1

— …А дальше? — спросила Жанна, подавшись вперед, как та тетка на полустанке. — Нет, погоди, схожу за чаем и позову Галку.

Мы сидели в редакции и все не могли собраться с силами, чтобы оторваться от места и выйти из здания, то есть оказаться лицом к лицу с грядущими выходными, которые не сулили ничего интересного. Предлог для задержки имелся: жара. Она, правда, начинала спадать, пирамидальные тополя, посаженные возле Дома печати лет сорок назад, заострились и приобрели лиловый оттенок. Но куда спешить нам, незамужним девушкам под тридцать, каждую минуту готовым встретить свою судьбу, которая, однако, не спешит?

Значит, дальше. Что же было дальше? Интересно ли вспоминать обо всем этом сейчас, пять лет спустя. Дальше я полгода плакала — с перерывами на сон и чтение «Былого и дум» Александра Иваныча Герцена.

Герцен, как известно, тоже был когда-то сослан в Город, возненавидел его сразу же — точно так же, как я, и подсознательно выражал свой протест тем, что все время гулял по неказистым грязным улочкам. «Провинциалы не любят платонических гуляний», — ворчал ссыльный Герцен. Вот и я то и дело норовила улизнуть из неуютной съемной квартиры, которая давила на меня со всех сторон.

Я жила тогда на Юбилейном, и, чтобы добраться до центра, — меня, как магнитом, тянуло в этот центр, — нужно было пройти весь микрорайон, пересечь пустырь, который одним боком граничил с кладбищем, а другим — с моргом, и, если повезет, выбраться к трамваю. Была, правда, остановка в пяти минутах ходьбы от дома, где теоретически появлялся автобус, но мы с ним никогда не совпадали, и я с упорством барана тащилась через пустырь и морг, что составляло массу неудобств из-за наличия каблуков и отсутствия асфальта. Ладно, хоть маньяки не попадались. В центре принималась гулять, то есть озираться по сторонам в надежде полюбить хоть что-то из этих скудных видов… Дом Грибушина? Дом Мешкова? Собор?

Мне просто не повезло: попади я сюда напрямую из райцентра, все, выражаясь языком масс, было бы в шоколаде. Но в свое время из крохотного городка, где выросла и родилась, я уехала в Ленинград, и случилось непоправимое: точкой любого отсчета стал он.

— Сменить окно в Европу на ворота в Азию! — смеялась моя вредная соседка.

Злобным эхом ей отзывалось областное радио с утренними известиями, которые молотком стучали в моей голове: в Осе, Косе, Барде, Куеде температура минус сорок, в Сиве, Ныробе, Гайнах — сорок пять — сорок восемь. Прошел год, пока я начала различать эти тарабарские названия.

С русским языком, на котором говорили местные жители, дело обстояло еще хуже. Интонационные конструкции здесь таковы, что первая часть фразы быстро прожевывается, а конец долго поется-вопрошается. Ударения в словах, мягко говоря, произвольные. Ну и, естественно, основная масса людей не подозревает о существовании слова «класть» — говорит «ложить».

Мою душераздирающую историю о покорении Города Жанна и Галка знают наизусть. И как я два года зачем-то ходила на службу, где, оказалось, меня никто не ждал. Как как раз в полгода переезжала, стараясь обустроиться и найти себе место хотя бы географически. Как в полном отчаянии появилась на пороге редакции «Городских ведомостей».

И вот уже года полтора Жанна, Галка и я сидим рядом: мы с Жанной в отделе новостей, Галка — за стенкой. Пишем на разные темы и занимаемся тем, чем все люди на свете: примерно с одинаковым успехом пытаемся занять себя, насытить и устроить свою жизнь.

Пока это выходит плохо.

Родившейся и выросшей в спальном районе Города Жанне Фрониус (вообще-то она Фролова, псевдоним пришлось взять для выразительности акустического образа) повезло куда больше, чем мне: она училась в Свердловске-Екате-ринбурге, который, как известно, стал столицей Урала только после Октябрьского переворота, а до того был уездным городом. Так что ей все равно: Город, Свердловск… Ну, а то, что она в очередной раз пытается примерить на себя мой первый ужас от ее малой родины, говорит только о том, что у Жанны опять драма.

— Не звонит? — спрашиваю я.

— Не звонит.

И вот так всегда.

Своими драмами Жанна ставит нас в тупик. Уж если не звонят ей, длинноногой и белокурой, с неподражаемым чувством юмора и «Тойотой-Королой» в активе, на что рассчитывать нам с Галиной — небелокурым, недлинноногим и без «корол»? Правда, у Жанки позиция, выплавленная в горниле трехлетнего междоусобного брака с блестящим тележурналистом Эдуардом Мытарским, который ради нее бросил жену и детей, ну, а потом, разумеется, бросил Жанну — ради смены декораций и юной московской модели.

— Брак, — декларирует Жанка, — не должен добавлять новых проблем, брак призван решать старые.

Ну, а старые — это все та же песня о главном: отсутствие денег, квартиры и, конечно, Мытарский. Она просто обязана выйти за олигарха. Олигархов здесь нет в помине, но солидные люди встречаются. Вот поэтому Жанка в редакции. Вот поэтому пишет не о культуре, как я, и не о медицине-школе, как Томина, а о проблемах многострадальной городской экономики, которые, разумеется, лучше всего известны первым лицам флагманов машиностроения, ну и, конечно, банкирам. Возникшим как черт из табакерки банкирам она, последняя комсомолка, доверяет примерно так, как бывшему мужу. С директорами и вовсе беда. Пока предполагаемый герой выплывет на этом флагмане да завоюет нужный чин, жизнь имеет обыкновение заканчиваться, да и вакантного места жены с ним рядом как-то не наблюдается. Остаются некрупные бизнесмены…

— Лиза! — внушает она мне. — Конкуренция — огромная: каждый год подрастает армия юных и ловких девиц. Но если устройством личной жизни заниматься регулярно и грамотно — как обменом квартиры! — то шансы возрастают резко.

Меньше всего Фрониус пытается убедить в этом нас. Начитавшись психологических книжек для неустроенных женщин, Жанка раззадоривает, раскачивает себя и пространство, сотрясая его энергией убеждения. Томина на полном серьезе советует ей поступить на сцену.

— И зачем тебе эти дядьки с толстыми животами? — в сотый раз наставляет Галя. — Потенции ноль, наследников тьма.

— А при чем тут наследники-то?

— Да при том, что хоронить его тебе придется. Продолжительность жизни российского мужика — пятьдесят девять лет, что на двадцать лет меньше, чем европейского. Я вообще сомневаюсь, стоит ли с нашими связываться.

— Ну, не связывайся, ищи европейского.

— Я не могу, ты же знаешь, Жанетта.

Галя и в самом деле не может. Галя — поздний ребенок, ее родителям под восемьдесят, она прикована к Городу, к этой газете, что ее не только не мучает, но даже как-то ограждает от ярких и мучительных надежд: чего и рыпаться, раз система координат неизменна?

«Рыпается» из нас троих одна Фрониус. Мы с Галей рассматриваем подворачивающиеся варианты. Гуманная

Томина, воспитанная исключительно на литературных образцах, где принца велено разглядеть именно в «квази-моде» (и чем страшнее эта «квазимоде», тем лучше), — все варианты подряд. Я — в соответствии с личными тараканами в голове (например, мне важна длина ног, а не только правильные ударения) свадебную фату примерю, видимо, не скоро.

Выпускница философского факультета Галина Томина с моей позицией не согласна: тараканы тараканами, а закон о переходе количества в качество никто не отменял. И действительно, на пять-шесть ее маргинальных поклонников приходится один ликвидный, но до полного взаимопонимания дело не доходит: недостаток в количестве, то есть в критической массе.

И сегодня терпение Жанны закончилось.

— Все, — сказала она после чая, — пишем письмо, потому что дальше так продолжаться не может.

— Жан, какие письма, седьмой же час, — начала было Галя, но, не удостоенная ответом, продолжала следить за моноспектаклем в исполнении Фрониус, которая достала чистый лист и начала старательно выводить фразы, проговаривая вслух каждое слово:

— Итак. Куда? В небесную канцелярию. Кому? Господу Богу…

Жанка задумалась, посмотрела в окно, словно строчила по заданию ответсека «сто острых строчек» в номер, и сочинила текст:

— «Срочно требуются три мужа товарного вида и возраста. Галке — доктор технических наук, мне — нефтяной магнат, Лизавете — бизнесмен-петербуржец». — Выдержав паузу, уточнила: — Свадьбы происходят именно в этом порядке, по старшинству. Галке у нас тридцать один, мне — тридцать, Лизавете — двадцать девять. Все, значит, справедливо. Справедливо?

— А стиль почему телеграфный? — обиделась Галя.

— Почему, почему… Он так лучше поймет. — И, пробежав письмо еще раз, удовлетворенно кивнула: — Так лучше. Этих посланий туда знаешь, сколько каждый день уходит? Да просто тонны мегабайт. А связь нарушена, он занят, дел по горло. Изложить важно суть, ну и крикнуть погромче. Понятно?

— Где кричать будем? — оживилась я. — Не на площади?

— На площади — оно, конечно, лучше, — снова сосредоточилась Фрониус. — Но. рядом с офисом. Нет, это вряд ли. Да хоть бы вот — на набережной. А?

— На набережной?!. Ты это серьезно? — Я представила изуродованно-запущенную, всю в пивных точках и следах конной милиции набережную, где всегда толпы народа, и идея мне не понравилась.

— Ну, а где же еще? Вы все не понимаете. Вам лень. А жизнь проходит. Да, жизнь прошла, как тетка в магазин.

— Ну, не прошла еще, — затрепетала Галка.

— Пока. Но надо успевать. Нет — не хотите, не кричите. Я одна.

— Ты что, серьезно?

— Я серьезно. И если вы незнакомы с бестселлерами парапсихологической мысли, то вам повезло, что у вас есть я. И первый ее постулат гласит, что цель должна быть проговорена многократно, публично.

— А можно без публики?

— Без публики нельзя. Потому что когда вы кричите это на людях, вы испытываете стресс, сознание частично отключается, и тогда ваша цель-утверждение записывается там, где нужно — в подсознании. И оно запускает программу реализации. Как же вы мне надоели-то!

После развода с Мытарским, которого бедной Жанне пришлось отдирать от себя вместе с кожей и мясом, она раза три посетила семинар «Женские раны» — не прогорающее предприятие, — обзавелась там кучей знаний, чтобы использовать налево и направо.

Самое удивительное, что все Жанкины пассы работают, то есть желания, в общем, сбываются (к примеру, «Тойота», кредит за которую на две трети был погашен чудом, то есть взаимозачетом в виде написанных рукой Фрониус рекламных статей). Все, кроме одного — про солидного мужа.

— Блокируется завышенной значимостью, — объяснила она и, чтобы разблокировать ситуацию, решила подключить и нас: — Значит, публика — это условие первое. Есть и второе: количество (Галка права). И мы должны создать поток из женихов, который вместе с тоннами песка нам вынесет алмазы.

Пламенная Жанкина речь была прервана шумным появлением Михаэля Гаврикова, кстати сказать, единственного на сегодняшний день жениха нашего, в основном мужского, редакционного коллектива. Женихом, к своему «полтиннику» малость помятый Гавриков являлся де-юре по причине расторгнутых в прежние годы то ли пяти, то ли шести браков. Де-факто же дома его ждала тридцатилетняя бухгалтерша Татьяна, о которой он всем рассказывал и к которой никогда не спешил.

— Сигарет не найдется? — спросил Михаэль и, со вздохом отказавшись от Жанкиных «Вог», поковылял в свой отдел криминальных расследований, где за распахнутой дверью на пару секунд обнаружилась едва ли не вся мужская часть «Городских новостей».

Вот так-то, дорогие девушки, вот так-то… Мы не спешим домой по причине отсутствия там мужей. Они — по причине наличия в этих домах жен. Такое вот редчайшее единодушие.

Проводив спину Гаврикова скорбным взглядом, Жанка подвела итог затянувшегося пятничного вечера:

— Значит, так: в три, в воскресенье. Сбор возле галереи.

И чтобы мы с Томиной не вздумали развести прения на эту тему, в два счета собралась и, уже исчезая, засверлила меня своими мастерски накрашенными очами:

— Нет, Лиз, я все-таки не понимаю: ну, ты-то что забыла в этом Городе?!

* * *

Я вышла в пустой редакционный коридор, который так удачно заканчивается-нависает над Егошихинским логом, и попыталась нащупать линию горизонта. Июльское солнце уплывало за Каму, розово-рыжие тучи стремились к воде, и, как всегда в это время, Город примерял одну из самых безобидных своих масок: драпировался зеленью и красками, манил вечерними огнями, обещал забавы. Линия горизонта совпадала с железнодорожным мостом через Каму, где в слабой матовой дымке начинался Город-off, а там — дорога на запад, «в Москву! в Москву!», неизменный рефрен жизни, мимоходом уловленный и сформулированный тем самым доктором в той самой пьесе. Но, в отличие от тех самых сестер, мне известно: в действительности ни моста, ни пути, ни даже Москвы — нет.

Есть странный, многослойный, асимметричный и закрытый Город — ворота в Азию, но еще больше — в собственную реальность, где все размыто и неясно, где не действуют, где всё время меняются правила, и непонятно, где игра, где жизнь, где одни миражи и обманы и нужно быть настороже. Все время. Эта привычка — вслушиваться, вглядываться — ощущать Город у меня возникла давно, в первый год здешней жизни.

Точно так же он всматривается в меня и, словно в насмешку, меняет свои маски. Многие мне известны. И именно эта бутафорская пасторальность лежащей у моих ног картинки тревожит и настораживает, я ловлю, угадываю невнятную нотку саднящего предчувствия, разлитую в этом расслабленном времени-месте.

Жанна права: нужно было бежать. Бежать, подобравши юбки и в тот же день, бежать из этого убежища ссыльных и ссыльно-каторжных, пока он не увлек, не заставил играть в свои игры. Поздно. Он, этот город, со своими странностями: одних выталкивает, гонит, других засасывает, как трясина. В отличие от мегастолиц он нуждается в людях; я чувствую: меня не отпускают, не пускают… И я завидую Герцену, который изначально знал свой срок.

Срок моей ссылки мне неизвестен, и я занимаю себя, как могу: пишу статьи о том, что происходит и не происходит. Не происходит ничего, но действительность, вычлененная таким образом из контекста и переведенная в литературноэстетическую категорию, как известно, меняет свою природу.

И сейчас она мне не нравится. Необъяснимое и неоправданное ощущение чего-то ужасного, а главное — неотвратимого, пронизывает и уродует городской ландшафт. И жуткая какая тишина, так не бывает. Еще ничего не случилось, не началось, но все уже произошло, все решено, и нездешний, жутковатый план предстоящих событий явственно проступил сквозь реальный.

Только что это? Что?

Быстро перебрав в уме события-фразы-звонки ближайших дней и не обнаружив в них ничего предостерегающе тревожного, я повернулась, чтобы уйти, но вдруг остановилась, скованная резким страхом. Привычно-стандартный коридор редакции, по которому всегда снуют люди, сейчас был гол и гулок — исчезли все, а я и не заметила. Казалось, его пространство было расчерчено сотней невидимых нитей, в которых легко запутаться. Метров семь-шесть отделяли меня от своего кабинета, но я была не в силах сделать шаг. Примерно так же в детстве я боялась темноты, и было сущим наказанием идти через всю комнату, чтобы выключить свет, а затем нестись до кровати, в ужасе ожидая, что кто-то непременно схватит и утащит. Темноты я давно не страшусь, но сейчас все мое существо запрещало мне это движение.

Вдохнув поглубже и зачем-то сосчитав до десяти, я все же шагнула к дверям и вздрогнула от внезапного шума и крика:

— Стоять, не двигаться! За спину руки!

Двое парней в камуфляже, в которых я без труда опознала охранников Дома печати, выскочили из недр черной лестницы и в один прыжок оказались передо мной:

— Лиза?! Тьфу ты, чесслово! Что вы здесь делаете, Лиза?

— Работаю. А вы?

— И мы. Какой-то идиот, уходя, поставил ваш этаж на сигнализацию, она на вас и сыграла. Хорошо, что не взяли собаку. Давайте, собирайтесь, мы проводим.

Не заставляя себя долго уговаривать, я побросала в сумку диктофон и ручки. Выскочив в духоту вечера под надзором двух крепких охранников и оказавшись на твердом асфальте, я успокоилась и изумилась: снизу картина мира была совершенно иной — простой и внятной, без ядовитых флюидов тревоги и всяких там предчувствий.

Я не верила ей ни секунды.

2

Ну, а утром раздался звонок, и так как часы показывали неприличные для моего круга девять ноль-ноль, а в трубке прорезался голос Олега Дуняшина из «Вечерки», с которым мы, приятельствуя, все же конкурировали, а значит, никогда не обменивались срочными новостями, я поняла: что-то случилось.

— Это правда? — спросил, заикаясь, Дуняшин.

— Правда — что?

— Что Крутилов убит?

— Ты что, сегодня же закрытие сезона… — начала было я и проснулась окончательно. — Когда? Кто сказал?

— Вчера, в восемь вечера в собственной спальне. Но информация не проверена.

Через час я входила в репетиционные помещения «Балета Георгия Крутилова», и по тому, как взглянула на меня вся в черном завлит Ника Маринович, как медленно подтягивались танцовщики с прямыми спинами и каменными лицами, стало ясно: да, правда.

Молчали все. Только глухо, ровно, монотонно — и, видно, не в первый раз все это повторялось — звучал голос педагога-репетитора Оксаны Думченко, прерываемый всхлипами и слезами:

— Я должна была забрать документы. Договорились, что зайду назавтра утром. А потом он звонит и говорит: лучше нынче вечером, накануне, что так ему удобнее. Сказала, что приеду в десять, а сама приехала в одиннадцать — он ведь поздно ложится. Стою, звоню, никто не открывает. И телефон не отвечает. Я дверь толкнула, а она не заперта. Вошла — тихо. Я в гостиную, на кухню, зову: «Георгий Александрович!» Потом в спальню. Открыла дверь, а он. он. там весь голый. на кровати. кровь. и голова вот так назад. Ой, мамочки мои, да что же это! А если бы я пришла на час раньше, как обещала! Там же убийца был!

— Ну, без подробностей, Оксана Павловна, здесь пресса, — одернула ее железобетонная Маринович, дала что-то выпить. — Прошу вас, Лиза, не цитируйте все это. Оксана Павловна упала в обморок, оказывали помощь, и что там она видела, никто не знает. Идемте, вам нужен портрет для газеты.

* * *

Уничтоженная смертью Крутилова, я сидела, пытаясь писать.

Непрерывно звонил телефон со стандартным вопросом, на который я давала стандартный ответ, не в состоянии поверить до конца в случившееся.

Господи, почему, почему он? Здесь и так никого не осталось!

На столе были разложены его снимки, которые мы так любили публиковать по причине фактурности и колоритности модели. По причине ее избранности. Даже не постановочный, сделанный обычной «мыльницей» снимок выдавал портрет Крутилова за произведение искусства: редкой красоты форма черепа, элегантный точеный профиль, царственное чело. Именно царственное и именно чело, вызывающее у окружающей черни одновременно восхищение и раздражение.

Как его только не обласкала критика — римский патриций, высокий древний дух, правитель, император… Из трех трупп создать на ровном месте, без денег и связей, собственную империю, частный театр, выдавать по пять-шесть премьер в год, отвечать за такое количество людей — здесь нужно было быть художником, продюсером, мыслителем, провидцем. Человек абсолютно невербальный, он мыслил развернутыми хореографическими текстами, спектаклями, на которые валила публика. Театр триумфально ездил на фестивали и конкурсы, то есть Крутилов существовал в контексте, и этот контекст contemporary dance без него был бы точно неполным.

Его танцы были виртуозно сложны и одновременно изящны, и как же он сердился, когда артисты не могли их повторить со второго и третьего раза! Поиск нового языка танца для выражения мучивших идей стал смыслом его пребывания в этом мире и в этом Городе, который. Который, заполучив его однажды, ни за что не хотел отпускать.

Проявление невероятного — вот что такое был Георгий Крутилов. Кто хоть раз видел на сцене его безупречно вылепленную только для танца фигуру, знает об этом.

Как сложно-то писать об очевидном.

Я пыталась выжать из себя что-то возвышенно-адекватное, но вместо этого в голове билось одно простенькое и безнадежное: «Все закончилось. Все закончилось. Все.»

Что именно закончилось, объяснить до конца я себе не могла, но то, что гибель сорокадвухлетнего балетмейстера с европейским именем на пике славы и признания есть начало чего-то катастрофического и переломного, мне было очевидно.

Промучившись за компьютером до пяти и ничего не «родив», я засобиралась в театр. Закрытие сезона театр Крутилова решил не отменять. Последние года четыре сам хореограф редко выходил на сцену (ей, видите ли, нужны молодые лица), но неизменно стоял в правой кулисе, появляясь лишь на поклонах и вызывая шквал восторга. Теперь здесь будет зиять пустота. И не только здесь. И не только… Я ехала по Городу и со всех афишных тумб ловила его взгляд — то иронично-печальный, то отстраненноязвительный, но неизменно сочувствующий: он уходил, он не мог ничего для нас сделать.

Но до зрительного зала я не дошла.

… — Елизавета Федоровна? А я вас жду — решил перехватить в театре.

Товарного вида мужчина с дежурной улыбкой и незапоминающейся внешностью вывел меня из людского потока в дверях и бережно-настойчиво взял за локоть:

— Следователь по особым делам капитан Ларионов, — проговорил он негромко и предложил пройти в администраторскую. — Не бойтесь, это ненадолго.

— Я не боюсь. Только зачем я вам?

Капитан улыбнулся еще шире:

— Так. Вам нужны мои подробности по поводу Крути-лова? И мне нужны, но только ваши. Я не представился: Алексей Иванович.

Предложив мне стул возле окна, Ларионов открыл свой портфель и достал оттуда тонкую папку. Пока он в ней что-то перебирал и разглядывал, мой взгляд невесты со стажем сканировал нужную информацию: здоров, хорош собой, женат, успешен, прост в общении, в театре был последний раз в десятом классе, читает только детективы. Как говорит Галина, «не жених», и, значит, я не напрягаюсь.

— Так вот, Елизавета Федоровна. Интересующие вас подробности заключаются в том, что вчера около двадца-ти трех часов труп балетмейстера Георгия Крутилова был обнаружен в его собственной квартире педагогом театра Оксаной Павловной Думченко.

— Это знает весь город.

— Крутилова убили его же кухонным ножом. Как мы думаем, во время внезапно вспыхнувшей ссоры. Дверь убийце он открыл сам и, судя по всему, был с ним — или с ней — знаком. Поскольку это был публичный человек, круг поиска у нас обширен, сами понимаете, и я хотел у вас спросить…

— Конечно, спрашивайте. Только, Алексей Иванович, мне кажется, вы не по адресу. Я не была с ним дружна, мы даже не были приятелями. Да, я писала о его балетах, часто. Вот, собственно, и все.

— И все же. Вот, скажем, вас не удивляет, что человек такого уровня, лауреат всяких международных конкурсов и тэ дэ, сидит в провинции, не грезит о Парижах? Как он вообще тут оказался?

Я сосредоточилась и попробовала коротко выложить все, что знала. Самородок. Родился и вырос в деревне, где, кроме школы и клуба, ничего не было. Заниматься хореографией было не у кого и негде, но он рано понял: единственное, что приносит ему радость, — это придумывать танцы. В Городе у него жил приятель, и он объяснил, что нужно поступить на факультет хореографии в институте культуры. А дальше — взрыв. Уже студентом он создает танцевальный коллектив «Импульс», спектакли которого буквально трещат от наплыва успеха и зрителей. Подобных «Импульсов» на час в Советском Союзе тогда была тьма тьмущая, но крутиловский выжил и как-то очень быстро обнаглел и дозрел до театра. Люди из того, первого, состава, работают в нем до сих пор. Людмила Стрельцова, бывшая, кстати, жена, Матвей Рольник. Потом Крутилов окончил ГИТИС и, конечно, упорно занимался самообразованием; в его спектаклях тьма цитат: из Ноймайера, из Матса Эка.

— …Иногда ему ставили это в упрек, но, я считаю, зря: где мы — и где Ноймайер, а так есть возможность увидеть.

— Почему же не уезжал?

— Он тут в интервью сказал, что покорить провинцию сложнее и опаснее, чем центры, и из какого-то своеобразного снобизма не рвался ни в Москву, ни в Петербург. Не суетился, что ли. Говорил: какая разница, где у него репетиционная база.

— А где же он брал деньги на театр?

— Он же теперь на бюджете. Да и такие ли большие деньги? Спектакли у него практически без декораций. Нет, про деньги не знаю, это не ко мне. Да, кстати, пятикомнатная квартира, в которой жили артисты, — это его.

— А знакомства, связи? С кем дружил?

— Спросите у Стрельцовой, у Рольника. Опять же, какие связи? На связи нужно время, а он жил в хроническом цейтноте.

Да уж, и изворачивался же он. Театр находился на пике популярности, но то и дело стоял на грани закрытия. Говорят, когда было время талонов, а на прилавках — шаром покати, он где-то раздобыл коровью тушу, чтобы кормить своих танцовщиков. Устойчивость и определенность появились только год назад, когда Город взял коллектив на баланс и сделал театр муниципальным.

— Крутилов был счастлив?

— С одной стороны, он вздохнул с облегчением, но с другой-то — ведь это зависимость.

— Почему он расстался с женой?

— Ой, не знаю. Хотел одиночества. Поймите, я писала о балетах, а не о балетмейстере. Это все-таки разные вещи.

— Я к балетам вас и подвожу. Вы помните свою последнюю рецензию, неделю назад? Вот тут у меня подчеркнуто: «. он бродит с фонарем по тайным безднам подсознания, пытаясь начертить и объяснить картину мира, пронизанную эсхатологическими ощущениями конца-начала века». Что вы имели в виду, Елизавета Федоровна?

— Фраза вырвана из контекста. Вы понимаете, балет — условное искусство. Тем более, современный. Буквально его объяснить, перевести на «понятный» язык невозможно, а этот, последний спектакль был в высшей степени условен. Я написала то, что чувствовала: ощущение исчерпанности, замкнутости возможного, неизбывной печали. Если буквально — ощущение тюрьмы. Но здесь сложнее. Как всякий художник, Крутилов нам пытался что-то объяснить или предупредить о чем-то. Он попытался и…

— Его убили.

— Вы спросили меня о последнем спектакле.

— А теперь посмотрите на это.

Ларионов протянул мне несколько фотографий, и я увидела то, от чего педагог-репетитор театра упала без чувств. Глубоко запрокинув голову и раскинув руки, словно сползая на пол, на кровати лежал обнаженный Кру-тилов, грудь была залита кровью, с которой контрастировало белое лицо. Страшный кадр с фотографической точностью повторял финальную мизансцену спектакля, премьера которого состоялась неделю назад.

— Что скажете?

— Ужасно. Просто мистика какая-то.

* * *

Материал я закончила только под утро, и, едва лишь забрезжил рассвет, провалилась в лёгкое, феерическое пространство, где не было ни мёртвого Георгия Крутило-ва, ни Города с его тревожным небом, которое ни с того, ни с сего разразилось короткой и мощной грозой, то и дело прорывавшейся в ткань моего сна. Категорически отказываясь просыпаться на эти звуки, я улетела совсем далеко и опять пыталась достичь линии неведомого горизонта, который поминутно плавился, менял обличья и фактуры. Иллюзию разрушил настойчивый звонок в дверь, и, пока я возвращалась в реальность, он трансформировался в наглые и нервные удары. На пороге стояла Жанетта. Я это скорее почувствовала, чем увидела: открыть глаза было невмоготу.

— Ты чего-нибудь ела? — весело спросила она.

— Когда спят, не едят. Ты откуда так рано?

— Я вообще-то — куда. Ты забыла, что мы договаривались? На часах, кстати, полдень с копейками. А в три у нас акция. Вас не проконтролируешь, так ничего не будет.

Жанка деловито прошла на кухню, распотрошила свой пакет и что-то высыпала в раковину.

— Ща сделаю салат, ты — умываться-краситься. Пообедаем и захватим Галину. План такой: прочитаем воззвание миру, а затем можно ехать купаться.

— Может быть, не сегодня? Крутилов…

— Слышала по радио. Ужасно. Только ты понимаешь: сегодня Крутилов, завтра у Галки командировка, дальше я еду. В Германию. Крутилов. Что Крутилов? Он прожил яркую жизнь: создал театр, родил ребенка, — мальчик ведь? — мальчик. Объездил мир и занимался твор-чест-вом! Предел возможного, по-моему. А ты?

— Жан, он талантлив.

— А ты? Ты не талантлива?

— При чем здесь я? Не сравнивай.

— Ну, хорошо. Талант и ты здесь ни при чем. Но каждый проживает свою единственную жизнь, и относиться к ней, как вы с Галиной, — это преступление.

— А как я отношусь?

— В том-то и дело, что никак. Случилось что-то — «Не судьба!» Или наоборот: «Судьба!» Придумали себе какую-то судьбу, сидят и ждут погоды. А мир устроен так, что получаешь то, что заявляешь. Судьба — это фантом. Но я согласна: мы, конечно, в рамках, и надо успевать.

— Все люди в рамках, дорогая.

— Я про рамки пола. У мужчин другое. Мы же… Ты посмотри, на все-про все пятнадцать лет: получить образование, встретить любовь, родить и воспитать детей плюс еще разобраться с профессией. Конфликт между женской и человеческой жизнью. И ведь десять лет уже прошло. Лиз, ты подумай — десять!

— Да, ты права. Ужасно. Что же делать?

— Совершать движения.

— Ну, если мы с тобой не живем человеческой жизнью, то кто тогда уж и живет!

— Дело за малым: наладить как-то женскую.

Сломавшись под ее напором, я принялась собираться. Залезла в душ, который работал, несмотря на июль, достала струящийся в пол сарафан с абсолютно открытой спиной, привычно завязала рыжий хвост, нагрузила себя бижутерией.

Критически окинув меня взглядом, Жанка кивнула, и мы, прошептав «Теперь или никогда», отправились творить свою судьбу.

Но судьба в этот день твориться решительно не желала.

— Девочки, я не могу, — прошелестела Галина, когда мы прибыли на место действия. — Но я буду в группе поддержки.

— Да ты взгляни: знакомых нет, и мы вообще преувеличиваем нашу значимость в глазах людей, — вздохнула Жанетта. — Им не до нас, прекрасных.

— Я не об этом, девочки. — Галка подула на челку, пожала загорелыми плечами. — Дело в том, что проблема отпала.

— Ты решила уйти в монастырь?

— Нет, но.

— Что «но»? Что случилось за эту субботу?

— Не за субботу, а за вечер пятницы.

Завернув в попавшееся под руку летнее кафе, которых я не переношу в принципе, мы недоверчиво приготовились слушать. Похлопав глазами, Галка доложила:

— Позвонил Аркадий.

— И что? — спросили мы, переглянувшись.

— Сказал, что без меня не может.

— Во сколько позвонил?

— Жан, ну, какая разница, во сколько?

— Большая. И?

— Где-то после десяти.

— Так я и знала. — К поздним звонкам Жанка относится критически, объясняя их просто: «Напились и звонят». По ее наблюдениям, серьезно можно рассматривать лишь дневные и утренние звонки. — Трезвый?

— Конечно, трезвый. Пригласил меня на свадьбу.

— На твою? — Я привстала со стула.

— На свадьбу брата.

Возникла мхатовская пауза.

— Ну, и при чем же здесь твоя проблема? Лиз, нет, ты посмотри, реинкарнируется бывший ухажер, пропавший без вести среди зимы, и мы сейчас должны все бросить и бежать на эту свадьбу.

— Нет, не зимой, в середине марта. Мы с ним поссорились.

— В который раз?

— Ну, в третий.

— И он пропал до лета. Лиза, что ты молчишь?

— А что тут скажешь?

Душераздирающая история с Аркадием Гутниковым, главным лирическим героем Галкиной женской жизни, состояла в том, что он появлялся, два-три месяца вел себя прилично, но когда в отношениях назревало нечто устойчивое и даже перспективное, внезапно исчезал без объявления войны. Ровно через такое же время Аркадий возникал вновь, и сюжет повторялся. Всякий раз после разрыва влюбленная Галка переживала трагедию, плавно переходящую в депрессию, но как только в конце ее тоннеля начинал брезжить свет в виде нового кавалера, Гутни-ков материализовывался с очередным «люблю-не могу», и все начиналось по новой. По основным параметрам он был, конечно, жених: работал топ-менеджером в солидной компании, связанной с переработкой нефти, жил в большой квартире-студии, кроме компьютерных игр, вредных привычек не имел и увлекался входящим в моду дайвингом. Что с этим было делать, непонятно. Вернее, понятно: бросать без выражения лица.

— Галя, ты же философ с дипломом, — неожиданно вспомнила я. — Ты знаешь: то, что произошло однажды, может и не повториться, но то, что случилось два раза, будет повторяться еще и еще. Вот и мой опыт показывает…

— А тут не два, тут целых три раза! — возмутилась Жанна. — Сколько ему, тридцать пять? Тридцать пять — и ни одной жены в анамнезе. Тяжелый случай. Это хуже, чем женатый. Ты знаешь, кто он? Бракофоб. Вот ты представь, сколько же баб его пыталось довести до ЗАГСа — не смог никто. И ты напрасно тратишь время. Сама же меня учила, что если отношения перестают развиваться, они начинают сворачиваться: вы ходите по кругу!

— Нет, вы не поняли. Ведь свадьба брата.

— И что?

— А то, что будут родственники, мама с папой там, сестра. И он решил меня представить.

— Что, есть сестра? Ужасно. Замужем хотя бы?

— Не знаю.

— Вот! Ты даже не знаешь.

— Согласна с Жанной — тупиковый путь.

— Ведь обещали: никаких возвратов! Они как чувствуют, Мытарский тоже.

— Вчера звонил — и тоже ночью, нес какой-то бред. С моделью мы уже порвали, от Москвы тошнит, сейчас летим в Америку по гранту.

— Пусть летит. В одной стране нам тесно.

— Какая-то во всем этом вымороченность, Жанна, — вздохнула я и вспомнила Крутилова.

— Так я и говорю: обрезать все хвосты, пока не поздно. Теперь идем читать воззвание.

Выбрав самое людное на городской набережной место и взгромоздившись на бетонный куб, зачем-то здесь оставленный — не для того ли? — строителями, мы по очереди зачитали написанную Жанной в адрес высших сил депешу. Прохожих это заинтриговало мало, и в самом деле все поглощены собой. Мы осмелели и решили повторить, после чего дорогой подругой нам было велено:

а) писать в течение недели по семьдесят раз магическую фразу «Я та, которая ловит стрелу»;

б) скачать из Интернета какое-нибудь свадебное фото, с помощью фотошопа заменить лицо невесты на свое и повесить оную картинку над кроватью;

в) составить подробный портрет желаемого жениха;

г) регулярно посещать свадебные швейные салоны с целью примерки белых платьев;

— Платья — обязательно? — спросила я.

— Да. Не перебивай. Последнее: поужинать м-м-м… с дипломатом.

— С дипломатом? Где мы его возьмем?

— Я видела у Михаэля: кожаный, большущий.

— Дипломат? — не поняла Галина.

— Ну, дипломат, что в этом необыкновенного? Нет, объяснять я ничего не стану. Хотите жениха — готовьте ужин, одевайтесь, ставьте дипломат напротив и потчуйте его, как дорогого гостя.

— Про ужин — тоже с семинара?

— С другого. Но это неважно. Чуть не забыла, самое последнее! Вы каждый вечер перед сном должны себя представить в ЗАГСе. И обязательно во всех деталях. В учреждении мы в этом бывали, а тот, кто не был, пусть зайдет — стоит напротив цирка. Все!

* * *

Понедельник выдался мучительным. После планерки, на которой редактор пространно рассуждал, кто продуктивнее на рабочем месте: агафья тихоновна или алкоголик, — и пришел к выводу, что все же алкоголик (у того хоть бывают ремиссии), ко мне зашел Гавриков с фотороботом убийцы Крутилова.

— Уже?

— Ага. Уж лучше бы жену его проверили.

— При чем здесь Людмила?

— А при том, что наследница.

— Не она — сын. Брак давно расторгнут, лет восемь назад.

— А не расторгнут, не расторгнут. Они разъехались, и все. А в марте он ее уволил из театра! — радостно сообщил Гавриков и сел на подоконник.

— Она сама ушла.

— Ушли, ты хотела сказать.

— Михаэль, ее не было в городе в эту пятницу. Да и какая мать стала бы так вот убивать театр, где танцует их сын, между прочим?

Мне не нравилась насмешливая агрессивность Гаврикова, впрочем, обычная по понедельникам.

— Тоже мне ценность, — хихикнул Михаэль. — Театров этих понаоткрывали…

— В сравнении с пивными точками — конечно.

— Вот тут ты не права. Пивные рестораны, но не точки. И посидеть-то негде. Да, жалко твоего Крутилова. Пошли, помянем, что ли?

— И это наши кавалеры, — вздохнула Жанетта. — Прочь, гоголевские персонажи! — И вдруг присвистнула: — Ой, Лизавет, а вдруг они нас точно так же видят?

— Кто?

— Ну, Михаэль. и этот, Долгих из «Вечерки». Он знаешь кто? Он — фокстерьер: энергии много, толку мало. Глазенки выпучит и бегает, бегает.

— Я, думаю, они не видят нас вообще.

— Что?

— Ну, смотрят: вроде женщина… И все. А сколько лет и что на ней, какая там прическа-туфли — ни боже мой.

— Как? Почему?

— Не знаю. Так устроены. У нас тут до тебя один работал, так он нас с Галкой вечно путал.

— Вас? С Галкой?

— Ну да.

— Но Галка — темная, круглолицая, с короткой стрижкой и на размер тебя побольше. А ты — ты высокая, рыжая, с хвостом!

— И что? Им все равно: что я, что Галка.

— Чего же мы тогда стараемся, тратимся на шопинги и пилинги?

— Не знаю. Чтоб занять себя, должно быть.

К двенадцати поехала в театр на похороны. Еле-еле пробилась. Еще бы чуть-чуть — и осталась на улице. Несмотря на жару и закрытие сезона, люди шли и шли, и из страха Ходынки администрация перекрыла все входы и выходы. Тогда они встали широким кольцом на площади перед театром и слушали панихиду из репродуктора. Как во время войны.

Гроб на сцене утопал в цветах, и это был самый ужасный и самый впечатляющий спектакль Георгия Крутило-ва. Я боялась к нему приближаться.

Неделя без Жанны казалась бесконечной. Тем радостней была встреча и упоительней ее отчет о поездке в Германию, подробный и красочный.

Больше всего на свете Жанна не любила самолеты: ее укачивало. А тут перелетов получалось три штуки. Шесть взлетов-посадок, потому что сначала они зачем-то приземлялись в Екатеринбурге, затем — во Франкфурте-на-Майне и уж только потом — в Ганновере, где и проходила эта ЭКСПО.

— Да еще и видов никаких: мужики, скорее всего, думала, сплошь дядьки с животами, так что я заранее пыталась не обольщаться. И все-таки: от ЭКСПО не отказываются, тем более, что женщин в делегации практически нет. В общем, настроение было еще то…

Проходя регистрацию в шесть утра и потом, тоскливо разглядывая соседей по «отстойнику», Жанка ощущала такое острое чувство одиночества, что была готова разреветься здесь и сейчас. Уж они-то наверняка озабочены не устройством личной жизни. Вот этот, лысый и значительный, мается, что негде покурить. Вон тому, строгому и скучному, эта выставка нужна как прошлогодний снег. И все они хандрят, томятся и скучают. И ждут трехчасового антракта во Франкфурте: все выпьют, и, возможно, жизнь наладится. А ей что делать? Ничего. Вздыхать по сторонам. И сколько: год? Два? Пять? А может, не вздыхать? Поставить жирный крест и просто жить, как эти дядьки. Пятнадцать лет на все про все — осталось шесть, ну, может, восемь. Тихий ужас. Вспомнилось, как года два назад брала интервью у кинопринцессы Евгении Симоновой, и та сказала, что в тридцать лет пережила настоящий шок от этой цифры: «А потом ничего, рассосалось, я про возраст как будто забыла».

«Ну да, забыть, конечно, можно, но только при условии, что решены все женские задачи, — размышляла Жан-на, рассеянно скользя взглядом по новому притоку пассажиров. — А что такое женские задачи? Муж, дети. Дети, муж». Но просто выйти замуж, чтобы родить детей, она могла раз шесть. Наличествовала даже пара вариантов довольно выгодного вложения своей молодости. Но разве можно было на них согласиться, зная наверняка, что своего человека она так и не встретила? И есть ли он вообще, этот «свой человек»?

Жанна категорически не верила в теорию разбросанных по свету половинок. Скорее всего, люди взаимозаменяемы. Главное, вовремя встретиться, совпасть по фазам. Ведь даже она, Жанна Фролова, та, которая стоит сейчас в «отстойнике», и та, которая стояла бы, скажем, лет пять назад, — совершенно разные люди.

Нет, тридцать — это ничего, еще не так страшно, но тридцать восемь — потолок, а сорок — занавес. Ужасно. Тикают часы. Нет, действовать, пока это возможно, чтобы хоть себя потом не упрекать. Во всем, конечно, виноват Мытарский… Потому что до него она была женщиной, которая всегда уходила первой, и женщиной, которой добивались. Бросив Жанну практически без объяснений, он нанес такой удар ее самолюбию, так подорвал ее уверенность, что она год не могла восстановиться, вернуться к себе прежней. Он уничтожил ту дивную Жанну, и сколько ей ни объясняли, что причины в нем — не в ней, сколько внутренний голос ей ни твердил, что от таких, как Эдик, бегут как черт от ладана, и чем скорей, тем лучше, она не унималась и страдала — в особенности по утрам. Вот вставала и начинала страдать. К середине дня боль обычно стихала, притуплялась под грузом рутины, вечер был тоже терпим, а утром — все по новой. И чем более ранним оказывалось это утро, тем хуже. И значит, тоже — надо как-то жить до Франкфурта.

Фрониус еще раз оглядела делегацию и убедилась, что Ворохин, ио директора НПО «Искра», единственный человек, который хоть как-то мог заинтересовать ее женскую сущность, конечно, не летит. Ворохин, разумеется, как все, женат, но ему хотя бы интересно строить глазки, а так… ну не Кудрявцеву же их строить, который еле-еле достает ей до плеча!

… — Ой, здравствуйте, а я вас знаю.

Жанна обернулась и расцвела в условно-рефлекторной улыбке, которая не только демонстрировала неправдоподобно белые зубы, но, по мнению подруг, сбавляла ей лет пять или шесть. Голос принадлежал молодому, — просто ужасно молодому, лет двадцати пяти, — человеку, который, в отличие от всех, смотрел по сторонам не усталыми, а смеющимися глазами:

— Да, я вас знаю. Вы раньше вели «Экономический вестник» по вторникам. А потом он куда-то пропал.

— Урезали сетку вещания. Сейчас предлагают возобновить, в другом формате. Вы тоже летите в Ганновер?

— Я — тоже. Дмитрий Громов, новый пресс-секретарь администрации губернатора, — протянул он руку.

— А Дина Астрова?

— А Дина вышла замуж и месяц, как в декретном отпуске.

— Ой, правда? — изумилась Жанна.

Астрова была старше Жанны года на четыре, внешность имела самую обыкновенную, никогда не улыбалась и отчего-то не носила юбок, так что этой новости надлежало радоваться: мол, вот, есть же положительные примеры даже и с такими данными! Но порадоваться как-то не получилось. И еще Жанна только под дулом пистолета могла бы отнестись серьезно к мужчине в этой должности — пресс-секретарь. Сразу вспомнился случай — теперь его рассказывают в виде анекдота.

В прошлом году вышла замуж Эля Карелина, красивая девочка из отдела рекламы. Редактор, как отец родной обрадовавшийся, что хоть одна Агафья Тихоновна его ко-ролевства обрела покой и, наконец, обратила свой взор на работу, ее спрашивает:

— Кто ваш избранник, Эля?

— Он журналист, — щебечет та.

— Да, это минус… Квартира есть?

— М-м-м, нет.

— Машина?

— Нет.

— Ну, он не пьет хотя бы?

Кстати, Мытарский не пил. Вернее, пил, но только по-другому: был бабником. А это, по утверждению Лермонтова Михаила, одно и то же.

Раскрученная ЭКСПО оказалась гигантским городом разнокалиберных павильонов — чтобы их осмотреть хотя бы по разу, пришлось бы остаться здесь навечно. Два дня Жанна честно бродила по выставке, пытаясь набрать материал и развлечься, но на третий день мозг перестал воспринимать эти игрушки, и она мечтала только об одном — добраться до гостиницы и лечь. Но мечта оказалась несбыточной. Их делегацию пригласили на банкет по случаю дней России в Ганновере, и Жанна похвалила себя за то, что в последний момент все-таки сунула в сумку вечернее платье.

— Вы идете? — зачем-то спросил ее Громов, потому что шли все. Два дня они почти не виделись, так как он тенью следовал за вице-губернатором Тущенко, а Фрони-ус гуляла сама по себе. «А не ходи на холуйские должности», — злорадствовала она между делом, не желая развивать это знакомство и приближаться к чиновникам.

Платье было довольно смелым: черное декольте с открытой спиной, выделенным блестящим лифом и длин-ным-предлинным шлейфом. Жанна была уверена — не пригодится. Потому и взяла, чтобы не было мучительно больно, если вдруг разразится какой-нибудь бал. Разумеется, оно больше подошло бы для церемонии вручения Оскара, но и здесь, в центре ЭКСПО, рифмовалось со смокингами, которые все же преобладали над просто костюмами.

«Мир для мужчин», — вздохнула Жанна и выпрямила спину: кроме нее на сотню особей правящего класса здесь приходилось всего десять женщин — и ни одного вечернего платья.

Высокого брюнета, как две капли воды похожего на Ки-ану Ривза, она заметила сразу и все пыталась угадать: русский или немец? «Ривз» стоял в группе мужчин в противоположном конце зала и, улыбаясь, что-то говорил. «По внешности не немец, это точно. Но русский так не может улыбаться.» На минуту она отвела взгляд на шумную группу австрийцев, а когда вернула его назад, то «Ривза» на прежнем месте не обнаружила. Официант ей предложил шампанское — она поблагодарила и стала медленно скользить по залу. Боковым зрением Жанна видела, что за ней двигался Громов, и она делала все, чтобы избавиться от неожиданного хвоста. Это было нетрудно: обширный зал позволял быстро перемещаться, и, если бы не шлейф, который диктовал совсем иную пластику, она бы убежала.

— Жанна, у Тимофей Игнатьича к вам просьба, — настиг ее Дмитрий.

— У Тимофей Игнатьича? Мы даже не знакомы.

— Вы не знакомы с вице-губернатором? Так познакомьтесь, пригодится. Только позже. А сейчас побеседуйте, пожалуйста, с Сергеем Проскуриным, директором российского павильона ЭКСПО. Неплохо бы с ним сделать отдельный материал, чтобы упрочить контакты и заручиться его поддержкой для нашего участия в следующей выставке, которая…

И пока Жанна соображала, как отбрить мальчишку, он ловко развернул ее, и она оказалась лицом к лицу с этим самым «Киану», на бейджике которого было написано: «Проскурин Сергей Львович».

Вблизи он не так походил на знаменитого голливудского персонажа, вернее то походил, то нет. Не походил, когда не улыбался. Но осанка, взгляд, манера держаться сразу выдавали персонажа, который утвержден в этой жизни самим фактом своего существования, невзирая на карьеру, социальное происхождение и прочие параметры успеха, по которым вычисляется «стоимость» человека.

Он вопросительно посмотрел на Жанну и Громова, но тот уже исчез, и Фрониус ничего не оставалось, как выполнить его инструкцию. Представляться ей не потребовалось, бейджик сообщил нужную информацию.

— Вот, — рассмеялась она почти искренне, — велят задавать вам вопросы.

— Кто?

— Наш вице-губернатор в ипостаси своего пресс-секретаря.

— А вам не хочется?

— Не то чтобы не хочется, а я не вижу смысла. Вчера я много разговаривала с вашими помощницами («Наглые хищные девки!») и все, что было нужно, узнала. У вас толковый пресс-релиз, и мне… мне жалко ваше время. К тому же на банкете интервью непродуктивно, вы согласны?

После истории с Эдиком она дала себе слово не иметь дела с блестящими мужчинами. С личностно состоятельными — да, но только не с блестящими. И, как водится, жизнь ей предлагала обратное. И сейчас одна часть Жанны Фроловой била тревогу, приказывая ей спасаться бегством, а другая — тянулась к общению. В какой-то момент они даже повздорили, но победила вторая.

— Хорошо, — улыбнулся Проскурин короткой улыбкой. — Тогда я вам стану задавать вопросы, окей? Вы первый раз на выставке?

— Да, первый, — пытаясь быть раскованной, ответила Жанна.

— И как?

— Ужасно. Гипервпечатления. Освоила лишь маленький кусочек.

Он кивнул и опять улыбнулся:

— Я здесь два месяца, но всего не видел тоже. А жаль — есть просто чудо павильоны: китайская беседка, например.

— Нет, не дошла. Да и Ганновер для меня — фантом. Я первый раз в Германии.

— Ну, это поправимо. Если хотите, то где-то через час, когда я здесь не буду нужен, я мог бы что-то показать.

— Хочу, конечно, — удивилась Жанна, пытаясь сообразить, какое именно свидание ей предлагают — деловое или все же не очень, но пока соображала, Проскурин извинился и отошел к китайцам. Затем еще к какой-то группе, и еще. Жанну окружили японцы, и она с радостью вспомнила свой университетский английский. Говорить с ними было, конечно же, не о чем, но в японском мега-павильоне была представлена вся электроника будущего — из уважения к электронике пришлось говорить.

Потом она очутилась еще в какой-то компании, где вдоволь наслушалась комплиментов, общалась с американцами и бельгийцами и все время краем глаза наблюдала Проскурина, который был здесь, кажется, знаком со всеми и, в отличие от Жанны, совершенно не напрягался. В конце концов, расслабилась и она, разрешив себе не думать ни о чем и просто радоваться жизни хотя бы в этот вечер.

«Просто радоваться» оказалось непросто — среди крупных промышленников, политиков и банкиров на этом балу жизни экономический обозреватель областной газеты, пребывающая в критическом возрасте, безуспешно пыталась отделаться от образа Золушки, которая твердо знает, что карета превратится в тыкву, а кучер — в крысу. Это ноющее чувство она испытывала всегда на подобных мероприятиях и сердилась на себя, что испытывала. Хоть десять шлейфов и корона с бриллиантами, но если ощущать себя обслугой, ничего не выйдет. Вот ведь работает в газете восемь лет, а так и не обзавелась защитным панцирем…

— Идемте? — отыскал ее Проскурин.

— А как они без вас? — засомневалась Жанна.

«Они» ее сейчас заботили меньше всего, но поспешность, с которой она согласилась на предложение едва знакомого человека покинуть банкет, вдруг бросилась ей в глаза и подпортила радость.

— А через час здесь все свернется, не переживайте. Немцы — ранние пташки, практически везде рабочий день стартует в семь ноль-ноль, так что за полночь здесь не гуляют.

— Это что, вставать в шесть утра? Никогда бы не смогла жить в Германии!

— Привыкаешь. Я тоже сова.

Часы показывали всего лишь восемь, и Жанна поразилась тому, как резко опустели дорожки ЭКСПО и захлопнулись все павильоны. Пока они усаживались в яркокрасный «Фольксваген» и медленно выбирались на шоссе, наступили сумерки.

— Не самое лучшее для экскурсии время, — рассмеялся Проскурин. — Но вечерний город даже интереснее.

Это было отчасти правдой. Ганновер, который не слишком блистал архитектурой, немного выигрышнее смотрелся в темноте, задрапированный подсветкой и тенями. Но Проскурин в этих тенях и подсветке был уже совершенно Киану Ривз, и Жанне приходилось прилагать серьезные усилия, чтобы смотреть в другую сторону и задавать уместные вопросы.

Крошечное пустое кафе, куда они завернули, показалось ей настолько ремарковским, что все деловые замечания вдруг стали неуместны, и она сказала:

— Мне кажется, вы здесь скучаете.

— Не люблю представительских дел и длительных командировок, когда ты надолго превращаешься в функцию.

Но радуюсь тому, что в свое время не уехал из страны, хотя планировал.

— В Европу?

— Да, в Европу. Нам все-таки здесь сложно. И чем дольше, тем больше нуждаешься в оставленном контексте.

— Мне кажется, я бы не нуждалась.

— Попробуйте — и убедитесь.

— Я бы ездила, ездила, ездила…

— А я еще в детстве наездился. Отец был дипломатом — мы долго жили в Дании, в Австралии. Ну, мама-то, понятно, не работала, и мы частенько колесили по стране.

— Ух ты, как здорово!

В Жанкиных глазах вспыхнули огоньки и тотчас погасли: два мира — два детства. Ей опять указали на карету-тыкву, и она зачем-то потрогала платье, словно убеждаясь в его реальности.

Заметив ее настроение, Проскурин сменил тему и спросил про газету.

— Газета как газета, — улыбнулась Жанна своей фирменной улыбкой, твердо решив быть загадочной, как сфинкс, и не вываливать на собеседника тонны информации, что, по ее наблюдениям, являлось главной чертой провинциалов. — Большая, ежедневная и ненасытная.

— А это значит, нужно ездить?

— По-разному. Зато есть ощущение жизни, движения. А может быть, иллюзия движения.

— Иллюзии — самое ценное. Если их нет, то конец.

Он отвернулся к окну, выходящему на небольшую круглую площадь, и на несколько мгновений совершенно отключился от разговора, вглядываясь во что-то свое: исчезли и любезность, и улыбка, и Жанна даже испугалась этого ухода.

— Отчего вы не пьете вина? Это я за рулем, а вы — пейте, — вернулся он так же внезапно и вдруг оживился, начал что-то рассказывать.

Какие-то выставочные байки, истории и анекдоты, подслушанные диалоги и картинки из немецкой действительности втянули ее на орбиту чужой, инопланетной жизни и заставили забыть о своей. «Точно солдат в увольнении», — подумала она о Проскурине и о себе, и это было почти правдой. Он общался с ней так, как мог бы общаться со старым московским приятелем-однокашником, и она не знала, радоваться этому или нет. Он даже не смотрел в ее лицо подолгу, не говоря уже о других признаках явной мужской заинтересованности. Да и какая разница? И так понятно, что не свободен.

— …Да, кстати, немцы жутко заинтересовались вашей спелеокамерой — она уже сейчас хит выставки. Приедем к вам зимой за целой партией — покажете мне город?

— Уж лучше загород. А если вы катаетесь на горных лыжах.

— А вы?

— Я — нет.

— Я тоже по-любительски, чуть-чуть.

— Договорились, покатаю.

— Спасибо. Что ж, начнем интервью?

И пока Жанна (на которую эти слова оказали примерно такое же действие, как ведро ледяной воды) лихорадочно перестраивалась на деловой лад, Проскурин начал объяснять концепцию выставки, попутно делая рисунки на салфетке и вдаваясь во всевозможные детали.

В кафе зашла девушка и, заказывая какие-то пустяки, с такой грустью и завистью посмотрела в их сторону, что Жанне захотелось встать и сказать: «Это не то, что вы подумали». Сто тысяч раз она сама оказывалась этой случайной девушкой, лицезреющей эффектную пару как символ чужого личного счастья, в то время как ее счастье опять откладывалось на неопределенное время. Обычно этой картинки хватало, чтобы испортить вечер, а то и весь следующий день, и вот сейчас выяснялось, что как минимум половина этих пар точно были «фальшивыми», — вот как они сейчас, — и, следовательно, страдания — напрасными.

* * *

— …Это все? — дружно спросили мы с Томиной, выслушав рассказ и недоверчиво переглянувшись.

Отчет происходил в редакционном буфете, который мы в последнее время посещали редко, обнаружив у себя отсутствие иммунитета к диковинным сладостям, регулярно заказываемым буфетчицей Антониной. Месяц назад простодушная стокилограммовая Антонина подсадила нас на шоколадные шарики с молочно-ромовой начинкой такого вкуса, что регулярно спускаемые на это дело гонорары уже начали воплощаться в сантиметры наших и без того не безупречных талий. Больше всех убивалась Галка, уверенно приближающаяся к страшному сорок восьмому размеру, да и Жанна никак не могла вернуться в утраченный сорок четвертый. Шариками мы заедали все — от редакторской взбучки и любовных трагедий до вялости общего сюжета нашей журналистской действительности.

— А тут и истории-то не вышло! — возмущалась Жанетта. — «See you later. И спасибо за вечер».

— Он что, совсем не приставал? — расстроилась Галина.

— Совсем.

— Что, ни разу?

Жанка положила в рот сразу два шарика и медленно кивнула.

— А что вы делали?

— Беседовали.

— О чем?

— «О сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне».

— О родне — это хорошо, — потянулась я за третьим шариком. — Ты внушила доверие.

— Тогда тем более странно, что не приставал. Стоп! Может, он голубой?

— Не-а… — вздохнула Жанетта. — Их, голубых, я вижу за версту.

— Ну, может, импотент?

— Да не похоже вроде.

— Была волна мужского интереса?

— Не знаю. Может, и была. Нет, Галь, я не могу понять, я что, уже вышла из того возраста, когда женщине предлагают секс в первый вечер? Конечно, я бы отказалась. Но не предложить.

— Мне кажется, что ты здесь ни при чем.

— Мне тоже, — поддержала я Галину. — Может, у него зуб болел или просто хотелось спать? Сама сказала, в шесть утра встает.

— Ну, а потом, потом-то что, на следующий день?

— Потом был самолет, и Громов с Тущенко, от которых я почувствовала та-акую волну мужского интереса, что с горя напилась мартини и проспала до самой посадки.