Отец Валерия Земскова (1940–2012) – Борис Земсков был родом из деревни Колышлей на реке Хопёр, притоке Дона. I Изначально – еще до 1917 г. – фамилия семьи была Тулины, но земская реформа в их округе сделала всех жителей деревни Земсковыми. В 1920-е годы Борис ушел в город и, в конце концов, в начале 1930-х поступил в Ленинградский институт инженеров водного транспорта и женился на своей однокурснице Софье Смеховой. Валерий, второй ребенок в семье (первая – сестра Ирина) родился 28 января 1940 г., когда семья жила в Баку, а военный инженер Борис Земсков был «начальником Каспийского моря» по подъему затонувших судов. Назвали Валерия в честь знаменитого советского летчика Валерия Чкалова, что было характерно для того времени, сам он позднее не без юмора, но с удовлетворением установил (уже в духе другого времени), что родился под звездой испанского святого Валерия Сарагосского, что как-то объясняло профессиональные повороты его судьбы, Из Баку семья переехала в Севастополь, потом в Мурманск, а с 1947 г. прочно обосновалась в Ленинграде – на Фонтанке. Мама была ангелом-хранителем семьи, не работала, воспитывала детей. Сестра Валерия, Ирина, переводчица (с английского), так и живет в Петербурге.

В 1956 г. Валерию было 16 лет, он живо воспринял откровения о советском строе, сталинском культе и позднее отзывался о себе как о «младошестидесятнике». В 1958 г. он, неожиданно для родителей (отец, человек конкретных дел, недоумевал, почему это сын все время занят чтением книжек) поступил в Ленинградский университет на филологический факультет и в 1962 г. окончил Отделение русского языка и литературы. Диплом у него был о Бунине, который на протяжении всей жизни оставался одним из его самых любимых писателей.

Ему предлагали аспирантуру, но он жаждал путешествий – движения и с группой друзей-однокашников по университету собрался на Дальний Восток, но тут на факультете предложили заманчивую поездку – в Новый Свет – на Кубу. Так, в 1962–1963 гг. В. Земсков стал преподавателем в Институте русского языка им. М. Горького в Гаване и на курсах в Гаванском университете изучал испанский язык и культуру Латинской Америки. Позднее он отзывался о Кубе как о «сказочном острове» с поразительной литературой и живописью. Эта поездка стала судьбоносной для него. Он открыл для себя другой мир – мир Латинской Америки, и этот мир захватил его.

Вернувшись домой, Валерий переехал в Москву. Протекций не было, и он устроился в Госкомитет по телевидению и радиовещанию, куда тогда брали всех университетских выпускников со знанием языка (знаю по опыту филфака МГУ): в 1964–1969 гг. он работал сначала корреспондентом, потом редактором в Отделе вещания на страны Латинской Америки. За эти годы он получил второе образование: окончил вечернее испанское отделение Института иностранных языков (ИНЯЗ). В 1968 г. поступил в заочную аспирантуру Института мировой литературы (ИМЛИ) им. А. М. Горького, а в 1969 г. начал печататься в возникшем тогда журнале «Латинская Америка», и главный редактор Серго Микоян пригласил Валерия на работу – научным редактором, потом он стал заведующим Отделом культуры.

В 1973 г. он защитил в ИМЛИ кандидатскую диссертацию о поэзии гаучо и ее роли в формировании литературы Аргентины, и в 1974 г. ему предложили работу в ИМЛИ, сразу должность старшего научного сотрудника (по тем временам большая редкость) Отдела зарубежных литератур XX в. С тех пор и до конца дней своих он работал в ИМЛИ на разных должностях, в том числе заведующего сектором литератур Западной Европы и Америки (1988–1992). В 1985 г. он защитил докторскую диссертацию: «Становление испаноязычных литератур Латинской Америки в XVI–XVII вв. (проблема культурного синтеза и художественного своеобразия»), содержавшую теоретическую разработку будущей пятитомной «Истории литератур Латинской Америки». Как руководитель (1993–2008) Отдела литератур Европы и Америки новейшего времени ИМЛИ он осуществил качественное обновление работы Отдела, подготовившего фундаментальные труды «нового поколения» (истории литератур Швейцарии, США, энциклопедические словари экспрессионизма, сюрреализма, английской литературы XX в. и др.).

Начинал он как латиноамериканист и литературовед и стал во многом первым – в признании недостаточности только «черной» или «розовой» легенды об испанской конкисте, в понимании ценности хроник XVI в., в раскрытии механизма формирования культуры целого континента, он первым написал книгу о творчестве нобелевского лауреата, колумбийца Габриэля Гарсиа Маркеса, представив особый мир его художественного сознания, его смеховую природу и утопические основы. Но дело не только в том, что В. Земсков во многом был первым. Он разработал и дал импульс развитию важных направлений в современной гуманитарной науке.

* * *

Прежде всего, он создал школу российской латиноамериканистики. Для создания школы в науке необходим мощный ученый, способный стать источником идей, разработать общую концептуальную платформу, проявить организаторский талант и объединить вокруг себя работу отдельных исследователей.

До Земскова в отечественной латиноамериканистике работали замечательные литературоведы – Г. В. Степанов, Л. С. Осповат, В. Н. Кутейщикова, И. А. Тертерян, но общего, проблемно-дискуссионного поля не было, как не было и магистральных идей, концепций. Их-то и создал Валерий Земсков. Уже в 1970—1980-е годы он осознал острую необходимость выработки новой гуманитарной исследовательской идеологии, неизбежность культурологической направленности литературоведческих работ по Латинской Америке, ибо речь шла об открытии общекультурного пространства «Латинская Америка». Для этого надо было преодолеть первичную информативность, описательность культуроведения в латиноамериканистике, создать навыки культурологического мышления о литературе и разработать концепцию латиноамериканского цивилизационного варианта.

В советское время латиноамериканистика развивалась в отрыве от иберийской, источниковой традиции. Причина – эстетико-идеологические ограничения в изучении европейских культур и конъюнктурность в отношении к Латинской Америке. Но, как заметил В. Земсков, «нет худа без добра», латиноамериканисты «сумели использовать этот отрыв во благо: казалось бы, неплодотворная инверсия (сначала Латинская Америка, потом Иберия) освободила латиноамериканские исследования от тормозящей инерции европоцентризма, помогла понять принципиально важное: Латинская Америка – это иная цивилизационная модель, с иными механизмами культурообразования».

Будучи с конца 1980-х годов – зампредседателя, потом сопредседателем Комиссии по изучению культуры народов Пиренейского полуострова и Латинской Америки в Совете по истории мировой культуры РАН и членом редсовета журнала «Латинская Америка», он провел (с 1988 г.) ряд междисциплинарных конференций и круглых столов с участием латиноамериканистов из ИМЛИ, Института Латинской Америки, Института искусствознания, из других городов – он обладал особым даром находить и привлекать к участию талантливых ученых. И в результате издал пять коллективных сборников серии «Iberica Americans»: «Культуры Нового и Старого Света в их взаимодействии. XVI–XVIII вв.» (1991); «Механизмы культурообразования в Латинской Америке» (1994), «Типы творческой личности в латиноамериканской культуре» (1997), «Праздник в ибероамериканской культуре» (2002), «Латиноамериканская культура в дискуссиях конца XX – начала XXI веков» (2009). Уже после выхода третьего выпуска «Иберики» заговорили о появлении «серьезной научной школы» отечественной гуманитарно-междисциплинарной латиноамериканистики, а выпуски «Иберики» расценили как значительное явление в российской культурологии в целом.

Разработанная В. Земсковым теоретико-методологическая основа стала фундаментом первой в мире пятитомной «Истории литератур Латинской Америки» (1985–2005); по масштабу и научным принципам она не имеет аналогов не только в России, но и за рубежом. В ней представлена литература и – шире – культура двадцати восьми стран континента за пятьсот лет, созданная на испанском, португальском, а также английском и французском языках. Для осуществления этого проекта он собрал группу талантливых ярких ученых (Андрей Кофман, Юрий Гирин, Мария Надъярных, Игорь Оржицкий и др.) и сам внес решающий вклад в осуществление этого проекта как ответственный редактор четырех томов из пяти (1985, 1994, 4 том – в 2-х кн. – 2004, 5-й – 2005), как автор четырех теоретических введений и трех десятков глав. Таким образом, он вывел исследование такого сложного феномена, как литературы Латинской Америки, на новый общекультурный цивилизационный теоретический уровень. И это был настоящий прорыв – не только в отечественной, но и мировой науке.

* * *

С чего начал Валерий Земсков? С переосмысления проблемы культурогенеза в Латинской Америке, с ключевого периода драматического межцивилизационного взаимодействия на землях Нового Света индейских, автохтонных и испано-европейской цивилизаций, с открытия – конкисты – колонизации – христианизации, с отказа как от «черной», так и от «розовой» легенд. Нужен был переход от господствовавшего в советской науке историко-социального одномерного понимания к культурфилософской оптике, показывавшей этот процесс как жестокую, но креативную драму истории, в которой действовали и деструктивные, и культуропорождающие силы. Культурно-социальные, этнические взаимоотношения, христианизация, сложно взаимодействовавшая с «доосевыми» мифологическими традициями, отношения «побежденные – победители», появление метисного населения, креольской культуры и идеологии со своим специфическим кодом – все это были факторы формирования нового культурно-психологического, ментального поля, новых культурных архетипов и комплексов. Без этого процесса не была бы возможной идеология Войны за независимость от Испании, а в дальнейшем – возникновение первых вариантов основ национальных культур и образов национального мира, первого варианта латиноамериканской цивилизационной философии, которую сформулировал на рубеже XIX–XX вв. испаноамериканский модернизм в лице Хосе Марти, Хосе Энрике Родо, Рубена Дарио и др.

* * *

Наиболее серьезную проблему культурологической латиноамериканистской мысли (во многом она актуальна и для культурологии в целом) В. Земсков видел в расширении рамок понимания возможности/ невозможности межцивилизационного культуропорождающего взаимодействия и, соответственно, его границ, пределов, способов. Особую остроту она приобрела в европейской мысли в связи с открытием Нового Света, но теоретически была осмыслена в период борьбы культурфилософских парадигм позитивизма – антипозитивизма (т. е. когда экспансия Европы в Новый свет достигла максимума), а затем получила развитие на новых философских основаниях (Данилевский, Шпенглер, Тойнби, Ясперс, Вебер, П. Сорокин и др.). Европейские культурологи с разных точек зрения очень сдержанно или негативно высказывались о возможностях межцивилизационного взаимодействия. Негативизм проявился и в латиноамериканистских исследованиях. Парадокс состоял в том, что весь мир читал латиноамериканский «новый» роман, восхищался великой латиноамериканской живописью, архитектурой, порожденными явно иным «способом бытия», дающими особый образ мира, а теоретически эта культура считалась несуществующей – для ее признания следовало признать простой и крайне сложный факт: она родилась в результате межцивилизационного взаимодействия. Своим существованием латиноамериканская культура опровергала «отрицательное» направление культурологической мысли. Так, философ Мераб Мамардашвили считал невозможным полноценное культуропорождающее взаимодействие «доосевых» и «осевых» цивилизаций и творчески бесплодной встречу рас и цивилизаций в Новом Свете; он определил латиноамериканскую культуру в духе шпенглеровского псевдоморфоза – как «пустоту», сопоставимую для него с «пустотой» русской культуры, при этом он имел в виду не отсутствие конкретных культурных форм, а отсутствие культуры как системы, дающей миру плодотворную цивилизационно-культурную парадигму. Эти идеи нашли поддержку у части современных латиноамериканистов, считающих латиноамериканскую культуру зависимой от культуры европейской и принадлежащей к ареалу западной цивилизации как ее периферийная зона.

Но внимательное прочтение текста М. Мамардашвили убедило В. Земскова в том, что отвергая плодотворность межцивилизационного контакта в Латинской Америке, философ в то же время противоречил себе, метафорически утверждая его результативность: «…испанцы подавили автохтонную культуру… уселись на ней… и это проникло в кровь», «испанцы уселись на индейцах, и получился кентавр». А ведь «кентавр с иной кровью» – это существо, имеющее свою сердцевину, «иные» связи с «землей» и «небом». Мифологема кентавра – ключевая в латиноамериканской топике и выступает часто именно как знак латиноамериканца, плода межцивилизационного взаимодействия. Естественно у В. Земскова возник вопрос: не является ли негативное отношение к возможностям межцивилизационного взаимодействия в значительной мере результатом аберрации европоцентристского сознания?

Изучение природы межцивилизационного взаимодействия выдвинуло на первый план ключевое, на взгляд ученого, понятие «культурного синтеза», выявляющее общий вектор и смысл развития, тогда как конкретное взаимодействие и культурогенез осуществляются на разных уровнях культуры и в различных ее видах через различные механизмы. С этой точки зрения прямое применение понятия культурного синтеза для интерпретации и характеристики механизмов культурогенеза неприемлемо. В цивилизационно-культурных отношениях невозможно равнодолевое участие исходных компонентов в формировании нового явления, одна из сторон всегда выступает в качестве инициативного суперстрата, а другая – в роли воспринимающего инерционного субстрата, и важнее та сторона, чьи цивилизационные матрицы берутся за основу. Решающее значение для определения цивилизационно-культурного типа имеет степень инициативности центрового цивилизующего начала, каковыми являются мировые религии или религиозно-мифологические комплексы. И язык культуры тут – фактор, более важный, чем язык в лингвистическом смысле.

Масштабный анализ межцивилизационного взаимодействия в Новом Свете в рамках мирового процесса позволил В. Земскову определить суть произошедшего там. Известны, по крайней мере, три крупных периода межцивилизационного/межкультурного взаимодействия: 1) взаимодействие «доосевых» (по Ясперсу) культур древности; 2) период, когда главная цивилизующая сила – «осевые» культуры; 3) выдвижение христианской цивилизации как основной динамической силы мировой истории (с периода Нового времени). В европейском цивилизационном типе ключевым является наложение греко-иудейско-римской матрицы, выступающей в качестве суперстрата, на «языческие», т. е. нехристианские культурные миры, а разделение христианской матрицы на два вида (западная и восточная) и различие способов их взаимодействия с культурным субстратом порождает внутри единого цивилизационного круга множество вариантов культур. Продолжением этого процесса, захватившего в Европе I – начало II тысячелетий н. э., и стали культурообразующие процессы, возникшие с открытием и конкистой Нового Света и кампанией христианизации коренного населения. Хотя разрыв во времени между завершением христианизации окраин Европы (Русь, Скандинавия) и началом христианизации Нового Света с точки зрения исторических масштабов небольшой (пять-шесть столетий), но характер межцивилизационного взаимодействия на заре Нового времени совершенно иной. Перенос европейской культурной традиции в Новый Свет, христианизация Америки происходят уже в кризисный век Ренессанса, в период гуманизации культуры, быстрого роста ее самосознания, что сказалось на сущности того нового культурного типа, который складывается в Латинской Америке.

Другой важнейший фактор – огромный разрыв в историческом возрасте субстратного (автохтонного) и суперстратного материала (европейского). Ученый обнаружил в Новом Свете уникальную культурогенную ситуацию, определившую принципиальное отличие культуропорождающих процессов и максимальное напряжение на полюсах исторического возраста (встреча современности с древностью/юностью, к тому же не имевшей ранее никаких иноцивилизационных связей за пределами своей среды обитания). То есть В. Земсков рассматривает процесс культурообразования в Латинской Америке как открытую для чтения историю межцивилизационного взаимодействия.

* * *

В чем В. Б. Земсков увидел специфику латиноамериканского процесса культурообразования? Еще в 1977 г. в книге «Аргентинская поэзия гаучо. К проблеме отношений литературы и фольклора в Латинской Америке» (М.: Наука) он выяснил, что испанский фольклор не стал фольклором Нового Света. Испанская литература, как известно, выросла на богатейшей фольклорной почве, на древнем метафорическом, лирическом и эпическом арсенале. В Новом Свете все складывалось иначе. К середине XVI в. испанский фольклор представлен там фрагментарно, осколками, отдельными цитатами. Привычная, типичная для древних литератур схема: «сначала» фольклор – «потом» литература – заменяется на инверсию «сначала» литература – хроники, «потом» – фольклор. И эта причудливая по европейским меркам инверсия – свидетельство особой роли словесности, ибо именно на нее возложено создание основ культуры и цивилизационной «картины мира». В хрониках XVI–XVII вв. Слово обрело жизнетворческий статус поименования «вещей», определения и интерпретации мира – от природы до культуры. Литература, наделенная креативной инновационной ролью, выполняя роль эпоса, создала таким образом новое культурное сознание, которое начало рефлектировать по поводу этого мира и новой цивилизационно-культурной общности. Иными словами, здесь создавалась не просто литература, а другой мир, и литература была важнейшим инструментом его творения. Таким образом, латиноамериканской культуре в период ее формирования (вплоть до XX в.) имманентно присуща радикальная литературоцентричность. Этот феномен известен и другим культурам (например, русской). Но латиноамериканский литературоцентризм был более всеохватным – латиноамериканская словесность, как замечает В. Земсков, «от начал» творит новый, свой Логос. «Новый» латиноамериканский роман середины и второй половины XX в. завершает историческую миссию и создает универсально значимую картину мира Латинской Америки, замкнув начала и концы латиноамериканского культурно-исторического континуума от XVI до конца XX в.

В отсутствие развитых базовых основ культуры словесность, литература выполняют фундаментальную роль создания первичных национальных картин мира, моделируют национальные типы личности, начинают рефлектировать по поводу национальной специфики, т. е. создают основы национальных кодов.

Генетически связанная с Европой, развивающаяся в лоне западной традиции, вместе с ней, но и вопреки ей, о чем свидетельствуют постоянные антиевропоцентристские полемики, латиноамериканская литература все отчетливее структурируется в самостоятельную систему, которая функционирует на основе своих закономерностей и порождает собственные цивилизационные смыслы. Она и принадлежит западному кругу, и в то же время все менее является однородным с ним образованием.

Процесс усложнения и одновременно автономизации латиноамериканской межлитературной общности ученый представил как все более активное функционирование цивилизационного ядра. Возник континентальный метатип культурно-художественного сознания, формируется межлитературная общность, и лишь в общем процессе взаимодополнительного взаимодействия каждая национальная литература обретает автономность и смысловую полноту. А смысловая и художественная полнота всей литературной общности складывается из открытий, сделанных национальными литературами.

Крупнейшие писатели XX в., читавшие американские хроники, именовали себя «Хронистами» Нового Света или, как и хронисты прошлого, – «Свидетелями». Все почерпнутое в европейской культуре рекодифицировалось в систему воссоздания «человека латиноамериканского» – нового «родового индивидуума», вышедшего на арену мировой культуры, его «коллективной экзистенции». В этом суть и смысл «нового» латиноамериканского романа, соединившего Топос с Хроносом, в результате возник латиноамериканский цивилизационный хронотоп (В. Земсков использует термин М. М. Бахтина). В его основе – особая эпистемологическая парадигматика, порождающая иную поэтику. В XX в. латиноамериканская литература, развиваясь рядом и вместе с европейской, отказалась от принципов классической традиции (монизм, рациоцентризм, антропоцентризм, линеарность, эволюционизм и т. д.), которая «разбилась» и фрагментировалась в авангардизме и модернизме. Латиноамериканская литература противопоставила ей свой Логос, основанный на принципах множественности, нелинейности, вариативности, децентрированности развития как постоянного метаморфоза и трансформационизма с полифункциональными возможностями и неожиданными результатами. Внешне это напоминает постмодернистскую картину мира, но, по сути, это иное явление. Латиноамериканская новая систематика возникла уже в 1940-е годы (с появлением первых блестящих произведений «нового» романа), т. е. задолго до постмодернизма, и в отличие от него была результатом не эпистемологической «неуверенности» и «растерянности», а утверждения собственной поликультурной, множественной картины мира с помощью конгениальных ей принципов; картины, одновременно являвшейся и образом поликультурного мира. Поэтику «нового» латиноамериканского романа В. Земсков характеризует как поэтику мифопоэтического конструкционизма, в основе которого – игровая комбинаторика, позволяющая сочетать подлинный, «живой» мифологизм и современную романную «инженерию».

В понимании В. Земскова необходимое условие для получения более или менее адекватных ответов о Латинской Америке – это постоянное внимание к тому, что мы имеем дело с процессом самоформирования новой цивилизационной версии, проделавшей за пятьсот лет путь от «первичного бульона» к высокой структурированности, пусть и в варианте «недостроенной» цивилизации.

* * *

На вопрос – уникален ли латиноамериканский вариант – В. Земсков отвечает: и да, и нет.

Латиноамериканский культурно-цивилизационный парафраз может быть соотнесен с иными крупнейшими синтезами мировой истории, например с римским парафразом древнегреческой культуры, а затем с новоевропейским парафразом греко-римского синтеза в соединении с ближневосточной иудеохристианской культурной традицией, а в русском варианте – с византийским ее вариантом. В то же время есть принципиальное отличие. Новоевропейские культуры формировались в пределах либо одного цивилизационно-культурного «архетипа», либо вступавшие во взаимодействие «архетипы» были одного стадиально-хронологического уровня (уровень мифологизма). В латиноамериканском варианте речь идет о взаимодействии цивилизационных «архетипов», хронологически разведенных тысячелетиями (непроницаемый мифологизм индейских культур и начинающийся процесс демифологизации европейской культуры). Этим разрывом и объясняется специфичность латиноамериканской традиции. Причем пять столетий формирования латиноамериканской культуры не только не сгладили исходное противоречие, а парадоксальным образом выявили его в искусстве XX в. «Новая архаика» западноевропейской культуры (мифологизм, сюрреализм и т. п.), обратившаяся через века к истокам, была воспринята и парафразирована латиноамериканскими художниками по-своему – в результате и родились такие латиноамериканские методы построения «архетипа», как «чудесная реальность», «магический реализм», в основе которых – идея соединения и гармонизации принципиально противоречащих один другому хронотопов, контекстов. Все разнообразие индивидуально-творческих идей латиноамериканских художников в принципе вписывается в выдвинутую и обоснованную (и теоретически, и художественно) Алехо Карпентьером концепцию тотального латиноамериканского метаморфизма – концепцию латиноамериканской «барочности», в свою очередь, восходящую к протеизму Хосе Энрике Родо. Ее основной тезис – тотальное и свободное взаимодействие всего со всем ради поиска своего гармонического облика.

Очевидно прямое соотношение между латиноамериканскими цивилизационно-культурными утопиями (от идей Симона Боливара до Хосе Марти и от «пятой расы» Хосе Васконселоса до латиноамериканского «парафраза» европейско-русской социалистической утопии «нового человека», как она воплотилась у Че Гевары, с одной стороны, или в «теологии освобождения» – с другой) и собственно художественными концепциями (типа упомянутой барочности Карпентьера). Иными словами, на всех уровнях латиноамериканское сознание подчиняется в своем развитии единому вектору гармонии: оно ищет идеальный, универсальный культурно-цивилизационный «архетип» общества и человека, в котором будут сняты все противоречия. Речь идет об имманентной утопической доминанте латиноамериканского сознания. Отсюда и определяющие саму его сущность фундаментальные черты – хилиастический мессианизм, общая эсхатологическая перспектива. Они обнаруживают себя начиная с Бартоломе Лас Касаса или Васко де Кироги в XVI в. и развиваются, трансформируясь в различных мировоззренческих формах, до Симона Боливара и Андреса Бельо, а далее – у Хосе Марти с его идеей «моральной республики» и Рубена Дарио с его идеалом «Нового града», а затем в художественных утопических исканиях Карпентьера, Гарсиа Маркеса и др. С утопическими исканиями связаны и полемические альтернативы следующей волны «новых» романистов.

Валерий Земсков не раз сопоставлял латиноамериканский вариант с вариантом русской культуры, если говорить о культурологическом аспекте, эсхатологический перспективизм, которой кроется в самых ее основах, как было показано многими мыслителями начала XX в., особенно Н. А. Бердяевым, при этом, разумеется, латиноамериканская (испанская) культура, с одной стороны, и русская культура – с другой, основываются на различных – католической и православной – ветвях европейской традиции.

* * *

Новаторская концепция ученого прокладывает путь типологическому анализу других литератур/культур Нового времени (США, Канады, Австралии…).

Он и сам открыл новое направление – типологическое сопоставление культурных процессов в иберийском мире и российско-азиатском регионе. В рамках «Совета по истории мировой культуры» РАН в 1997 г. он провел междисциплинарную конференцию «Сибирь в контексте мировой культуры», где были поставлены типологические проблемы сопоставления культурных процессов в Иберо-Америке, Евразии, Северной Америке, начиная с XVI–XVII вв. Среди его работ последних лет монография «Экспансия в XVI–XVII вв. Испании и Англии в Америку, России – в Сибирь: варианты этнокультурного взаимодействия и генезис новых культурно-литературных моделей» (он не успел завершить ее). В ней впервые дается сопоставительный анализ трех главных исторических субъектов европейско-христианской экспансии на Запад и на Восток (Испания, Англия, Россия). Крайне важно введение в этот макроисторический и историко-культурный ряды равновеликого другим русского варианта экспансии, который прежде либо маргинализировался, либо вообще не рассматривался. Но без его осмысления всегда будут неполно поняты истоки культуры начала Нового времени, т. е. модернизационного процесса, и, тем более возникновение и развитие классического российского культурно-художественного сознания (XIX в.) и далее – в XX в.

* * *

В круг научных интересов Валерия Земскова вошли вопросы межкультурного взаимодействия в Европе. С конца 1990-х годов он стал соруководителем исследований по проблеме «Культурный трансфер: Россия, Германия, Франция» в сотрудничестве с Национальным центром научных исследований Франции (CNRS) – в лице профессора Мишеля Эспаня и его лаборатории в Эколь Нормаль Супериор.

Он занимался также проблемами имагологической рецепции и репрезентации России на новейшем, переломном этапе перехода от советского к постсоветскому обществу с учетом особенностей сложного исторического пути России. Под его редакцией в 2011 г. вышла масштабная коллективная монография с участием авторов из ИМЛИ, ИНИОН РАН, МГУ: «На переломе. Образ России прошлой и современной в культуре, литературе Европы и Америки (конец XX – начало XXI в.) (М.: Новый хронограф). В первой части своей теоретической статьи (она опубликована в этой книге) он дал определение имагологии, ее инструментария, во второй – речь идет о специфике осмысления «образа России» как культурно-цивилизационного субъекта мировой истории, тут принципиально важен эпизод полемики с Д. С. Лихачёвым и евразийцами. Ни «европейская Россия», ни «Туранская Россия» – ни одна из этих формул, на взгляд В. Земскова, неудовлетворительна. Русская культура, утверждает он, зарождалась как восточноевропейская, византийско-христианская ветвь европейской цивилизации, именно ее иной – православный – характер, ее положение как «конституирующего чужого» для Запада на протяжении сотен лет, в том числе и особенно в классический период ее развития (от Пушкина до Достоевского и Толстого), ее экзистенциальные ценности, ее общинная ориентация и религиозность противоречили западному пути развития. Эти различия абсолютизировали славянофилы, а западники отвергли очевидные коренные особенности русской культуры. Такая же путаница происходит из-за абсолютизации составляющих начал в концепции евразийства России. То есть всякая редукция ведет к утверждению одного из полюсов оппозиций в ущерб другому, закрывает путь к пониманию сложности проблемы.

Казалось бы, корректная для наших дней формула «Россия – это и Европа, и Восток», т. е. «Евразия», могла бы исчерпать проблему. Но нет, у этой формулы В. Земсков видит еще и другой полюс – «новое» русское западничество, которое не выбросишь из культуры, из общественной жизни, из науки. Ученый ставит принципиально важный и актуальный для современной России вопрос о многополюсной русской «сущности». Идентичность России нельзя определить простым сложением разных характеристик – органического качества такая операция не породит; постсоветскую Россию он видит как полиполярную, поликультурную многосоставную страну, имеющую свой регулятивный механизм, поддерживающий ее сложное целое.

* * *

Работы В. Б. Земскова последних лет, вошедшие в эту книгу, посвящены также историко-хронологическим и типологическим аспектам цивилизационно-культурного «пограничья». Сюжет этот, возникавший у него и ранее, теперь получил развитие. Научную новизну этой тематики определяет то, что в цивилизационных исследованиях XX в. (начиная с работ Шпенглера и далее) в центре внимания, как правило, находились «классические цивилизации», понимаемые как устойчивые, завершенные в своем формировании системы. Рождение во второй половине XX в. концепции многополярного мира отозвалось в цивилизационных исследованиях переходом к изучению «неклассических объектов», а именно пограничных цивилизаций, которые по самой своей природе отрицают возможность статического подхода. Ученые обнаружили, что пограничные цивилизации проявляют не меньшую активность и агрессивную способность к экспансии культурных ценностей за пределы своих границ не только в сторону удаления от цивилизационного центра, но и в направлении самого центра. Более того: высокая конфликтность, свойственная зонам цивилизационной трансгрессии, зачастую все очевидней определяет нестабильность глобальной ситуации. В то же время очевидно, что наука еще не располагает методологическим инструментарием, необходимым для систематического изучения пограничных культур.

В июне 2012 г. В. Земсков провел в ИМЛИ РАН конференцию «Цивилизационно-культурное пограничье как генератор становления мировой культуры/литературы», ставшую пробным, дискуссионным полем для рассмотрения проблемы с самых разных сторон. В программном теоретическом выступлении «Цивилизационно-культурное пограничье – универсальная константа, энергетический источник и средство самостроения мирового историко-культурного процесса/мировой литературы», опубликованном в этой книге, Валерий Земсков в сущности сформулировал принципы нового подхода к структурированию мирового историко-культурного/литературного процесса.

* * *

Благодаря логике своего научного мировидения Валерий Земсков вышел за пределы латиноамериканистики к новаторскому типологическому сопоставлению культурных процессов в иберийском и российском регионах, к изучению межкультурных коммуникаций в европейском и глобальном масштабе, к исследованию образа России и «русской идентичности» в современном мире, к инновационной постановке проблем изучения цивилизационно-культурного пограничья, чем, по сути, определил направленность фундаментальных гуманитарных исследований не на одно десятилетие вперед.

* * *

Но этим его творческий потенциал не исчерпывался. Он опубликовал роман «Четвертый город» (М.: Три кита, 1994) и книгу «Лазарь. Роман. Подземная бабочка. Рассказы» (М.: Академический проект, 2000).

Первый роман, напечатанный под псевдонимом Вал. Анохин – оригинальная, сатирическая, остроумная проза о вторжении виртуальной реальности в повседневную жизнь, о разрушении границ между реальностью, порождаемой телевизионным миром или миражом, и пространством нашего быта и бытия (отдельные ее главы публиковались в парижском журнале «Синтаксис», издававшимся тогда еще живым А. Д. Синявским и ныне здраствующей Марией Васильевной Розановой – В. Земсков не раз бывал у них в предместье Парижа Фонтене-о-Роз, в их доме, когда-то доме Гюисманса, на улице Бориса Вильде). К сожалению, этот роман остался практически незамеченным.

Зато роман «Лазарь» – о знаменитом лингвисте Лазаре (Людвике) Заменгофе (1859–1917), враче-окулисте, создавшем искусственный язык эсперанто как язык всеобщего понимания и братства, способный объединить человечество, имел успех. Рецензии о романе появились в «Независимой газете», в «Московских новостях» и «Труде», в журналах «Октябрь» и «Дружба народов». Это произведение многогранное: одновременно и детективная история, острая и увлекательная, и философская фантасмагория о крахе еще одной утопии, на этот раз лингвистической. Это и трогательный любовный роман, написанный с юмором, иронией, хотя не без жесткости. Роман нравится всем.

Рассказы, поскольку они разного художественного достоинства, нравятся не всем, но каждый из них по оригинальности и свежести подобен экзотическому цветку. И их соседство с «Лазарем» в книге неслучайно. В этом плане для автора важен рассказ «Стило» – о Слове, об одержимости Человека Словом и творчеством. Именно эта тема сущности и возможностей Слова, его магии воздействия на человека – объединяет «Лазаря» и рассказы. Слово, как и имя, обычно воспринимаемое человеком как нечто само собой разумеющееся, на самом деле крайне существенно, магистрально в жизни человека; если имя утрачено, если нет его обычного бессознательного присутствия, то неожиданно утрачиваются идентичность и опоры человека в этой жизни (рассказ «Мотылек»). Общая идея рассказов сборника – неискоренимое и на рубеже третьего тысячелетия противоречие в отношениях между мужчиной и женщиной, между безличным, анонимным Эросом и желанием найти себя в индивидуальной любви, пробраться сквозь маски жизни, сквозь «морды ее лица» – к ее лицу. Эти попытки не всегда успешны, но герои Валерия Земскова упорны в своем стремлении дойти до сути. Они вслушиваются, как, например, герой рассказа «Имя любви», в ритмы своей жизни, вглядываются в себя, обнаженных, неприкрытых социальными покровами, и стараются разобрать едва, но все-таки слышные «шепотки бессмертия» – ускользающее в мутных водах повседневности чистое Слово, обозначающее изначальную основу бытия человека – Любовь. Порой им удается обрести миги рая, счастья, утопического блаженства, но все это миги, ибо человек сам изгнал себя из рая, отведав плод от древа познания («Возвращение из рая»).

Своеобразие прозы Валерия Земскова в том, что пишет он о современной жизни, но почти постоянная призма мифа придает его рассказам ощущение вечности их проблематики. В его романе и рассказах слышна перекличка (а иные из них просто построены на проекциях мифа в современность или наоборот – современности – в прошлое) с античными мифами – «Любаша» (о Сатире и Менаде), «Подземная бабочка» (вариация мифа о Психее и Эроте), с христианскими мифами и апокрифами («Страсти по Магде», «Турпоездка в месяц Фармути» – о Марии Египетской, «Филозоф» – о христианском святом I в. и др.), в «Лазаре» – с библейскими мифами, Гёте, М. Булгаковым.

Проза Валерия Земскова очень современна. Действие многих его рассказов происходит не только в России, но и за рубежом: его герои, как, видимо, и сам писатель, свободны в своих передвижениях не только в воображении, в «мире культуры», они свободно передвигаются и в географическом пространстве. Многие персонажи его рассказов – это русские, путешествующие за границей (штрих современной жизни), но писателя и здесь интересуют не анекдоты из жизни «новых» или «старых» русских», а сущностные, изначальные отношения между людьми, основополагающая матрица человеческих взаимоотношений – Мужчины и Женщины. Писатель не склонен к детально бытовому воспроизведению реальности, его рассказы порой могут показаться слишком прямыми, жестокими в обнажении сути бытия. Его интересует не быт, а именно бытие. Например, один из лучших, возможно, шокирующий рассказ «Yes, yes», читаемый как вполне реальная, хоть и жуткая история (а в основе рассказов Валерия Земскова всегда – занимательная история, недаром Набоков говорил, что в основе литературного произведения – всегда история – story), этот рассказ – в сущности притча. Его герой говорит о своей девушке случайным русским знакомым за столиком ресторана на острове Корфу (хотя неважно, где происходит действие, а может быть, и важно, учитывая то, что Греция – прародина европейцев, европейской цивилизации): «Я вручил свою судьбу в ее руки». Это очень важный для писателя мотив зависимости одной человеческой жизни от другой, именно жизни в ее изначалье, жизни-смерти. Рассказ перекликается чем-то с «Шумом и яростью» Уильяма Фолкнера, заметившего (обыгрывая знаменитую цитату из Шекспира), что жизнь – это история, полная шума и ярости, рассказанная устами идиота. В рассказе «Yes, yes» в жизни героев, только что казавшейся такой благополучной, происходит неожиданный гибельный обвал, она разрушается рукой жестокого, подчиненного власти беспощадно безликого эроса, фатума, персонифицированного в лице мальчика-идиота. Тема потусторонности, неведомых сил, управляющих жизнью человека, выходит на поверхность и в рассказе «Морды лица». Своеобразие прозы писателя и в постоянстве игрового начала, в ощущении театральности жизни.

* * *

В юности и молодости Валерий Земсков писал стихи, в основном лирические, но кто же не пишет стихи в юности? Но он и в зрелые годы издал три небольшие книги, фактически – три цикла стихов: «Там, за краем» (2010), «Паленая река. Вариации на тему» (2011) и «Железные ночи» (2012) в московском издательстве «Вахазар». Стихи драматические, метафизические, мрачные. Автор считал себя по природе своей пессимистом, хотя бывал разным. Но, видимо, глубинное его мироощущение было все-таки пронзительно пессимистичным, хотя, как всегда, не без самоиронии и юмора. Вот фрагмент его последнего стихотворения из сборника «Железные ночи»:

Где-то в самой глубине души он остро ощущал трагизм бытия и российской социальной жизни, и это прорвалось в стихах.

* * *

Жизнь Валерия Земскова была динамичной, его деятельность известна в странах Латинской Америки, в Европе и США, он много путешествовал. Участвовал в конференциях в Аргентине, Венесуэле, США, Испании, Чехословакии, Германии, Италии, Венгрии, Болгарии, Франции, на Кубе и др. Публиковался в печати Кубы, Колумбии, Мексики, Коста-Рики, Франции, Германии. Читал курсы лекций по проблемам латиноамериканской литературы в университетах Венесуэлы (Мерида, 1988), Аргентины (Санта-Роса де ла Пампа, 1991), Финляндии (Хельсинки, 1992); по русской культуре и русско-испано-латиноамериканской культурной типологии в Аргентине (Сан-Хуан, Тукуман, 1993–1995). Был членом-корреспондентом международного Центра по изучению литератур и цивилизаций Рио-де-ла-Платы (Париж), членом Международной ассоциации литературных критиков (Париж) и т. д. У него было много аспирантов, в том числе и из-за рубежа, и звание профессора (с 2008 г.), что не часто в Академии наук. Он состоял в Союзе журналистов СССР/РФ (с 1970 г.), а в перестроечные годы был активен в Союзе писателей, членом которого стал с 1983 г. Тогда он участвовал в работе бюро Творческого объединения критиков и литературоведов, бывал на заседаниях ныне уже подзабытого независимого писательского движения «Апрель». Но реальность быстро развеяла иллюзии. Однако из России он уезжать не хотел (в 1995 г. ему предлагали постоянную работу в одном из университетов Аргентины). Возможно, в связи с этим он написал два эссе о русской эмиграции первой волны и феномене эмигрантской экстерриториальности, вошедших в эту книгу.

Жизнь Валерия Земскова была насыщенной событиями, творческими взлетами и лишь ближе к концу она нанесла ему тяжелейший удар – в 2007 г. трагически погиб его сын – тридцативосьмилетний умный, тонкий, литературно одаренный Илья. Это усилило свойственное Валерию чувство трагизма жизни.

Но в целом он был человеком многообразным – ему, даже в самые тяжкие душные, мучительные времена – и это ярко видно в его работах, была свойственна невероятная жизненная энергетика и сила. А история его научной творческой судьбы лишь подтверждает то, что наука, гуманитарная мысль, как и культура в целом, выводят общество из мутных глубин истории к свету и воздуху.