб» им укрыться практически невозможно. За ними мы, «след в след». Когда снег выше, чем по колено — такая ходьба не в радость. Уже через полчаса на спинах впереди идущих расплывались темные пятна. Вскоре наполнилась влагой и собственная одежда. А мы-то так усердно ратовали за «утепление», за насыщение нашего «гардеробчика» теплыми вещами! Были бы они на нас надеты — взмокли бы еще быстрее. Нам нелегко, проводникам во много раз тяжелее. На некоторых склонах снег почти по пояс.
Разговаривать запрещено. Обмен информацией — знаками. Все команды подаются также знаками. Команд немного: «внимание», «стоп», «прислушаться» и т. д. Привал через каждые час-полтора. Любопытно, по-сербски отдых — «одмор». Очень символично. Как только такая команда подается, мы попросту валимся направо-налево в снег. Лежим, хватаем ртом настоянный на еловом духу воздух. Некоторые моментально засыпают. Последнему я поначалу немало удивлялся, но к полудню на очередном привале сам провалился в блаженное глубокое забытье.
Во второй половине дня наша, меньшая по численности, «неказачья» группа вышла к заданной высоте. К великому удивлению, ни дзотов, ни бункеров, даже следов мусульман на ней не обнаружили. Что в это время делала большая казачья группа, мы не знали. Позднее выяснилось, что она попала в аналогичное положение — выйдя в положенное время на заданный рубеж, ни противника, ни следов его пребывания не увидела. То ли разведка у сербов оказалась слабой, то ли командиры, намечавшие операцию, просчитались — непонятно. Итог одинаков — высотки оказались необитаемыми. Далее судьба наших групп складывалась по-разному. Казаки получили приказ укрепляться. Из камней, недостатка в которых не было, они сложили нечто среднее между блиндажами и хижинами, перекрыли это сооружение ветками и кусками кровельного железа, что насобирали на руинах некогда существовавшего поблизости хутора. Позднее им завезли палатки, сооруженные из старых бочек печки-«буржуйки». Вскорости была налажена и регулярная доставка горячего питания. Словом, казачья группа встала на позицию всерьез и надолго. Дважды за неделю их беспокоили мусульмане. Один раз обстреляли из гаубиц, выпустили около десятка снарядов (обошлось без жертв). Во второй раз подобравшаяся поближе группа мусульман затеяла перестрелку. Наши в грязь лицом не ударили: обложили квадрат нахождения неприятеля плотным пулеметно-автоматным огнем, а затем организовали вылазку — попытались зайти мусульманам в тыл. Во время вылазки ранен один казак — Олег Ш. из Красноярска. Это первая потеря в нашем отряде. Мнения о причинах его ранения расходятся. Одни уверены, что Олег виноват сам — сунулся туда, куда соваться было категорически запрещено. Другие считают, что обстоятельства ранения самые обычные. Парню от подобного разброса мнений ничуть не легче. Первая пуля имела все шансы быть для него последней — смертельной. Но она угодила в один из спрятанных на груди автоматных рожков. Вреда эта пуля не наделала, но развернула Олега на 180 градусов. Вторая пуля прошла навылет, прошив ягодицу и бедро. Кость, кажется, не задета. В ближайшем госпитале, куда его направили на излечение, заверили: через пару недель вернется в строй. Дай Бог, чтобы все так и было!
Кстати, прежде чем попасть в госпиталь, Олег почти полдня пролежал в своем шалаше, наспех перевязанный разорванным маскхалатом. Медицинских средств нам до сего дня не выдали. Медиков на позиции никто не видел.
Таковы приключения второй, большой казачьей группы.
В нашей, малой, группе потери менее существенны. Обморозил ноги Юрка З. из Питера. В середине недели его отправили с сербом-попутчиком в казарму. Юркины помороженные ступни и отсутствие на складе теплой обуви — вещи, понятно, тесно связанные.
Впрочем, что там чьи-то обмороженные ноги! Всю неделю мы таскались по горным склонам. Сменили пять ночевок. Смысл всех этих хождений нам непонятен. Рейд — не рейд, разведка — не разведка. Зато возможностей нарваться на мину, засаду, пулю снайпера было сколько угодно. Однако приказы, как известно, ни в одной армии обсуждать не принято.
* * *
Бытовая, совсем не героическая деталь нашего недавнего «выхода в горы»: все семь дней провели мы на снегу, на земле, без костров, без палаток, без спальных мешков. Удивительно, никто не простудился, не закашлял, не засопливел. Верно замечено, что на войне у человека мобилизуются глубинные, до того не изведанные ресурсы воли и здоровья.
Засели в памяти детали самой первой ночи «в горах». Тогда мы оказались в местности, где снега было по колено, а то и по пояс, а из растительности лишь чахлые, почти как у нас в тундре, карликовые елочки. Услышали команду сербских командиров: «Ночлег — здесь!» Здесь — так здесь. Добрый час рубили штык-ножами волокнистые пахучие стволы. Сложили из них что-то вроде лежака. Поначалу лежак показался очень привлекательным: пышный, высотой чуть ли не в человеческий рост. Легли втроем и… мягко опустились почти на тот же самый снег. Придавленная нашими телами душистая перина моментально утрамбовалась в хилую подстилку почти «простынной» толщины. Тем не менее едва легли, моментально уснули. Сказались дневные перегрузки и опьянение горным воздухом.
Проснулся минут через сорок: казалось, будто подо мной подвижный ледяной осьминог, чьи щупальца проникают не только через одежду, но и через кожу и начинают морозить легкие, почки и прочие внутренности.
Поднялся. Сначала приседал, потом ходил. Вскоре холод поднял и моих соседей. Пошутили, импровизируя на тему сказочного сюжета про «принцессу на горошине».
Когда рассвело, посмотрели друг на друга и… захохотали. Настолько необычно выглядели: осунувшиеся физиономии, резко обозначившиеся скулы, глубоко запавшие глаза. «Чисто Бухенвальд», — не очень удачно кто-то сострил по этому поводу.
Прочие из восьми ночей последней вылазки коротали на горных склонах, откуда сошел снег и которые уже успели подсохнуть. Правда, подсохнуть — не значит прогреться. Спать укладывались на боку, подстелив тонкое одеяло (одеялами снабдили сербы), примостив подсумок с автоматными рожками куда-то в район почек, чтобы не так тянуло от земли. Спали крепко.
Вот она, еще одна иллюстрация на тему войны и неограниченных человеческих ресурсов.
* * *
Сегодня сербы в Боснии и Герцеговине противостоят не просто агрессивному режиму А. Изетбеговича. Против них ополчились умело направленные мировым правительством несметные силы исламского фундаментализма. Помощь извне мусульманам Боснии и Герцеговины уже не ограничивается долларовым дождем, оружием, снаряжением. Сюда стекаются отряды отменно натасканных в пекле Афганистана моджахедов из Турции, Ирана, Бахрейна, прочих мусульманских государств. В числе наемников на антисербском фронте появились и граждане Болгарии — выходцы из районов традиционного распространения ислама. Сербы считают, что ничего славянского в этих людях не осталось, ибо главное — не кровь, а вера.
Впрочем, в истреблении сербов на территории Боснии и Герцеговины участвует не только мусульманский мир. Щупальца мирового правительства тянутся к сербам и через территории христианских государств, иные из которых еще вчера считались дружественными Югославии. Сотни диверсантов и головорезов тренируются в лагерях, расположенных на территории Австрии и Венгрии. В составе мусульманских военных формирований есть граждане США, Австралии, многих стран Европы. Почти половина оружия и боеприпасов, которыми убивают сербов, произведена в Германии, Италии, Канаде, даже Аргентине. Другая половина — оружие советское. Что-то попало на югославский фронт со складов на территории бывшей ГДР, широким жестом подаренных нашими властями правительству новой объединенной Германии. Что-то произведено в некогда братских странах Восточной Европы по нашей технологии. Знали бы тульские и уральские работяги и конструкторы, в чьи руки попадут со временем результаты их трудов! Вот она, изнанка «братства по оружию»!
* * *
Дважды за время горных хождений попадали под обстрел. На всю жизнь запомню эти гнусные звуки. Заунывный визг летящих пуль. Шуршащий свист приближающихся мин. Дико, но никто из нас до сего дня не знает, под чей огонь мы попадали. То ли мусульмане наугад обстреливали маршрут нашего движения, то ли сербы вслепую сыпали огнем в сторону воображаемого противника.
Лишь на третий день сербы поставили нас на довольствие: со специальными гонцами стали передавать хлеб, консервы, сало. Чем питались до этого? Ничем. Правда, нашей микрогруппе из пяти человек повезло. Неподалеку от места первой (холодной, то есть без костра) ночевки шальной осколок убил серну. Сербы, оказавшиеся свидетелями этого «ЧП», освежевали тушку грациозного парнокопытного, разделили между собой парное мясо. Перепало кое-что и нам. Засветло (первые две ночи в темноте разводить костры было запрещено) пожарили на автоматных шомполах мясо. Поели. Без хлеба и соли.
* * *
Все восемь дней хождения по горам нами командовал Владимир К. Родом он откуда-то с Псковщины. В Югославию прибыл двумя неделями раньше нас. Выездные документы оформлял, кажется, в Питере. Владимир в недавнем прошлом офицер-подводник. Последняя деталь биографии в сочетании с незаурядным ростом и чрезвычайной худобой определила его кличку: Перископ. С командиром нам, похоже, повезло не очень. Владимир то ли в детстве недоиграл, то ли на флоте недокомандовал — его хлебом не корми, дай только нас построить, проинструктировать и куда-то послать: то наблюдать за соседним холмом, то прочесать ближайший склон и т. д. и т. п. Своей боевой задачи Владимир не знает, да и знать не может. Толковых карт на руках ни у кого нет, вводные от высокого сербского командования редки и противоречивы, да и связь с этим командованием попросту отсутствует. Неопределенность положения Перископа начисто лишает его душевного равновесия. Владимир часто нервничает. В общении с нами срывается на крик и грубость. Разумеется, мы отвечаем ему тем же. Наблюдая за Перископом, я начинаю подозревать, что с флота он ушел не по своей воле. Похоже, его списали после обследования у психиатра. Об этом напоминают его глаза: мутные, бегающие, с громадными белками, а главное — странное поведение: что-то среднее между манией преследования и манией величия.
Впрочем, рассказывать о Перископе бесполезно. Его надо видеть. Длинный, какой-то негнущийся, состоящий, похоже, из сплошных шарниров, весь перепоясанный ремнями, в неизменном бронежилете, он заметно отличался от всех нас.
Кстати, о бронежилетах. Перископ — единственный из нас обладатель подобной роскоши. Где, у кого и каким образом он его раздобыл — нам неведомо. Еще один пункт обещаний людей, которые нас сюда отправляли («вас оденут как надо, во все американское и фээргэшное, бронежилеты получите…»), завис в воздухе. Впрочем, что там бронежилет — касок, и тех у нас нет. «Нема», — разводит по этому поводу руками каптер-серб Славко и делает страшные круглые глаза. Нам к этому слову не привыкать.
* * *
Пережили ситуацию, истинный смысл которой нам пока не совсем понятен.
Вечером сидели у костра. Кто-то сушил обувь, кто-то курил. Мимо проходил серб, кажется, командир небольшого калибра из ополченцев. На ходу он буркнул что-то вроде приветствия, потом остановился, даже сделал несколько шагов назад и… бросил в наш костер гранату. Точнее, как потом выяснилось, ее металлическую граненую оболочку, из которой был предварительно удален взрыватель. Взрывчатка из нее так же, скорее всего, была накануне выплавлена. Тем не менее — факт остается фактом: в наш костер была брошена граната! Наша реакция оказалась более чем достойной. Никто даже с места не сдвинулся. То ли считаных мгновений хватило каждому, чтобы понять, что ничего серьезного за подобной выходкой в нынешней обстановке быть не может, то ли… сказалась запредельная усталость, что накопилась в нас за время бестолкового, но все равно смертельно опасного горного рейда.
При полном общем молчании кто-то из наших совсем без суеты выкатил гранату из костра и отфутболил в сторону «шутника». Серб подобрал отвергнутый «гостинец», пробормотал что-то невнятное и растаял в темноте. Чем руководствовался «брат по оружию», решившись на подобный жест? Тестировал наше самообладание? Репетировал критическую ситуацию? Просто нелепо шутил, хлебнув накануне ракии? Пока эти вопросы остаются без ответов.
Кстати, «шутник» изрядно рисковал. За подобный «тест» мог бы получить и по морде. Без всяких скидок на славянское братство, общие корни и единую веру. Уверен, что во второй раз подобная шутка даром «автору» не пройдет.
* * *
Восьмидневное хождение по горам конкретного завершения не имело. В последнюю ночь повалил густой мокрый снег. Меньше чем за час наши хлипкие, накануне наспех сооруженные шалаши стали непригодны для ночлега. Ночь провели на ногах — топтались по очереди у хитро запрятанного в камнях костра. Как и в предыдущие ночевки, был выставлен караул, однако его роль представлялась более чем относительной. Видимость и слышимость были без преувеличения нулевыми. Очертания вытянутой руки растворялись в густейшей пелене мокрых снежных хлопьев. Задумай мусульмане, прекрасно знающие местность, вылазку в эту ночь — нам не сдюжить.
Ранним утром пришел приказ возвращаться в казарму. Увы, пока это единственный понятный, продиктованный здравым смыслом приказ свыше. Без цели бродить по горным тропам до нитки вымокшими, не видя ни зги — занятие по меньшей мере никчемное. Тем более что снег утром не прекратился, а повалил с новой силой. Возвращались, проходя через лагерь первой, более многочисленной, в большинстве своем казачьей, группы. Их блиндажи-шалаши с печами из железных бочек, с дверями из плащ-палаток, с лежаками из сухих веток, сена и одеял показались нам сказочными дворцами.
О таких условиях все восемь дней горных странствий мы могли только мечтать.
* * *
Надежды на, по крайней мере, двухдневный отдых в казарме не подтвердились. Уже утром следующего дня посыльный передал распоряжение передвигаться на позицию, занятую ранее казачьей группой. Позиция по-сербски — «положай».
Позднее выяснилось, что решение о досрочном снятии нас с заслуженного отдыха родилось не само по себе. Оказывается, едва мы после той кошмарной ночи погрузились в грузовик, «забузили» казаки. Полученная нами передышка показалась им незаслуженной. Сербское командование, не желая обострять отношений с русскими добровольцами, быстренько отменило решение о предоставлении нам двухдневного отдыха и снова заслало нас на «положай».
С этого дня, кажется, определились, по крайней мере, на ближайшую пару недель возложенные на нас обязанности. Нам поручено удерживать высоту З. Ту самую, на которой закрепилась ранее казачья часть нашего отряда. Помимо автоматов, в нашем распоряжении еще пара пулеметов, изрядное количество ручных гранат, специальные гранаты для стрельбы с помощью особых насадок из автомата. С последним видом оружия я, признаться, встретился впервые. Конструкция этого оружия до смешного проста. На ствол привычного и родного автомата Калашникова (туда, где обычно крепится пламегаситель) наворачивается специальная насадка. На ней крепится граната (сербы называют ее «трамблон»). Автомат заряжается холостым одиночным патроном, и — пожалуйста, в вашем распоряжении… гранатомет. Единственное «но» — зверская отдача. Поэтому «трамблонщикам» настоятельно рекомендуется не упирать приклад в плечо, а пропускать его без упора под мышкой.
Определен и график нашего нахождения на «положае»: четыре дня здесь — сутки в казарме. В близком соседстве с нами позиция сербов. У них иной ритм службы. Двое суток на позициях — двое суток в казарме — двое суток дома. «Не война, а санаторий у них», — шутим по этому поводу.
* * *
Продолжается знакомство. Не устаешь удивляться хитросплетению судеб, особенностям характеров, биографий и т. д. Я уже успел обратить внимание на совсем паренька — Андрея П. в составе питерской, прибывшей сюда на пару недель раньше группы добровольцев. Из всех нас он выделяется прежде всего возрастом. Андрею, как только что выяснилось, нет еще восемнадцати лет. Неполные восемнадцать! Славное начало биографии у парня. Но это еще не все. Оказывается, Малыш, как с учетом возраста окрестили его однополчане, воюет уже почти год! Начинал в мае прошлого года в Приднестровье. Вместе с другими лучшими представителями нации помогал тамошним русским отстаивать право оставаться русскими. Приднестровский опыт умножил в Абхазии. Там Андрей получил ратную специальность снайпера. Когда уезжал, на прикладе его винтовки было восемнадцать зарубок. В Абхазии платили неплохие деньги, но тот ужас, которого хлебнул там Андрей, вряд ли имел рублевый коэффициент. В десанте, куда он входил, погибло семьдесят процентов состава.
Всякий раз, срываясь из дома в очередную горячую точку, Андрей придумывал для родителей убедительную легенду. То он едет на длительные сборы в спортивный лагерь, то вместе с молодежным интернациональным отрядом отправляется строить коровники в Венгрию, то еще что-то. Святая наивность его родителей!
Здесь, в Югославии, Андрей также снайпер. Правда, зарубок на прикладе нет. Пока нет. Оглядываешь угловатую мальчишескую фигуру в пятнистом комбинезоне, лицо, едва успевшее познакомиться с бритвой, пытаешься представить этого очкарика в гражданской жизни. Такому больше всего подошли бы нотная папка или скрипичный футляр в руки.
Самое нелогичное, смешное, а может быть, и дикое, что по возвращении домой Андрея могут призвать «для прохождения действительной военной службы». Каково ему будет выслушивать сержантов-придурков? Сможет ли он стерпеть «наезды» старослужащих? Я многое отдам, чтобы встретиться с этим парнем года через три-четыре и за бутылкой водки вдоволь наговориться .
* * *
Всякий день на «положае» — приготовление к ночи. Сплошное хождение. За дровами. За сеном. За продуктами. Плюс караулы, которые выставляем с наступлением сумерек. Стоять приходится обычно дважды за ночь по полтора-два часа. День — ночь — сутки прочь. Казаки почему-то караульную службу игнорируют. Она им представляется чисто «мужицким» малосерьезным делом. Схема их рассуждений такова: рейд, разведка, бой — это наше, казачье, стоящее. Что же касается караула, нарядов — это ерунда, пусть в эти игрушки «мужики» (то есть все не казаки) играют. Причиной конфликта подобный подход не стал, ибо мы, «мужики», рассудили так: караул — форма обеспечения не только общественной, но и личной, собственной безопасности. Если ты в этом заинтересован — отдежурь положенные часы, если нет — Бог тебе судья.
* * *
Кто-то очень верно подметил, что самая увлекательная охота — охота на человека. Описать ее невозможно. Все это надо чувствовать. И силуэт врага в прорези прицела, и сладкий холод смертельной опасности, и неведомая сила, что вплющивает тебя в камни, когда над головой взвизгивают пули, предназначенные именно для тебя.
А самое острое, самое сильное чувство здесь — осознание того, что в тот момент, когда ты ловишь живую цель в свой прицел, кто-то на «той стороне» так же старательно, затаив дыхание и прищурив глаз, прицеливается в тебя. От размышлений на такую тему бросает в дрожь. Дрожь холодная, но сладкая. Переживший это — поймет. Всем прочим объяснять бесполезно. Даже в богатом русском языке не найти для этого подходящих слов.
* * *
Пришло время изучать близлежащую территорию. С нашей горы в ясную погоду прекрасно видно несколько мусульманских поселков. С квадратиками кварталов, карандашиком минарета и прочими признаками населенного пункта в здешних краях. По прямой до поселков километров пять-семь. От сербов нам известно, что поселки основательно укреплены и битком набиты мусульманами. В распоряжении последних не только стрелковое автоматическое оружие, но и минометы, артиллерия. Говорят, правда, у мусульман туговато с боеприпасами, но нам в это верится с трудом — оттуда постреливают с завидным постоянством.
Чтобы лучше знать местность, полдюжины «охотников» под началом командира Мишки решили сегодня предпринять что-то вроде разведки. Спустились по склону горы, на вершине которой расположен наш лагерь, миновали разрушенный хутор, куда раньше мы регулярно наведывались за дровами и за материалом для наших хижин-блиндажей, и… нарвались на мусульман. После десятиминутной перестрелки наши отошли. Организованно. С достоинством. Затевать бой смысла не было. Безрассудно «в лоб» атаковать неизвестное количество основательно прикрытых мусульман. В перестрелке ранен сибирский казак Мишка Д. Ранение, кажется, неопасно. В мякоть бедра. Кость не задета. С операции Мишка возвращался сам, опираясь на выломанный сук.
У Мишки уникальная внешность. Приплюснутый, странно вытянутый череп и обилие клочковатой растительности на лице роднят его с нашими очень давними предками. Отсюда и кличка, полученная в самые первые дни пребывания на югославской земле — Человекообразный. Мишка — мастер. Из подобранного невесть где куска овечьей шкуры за неполный час он скроил молодецкую казачью папаху. Старая рубаха за один вечер превратилась в его руках в удобную безрукавку с отделениями для автоматных рожков. Мишка может починить обувь, продлить срок работы зажигалки, из веточек можжевельника и еще каких-то одному ему ведомых травинок приготовить ароматный чай. Кажется, вот он — человек, о котором можно сказать — «золотые руки». Но у этих рук специфическая особенность. Вещи и предметы, попадающие в эти руки, если не становятся шедеврами, моментально ломаются, пачкаются, портятся и приходят в негодность всеми известными в природе способами. Попросил Мишка у кого-то из наших перочинный нож — через сорок секунд у ножа сломано лезвие. Взял Мишка посмотреть у знакомого серба винтовку малоизвестной в России системы «маузер», миг — и оружие стало бесполезной железякой.
Человекообразный — почти легендарная личность. На пути от югославо-румынской границы до Белграда он умудрился потерять портфель с хромовым сапогами, фуражкой, гимнастеркой и прочими предметами казачьей амуниции. Для истинного казака, каким, безусловно, Мишка себя считает, эта потеря невосполнима. Обстоятельства «ЧП» до смешного просты. На одном из ухабов автобус, в котором мы ехали, изрядно тряхнуло. Дверь открылась. пожитки Мишки, лежавшие с краю, вывалились. Сидевший рядом и неспящий (!), в отличие от большинства из нас, Человекообразный все это видел. Заметив, сказал: «Тут чей-то чемодан, кажется, упал». Разбуженные этой фразой, мы осмотрелись, проверили наличие собственного багажа и, разумеется, никакого беспокойства не проявили. Человекообразный же, несколько удивленный нашим безразличием к собственным вещам, с чувством исполненного долга задремал. Часа через два, уже перед самым Белградом, мы были разбужены его хриплой матерщиной. Оказывается, потерянный багаж принадлежал именно ему…
* * *
Смертельная опасность — тот же наркотик. Оказываешься в ситуации, когда имеешь шанс быть убитым, проклинаешь судьбу и молишь Бога, чтобы пронесло, обошлось. Ругаешь себя последними словами за то, что добровольно попал в эту переделку. Но вот опасность миновала, и… начинаешь чувствовать, что того самого ощущения смертельной опасности не хватает. Странно…
* * *
Не писал несколько дней. Не хотелось. Точнее: душа не лежала. Хандра накатила не сама по себе. Накануне кто-то пустил слушок о том, что бородатый журналист, то есть я, — чуть ли не «засланный». Это я-то, у которого все командировки за последние два года делились между Ираком, Южной Осетией, Приднестровьем и прочими, далеко не райскими местами. Казаки, уже снискавшие здесь славу самых невежественных, эту байку подхватили. Их делегация во главе с походным атаманом Лешкой интересовалась без особой вежливости, что я записываю, почему у меня с собой диктофон и фотоаппарат. Я взялся было объяснять, но, встретив тяжелые мутные взгляды собеседников, понял, что это бесполезно. Благо в рюкзаке еще оставалась пара газет с моими материалами о той же Югославии, где я был всего полгода назад по приглашению патриотически настроенной части сербской интеллигенции. Сунул газеты казакам: «Читайте. Вопросы потом». Вопросов не было. Правда, извиниться за унизительный допрос никто так и не соизволил.
Что же касается дикости и воинствующего невежества казачьей части нашего отряда, то всякий день дает их великое множество. Один недавний «культпоход» в баню чего стоит.
На днях сербское начальство, вняв нашим просьбам о необходимости помыться, организовало «баню». Под баней подразумевался теплый душ в помещении расположенной аж в самом Вышеграде турбазы. На момент банного предложения на «положае» несла службу «мужицкая» часть нашего отряда, так что на помывку выехали почти одни казаки. После душа они не стали спешить к ожидавшему их грузовику, а разошлись по этажам корпуса турбазы. Вмиг был найден общий язык с замками дверей кабинетов, началась тотальная проверка всех помещений. Велика была радость искателей, когда в одной из комнат были обнаружены почти ящик то ли забытого, то ли припрятанного пива и дюжина бутылок ликера. Если бы казаки на этих трофеях остановились! Из кабинетов тащили все: пепельницы, занавески, стаканы, красочные проспекты. Что не запихивалось в карманы и сумки — рассыпалось по коридорам, выкидывалось в окна. Любопытно, как распорядятся «завоеватели» подобными «трофеями»? Не думаю, что эти вещи можно будет продать в местных прифронтовых условиях. Людям здесь не до красивых безделушек. Какой конфуз, если в казачьих вещах будут копаться югославские таможенники! Багаж мародера всегда с головой выдает его владельца.
Разумеется, уехавшие в баню в казарму в тот вечер уже не вернулись. Ночевали в «дурдоме», в том самом интернате для слабоумных детей, что служил нам приютом в первые дни пребывания на югославской земле. Ночь была бурной. После ликеров и пива казачки изрядно пошумели. Заодно и постреляли. И не только одиночными. Благо не друг в друга, а по окнам, стенам, потолкам.
Нет оснований упрекать участников куража в плохом «поведении». Война всегда требует от человека максимального напряжения, максимальной отдачи. Чем жестче эти требования, тем диковиннее (особенно со стороны) и грубее формы разрядки. Так было всегда. В любые периоды любых цивилизаций. И все-таки перед сербами неудобно. Они решили сделать нам полезное и приятное. Повезли за добрые тридцать километров русских добровольцев в баню, а те… попросту насвинячили. Впрочем, почему «те»? Не «те», а мы. Кому интересно, что меня не было в той компании? Все такие, значит, и ты такой. Один за всех. Все за одного.
А наутро с нашей банной делегацией стряслась еще более неприглядная история. Измученные похмельем соотечественники забрели на кладбище Вышеграда. Ракия в граненых стаканчиках, что по обычаю оставляется сербами на могилах родных и близких, была вмиг истреблена. Была выпита водка, предназначенная для мертвых!
* * *
На каждую ночь приходится один-два караула. Обязанности караульного традиционны: вглядываться, вслушиваться и т. д. Заодно и поддерживать огонь в кострах-очагах, служащих обогревом наших шалашей-блиндажей.
Все успели обратить внимание на особую ясность ночей в здешних местах. Свет луны настолько силен, что без труда различается и положение стрелок на циферблате ручных часов, и детали одежды на коллеге-караульном, который топчется у соседнего блиндажа метрах в тридцати.
Ночью немногим ниже ноля градусов. Днем немногим выше той же самой отметки. Солнце яркое. На солнцепеке даже жарко. Снег в горах день ото дня убавляется, но ручьев, луж, сырости нет и в помине. Проталины появляются на свет совершенно сухими. В этом, похоже, особенность здешнего климата. Влага то ли незаметно уходит вглубь, то ли моментально испаряется. На склонах гор уже проявилось множество черных проталин. Это и радует (весна все-таки!), и настораживает. Бесснежная поверхность — бесшумный и бесследный путь мусульман к нашим позициям.
* * *
Днем нас снова обстреляли. Уже в который раз. Едва мы принялись за обед, примостив на коленях котелки с традиционным фасолево-свининным варевом, как сантиметрах в двадцати над палаткой зацвикали пули. Снайпер! Не устаешь удивляться гнусности их звуков. Раньше я думал, что самый неприятный звук рождает соприкосновение металла со стеклом. Ошибался.
На огонь ответили, приблизительно определив место, откуда стреляли. Тем все и кончилось.
* * *
Этой ночью время караула делил с Мишкой-Капелькой, сибирским казаком. С тем самым, который благодаря избыточному весу «сдох» в первом же рейде. Одиночество, ночная тишь и яркий лунный свет настроили Мишку на откровенность. Он с неподдельной грустью сетовал на окружение, на нравы в среде особняком держащихся казаков. Оценивая последних, несмотря на собственную принадлежность к ним, Капелька крут. По его мнению, в отряде слишком много «шариковых» и откровенных ублюдков. Обвинения не голословны. Мишка поражен фактами банного грабежа и последующей бездарной пьянки в «дурдоме», осуждает постыдную кладбищенскую похмелку. Вежливо слушаю, вежливо киваю, но откровенностью за откровенность платить не спешу. В недавнем рейде при посещении разоренных мусульманских домов Капелька сам «отличился»: с агрессивной активностью пихал в свой вещмешок все подряд. Включая сильно потрепанное барахло, стоптанную обувь, грошовые никчемные безделушки. И этот человек претендует на принадлежность к касте интеллигентов!
Впрочем, в характеристике тех, кто в нашем отряде причисляет себя к казакам, он во многом прав. Похоже, более чем наполовину — это быдло, тупое, хамовитое, слабое до водки, заносчивое и самоуверенное. И привело этих людей сюда не стремление утверждать справедливость (об истинных причинах здешних конфликтов у них нулевое представление), не желание помочь православным братьям в беде (кресты висят на каждом, но никто ни одной молитвы не знает, икон в казарме дюжина, но рядом с ними и курят, и матерятся), а желание пожить войной. Даже на деньги и трофеи им, по большому счету, плевать, главное — быть подальше от дома, семьи, обязанностей, законов, быть там, где главный закон — ствол, где можно чудить, пьянствовать, не думать ни о чем и ни о ком.
А еще недавно на патриотических тусовках я с благоговением любовался красавцами в казачьей форме с нагайками за голенищем. «Вот они — спасители России, вот он — хребет национального возрождения», — думал я. Старался не замечать, не воспринимать всерьез ни казачьи подразделения в составе «защитников» Белого дома в августе 1991 г., ни ползучие идеи казачьей самостийности, их надменность и высокомерие ко всему русскому.
Если так пойдет дальше — созреет вывод: возрождение казачества в нынешнем виде — процесс для Отечества малополезный, если не сказать — разрушительный.
* * *
Еще один малосимпатичный поворот в развитии «казачьей темы». Оказывается, отряд русских добровольцев, ранее базировавшийся в этих местах, был казачьим. Именно так большинство его бойцов и требовало называть это подразделение. В активе того отряда было несколько толковых акций, в том числе и рейд в район мусульманского села Т. Однако сербам казаки больше запомнились шумными дебошами, стрельбой без повода, затяжными пьянками. Да что там пьянками! Теперь уже даже сербы знают, что казаки притесняли и третировали в этом отряде «неказачье меньшинство», то есть русских, не менее их рисковавших и так же добровольно сюда приехавших. Да и между собой у казаков проблем хватало. Те, кто приехал с Дона, в грош не ставили своего командира — казака московского Виктора. Зачастую его приказы не выполнялись. «Донцы» попросту посылали в известном направлении «столичного атамана». Конфликты перерастали в драки. Несколько раз случалось, что командир был… бит своими подчиненными. Для боевого отряда это недопустимо. Это свидетельство отсутствия дисциплины. Это могло обернуться серьезными последствиями.
В этой ситуации Виктору З. ничего не оставалось, кроме как разделить отряд на две части. В одну собрать всех дебоширов и горлопанов. В другую — более или менее управляемых. «Дебоширов» откомандировали подальше от Вышеграда. Шаг, с одной стороны, тактически верный. С другой стороны — это неоспоримое свидетельство неблагополучной обстановки в отряде и неспособности командира таким отрядом руководить.
Нынешние сербские командиры сокрушенно качают головами и по поводу пропавшей в то время дюжины «стволов». Они не подозревают в этом казаков. Они уверены, что стволы украли именно казаки. Более того, сербы даже знают, как казаки готовили оружие к транспортировке через границу (как и какие части отпиливали и т. д.). Вместе со стволами «ушли в том же направлении» и несколько комплектов утепленного военного обмундирования последней улучшенной модели.
Конечно, воровать нехорошо. Конечно, подобные факты откровенно вредят русскому национальному престижу, но… Нельзя забывать, что оружия ныне на территории бывшей Югославии более чем достаточно, его хватает по обе стороны конфликта. В России же ситуация иная. Национально-патриотическая часть оппозиции там практически безоружна. Что ей делать, когда там полыхнет, как в Югославии? Еще важнее помнить здесь, что ныне казак без «ствола» (совсем как ранее без коня и шашки) — это не казак. Так что, наверное, грех с кражей оружия у «братьев-славян» и отмолить можно.
* * *
Иногда все кажется сном. Густым, темным, тяжелым. Ущипнуть себя сильнее — окружающее пропадет, растворится, исчезнет. И снежные ковры в желтых солдатских автографах, и цыганистого вида шалаши-блиндажи, и неуклюже бесформенные от массы надетого часовые. А может быть, наоборот, все, что окружает меня сейчас, — истинная подлинная реальность. И другой реальности нет. Не существует.
Не существует постелей с белыми пододеяльниками, наволочками, простынями. Не существует кранов, готовых по твоему выбору одарить тебя горячей или холодной водой. Не существует метро, лифтов, театров, женщин, газет. Кажется, что не носил никогда сорочек с галстуками, не пользовался телефоном, не начинал дня с газеты и кофе. Не существует большой, праздничной и бестолковой Москвы, не существует квартиры в Медведкове, редакции на Чистых Прудах. Есть только шалаш с каменными стенами и крышей из плащ-палатки, есть подсумок с автоматными рожками под головой, есть «калашников» под боком.
Подобное настроение охватывает всего через месяц пребывания здесь. А что чувствуют те, кто здесь три-четыре месяца?
* * *
По ночам наши утлые жилища сотрясаются от надрывного кашля. Простужено девяносто процентов состава отряда. Сказываются холодные ночевки и коренное отличие летнего обмундирования, выданного нам, от обмундирования зимнего, нами так и не полученного. Иные кашляют так тяжело и гулко, что кажется — еще чуть, и не останется у них внутри ничего, ни легких, ни бронхов, только ухающая и бахающая пустота.
* * *
Отдельная тема — наше питание. Претензий здесь в целом нет. Вспомнить нынешний рацион средней семьи в нашем многострадальном Отечестве — выходит очень даже терпимо. Завтрак представляет собой баночку мясного паштета или шматок копченого сала. К обеду на позицию в термосах доставляют горячее варево. В его основе чаще всего макароны, фасоль, мясные консервы. В ужин поедается, как правило, то, что остается от обеда. Вкусно, сытно, но однообразно. Последнее особенно ощутимо для тех, кто здесь находится три-четыре месяца.
Есть и еще два слабых места в нашем рационе. Это отсутствие черного хлеба (говорят, что в Югославии вообще такого никогда не пекли) и отсутствие настоящего чая. Вместо последнего на позицию привозят какой-то коричневый суррогат. Говорят, что этот напиток готовится из жженого сахара с добавленим настоя каких-то трав. Сербы пьют его с превеликим удовольствием. Мы, русские, видим в нем жалкую пародию на чай настоящий.
* * *
Кажется, начинаю на слух определять, чем нас «потчуют» при обстрелах с той стороны. Давно отметил неприятный угрожающе-свистящий звук снайперской пули. Одиночные автоматные выстрелы созвучны лающему злому кашлю. Гадкий зловеще-шуршащий звук у летящих мин. Наверное, так звучит бумажный абажур, который угораздило спланировать под углом на верхушки осеннего кустарника. А еще с той стороны подают голос гаубицы и прочая артиллерия. У каждого калибра свой звук. Дьявольский оркестр, исполняющий бесконечные вариации на тему симфонии смерти.
Еще одно наблюдение — замечание, связанное со «звуками войны» и личными ощущениями. Крайне неприятно, когда при обстреле одна мина ложится правее, а другая левее. Это попахивает «вилкой». В этом случае третья мина скорей всего ухнет где-то в середине между первой и второй, а значит, аккурат в то место, где сейчас лежишь ты. Играть в подобных условиях в «русскую рулетку» и надеяться на «авось» этой самой третьей мины неразумно. После взрывов слева и справа надо непременно уматывать с прежней позиции: перемещаться максимально как можно дальше в одну или в другую сторону. Это не мой личный опыт. Это опыт всех прошлых войн. Этому опыту можно доверять. За этот опыт очень дорого заплачено.
Звуки — звуками, но ощущение сотрясающейся под тобой земли (точнее, камня) при близком разрыве мины или снаряда впечатляет куда больше. Участок земной поверхности в этом случае ничего общего ни с какой твердью не имеет, а напоминает подрагивающее подобие подтаявшего на праздничном столе заливного, когда кто-то рядом выдает «цыганочку с выходом».
Впрочем, все это — интимно-личные ощущения. Войну каждый видит, слышит и чувствует по-своему.
* * *
Ездили в баню. В Вышеград. Припозднились. Заночевали в ставшем уже родным интернате. С удивлением встретили в здании уже знакомого нам Игоря Т. — питерского парня, раненного в ногу. До сего дня он не уехал. Причина — заминка в получении причитающихся денег (жалованье плюс положенная по контракту компенсация за ранение) и отсутствие попутчика-сопровождающего в дальнюю дорогу. В одиночку путь на Родину он не осилит — болит недолеченная нога. Самостоятельно передвигаться на расстояние более чем в несколько десятков метров ему не по силам.
Встретили в интернате и другого старого знакомого — Сашку-Графа. Тот также дожидается каких-то последних формальностей перед возвращением домой.
Разговор с ним затянулся за полночь. Скорее это был не разговор, а инструктаж асом-ветераном нас, относительно недавно прибывших.
— Если в ходе боя или сразу после него будете заходить в мусульманские дома — не спешите. Сначала гранаты в окна, в дверь, потом пару очередей налево-направо, только тогда входите. Не хватайтесь за барахло — везде могут быть мины. Знайте: здесь мусульмане-фанатики. Почти у всех: детей, женщин, старух — в руках, под одеждой, где угодно — мины, гранаты. Если что — они подрываются. Так что хотите сами жить — валите всех подряд. Это не жестокость. Это война! Или вы — или они! Я все это не с потолка взял. Сколько наших уже легло здесь из-за доброты своей . Понимаю, кто-то не может в старика или в бабу стрелять. Не осуждаю, все мы люди разные. Тогда просто в дом к мусульманам не входите. Здесь еще один момент есть — сербы, кто рядом с вами воюет, обращают внимание на то, как мы, русские, к мусульманам относимся. Для них они — враги навечно. И они правы. Что здесь мусульмане с сербами творили — кровь стынет. Так вот, мы с ними заодно. Не забывайте, если что — в бою они у вас за спиной. Поняли? Пулю-то не только спереди получить можно…
Вопросов по поводу этой импровизированной инструкции не было. Каждый переваривал молча, сам по себе. Только москвич рыжий Саша М., округлив глаза, замотал головой:
— Нет, я в детей стрелять не буду. Как же так — в детей…
Ему никто не возражал. Но никто и не поддержал. О том, что такое добро и зло, что нравственно или безнравственно, хорошо размышлять в уюте московской квартиры или в свете софитов за чашкой кофе в телестудии. А когда ты за тридевять земель от родного дома, когда твой тыл не прикрыт ни страной, ни вождем, ни законом — надеяться не на кого. Есть черта. По одну сторону — ты и правое дело. По другую — зло и нечисть. Оттенков нет. Или ты — или тебя. Приехал сюда — принимай эти жесткие условия.
* * *
Снова «положай». Все в прежнем русле. Днем — хождения за дровами, едой. Ночью — караул. Иногда с той стороны постреливают. Отвечаем взаимностью. Не без удовольствия. Сегодня ночью вспыхнула соседняя палатка. Причина — в карауле в это время оказался парень, который накануне откушал «крутых» таблеток. Он-то и опрокинул сооруженную из старой железной бочки печку. У таблеток своя история. Они оказались в багаже у Сереги Пожарника.
— Мне их Машка [жена. — Б.З.] положила. Сказала: если выпить сильно захочется — прими. Я согласился, я же после лечения, — объяснял, добродушно щурясь, сам Серега.
Каким-то образом о таблетках узнали. Таблетки пропали. После этого среди нас несколько дней были те, кто смотрел на все вокруг очень удивленными с сильно расширенными зрачками глазами.
Тяга наших ребят к дурману — вовсе не свидетельство их порочности. Это порождение той обстановки, где мы находимся. Обстановка давит, плющит, переламывает. Водка (ее нет, и взять неоткуда и не на что) и таблетки могут, хотя бы отчасти, помочь перенести все это. Жутковато другое: если спустя уже месяц многим здесь не по себе — что будет с нами дальше? Во что это может вылиться? Не надо забывать: каждый все двадцать четыре часа в сутки при оружии, да и в боеприпасах нехватки не чувствуется.
* * *
Буквально на днях на страницах этого дневника отмечал, как в недавнем рейде при посещении разоренных мусульманских домов сибирский казак Мишка-Капелька с агрессивной активностью набивал свой вещмешок брошенным барахлом. Тогда брезгливо удивлялся, оценивал: как это нехорошо, как это неправильно. Сегодня сам оказался почти в подобной ситуации. В разведке на нейтральной территории зашли в бесхозный, полуразваленный артобстрелом дом. Оказавшись внутри, поймал себя на малосимпатичном моменте: смотрю по сторонам в поисках того, что можно было бы взять на память с собой. Автоматически остановился взглядом на валявшейся на полу кофейной медной турке с затейливо украшенной ручкой. Положил в карман.
Конечно, миниатюрная турка — не ношеные тряпки и стоптанная обувь, что запихивал Мишка-Капелька в свой вещмешок, но все это, похоже, «из одной серии». Неужели в каждом человеке сидит где-то глубоко внутри, дремлет до определенного времени, а при определенном стечении обстоятельств проявляет свое мурло инстинкт мародера? Или виновата ситуация, та самая война, на которую во все времена у всех народов так много списывали, на которую так много сваливали, за которую многие так часто прятались?
* * *
Между делом отметил, что за прошедший месяц с хвостиком мы ни разу не спали раздетыми, по-человечески. В лучшем случае на «одморе» в казарме снимаем перед сном обувь и куртки. На «положае» и такого позволить себе не можем. И не только потому, что там холодно. Каждый знает, случись что (атака мусульман, срочный приказ и т. д.) — терять время на одевание, обувание и прочие глупости — непростительная роскошь. Вот теперь-то понимаешь, что по-настоящему человек высыпается только тогда, когда освобождается от верхней одежды, ботинок, тем более сапог. Сон «в полном облачении» только накапливает усталость, еще больше изматывает организм. Впрочем, по-иному здесь просто быть не может. Наволочки, простыни, пододеяльники остались в мирной жизни. Значит, вдвойне радостней будет возвращение к этим простым приметам цивилизации.
* * *
Сегодня продолжали оборудовать свой лагерь. В здешних местах сделать это непросто. Мы стоим на горе. Окопаться невозможно. Лопата входит едва на треть штыка. Дальше — скала, гранит. Единственно возможный способ подготовиться к бою — выложить из камней брустверы. Этим и занимались весь день. В ход пошли камни, собранные до этого заботливыми крестьянскими руками в аккуратные пирамиды. Каждая — почти в человеческий рост. Похоже, не одно поколение собирало эти камни, готовя землю под поля и пастбища. Сколько сил затрачено во имя самого святого на земле дела! А тут пришли совсем другие люди с оружием, несколько дней — и собираемые не одно десятилетие камни превратились в брустверы. В приспособления для убийства одними людьми других. Впрочем, не столько для убийства, сколько для защиты. Когда эти камни вернутся на свое место? Когда на эти склоны вернутся люди, чтоб заниматься мирными делами, пасти скот и выращивать хлеб?
* * *
Опять про камни. Они слева. Они справа. Они с тыла. Они по фронту.
Горы, склоны, скалы — все это камни, камни, камни. В какую сторону ни смотреть, взгляд непременно упрется в камень. Камни служат нам подобием постелей и прочей мебели, из камней выкладываются стены наших утлых жилищ на «положае», камнями оборудуются наши огневые позиции. Иногда начинаешь совершенно по-детски фантазировать: вот бы изобрести аппарат, что позволит считывать информацию, хранимую в себе и на себе камнями, и транслировать «прочитанное» на специальный экран. Интересным получилось бы «местное кино». Главным сюжетом в этом кино была бы война.
Греки, римляне, древние славяне, древние германцы, византийцы, турки, австрийцы, немцы. Люди с мечами и копьями, кремневыми ружьями и чугунными пушками, винтовками с прицелами, позволяющими видеть ночью, и автоматами, снабженными подствольными гранатометами. Одни наступают, другие обороняются. И те и другие убивают. Камни помогают и тем и другим. Больше того — камни воюют и на той и на другой стороне. Камни вне политики, но агрессивны на два фронта сразу. Им абсолютно все равно, за кого воевать, какие цели отстаивать, кого укрывать, для кого служить оружием.
Теперь становится понятно, почему с глубокой древности камень — символ безмолвия, безучастия, вечности и много еще чего. Неспроста у всех народов во все времена камень — это надгробие, часть могилы, символ могилы.
Стоп! Последнюю тему развивать сейчас совершенно не обязательно.
* * *
Вызвался сходить в разведку. Маршрут пройдет по тем самым местам, что несколько недель тому назад мы исходили под командованием Володи-Перископа. Накануне искренне и неумело помолился. К стыду своему, за исключением «Отче наш», до конца ни одной православной молитвы не знаю. Молился своими словами. Жаль, что не записал эти слова, поднимавшиеся сами по себе откуда-то из глубины души. Все было в той молитве: и обращение к всемогущему Господу, и напутствия своим малолетним детям, и добрые грустные воспоминания о несправедливо рано ушедших из жизни тружениках-родителях, и заклинания, отводящие пули снайперов.
Разведка прошла тихо. Без выстрелов. На всю операцию ушло почти четыре часа. Маршрут прошел через места наших прошлых ночевок. Кострища и ветхие лежаки из веток занесены снегом. Серб, старший нашей группы, внимательно осмотрев места былых стоянок, заключил: «Здесь были мусульмане». Выходит, вовремя мы отсюда снялись. Окружить наш лагерь и вырезать всех его обитателей в ту последнюю метельную ночь труда не представляло. Выходит, Бог нас хранил.
* * *
Обратил внимание на наш лексикон. Он очень специфичен. Для нас автомат — «ствол», убить — «завалить» и т. д. и т. п. Формируют язык окружение и обстановка. Что же они представляют собой, если язык так близок, лагерно-тюремной «фене»?
Птицы… Как много их здесь! Они невероятно красивы в своем разноцветном оперении. Удивительно — птахи не смолкают даже во время перестрелок. То ли привыкли, то ли считают, что дела человеческие их вовсе не касаются.
Не устаем удивляться цвету воды в Дрине, на которой стоит Вышеград, на берега мы часто выходим в ходе наших рейдов, разведок и прочих «хождений». Это не просто вода с зеленоватым оттенком. Это вода интенсивного, почти агрессивного едкого цвета. Спрашивал об этом местных сербов из ополченцев, те только пожимают плечами, отвечают односложно, что-то типа «всегда так было…» или «это просто чистая вода…» Правда, один из них, местный учитель, высказал свою, почти научную версию объяснения этого явления. Ссылаясь на прочитанные некогда книги, он вспомнил, что некогда эти места были богаты медью (ее здесь добывали много веков назад обитатели этих мест). Возможно, окислы этого металла и придают воде столь экзотический цвет.
Красота красотой, но именно по этой воде совсем недавно, буквально за считаные месяцы до нашего приезда, плыли трупы — результат этнических чисток, что проводили мусульмане по отношению к сербам. Виноваты сербы были лишь в том, что хотели оставаться сербами, хотели оставаться православными, хотели оставаться жить на той земле, где жили их предки.
* * *
Заметил, что сербы-ополченцы носят штык-нож на поясе не рукоятью вверх, как принято, как носили мы, служившие когда-то срочную службу в тогда еще Советской армии, а… рукоятью вниз. Вид совсем не «уставной», более чем странный. Однако и здесь есть своя логика. Оказывается, при таком положении штык-ножа (как, впрочем, и любого другого ножа, прикрепленного к поясному ремню) времени на доставание оружия из ножен, то есть на приведение его в боевую готовность, требуется гораздо меньше. Конечно, речь идет о ничтожных долях секунды, но порою именно они все и решают, порою именно их не хватает, чтобы победить в смертельной схватке, чтобы спасти свою жизнь. Выходит, дорогого стоит это пустячное, на первый взгляд, «ноу-хау» сербских ополченцев.
Похоже, всякая война вписывает свои абзацы и главы в нескончаемую инструкцию выживания человека в экстремальных условиях. Инструкция выживания? А это как посмотреть! С одной стороны, действительно, речь идет о способах спасения человеческой жизни. С другой стороны, «рецепты» спасения одних — откровенное руководство по убийству других. Опасный поворот мысли! Так и в ненавистный пацифизм скатиться можно. Непростительно забывать, что, кроме важного понятия «человеческая жизнь», существует еще куда более важное понятие — «правое дело». Вот на него и надо ориентироваться в первую очередь. Вот с ним и надо соразмерять все поступки и решения. Особенно нам. Особенно здесь. Особенно сейчас.
* * *
Отмечаю, что активно стремящаяся обособиться казачья часть нашего отряда при этом вовсе не однородна, не консолидирована: изнутри ее раздирают свои социально-региональные противоречия. Во-первых, «казаков московских» казаки прочие (донские, сибирские, ставропольские и т. д.) всерьез не принимают. Считают их самозванцами, никаким образом с истинно казачьими корнями не связанными. За подобным подходом, похоже, скрывается обострившаяся в последнее время традиционная неприязнь жителей глубинки к столичным обитателям. Мол, у вас там и зарплаты больше, и снабжение лучше, и едите слаще, и спите крепче, и все это, конечно, за счет многострадальных регионов. В свою очередь, более образованные «московские казаки» не могут не замечать воинствующего, даже агрессивного, невежества уроженцев «области Войска Донского».
И сибирским казакам их ростовские коллеги норовят отвести ступеньку пониже на лестнице казачьей иерархии: вроде как вы ничем особенным не прославились, в истории не отметились. Последние такие упреки принимают «в штыки». Их аргументы: наши предки для российской короны и Сибирь покорили, и Дальний Восток освоили, а вы, донские, между прочим, большевицкую власть в большинстве своем приняли, под ее безбожные знамена встали.
Споры оборачиваются словесными перепалками, часто грозят перерасти в серьезные конфликты. За аргументами каждой перепалки не просто амбиции, а целые пласты истории. Случалось, что эту историю переписывали, подтасовывали, откровенно перевирали. Банальным призывом «давайте жить дружно» спорщиков не остановить. Досадно, если подобные противоречия будут всерьез отражаться на уровне дисциплины в отряде, а значит, и на его боеспособности.
* * *
Какой-то тихий отрезок этой войны нам достался: редкие перестрелки, нечастые рейды, почти мирные караулы. Все как-то неспешно, почти вяло. Тем не менее — кругом война, и пули, несущие смерть, присутствуют: то цокают о камни, то подвывают над головой. Впрочем, пора избавиться от детско-киношного представления о том, что война — это вечное сражение, вечные яростные атаки, вечное размахивание знаменем и вечный шанс стать героем. В истории последних мировых войн полно примеров, когда на некоторых участках иных фронтов «позиционное затишье» длилось чуть ли не годами, и все было как у нас: никаких атак и штурмов, только караулы, разведка, рейды, вечное окапывание.
* * *
Сегодня в лагере событие — приехали телевизионщики. Не югославские. Наши российские, эсэнгэвские (язык все-таки не поворачивается назвать их русскими). Белградские собкоры. Откуда и как узнали они о месте нашей дислокации — нам неведомо. Это странно, даже подозрительно. Сначала два этих шустрых паренька добрались до лесной казармы. Там как раз стояла на суточном отдыхе смена наших. На «положай» журналистов привез сам Мишка-командир.
Телевизионщики обошли весь лагерь. Снимали, записывали. Просили демонстрировать имеющееся в нашем распоряжении оружие. Только считаные единицы добровольцев, прикинув, что к чему, предпочли укрыться в палатках или под предлогом поиска дров скрылись из лагеря. Остальные из кожи вон лезли, дабы попасть в объектив. Сущие дети! Особенно усердствовали казаки. Они позировали от души и всерьез. Поодиночке и погруппно. С оружием и без. Даже Володька-Кишечник, три четверти срока своей службы проболевший и находившийся в основном то в казарме, то в медсанчасти, облачился в пятнистую форму, затянулся ремнями, схватил в руки оружия столько, сколько смог удержать. Ради такого торжественного момента была водружена на голову и гигантская белая лохматая папаха с красным верхом.
Ничего порочного в желании молодых людей от души попозировать перед камерой нет, но буквально пару дней назад эти же люди с перекошенными от злобы лицами утверждали, что все журналисты — суки, что всех их непременно надо «к стенке». Вот так. Вчера мешали представителей этой профессии с грязью, а сегодня перед ними же заискивают, давя и толкая друг друга, лезут в объектив. Велика власть тщеславия. Позднее стало известно, что приемы работы этих телеребят более чем странны. Перед теми, кого застали на базе в казарме, они выставили несколько литров водки. Сами почти не пили. Когда собеседники дошли «до кондиции», были включены камеры и микрофоны, посыпались очень конкретные вопросы.
Какие бы цели телевизионщики ни преследовали, от соблазна попросить их помочь я не ушел. Эти ребята — единственный для меня шанс передать в Москву весточку о том, что жив-здоров. Уезжая сюда, родным я наврал, что еду по приглашению Белградского культурного центра в Югославию для сбора материала о народных промыслах, культурных традициях и т. д. Надеялся, что буду иметь возможность хотя бы раз в десять дней звонить в Москву. Наивный! Ближайший населенный пункт, откуда можно дозвониться в Россию, находится километрах в шестидесяти от базы-казармы. Выбраться туда пока не представляется возможным. Потому и пришлось едва ли не слезно просить наших белградских собкоров позвонить домой в Москву. Очень хочется, чтобы ребята мою просьбу выполнили. Пусть успокоятся сердца тех, кто меня ждет.
Удивительно, но телевизионщики знали мою фамилию и место прежней работы. Черт с ними! Пусть они знают мою биографию до последних мелочей. Со всеми грехами и ошибками. Только бы дозвонились в Москву!
* * *
Опыт, который мы получим здесь, — уникален. Дай Бог не растерять его, не растранжирить на уголовщину. Не за горами время, когда этот опыт понадобится стране и нации. И тогда все мы, такие непохожие, с трудом находящие сегодня общий язык, снова соберемся вместе. Соберемся, чтобы выполнить большую работу по возрождению Отечества. Да, эта работа будет грязной. Здесь будет действовать принцип: «Кто, если не мы? Кроме нас — никто!» Мы готовы.
* * *
Тягостная тема, мрачные мысли. Порою, независимо от собственного желания, очень явственно представляешь, как кусок металла, отправленный «с той стороны» в виде пули или осколка, входит в человеческое тело. Как это противоестественно! Какая-то железяка вероломно вторгается в человеческую плоть! И каким беспомощным, беззащитным, несовершенным предстает в этой ситуации обладатель этой плоти, то есть человек! Очень «к месту» всплывают здесь личные анатомические познания. Вспоминается, что одних только сверхважных органов у человека столько, что пальцев на всех конечностях не хватит их сосчитать. Это значит, что вдобавок к ледяному «наповал» существуют еще тысячи вариантов на тему «ранение, не совместимое с жизнью». Жути прибавляется, когда на месте абстрактного человека представляешь вполне конкретного себя. Наверное, при таких мыслях надо заставлять себя вспомнить, что упомянутый паскудный смертоносный металл летит не только с «той стороны», но и в «ту сторону», соответственно отправляемый и направляемый нами. Выходит, баш на баш, квиты, в расчете! И все-таки ненормально это — какой-то мертвый, пусть разогретый пороховыми газами, металл входит в живое дышащее тело!
Малополезные и откровенно опасные, особенно здесь, «умствования». Куда актуальней вспомнить о том, что «добро должно быть с кулаками». Точнее, со штыками. Еще точнее, с родным, пусть и произведенным с нарушением технологии в чужой стране, «калашниковым». Это куда как более по-мужски. В полном соответствии с условиями момента.
* * *
Почему-то вспоминается все ранее прочитанное о войне: В. Некрасов, Н. Кольцов, И. Эренбург, В. Быков, В. Астафьев, А. Барбюс, Э. Ремарк. Последний вспоминается чаще и чаще. В очень странной связи. Когда он пишет о войне, то частенько упоминает слово «дерьмо». Гражданский человек на подобную деталь вряд ли обращает серьезное внимание. Подумаешь, причуда литературного мэтра. А здесь… Очень актуальное пристрастие. Почти три десятка наших плюс полсотни неподалеку стоящих сербов. В итоге — у каждого дерева немалое количество солдатских автографов. Выручает запаздывающая весна и обилие снега. Что будет, когда пригреет солнце — представить несложно. И смешного здесь мало. Воды сюда не навозишься. Сейчас кое-как топим снег в котелках, хотя бы изредка стараемся умываться. Летом будет сложнее. Беда, если заведется в лагере какая-нибудь кишечно-желудочная зараза. Без врача, без медикаментов придется туго. Дизентерия или что-то в этом роде может косить наши ряды похлеще мусульманских пулеметов.
* * *
Что-то не выходят из головы коллеги-тележурналисты, что пару дней назад навестили нас на «положае». И визит непонятный, и люди странные. Никто из них так и не сказал, для какой передачи, для какого канала предназначены эти съемки, когда, в какой день этот сюжет выйдет в эфир. Зато очень обстоятельно, в разных ракурсах снималась наша позиция, подробно снимались все подходы к ней, объективы камер тщательно изучали наше оружие, места, где хранились боеприпасы.
Неужели московские «журналюги» вот так откровенно, «в лоб» работают на тех, с кем мы разделены линией фронта? Или мое сознание под воздействием окопного синдрома начинает дрейфовать в сторону известного диагноза? Правда, в последнем я не одинок. Многие, даже те, кто с удовольствием позировал перед камерами, почти уверены, что «упавшие» на «положай» как снег на голову журналисты — «шпиены», что отснятые пленки непременно окажутся в распоряжении врагов. Тем не менее эта тема не стала в отряде «темой номер один».
Наверное, это правильно. Где война — там и шпионы. Где передовая — там и вражеские лазутчики. Хотя… Стоило ли ехать за столько километров от Родины, чтобы в очередной раз столкнуться с представителями антинародной, антинациональной «пятой колонны»?
для них не просто пустячное занятие, а откровенное унижение казачьего достоинства. С трудом сдерживаемся, чтобы не конфликтовать по этому поводу. Делим караульные часы между охотниками-желающими, по-прежнему считаем, что это оптимальный вариант сохранения собственной безопасности.
Режут слух и странные откровения, что то и дело звучат из уст тех, кто составил в отряде «станицу». Постоянно агрессивно декларируется тезис, будто казаки — отдельная нация, всех превосходящая своими достоинствами и способностями. Поразительно, нас, представителей неказачьей части отряда, они называют «русскими». Не то чтобы презрительно, но с определенным намеком на второсортность.
Володька Бес, неунывающий патриот из близкого Подмосковья, уже как-то поднял на смех подобное деление и не без ехидства поинтересовался у одного из станичников: «А вы, что не русские?» Ответом было напыщенное, уже не раз звучавшее здесь: «Мы — казаки!» — и угрожающее сопение.
В спорах на «казачье-мужицкие» темы не участвую. Слишком нелепа сама тема и слишком невежественны оппоненты. Разве можно всерьез принимать тезис о том, что британская столица Лондон основана казаками (лонДон — это в память о реке, с которой пришли «основатели»), что французский Париж также обязан им своим происхождением (Париж — это от слова «париг», что означает порог). Примеров подобных «аргументов» можно привести великое множество.
Помалкиваю и о том, что у меня самого по линии отца — донские «конкретно казачьи» корни. Еще в начале двадцатого века на карте территории «Войска Донского» была отмечена станица Земцовская. До сих пор неподалеку от родины Михаила Шолохова станицы Вешенской есть хутор Земцов. Неужели «станичники» не знают топонимики родных мест? «Просвещать» их по этому поводу не собираюсь, а то подумают, что примазываюсь к их казачьей «неповторимости».
Кстати, именно здесь, наслушавшись казачьих откровений, я начал подозревать, что самые «крутые» идеи об «избранности и исключительности» в их чубатые головы кто-то заталкивает специально и далеко не с добрыми пожеланиями.
* * *
Тихо дичаем. Главная причина — отсутствие информации. И о том, что творится в России. И о том, что происходит здесь, в Югославии. В казарме, куда мы изредка ненадолго приезжаем, есть телевизор. Но что толку? Языка мы не знаем. Качество приема телепрограмм отвратительное (то ли с антенной что-то, то ли такова специфика горной местности). Так что ощущение оторванности от мира — стопроцентное…
* * *
Растрогали пожилые сербки, навестившие нас вечером в казарме. Они притащили целый ворох теплых вещей домашней вязки: жилеты, носки, пояса. Настоятельно попросили сразу примерить. Искренне радовались, что все принесенное оказалось впору. Какой добротой лучились их глаза! А у нас глаза, признаться, начало пощипывать. Не ожидали мы такого. Низкий поклон вам, сербские женщины.
* * *
Обстановка, в которой мы находимся, располагает к предельной откровенности. В разговорах у костра, в караулах, на перекурах в рейдах обсуждаются самые различные темы: от достоинств местной виноградной водки до исторических перспектив Государства Российского, от боевых качеств оружия, произведенного работягами еще советской оборонки, до степени влияния международного масонства на политику московского мэра. Мои однополчане могут говорить о чем угодно. Удивительно, в этих разговорах тема былой профессии, недавней работы, то есть тема мирного труда, не возникает никогда. Конечно, здесь «аукнулось» то, что многие из них до того, как сделали свой «боснийский выбор», вдоволь нахлебались последствий навалившейся на страну безработицы, всех этих сокращений, реорганизаций, реструктуризаций, модернизаций и прочих нехитрых приемчиков, при помощи которых убивались остатки некогда великой экономики некогда великой державы.
Однако главная причина «забвения» темы мирного труда, кажется, в другом. «Поле» войны, мистика войны, атмосфера войны настолько сильны, влиятельны, энергетичны, что просто подавляют и оттесняют все, что связано с прошлой мирной деятельностью. Очень может быть, все, чем мы раньше занимались (в какой бы социально значимой профессии ни трудились), — просто пустяк, сущая безделица по сравнению со значимостью и масштабностью процесса, в котором ныне востребованы. Ведь процесс этот — ни много ни мало — История и мы, русские добровольцы, — ее полноценные участники!
Разумеется, эту тему в разговорах у костра и на перекурах мы не обсуждаем, но каждый из нас по-своему ее чувствует, переживает, ею болеет.
* * *
Во все времена, во все эпохи либералы и прочие им подобные очень ловко жонглируют тезисом «все религии равны, все религии одинаковы, все религии одинаково гуманны…». Возможно, очень возможно… Однако термин «исламский терроризм» в последнее время звучит все чаще и чаще. Это уже устоявшийся термин. И это в то время, когда терминов типа «православный терроризм», «буддийский терроризм» и т. д. так и не появилось. Значит, не так уж одинаковы все религии. Вовсе не одинаковы!
Вот тут-то и вспомнился снова трофейный «серборез» с «натруженной», уже успевшей сточиться «рабочей» частью, что показывали мне полгода назад офицеры Республики Сербской. И многое другое вспомнилось. Война в Боснии только началась, а весь мир облетели фотографии с характерными сюжетами; мусульмане четвертуют пленного серба, мусульмане закапывают живыми сербских ополченцев, мусульмане распинают сербов. Врезалась в память фотография, на которой тщедушный мусульманин-подросток позирует с отрубленной головой сербского четника.
Прекрасно понимаю, что в любой войне по обе стороны фронта всегда могут обнаружиться люди, способные демонстрировать патологическую жестокость. Однако фотографий, на которых сербы красуются с отрубленными у мусульман головами, так и не появилось. Может быть, дело в национальном характере? Вряд ли. Жестоких наций, равно как и «плохих-хороших» наций, не существует. Всемирная история человечества это уже доказала. Уместно вспомнить, что мусульмане Боснии — это те же сербы, поменявшие под давлением захвативших Балканы турок православие на ислам. Неужели дело в религии? Тогда почему молчит мировое сообщество? Почему не расставят верные акценты средства массовой информации, владеющие миллиардными аудиториями? Или опять нам демонстрируют двойные стандарты в самом худшем, подлом и лицемерном, сверхмасштабном варианте?
* * *
Последние несколько дней ловил себя на крамольной мысли: а не пора ли домой? Пытаюсь убедить себя, что имею на это полное моральное право. Зачем ехал сюда? Проверить себя. Кажется, проверил. Еще что-то могу. От пуль не прятался, каждодневную лямку солдатских будней тянул вместе со всеми. Вторая причина отъезда — собран материал для книги или серии материалов о житье-бытье российских добровольцев на югославской земле. С этим, кажется, тоже все в порядке. Исписаны два блокнота. Дневник велся почти ежедневно. Вряд ли из всего этого получится что-то художественное. Другое важно. Тема — нетронута. Что бы я ни написал о русских в сегодняшней Югославии — все равно буду первым, кто видел все это изнутри, кто об этом напишет. Без громких фраз — это важно. Для истории, для нации, для Отечества. Месяца с хвостиком, проведенного в шкуре добровольца, пожалуй, достаточно для того, чтобы иметь моральное право писать обо всем, что здесь происходит.
* * *
В отряде — пополнение. Два парня с Украины. Пробрались сюда неведомыми путями. Мотивы неясны. Парни не очень разговорчивы. Плюс два москвича. Один, Николай Р., относит себя к казакам и как доказательство этой принадлежности носит в ухе серьгу белого металла. Словоохотлив. Пожалуй, даже слишком. Другой — Константин Б. — совсем еще мальчик. Я внимательно наблюдал за ним несколько дней, и сам факт появления его здесь мне начинает казаться нелогичным. Уж слишком он молод и чист. Едва-едва после армии. На бесцеремонный вопрос: «Ты-то зачем сюда?» — по-детски шмыгает носом: «Да так, интересно. Чего в Москве-то делать…» Аргумент слабый. Судя по всему, парень просто ищет себя. Ищет места в жизни, где он нужен и ценен. В Югославию Костя приехал с гитарой.
Инструментом он владеет почти профессионально. В Москве у него остались мать, отец, давно живущие порознь каждый со своей семьей, и девчонка, чье существование, похоже, сыграло не последнюю роль в его югославском выборе. Забавно наблюдать, как Костя долго и обстоятельно, выпятив нижнюю губу, выбирает и меряет обмундирование, подгоняет ремни, то и дело посматривая на себя в осколок, служащий нам зеркалом. Сущий ребенок! А как сопит, возясь с полученным в личное пользование автоматом! Нет, что бы там ни говорили противники обязательной воинской повинности и прочие деятели пацифистского толка, истинный смысл, заложенный в понятия «мужчина» и «оружие», тесно связан. Граничащее с культом отношение к оружию — лучшее свидетельство мужского начала, конкретный признак пола.
Кстати, про оружие… С ним, с тем же самым автоматом Калашникова, приходилось иметь дело прежде, в армии, когда служил «срочную» в мотострелковой дивизии. Но одно дело, когда «ствол» получаешь под расписку из оружейной комнаты на какое-то время, когда отсчитываешься, опять же письменно, за каждый патрон, израсходованный на стрельбище, и — совсем другой расклад, когда автомат находится с тобой круглосуточно, когда круглосуточно с тобой и «рожок», битком наполненный патронами, несущими смерть, присоединенный к стволу (плюс несколько магазинов в подсумке и в карманах).
В подобной ситуации отношение между человеком и оружием уже совсем другое — не казенно-договорное, не условно-временное, а доверительное, живое. Выходит, человек с оружием, временно взятым в руки, и человек, находящийся с оружием в руках постоянно, — это два очень разных понятия. Не будет преувеличением сказать, что в нашей нынешней ситуации человек и оружие образуют что-то единое целое, что-то очень важное и серьезное.
И другое показательно. Оказывается, всего несколько недель достаточно, чтобы привыкнуть к оружию так, будто это оружие — часть тебя самого. Со «стволом» здесь спокойней, привычней, уверенней. Скорей всего, это даже не привыкание, а возвращение по тайным каналам генной памяти в давнее прошлое состояние, когда человек, точнее, наш предок, был вынужден находиться при оружии круглые сутки.
Интересно, насколько болезненно будет происходить наше отвыкание, отлучение от оружия в той жизни, куда мы вернемся после войны?
* * *
Оказывается, сербы уже начинают чувствовать разницу между русскими и казаками. Пожилая женщина, успевшая потерять на этой войне двух сыновей и ныне работающая на кухне нашей базы, в незатейливой беседе заключила: русы — это хорошо, это братья, казаки — нехорошо. Встретив наши недоуменные взгляды, пояснила: казаки — ракия — много-много (здесь она многозначительно хлопнула себя по кадыку тыльной стороной ладони), стреляют много-много.
Выводы пожилой сербки мы оставили на ее совести.
* * *
Пусть сытенькие профессора и картавые мальчуганы до посинения талдычат с телеэкранов про общечеловеческие ценности. Мы знаем, что человек запросто может оказаться в условиях, когда главными ценностями для него будут сухие шерстяные носки и кружка горячего чая. И не потому, что человек — скот, а потому, что таковы условия.
* * *
В военной теории никто из нас не силен. Однако и случайно схваченной из книг, кино и чужих разговоров информации достаточно, чтобы понять: мы здесь, в нынешнем своем положении, — смертники. Начни мусульмане массированное наступление на относительно значительном участке фронта, мы, сколько бы патронов ни было в нашем распоряжении, какой бы героизм ни проявляли, — приговорены. Наступающие если не сметут, то просто обойдут нас, заключат в кольцо, возьмут измором. А еще существует авиация с дьявольской методикой коврового бомбометания, тяжелая артиллерия и крупнокалиберные минометы, запросто способные превращать «приговоренный» участок в территорию «выжженной земли». Против всего этого наш пулеметно-автоматный потенциал, даже умноженный всеми нашими доблестями, просто бессилен.
По законам войны в случае масштабного наступления мы обречены. В принципе, это обычная судьба защитников «первой линии». Днем раньше, неделей позднее, без разницы — от пули, осколка, жажды, — исход известен.
Разумеется, вслух об этом говорить нельзя, ибо разговоры на подобные темы и есть пропаганда панических и упаднических настроений, за которую по законам военного времени полагается известно что. Говорить-то нельзя, но куда деваться от мыслей на эту тему?
Обнадеживает другое — сценарий дальнейших событий в этой войне не известен никому. Запросто может случиться так, что никакое масштабное наступление с «той стороны» (равно как, к великому сожалению, и «с этой») так никогда и не грянет. Значит, будем на собственном опыте, на собственной шкуре изучать все «прелести» позиционной войны.
А если все-таки — массированное наступление по всему фронту? Да еще при поддержке артиллерии и авиации? Только и остается вспомнить расхожую народную мудрость про ту самую смерть, что «на миру красна». А может быть, и ничего не надо вспоминать. Достаточно не забывать, что ехали мы сюда по собственному желанию и отчетливо представляли все возможные варианты личной судьбы в этой обстановке.
* * *
Караул, заготовка дров, завтрак, обед, ужин — бедноват ассортимент наших занятий. Но выбирать не из чего. В разговорах у костра с напарниками по караулу вспоминаем родных, гражданские профессии. Для некоторых эти темы болезненны. Кого-то бросила и прокляла жена, кто-то попал в переплет, из которого надо было как можно скорее уносить ноги. Московский казачок Ленька К. наехал за рулем своего «жигуленка» на какого-то именитого иностранца. Белорус Валерка Г. запутался в долгах. Кое за кем тянется и самая обыкновенная уголовщина. Что ж, в наших палатках места хватит всем.
* * *
Ура! Сегодня звонил в Москву. Дозвонился. Все живы-здоровы. Отлегло от сердца. Слава цивилизации! Слышимость такая, будто от дома нахожусь в сотне метров.
Этого дня мы ждали больше месяца. Раньше ребята звонили в Россию, на Украину, в Белоруссию и прочие регионы из Вышеграда. Сейчас такой возможности нет. То ли сербы отказали, то ли связь не в порядке. Поэтому пришлось ехать километров за шестьдесят от базы-казармы в небольшой городишко Р. На это ушел целый день, отведенный для отдыха (пока поймали попутку, пока нашли в городке здание узла связи, пока выяснили коды нужных городов и т. д. и т. п.). До глубины души растрогали женщины — работницы узла связи. Узнав, что мы русские добровольцы, они немедленно побросали все дела, кинулись искать коды российских и украинских городов, приготовили кофе. Из путаного разговора на диковинном русско-сербско-английско-немецко-украинском диалекте выяснилось, что городок в статусе прифронтового находится уже не один год. И не осталось здесь ни одной сербской семьи, где бы женщины ни носили траурных платков, где бы ни оплакивали павших в бою, замученных в концлагере, просто сгинувших в кровавой смуте.
* * *
Человек, прошедший через кровь, — человек совершенно иной формации. Он не лучше, не хуже других, крови не видевших, крови не проливавших. Но он — совсем другой. Из другого измерения.
В последнее время среди русских становится все больше прошедших через кровь. Приднестровье, Абхазия, Сербия — главные адреса «фабрик взросления», «фабрик прозрения». Людей, побывавших там, уже многие тысячи. Для нации это отрадный факт. Людям, прошедшим «горячие точки», уготована великая миссия. В их руках судьба нации и Отечества. Эти руки должны быть очень крепкими.
Правда, возможно, и скорей всего так и будет, что высшая власть в лице антирусски ориентированных политиков сделает все возможное, чтобы людей, прошедших через фронты национального мужания, изолировать и скомпрометировать. Спецслужбы, правоохранительные органы, чиновники на местах получат указивку «глаз да глаз» за добровольцами, и… начнется: кого за незначительный проступок на зону, кого спровоцировать, чтобы потом был повод — вот, он наемник в прошлом, а ныне преступник, не доверяйте ему, бойтесь его, гоните его …
* * *
Участвовал в коротком, буквально часа на два, рейде в окрестностях «положая». Едва ли не в сотне метров от нашей позиции наткнулся на аккуратно сложенные ветки и доски, на свежий, не успевший раскиснуть в подтаявшем снегу окурок, недавно опорожненную жестянку от куриного паштета. Сопровождавший нас серб уверен, что это — лежка мусульман. Значит, здесь был разведчик или снайпер. Был совсем недавно. Об этом напоминает и консервная банка, остатки содержимого из которой еще не успели склевать птицы. Возможно, именно мы и вспугнули того, кто только что был здесь. Скорее всего, мы вспугнули все-таки снайпера, прибывшего сюда за своим кровавым оброком.
По очереди занимали вражеский лежак и рассматривали через прицел снайперки наши собственные позиции. Оптика позволяла видеть в деталях не только наше расположение, но и, кажется, даже выражение лиц тех, кто там остался. Если бы лежавший здесь снайпер имел желание или получил приказ открыть огонь, зарубок на его прикладе непременно прибавилось бы. Мишенью для него мог бы послужить любой из нас.
Вот оно, очередное напоминание о том, что здесь наши маршруты и маршруты старухи в саване и с косой переплетены и составляют единый дьявольский орнамент.
Подобный вывод оптимизма на ближайшее будущее не прибавляет. Впрочем, разве время смаковать подобные эмоции? Самый рациональный вывод из увиденного: чаще организовывать подобные выходы на территорию, прилегающую к нашему «положаю». Ради нашей же безопасности.
* * *
Вот уже сутки назойливо крутится в мозгу строчка В. Высоцкого: «Мне этот бой не забыть нипочем, Смертью пропитан воздух…»
Даже те, кто воюет на этой земле уже четыре-пять месяцев, в подобный переплет не попадали. Бой шел шесть часов. Мусульмане наступали с трех сторон. При поддержке минометов и пушек. У нас трое убитых. Трое раненых. Та жизнь, которой мы жили до этого, с учетом всех перестрелок, рейдов, разведок и т. п. — шутливое недоразумение по сравнению с тем, что обрушилось на нас за эти шесть часов. Каждый, переживший их, имеет полное право ежегодно отмечать день 12 апреля как день своего второго рождения.
* * *
Набирает обороты резонанс малосимпатичной истории с определением состава караула в злополучную ночь на 12 апреля на высоту Заглавок. Верно, в ту ночь на позиции, согласно вроде бы как оговоренному ранее графику, должна была быть не только наша «мужицкая» смена, но и смена чисто казачья («станица», как по-прежнему горделиво величают они сами себя). Верно, казаки сорвались с позиции в казарму «качать права» сербским командирам по поводу пусть пустячных, но вовремя не выданных денег. Верно, мы, оставшиеся на «положае», против отъезда казаков не возражали. Впрочем, разве могли что-то изменить наши возражения? Вопрос такой же риторический, как и вопрос о том, кто же мог знать, что случится чуть позднее на том самом «положае»? Вот и появилась в отряде благодатная почва для слухов: не уехали бы тогда казаки «воевать за свои гроши» — бой не был бы таким кровопролитным, меньше было бы жертв и т. д.
Конфликт пока тлеет, но кто знает, чем все обернется, когда «возвращение к теме» совпадет с очередной пьянкой? Самое время вспомнить, что каждый из нас «при стволе» с заряженными магазинами круглые сутки. Оружейных комнат с железными дверями и замками в этих условиях быть просто не может.
* * *
Восстановить в строгой последовательности все подробности этого дня невозможно. Мысли перескакивают с детали на деталь, но все детали представляются несущественными. Внутри пусто. Ни страха. Ни горечи. Ничего. Только жуткая гулкая пустота. Наверное, это и есть то, что называют отрывистым словом «шок».
Таково ощущение внутреннее, а снаружи… Болят мышцы груди. Это после того, как волок на пару с казаком Сашкой П. положенного на одеяло убитого Костю Б. Правду говорят, будто покойники становятся тяжелее. Его убило ровно на двадцатой минуте боя. Осколком. В голову. Не спасла чудом раздобытая Костей каска. Не спасли иконки, что бережно хранил он в нагрудном кармане. Осколок залетел под каску, снес верхнюю часть лба. Каска полна мозга и темной загустевшей крови. В этой же крови перепачкан и новенький китель Кости. Все это случилось с парнем в неполный двадцать один год. В Югославии он не пробыл и недели.
Двумя днями раньше мы ездили вместе в маленький городок Р. звонить в Россию. Костя звонил матери и своей девушке. С матерью говорил не больше двадцати секунд — отрывисто сообщил стандартное «жив-здоров», потом, переменившись лицом, буркнул: «Все, до свидания», — и положил трубку. Нам пожаловался: «Вот, опять причитать начала». Кто знал, что мать и сын разговаривали тогда в последний раз.
В разговоре на обратной дороге выяснилось, что, уезжая в Югославию, Костя не сказал домашним об истинных целях поездки. Наврал, будто едет что-то строить, восстанавливать дома, короче, в «гуманитарный стройотряд». Берег сердце и нервы родителей, которые уже были к тому времени в разводе .
* * *
Двое других погибших вчера — Володька-Перископ и Димка-Мент. Тот самый Перископ, под началом которого бороздили мы не так давно склоны боснийских гор. Прости, Володька, за все недобрые слова в твой адрес. Прости за все хлопоты и волнения, что причинили мы, твои подчиненные, тебе — командиру за время этого рейда. Кто же знал, что все так случится!
В Питере у Перископа остались двое детей. Каким запомнили они своего отца? Знали, куда и чего ради отправляется он? Судьба… Когда-то Володька удивлял всех чудным пятнистым американским бронежилетом. Легким, прочным, элегантным. Каким образом попал он к Перископу, нам было неведомо. Скорее всего, Володька выменял его у кого-то из сербов-каптеров. Предмет нашей зависти не спас Перископа. Первая и единственная пуля стала для Володьки последней, смертельной. Она угодила в шею. В аккурат на сантиметр выше кромки воротничка-стойки бронежилета.
Другой погибший — Димка-Мент — тоже из Питера. Совсем еще пацан. О нем известно немного. Выпускник какого-то эмвэдэвского училища. В органах проработал совсем немного. То ли попал под злосчастное сокращение штатов. То ли оказался неугоден постперестроечным начальникам-жуликам. Семьей, кажется, обзавестись не успел.
Димка и Володька прибыли в Югославию недели на две раньше, чем мы. «От службы не отлынивали, на службу не напрашивались». Помню, как Перископ искренне и горячо молился перед тем, как повести нас на операцию. Помню, как безропотно, с полуулыбкой таскал Димка по горным склонам свой пулемет.
Похоже, в последнее время Володька и Димка не поделили что-то с Мишкой Б. и прочими нашими, близкими к рангу полевых командиров. В итоге свою вахту на «положае» они несли не вместе с нами, а дальше по соседству с оборудованным сербами пулеметным гнездом. Местом ночлега и базирования им служил деревянный, рубленный из мощных бревен бункер. Несколько дней тому назад, возвращаясь из разведки, мы заходили туда. Посидели на добротных нарах, похлопали по могучим стенам. Бункер по сравнению с нашими утлыми хижинами представлялся уютной и надежной крепостью. Кто-то даже позавидовал вслух:
— Хорошо устроились. Нам бы так…
Кто знал, что этот вызывающий нашу зависть бункер станет для Димы и Володи последним пристанищем. Ночью мусульмане подобрались метров на тридцать к его стенам. Около семи утра они открыли огонь. Пуля застигла Перископа прямо в бункере. Димка успел выскочить, но укрыться за стволами деревьев не смог. Слишком тонки были стволы, и слишком близко оказались мусульмане. Фактически Димку расстреляли в упор. Серб, видевший это, рассказал, что сначала Димка, обнимая ствол дерева, опустился на колени, потом уронил голову на руки. Мусульмане продолжали вгонять в него пули даже тогда, когда было ясно, что он мертв. То ли со страха. То ли в хищном азарте боя.
Был в том бункере и еще один наш — Пашка Т. Спокойный, плотного сложения питерский парень. Из боя он вышел живым, но легко раненным. В спину. Пуля угодила в спину не потому, что он уходил из боя, и не потому, что мусульмане умудрились зайти в тыл. Когда начался бой, Пашка успел выскочить из бункера. Разумеется, не с пустыми руками, а с пулеметом и несколькими патронными коробками. Отстреливался сначала лежа, потом поднявшись в полный рост. Ручной пулемет использовал как автомат. Поливал слева направо и справа налево. При стрельбе корпус разворачивал едва ли не на 180 градусов. В момент одного из подобных поворотов мусульманская пуля и ужалила Пашку в спину. Рана неопасная. Задеты только мягкие ткани.
В бою Пашка не только сдерживал натиск наступающего врага. Попутно он, мягко сказать, преподал урок мужества и самообладания нескольким оказавшимся рядом сербам. Последние, ночевавшие в том же бункере, в начале боя изрядно струхнули. Потом они освоились, но не настолько, чтобы принять участие в обороне. При первой же возможности они попытались попросту сбежать. Их намерения не остались для Пашки незамеченными. В сложившейся ситуации ему ничего не оставалось делать, кроме как направить на них ствол пулемета и потребовать совсем немного: а) оставаться на месте; б) включаться в бой.
Несмотря на невладение Пашкой братскими славянскими языками, сербы прекрасно поняли, что от них требуется. С позиции они уходили вместе с Пашкой. Только после того, как получен приказ об оставлении высоты.
Уже вечером стали известны некоторые нелицеприятные подробности развития событий на том фланге, где погибли Дима и Володя. Оказывается, бункер, который они занимали, был вовсе не самым крайним форпостом на линии сербско-мусульманского фронта. Метрах в пятидесяти от этого бункера, в сторону расположения боснийцев, находился еще один мини-«положай» (палатка и сложенные из камней брустверы), на котором традиционно нес службу караул, состоявший из сербов. В ночь накануне мусульманского наступления пять сербов, перед этим заступившие туда… ушли. Ушли ночевать в более комфортные (теплые и защищенные от ветра) блиндажи в глубь сербских позиций. Бросили пост, оставили доверенный им участок передовой. Оставались бы они на месте — значит, первыми встретили бы атакующих огнем, по крайней мере, подняли шум. В любом случае помогли, а скорей всего, спасли бы Диму и Володю.
По сути, на мини-«положае» имело место мини-предательство. Хотя приставка «мини» здесь неуместна. В этом понятии нет масштабов. Ни мини — ни макси. Предательство — оно и есть предательство. Однако никто из нас не слышал о каком-либо разбирательстве, тем более хотя бы об отдаленной перспективе военного трибунала. Странная позиция сербского командования. Неужели за всем этим — система жесткого деления на «своих» и «чужих», «чистых» и «нечистых», «достойных к сбережению» и «обреченных на роль пушечного мяса»? В головах многих добровольцев уже созрели ответы на эти вопросы. Хотелось, чтобы мы ошибались.
* * *
Дико, жутко, стыдно, но Димка и Володька-Перископ остались непогребенными там, где их застала смерть, на самом краю правого фланга линии нашей обороны. Виноватых нет. Бункер, где находились ребята, стоял на отшибе, в значительном отрыве от наших палаток-блиндажей. Сюда мусульмане подобрались вплотную. Бой напоминал дуэль. Только силы по сторонам барьера были неравны. С одной стороны питерский парень Пашка Т. в полный рост с пулеметом наперевес. (Плюс пара струхнувших и не скоро опомнившихся сербов с автоматами.) С другой — едва ли не сотня наступавших с трех сторон мусульман. Когда по приказу Пашка и сербы отошли, наступавшие моментально заняли бункер. Володька и Димка остались там, где их застала смерть.
Попытки обратиться к военному начальству с предложением организовать рейд в район правого фланга нашей былой линии обороны результатов не дали. Сначала сербы просто отказались. Потом сослались на невозможность подобной вылазки ввиду грядущих сложных и ответственных стратегических операций. Немногим позднее военное начальство согласилось «дать добро» на операцию, но на очень странных условиях. Во-первых, сербские проводники пройдут с нами только половину пути (далее мы будем двигаться самостоятельно). Во-вторых, мы обязаны будем вынести с поля недавнего боя не только тела обоих товарищей, но и тела всех погибших там сербов. В-третьих, ко всему вышеперечисленному на нас возлагалась обязанность произвести разведку в местности, прилежащей к злополучному бункеру.
Поколебавшись, мы было уже приняли эти жесткие условия, но от сербских командиров поступило распоряжение: «Ввиду сложившейся непростой стратегической ситуации помочь проводниками и транспортом не представляется возможным».
Идти вслепую, без прикрытия, без проводников, без огневой поддержки к месту недавнего боя, где наверняка оставлена засада, — безумие. Логика — логикой. Трезвость — трезвостью. Всему есть причины и объяснения. Только в голове все равно не укладывается: тела наших погибших здесь, на боснийской земле, ребят остались непогребенными, оказались в руках врагов.
* * *
Сараевское (мусульманское) телевидение в тот же вечер передало информацию о боевых действиях на высоте, где находились наши позиции. Оказывается, наступавшие мусульмане потеряли там более девяноста человек убитыми и почти столько же ранеными. Нас на высоте было пятнадцать. Троих убило в первые же минуты боя. Троих ранило. Арифметика строга. 90: 9. В среднем по десять чьих-то жизней пришлось на каждого из нас. Кто были эти люди? Чем занимались до войны? Успели ли обзавестись семьями? Никому из нас это неинтересно. Мы на войне. В ночь после боя мы спали крепко.
* * *
После боя все мы надеялись на положенный «одмор» — отдых. Надежды оказались очень и очень зыбкими. У нас еще в головах не улеглось, что троих своих мы больше не увидим никогда, а в казарме появился гонец из штаба с распоряжением: ехать на «положай», занять позицию. Маленькое, но существенное «но». Эта предназначенная для нас, русских, позиция находится на отшибе, в отрыве от сербских позиций. Ее расположение очень напоминает расположение того бункера, где встретили свой смертный час Володька-Перископ и Дима П.
Нетрудно представить, какой была реакция наших парней на распоряжение сербского командования. «Опять нас подставляют», «Снова русскими дырки затыкают» — самые парламентские восклицания по этому поводу, прозвучавшие в тот вечер в нашей казарме.
Горько и досадно ощущать себя пешкой в чьей-то серьезной игре. Впрочем, это ощущение — «чистые эмоции». Мы приехали сюда не по комсомольским путевкам, не за орденами, не за славой. Будь мы трижды хорошие, нельзя забывать, какими принимают нас сербские полевые командиры. «Славянское братство», «исторические корни», «единая вера» — для них вещи понятные, но в данном случае далекие и неконкретные. Мы — русские добровольцы — инструмент, средство решения боевых задач. К тому же мы, увы, все-таки чужие, приезжие, мы приехали, и мы уедем. Сербы для своих командиров — свои. В одной упряжке они прошли немало, и неизвестно, сколько еще пройдут. Их надо беречь, потому что никто не знает, как будут разворачиваться события дальше. Мы же, повторяю, приехали и уедем. Разумеется, естественно, все непонятные и откровенно горячие ситуации — в первую очередь для нас.
Есть славянское братство, есть общая вера. Но жесткая правда полевых командиров — сильнее. Наверное, так во всякой войне. Идеалы, благие порывы, чистые помыслы — одно измерение. Окопная правда — измерение другое. Куда более конкретное.
* * *
Нет смысла скрывать настоящие имена погибших. Отечество, нация, славянский мир должны знать имена своих героев. 12 апреля 1993 г. рано утром в Боснии, недалеко от Вышеграда, в бою на высоте Заглавок погибли: Константин Богословский, Владимир Сафонов, Дмитрий Попов. Низкий поклон! Вечная память! Да будет им земля пухом!
Костя Богословский тоже похоронен на этом кладбище . Его могила рядом с могилами других троих русских, ранее здесь погибших. Еще одна свежая могила — пуста. Опавший холмик. Казачья фуражка. Близкие и родственники увезли прах того, кто здесь был похоронен. Процедура перезахоронения, по словам «югославских ветеранов», хлопотна и валютоемка. Легко ли сегодня простому смертному найти спонсора, который отвалит две-три тысячи долларов на перевоз гроба из Боснии в Россию? А оформление документов, обивание порогов чиновных канцелярий и т. д.? Тем не менее одного из наших, погибших на югославской земле, все-таки перевезли на Родину. Холм, после того как гроб был извлечен, опал и почти сровнялся с землей. Крест оставлен. На нем имя, фамилия, две даты через черточку. По соседству мы вырыли могилу для Кости Богословского. Земля — вязкая глина вперемежку с гравием и путаницей корневищ — неохотно поддавалась нашим лопатам. Будто не хотела принимать в себя еще одного русского, сложившего голову за тех, кто издавна жил на этой земле. Копали по очереди, часто меняя лопату на топор, чтобы справиться с хитросплетением корней. Едва углубились на пару штыков — наткнулись на остатки старой сербской могилы — желтые кости вперемешку с коричневой трухой гробовых досок. Вызванный из храма отец Райко к находке отнесся спокойно. Объяснил:
— Кладбище древнее. Могилам тесно.
Посоветовал собрать кости в пакет и закопать в изголовье под новым гробом.
За организацию похорон сербам, и отцу Райко особенно, сердечное спасибо. Все, что они могли сделать в этих условиях, — они сделали.
На могиле укрепили крест с фамилией и двумя датами через черточку. Спи, Константин! Слава русским героям!
На похороны пришло много вышеградских сербов. Женщины плакали. Ни у кого не повернется язык назвать эти слезы неискренними. А из наших «расслабился» Вадим М. — сибирский казачок. В церкви при отпевании он трогал уже ничего не чувствующего Костю, тер свои глаза за стеклами очков и, шмыгая носом, повторял одно и то же:
— Как же так, Костя? Как же так…
После поминок, наскоро организованных сербами в одном из примыкающих к церкви помещений, с Вадиком случилась истерика. До интерната, где нам предстояло переночевать, его вели под руки.
Вслух Вадика никто не осуждал, но по взглядам стоявших рядом было ясно, что сегодняшнее расслабление парню простят не скоро. Единственный из нас очкарик, к тому же не вышедший ростом, Вадик и раньше был объектом шуток и розыгрышей. Теперь ему будет вдвойне труднее.
Впрочем, уверен, что напрямую за слезы на похоронах его никто не упрекнет. Не тот случай .
* * *
Вспомнилось, как менялось отношение к «афганцам» в нашей стране, какие стереотипы создавались по этому поводу всемогущими средствами массовой информации. Сначала это — «воины-интернационалисты, помогающие братскому народу строить социализм», герои, «прошедшие испытание огнем Афганистана». Потом они же стали представляться стране «слепыми пешками большой политики, жертвами экспорта революции», попросту моральными уродами. За какие-то год-два — поворот на все сто восемьдесят градусов. Но при этом убитых отправляли за казенный счет на Родину, отличившихся жаловали отпусками и орденами, попавших в плен вызволяли, раненых лечили, вернувшимся домой помогали трудоустроиться, инвалидам давали пенсию. Плюс ко всему: обо всех писали в газетах, многих сажали в президиумы.
Ни один из нас ни на что подобное даже надеяться не может. Для всех нынешних государственных структур — мы вне закона. В официальной картавоязычной прессе русских добровольцев в Югославии уже поставили на одну доску с «дикими гусями», с солдатами-наемниками. Случится что — надеяться не на кого. Отфутболят все просьбы посольство и консульство, отмолчится МИД. Некому будет хлопотать об отправке «груза двести» домой, никто не будет выкупать из плена.
Хуже всего вернуться отсюда домой калекой. Сволочам-чиновникам не объяснить, что такое «славянское братство». Раненый или покалеченный на сербских фронтах — в России обречен: ни пособий, ни лечения. Помню, каким мытарствам и унижениям подвергались те, кто, повоевав в Приднестровье, вернулись в Москву, Питер и т. д. В приеме в военные госпитали им, как правило, отказывали («вы же гражданские лица»). Захлопывались частенько перед ними и двери гражданских больниц и поликлиник («у вас же пулевое ранение, для этого нужны особые специалисты»).
Выходит, права на ранение и увечье мы просто не имеем. Иначе превратимся в жуткую обузу для родных и близких. И, разумеется, никаких орденов, пенсий, президиумов. Благо еще, если по возвращении не будут таскать по повесткам в «компетентные органы». Многие из тех, кто прошел Приднестровье, эту чашу испили до дна.
* * *
Память возвращает меня в 12 апреля. Пытаюсь восстановить тот день во всех подробностях. Часто обращаюсь за помощью к тем, кто был тогда рядом со мной. С чего начинать хронометраж? С семи утра, когда раздались первые выстрелы? С разразившейся накануне ночной бури? А может быть, с предыдущего дня?
Так сложилось, что вахту на «положае» мы несли тремя сменами. Одна смена — полностью из казаков. Вторая — из нас, «мужиков». Третья — смешанная из казаков пополам с «мужиками». Вечером накануне боя третья смена должна была отправиться в казарму на заслуженный отдых. С нею вместе уехали и казаки. Уехали не по причине недисциплинированности, а для переговоров с сербскими командирами по поводу задержки выплаты положенного нам скромного жалованья. Наша, «мужицкая» смена против отъезда с позиции сразу двух смен не возражала. Всем уже порядком надоело наше полное безденежье. К тому же последние несколько дней на высоте было тихо, с той стороны почти не стреляли, и никто представить себе не мог, что мусульманам приспичит испытать нашу оборону боем.
Ночью разразилась буря, каких мы здесь еще не видали. С неба сыпало снегом вперемешку с дождем. Ветер задувал огонь в очагах-кострищах. Нести караульную вахту в такую ночь — не сахар. Дважды за смену пришлось поправлять сорванную бурей палатку. Ветер пробирал насквозь. Запись завывания и грохота той бури могла бы послужить прекрасным звуковым оформлением самого крутого фильма ужасов. Караульное время, как обычно, делил с Серегой-Пожарником. У соседней палатки топтался Володька-Бес. За время вахты мы несколько раз сходились, перебрасывались пустячными фразами, в основном ругая погоду. Для собственного успокоения постреливали в мусульманскую сторону. Чтобы враг не думал, будто непогода усыпила нашу бдительность.
К утру буря стихла. Небо расчистилось. В это время нас, спавших после караула, и разбудила автоматно-пулеметная трескотня. Я посмотрел на часы: семь пятнадцать. Бой затевался где-то справа, в районе высоты С. — нашей былой позиции. Валерка Г., забежавший в палатку, хлопнул по плечу: «Напад!» Что делать в этой ситуации, объяснять никому не пришлось. Суеты и страха не было. Выскочили из палатки, прихватив несколько ящиков с патронами. Залегли за каменными брустверами. Пальба к тому времени уже велась в наш адрес. Пули щелкали по брустверу, повизгивали над головой. О чем мы думали в этот момент? Вряд ли о чем-то конкретном. Прикинули секторы обстрела для каждого (от камня до обломанного дерева, от обломанного дерева до белого сарая), начали отстреливаться. Стреляли короткими очередями, а то и вовсе одиночными. Старались беречь патроны. Никто не знал, сколько продлится бой и какие еще сюрпризы ждут нас в тот день…
Володька-Бес и Костя Богословский перебежками пробрались на холм, что поднимался в самом центре нашей позиции, установили пулемет. В суматохе забыли прихватить с собой коробки с лентами. За одной сбегал Костя. Другую притащил я. Ленты сразу пошли в дело. Бес начал прочесывать рощицу и заросли кустарника, откуда постреливали мусульмане.
Вскоре к Бесу и Косте присоединился Сережа Ф. Сережа — бывший прапорщик, какое-то время служил в Афганистане. Военное прошлое было главным аргументом для избрания Сережи командиром «мужицкой» части нашего отряда. В своем выборе мы не ошиблись. От полученной власти Сережа головы не теряет. Командует, щадя наше самолюбие, учитывая индивидуальность каждого.
* * *
С момента появления пулемета на холме в центре нашей позиции прошло минут пятнадцать. Этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы мусульмане пристреляли это место. Сначала по холму был сконцентрирован пулеметно-автоматный огонь. Чуть позднее ударили минометы. Я уже успел обратить внимание на гнусность звука летящей мины. Вой мины, предназначаемой именно для тебя, еще более неприятен. Несколько раз мины рвались совсем рядом с нашими брустверами. Тогда нас прижимало к земле горячей волной и осыпало землей вперемешку с каменной крошкой.
Четвертая или пятая мина легла рядом с пулеметом. Через несколько секунд после ее разрыва Бес закричал: «Костяна убило». Мог бы и не кричать. Я был в десятке метров. Я услышал бы эти слова, даже если бы они были произнесены шепотом. «Что случилось?» — спрашивали мои соседи по брустверу. «Ничего. Все нормально», — ответил я. Встретившись взглядом с Сережкой-командиром, понял, что случилось непоправимое.
Костю Богословского убило на двадцатой минуте боя. В июне ему только предстояло отметить двадцать один год. Вспомнилось, как считаные дни тому назад затягивался Костя ремнями, обвешивался гранатами. Гранаты не пригодились. Ремни и форму залила густая темная кровь. Два дня назад он звонил матери в Москву. Рапортовал: «Жив, здоров, у меня все в порядке».
«В порядке» — двумя днями спустя обернулось жуткой, обнажившей мозг, раной во лбу.
* * *
Следующей миной контузило Беса. Он почти полностью оглох. Теперь-то ясно, что установка пулемета на самом верху, самом заметном месте была нашей непростительной ошибкой. Вот оно — отсутствие знания «грамматики боя». Поставленный на верхушке холма пулемет мусульмане сразу засекли и, разумеется, сконцентрировали на нем огонь.
Мины продолжали падать на нашу позицию и после того, как пулемет был убран с верхушки холма. Похоже, Володька-Бес просто притягивает их. Очередная рванувшая рядом мина приподняла парня в воздух и ударила о землю. Потом его долго и мучительно рвало желтой жидкостью и трясло в жестоком ознобе. Володька лежал за моей палаткой. Из-за угла видны были его неистово трясущиеся ноги в высоких шнурованных ботинках.
Володька-Бес прошел Приднестровье. Семьей обзавестись не успел. В подмосковном поселке у него остались родители и сестра. Дай Бог, чтобы последствия контузии прошли для него быстро и безболезненно. В русское национальное движение он пришел по убеждению. Совсем молодым. Его боевой опыт — бесценное достояние. Этот опыт так необходим ныне нашему поднимающемуся с колен Отечеству.
* * *
На моих глазах ранило и Сашку К. Этого парня я встречал еще в Москве, где он обивал пороги патриотических редакций, прося помощи в организации выезда в Югославию. Не помню, чтобы он интересовался суммой жалованья, сроками контракта и прочими условиями. Он просто очень хотел уехать в Югославию. Уехать, чтобы воевать на стороне сербов.
В этом бою Сашка, как и все мы, отстреливался, лежа за каменным бруствером. Когда плотность огня мусульман заметно увеличилась, пробрался к палатке, где находился серб с рацией. Попросил сообщить нашим в казарму обо всем, что здесь творится. Возвращался короткими перебежками, не забывая придерживать рукой, как всегда, лихо заломленный черный берет. До своего места за каменным бруствером он не добежал какой-то десяток метров. Мусульманская пуля ударила его в голову. Ребята перетащили Сашку в палатку, наскоро перевязали. Пуля, по-видимому, задела какой-то важный нерв; он почти перестал видеть. Когда пришел приказ отходить, Сашку вели под руки. Я запомнил его белое, как лист бумаги, лицо и широко раскрытые, но ничего не видящие глаза.
Ранен и Владимир Р., бывший офицер, прошедший горно-егерскую подготовку. Он сильно оглушен разорвавшейся поблизости миной, осколки камня посекли его лицо. Похоже, у него порваны барабанные перепонки.
Знал ли Владимир, ползая по горным склонам на учебном полигоне, где пригодятся ему эти навыки?
* * *
По-разному вели себя наши парни в бою. Кто-то материл наступающих, демонстрируя знание всех тонкостей бранного искусства. Кто-то непрестанно курил. Кто-то насвистывал. Слева от меня лежали двое моих земляков — уроженцев земли тульской — Максим М. и Андрей X. Молодые, симпатичные, недавно отслужившие армию ребята. Они воюют без суеты, с достоинством, деловито, как будто занимаются этим всю свою жизнь. При этом умудряются незло подтрунивать над соседями и над самими собой. За время боя я несколько раз слышал их заразительный смех. Такими земляками можно гордиться. За свой левый фланг в том бою я был абсолютно спокоен.
Всех удивил Сашка Ф. — склонный к полноте, флегматичный орловский парень. Первую половину боя он исправно поливал огнем причитавшийся ему сектор обстрела. Ближе к десяти внимание мусульман переключилось с правого нашего фланга, где как раз находился Сашка, на фланг левый. Позицию Сашки перестали обстреливать. Этой паузой он распорядился весьма своеобразно. Пристроил под голову подсумок с автоматными рожками и… заснул. Заснул в то время, как в считаных метрах слева от него вовсю трещали автоматы. Орловский двадцатипятилетний парень мерно похрапывал на камнях в боснийских горах в разгар боя! Хватит ли фантазии представить на месте орловского Сашки «доблестного» янки, математически умного немца, засушенно-вышколенного англичанина?
Меня же к середине боя разобрал жуткий аппетит. Пришлось ползком пробраться в палатку, соорудить нечто вроде бутерброда из пайкового копченого сала и хлеба. Подняв, между делом, голову, увидел: стены палатки зияют доброй дюжиной дыр — отметин пуль противника .
* * *
Моим самым близким соседом «по брустверу» в том бою был Серега-Пожарник. Сначала он, вжавшись в мшистые камни, молча обстреливал, ориентируясь на вспышки выстрелов и мелькающие силуэты, отведенный ему участок неприятельской стороны. Израсходовав пару рожков, оторвался от приклада, повернул ко мне удивленное лицо с по-детски округлившимися глазами. Тихо пояснил: «Ни хрена не вижу… Все, что дальше мушки, — плывет… Какие-то лохмотья серые…»
В этом признании не было страха, скорее какая-то удивленная виноватость, но и она моментально сменилась вполне конструктивным предложением: «Давай, пока у меня эта ерунда не пройдет, я тебе рожки набивать буду…»
Предложение оказалось актуальным. Готовые, заряженные заранее магазины к автомату у меня к тому времени уже заканчивались, а отвлекаться на их снаряжение значило оставить без внимания свой сектор обстрела. Понятно, теперь к своему «подшефному» участку мусульманской стороны пришлось прибавить еще и территорию, которую до недавнего времени обстреливал Серега.
А еще минут через пятнадцать мой сосед по брустверу поразил меня откровением, смысл которого я буду переваривать, похоже, еще очень долго. Ни с того ни с сего, оторвавшись от своего монотонного занятия, он выдал: «Ты знаешь, мне сейчас кажется, что у нас с тобой сегодня все нормально будет, не ранит, не убьет… И вообще, мы долго жить будем…»
«Правильные у тебя, Серега, ощущения…» — только и оставалось мне ободрить своего предельно откровенного соседа .
* * *
После часа дня подошло подкрепление — все наши, кто находился в это время в казарме. Похоже, до последнего момента никто из них не представлял, что здесь творится. Наверное, с таким трудом переданный по рации сигнал был оценен то ли как шутка, то ли как следствие излишней драматизации ситуации. Введение в бой для них началось еще на полпути, когда мусульмане обстреляли грузовик. У машины пробиты скаты, чудом остался невредим водитель-серб. Кабина прошита пулями в нескольких местах.
Вряд ли кто из приехавших готов был увидеть то, что открылось им на нашей позиции. Громадные ветки деревьев, срезанные осколками мин, масса воронок, изрешеченные пулями палатки, наконец, перенесенный за палатку, испачканный густой темной кровью бездыханный Костя Богословский.
Поразил питерский доброволец Сашка К., в гражданской профессии школьный учитель. Не обращая внимания на посвистывающие над головой пули, он снял каску (вторая после Кости Богословского каска в нашем отряде), опустился на колени, достал из-за пазухи тоненькую ветхую книжечку, начал читать молитву.
Обратил внимание, как изменились лица казаков. Раньше они несли на себе печать бравады, превосходства, надменного самодовольства. Теперь все это как рукой снято. Я увидел хорошие русские лица. Чуть растерянные, немного удивленные…
* * *
Символично, что на протяжении всего времени боя за высоту Заглавок над этой высотой реял… российский имперский черно-желто-белый флаг. Похоже, это полотнище уже застолбило свое место в вечности как будущий экспонат музея новейшей российской державной истории. Стяг привез в Югославию Володька-Бес. Тот самый одинцовский парень, успевший в свои двадцать с небольшим не только отслужить срочную службу, но и хлебнуть войны в Приднестровье. Знаю, что этот флаг он купил на собственные деньги на одном из патриотических митингов в столице.
Чем руководствовался этот парень, когда брал его, отправляясь в Югославию? Вряд ли исходил он здесь из каких-либо стратегических и конспирологических расчетов. Тем более не мог представлять сценария событий, в которые предстоит окунуться. Скорее всего, подчинился какому-то внутреннему разумению, а точнее, здоровому имперскому и национальному инстинкту, который присутствует в сознании каждого «правильного» русского человека, независимо от воспитания, происхождения и профессии. В обычное время этот инстинкт дремлет, а то и откровенно дрыхнет, и только в момент исторической актуальности, в «час икс» звучно заявляет о себе. Для Володьки-Беса и его флага «час икс» грянул 12 апреля 1993 г. на высоте Заглавок.
Между прочим, флаг этот он хранил не в своем рюкзаке, а во внутреннем кармане куртки, служившей ему доспехами все время югославской «командировки», фактически на груди. С этим флагом ходил в разведку, стоял в караулах, ел и спал. Во время всем нам памятного восьмидневного горного рейда Володька этот флаг потерял. Пропажи хватился ближе к вечеру. Не испугался, не поленился — один вернулся по следам, отвергнув, кстати, наши предложения о помощи, к месту последнего привала и отыскал флаг в подтаявшем под горным солнцем снеге.
За пару дней перед сражением на Заглавке флаг укрепили на самодельном флагштоке на дереве в центре нашей позиции. Представляю, какие комментарии были по этому поводу у мусульман и их зарубежных инструкторов (чаще всего это турецкие военспецы), наблюдавших за высотой через свои бинокли.
Покидая, согласно приказу сербского командования, позицию на Заглавке, флаг мы сняли. Как и полагается боевому знамени, все его полотнище было в дырах от пуль и осколков .
* * *
Досадно, что высоту, которую мы отстаивали в неравном бою шесть часов, пришлось оставить. Таков приказ сербского командования. Досадно, потому что боеприпасов у нас еще оставалось достаточно, да и помощь подошла немалая — почти три десятка наших.
Но приказ есть приказ. Обсуждать его не положено. Уходили с высоты организованно, с достоинством. Патроны, которые не смогли взять с собой, сложили в костер. В первую очередь вынесли завернутое в одеяло тело Кости Богословского, вывели под руки Беса и Сашку К. Высота Заглавок, наша былая позиция, провожала нас трескучим салютом рвавшихся в костре патронов.
* * *
До казармы добирались раза в три дольше обычного. Грузовик с пробитыми скатами и поврежденным мотором тянул еле-еле. Сербы рассказали о недавних попытках мусульман перерезать дорогу, предупредили о возможном нападении на машину. Тент с кузова грузовика пришлось снять, иначе было бы неудобно отстреливаться. Ехали, держа наготове автоматы со снятыми предохранителями. Молча. Посередине кузова на одеялах лежал Костя Богословский. Его лицо очень повзрослело после смерти. Рядом со мной ерзал на скамейке ставропольский казак Володька-Кишечник. Еще в начале дороги, встретившись со мной взглядом, он прошептал:
— Не могу… Крыша едет… Кажется, сейчас начнут стрелять… То ли из-за того камня. Видишь, там… То ли из-за тех деревьев… Ничего не могу сделать. Кажется, начнут стрелять, и меня завалят. Не могу…
И это говорил Кишечник. Тот самый, от скабрезной похвальбы которого мы все уже порядком устали. Позировать в папахе, в ремнях, с оружием перед объективом заезжих телевизионщиков — это одно. Почувствовать собственным позвоночником ледяное дыхание смерти — совсем другое. Но вины ставропольского казака здесь нет. Это только в толстых книгах пишут, как человек распоряжается своими нервами. В жизни все куда сложнее.
— Соберись, — так же шепотом сказал я Володьке и ощутимо ткнул его кулаком в бок.
Кажется, он понял меня правильно.
* * *
Только сейчас ясно: лишь по чистой случайности на обратном пути мы не попали в засаду. Более того, по дороге нас даже не обстреляли.
Выехавшие на полчаса раньше санитарные машины, в которые были загружены Володька-Бес, Сашка К. и десяток сербов, раненных на расположенных неподалеку позициях, были попросту расстреляны мусульманами. Почти половина сербов, находящихся в «санитарках», была убита. Володьке и Саше просто повезло живыми доехать до госпиталя.
Удивительно, но эмблема Красного Креста на бортах машин стрелявших нисколько не смутила. Говорят, что подобные вещи случались и раньше. Неужели это — обычная реакция местных мусульман на крест? Даже если этот крест красного цвета и помещен в белый круг?
Именно в момент обстрела сознание вернулось к Володьке-Бесу. Его реакция на происходящее была своеобразной. Он вытащил четыре «лимонки», что были у него в карманах, положил их рядом, одну зажал в руке, готовый в любой момент другой рукой рвануть кольцо.
Серб, встретивший машину в госпитале, рассказывал потом, каких усилий стоило ему убедить «маленького руса» разжать кулак и отдать «ручну бомбу». При этом глаза Володьки были полузакрыты и язык шевелился еле-еле. Похоже, он был всерьез настроен подорвать себя и предпочесть смерть мусульманскому плену. Как тут не вспомнить ранее изрядно затертый, а ныне незаслуженно забытый лозунг «Русские не сдаются!».
* * *
Перед загрузкой в камион (так по-сербски называется грузовик) подошел к землякам-тулякам Максиму М. и Андрею Х. Кажется, это был тот самый случай, когда молчание является единственно верной и самой искренней формой человеческого общения. Разумеется, для людей очень близких, объединенных чем-то большим и серьезным.
Не мог не обратить внимания, как после боя просветлели лица у ребят, как изменилось выражение их глаз. Помпезно звучит, но в этот момент лица моих земляков были лицами героев, подсвеченные изнутри высокой отвагой и готовностью к самопожертвованию. Хотя не уверен, смог бы самый современный фотоаппарат точно отразить это их состояние.
Неожиданно Максим спросил:
— А ты знаешь, кто нам сегодня помог?
При слове «нам» он сделал движение головой, будто очертил круг, в который вошли Андрей, я и он сам.
Мне оставалось только пожать плечами.
Чуть выждав, будто проговаривая про себя все, что нужно сказать вслух, Максим пояснил:
— Нас Матронушка сберегла… Как земляков… Как тех, кто за правое дело, за веру православную…
Я как-то опешил от услышанного. Про Матронушку слышал. Знаю, что это — русская святая, блаженная старица, уроженка тульской земли. Знаю, что слепая от рождения, она обладала уникальным духовным зрением, даром прозорливости, помогала даже после смерти многим людям в разрешении больших и малых бед.
Слышал… Знал… Только сам ни разу к ней за помощью не обращался. На ее могиле на московском Донском кладбище был единственный раз, случайно и не в качестве паломника, а скорее как праздный ротозей.
Если верить Максиму, теперь Матронушка сама напомнила о себе. Вернусь домой, непременно узнаю как можно больше о знаменитой блаженной старице. Наверняка и книги какие-то, ей посвященные, уже изданы, и племянник мой, человек глубоко верующий, к тому же всерьез интересующийся историей, обязательно что-то сможет рассказать по этой теме.
Все сделаю… Хотя стыдно, что в свои тридцать с немалым хвостиком лет я почти ничего не знаю о великой русской святой, своей землячке. Я со своими двумя «верхними» образованиями не знаю, а мой однополчанин, с грехом пополам окончивший десятилетку, о ней знает, ее почитает.
Вернусь, во что бы то ни стало займусь православным самообразованием.
* * *
Первым, кто встретил нас на лесной базе, был Андрей-Малыш. Он уже все знал. И про внезапное наступление мусульман. И про гибель ребят. Последнее известие потрясло его. С Володей Сафоновым и Дмитрием Поповым Малыш был очень близок. Вместе в Питере они искали «югославский» канал, вместе ехали, вместе ели, спали, мерили километры горных боснийских троп. В том рубленом бункере, где смерть настигла Дмитрия и Володю, должен был быть и Малыш, и он только чудом там не оказался. Накануне, буквально за несколько часов до выезда на вахту на «положай», у него окончательно развалились (вот оно, качество снабжения обмундированием русских добровольцев) ботинки. Попытки обратиться к Славко-каптеру результата не дали. Как обычно, тот таращил глаза и разводил руками: «Нема, сутра». Просить у кого-то ботинки напрокат бесполезно. У Андрея, несмотря на юношеские восемнадцать лет, сорок пятый размер ноги. Таких ног у членов отряда всего несколько.
— Чего уж там, оставайся, — посоветовали ему. Он и остался. Остался… в живых.
Теперешнему его состоянию не позавидовать. Малыш чувствует за собой вину за гибель Володьки и Димы.
— Если бы я был с ними, все бы было по-другому, лучше бы меня, чем их, — бессвязно повторяет он и размазывает слезы по щекам, к которым бритва еще толком не прикасалась.
Мы как могли утешали Андрея. Он ни в чем не виноват. Просто ангел-хранитель простер накануне над ним свои крылья. Судьба…
* * *
Сербы пересказали нам содержание новостей, переданных по сараевскому (мусульманскому) телевидению. Оказывается, среди тех, кто наступал на нас 12 апреля, был один наш соотечественник — с какой-то очень типично русской (не запомнили, к сожалению) фамилией. Какими ветрами и на каких условиях занесло его в армию мусульманской Боснии — нам неведомо. Русский стрелял в русских! За тысячи километров от границ Отечества. Сараевские политики моментально уловили всю политическую значимость подобного факта. Русского, наступающего на высоту Заглавок в составе мусульманского отряда, моментально (едва ли не в тот же день) показали по телевидению! И не просто так. А в момент вручения ему какой-то награды боснийским командиром. Что ж, дураки и сволочь — главные орудия политиков. Но не дай Бог этому пареньку попасть в наши руки.
В той же передаче крупным планом были показаны тела Володи Сафонова и Димы Попова. При них обнаружены документы, записные книжки и еще что-то, что с головой выдает в них русских. Разумеется, официальное Сараево брызжет по этому поводу слюной. И пытается извлечь политический навар из сопоставления фактов присутствия русских по обе стороны фронта. Нам, по большому счету, на все это плевать. Беспокоит только одно — тела наших оказались в руках врагов, на вражеской территории. Видит Бог, нашей вины в этом нет.
* * *
Прибавилось подробностей на тему «начало боя за высоту Заглавок 12 апреля». Из сбивчивых рассказов сербов, находившихся в то утро на позициях в районе соседней с Заглавком высоты Столац, стало понятно, что гибель Володи Сафонова и смерть Димы Попова случились не разом — между ними был промежуток времени, за который что-то происходило. Действительно, сначала мусульманская пуля на самом пороге бункера настигла Володю Сафонова. Дима Попов оттащил его в сторону, надеясь, что Володя только ранен, начал его перевязывать. Последнее получалось плохо — от нервного перевозбуждения ходуном ходили руки. Только перевязав командира, Дима вступил в бой, но успел сделать всего несколько коротких очередей. Мусульмане к тому времени уже вплотную подобрались к бункеру и просто расстреляли его.
Обрастает подробностями и уже ставшее легендарным поведение единственного оставшегося в живых на том фланге русского добровольца — Пашки-Пулеметчика. В том бою близко подобравшиеся мусульмане не только стреляли в него, но и пытались забросать гранатами. Кроме неприятельской пули в спину (это потому, что стрелял из пулемета стоя, поворачивая корпус почти на 180 градусов), он получил еще добрую дюжину гранатных осколков (точнее, шариков, которыми были начинены гранаты, что использовали в том бою мусульмане). Слава Богу, и они не причинили Пашке серьезного вреда: из того боя он выходил своими ногами с оружием в руках.
Выясняются и прочие «пустяки». Оказывается, сербы с позиций перед бункером, где находились Дима, Володя и Пашка, ушли «греться», оставив свой пост и открыв дорогу наступавшим, не с вечера, как считалось раньше, а перед самым рассветом. Впрочем, что меняет это «уточнение»? Наших ребят уже не вернуть.
Что же касается любых подробностей боя 12 апреля, то к ним надо относиться максимально бережно, ибо это уже История, в которой нет мелочей, в которой важно все. Важно вдвойне, если в этой истории нашлось место Русскому Подвигу.
* * *
Только теперь начинаешь понимать — насколько глупы и лживы все книги о войне. Именно все. В крайнем случае — 99,999 %. Ложь и глупость.
Тонны, тысячи тонн лжи и глупости, на которые изведено столько бумаги, картона, типографской краски, за которые получены гонорары, премии, дипломы, ордена, звания.
Ох, и тяжко мне придется, осознавая все это, по возвращении в Москву выдать что-то наподобие «дневника добровольца». Кому нужна будет такая книга? И дело даже не в отсутствии средств на издание, не в сложности распространения книги. Кому нужна книга о войне без красочных баталий, обаятельных героев, воспитательно-назидательных выводов и обобщений? По большому счету такая книга не нужна ни патриотам, ни демократам. И для тех, и для других она — покушение на политический капитал, разрушение удобных схем.
Вот об этих вещах, пожалуй, задумываться надо как можно меньше. Книгу сделать я обязан. За ней я сюда и ехал. Из-за нее рисковал.
* * *
Понемногу привыкаем к новому ритму жизни. Если раньше несли вахту — службу на одном месте — на высоте Заглавок (недавно широким жестом сербского командования подаренной противнику), то теперь приходится выезжать в три-четыре места. Где-то меняем сербов, где-то друг друга. Системы нет. Куда-то сегодня требуются десять человек. Через два дня на ту же высоту, в тот же бункер сербы просят всего троих. Бестолковщина!
Очень часто место нашей вахты оказывается в значительном отрыве от сербов. И это при отсутствии или крайне неудовлетворительной работе рации, при нашем полном незнании местности…
Горько и грустно признавать: недоверие к сербам (особенно после боя 12 апреля) возрастает. «Сербы на наших горбах выезжают», «Сербы русскими все дыры затыкают», — эти тезисы прочно утвердились в сознании почти каждого добровольца. Однако о том, что оказался здесь, не жалеет никто.
* * *
Сколько продлится война на югославской земле? Этого не знает никто. Но нам кажется, что сербы, с которыми мы делим караульные вахты, выходим в рейды, просто встречаемся в казарме, уже смертельно устали от войны. Они не высказывают этого вслух, но об их усталости говорит все: выражение глаз, интонация речи, замедленные движения. И это несмотря на то, что каждый серб ни на секунду не сомневается в справедливости войны, в святости ее целей. Похоже, что война — самый энергоемкий вид человеческой деятельности, и фронтовая усталость — самая тяжелая усталость. Уверен, термин «смертельная усталость» придуман фронтовиком.
* * *
После боя 12 апреля, после потери тех, с кем делили все, что имели, мы стали дружнее. Похоже, сгладились ранее ежедневно проявлявшиеся противоречия между «мужиками» и казаками. Последних здорово осадил факт их неучастия в мясорубке, что пришлась на некогда знаменательную дату советского календаря — День космонавтики. Так получилось, что самые главные события произошли без них. До этого каждый, кто причислял себя к казакам, был твердо уверен, что они в отряде — главные вояки, что все боевые задачи решаются исключительно их, казачьим, потенциалом. «Мужикам» же отводилась роль второстепенной, вспомогательной силы.
Бой 12 апреля разбил эту схему вдрызг. Оборону держали одни «мужики». Держали на «пять с плюсом», грамотно и мужественно. При этом никто потом не стучал себя кулаком в грудь, не кичился своим участием в бою, не кричал: я — герой!
Впрочем, что такое героизм, кого можно называть героем? Извечные вопросы. Наверное, всякий добровольный, осознанный риск человека собственной жизнью во имя высокой цели — это и есть героизм. Если так — то мы все (ни много ни мало) и есть герои. Любой из нас мог оказаться на месте Кости Богословского, Володи Сафонова, Димы Попова, сложивших свои головы за православных братьев.
* * *
Смотришь по сторонам и понимаешь, что война — уникальное поле, где время как физически-философская категория вывернуто и перекручено самым диковинным образом. Отсюда масса курьезов и парадоксов эпохально-временного характера. Взять, к примеру, участников нынешнего сербско-боснийского противостояния. В их распоряжении вполне передовое оружие, «продвинутые» средства связи, данные воздушной, а возможно, и космической, разведки. Перечисленные факторы — бесспорные приметы нынешнего двадцатого века. А вот бытовые условия воюющих, «сермяжная» окопная действительность… Здесь, похоже, все так же, как было сто, двести, тысячу лет. Те же каменные брустверы, ветхие палатки, свининофасолевое варево на костре. Никаких примет цивилизации и прогресса! Эпохи сходятся и перекручиваются!
Вспоминается и о другом. Конкретный, прикладной смысл всякой войны (если оставить в стороне высокие идеи и прочие составляющие понятия, такие как «правое дело») — убийство одних людей другими. Средства убийства постоянно совершенствуются, они отражают все достижения той же самой цивилизации. Приметы этого процесса здесь налицо. Это то же вышеупомянутое современное оружие и все, что с ним связано (прицелы ночного видения, «умные» мины, гранаты наступательные, гранаты оборонительные и т. д. и т. п.). Вот он, прогресс! Только кровь, что проливается в результате использования этого самого прогресса, — та же самая по цвету, вкусу, составу, что проливалась в боях и битвах сто, двести, тысячу лет назад.
Наверное, и боль, мучения, шок, что испытывает раненый или изувеченный, — вне понятий «время» и «прогресс». Какая разница, от чего человеку больно: от вошедшей в него пули со смещенным центром тяжести или от впившейся опять же в него стрелы с коварно изогнутым наконечником? Или отсеченная боевой секирой рука прирастет к телу быстрее, чем рука, оторванная взрывом гаубичного снаряда?
Снова какое-то завихрение эпох и временных систем. Неужели присутствие войны и, соответственно, массовое сознательное убийство одних людей другими — это то, что объединяет эпохи? Ничего себе объединительное, замешанное на крови, начало! Где же прогресс, торжество гуманности, триумф здравого смысла? Куда движется, да и движется ли вообще человечество?
Впрочем, над этими вопросами голову надо ломать только после победы. По крайней мере, после возвращения домой. А еще лучше — гнать эти отдающие гнилым пацифизмом мысли прочь. В крайнем случае, любые рассуждения о войне начинать исключительно с того, что составляет великий смысл великого понятия «правое дело». Глубоко символично, что на самой массовой медали, которой награждались участники Великой Отечественной войны, выбиты слова: «Наше дело правое…» На том стояли и стоять будем. В нынешнем (включая этот «положай» в боснийских горах) и в будущем. В грядущих боях за Русское Дело!
* * *
Вряд ли кто из нас, выживших в бою за высоту Заглавок 12 апреля 1993 г., согласится когда-либо участвовать в дискуссиях на темы мужества и героизма. В лучшем случае, выслушав чьи-то пафосные откровения по этому поводу, любой из нас просто хмыкнет и отойдет в сторону. После того боя у нас свои, очень личные представления об этих понятиях. Вовсе не «белые и пушистые», ничего общего с книжно-киношными трафаретами не имеющие. Оказывается, и героизм, и мужество, и патриотизм могут запросто оказаться в «одном флаконе». Подчас, в предельно конкретных условиях, эти высокие качества запросто могут быть спрессованы в единственную, но очень жесткую установку: лежать и стрелять, максимально бережно расходуя патроны, не допуская даже намека вспомнить, что в военном деле существует такой вид маневра, как отход. На свои личные представления о мужестве и героизме мы имеем полное право. И эти представления для нас — единственные правильные.
* * *
Совсем не вижу снов. Сплю. Одинаково крепко и в казарме на койке, и в «поле», зачастую на голых камнях, положив под голову подсумок с автоматными рожками. Засыпаю, проваливаясь в блаженную мягкую пропасть. Почему ничего не снится?
* * *
Начинает казаться, что отношение сербов к нам после 12 апреля меняется. Это очень трудно объяснить. Внешних признаков этой перемены почти нет. А вот внутренне… Кажется, появилась какая-то стена, дистанция. Стена отчуждения, недоверия и даже страха. Думал, что мне все это мерещится. Поговорил с однополчанами — они солидарны со мной. Откуда отчуждение? Серега П., командир нашего «мужицкого» взвода, рубанул сплеча:
— Тут война — дело темное. Возможно, и сербы, и мусульмане одну игру играют. Играют — время тянут, жалеют друг друга. А тут мы появились. Коснулось дело — на Заглавке показали, как воевать надо. Сербы и струхнули, теперь им с мусульманами сложнее договориться будет…
Выводы нашего командира, не посвященного в тайны большой дипломатии, абсурдны. Но какая-то почва под ними, похоже, все-таки есть. 12 апреля я своими глазами видел, что немало сербов, населявших палатки, расположенные в тылу наших шалашей-блиндажей, в бой, несмотря на наличие оружия и боеприпасов, попросту не вступали. Почему они не стреляли? Ждали приказа? Или, наоборот, выполнили данный свыше приказ? Почему бой на участке сербско-мусульманского фронта превратился, по сути, в русско-мусульманскую стычку?
Все, кто был на левом фланге нашей обороны в тот день, прекрасно помнят, что сербы из ближайшей к нам палатки на всем протяжении боя (шесть часов с лишним) наружу носа не высунули. Палатка могла показаться необитаемой, если бы не облачка табачного дыма, с завидным постоянством появлявшиеся над ней.
— А неплохо было бы туда гранату швырнуть, — вполне серьезно предложил один из моих земляков-туляков.
Гранату решили все-таки не бросать. (Никто не знал, сколько продлится бой, и боеприпасы надо было беречь.) Авторитета же сербам подобная ситуация, разумеется, не прибавила.
* * *
Не пора ли домой? Эта мысль с каждым днем все настойчивей беспокоит меня. Те задачи, которые я первоначально ставил перед собой, выполнены. В шкуре русского добровольца я побыл сполна, всего хлебнул, материал для книги собрал. Пожалуй, пора!
В отряде не я один подумываю об отъезде. Чемоданные настроения у Сереги-Пожарника, рыжего Сашки-москвича, Владимировича-отставника. Немало готовых сняться имеется и среди казаков. Каждый по-своему объясняет причины отъезда. Очкарик Вадим и Володька-Кишечник говорят прямо: муторно, устали, надоело. Сибирский казак Николай всерьез озабочен своим здоровьем. Я верю ему. Николаю уже за сорок. В первые дни пребывания на югославской земле он всерьез простудился. С тех пор хворь не покидает его. Каждую ночь он будит нас своим гулким «камерным» кашлем. Таблетки и порошки, что дала ему в медпункте сербка-медсестра, не помогают. Кашляет Николай ужасно. При каждом приступе кашля его лицо искажается гримасой, в груди гудит, булькает и ухает.
Серега-Пожарник объективных оснований отъезда не ищет:
— Мне тут все ясно. Повоевал, и хватит…
Рыжий Сашка внятно причин своего чемоданного настроения не объясняет. Ссылается на ноющую, простреленную румынской пулей еще в Приднестровье, ногу, какие-то неотложные дела в Москве.
Впрочем, нога здесь, похоже, ни при чем. Уже в самом первом рейде он бесил всех своим непониманием ситуации. Дается команда: «Полная тишина» (это в тот самый момент, когда запросто можно нарваться на засаду) — Сашка начинает что-то насвистывать или едва ли не в полный голос рассказывать какую-нибудь байку из своей былой мореходской жизни (некогда он плавал на судах торгового флота). Команда: «Идти гуськом. Интервал три-четыре метра», — Сашка или буквально наступает на пятки идущего впереди, или отстает метров на десять, залюбовавшись какой-нибудь птахой в еловой кроне. Не выдерживает никакой критики его методика обращения с оружием. То, зазевавшись, он упирает дуло автомата (со спущенным предохранителем и досланным в патронник патроном) в спину идущего впереди товарища. То начинает чистить автомат, забыв вытащить все тот же досланный в патронник патрон. О недопустимости подобного отношения к «стволу» Сашке говорили не раз. Было дело, даже едва за это не поколотили. Бесполезно. Он — часто моргает светлыми ресницами, таращит глаза и… ничего не понимает. Лично я уверен — Сашка немного «не в себе». Вывод не поспешен. Не я один видел, как он разговаривает сам с собой, как часами бродит вокруг казармы, взяв на руки подобранного где-то пятнистого кота, что-то рассказывая ему. Его отъезд для отряда — благо, ибо присутствие ежеминутно чревато ЧП.
В числе кандидатов на отъезд назван и Владимирович-отставник. Эта фигура требует к себе особого внимания. Впервые я увидел его на вокзале в день нашего отправления. Из общей массы добровольцев он выделялся не только своим возрастом (ему уже за сорок), но и особой административной суетливостью. По обрывкам фраз я понял, что он бывший офицер-десантник и в нашей группе едва ли не самый главный. Последнее меня тогда нисколько не смутило, ибо кому, как не бывшему офицеру, руководить нами, добровольцами. Доверия прибавили и туманные намеки Владимировича на связи в патриотических организациях, личные контакты с лидерами оппозиции. Плюс ко всему его личный боевой опыт, якобы приобретенный в горячих точках от Египта до Приднестровья.
Однако самые первые попытки Владимировича командовать в группе потерпели крах. Казаки просто послали его в известном направлении. «Мужики» вежливо выслушивали его до конца, но делали все по-своему. Тем не менее при первых контактах с сербскими командирами Владимирович отрекомендовывался чуть ли не командиром группы. Впрочем, этим его «командирство» и кончилось. Отряд поглотил бывшего офицера. Бывший офицер бесследно растворился в отряде. Позднее выяснилось, что Владимирович военного училища не оканчивал, в армию попал после гражданского вуза (отслужил два года лейтенантом, потом остался), а всю службу занимался парашютной подготовкой (считай, спортсмен чистой воды). Нуждались в основательных пояснениях и строки его биографии, где говорилось о пребывании в горячих точках. До одной такой точки он просто не доехал. В другую попал, но в боевых действиях не участвовал — занимался парашютным инструктажем.
Крах командирских амбиций Владимировича — еще одно подтверждение простой истины: боевая обстановка самозванцев не терпит.
Наверное, к лучшему, что Владимирович так легко, уже в первые дни расстался с претензиями на командирство, иначе… До греха было бы недалеко. Я видел, как в один из критических моментов у него жутко тряслись руки, и он, бывший майор, лишь с пятого раза присоединил рожок к автомату. В другой раз, заряжая тот же самый рожок, он уронил с полдюжины патронов в костер, даже не заметив этого. (Лично откидывал палочкой с углей уже порядком нагревшиеся патроны.) Словом, и его отъезд для отряда — беда вполне переживаемая.
* * *
Живем странной жизнью. Графика несения вахты нет. Иногда, кажется, сербы вообще забывают о нашем существовании. По нескольку дней валяемся на койках в казарме. Выезжаем, не имея на то никаких причин, в Вышеград. Всякая такая поездка обязательно сопровождается обильными возлияниями. Когда сербы вспоминают о нас, выезжаем на вахту, ходим в рейды. Стрельба случается нечасто.
* * *
Иногда я мысленно перелистываю еще не существующий черновик моей еще не написанной, но уже существующей в памяти книги о моих югославских приключениях. Почти всегда при этом внутри активизируется внутренний цензор: это — убрать, это — усилить, это — забыть и никогда, ни при каких обстоятельствах, не вспоминать. Иногда при этом я объясняю сам себе: не надо цензуры, ведь эта книга — дневник, исповедь, книга от первого лица, здесь все должно быть так, как было на самом деле. И все-таки к братьям-сербам в этой книге надо быть добрее, снисходительней, бережней. Им и без того сейчас трудно, потому и не надо тащить на первый план то, что порою раздражает, что иногда режет слух и глаз. Тут дело даже не в том, что бытовые мелочи, пусть даже способные обернуться смертельной опасностью, — это пустяки, несопоставимые с масштабами задач, в решение которых мы вносим свой скромный вклад. Просто итог всех исторических и политических процессов в мире таков, что на сегодняшний день для нас, русских, ближе сербов никого нет. Соответственно, наоборот: мы, русские, для сербов — единственные союзники и друзья. Хотелось бы для объяснения этих простых истин найти понятные и убедительные слова. Тогда можно будет сказать, что книга — состоялась.
* * *
Очень по-разному складываются отношения с сербами. В отношениях с военными я уже отмечал, появился холодок отчуждения. Нас это нисколько не смущает. Наша совесть чиста. Мы приехали сюда не праздными туристами. Воевать — так воевать! Люди гражданские продолжают удивлять нас проявлениями теплой заботы и дружеского внимания. Недавно к нам, троим русским, отдыхавшим на скамейке в центре Вышеграда, подошел пожилой серб. Несколько минут стоял рядом, прислушиваясь к разговору, потом уточнил:
— Русы?
Услышав утвердительный ответ, ушел. Вернулся через четверть часа с пакетом в руках. Пакет молча вручил нам, так же молча пожал руку каждому и ушел. В пакете оказались две бутылки марочного рома. Последнее особенно удивительно, ибо официально в Вышеграде сухой закон, и алкоголь из торгового ассортимента исключен (однополчане покупают ракию с немалым трудом из-под полы где-то на окраине города).
Растрогал и недавний визит в казарму трех пожилых сербок из расположенного поблизости села. Вошли молча, улыбаясь, в руках у каждой по стопочке вязанных из домашней шерсти носков и жилеток-безрукавок. Так же молча женщины раздали эти сокровища нам, поклонились и ушли. К стыду своему, мы не успели даже спросить их имен и точного названия села, откуда они пришли.
* * *
За время нахождения здесь вырабатывается странное, военно-потребительское отношение к природе, к окружающему ландшафту. К деревьям, кустам, обочинам, камням — подход строго конкретен, через призму «как это может меня защитить от пуль». Топаешь по горной тропинке с вязанкой дров за спиной, посматриваешь налево-направо, а в голове вертится незатейливая схема: если стрелять начнут слева — упасть за тот серый камень, если огонь откроют справа — хорониться за ближайшим еловым стволом. Увы, когда огонь открывается внезапно — часто трудно понять, откуда летят пули.
* * *
Как наивны (если не глупы) люди, разглагольствующие ныне о славянском братстве. Единственное конкретное проявление этого братства сегодня — международные конгрессы с резолюциями (от которых никому ни холодно ни жарко), пышные банкеты с лицемерными здравицами, бесконечные загранкатания с немалыми командировочными. Реальный эффект от всей этой суеты равен нулю.
Где конкретная помощь Болгарии, Польши, России, других славянских государств? Понятно, сегодня бал в этих государствах правят те, кому национальные и славянские интересы до лампочки, но разве это значит, что все граждане этих государств разом забыли о корнях своих, утратили чувство сострадания, солидарности, родства? Почему в трудную минуту рядом с сербами в лице добровольцев оказались только русские? Выходит, русские — исключительная нация.
Исключительная по своей отзывчивости, энергичности.
* * *
Совсем недавно я отмечал в своем дневнике, что после 12 апреля отряд стал дружнее, как сгладились ранее ежедневно напоминавшие о себе противоречия между казаками и «мужиками». Действительно, спеси и кичливости в казаках заметно поубавилось, что же касается «дружбы в отряде» — то этот вывод, увы, поспешен. После выдачи первой зарплаты (по четыреста немецких марок на нос) в жизнь отряда прочно вошли пьянки. Просто потреблением спиртного дело, как правило, не кончается. Каждая пьянка оканчивается дракой. Несколько раз открывалась стрельба. Пока, к счастью, по стенам и в воздух. Участились случаи воровства. Кое у кого уже пропали деньги, некоторые вещи.
* * *
С удовольствием перечитал здесь роман В. Пикуля «Честь имею». Содержание книги и местные впечатления во многом перекликаются. И там, и тут Югославия, сербы, интриги, славянское братство.
Время от времени книгу можно увидеть в руках почти каждого из нас. Правда, предпочтение отдается исключительно легкому чтиву типа русофобской книжонки о новых похождениях Штирлица, слабеньких детективов, простенькой фантастики. Месяц тому назад в казарме можно было увидеть подборку журнала «Кубань». Увы, до сего дня журналы не дожили, так как были употреблены личным составом на естественные надобности.
* * *
Пьянки в отряде участились. Почти каждая заканчивается мордобоем. Чаще всего достается Валерке Г. — инженеру-экономисту из Белоруссии, последнее время работавшему в Москве. Достается от казаков. Какая черная кошка между ними пробежала, сказать трудно, но схема инцидентов уже сложилась: сначала совместная пьянка, потом рукоприкладство.
* * *
Любая перестрелка после обороны Заглавка всерьез не воспринимается: это уже то ли эпизод детской игры «в войнушку», то ли неумная наспех пародия на что-то настоящее и серьезное. Однако и в этих, казалось бы, пустячных переделках запросто можно получить мусульманскую пулю.
Если такое, не дай Бог, случится, обидно вдвойне! Схлопотать свинец после страшного боя, из которого вышел без царапины, за считаные дни до отъезда, решение о котором принято окончательно! В такой ситуации ничего не остается, кроме как смиренно пробормотать: «На все воля Божья!» — да произнести со вздохом вечно-сакраментальное: «Судьб-а-а!» Заодно и вспомнить, сколько соотечественников погибло в том же Берлине после 9 мая 1945 г., после салютов, фейерверков и тостов «за победу!». Действительно, Судьба!
Кстати, та же судьба может запросто подарить встречу с «паштетом». Разрыв маленькой противопехотной мины не убивает, а только калечит — отрывает ступню или ногу до колена. Кто-то, организуя ее изобретение и производство, не поленился, подсчитал, что похороны убитого обходятся куда дешевле для казны государства-противника, чем заботы о покалеченном (лечение, протезирование, пособия и т. д.). Дьявольская математика! Недобрый продукт работы человеческого разума. Да минует нас чаша сия!
* * *
Отряд устал. Только этой особенной фронтовой усталостью можно объяснить случаи очень странного поведения некоторых из нас. Мои земляки-туляки недавно отличились тем, что в одной из комнат интерната-«дурдома», где им пришлось заночевать, заняли круговую оборону. Им померещилось, что они на позиции, окружены мусульманами. Немного постреляли по стенам, потом очухались, поняли, где находятся. Благо не дошло дело до гранат. Казак Володька У. в изрядном подпитии учинил разборку с пятью сербами в том же интернате. Выстроил их в коридоре, дал очередь поверх голов и долго путано объяснял, что воевать так, как воюют они, нельзя, что вести себя так, как вели они 12 апреля, — нехорошо. В случае повторения случившегося он пригрозил своим «собеседникам» расстрелом. Всех порядком раздражает Евгений С. — питерский парень, кого мы когда-то встретили в вышеградском интернате. Тот самый, кому мусульманский снайпер прострелил навылет обе щеки. Оказывается, все это время (почти два месяца) он живет в интернате, исправно харчуется в здешней столовой, в рейдах-караулах и прочих военных мероприятиях не участвует, зато ежедневно обивает пороги вышеградских учреждений с предложением создания каких-то совместных питерско-вышеградских предприятий, представительств и т. д. Чем конкретно будут заниматься эти организации, Евгений ответить не может, но на все руководящие посты в них прочит, несомненно, себя. Мне показалось, что от каждого этого «прожекта» отдает рядовой шизофренией.
* * *
Обращает внимание диковинная прическа многих молодых сербских бойцов: на затылке то ли выбрит, то ли выстрижен православный крест и четыре буквы «с», каждая из которых помещена в квадрат пространства, образуемого сторонами креста. Сербы объясняют: это древний, особенно актуальный ныне, национальный девиз, что-то вроде «Сербия сама себя спасает».
Конечно, по поводу главной идеи лозунга можно поспорить (особенно с учетом личного добровольческого опыта), но в целом лозунг правильный, и прическа, «несущая» его, оригинальна и привлекательна.
В вышеградских парикмахерских подобным образом могут украсить голову любого желающего. Разумеется, если этот желающий имеет прямое отношение к фронту и войне. Скопировали эту моду и некоторые из русских добровольцев. Испытываю желание последовать их примеру. Конечно, это мальчишество, но почему бы и нет?
* * *
Володька-Бес и Сашка К. по-прежнему в госпитале. Первый никак не отойдет после контузии, полученной 12 апреля (головные боли, сильное головокружение). Второй лечится после полученного в тот же день ранения в голову (почти полная потеря зрения, едва видит стоящую перед ним пепельницу). Володька Р. (разрыв барабанных перепонок и легкое сотрясение мозга) близок к выписке. Скоро вернется в отряд и пулеметчик Пашка, единственный уцелевший из смены, что держала оборону в крайнем правом бункере на высоте Заглавок 12 апреля .
* * *
Решено. Через два дня уезжаем! К собирающимся домой прибавилось еще несколько человек. Мотивы их отъезда уже знакомы («Повоевали, посмотрели, хватит»). Дорога будет нелегкая. От Вышеграда рейсовым автобусом до Ужицы. От Ужицы поездом до Белграда. От Белграда до Москвы. До Белграда дорога бесплатная (на нас распространяются какие-то льготы). От Белграда до Москвы надо будет приобретать билет. За свои деньги. Оказывается, выбраться из зоны боевых действий не так-то просто. Необходима специальная бумага. Сербы называют ее «дозвола».
Прежде чем получить «дозволу», нам необходимо сдать оружие и обмундирование. Каптер требует поштучного возвращения всего ранее полученного — от автоматов до башмаков и курток. Оружие мы сдали безропотно. С вещами сложнее. За время ночевок у костра, скитаний по горным склонам и т. д. и т. п. многие вещи пришли в негодность (что-то прогорело, что-то порвано о сучья и камни) и были попросту утеряны. Есть желание оставить что-то из вещей на память, в качестве сувениров. От нас же требуют возвращения полного комплекта всего выданного. Процедура объяснения с каптером Славко унизительна, но результативна. В итоге желанная «дозвола» (пропуск с перечнем наших фамилий, с подписью начальника и круглой печатью) у нас на руках. Прощай, Вышеград, прощай, Босния. Счастливо оставаться нашим. Дай Бог всем им вернуться по домам. Живыми, целыми, невредимыми!
* * *
На меня возложена обязанность отвезти в Москву и передать родным сумку с вещами Кости Богословского. Поручение не из легких (мягко сказать), но отказаться язык не повернулся. В Москве живут мать, брат, отчим Кости Богословского. Что я скажу им? Какие слова выбрать в богатом родном языке, чтобы объяснить, почему их сын и брат остался навсегда на югославской земле? Не могу представить себе, как произойдет моя встреча с этими людьми. Лучше сходить лишний раз в разведку.
* * *
Сложилось четкое представление о «социально-национальном» составе русских добровольцев в Югославии. В основном это люди, получившие среднее или среднее техническое образование, выходцы из семей среднего и ниже среднего достатка, жители крупных городов. «Обремененных» высшим образованием среди добровольцев — процентов десять, гуманитариев — считаные единицы. Откровенно судимые — отсутствуют, но приблатненных, имевших напряженные отношения с правоохранительными органами, — едва ли не треть.
Казалось, что нынешняя ситуация в Югославии должна привлечь сюда массу бывших российских военных (отставников, сокращенных, уволенных и пр.). Состав нашего отряда напрочь опровергает это предположение.
Существенная деталь: едва ли не половина состава нашего отряда — люди с несложившейся личной жизнью (безответная любовь, распавшаяся семья, загулявшая жена, отвергнутое брачное предложение и т. д.).
Не будет преувеличением утверждать: нынешние русские добровольцы в Югославии — явление чисто русское. Два украинца в отряде — то исключение, что подчеркивает правило. Лиц кавказской, не говоря уже о еврейской, национальности в составе отряда нет. Никто не слышал, чтобы представители этой национальной «категории» присутствовали в составе других русских добровольческих отрядов на югославской земле. Это более чем естественно. Кавказцы сыты по горло собственными войнами (плюс фруктово-базарные хлопоты). Что же касается евреев… Еще великий В. Розанов отмечал нелепость и тщетность попыток представить еврея, занимающегося охотой или конной ездой . А тут воевать добровольцем за тридевять земель почти за спасибо. Просто смешно.
* * *
Третий день в вышеградском «дурдоме»-интернате — пьянка. Бессмысленная, тупая, безысходная. Закуска — рыба, наглушенная гранатами в Дрине. Теперь понятно, почему так тянуло сербское командование с выдачей причитающегося нам жалованья. Имеющиеся на руках деньги то и дело выводят отряд из состояния боеготовности.
* * *
Всего пару дней назад на страницах этого дневника я пытался размышлять о социальном составе нынешних русских добровольцев в Югославии. Отмечал уровень образования, касался семейного положения, взаимоотношений с законом и т. д. Вспоминал, анализировал, выстраивал. «Играл» в социологию. В итоге уподобился «яйцеголовым интелям» — ученым, утратившим реальную связь с жизнью, не видящим за деревьями леса! Наивный! Разве наличие институтского диплома или былая судимость — главное в оценке такого яркого, сочного, уникального социального феномена, как русское добровольческое движение? Давно пора называть вещи своими именами и позволить себе дерзкий, но единственно верный вывод: все, кто решился сегодня махнуть сюда, за тридевять земель, рискуя собой, помогать братьям-славянам — это представители лучшей части сегодняшнего российского общества, по сути — его элита. Конечно, много кому такой вывод покажется, мягко сказать, нескромным. Только за ним — логика, факты, правда.
Вспомним, какая ситуация сложилась к началу девяностых годов нынешнего двадцатого века вокруг Югославии. Мировой порядок поставил задачу — уничтожить державу южных славян. Уничтожить, спекулируя на обострившихся к тому времени национальных и религиозных противоречиях. Заодно испытать на земле Югославии сценарий уничтожения, уготованный для России. Кстати, некоторые национально мыслящие политологи считают эту причину войны в Югославии не второстепенной, а главной и единственной.
В этой ситуации официальная Россия в лице ее либерально-демократического руководства, то ли струсив, то ли строго следуя «указивке» мирового правительства, сербов бросила, сербов предала. При этом полностью дискредитировала и обрушила утвердившийся кровью многих поколений соотечественников авторитет России на Балканах, сдала русские национальные интересы в этом вечно взрывоопасном, вечно тлеющем мировыми конфликтами, вечно стратегически важном участке планеты. В итоге сложился, тут ни убавить, ни прибавить, такой расклад: по одну сторону — продажные политики, лукавые дипломаты, картавоязычные официальные журналисты, по другую сторону — русские добровольцы. Пусть у первых за плечами МГУ и МГИМО, пусть они владеют чужими языками и обучены изящным манерам, пусть успели хапнуть в ходе приватизации и прочих процессов утверждения рыночных отношений деньжат, пусть успели обзавестись недвижимостью. Эти люди — дрянь, по которым плачет национальный трибунал, что рано или поздно непременно развернет свою работу в нашей стране.
На их фоне русские добровольцы, в основной своей массе не сильно образованные, не владеющие «ненашенскими» языками, порою даже не умеющие обращаться с ножом и вилкой, тем не менее — элита, национальная элита, люди, решившиеся на свой страх и риск отстаивать национальные интересы России, когда те, кому положено это делать в силу официальных профессиональных обязанностей, заняты воровством или парализованы трусостью. Именно добровольцы оказались единственными в стране, кто в трудную годину сделали шаг вперед. И шагнули кто за ту черту, где совершается подвиг, кто в бессмертие, кто просто за каменные брустверы в боснийских горах, чтобы доказать — «Я — могу!».
Этот вывод я доверил пока только дневнику. Уверен — те, кто сегодня официально «представляет» национальную элиту, нам нашего «югославского» выбора не простят и сделают все, чтобы оболгать, задвинуть нас куда подальше на задворки общества, а то и просто уничтожить. Естественно, баранам, уготованным к закланию, никто из нас уподобиться не собирается.
* * *
Собирая вещи в обратную дорогу, бегло перелистал блокноты дневниковых записей, что лягут в основу будущей книги. Кажется, собрано немало информации, есть «вкусные» подробности и присутствуют эсклюзивные детали. Здесь, похоже, все нормально. А вот красочных эпизодов героизма, захватывающих сюжетов про мужество и отвагу как-то маловато. Все больше быт, собственные размышления и отнюдь не яркая повседневность. Не хватает примеров для воспитания подрастающего поколения. Выходит, чего-то недоглядел, не смог подняться над «серыми буднями». Может быть, в этой ситуации недостающие для общей гармонии абзацы и главы проще выдумать, приврать? Ради красного словца, ради высоких целей? С этим сложнее. Подобному просто не обучен и вряд ли когда обучусь.
Еще более смущают некоторые оценки. Хотя и они взяты не с потолка, а сделаны на основании фактов, увиденного, пережитого. Другое дело — трудно вписать многое из этих оценок в уже сложившуюся и кажущуюся монолитной систему патриотических ценностей и приоритетов. Как быть, к примеру, с иллюстрациями философии и стиля жизни казачьей части нашего отряда? Куда деть примеры откровенного хамства, пустой похвальбы и дикого воинствующего невежества тех, кто составил «станицу»? Вымарать все это, руководствуясь высшими политическими целями? Но тогда грядущая книга получится неполной и неправдивой. Первыми, кто отметит это, будут мои недавние «окопные братья», те, с кем соседствовал недавно в караулах, с кем шел «след в след» в рейдах, с кем оборонял высоту Заглавок. Тем более не одобрили бы такую «редактуру» те, кто погиб за русское дело на сербских фронтах.
Значит, буду писать правду, только про то, что было, что видел, что чувствовал. Ничего не лакируя, никому не угождая. Конечно, наживу врагов и недоброжелателей. Зато книга будет честной!
* * *
Гуляли вечером по улицам Вышеграда. Обратили внимание на немалое количество молодых мужчин и парней. Возраст — 20–35 лет. И это в стране, о которой принято говорить, что «все население поднялось здесь на борьбу за правое дело». Чуть позднее из разговора с четниками (боевые отряды сербских монархистов) выяснилось, что дезертирство и уклонение от воинской службы — бич здешних вооруженных сил. Это вовсе не значит, что сербы — плохие вояки. (На той стороне — проблемы те же самые, может быть, даже еще в больших масштабах.) Люди устали от войны. Плюс к этому надо учитывать: слишком многие до войны жили в здешних местах более чем сыто. (Сдавая жилье богатым туристам из ФРГ, Австрии, прислуживая отдыхающим и т. п.) Переход от сытости, изобилия и мира к лишениям и войне слишком резок для этих людей.
В центре Вышеграда на одном из домов мемориальная доска, извещающая, что здесь жил и работал писатель Иво Андрич. Том его произведений лет десять простоял в моем книжном шкафу. Простоял нечитаным. Вернусь — обязательно прочитаю. Только, разумеется, после того, как прочитаю все, что смогу найти про блаженную Матронушку. Возможно, она действительно спасла своих земляков (и не только земляков) двенадцатого апреля в бою за высоту Заглавок. Кто знает, может быть, и впредь эта русская святая будет сопровождать меня по жизни. И кто знает, что еще ждет меня в этой жизни, за что я буду ей еще благодарен?
* * *
В который раз перелистываю блокноты со своими заметками. Сделаю все, чтобы из этих «обрывков» и «клочков» получилась книга. Правдивая книга о том, что видел, чувствовал, пережил. Книга, по сути, от первого лица. Очень важно при работе над ней найти правильный тон, верную пропорцию в подаче глобального, масштабного, красивого и обыденного, мелкого, неказистого. Чтобы это обыденное не заслоняло масштабное, а масштабное, в свою очередь, не подавляло «прозу будней». Понятно, масштабное — это героическое, а мелкое — повседневное, бытовое.
Здесь будет сложно. Вечная проблема всех писавших о войне. Близкий пример — литераторы, писавшие о Великой Отечественной. За неверное соотношение между «великим и малым» любой из них запросто мог лишиться карьерного роста (а подчас и свободы в суровые сороковые-пятидесятые), партбилета, попасть в безжалостные жернова идеологических проработок. Для определения верной пропорции «правды Генштаба» и «правды окопной» требовалось особое чутье и строго партийный подход.
Кажется, меня эта проблема в чистом виде не коснется — ни масса бдительных цензоров, ни тупых партийных чиновников надо мной висеть не будет. Но куда деться от жестких требований момента? Как увиденное и пережитое совместить с лучезарной темой славянского братства, с государственно важной темой возрождения казачества? Да и много чего еще отсюда, из-за каменных брустверов «положая» видится совсем не так, как это сформулировано в чеканных передовицах патриотических газет и в умных статьях национально ориентированных журналов. Дай Бог, чтобы меня как автора не зашкаливало, чтобы не оступился ни в «чернуху», ни в «патоку».
* * *
Немного грустно: моя боснийская «эпопея» заканчивается. Последние дни на войне, последние дни среди боевых товарищей. Увы, на светлые впечатления этих дней лег жирный черный мазок. Пока бродил напоследок по улицам Вышеграда, кто-то распотрошил мои приготовленные к обратной дороге вещи. Исчезла почти новая джинсовка (память о далеко непростой командировке в воюющий и непобежденный Ирак) и бутылка «Столичной» в экспортном исполнении (знакомый журналист просил передать коллеге, ныне работающему в Белграде, что я и собирался сделать на обратном пути).
Шума поднимать не стал. Пусть джинсовку донашивают «братья по оружию». Привет белградскому собкору передам «насухую». Главное, остались целы блокноты с записями и две отснятые «мыльницей» на передовой и во время похорон Кости Богословского пленки. Это больше, чем главное!
Но гадкий осадок остается. Ведь украли не просто свои, а те, с кем вместе воевал, делил смертельный риск. Комментировать здесь нечего. Надо заставить себя никого не подозревать и как можно скорее забыть о случившемся. Тем более что на фоне прочих уже имевших место в отряде краж (воровали в основном деньги, то самое скромное жалованье в немецких марках) мои потери — сущий пустяк. Переживем!
* * *
Мы на белградском вокзале. Через пару часов поезд на Москву. Правда, в Москву на нем мы не попадем. Только до станции Чоп. Для нас это уже не принципиально. Билеты до Чопа на руках. Мы едем домой! Какой музыкой звучит для нас эта фраза.
До Белграда добрались не без приключений. На границе Сербской Республики и Югославии автобус остановил патруль военной полиции. Из всех пассажиров маршрута Вышеград — Ужице эти громилы в синей форме особым вниманием оделили только нас, русских. (Замечу, в глазах даже самих сербов служащие в военной полиции авторитетом не пользуются. Скорее наоборот. Считается, что в полицию идут те, кто не хочет воевать.)
Нас вывели из автобуса. Выстроили в шеренгу. Потом устроили шмон, равного которому в жизни я не видел (сержантские досмотры на курсах молодого бойца в армии и досмотры в милицейских отделениях, куда попадал в подростковом возрасте «по хулиганке», ни в какое сравнение с этим не идут). Нас охлопывали, ощупывали, заставляли крутиться, вертеться, расстегиваться. Самым тщательным образом полицейские распотрошили наши сумки. Все вещи, имевшие хотя бы какое-нибудь отношение к военному быту, изымались. Лично я вез пластмассовую фляжку-котелок (некогда обязательный элемент экипировки каждого воина Югославской народной армии) и китель. И то и другое предназначалось друзьям (один — заядлый грибник-охотник-рыболов, другой — отъявленный коллекционер военной амуниции). От затеи порадовать близких людей подарками-сувенирами пришлось отказаться. И котелок, и китель полицейские изъяли.
Столь пристальное внимание военной полиции к нашему багажу имело под собой серьезные основания. По устоявшейся традиции, русские добровольцы, возвращаясь домой с югославских фронтов, прихватывают с собой кое-что из оружия. Нет оснований осуждать их за это. Ведь оружия на югославской земле ныне более чем достаточно, а в России ситуация такова, что не сегодня завтра «полыхнет». Отсюда естественно гражданское стремление русского человека встретить «время Ч» во всеоружии.
И на этот раз тщания военных полицейских имели вполне конкретные результаты. Уже в первые минуты шмона на земле образовалась внушительная пирамида из гранат и штык-ножей. Более крупных трофеев сербам на этот раз не досталось.
Унизительную процедуру обыска мы приняли вовсе не безропотно. Каждый из нас был уверен, что лишних и чужих вещей в нашем багаже нет. Все, что везем, — заработано, завоевано, заслужено. Однако всякий раз, когда отнимаемая вещь рождала спор или перебранку, звучала команда офицера, и сразу несколько автоматных стволов упиралось в грудь и живот «искателя правды».
Сербы-попутчики, наблюдавшие эту сцену из окна нашего автобуса, сочувственно покачивали головами. Мне показалось, они искренне жалели нас.
Досадно, что военные полицейские, едва обнаружив в моей сумке фотоаппарат, молниеносно выдернули и засветили почти полностью отснятую на «положае» пленку. Такой фоторяд угробили! Уничтожили бесценные документы по истории русского добровольческого движения! Благо другую, полностью отснятую пленку, я запрятал так, что ее не нашли. Уникальные иллюстрации для своей будущей книги я все-таки обеспечил!
* * *
За час до отправления поезда зашли в магазин. Купили в дорогу несколько бутылок виноградной водки. Пить начали в привокзальном сквере. Странно, но ракия, ранее известная дурным привкусом и скверным запахом, пилась как обыкновенная вода. Общей складчины не получилось. Пили, объединившись в пары и тройки. Кое-кто вовсе отказался участвовать в застолье, решив сэкономить максимальное количество валюты.
Я пил в паре с Серегой-Пожарником. К этой процедуре он отнесся с особой серьезностью. Незадолго до отъезда в Югославию Серега лечился от известного пристрастия. Нарколог строго предупреждал его, что после лечения употребление любого алкоголя не просто нежелательно, но и опасно. По этому поводу была взята с Сереги и соответствующая расписка.
Помня о пугающем предупреждении нарколога, Серега для начала как-то по-особенному, совсем по-кошачьи отхлебнул из стакана. Объяснил:
— Подожду, что будет. Потом видно будет…
Однако алкоголь усваивался Серегиным организмом прекрасно. После каждого глотка он причмокивал, делал недоуменное лицо и приговаривал:
— Слаб укольчик-то, ох, слаб…
* * *
Наше состояние перед посадкой в поезд и в первые часы движения можно охарактеризовать однозначно — «отходняк». Усталость, алкоголь и последствия всего, что случилось с нами за два последних месяца, брали свое.
Мне кажется, ни один из нас еще не представляет, что мы действительно возвращаемся домой. Домой! Из войны! Домой! В тот мир, где люди спят на белых простынях, где есть метро, где носят белые рубашки и галстуки. Что изменилось в этом мире за время нашего отсутствия? Какой застанем мы свою страну? Кто знает, может быть, наше возвращение из Югославии в Россию — это всего лишь переход с одного на другой участок единого громадного фронта.
* * *
Уже почти сутки в дороге, а состояние, что я накануне опрометчиво окрестил «отходняком», не покидает. А еще на него накладывается ощущение, прежде никогда не изведанное, очень сильное, почти мистическое. Возможно, это — нескромно… Возможно, это — что-то от гордыни, столь порицаемой православной церковью. Признаюсь в этом, по крайней мере, самому себе…
Очень четко чувствую себя составляющей частью истории нации, своего незнаменитого, но всегда честно служившего русскому государству рода. Частью незначительной, не очень заметной, но… обязательной. А еще испытываю что-то возвышенное, сродни парению, полету. Состояние, о котором испокон веков говорили: «крылья за спиной». Наверное, меня бы поняли мои соотечественники, возвращавшиеся домой из Берлина в 1945-м. Возможно, за всем этим очень своеобразное и очень личное понимание сути геополитики, понимание великого смысла, скрытого в затасканных терминах «национальные интересы», «личный вклад», «государственное дело».
Кстати, та же геополитика очень четко разделяется на два вида. Первый, это когда — «все в общем», у дисплея компьютера, у глобуса, с книгами и бумагами в руках. И второй — «когда все очень конкретно», когда в руках у тебя «калашников», когда ты далеко от Родины, но в интересах этой Родины. Сегодня русская геополитика для меня и моих фронтовых друзей ассоциируется с понятиями Балканы, Сербия, Вышеград. Предельно конкретные, предельно четкие понятия. Что-то очень похожее я испытывал в Южной Осетии в 1991-м, в Приднестровье в 1992-м. Интересно, испытаю ли я когда-нибудь еще похожие ощущения? И в какой близкой или далекой точке мира это случится? Возможно, снова в Приднестровье, где саднящую рану русской трагедии лукавые политиканы наспех затянули пластырем дипломатии. Возможно, в Северном Казахстане, где похожая рана того гляди напомнит о себе. Возможно, в Крыму, русском крае, что в результате череды исторических случайностей и откровенной воинствующей тупости отдельных политиков стал в один миг частью Чужбины. Люди, живущие там, кажется, стали прозревать и все чаще посматривают в сторону России. Разумеется, просто так «домой» их никто не отпустит. Возможно, им потребуется помощь.
Думается, если построить всех нас, бывших только что под Вышеградом, в одну шеренгу и спросить, кто готов поучаствовать в воссоединении русского народа и в собирании русских земель, не сомневаюсь — вся шеренга сделает шаг вперед! Вот это и есть «личная персональная геополитика». Очень личное и очень правильное качество. Носителей его в нашем государстве должно стать больше. Тогда и победим!