Советский язык — явление уникальное. Его нельзя сводить ни к политическому слою русского языка, ни к одной из разновидностей бюрократического лексикона, хотя исторически он, несомненно, возник на основе последнего. Целиком национализированный государством, советский язык насаждается и культивируется коммунистами как универсальный заменитель русского языка. Он постепенно проникает во все сферы духовной деятельности человека — литературу, искусство, науку. Семантика этого языка отражает не социальную реальность, а идейное мифотворчество; она выявляет не объективные общественные процессы и явления, а коммунистическое мировоззрение в его наложении на действительность.

Советский политический язык однозначен. Но, деля мир на полярные субстанции добра и зла, он в то же время и двусмыслен. Эта двусмысленность — следствие двойственности советской социальной системы: социалистической формы, обращенной к внешнему миру, и тоталитарной сущности, направленной к собственным народам. Слова и выражения советского языка, действующие на уровне бессознательной психики, превращаются в сжатые пружины политического манипулирования: с их помощью в человека вгоняются заряды идеологической энергии. Реальность проектируется по законам вымысла: рабство объявляется свободой, ложь — истиной, война — миром и т. д.

Советский политический язык основывается на двух основных компонентах: фикциях, которые коммунистическая философия провозглашает реальностью, и реалиях, представляемых в вице фикций. Отсюда — два различных (но не противоположных) пласта в советском языке. Во-первых, слова-явления, опирающиеся пусть на искажаемые, но существующие факты и процессы советской действительности ("встречный план", "доска почета", "колхоз", "очковтирательство", "анонимное письмо" и т. п.). Во-вторых, слова-фикции, передающие понятия, лишенные всякого социального смысла ("авангард", "боевитость", "внутрипартийная демократия", "дружба народов", "горизонты", "идейность" и пр.).

Поскольку в основе слов-явлений лежат определенные и всегда конкретные социальные факты, это затрудняет, а порой и делает невозможным их безграничное домысливание. Слова-фикции — это в известном смысле духовные "полуфабрикаты", задающие лишь направление для работы воображения. Дорисовывая их нужными (в зависимости от политической конъюнктуры) социальными красками, власти стремятся сохранить их недосказанность — для последующего манипулирования. Новая манипуляция почти наверняка будет отличаться от старой (жизнь не стоит на месте), но все они строго регламентированы коммунистическим мировоззрением, располагающим весьма ограниченным числом идеологических конструкций.

Слова-явления представляют собой более или менее постоянные формулы действительности и не распадаются при соприкосновении (или даже столкновении) с реальностью, ибо разложение (или хотя бы девальвация) заложенных в них идейных стереотипов означала бы крушение коммунистического мировоззрения. Вспомним, с каким завидным постоянством советский язык насаждает идеи "атеистического воспитания", "коммунистической морали", "коллективного руководства" и т. п.

Слова-фикции ("гегемония пролетариата", например) — чрезвычайно пластичны, они способны оперативно "откликаться" на любое изменение политической и социальной ситуации. Если один из компонентов такого словосочетания теряет свою эффективность, его тут же "вынимают" и заменяют другим, больше отвечающим задаче воздействия на массовое сознание (так "гегемония пролетариата" превращается в "гегемонию народа"). При этом традиционное назначение понятия, разумеется, сохраняется: и "гегемония пролетариата", и "гегемония народа" в равной мере камуфлируют самовластие партийного аппарата.

При острых социальных коллизиях содержание слов-фикций меняется радикально. Примеры: замена "диктатуры пролетариата" "общенародным государством"; вариации с выражением "образ жизни" — "пролетарский", "советский", "социалистический" и, наконец, "коммунистический образ жизни". Манипулирование словами-явлениями в определенной мере ограничено их "привязанностью" к конкретному социальному опыту. В этом смысле слова-фикции, в силу своей абстрактности, подвижности и продуктивности, предоставляют советской пропаганде практически неограниченные возможности, хотя и они отнюдь не всегда являются искусственными образованиями. Исторически появление известного числа слов-фикций отражало возникавшие (но так и не возникшие) социальные явления; лишь впоследствии они были идеологизированы. Напротив, некоторые слова-явления первоначально формировались в рамках коммунистической идеологии и уже затем продуцировались в социальную жизнь.

Естественно, что оба эти слоя советского языка не разделены непроницаемой перегородкой. Слова-явления при определенных условиях (когда явление полностью изживает себя) исчезают или превращаются в слова-фикции; слова-фикции в ходе идеологического конструирования действительности начинают отражать реальность. Однако в конечном счете и те и другие различаются лишь ракурсом идеологического манипулирования. В первом случае (слова-явления) действительность накладывается на идеологию, во втором (слова-фикции) — идеология накладывается на действительность. Понятно, что усилия коммунистической пропаганды направлены на поддержание стабильности слов-явлений и обновление слов-фнкций.

Советский политический язык содержит многообразные психологические "ловушки" для духовного захвата человека. В своей же совокупности он действует подобно железной клетке: ограничивает свободное движение тех, кто находится (мыслит, действует) внутри нее. Система "единомыслия" обеспечивается при этом не только (и даже не столько) бедностью оборотов, шаблонностью фраз, стандартностью выражений. Не меньшую роль играет непроявленность, закодированность одних понятий ("вертушка", "распределитель", "кремлевский паек") и чрезмерная информативность (перегруженность информацией) других: "коммунизм", "антисоветизм", "оппортунизм". Перегрузка содержанием лишает человека возможности учесть огромную массу самых различных факторов, строить на их основе сколько-нибудь рациональную систему объяснения.

Советский язык охотно эксплуатирует приемы риторики, стремясь привести людей в состояние социальной экзальтации. Именно эту функцию выполняют такие обороты, как "волею партии", "активная жизненная позиция", "гвардейцы труда", "коммунистическая смена"… С помощью советского языка часто и успешно производится подмена понятий. В его лексиконе (когда речь идет о коммунистической действительности) нет, например, "безработных" (их именуют "лицами, ищущими работу"), нет "кризисов" (это всего лишь "временные трудности"), нет диктатуры (она выступает в благородном облике "демократического централизма"). Важную роль в советском политическом языке играют ассоциации (по аналогии или по противоположности). Если говорится о труде советских людей, то в сознании должен возникнуть ассоциативный ряд: "героический", самоотверженный", в крайнем случае "доблестный". Тот же труд на Западе — "подневольный", "непосильный", "унизительный". Советский народ — "великий", "мужественный", народ США — "многострадальный"…

Реальная жизнь в советском языке отражается с помощью типичных приемов искривления перспектив. Но советский язык способен не только искажать пропорции и контуры действительности, он умеет инечто большее — некоторые явления не отражать вообще. Так, в официальном советском лексиконе совершенно отсутствуют словесные знаки для таких широко распространенных в обществе явлений, как "закрытые письма", "коммунистическая бюрократия" и пр.

Многим советским словам давно придан характер символов: обожествлена "партия", одухотворен "труд", канонизированы "план", "соревнование".

Советский политический язык не столько называет и определяет явление, сколько разоблачает и осуждает. "Отщепенец", "оппортунист", "аполитичность", "отребье" — это уже приговор, приводимый в исполнение в соответствии со статьями уголовного кодекса: "враг народа", "антисоветчик". Советский язык достиг уровня, позволяющего заменить процесс познания лозунгом, марксистской догмой: "Вперед, навстречу коммунизму!", "Слава партии!", "Все — на коммунистический субботник!".

Язык в СССР призван вызывать у людей определенные, нужные властям социальные рефлексы. С этой целью гигантские лозунги водружаются как памятники на центральных площадях городов, выставляются на зданиях и витринах магазинов, заполняют стены кинотеатров ж клубов.

Советский политический язык — язык-агрессор. Он подчинил Восточную Европу, распространился на Азию, захватил часть Африки, утверждается на американском континенте. Он стал лингвистической маской всех, кто верят в "светлое будущее". Влияние его универсально. В сферу его магии попадают и народы Запада; бесконечное повторение лозунгов о мире убеждает их в миролюбии советских руководителей, восторженные вопли о любви народа к партии — в благополучии советских людей. Прочертанный советскими словами путь исторического развития навязывает всем и каждому представление о неизбежности советской политической модели, парализует любое сомнение в справедливости или разумности политики Кремля. Вот почему освобождение человека от коммунизма — его иллюзий и заблуждений — связано с освобождением от советского языка — "с языковым диссидентством".

Но любому "инакомыслию" должно предшествовать познание явления. Анализу основных аспектов советского языка и механизмов его функционирования и посвящена настоящая книга. При этом не ставится в качестве задачи выявление всех пластов современного советского языка. Поставленная проблема — исследование советского политического языка. Так что назначением книги становятся две цели:

1. Предоставить ученым-советологам и политологам, политическим деятелям, журналистам и всем, кто интере- суется изучением советского общества, политический словарь-справочник, раскрывающий подлинное значение приводимых слов и словосочетаний, а также механизм советской пропаганды;

2. Раскрыть — на основе истолкования некоторых единиц языка — политические, социальные, философские, этические и психологические аспекты советской реальности, вуалируемые этим языком. В этом смысле "Советский политический язык" может в определенной степени служить путеводителем по советскому обществу.

Двойная задача книги определила ее структуру. Каждая статья открывается дефиницией значения слова (словосочетания). Затем следует анализ идеологического содержания слова в наложении на советскую реальность. Двойной угол зрения позволяет наглядно выявить противоречия между жизнью и языком. Применение слов иллюстрируется цитатами из современных советских изданий и периодической печати.

Статьи книги (расположенные для удобства в алфавитном порядке) подобраны с таким расчетом, чтобы дать читателю представление о советском политическом языке и советской социальной действительности.

В книгу включены слова и словосочетания:

1. Непосредственно политической и философской сфер ("антикоммунизм", "аполитичность", "дружба народов", "дальновидная политика", "исторические решения", "ленинский", "бессмертный" и др.);

2. дающие представление о различных сторонах советской действительности ("очередь", "жилплощадь", "давать" и пр.);

3. характеризующие (идеологизированно) советскую производственную систему и экономические отношения в советском обществе ("бригада коммунистического труда", "постоянно действующее производственное совещание", "штурмовщина", "шефство", "вахта" и т. д.);

4. традиционно русские понятия оценочного характера, пропагандистски переосмысленные в советском языке ("пресловутый", "животворный", "отчаянный" и т. п.).

Слова и выражения, включенные в книгу, как и весь советский язык, призваны утвердить в сознании людей всеобъемлющее коммунистическое мировоззрение. Более конкретное их назначение — полностью исключить любой (не советский) образ мышления. Конечно, это — задача-максимум, ее редко удается решить в полной мере. Но каждому, кто так или иначе пользуется советским политическим языком, трудно избежать искаженного восприятия действительности. Многие советские люди теряют способность воспринимать социальные явления и нравственные категории вне понятий советского языка. Это не вина их, а беда. На советского человека со страниц газет, из передач радио и телевидения обрушивается бесконечный поток стереотипов, заглушающих свободную мысль, парализующих стремление составить объективное мнение о том, что происходит в современном мире. Эффект данной языковой обработки усиливается страхом: попытка освободиться от советского политического языка и пуститься в просторы независимой мысли опасна — за ней следует наказание. Тем не менее только на этом пути советского человека ждет духовное возрождение и нравственное раскрепощение. Автор надеется, что и в этом плане предлагаемая книга будет полезна.

Исследуя советский политический язык, предлагаемая книга раскрывает в нем ряд пластов — временных и тематических. Это позволяет рассмотреть язык в его наложении на действительность и одновременно анализировать советскую действительность в ее наложении на язык. Такой анализ дает представление о путях и средствах, с помощью которых советская пропаганда воздействует на население СССР.

Читатель, надо думать, обратит внимание на архаичные пласты советского политического языка и широкое употребление привычных, традиционных для русского сознания слов. Эти словесные модели свидетельствуют о стремлении советской пропаганды сохранить преемственность, использовать в своих целях обороты традиционно русские, наполнив их, однако, новым коммунистическим содержанием. Содержанием, которое чуждо психологии и логике русского человека.

Другое любопытное явление — развернутая экспансия военной лексики в политический язык. Эта тенденция, разумеется, не случайна. Цель вторжения — внушить представление об СССР как о едином, находящемся в осаде военном лагере, в котором советские люди должны вести себя по-военному. Добавочное назначение военной, особенно морской лексики в советском языке — романтизация тусклой коммунистической действительности.

Показывая многоплановость советского политического языка, автор надеется, что это поможет читателю понять простую и вместе с тем изощренную механику идеологического манипулирования массами. Один из ее типовых приемов — насилие над русским языком, меняющее не только семантику слов, но ревизующую общечеловеческие и нравственные категории, которые они выражают. Мистификация подлинного значения слов — подмена их реального смысла иллюзорным, сознательное ограничение этого смысла, разрыв традиционных значений для принесения коммунистической пропаганды — все это ведет к омертвлению языка. Русский язык, отличающийся своим богатством, образностью, гибкостью, яркостью, скудеет, нищает, зажатый в мертворожденные советские штампы.

Книга при этом раскрывает и двойное назначение советского политического языка. Маскируя от западного читателя коммунистическую действительность с помощью вполне благообразных и "безобидных" слов, этот язык достаточно императивен для советского читателя, которому внушается, что во всех действиях ему надлежит руководствоваться партийными ценностями — в соответствии с законами и правилами двойной коммунистической бухгалтерии.

Наша книга, наконец, — мы надеемся — поможет и советским людям преодолеть семантическое отчуждение советских словесных стереотипов и вернет их мировосприятие к общечеловеческим и социальным ценностям, не извращенным и не искаженным коммунистической пропагандой.

Иерусалим — Филаделфия

1980–1984 гг.