Почти двести лет тема московского пожара 1812 г. является знаковой для русского человека. Пройдя огонь и пепел «самосожжения» первопрестольной, Россия и русские возродились к новой жизни, преисполненные ощущением безграничной силы и законности своего места среди великих народов. Однако вопрос о причинах (а следовательно, и о историческом смысле и роли) великого московского пожара до сих пор не решен. За двести лет отечественная историография, кажется, исчерпала весь набор возможных версий. Даже наиболее талантливые современные композиции картин московской трагедии 1812 г. (скажем, А.Г. Тартаковского) при ближайшем рассмотрении оказываются только интерпретациями прежних вариаций М.И. Богдановича, А.Н. Попова, А.Е. Ельницкого. На фоне калейдоскопического мелькания версий, предлагавшихся в отечественной историографии, французская интерпретация выглядит достаточно последовательной. Она связывает пожар почти исключительно с инициативой, исходившей от русской стороны и, в особенности, от главнокомандующего Москвы Ф.В. Ростопчина. Русские, движимые «варварскими» понятиями о патриотизме, сознательно обрекли столицу на уничтожение. Эта французская версия родилась еще в горящей Москве. 20 сентября (н. ст.) 1812 г. император Франции Наполеон написал русскому императору Александру I: «Красивый, великий город Москва не существует; Ростопчин его сжег. 400 зажигателей пойманы на месте преступления; все они объявили, что жгли по приказу губернатора и полицмейстера…» Наполеон, в те дни еще надеявшийся на мирные переговоры с Александром I, предпочел прямо не обвинять русское правительство и командование русской армии в поджоге, предпочитая указывать главным образом на московские власти. Однако Наполеон и его армия увидели в пламени московского пожара проявление «варварства» как такового, свойственного русским по определению. После выхода в 1823 г. в Париже книги Ростопчина (он уже много лет жил во французской столице, но собирался возвращаться в Россию), в которой автор попытался снять с себя ответственность за пожар, по Европе прокатилась волна обвинений в его адрес, и с тех пор не только для французских, но и других европейских и американских историков вопрос, в сущности, был уже «закрыт».

Наше обращение к теме московского пожара 1812 г. не ограничивается стремлением дать однозначный ответ на, казалось бы, единственно важный вопрос, кто же именно поджог Москву: русские или Наполеон? Цель работы нам видится неизмеримо более многогранной, поскольку на фоне событий, связанных с московским пожаром, как никогда отчетливо обозначились те неизбывные вопросы жизни и истории, которые до сих пор составляют основу российских, и не только российских, проблем: какова цена человеческой жизни?; в чем природа русского патриотизма?; каков характер взаимоотношений Власти и Человека в России?; велика ли возможность взаимопонимания между русскими и западноевропейцами?; как и до какой степени может быть «переработан» российской действительностью западноевропеец, оказавшийся в нашей стране?; и многие, многие другие.

В своих, пусть иногда самонадеянных, попытках проникнуть в толшу событий 200-летней давности мы опирались на широкий круг разнообразных материалов. К первой группе источников мы можем отнести достаточно объемную делопроизводственную документацию, в которой, в силу объективных обстоятельств, доминируют материалы наполеоновской армии. Наиболее значительную группу источников составили документы личного происхождения — дневники, воспоминания, мемуары участников событий и, в особенности, их письма. Наконец, немалое значение имели для нас иконографические и топографические материалы, открывающие огромные возможности в прояснении частностей, составляющих живую плоть любого исторического события.

Основу исследовательского метода, как и в прежних наших работах, составляют принципы микроисторического подхода, позволяющие до известной степени отрешиться от бытующих в исторической науке стереотипов и дающих редкий шанс представить событие и человеческий поступок во всей их противоречивой конкретности.