#img_5.jpeg

 

1

На Ипутьевых лугах, что на Брянщине, уже к началу июня цепко вяжутся вокруг ног волглые травы. А к поре косовицы они разрастаются так, что вставшие в ряд косари по пояс тонут в их пестроте. И над всей речной поймой повисают тогда дурманящие сенные запахи. Даже терпкий аромат колосящейся пшеницы, вплотную подбегающей к лугам, отступает под напором томливого и росного по утрам лугового настоя. Разве только в полдень, когда, сбросив росу, трава оцепенело застывает под солнцем, верх снова берут хлеба. И уже до самой середины ночи над всей предзаревой землей царит дух молодых хлебов.

Ему навстречу каждое утро последнего допризывного лета выходил, направляясь на косовицу, Андрей Квёлый. Эта фамилия, неведомо когда и как прилепившаяся к их роду, была прямой противоположностью истине: никому в их семье ни в какую лихую минуту не приходилось занимать силенок. Правда, в сорок первом фамилия чуть было не оборвалась — в самом начале войны погиб отец. Но как раз в день получения похоронной родился он, Андрей. Так уцелела и фамилия, к которой в Березовке давно уже все привыкли. Квёлый и Квёлый… Подумаешь, какая невидаль! Почуднее бывают фамилии.

Только смешливая и озорная Лиза Узорова, с дальнего конца села, никак не хотела привыкнуть и еще в школе прозвала Андрея «Квёшей». Поначалу нет-нет да платилась за это, вернее сказать, платились ее по-смешному торчавшие тоненькие под пышными бантами косички. Молчаливый и с виду тихий Андрюша не терпел обид и никогда не откладывал расплату.

Но позднее (вот только все не поймут они, как это произошло) начисто перекрасились для них и самое слово «Квёша», и все былые понятия об обидах и наказаниях. Как-то неожиданно заметил Андрей, что не было у Лизы уже смешных косичек, а были настоящие косы. И все ладнее вливался в талию и оттенял по-девичьи стройную фигуру школьный фартук. И была уже вовсе не для насмешек ямочка на смуглой щеке. И что-то совсем новое появилось в походке. И как отделялся у самого пробора завиток темных волос, чтобы небрежно упасть на лоб, над такой же темной летучей бровью. И еще… И еще… Каждый день — новые находки. И чем больше их становилось, тем больше Андрей думал о Лизе.

А потом был очень веселый и очень грустный выпускной вечер, после которого Андрей и Лиза, не сговариваясь, решили остаться в колхозе.

А потом наступил этот день. Второй день сенокоса, когда на пожню вышли женщины и девушки. Была среди них и Лиза. И когда во время перерыва молодежь затеяла шутливую возню, она, подкравшись к стоявшему в сторонке Андрею, выплеснула на него остатки воды из ведра, а сама бросилась бежать.

Он догнал ее у самой речки, у ивового куста. Схватил за руку, она остановилась, попросила с игривой мольбой:

— Пусти, Квёша. Слышишь? — Глаза ее смеялись, и вся она, вся-вся светилась. Свет этот был непонятен и непривычен для Андрея, слепил его, приводил в замешательство. На него повеяло вдруг недавним школьным временем, повеяло настырной Лизиной насмешливостью, которая опять больно кольнула его.

— Меня Андреем зовут, между прочим, — хмуро сказал он и отпустил руку.

Он думал, что Лиза тут же вспорхнет и растает между кустами. Но она не двинулась с места. Не сводя с Андрея взгляда, нагнулась, сорвала травинку и будто в шутку сказала:

— А может, я любя так тебя называю.

И еще больнее стало ему от этого ее игривого тона. Но перед Лизой он был сейчас совсем беспомощным. Не за косы же ее снова дергать… И он сказал только:

— Ну, знаешь, Лиза…

— А вдруг? — не сдавалась она. В густых, чуть подсветленных солнцем ресницах ее блеснула лукавая решимость.

— Любя не смеются, — отрезал Андрей.

Травинка хрустнула у Лизы на зубах, глаза заискрились, и она, пряча их, отодвинулась за куст. Оттуда сказала, прикрываясь веткой:

— Да мне уж хоть бы зло в тебе вызвать. Ласковым-то ты, видать, и не бываешь.

Теперь уже, кажется, совсем не насмешливые, а скорее грустные глаза Лизы глянули на него. Глянули и тут же пропали. Андрей только увидел, как мелькнула между кустами цветастая косынка.

…Андрей с особой легкостью вскидывал в этот день косу. И хотя работа была по-прежнему ему не в тягость, он с шальным нетерпением ждал вечера. Коса плавно, с хрустом ныряла в траву и с легким звоном выходила на новый замах. Под этот хруст и звон Андрей вязал в уме букеты из самых лучших и самых красивых слов. Он надеялся, что Лиза опять встретится ему где-либо одна. Пусть же сразу увидит, сколько накопилось для нее ласки…

Он пошел с пожни последним. Неожиданно Лиза вышла с пустым ведром из пшеницы, с неприметной боковой стежки, по которой весь дальний конец Березовки спускался к речке за ледяной криничной водой.

На голове у нее уже не было косынки. И платье она сменила, стояла теперь вся из цветов. Спрятав ведро за спиной, она сказала:

— Поспеши, косарь, а то с пустым перейду.

И косарь враз растерял все букеты из слов. А Лиза будто видела, как рассыпались они, и улыбнулась. Андрей, осмелев, предложил:

— Может, вместе по воду сходим?

— Что ты, тут же полсела обретается.

— Ну и пусть…

— Завтра приходи.

— Приду обязательно, — радостно выдохнул он и хотел что-то еще сказать, но Лизы уже не было на дороге. Одна темная, с пробором головка виднелась из пшеницы. Через миг и она утонула в заголубевшей к вечеру колосистой волне.

#img_6.jpeg

 

2

Осень над Ипутью бывает большей частью погожая. В садах начинается метелица листопада. И луга желтеют. И можжевельниковые овражьи ро́спады одеваются в медь. А два рослых клена под окнами Узоровых вспыхивают оранжево-красным пламенем и видать их почти отовсюду. Потому что стоит Лизина саманом крытая хата на самом высоком месте. В поле пойдешь — клены видны до тех пор, пока не нырнешь в балку или, дойдя до Волчьих троп, не повернешь вместе с дорогой за опушку Перепелиной рощи. Направишься к колхозной усадьбе — опять от кленов нет спасения, поедешь Красным шляхом на станцию — и тут они, застывшие в безветрии, долго смотрят тебе вслед. Даже все спуски к реке просматриваются ими, похожими на пышноголовых стражей.

Когда поношенный колхозный газик выпылил с новобранцами за село, Андрей только и смотрел на эти клены. Теперь надолго оборвались для него хмельные от счастья зоревания, а в непогоду — танцы в клубе, шепот Лизиных губ, ее чуть грудной смех.

Газик набрал скорость, пыль поднялась выше, но клены Узоровых все еще видны. Вот только низ их закрыт косогором, а то увидел бы Андрей и Лизу. Она, конечно же, стоит там, его единственная, сама позвавшая его и добровольно ставшая теперь солдаткой.

Горят и горят клены над поднятой зябью, сколько видит глаз, колышутся низкие волны предзимней дымки, нагретые последним теплом земли.

Грустишь, Андрей? Тоскливо тебе покидать этот лазоревый край, выходивший тебя травами, выкупавший росами, подаривший тебе бесхитростную Лизину любовь, настроивший сердце на самый высокий и самый чистый тон? Да нет, не для того только, чтобы врачи сказали: «Норма». А для того в первую очередь, чтобы и от сердца твоего, как от той вон дали, излучалась сама первозданная чистота. Ты ведь стал солдатом.

«Грущу, конечно, — признавался сам себе Андрей, заметив, как ставших совсем маленькими кленов коснулось легкое облачко. Коснулось и поплыло дальше. — Грущу. Да. Но и радуюсь. Радуюсь испытанию, в которое вступаю, и радуюсь вере, которую несу в себе. А чистоту сердца проверит жизнь…»

Последний на пути к станции подъем — Рыжая горка. Еще раз от края и до края открылась взгляду Березовка с двумя пылающими кленами, будто говоря Андрею: «Запоминай же, запоминай…»

А потом все постепенно скрылось. Утонуло за горизонтом.

 

3

По вагону прошел белобровый приземистый новобранец. Волосы у него белые, белые, спадающие на лоб. А под ними — не расставшиеся еще с детской наивностью серые глаза.

— Хлопцы, у кого есть авторучка?

— Карандаш вот возьми.

— Карандаш? Нет, мне авторучку.

Лежавший на средней полке Андрей полез в висевший над головой пиджак, достал ручку.

— Держи, белявый.

— Уж и белявый, — весело отозвался новобранец. — Один в селе был. А приезжие говорили, что и в округе всей по цвету вытянул бы на абсолютного чемпиона.

— Ха-ха-ха…

В вагоне повеселело.

— А зовут как?

— По имени Иван, а фамилия и вовсе подходящая: Сахаров.

— О-ха-ха-ха…

— Аккурат… Ха-ха-ха… аккурат под вывеску деланый.

— А-ха-ха-ха…

В хохоте утонули колесный стук, шум ветра за окном, удары костяшек домино.

— А ручка зачем, Сахарный?

— Письмо писать.

— Как, уже? Сердечные излияния?

— А вы думали.

— Да у тебя вон губы еще от поцелуев не остыли.

— Ну так что ж?

— Ай да Сахарный…

Льняная голова склонилась над столиком, на листок брызнули мелкие строчки. Буквы ломались от покачивания вагона. Иван недовольно сдвигал реденькие свои брови. Но лицо его никак не делалось сердитым. Только слегка темнело веснушчатое межбровье и оттопыривалась, ершась рыжеватым пушком, верхняя губа.

Вечером написал Иван еще одно письмо, а утром опять уселся за столик и скоро вкладывал в конверт новый исписанный листок.

— Тебе бы в писаря, — смеясь, сказал Андрей, опять доставая через какое-то время из пиджака авторучку.

— Э, нет, друже, я в радиотехнику.

— Тогда мы вдвойне попутчики: я тоже туда.

— Да ну? Здорово. Давай и там вместе попросимся.

— А чего ж, можно.

— Ну, чудненько. Договорились. Только давай проситься в локацию, а? — по-мальчишески понизив до шепота голос, предложил Иван. Глаза его мечтательно сузились.

— А это я уже давно решил, — уверенно сказал Андрей, улыбнувшись, отчего скуластое, чуть грубоватое лицо его вдруг преобразилось, черты смягчились и потеплели.

— Вот и чудненько, — всеми своими веснушками светился Иван, усаживаясь к столику.

— Да ты кому это все строчишь? — спросил Андрей.

Иван пунцово покраснел, замялся.

— Ну, ладно, ладно, — поспешил ему на выручку Андрей. — Пиши давай, дело хорошее. Зовут-то ее как?

— Аська, — ласково и задумчиво сказал Иван. — Понимаешь, сирота она. С войны. А тетка, у которой, живет, злюка-злюка. Ну, просто кобра. Так я, чтоб не так горько было Аське, решил писать ей почаще.

— Хороший ты парень, Иван, — помолчав, с чувством сказал Андрей.

— А мне в селе говорили, что я для коммунизма совсем готовый, — бесхитростно согласился Иван. И вдруг предложил: — Слушай, давай дружить будем. А? Сказать по правде, так и ты мне сразу по душе пришелся. Тебя как зовут?

— Андрей.

— А фамилия?

Андрей улыбнулся:

— Квёлый я.

— Что? — у Ивана недоуменно вытянулось лицо, и он быстро-быстро заморгал ресницами.

— Это фамилия моя такая, — сказал Андрей, сдерживая улыбку.

Иван, забыв про письмо, долго беззвучно смеялся, выговаривая по одному слову:

— Квёлый… Корову… кулаком… зашибет…

 

4

«…Здравствуй, Лизок! Ты пишешь, что в Березовке выпал первый снег. Здесь он выпал давно. Что поделаешь, север есть север. Но дело не в этом. Сейчас я хотел бы сказать тебе, что, как у вас там первый снег, так у нас тут с Иваном первая радость. Мы стали самостоятельно проводить цели. Это то, что прежде всего требуется от нас по специальности.

Ты, может быть, не помнишь, о каком Иване я говорю? Да это тот самый, Сахаров. Я писал тебе о нем в первом письме. Он прыгал сегодня от радости и повторял: «Ну, друже, чудненько. Чудненько. Теперь прицел на классность».

А ты знаешь, что значит стать классным специалистом в нашем деле? Не знаешь? Я тебе скажу коротко: надо научиться не только читать экран индикатора, понимать его, управлять им. Надо научиться его чувствовать… Это такой умный прибор. Сверхчуткий и сверхдальнозоркий. Вот я далеко сейчас от тебя, а появись над Березовкой самолет, я увижу его. Увижу живым движущимся импульсом, который, как по кусочку голубого неба, поплывет по моему экрану. Это и будет цель. И я должен провести ее, а вернее сказать — навести на нее самолет-перехватчик…

Я часто уношусь мыслями к нашей Березовке, и тогда ветер, шумящий в антеннах, кажется мне шорохом Перепелиной рощи, а седое небо за стенами аппаратной — небом над твоими кленами…»

Андрей закрыл глаза и увидел это небо, оно было в багровых полосах заката, под которыми розовой ватой сугробились облака. И ему потребовалось какое-то усилие, чтобы вернуться к действительности, вспомнить, что стоит он не на Рыжей горке близ родного села, а недалеко от аппаратной, откуда, сдав смену, только что вышел. Сменный его уже занял место у пульта: можно идти на отдых. Но ему не хотелось уходить. Хотелось постоять, посмотреть на закат.

И Андрей закрыл глаза, чтобы еще раз мысленно увидеть небо над Березовкой, услышать шорох Перепелиной рощи и сказать Лизе «до свидания»…

«Здравствуй, Асенька! Вчера не написал тебе, впервые пропустил целый день. Но ты не обижайся: горячие дела. Служба. И если бы ты знала, как много мне помогает Андрей. Мы с ним сдали уже на третий класс, а к осени думаем взнуздать первый. И, кто знает, может, получим краткосрочный отпуск.

Целую. Иван».

Аська, родная, как мне хочется тебя видеть! А тетка… Потерпи еще малость. Я уже твердо решил: как приеду — перейдешь жить к нашим. И если пожелаешь, совсем. Понимаешь?

Привет тебе от Андрея.

Отсветило солнце, отголубели белые ночи — отстояло над гарнизоном короткое северное лето. Минутными утренними вспышками догорало теперь оно. Солнце лениво и неуклюже выползало из-за горизонта и тут же, словно не одолев крутизны небосклона, кумачовое от стыда, скрывалось.

А в день тревоги оно и вовсе не показалось, лишь красные космы его, точно взбитые ветром, повисели недолго на самом скосе неба. Андрею показалось, что это из-за них и тревога, что властный звук сирены возник из этих косм, густо-багровых, торжественных и бесстрастных предвестников долгой полярной ночи.

Тишины как не бывало, ее место заполнило движение и короткие отрывистые слова. А еще через минуту власть захватили новые звуки — ровный и ритмичный гул силовых установок.

Андрей видел, что вместе с ним секунда в секунду занял место у пульта Иван. И тут же с командного пункта поступило предупреждение: где-то на дальних подходах неизвестный самолет.

В начале службы аппаратная казалась Андрею пилотской кабиной большого самолета: эти неяркие контрольные лампочки, светящиеся шкалы приборов… Еще капля фантазии — и ты в полете, считай, что с быстротой молнии уносишься от земли.

— Нет, здорово, Ваня. Правда?

— Чудненько, друже…

Потом, с приходом чувства власти над приборами, ощущение полета пропало. Аппаратная стала аппаратной, а поставленная боевая задача — основной мыслью.

Вот и сейчас… Но что это? Явно искусственные и очень активные помехи…

Что же, Андрей и к этому был готов. Уже через какие-то минуты он послал в черный раструб микрофона уверенные слова:

— Цель вижу! Азимут… дальность…

 

5

Подполковник или не расслышал или не понял Андрея, поэтому со строгостью в голосе сказал:

— Отпуск за обнаружение важной цели предоставлен вам, а не Сахарову. Так о чем вы просите?

— Я прошу разрешить вместо меня поехать Ивану… Простите, ефрейтору Сахарову. Девушка у него… устроить ее надо. Уж больно трудно живет.

— А вам самому ехать, что ли, не хочется? — подполковник встал из-за стола, в удивлении подошел вплотную к Андрею.

— Очень хочется, — горячей жаждой вырвалось у Андрея. — Но Сахарову нужнее сейчас поехать. Письма он получает невеселые, извелся…

— Ну что ж, — сказал после минутного молчания подполковник. — Пусть будет по-вашему. Отпустил бы я вас обоих, но остаться без двух первоклассных операторов сразу мы не можем. А время такое, что едва-едва успеет вернуться Сахаров. Замкнутся дороги. Так что вам уже придется ждать весны.

— Я понимаю, — сказал Андрей.

Подполковник пристально посмотрел ему в глаза, в которых радость была перемешана с грустью, тепло улыбнулся, обняв за плечи, проводил до двери, сказал отечески мягко:

— Пошлите ко мне Сахарова…

 

6

«Ты с ума сошел, Андрей. Ты понимаешь, что ты сделал? Какую радость отнял у себя и у Лизы? Опомнись, пока не поздно, пока сидит еще над раскрытым чемоданом потрясенный и до слез благодарный тебе Иван. Он не обидится и поймет тебя. И тогда через пять дней тебя встретит Лиза. Ресницы ее уже сбросили солнечную окалину и теперь черные, черные… Она будет в пуховом платке, заиндевелая, окутанная прозрачным морозным дымом ночи. Будет дразнить тебя Квёшей и, не веря в пришедшую радость, пристально всматриваться в тебя, узнавая и не узнавая своего Андрея.

И десять дней подряд ты воочию будешь видеть Березовку, исходишь на лыжах и луг и поле, будешь подолгу простаивать, опершись на палки, у того ивового куста, где держал ее за руку, а она, борясь со стыдливостью, говорила: «Да мне уж хоть бы зло в тебе вызвать. Ласковым-то ты, видать, и не бываешь».

Ну, так не теряй время, Андрей. Или тебя не зовет родной дом с его запахами хлеба и собранных матерью трав. Разве тебе не хочется постучать в знакомое окно и ждать, как доброго ответа, первого шороха в сенцах, зная, что это материнские руки ищут задвижку?..»

Если бы вдруг и в самом деле пришли к Андрею эти раздумья и родился бы в нем соблазнительный шепот «пока не поздно»?! Он уже никогда не поверил бы себе и в себя.

Отнял у себя радость? Да нет же, он просто отдал ее другу, отчего она только умножилась, не обойдя и его.

Но Андрей и об этом не думал. Он тоже сидел над Ивановым раскрытым чемоданом и говорил:

— Обязательно положи этот березовый черенок. Видишь, как причудливо изогнулся? Прямо-таки связан в узлы. Я вырезал его летом за Оленьей падью. Во время привала. Покажешь Асе, пусть посмотрит, в каких муках тут растут деревца. И все-таки растут. Потому что соки те же. Чистые соки жизни…