Глава 18. Похороны
«Я заметил тогда, что чувство утраты и печали особенно сильно в дни прекрасной погоды, в особенно легком и прозрачном воздухе».
Г. Газданов «Вечер у Клэр»
Обычно в таких случаях бывает дождь, или хотя бы собираются на небе тяжелые хмурые тучи, чтобы выразить свое особое, природное сочувствие. Но в этот день было очень тепло и солнечно, небо было чистым, слепяще-синим, широким и просторным, как душа ребенка. Воздух стоял по-летнему прозрачный, невесомые солнечные лучи грели всё, до чего дотягивались. Строптиво шелестела жесткая листва в кронах тополей, роняющих остатки пуха.
Погода и пейзаж как будто специально, по чьей-то злой шутке, не соответствовали случаю. Как это возможно – такая прекрасная погода во время похорон? У всех собравшихся обстановка вызывала сильный когнитивный диссонанс. И это еще больше повергало в смятение и шок. Мало кому верилось в реальность происходящего. Провожали в последний путь Гектора Стивенсона.
Его богатырское тело, побывавшее на многих экспертизах после ЧП, наконец, отдали приехавшим из Америки родным. Отец и брат – такие же дородные, как и Гектор при жизни, черноглазые, крупные, бородатые, похожие на канадских лесорубов, – решили похоронить родственника здесь, в России. По их словам, Стивенсон «очень любил вашу страну».
На могиле собрался почти весь НИИ. Прощальные речи произносили Зиненко, Южный, Пшежень и несколько младших научных сотрудников, работавших с Гектором бок о бок и хорошо его знавших. Последнее слово произнес отец, Айзек Стивенсон. Младший брат Гектора – Броуди – на протяжении всего времени оставался угрюм, замкнут, и так и не произнес ни единого слова. Он был талантливым физиком, таким же неординарным, как и его покойный брат в микробиологии.
Скорбели молча, никто не плакал и не стенал. Замолкла в безветрии и сама ясная и солнечная погода, наконец проникнувшись трагичностью момента. Взгляды людей были устремлены вникуда. Они не видели ни друг друга, ни самих себя, физически все еще пребывая здесь, на кладбище, а сознанием находясь уже где-то за пределами познанного, в высоких материях, где-то вне бытия и даже вне собственных мыслей. В общем, там, куда попадает каждый человек, стоит ему столкнуться со смертью лицом к лицу, заново понять, что есть предел у человеческой жизни, и все равны перед этим пределом.
Весь отдел вирусологии стоял чуть особняком от остальных. Пожалуй, эти люди были наиболее шокированы происходящим, если можно вообще говорить о степени шока в подобной ситуации. Особенно двое из них, первыми обнаружившие погибшего в день ЧП. Те двое, кого крепко сплотила эта трагедия, чьи судьбы, если можно так выразиться, в какой-то мере она связала.
Марина и Лев стояли рядом, плечо к плечу; он подставил ей свой локоть, и она держалась за него с тем выражением лица и с тем достоинством, будто была его законной женой не менее двадцати лет. Лев тоже выглядел уверенно и строго. Они смотрелись вместе очень экзотично, но в то же время и обыкновенно, почти привычно. Это чувство трудно было объяснить. У каждой медали две стороны.
Отношения между ними с самого момента завязки не были ни для кого секретом. Марина и Лев ничего не стали скрывать и даже не задались мыслью о необходимости умалчивания, создания некой тайны из их общего решения. Но и напрямую заявлять о себе тоже не стали. Узнав о них, Пшежень, старый мудрый человек, предугадавший исход долгой взаимной ненависти почти как Маринина тетя, лишь утвердительно кивнул головой. Он уже давненько ожидал чего-то подобного, по опыту долгой жизни зная, как крепко связывает людей взаимное негативное чувство.
Подобно Юрку Андреевичу все были рады такой неожиданной перемене, и эта радость была молчалива и искренна. Никто не задавал никаких вопросов. Как так вышло, ведь они друг друга терпеть не могли? И вдруг – бац! Как снег на голову. Конечно, кто-то и мыслил поначалу подобным образом, но большая часть научных сотрудников института быстро смирились с сенсацией, и теперь союз Горбовского и Спицыной казался им самой естественной вещью в мире. Будто так и было всегда.
Отныне Горбовский был полностью безоружен перед Мариной. У него не было от нее никаких секретов. Он делился с ней каждым своим соображением, и это неожиданно и несказанно облегчало ему жизнь.
«Прежде моя голова была слишком заполнена. Настолько, что приходилось говорить с самим собой. Мне крайне необходим был кто-то, кому я смог бы настолько довериться, чтобы выложить свои мысли безо всяких опасений и паранойи», – говорил Горбовский Марине, затем задумывался, уходил глубоко в себя, а потом внезапно широко раскрывал глаза, перехватывал и целовал ее ладонь, скупо улыбаясь. Больше всего он любил неожиданно брать в руку ее кисть и прикасаться к ней губами, на мгновения забываясь от прилива счастья, от очередного осознания: она – моя!
Сказать о том, что Горбовский ощущал себя иначе, нежели прежде, значит, промолчать о его чувствах. В нем переменилось решительно многое. Если разделить его на оболочку и содержимое, то оболочка изменилась с минуса на плюс, а содержимое, то самое великое содержимое великого человека, теперь стало видно гораздо явственнее, чем раньше. Теперь не требовалось нащупывать трещину в панцире, давить на больное, наклоняться под определенным углом, чтобы увидеть настоящего Горбовского. Он наконец-то сбросил с себя этот панцирь, усеянный иглами, рогами и шипами. И все увидели его в новом свете, все заметили, как он переменился, едва Марина вошла в его жизнь как любимая женщина.
Горбовский, наконец, обрел душевное равновесие, и весь резонировал спокойствием и жизнелюбием. Его походка, прежде механическая, угловатая, нервная, стала более размеренной и уверенной. Ему незачем было больше срывать на ком-то злость или показывать всем своим видом – не подходи ко мне. Глаза потеряли стальной оттенок, взгляд более не колол и не уязвлял. Голос перестал звучать подобно сухой деревяшке – Горбовский вкладывал в каждое слово часть своей необъятной души, которую столь долго ото всех скрывал. Он начал улыбаться, жмуриться от счастья и щуриться, когда приходилось задуматься, и даже смеяться.
Новое поведение самому Льву не казалось чем-то ненормальным. Все эти годы он знал, он помнил, что внутри него таится человек, который однажды был способен радоваться жизни. Теперь он вышел на свободу. Однако смех Горбовского ошеломлял коллег, которые никогда прежде его не слышали. Первое время они даже растерянно переглядывались, стоило Льву засмеяться – настолько это был необыкновенный звук, и им казалось, что сейчас произойдет нечто безумное, если Лев вдруг захохотал. Его смех навевал мысли о древнерусских богатырях, в которых духу было столько же, сколько в десятерых обычных мужчинах. И весь этот дух расходился вокруг него во время смеха, ни капли при этом не растрачиваясь.
Теперь паранойя не мучила его, он не опасался, что Марина предаст его, сделает ему больно… С того самого момента, как он неожиданно понял, что влюблен, с того момента, как он перехватил ее руку и поцеловал, и все между ними прояснилось, лишилось цепей и оков недопонимания, с того самого момента Марина приобрела в глазах Горбовского венец неоспоримой идеальности, несравненности, единственности. Это было настоящим чудом – в один вечер так круто переменить свое отношение к человеку, осознать, что теперь вдруг, почему-то, любишь того, кого ненавидел, никому не отдашь того, кого презирал и гнал от себя.
Потрясающее осознание нового чувства постигло их обоих, ударило в головы. Горбовский не пытался даже разобраться в сути и причинах этого процесса, ему хватало того, что он произошел и какие последствия это повлекло. Впервые он переживал столько необыкновенные чувства, и теперь его больше всего удивляло, как же он мог ненавидеть такую прекрасную девушку, как Марина? Ведь с высоты настоящего дня он ясно осознавал, как детально его все устраивает и восхищает в ней. Это, бесспорно, его женщина, и она не могла достаться кому-либо еще, кроме него. Думая об этом, Горбовский испытывал гордость.
За короткое время новый Лев посвятил Марину во все свои мысли, абсолютно доверившись ей, отдавая всего себя, все свои драгоценные знания в ее власть (ибо Лев был крайне убежден, что он – это его мозг, и ничего более). Он приподнял завесу тайны над ЧП, рассказал о подозрениях относительно крота, и даже о мозамбикском вирусе был длинный подробный разговор. Спицыной льстило такое отношение. Вроде бы она не сделала ничего особенного, а ненависть Горбовского к ней вдруг испарилась, уступив место более сильному чувству, но с положительным оттенком. Все в мире перевернулось и встало на свои места, встало на этот раз крепко, устойчиво, надежно.
«Мне не верится во все это и хочется верить одновременно. Временами это сводит с ума», – признавалась Марина, когда изменившийся Лев совершал какие-то поступки, которых прежний Лев никогда бы не совершил.
«Если бы я тогда струхнула и не рискнула сдавать комиссию на практику, разве была бы я так счастлива с ним сейчас?» – этот вопрос Спицына задавала себе чуть ли не каждый день. Последствия ее смелого поступка были такими непредсказуемыми, такими удивительными, что все чаще Марина задумывалась о малой доле вероятности всего случившегося между ней и Горбовским, которого она теперь имела право называть просто Лев или даже Лёва. Он же, наконец, перестал фамильничать, называл ее при всех Мариной, а наедине – Маришей, и презрительные интонации навсегда пропали из его голоса, уступив место нежности и заботе.
Их отношение друг к другу как будто всегда и было таким. По крайней мере, им самим так казалось. Воспоминания о ссорах и злобных мыслях друг о друге выветрились с первым же длинным серьезным разговором, произошедшим еще тогда, во дворе ее дома, на качеле. Сейчас они вели себя как муж и жена, которые давно в браке и все друг о друге уже знают, до мельчайших привычек: спокойно, без демонстративных действий и фраз, достойно, уверенно. Оба не делали акцента на том, что связали свои судьбы после всего, что было. Такой исход казался естественным даже им самим.
По их внешнему виду никто бы и не сказал, что они влюблены, но скрытые от всех чувства бушевали внутри них, и все об этом догадывались. Когда сходятся два хороших человека, одного из которых так и хочется назвать великим, то уж явно они совершают это не по глупости. Оказалось, они были очень похожи по характеру и по взглядам на мир. Они нашли друг друга, и большего счастья от жизни им не требовалось.
Естественно, Марина теперь жила у Льва. Горбовский предложил ей это буквально на следующий день после того, как они раз и навсегда выяснили отношения. Затягивать с переездом не стали, разделяя взаимное стремление быть вместе уже постоянно, без отрыва друг от друга.
– Встречаться, словно два подростка – глупо и несолидно в моем возрасте, – сказал тогда Горбовский. – Давай пропустим эти детскости и поступим как взрослые люди. Надеюсь, ты понимаешь меня.
Немного ошарашенная быстротой событий, Марина согласилась, что, раз уж все уже выяснили и постановили, конфетно-букетный период ухаживаний выглядел бы действительно глупо и бессмысленно в их ситуации. Это был совершенно иной уровень отношений между мужчиной и женщиной. Они оба это понимали абсолютно точно. Ничего похожего не испытывали ни они сами прежде, ни их друзья и знакомые. Это была духовная близость даже сильнее кровного родства. И в это состояние они оба погрузились моментально, едва поняли, что ненавидеть друг друга больше не сумеют, а образовавшийся вакуум надо чем-то заполнять. Так они за одну минуту решили, что сразу перейдут к самому серьезному – совместному быту. Оба были более чем готовы к этой проверке, которая впоследствии сделала их еще более счастливыми.
Отец отнесся к переезду дочери очень странно. Сначала он взбесился не на шутку, что останется без женской руки, затем, когда понял, что дочь уже взрослая, и все равно сделает по-своему, смирился. Взял себе в два раза больше суточных смен, чтобы реже бывать на опустевшей квартире. С Горбовским он не изъявил желания знакомиться, да и сама Марина не хотела этого. Мало ли, что может выкинуть ее отец в очередной раз. Связи они не поддерживали. И Марине, и Леониду это казалось лишним. Спицын понял, пусть и не сразу, что дочь выросла и оторвалась от него. Пытаться вернуть ее казалось отцу унизительным, и ничего подобного он не собирался совершать. Леонид Спицын – военный. Он прекрасно обойдется и без помощи дочери, в конце концов.
Спицына теперь знала то же, что знал Горбовский и вирусологи. Обладая таким количеством информации, которая раньше тщательно от нее скрывалась, она стала ощущать себя более уверенно среди коллег. В НИИ она появлялась довольно часто, теперь в качестве внештатного сотрудника. Никто не был против ее визитов и бескорыстной помощи. Никто бы не прогнал Марину из НИИ, даже если бы они с Горбовским не сошлись столь внезапно, казалось бы, на пике своей неприязни друг к другу. Механизм, шестеренкой которого Марина успела себя ощутить, незаменимой частью которого она стала в день побега инфицированного пса, больше не мог работать слаженно без ее присутствия. Нутром это ощущала не только девушка, но и вся большая научная семья.
К угрозе из Мозамбика Марина отнеслась, как видавший виды вирусолог – спокойно и по-рабочему. Никакой паники не было, не было даже сиюминутного шока, и это покоряло Льва в ее характере. Спицына, точно так же, как он, умела принимать самое страшное без слез, испугов и истерик – она сразу начинала думать о том, как можно исправить дело, чем можно помочь, а не о том, как такое могло случиться и кто виноват. В этом сказывалось суровое воспитание Леонида Спицына – человека, не терпящего излишней эмоциональности, вырастившего дочь в лучших традициях солдатской казармы.
…На памятник Гектору скидывались всем НИИ. Теперь монументальная плита из мрамора с гравировкой лица покойного торжественно возвышалась над могилой.
Все было кончено. Еще некоторое время люди постояли на своих местах, размышляя о несправедливости и жестокости судьбы, которая позволила так глупо погибнуть молодому и здоровому мужчине, начинающему микробиологу с многообещающими научными перспективами. В ушах все еще звучали слова Пшежня и Зиненко о том, каким был Стивенсон при жизни. «Поистине умный и талантливый человек с неординарным мышлением». И такая нелепая смерть… Как досадно, как горько от этого на душе.
Но вот – какое-то таинственное неслышное мановение, движение воздуха – и все очнулись от своих печальных, тягучих дум, и все как один задвигались, зашевелились. Группами по 5-10 человек люди начали медленно удаляться в сторону служебных автобусов, выданных на сегодняшний день с легкой руки Бориса Ивановича.
Узкая и длинная аллейка, выложенная мелкой мозаичной плиткой розовых, бежевых и оранжевых пастельных тонов, принимала очередных скорбящих в свои кленовые объятия. Последними на светлую плитку вышли вирусологи. Сначала Пшежень с Тойво, затем Лев Семенович под руку с Мариной, замыкали процессию Гордеев и Гаев, даже в этой ситуации похожие друг на друга как две капли воды – молчаливые, с опущенными головами, они еле переставляли ноги, не зная, куда деть свободные руки и взгляды, словно они оба только и были виновны в случившемся.
Расстояние между тремя парами по пути выросло настолько, что они могли спокойно переговариваться между собой, не заботясь о том, что их кто-то услышит.
– Мариша, это было тяжелое утро. Езжай домой, прошу тебя.
– Домой? – Спицына плотнее сжала локоть собеседника и заглянула ему в глаза. – Что ты говоришь, Лев? Я останусь с вами.
– Послушай, я всего лишь хочу…
– Чтобы я была в безопасности, знаю. Но ведь пока никакой угрозы нет. В НИИ, рядом с тобой, мне будет спокойнее, чем где бы то ни было.
– Хорошо, но только сегодня. Завтра ты останешься дома.
– Лёва, но почему?
– Ты прекрасно это знаешь.
– Не надо меня от этого огораживать, я не дитя.
– Нет, я обязан тебя от этого оградить, – голос Горбовского стал жестче, но взгляд остался нежным, любящим.
– Лев…
– Марина. Я не хочу, чтобы ты находилась хоть где-то поблизости, когда в НИИ привезут биологические образцы. Это очень, очень опасно. Предоставь это профессионалам.
– Тебе?
– Допустим, и мне.
– Но я тоже за тебя боюсь.
– Только за себя ты не боишься.
– Можно подумать, ты у нас особо заботишься о своей жизни.
– Теперь – да. Забочусь. После того, как у нее появился смысл.
Они улыбнулись, не глядя друг на друга, но плотно прижавшись. Немного помолчали, слушая свои шаги и тихие разговоры коллег. Первые группы в конце аллеи уже заходили в автобус.
– Все утро вспоминаю, как это случилось.
– И я. Безумно жаль Гектора. И его родных тоже. Такие хорошие, образованные люди.
– Согласен. Броуди – светлая голова.
– Ты говорил с ним?
– И с Айзеком тоже. Рассказал им подробно, как это произошло. Они попросили, когда ты отходила. Мариша, – Горбовский схватил ее ладонь и поднес к губам, – что было бы, не отправься я тогда тебе на помощь…
– Сегодня хоронили бы двоих. Вот, что было бы.
– Если б я только знал, ни за что не отправил бы тебя с теми документами.
– Бедный, бедный Гектор. Зачем это случилось с таким хорошим человеком.
– Я думаю, в этом кто-то замешан.
– Недоброжелатели?
– Конечно. Агент из другого НИИ. Конкурент.
– Подстроили ЧП?
– По всей видимости. Но это мои подозрения.
– А что случилось после с тем псом?
– Усыпили.
– Его нельзя было вылечить?
– Неисправимая гуманность, – безнадежно произнес Горбовский.
– Но ведь я вирусолог.
– Пока еще нет.
– Не имеет значения. Ты и сам очень гуманен.
– Ну, уж ничего подобного.
– Ты любишь людей, Лев.
– Кто сказал тебе такое?
– Надо быть дураком, чтобы этого не заметить. Ты всеми силами это скрываешь, но правда всегда оказывается на поверхности. Ты любишь людей, Лёва. Иначе ты не был бы вирусологом. Наше призвание – спасать жизни, когда бессильны даже врачи.
– Смотри, вот мы и подошли, – Горбовский, как всегда, ловко увернулся от ответа с помощью обстоятельств.
– Вечно ты выкрутишься, – прищурилась Марина.
Когда все погрузились, автобусы отвезли ученых в их родной НИИ. Стивенсоны уехали на своем автомобиле – шоколадном пикапе «Dodge Heavy Duty». Айзек и Броуди тепло распрощались с бывшими коллегами своего сына и брата. Раз в несколько месяцев они планировали прилетать в Россию, чтобы навещать Гектора. Айзек не мог бросить свою огромную ферму, да и без Броуди там, за границей, не могли обойтись долгое время.
– С любой потерей приходится мириться, – произнес старший Стивенсон напоследок. – Мы должны вернуться к тем, кому мы необходимы.
Марине врезались в память эти простые и в то же время такие мудрые слова. Она была рада, что у родственников погибшего действительно найдется мужество смириться с этой тяжелой потерей. Она знала, что у нее бы такой силы не нашлось, и боялась даже допустить мысль о том, что лишится Льва. Ведь он стал самым родным ей человеком на всем свете. Как и она ему. И если у Марины еще оставались отец и тетя, то у Горбовского не было вообще никого.
По прибытии в НИИ все, не сговариваясь, направились в столовую. Только Тойво уехал домой, потому что плохо себя чувствовал. После напряженного и морально тяжелого утра многих одолел голод, едва они вернулись в приветливые и родные, как дома, стены лаборатории. Вирусологи сдвинули два стола вместе, чтобы не пришлось тесниться, взяли побольше еды – макароны с котлетой, гречка с сосиской, пюре с рыбой, – все как в старых советских столовых. И, разумеется, компот и черный хлеб.
– К вам можно?
Все подняли головы, продолжая жевать. Это был Крамарь с синим подносом в руках.
– Садись, Сергей Иваныч, – Юрек Андреевич сделал широкий пригласительный жест.
Крамарь сел напротив Горбовского и Марины и взялся за ложку.
– Всем приятного аппетита. Все так проголодались после того, как вернулись…
– Организм восстанавливает силы после стресса. А как иначе, – сказал Гордеев.
– Любое упоминание о конечности жизни приводит к тому, что мы спешим пожить и насладиться всем, чем имеем возможность, – произнес Гаев.
Все посмотрели на него.
– Считаешь, мы все испугались, вспомнив, что тоже смертны? – спросил Крамарь.
– Именно. И этот импульс заставил нас испытать в усиленной форме все чувства, присущие именно живому организму. Например, голод. Прилив энергии. Повышенная эмоциональность. Разве вы сами не ощущаете, как захотелось жить? Ценить все то, что имеем. Взглянуть на все заново.
Почему-то от этих слов Марина и Лев смутились.
– Обыкновенная психология, – вклинился Гордеев. – Азы. Этим уже никого не удивишь, так устроен человек. А людям свойственно ценить жизнь хотя бы по своей природе.
– А кроме природы? – спросила Спицына.
Все посмотрели на нее и с готовностью отложили вилки и ложки в сторону.
– Что ты имеешь в виду? – ехидно прищурился Гордей.
– Очевидно, то, что человек – существо не только лишь биологическое, – весомо заметил Юрек Андреевич. – Я прав, Марина Леонидовна?
– Как и всегда, – кивнула Спицына. – Я намекаю на духовно-нравственную сферу жизни человека.
– В контексте смерти? – быстро уточнил Гаев, пока его никто не перебил.
– Работает только инстинкт самосохранения, или что-то еще?
– Элементарно! Привязанность к этому миру, к родным и близким.
– Нет. Нечто индивидуальное.
– Вне связи с социумом?
– Чтобы не касалось никого другого?
– Чтобы было личным?
– Да, – ответила Марина на поток уточнений, хлынувший от коллег.
– Такого нет, – уверенно заявил Гордеев и махнул рукой. – Кто считает иначе?
– Верующие, – хмыкнул Крамарь. – Спасение души.
– И опять – эгоизм! Сплошной эгоизм!
– Нет, подожди, Гордей. Эгоизм ли это или забота о будущем? Во имя сохранения своей чести и безгрешности. Спасать свою душу и спасать свое тело – не одно и то же.
– Согласен, – вставил Пшежень. – Это не имеет ничего общего с инстинктом самосохранения.
– Так-так, хорошо. Товарищи ученые, а кто из вас верит в бога?
– Надо полагать, что ты, Саша, не веришь.
– Не хочу никого обидеть, Юрек Андреевич, а в меньшей степени Вас и Льва Семеновича, но мне видится, что верить в некого «бога» может только человек с недостатком естественнонаучных знаний. Те, кто понимают устройство мира яснее остальных – физики, химики, мы с вами – не могут так глупо обманываться религиозно-идеологической ловушкой для масс. Это ведь манипуляция, это же… Я никого не обидел? Верит кто-нибудь здесь или нет?
– Я придерживаюсь мнения агностиков, – заявила Марина.
– Очень разумно для юной девушки, – похвалил Пшежень. – А я вот заявляю вам как старый человек: я не знаю. Я просто не знаю. Многое в жизни было. В юности, разумеется, не верил. В зрелом возрасте стал все чаще об этом задумываться. Иногда и в науке случаются такие уникальные вещи, которые не поддаются никакому закону, порядку, логике, системе. Они совершенно необъяснимы, и никак, кроме как чудом, их не назвать. Так что я не знаю, друзья.
– О! Один ответ гениальнее другого! – завелся Гордеев, уязвленный тем, что его атеистическую позицию пока что не поддержали. От обиды его речь стала грубовата и быстра, фразы стремились задеть собеседника, руки выписывали резкие жесты, мимика на лице играла, как напряжение во взбесившемся трансформаторе. – Я знаю лишь то, что ничего не знаю!
– И знать не хочу, – спокойно добавил Гаев. Он, как всегда, дополнял своего морального «близнеца», оканчивал его фразы, завершал его мысли, делился с ним своей невозмутимой энергетикой, когда Гордеев начинал беситься.
– Ну а ты-то, Слава, еще не отказался, надеюсь, от радикального атеизма? – чуть более спокойно спросил Александр и посмотрел другу в глаза.
– Не отказался, – ответил Слава после недолгой паузы, которую взял, словно чтобы прислушаться к себе.
– Гордеев так вспылил, что чуть нам стол не опрокинул. А Вячеслав Кириллович, как обычно, хладнокровен. Забавно, ведь они придерживаются одного и того же мнения, – с улыбочкой подметил Крамарь.
Гордеев покраснел, взял вилку и стал запихивать в себя еду.
– Сергей Иваныч, полно Вам, – миролюбиво произнес Пшежень. – Какова же Ваша позиция? Давайте уж все выскажемся, чтобы было честно, по-людски.
– Умеренный атеизм.
– Напоказ не выставляешь? Боишься кары? – в отместку заулыбался Гордеев.
– А ты так кричишь о своем неверии в бога, чтобы он услышал об этом? – парировал Крамарь. – Грош цена в таком случае твоему неверию.
Александр Данилович поднялся, Сергей Иванович тоже.
– Прекратить. Немедленно. М-мальчишество.
Всего три слова. Но с какой же подчиняющей, властной интонацией они были произнесены! Пораженные голосом и взглядом Горбовского, как два ребенка, пойманные на шалости, потупив взоры, опустив расправленные плечи, Гордей и Крамарь сели на свои места.
– Простите нас, товарищи. Как нелепо. В такой день – ругаться. Я всем все испортил, забудьте, я вспылил, и… Не знаю, как это вышло. Сергей Иваныч, Вы тоже извините дурака.
– И ты меня извини. Не знаю, что на меня нашло, – Крамарь покачал головой, провел ладонью по лицу, снимая напряжение.
– Все мы люди, все мы не железные. После кладбища всегда так. Скандалы какие-то беспочвенные, нервозность, – вздохнул Юрек Андреевич. – Лев Семенович, здорово Вы их приструнили.
– Опыт, – коротко откликнулся Горбовский, поведя плечом.
– И все же, Вы у нас один, получается, не высказались.
– Относительно веры?
– Да-да. Всегда боялся у Вас об этом спросить. И думаю, не я один. А сейчас – как раз такой случай. Подходящий.
Все замерли. Марина затаила дыхание, чуть повернула голову, чтобы видеть лицо Горбовского.
– У меня с верой тяжелые отношения. Если есть бог, то он очень жесток, и ему совершенно плевать на то, что происходит с людьми. Если его нет, то так было бы лучше. Стало бы некого обвинять, кроме самих людей. А человек слишком слаб, чтобы винить в мировом зле самого себя. Наверное, поэтому бог и прячется. Чтобы мы сами несли ответственность за все, что происходит в мире.
– Думаешь, он все-таки есть? – спросил Крамарь очень осторожно.
Горбовский сжал кулаки, нахмурился.
– Я знаю то, что в мире гибнет множество людей от нового вируса. Все это происходит в настоящий момент. Люди умирают. Десятками. Сотнями. Прямо сейчас кто-то умер, а кто-то только заразился, чтобы умереть, потому что вакцины нет, – его голос становился все более злым, но и беспомощным. В нем слышалось отчаянье. – А кто-то страдает, находясь между жизнью и смертью. Кто допустил это? Божьей воле нужно, чтобы умерли тысячи? Дети, женщины! Это его промысел? Ни одна благая цель не может быть достигнута такими средствами! Если бог есть, то он тот еще ублюдок, – он помолчал, успокоился. – Они умирают за два дня. И остановить этот ужас не смогут никакие боги. Остановить это может только человек. Мы. Мы остановим это.
От того, насколько эмоциональной была речь Льва Семеновича, во время всего разговора молчавшего, у некоторых увлажнились глаза. Марина промокнула глаза без стеснения, а вот Крамарь и Гордеев поспешили скрыть постыдные слезы так, чтобы никто не успел заметить. Никто и так не заметил бы, все были слишком ошарашены только что услышанным.
– Мы остановим это. Мы справимся, – подтвердил Гордеев, медленно кивая в приливе гордости за себя, за коллег, за вирусологов вообще. – На нас сейчас ложится большая ответственность. И мы оправдаем ее. Даже ценой своих жизней.
– Вот, за что я полюбила этот НИИ, – тихо произнесла Марина.
19. История шрама
«В нашей душе есть что-то такое, что непреодолимо влечет нас к безумию. Каждый, кто смотрит вниз с края крыши высокого здания, чувствует хотя бы слабое болезненное желание спрыгнуть вниз. И каждый, кто хотя бы один раз приставлял заряженный револьвер к виску…»
Стивен Кинг «Баллада о блуждающей пуле»
В тот же день между Мариной и Львом произошел серьезный разговор.
Ближе к ночи они вернулись из НИИ – вымотанные и утренним мероприятием, и неутихающими обсуждениями вируса в течение всего оставшегося дня. НИИ без устали гудел о предстоящем завтра событии, о чести, оказанной вирусологам, о том, как это будет волнительно и важно для всех. Пока не будет изобретена вакцина, их исследовательский центр станет частью всемирного механизма, запущенного во спасение человечества. Речь шла уже об очень серьезных вещах, возможно, даже о будущем людского рода. Огромная ответственность ложилась на плечи ученых, и это тяжелое бремя они были готовы принять беспрекословно.
Марина и Лев вошли в квартиру, молча разулись, молча прошли в прихожую, бросили сумки. Фотография в рамке все еще висела на своем законном месте, но Марина не спешила спрашивать Льва о тех, кто был запечатлен на фото. Ясно, что это жена и сын, которых упоминал Гордеев. Но пока что говорить о них девушка боялась, словно бы они могли нарушить их счастье. Пусть Лев сам о них расскажет, когда ему будет не больно о них вспоминать, когда он будет готов к этому.
Спицына кожей ощущала, что назревает продолжение прерванного утром на кладбище диалога, но сама помалкивала со свойственным женщинам коварством. Она отвлекала себя бытовыми вещами. Марина знала, что Лев голоден (с того времени, как они сошлись, он стал есть как зверь, чего раньше за ним не наблюдалось), что он мечтает искупаться, переодеться, отдохнуть после долгого рабочего дня. Она буквально чувствовала его духовное и физическое состояние в любой момент времени, и потому всегда знала, как надо позаботиться о своем мужчине.
– Давай в душ, я пока подогрею поесть, – вкрадчиво сказала она, остановившись по пути на кухню.
Лев посмотрел на нее с таким видом, словно она прочла его мысли, улыбнулся, на мгновение прижал Марину к себе, погладил волосы и молча ушел в ванную. В такие моменты (а подобное случалось довольно часто, особенно на работе) они могли общаться без слов. Действия, которые он только что совершил, расшифровывались как «спасибо за заботу, я так рад, что ты у меня есть». Но, естественно, Горбовский не мог этого произнести, даже будучи влюбленным. Все же он оставался взрослым мужчиной, а им свойственна некоторая суровость и редкая склонность к сантиментам.
Спустя время Лев пришел на кухню в бледно-синем выцветшем банном халате на голое тело и сразу же кинулся к горячей еде. Марина, как правило, не садилась без него. На широких тарелках дымилось овощное рагу, нежная тушеная свинина и вареная картошка с маслом и укропом. Они принялись за еду. Мыча от удовольствия, Лев вспомнил, как совсем недавно на рыбалке он смотрел на яства товарищей, приготовленные их женами, и немного завидовал. Тогда он отдал им пойманную щуку, потому что сам готовить не умеет. И тогда же произошел разговор о том, что Льву не хватает женской руки. Он думал тогда, что обойдется и без этого. Как многое изменилось с того утра, когда, казалось, Горбовский никогда не найдет себе спутницу жизни. Заботливая женская рука теперь готовила ему такие блюда, вкуснее которых он нигде и никогда не ел. И он понимал, что без этого уже не обойдется. Теперь он заслуживал женской заботы, заслуживал счастья и простого домашнего быта, всего того, чего был лишен (лишал себя) долгие годы, но к чему привык за пару дней.
Опустошив тарелку за несколько минут, Горбовский блаженно откинулся на спинку стула и взял Марину за руку. Он поел и теперь мог смотреть только на нее, ни на что не отвлекаясь. Девушка съела только половину своей порции, но отложила вилку. Она прекрасно знала, как многого стоят такие моменты, когда мужчина находится на пике благостного расположения духа оттого, что его накормили, и как недолго длятся такие моменты. Спицына смотрела на Горбовского и внутренне умилялась. Сейчас, когда они были один на один, и рядом не было ни коллег, ни прохожих, лишь взгляд в сторону Льва вызывал в ней колоссальный душевный подъем, бурю эмоций и ощущений, и девушка вздыхала полной грудью, губы ее поджимались, а глаза зачастую начинали блестеть от слез.
Насколько же необыкновенным было то, что сейчас видела перед собой Марина. Кто бы мог подумать, что человек, который однажды чуть не ударил ее по лицу, спустя время будет рисковать своей жизнью ради нее, а теперь вообще – вот он, сидит перед ней за столом, в одном халате, широко расставив уставшие ноги, да с блаженной улыбкой на губах, которые, как она раньше была уверена, не умеют улыбаться.
– Марина, я не верю в происходящее.
– И я, Лёва. Этого просто не может быть, – сказала Марина и игриво засмеялась.
В тот же миг Лев потянул ее за руку, заставил встать и сесть к нему на колено.
– Ну-ка, идите сюда, Спицына.
Он обнял ее за талию обеими руками, а ей пришлось положить одну руку на плечи Горбовского.
– Лев Семенович, ну что Вы, – подавляя смех, Марина закрыла лицо ладонями, отчего Горбовский еще крепче прижал ее тело к своему.
– Вы, Спицына, выполнили то, что я Вам задал сегодня, негодная Вы девчонка? – спросил Горбовский наигранно жестким голосом, да еще и нахмурился для пущей убедительности.
Едва он договорил, оба расхохотались. Они обожали шутить на эту тему. Воспоминания о былом позволяли им заново осознавать чудо, случившееся с ними. Им нравилось оглядываться назад и наглядно видеть, как сильно изменилось все между ними.
– Лёва.
– Мариночка. Я так счастлив.
С закрытыми глазами они прижались головами друг к другу. Марина гладила Льва по лицу, медленно водя пальцами по острой скуле и чуть впалой щеке. Но когда ее ладонь плавно перешла на шею Льва, Марина вспомнила то, о чем давно хотела у него узнать.
– Откуда у тебя это? – она остановила пальцы на выпуклом шраме.
Горбовский вздохнул без тяжести, но с явной безысходностью. Теперь ему придется рассказать. С минуту он молчал, собираясь с мыслями и не глядя на Марину, лишь поглаживая ее талию, затем заговорил:
– С тех пор, как у меня появилась ты, мне не хотелось бы об этом вспоминать уже никогда. Но нужно. Ты имеешь право знать всё. Ведь я весь перед тобой, открыт, как книга. Всё во мне для тебя, – он сделал паузу. Марина гладила его по голове. – На фото, которое висит там, ты видела, я его специально не снял, да и никогда не сниму, на фото молодая семья – я и мои погибшие близкие. Жена и сын – Алена и Кирилл.
Семнадцать лет назад, ты тогда еще была маленькая, и, наверное, жила не здесь, по югу России прокатилась страшная волна гриппа – это был новый, только что мутировавший штамм. Было страшно. Вакцины нет, людям недели хватает, чтобы умереть, ни о какой изоляции и речи не велось. Они заразились. У меня… я был в малом числе тех, у кого обнаружился иммунитет, и я ненавидел себя за это. Я бы все отдал, чтобы устойчивость к вирусу была у них. Я бы умер с чистой совестью, зная, что они останутся жить. Но все вышло наоборот. И я не мог ничем помочь, абсолютно ничем. Не мог совершенно ничего сделать, чтобы спасти их.
В своем бессилии я только наблюдал, как они умирают, время от времени облегчая их последние муки. Я мог без опаски находиться в лазарете, в полном лазарете инфицированных, один такой на триста человек, которому не страшно заражение. Я и сам от происходящего мучился страшно. Алена умерла раньше, она была очень хрупкая девушка, ее организм сдался за 6 дней. Сынок продержался еще немного. Он был совсем маленький, но уже сильный, крепкий малыш. Оба скончались у меня на руках. Перед смертью они говорили, как им больно, а я шептал им, как люблю их, и как никогда, ни за что их не забуду и не предам. Я был так молод тогда, только что завел семью, любимая жена родила мне сына, о чем еще было мечтать? Но счастье у меня отняли. Внезапно и бессовестно. Кого в этом винить, я не знал. Поэтому винил одного себя.
В двадцать пять лет я лишился семьи из-за неизвестного вируса гриппа. Я тогда думал: лучше бы я умер вместе с ними, зачем я остался жить, когда их больше нет? Дальнейшая жизнь казалась невозможной, немыслимой. Ненужной. Я не хотел жить. В бога я не верю с тех самых пор. Если бы он существовал, он бы не позволил произойти этому безумию, я убежден в этом. Ну вот. Жить я не хотел, не было ни малейшего желания, но я заставил себя жить, глядя на других людей, которые тоже потеряли близких. Знание того, что я не один такой в своем горе, придавало мне сил.
Это было существование без радости и без эмоций. В то время и закалился мой суровый своевольный нрав, моя озлобленность, жестокость, вспыльчивость, самоуверенность, свирепость… Я не считал, что должен как-то угождать этому миру, этим людям, которые живы, когда в моей жизни случилось такое. Я сам хотел диктовать правила, а не наоборот. Я не хотел подчиняться обстоятельствам, и не планировал больше никогда чувствовать хоть долю той беспомощности, что однажды испытал. Не привязываться к людям, приказал я себе. Быть безжалостным, замкнутым, скрытным, эгоистичным. Заставлять всех уважать и бояться себя. Не прощать ошибок ни себе, ни окружающим. Быть одинаково жестоким к себе и к людям. Не знать уступок, снисходительности, поблажек, никогда никого не хвалить, быть упертым, упрямым, никогда не отступать от своего.
Я поступил на факультет микробиологии по двум причинам. Во-первых, после пережитого ужаса я яснее ясного осознал, как хрупка человеческая жизнь, как легко ее разрушить. Причем причиной тысяч смертей может стать всего лишь вирус гриппа, невидимый, но смертельно опасный враг. Через время, кстати, вакцину изобрели, и весь этот кошмар постепенно прекратился. Но слишком много людей тогда погибло, дело приобрело всемирную огласку. Я, одинокий, битый жизнью человек, решил посвятить себя вирусологии. Я загорелся желанием спасать человеческие жизни, противостоять фактору, который может их неожиданно загубить. Однажды моих близких не спасли, и я хотел стать тем, кто будет спасать чужих родных в будущем, когда случится подобное. Это трудно объяснить.
Во-вторых, мне надо было чем-то заполнить свой новый образ существования, и факультет микробиологии прекрасно с этим справлялся, думаю, ты меня понимаешь. Свободного времени совсем не оставалось. Там же я познакомился с Гордеевым и Гаевым. Им было по восемнадцать, кажется. Поступил я без проблем, желание было слишком сильное, с тех пор я всегда добивался своей цели. Достаточно отбросить всё человеческое, чтобы приобрести эту способность. Кстати говоря, до этого я получил образование архитектора, но, естественно, эта профессия опустилась в моих глазах до самого бесполезного уровня. Чем может помочь архитектор, когда речь идет о жизни и смерти?
Славе и Саше я открылся, больше никто не знал о моей судьбе. С тех пор так все и было. Вместе выучились, вместе стали работать. И только они знали, почему я такой, каким был. Я прекрасно знал, как ко мне относились окружающие. Мало кто стерпит подобного хама, это ясно, я бы и сам на их месте недоумевал, как таких земля носит. Но все дело в том, что меня совершенно не заботило их мнение. Мне было настолько на всех плевать… Я просто шел к своей цели. Я отдавался делу на 100%, я не знал усталости и пощады к себе. Я должен был стать вирусологом во что бы то ни стало. Мне было необходимо заполнять свою жизнь этим делом, лишь бы не вспоминать о былом.
Но сколько бы я ни старался, а обмануть память у меня все же не вышло. Через три года после того, как Алены и Кирилла не стало, я чуть было не сдался. Три года мне удавалось настолько изматывать себя, чтобы как можно реже вспоминать об их смерти. Но собственные усилия вдруг показались мне такими жалкими… Я был как щенок, которого выбросили посреди моря, а он надеется доплыть до берега и выжить. Как же мне стало жаль себя и свою никчемную, бессмысленную жизнь. Такая волна накатила… даже не знаю, чего. Но это было страшно. И это было нереально пережить в здравом уме. Я понял, что три года обманывал себя. Я не сумею их забыть, не смогу научиться жить, никогда уже не буду счастлив. Я так измучился, я… отчаялся.
Горбовский умолк, покачал головой, сконцентрировав взгляд где-то на стене и глядя в свое прошлое невидящими глазами. Он не заметил, что Марина плачет, стараясь, чтобы он не увидел ее слез.
– Я решил покончить с собой, – произнес он так, словно решил сделать это прямо сейчас, а не много лет назад, и Марина испугалась решительности в его голосе, но Горбовский продолжил. – Планировал выстрелить себе прямо в висок, и дело с концом. Не эстетично, зато надежно. Приобрел пистолет. Не стану подробно рассказывать тебе, как я провел тот день, какие мысли блуждали в моей голове… Я думал, что свихнулся окончательно. Приходилось вести себя, как обычно, чтобы не вызвать ни у кого подозрений в своих намерениях.
Вечером, на съемной квартире, я не стал терять времени. Решимость моя в течение дня никуда не делась, только утвердилась окончательно. Я сел за стол, держа пистолет в руках, и понял, что три года мечтал об этом мгновении. И я не стал тянуть, сразу же взвел курок. Не помню, почему, и сколько бы себя ни спрашивал, не могу понять, отчего я направил пистолет не к виску, а под подбородок. Тогда мне казалось, какая разница – все равно в голову. Но это спасло мне жизнь. Не прошло и двух секунд, как я спустил курок. Но за миг до этого моя рука дёрнулась, будто ее кто-то толкнул. Пуля прошла почти по касательной с шеей и опалила ее сгорающими газами выстрела. Не знаю, отчего так случилось, но точно не от страха. Бывает, перед тем, как уснуть, вздрогнет рука или нога – мышцы сокращаются. Вот, это было нечто подобное. Я отшвырнул пистолет от себя и обеими руками схватился за шею. Естественно, после этого мне было не до суицида – пришлось оказывать себе первую помощь. Всю ночь я думал, почему мне не позволили покончить с собой. Уверен, мне просто не позволили этого сделать. И я даже не хочу думать, кто именно. Я понял: умереть мне не дадут, и больше не предпринимал попыток суицида. Хотя хотелось часто.
Горбовский замолчал и только теперь посмотрел на Марину. Она тут же зарыдала в голос, уже не сдерживаясь.
– Ох, дорогая… – Лев прижал к себе дрожащее и всхлипывающее женское тельце. – Ну что ты. Ведь это было так давно.
– Лёва, Лёва… – Марина содрогалась от волны ужаса и жалости, захлестнувшей ее. – Лёва, мой бедный Лёва…
Пришлось успокаивать ее несколько минут, уговаривая и гладя по спине. Марина отстранилась ото Льва, посмотрела ему в глаза строго и прямо, словно только что ее посетила такая необычайная мысль, что удерживать ее в себе было просто невозможно.
– Как ты мог, Лев, как ты мог? А если бы твоя рука не дрогнула? Я вообще не могу в это поверить, не могу. Ты – идеал силы духа в моих глазах. Ты, человек со стальным характером, привыкший подминать жизнь под себя… я отказываюсь верить! Горбовский, гроза и страх студентов, самый талантливый ученый, которого я знаю, самый непреклонный человек… Даже когда я ненавидела тебя, я восхищалась тобой как вирусологом! Восхищалась твоим интеллектом, твоими знаниями. Я читала твой дневник наблюдений, из архива, одиннадцатилетней давности, и это чувство лишь возрастало. Да, я не переносила тебя, как и многие, однако не слепо. Презрение к человеку, но – светлые чувства к специалисту. А после того случая, когда ты единственный пошел спасать меня… Ты не знаешь, что я ощущала, стоя у той двери, в тупике. Я была на 200% уверена, что это КОНЕЦ, понимаешь? А после, когда мы вместе выносили пса в твоем халате, и когда обнаружили Гектора, и особенно – когда отмывали помещение от крови, я… испытывала такой переворот в сознании, находясь рядом с тобой! Я увидела, каким ты можешь быть. Точнее, какой ты есть на самом деле. Мне открылась твоя истинная суть, которая заслуживает всяческого уважения, даже поклонения, восхищения. Я тогда яснее ясного поняла, почему Гордеев без устали повторял мне, что ты – хороший человек, несмотря на твое поведение, характер, привычки, манеры. Ты стал моим героем. Я готова была броситься тебе в ноги и умолять о приказах.
– Неожиданное признание, – помолчав, произнес Горбовский. – Я и сам радикально поменял отношение к тебе после того случая. Не думал, не мог и предположить, что ты окажешься такой… Не струсила, не побрезговала кровью, не вела себя как идиотка. Стала молча помогать мне, и в тот момент я впервые ощутил некое единение между нами. Это казалось невозможным, ведь я терпеть тебя не мог. Пусть на тот момент уже не так сильно, как в самом начале. Когда я пришел отдавать тебе папку, я уже понимал – моя ненависть почти иссякла. Думаю, ты помнишь, как я себя вел. Как мямля. Я, кажется, сбился с мысли.
Они взглянули друг на друга и чуть улыбнулись.
– Лева, я люблю тебя. Представить себе не могу, какие муки ты перенес. Ты, несомненно, имел право вести себя так, как только тебе угодно. А я-то считала, что ничто не может оправдать тебя… Как я была глупа.
– Знаешь, Алена и Кирилл все эти годы снились мне в одном и том же кошмаре. Но когда мы с тобой стали сближаться, кошмар изменился. А потом исчез. Насовсем.
Марина замерла.
– Постой, – она поднялась, и выражение ее лица стало крайне озадаченным. – Сиди здесь.
– Марин, куда ты? – с беспокойством спросил Лев, предчувствуя нечто нехорошее.
Но Спицына уже была в коридоре, смотрела на фотографию, закрыв рот ладонью и выкатив глаза.
– Невозможно!
Она вернулась на кухню и села на прежнее место. Вид у нее был крайне ошарашенный, и Лев обеспокоенно взял ее за плечи, стараясь заглянуть ей в глаза.
– Марин?
– Послушай, это похоже на бред, но послушай. Не так давно мне приснился сон, и я почти уверена, что там были твои близкие.
– Не может быть.
– Серьезно.
– Но ты их никогда не видела.
– В этом все и дело. Ту ночь мне так плохо спалось, я бредила, постоянно находясь на грани реальности и сна. Это было накануне того утра, когда мы встретились у входа в НИИ, и ты открыл мне дверь. Я только сейчас, взглянув на них еще раз, поняла, что там, во сне, это были именно они…
– Стой! Говори, что тебе снилось, – у Льва застыло сердце.
Марина прищурилась, глядя в только ей видимую даль.
– Я уже плохо помню, но там… там точно был вертолет.
– Ты уверена? – спросил Горбовский изменившимся голосом.
– Абсолютно. И знаешь, что еще? Их убили. Расстреляли с вертолета. Я вспомнила. Я стояла поодаль, наблюдала. Не могла шевельнуться.
– Ты не помнишь, где это все происходило?
– В каком-то… поле, что ли. Вокруг ничего больше не было. Трава. Небо. Все.
Горбовский в бессилии откинулся на спинку стула, прикрыв глаза рукой. Марина догадалась.
– Лёва? Тебе снилось то же самое? – почти шепотом спросила она.
– Марин. Во время той эпидемии по городу каждый день ездили танки и бронетранспортеры. Военные собирали трупы прямо с улиц, закидывая их, как мусор, в кузов грузовиков. Вертолеты тоже не были редкостью. На них прилетали военные врачи в биокостюмах, забирали безнадежно больных. Такой вертолет забрал Алену и Кирилла. Все эти годы мне снилось, что я и мои близкие находимся в поле, затем прилетает вертолет и расстреливает их, а я, сколько бы ни бежал к ним, не мог приблизиться, и сколько бы ни кричал им, они меня не слышали. Все эти годы сон не позволял моему чувству вины хоть немного ослабнуть… Он каждую ночь напоминал мне о случившемся.
После этого Марина и Лев долго молчали. Девушка боялась пошевелиться, отчего-то ощущая вину в том, что по мистическим обстоятельствам стала причастна к тайне Горбовского, увидела сон, предназначенный ему, а не ей.
– Как такое может быть, – произнес Лев металлическим голосом.
– Я не знаю. Лев, я виновата в чем-то? Скажи мне сразу.
– Когда сны исчезли, я стал слышать их голоса наяву. Сын звал меня, а жена… постоянно злилась на меня. Спрашивала, как ее зовут.
– Кого?
– Не знаю. Она задавала мне один и тот же вопрос. Как ее зовут. Как ее имя. Я тогда не знал ответа. Не понимал, о ком идет речь. Еще не догадывался. Зато Алена догадывалась, что моя ненависть к тебе уже перерастает во что-то иное.
– Нечто невообразимое.
– Марин, умоляю, останься завтра дома. Меньше всего я хочу рисковать твоей жизнью. Ты должна понимать мои чувства. Однажды я уже потерял самых близких людей. Я не вынесу еще одной потери. В этот раз моя рука не дрогнет.
Как скупо это было сказано, но сколько неподдельной боли было в этих неумелых словах, сколько уже пережитых и еще только предчувствуемых страданий!
– Я только что нашел тебя и не собираюсь лишаться.
– С чего ты взял, что обязательно лишишься? Это паранойя.
– Марина! – Лев крепко сжал ее за талию. – Это не паранойя, а здравый смысл. Я хочу уберечь тебя. Нельзя исключать…
– Ты с самого начала был против того, чтобы я попала в вирусологию. Ты оберегал меня, даже когда ненавидел?
– Не знаю, вполне возможно, что неосознанно… Старался вышвырнуть тебя оттуда, потому что уверен – женщинам там не место.
– Лев, а я ведь тоже за тебя переживаю. Ты не думал об этом? Хочу быть постоянно при тебе. Особенно в этот ответственный момент. Неужели ты не ощущаешь, что я стала частью НИИ? Я чувствую, что должна быть там. Это мой долг. Я всегда знала, что вирусология – это опасно. И я мечтала быть вирусологом, понимаешь?
– Послушай, это не игрушки. Случиться может все, что угодно. Я не хочу, чтобы был хоть мельчайший риск твоего заражения. Понимаю, что ты тоже ощущаешь ответственность как член команды, однако есть вещи и поважнее. Давай мы сначала откроем вакцину, а потом можешь хоть все время в НИИ проводить!
Марина хотела отсесть, вернуться на свой стул, но Лев не пустил ее, зная наперед, что она захочет отгородиться.
– Знаешь, в идеале я бы хотел, чтобы ты уехала куда-нибудь на север, пока все не уляжется.
– Ты серьезно, Лев? Тебе совсем плевать на то, что я думаю и чувствую? Я хочу находиться рядом с тобой, и я буду находиться рядом! Чего бы ты там ни хотел! – с каждой фразой Марина повышала тон, пока Лев не состроил кислую мину.
– Прошу тебя, держись подальше от НИИ. Неужели этого шрама тебе недостаточно? У меня сердце разорвется, Марина!
Разозлившись, Горбовский поднялся, почти сбросив Марину со своих колен. Он отошел от стола, повернувшись к девушке спиной и растирая лицо. Спицына стояла, глядя в пол. Что она ощущала в тот момент, задетая грубостью Льва? Трудно описать. Это вызвало смешанные чувства. С одной стороны – такая небрежность к себе с его стороны вызвала недоумение, с другой стороны – это была уже не та резкость, что раньше, и этот жест не стоило толковать как отрицательный. Между двумя любящими людьми многое позволительно без возведения этого в негатив, и Марине захотелось обнять Горбовского, прижать к груди его почти седую голову, пожалеть его, как ребенка. Но именно сейчас это могло бы его взбесить. Она ощущала его состояние.
– Лев, разреши мне.
– Почему ты такая упертая, Марина? – Горбовский полуобернулся к девушке и, увидев ее, немного остыл.
– Кто бы говорил…
– Так. Моего разрешения ты НИКОГДА не получишь, однако я прекрасно знаю, что это не помешает тебе поступить по-своему. Опыт нашей работы вместе – яркое доказательство того, что мы друг другу ни за что не уступим. Это неразрешимый конфликт. Я вижу только один выход, – Лев подошел к Марине, наклонился, чтобы поцеловать в лоб, – идем спать. Уже поздно, мы очень устали. Завтра сложный день.
Несмотря на то, что убедить друг друга в чем-то противоположном было для Марины и Льва невозможно, это никак не влияло на их отношение друг к другу. Ведь все их немногочисленные пререкания возникали не на почве эгоизма, вредности или самолюбия – единственной причиной несогласия по какому-либо вопросу было искреннее нежелание терять друг друга. Лев стремился обезопасить Марину, а Спицыной не нужна была такая безопасность, где она постоянно будет волноваться, а жив ли Лев, и не случилось ли чего, пока она здесь, в целости и сохранности. Однако призванием обоих была вирусология, и они хотели и могли рисковать жизнью в пользу своего долга, который ценили превыше всего. Хотя у каждого из них были свои причины считать вирусологию призванием, они любили свою профессию одинаково сильно, и одинаково на многое были готовы, чтобы оправдать возложенную на них ответственность.
Лев уснул практически сразу – с тех пор, как они с Мариной стали жить вместе, кошмары и бессонницы были ему не страшны. Он ложился в кровать, обнимал любимую женщину и отключался, если слишком сильно уставал. Если же сон не одолевал Горбовского, их бодрствование длилось еще некоторое время, пока оба не изматывались, истрачивая последние силы. Таинство любви между ними имело характер в той степени необычайный, в какой только может быть близость между бывшими врагами. Общее воспоминание о прежней вражде, как и общее осознание нынешней любви, воспламеняло их сильнее солнечных протуберанцев, и каждый раз был как первый.
Но сегодня об этом не было и речи. Лев отключился, а Марина долго ворочалась. Прошлое Горбовского глубоко потрясло ее, предоставив множество вещей, которые необходимо было должным образом «обмыслить». Без этого мозг отказывался засыпать.
Значит, она, именно она, а не любая другая, стала для Горбовского спасением от ужасов прошлого, которое столько лет не отпускало его, притаившись прямо за спиной, напоминая о себе во снах и галлюцинациях. Что это, как не ирония судьбы? Из крайности в крайность. Презренная стала незаменимой. Ненавистная – любимой. Реально ли вообще перестать удивляться поворотам жизни?
А завтра – важное событие. Спицына очень переживала. Не только из-за опасности. Ей было не по себе, что Лев так уперся. Его согласие многое значило для нее, но в этом случае она не собиралась уступать. Впрочем, как и он. Ведь они – два сапога пара.
Размышляя о многих вещах одновременно, как и свойственно женщинам, Марина лежала на боку и смотрела на расслабленное лицо Льва. Поглаживание по щеке не могло его разбудить, и девушка пользовалась моментом. Как она могла с самого начала не заметить его красоты, мужественности? Каждый штрих его лица излучает все самое лучшее, что должно быть в настоящем мужчине. От счастья и волнения щемило сердце, пока Марина наконец не уснула.