«Ничего не получают даром, и чем больше ты получил, тем больше нужно платить, за новую жизнь надо платить старой жизнью».

А. и Б. Стругацкие «Хромая судьба»

С момента инцидента в НИИ прошла неделя. В течение всего этого времени происходило расследование ЧП. Одна за другой по крупице собирались подробности и детали происшествия, проводились собрания, совещания, советы. Привлекая полицию и военных, разбирались, как подобное вообще могло случиться, какое ответственное лицо допустило оплошность. Опросили всех сотрудников, просмотрели записи наблюдения, провели необходимые экспертизы. Восстановить хронологию событий оказалось не так уж просто, учитывая то, что два дня подряд в НИИ наблюдалось не что иное как броуновское движение, и мало какие протоколы и правила соблюдались во время этого хаоса. Это повлекло за собой все новые и новые разбирательства.

Спицыной было настоятельно указано сидеть дома и не появляться в НИИ. Посоветовавшись с коллегами, сам Горбовский изъявил желание, чтобы Марину не привлекали к допросам и вообще ко всему происшествию. Да, все в лаборатории знали, кого спасал Горбовский, рискуя жизнью, знали, с кем он напару обнаружил тело Стивенсона и отмывал полы от крови. Но Марина – всего лишь практикантка, случайно замешанная в трагическую историю, и было бы неплохо исключить ее из выяснения обстоятельств хотя бы документально. Горбовский из лучших побуждений хотел, чтобы «девочку никто не трогал», не мучил допросами. Его рассуждения удивили коллег, привыкших к вечному презрению в сторону Спицыной. Теперь было видно, что отношение Льва Семеновича перевернулось с ног на голову.

Целую неделю Марина словно бы провела в изоляторе. Ей было неизвестно, как протекает процесс расследования, и это крайне угнетало. Спицына успела ощутить себя винтиком сложного механизма, из которого ее теперь вытащили, будто ненужную шестеренку тонкими длинными щипцами, и отложили в сторону. Марина считала себя вправе быть в курсе событий после того, как ей пришлось непосредственно в них поучаствовать. Но она не собиралась нарушать запрет на посещение института, установленный Пшежнем в тот же вечер. Она понимала, что о ней заботятся, и смиренно ждала вестей.

Благо, Спицыной было, над чем поразмышлять. Стоило только вспомнить день самого происшествия, пища для раздумий являлась сама собой, да в огромных количествах. Как же это случилось? До сих пор Марине было трудно восстановить события и мысли в правильном порядке. Это был обыкновенный день. Ее послали с документами в другой отдел, такие задания она выполняла уже сотню раз. Послал не кто иной, как Горбовский. И вдруг – она слышит сирену, ничего не понимает, кругом паника. А потом… этот жуткий инфицированный, при виде которого возникает только одна ассоциация – «Кладбище домашних животных» Стивена Кинга. И мысль о том, что тебе вот-вот перегрызут глотку.

…Шерсть на загривке дыбом, кровавые слюни, горящие бешенством глаза. Желто-бордовый оскал, истеричное, с присвистом рычание…

Так могла выглядеть только взбесившаяся собака. Под рукой не было ничего, чтобы хоть как-то защититься. Пришлось использовать ноги, чтобы отсрочить свою смерть, которая казалась уже решенным делом.

Но в самый страшный момент, когда девушка оказалась в тупике и готовилась к смертельной боли, «deus ex machina» за спиной у инфицированного пса материализовался Горбовский. Невозможно описать ни словом, ни десятком слов, что Марина ощутила в тот момент. Это чувство понятно только людям, которые возвращались с того света.

«Спасена!» – подумала она и ощутила удар слабости. Лихорадочная дрожь, бившая тело, сконцентрировалась в коленях, и ноги отказывались держать девушку вертикально. Но нельзя было шевелиться – особь готовилась к прыжку, свирепо брызгая слюной. Уши накрыла волна прилившей к голове крови, в висках ломило от страха.

Несколько шагов вперед. Вытянутая рука. Выстрел.

Черная туша мягко валится на бок. Отныне она неопасна.

Лев Семенович расправился с угрозой так профессионально, как будто делал подобное каждый день. Затем Марина, поддавшись какому-то необъяснимому, но сильному желанию, осознав, что опасность позади, что вот он – спаситель, перед ней, принялась безмолвно помогать ему. И никаких мыслей не было в ее голове, когда она неосознанно восхищалась этим мужчиной, помогая ему перетащить тушу усыпленного подопытного и отмывать пол от крови.

Спицына была уверена, что после такого испытания ей неминуемо начнут сниться кошмары. Она ошибалась. Ей снились приятнейшие сны. Ей снился Горбовский. Момент их прощания, когда она коснулась его руки. Руки, которая прежде казалась деревянной, бесчувственной, сухой, а теперь излучала заботу, добро, силу, доверие – все самое лучшее, что есть в этом мире. Подолгу Марина не могла уснуть, прокручивая в воображении все, что пережила в тот ужасный день, задаваясь сотней вопросов, вздыхая, ворочаясь в постели. Но затем, напоследок сказав себе, словно аксиому, фразу «Горбовскими не рождаются», она благополучно засыпала и видела во сне Льва Семеновича, таким, каким видела его в последний раз – потерянным и задумчивым, но, несомненно, стойким и уверенным, каким он был всегда.

«Он не отнял руки, когда я коснулась его. Он был в здравом уме. Он единственный не пребывал в шоке от происходящего, не поддался панике, страху. Неужели между нами все так радикально изменилось? Почему меня спас именно он? Не может быть, чтобы, услышав предупреждение по репродуктору, он кинулся за мной. Ведь именно он послал меня отнести те злополучные документы. Возможно ли, чтобы он настолько испугался за мою жизнь, чтобы поставить под угрозу свою собственную?»

Такие мысли будоражили, от них по телу разливалось тепло и сладость. А еще – необъяснимо светлое предчувствие. Невозможно было не думать о Горбовском после подобного. Он стал ее кумиром, ее иконой. Это человек, на которого нужно равняться всем, теперь в этом не осталось никаких сомнений. Марина перебирала в уме все положительные качества людей, которые только знает, и – странное дело – теперь все они подходили под образ Льва Семеновича, а все негативное, что исходило от него ранее, совершенно потеряло значение на фоне приобретенного сияющего ореола.

Практикантка вспоминала, как Гордеев несколько раз пытался убедить ее в том, что Горбовский – хороший человек, и как она этому не верила, как насмехалась над таким неправдоподобным утверждением, как глупо оно для нее звучало. Сейчас ей хотелось ударить себя по лицу. Насколько же слепа, насколько глупа была она раньше. Лев Семенович, не раздумывая, кинулся спасать ее, и если бы не он, Марина была бы… мертва. Как просто, как все просто. Жив – мертв. Добрый – злой. Хороший – плохой. Виновный – невинный. Жаль, что в человеческой жизни всегда найдется и третье, и четвертое звено… Жизнь проста и сложна одновременно, в этом ее суть и загадка.

Гордеев позвонил Марине и предложил приехать к ней домой по собственной инициативе. Спицына хоть и удивилась, но возражений не имела. Не все ведь можно обсудить по телефону, а знать подробности хотелось уже невыносимо. Александр Данилович приехал вечером. Шел дождь, и пришлось посидеть в его машине.

– Да я вот, собственно, запарился от всей этой кутерьмы. Голова трещит, – ничтоже сумняшеся заговорил Гордеев и для наглядности с силой протер глаза кулаками. – Только и делаешь, что по допросам бегаешь. И каждый раз – все заново, все одно и то же. Насточертело уже. Слава богу, Горбовский приказал тебя во все это не впутывать.

– Горбовский? – удивленно прищурилась Спицына.

– А то кто же? – передразнил ее Гордеев. – Они с Пшежнем держали совет, и Горбовский строго-настрого запретил, чтобы тебя вмешивали.

– Почему? Ведь я чуть ли не самое главное действующее лицо в произошедшем… Не помешает ли это достоверности следствия?

– Ты же не видела, как вырвался подопытный, как умер Стивенсон, как вообще все случилось. Так что – нет. Зато твои нервы и психическое здоровье это очень даже сохранит, поверь мне. Лев Семенович об этом и заботится.

– Не знаю, радоваться мне или плакать. Всю неделю живу как в колодце.

– Я поэтому и приехал. Все по тебе соскучились, все измотались в край… Я как кожей ощутил – нельзя тебя больше держать в неведении, предел. Ну, и позвонил.

– Соскучились? По мне? Правда?

– А как иначе, Мариночка. Как-никак, ты стала частью коллектива. Все шлют тебе большой и пламенный, спрашивают, как ты тут?

«И Лев Семенович тоже?» – хотелось спросить ей, но она сдержалась.

– Я в норме, что мне будет? Так что же, как обстоят дела?

– Уфффф… не знаю, с чего и начать… Семье Стивенсона выплатили компенсацию, виновных нашли и оштрафовали, кое-кого отстранили, но ты не знаешь этих людей. Борис Иванович тоже оштрафован, причем крупно. Это происшествие внесли в его личное дело сидящие выше дядечки. Так что, можно сказать, начальник наш опозорен. Хотя, как обычно, виноват далеко не он. Кстати, среди виновных и сам Гектор, но о мертвых либо хорошо, либо ничего. Помнишь, незадолго до ЧП началась по НИИ суматоха? В тот день стали известны кое-какие новости, не совсем чтобы хорошего плана, поэтому разглашать их нельзя. Так вот. Тогда и началась вся эта путаница с подопытными, безалаберность и прочая. И вот к чему приводит реорганизация любого НИИ – к таким вот трагедиями. Мда, – Гордеев замолк и задумался. Марина не мешала ему, понимая, что он еще не все сказал. – А знаешь, я тогда не на шутку за тебя испугался. И за Льва тоже. Отпускать его не хотел, да ведь разве его удержишь, если он что-то решил? Не знаю, кто способен отдавать приказы самому Горбовскому! Без начальства человек живет, воистину. Никто ему не указ. Услышал, что подопытный сбежал, тут же за транквилизатор – и ходу! И нам говорит, чтобы на месте оставались. Ты не против, если я закурю? Как вспомню, так глаз дергается, – Гордеев обстоятельно закурил, приоткрыл окошко и выдыхал дым на улицу, чтобы не рассеивать его по салону.

– Такое из памяти не стирается. Сама всю неделю вспоминаю.

– А я ведь за вами кинулся, да только… – Гордеев прикусил губу, стряхнул пепел. – Разминулись, видимо. А ты… ты героиня. Я и представить себе не могу, что ты там пережила, когда рядом никого не оказалось. Тебе сначала не повезло, зато потом как привалило! Сам Горбовский на подмогу прибыл, а это, знаешь ли, уже повод не волноваться, что бы там ни было. Ну вот, вот так. Собственно… следствие закрыли, и вроде на следующей неделе НИИ будет возвращаться к обычному распорядку. Усилили охранную систему, оснастили каждый отдел транквилизаторами, новую селекторную установили, будут переоборудовать все виварии. Все еще в шоке, конечно. Практически об этом только и говорим.

– Ну а как там Лев Семенович?

Гордеев посмотрел Марине в глаза и улыбнулся.

– Этот-то – лучше всех. В плане психики. Разве не помнишь, каким хладнокровным он умеет быть? Любую ситуацию возьмет в свой железный кулак. Ну а вообще, устает очень сильно, больше нас всех вместе взятых. Ты же знаешь его – он и прежде жил на работе, а теперь вообще… – Гордеев махнул рукой, якобы, что с него взять, с этого трудоголика.

– Ничего мне не передавал? – рискнула спросить Марина и пожалела об этом.

Гордеев снова улыбнулся очень загадочно, выбросил окурок, посмотрел на свои ладони. Затем положил их на руль.

– Ничего, Марин. Слушай. Что между вами происходит?

Отчего-то Спицына очень смутилась, и это был самый красноречивый ответ.

– Помните, Александр Данилович, Вы меня убеждали в том, что Лев Семенович – хороший человек? Вы мне давали советы быть к нему ближе, чтобы он меня принял, перебесился, перестал меня ненавидеть. Вы говорили, что наступит момент, когда я увижу его с другой стороны, и тогда я все пойму… Еще накануне ЧП дело уже шло к этому, как мне казалось. Но самим переломом стало это страшное происшествие. Я не знаю, как он теперь ко мне относится. После того, как мы вместе отмывали пол от лужи крови Гектора… нас это… сблизило, что ли, если это не прозвучит кощунственно.

– Враги, объединенные общей проблемой, перестают быть врагами. В сущности, все понятно. Когда два человека вместе оказываются в такой ситуации, в какой оказались вы – их потом связывает кое-что более прочное, чем вражда.

– Знаете, – теряя всякое самообладание и не устояв перед соблазном раскрыть все свои мучительные чувства, Марина продолжила, – ведь я накануне наговорила ему… всякого, – девушка скривилась, испытывая отвращение к самой себе.

– Не понял? – Гордеев прочистил горло и свел брови над переносицей.

– Ну, сорвалась, если хотите. Высказала ему все, что думаю о нем. Все, до чего он довел меня своим отношением. Меня отец выгнал из дома, да и вообще день не задался. Я вернулась в лабораторию, чтобы переночевать на диванчике, потому что больше было негде… ну, и там был он. Стал меня выгонять. Я объяснила ситуацию, он все равно за свое. Я даже умолять его стала, он ни в какую. Ну, Горбовский… Вы понимаете, – она вздохнула. – Я ему и выдала. Много обидных слов, чтобы сделать больно в ответ. Теперь… теперь так жалею. Словами не передать. Не знаю, простит ли он. Забудет ли это. Боюсь, несмотря на то, что я стала видеть его иначе, сама я останусь для него прежней.

– Ну, это вряд ли. Все наши видели, как он стал на тебя смотреть. Да и его решение не вмешивать тебя во всеобщую заваруху – разве не забота? Впрочем… так что же ты сказала ему? Расскажи подробнее, если тебе не трудно. Это может иметь большое значение.

– В каком смысле? – не поняла Марина. – Обидные слова есть обидные слова. Я сказала ему, нечто вроде, Вы бесчувственная льдина, Вас никто никогда не любил, потому что Вы сами на это чувство не способны, не заслужили его, в таком ключе… вот… еще рассказала, как к нему студенты относятся. Александр Данилович, мне так стыдно! Я не знаю, не знаю, что на меня нашло тогда!

– Так, это еще ладно, а про семью говорила что-нибудь?

– Про семью? Вроде нет. Только сказала, что он всю жизнь любил одного себя, боже, не смотрите так на меня, я понимаю, какой это бред… но я в тот миг сильно разозлилась на него. Мне казалось непозволительным, непонятным, что он ведет себя так по отношению к окружающим… кто дал ему право… но сейчас я уже так не считаю, естественно, – Марина сбилась с мысли окончательно. – Что я несу, извините.

– Понимаю, стресс. Со всеми бывает, все сейчас на нервах. Точно о семье ничего не упоминала?

– Да точно! А почему вы так дотошно об этом спрашиваете?

Повисла неловкая пауза, в течение которой Гордеев решался на отчаянный шаг, глядя Спицыной прямо в глаза. Она молчала, но это молчание было слишком требовательным. И Гордеев решился.

– Марин, Горбовский потерял семью.

Спицына молчала, но ей хотелось плакать и смеяться одновременно. Вспомнились слова тети о том, что люди просто так такими не становятся. Жар и озноб чередовали друг друга, в виски как будто бился молоток.

– Я могу узнать подробности? – как можно более сухо спросила она и стиснула зубы так, что казалось, скулы вот-вот прорвут кожу и вылезут наружу.

– Да чего уж теперь. Я проговорился. Я виноват. Мне и попадет.

Марина внутренне сжалась, зная наперед, что сейчас услышит нечто, что перевернет с ног на голову ее представление о мире.

– Это будет звучать странно и необычно, но поверь моим словам – так все и было. Я знаю Льва с института. Я получал первое образование, он – второе. Когда мы с ним познакомились, мне было 18 лет, а ему – 25. И он решил кардинально изменить свою жизнь, поступая на наш факультет. Мечтал стать вирусологом. Я потом узнал, почему.

В таком молодом возрасте в его жизни успело случиться большое горе. В те годы там, откуда он приехал, прошлась страшная эпидемия мутировавшего вируса гриппа. Его жена и маленький сын умерли в страшных муках, а у него оказался иммунитет. Их невозможно было спасти: долго не могли создать вакцину. Лев не хотел жить, Марин. Мне кажется порой, он до сих пор не хочет жить. А ведь сколько лет прошло. Теперь ты понимаешь, что я имел в виду, когда ты спросила, кто дал ему право быть таким, а я ответил, что сама судьба дала ему право?

– Теперь я понимаю, – как зачарованная, повторила Марина и вытерла слезы, выступившие на глазах. – Что же я натворила. Что же я натворила, – повторяла она сквозь зубы. Ей хотелось рвать на себе волосы от досады. – Почему Вы не рассказали мне раньше?

– Он запретил нам кому-либо говорить об этом. Мне и Гаеву. Больше никто не знает. К тому же, ворошить его прошлое у него за спиной… Я его слишком уважаю.

– Даже Пшежень не знает?!

– Юрек Андреевич умный человек, думаю, догадывается в общих чертах. Но мы никогда не говорим о прошлом Горбовского, это своего рода табу.

– Я должна срочно извиниться перед ним. Как можно скорее.

– Марин, тебе нельзя пока что появляться в НИИ. Пока все не уляжется. Прошу тебя. Это решение Горбовского, прояви к нему уважение. Послушание – это лучшее, что ты можешь для него сделать.

Вскоре Гордеев уехал, оставив Марину в беспросветном ступоре.

Как это так: Горбовский был молод и счастлив? Как это так: Горбовский был женат, имел сына, любил свою семью? Как так? Неужели он был обычным человеком, как все? Любил и был любим? Как это так: ему пришлось в этой жизни невообразимо тяжело, и страдания, горе от утраты ближних сделали его моральным уродом? Все от любви, все от большой любви, все беды на земле. Как это все вдруг сложилось так, и почему эта информация наотрез отказывается укладываться в голове?

Оставалось только сокрушаться о том, что эти сведения стали известны слишком поздно. Если бы Марина знала об этом раньше, она бы прощала Горбовскому все его выходки, закрывала глаза на его характер, пропускала мимо ушей самые обидные слова… Но она ни черта о нем не знала, и потому ненавидела на основе собственных выводов. Как низенько и подло. Осуждать человека, даже не представляя, какую страшную трагедию ему довелось пережить. Да еще утверждать: что бы ни случилось с человеком, он не имеет права быть таким!

Почему ей не рассказали раньше? Ну почему ей никто даже не намекнул?

Неужели действительно больше никто, кроме Гордеева и Гаева, не знает всей правды? Уму непостижимо, сколько людей ненавидят Горбовского, считая его последней мразью, сколько студентов в институте заблуждается. А рассказывать никому нельзя. Табу. Да оно и понятно, почему Горбовский скрывает свое прошлое, хотя ничего криминального там нет, даже наоборот. Он не из тех, кому нравится вызывать сочувствие и жалость, он слишком сильный человек.

Все, что Марина говорила о Горбовском, все, что делала относительно него, теперь виделось совершенно в ином свете. Человек с тяжелой и непростой судьбой имеет право быть жестоким и несправедливым, как сама жизнь. Вероятно, он очень любил своих близких, если после их смерти решил стать вирусологом, посвятить жизнь науке. Спасать других людей, несмотря на то, что однажды никто не спас его родных, никто не помог. Естественно, он их любил, как и любой другой нормальный человек. У Марины сердце обливалось кровью, когда она представляла себе, что пришлось пережить Льву Семеновичу. Их вражда теперь казалась Спицыной не то что бы глупой, а разрушительной, бессмысленной, беспочвенной.

Наверняка этот несчастный человек в глубине души очень ранимый, думалось Марине. Ведь чем глубже рана внутри, тем прочнее панцирь снаружи. И все, что я ему наговорила и сделала ему назло, автоматически становится грубее и злее, чем я того хотела. Больше всего Спицына мечтала попросить прощения у Льва Семеновича, которого все знают скрытным, жестоким, бескомпромиссным человеком, но которого все интуитивно боятся и уважают, даже не зная его истории. Монументальная фигура этот Горбовский, нечего сказать, просто глыба.

Ночью Марине не спалось. Она бредила образами погибших жены и сына Горбовского, мучилась, ворочалась и старалась наладить дыхание. Она ощущала себя облитой грязной водой и понимала, что это чувство не пройдет, пока она хотя бы не увидит Льва Семеновича, хотя бы глазами не вымолит его прощения и не выскажет свои соболезнования. Наутро все было окончательно решено, ждать дольше было невыносимо. Несмотря на запрет появляться в НИИ, Спицына отправилась туда на следующий день после визита Гордеева.

Институт успел измениться, но сотрудники остались прежними, знакомыми, родными. По коридорам метались озадаченные работой, в крайней степени напряжения лица ученых, для которых их дело – самое главное и самое интересное в жизни. Спицыну почти никто не замечал, но не со зла и не от пренебрежения, а от сосредоточенности на иных вещах. Оказавшись в НИИ, Марина прослезилась от счастья. Для нее много значило вновь ощущать себя изнутри этого огромного механизма. Самого важного механизма в мире – средоточия любви к труду, моральной чистоты, развитого интеллекта, страсти к своей профессии.

С появлением Марины в лаборатории вирусологии всем пришлось сразу же оставить работу. Усатый седой Пшежень обнял ее, как внучку, прижал к себе, погладил по голове. Тойво слегка поклонился, и его узенькие глаза сияли от счастья, словно он смотрел на цветущую сакуру. Гордеев и Гаев тоже были рады, осыпали девушку вопросами, но никто не спросил ее, зачем она пришла, если ей запрещено. Все это и так понимали.

– Он на складе, собирает новый микроскоп, – сказал Пшежень серьезно, без улыбки. – Сходи к нему, уверен, вам есть, о чем поговорить.

Марина кивнула и пошла. Она понимала, что им никто не будет мешать. И вдруг не на шутку разволновалась.

Действительно, Горбовский возился на складе – на большом столе были разложены крупные и мелкие детали, лежал длинный мятый лист инструкции, стояла кружка чая, наполовину пустая. Сборка агрегата была в самом разгаре. Войдя, Марина прикрыла за собой дверь и сиротливо осталась стоять у входа. Ей хватило половины секунды, чтобы по-женски окинуть Льва Семеновича, склонившегося над столом, цепким взглядом, и понять, что он совершенно изменился в ее глазах. Теперь это был высокий мужчина хорошего сложения, с жесткой и угрюмой внешностью, но все же с неким проблеском жизни, чувства, человечности на лице.

– Марина? – спросил он удивленно, когда заметил ее, и замер с металлической деталью в руках.

Он выглядел устало, измученно. Он сутулился и почти валился с ног, но он работал. Спицыной показался странным его тон, его взгляд, как и то, что он назвал ее не по фамилии. Все в Горбовском стало другим, понятным и близким.

– Лев Семенович, – сказала Марина и решила выиграть время, пока подойдет к столу. Но, оказавшись с ним рядом, она поняла, что все слова выветрились из ее головы. Да еще и Горбовский, нахмуренный и недоумевающий, теперь был слишком близко. Зачем же она здесь?..

– Зачем ты пришла? – спросил Горбовский прямо.

Его жесткие черты лица смягчились, глаза потеряли былое выражение, но все еще сияли, источая вокруг себя бархатный синий мрак. Оттенок стали пропал из них, и даже губы были расслаблены, а не сжаты в тонкую полосу, напоминающую лезвие. Да и сам тон голоса показался слишком мягким, без обвинения, без претензии.

– Я хочу узнать, когда мне можно будет продолжить практику, если это возможно, конечно, после инцидента.

– Думаю, на практику тебе больше ходить не придется, но мы что-нибудь придумаем, чтобы закрыть ее досрочно.

– Почему именно так?

– Видишь ли, сейчас в институте начнутся дела государственной важности, так что нечего тебе будет здесь делать. Во-первых, это не твоя компетенция, во-вторых, ученым будет не до практикантов.

– Значит, кончилась моя практика…

– Кончилась, Марина, – он особым тоном выделил ее имя, и особым взглядом посмотрел на нее сверху вниз. – Возвращайтесь домой, с Вами свяжутся. После придете за документами, когда все будет готово. Я распоряжусь лично.

Сказав это, Горбовский отвернулся от девушки и вернулся к прежнему занятию, всем своим видом давая понять, что разговор окончен. Но Спицына не собиралась заканчивать разговор так быстро. Все, что она сказала пока что – было лишь подготовкой к самому главному.

– Лев Семенович, как Вы себя чувствуете? Ну, после того случая?.. – сказала она и больно прикусила нижнюю губу, глядя в белое плечо выше уровня своего лица.

Горбовский повернул голову, посмотрел на нее, увидел опущенные глаза, перевел взгляд на ее нервно сжатые губы. Он стал догадываться – она хочет что-то сказать ему и смущается, боится.

– Я в порядке, Спицына, – грубо ответил он. – Что Вам нужно, говорите сразу.

– Я хочу… хочу… попросить у Вас… прощения.

– Прощения? Говорите громче. За что?

– За то, что высказала Вам в тот вечер, когда Вы не разрешили мне остаться в лаборатории на ночь.

– А что же случилось, изменили свое мнение? – устало усмехнулся вирусолог, понимая, что он и сам изменил к этой девушке отношение, но вот прощения просить ни за что не будет.

– Изменила, Лев Семенович, да и как не изменить… Вы меня спасли, но не только это послужило причиной…

– Так. Говорите по существу. Мне не нужны слезы.

– Я узнала о Вас… о вашем… прошлом. Я была крайне не права относительно Вас, я очень, очень ошибалась, считая Вас плохим человеком.

– Что? – переспросил Горбовский с таким чувством в голосе, что по Марининой спине и рукам побежали крупные мурашки. Он массивно подался вперед, на девушку, требуя немедленного ответа, и ей пришлось сделать шаг назад, иначе бы они стояли вплотную друг к другу.

– Откуда Вы узнали, Спицына? – громовым голосом произнес Лев, и Марина закрыла глаза руками.

– Неважно, неважно, откуда! – так и заговорила она с закрытыми глазами, потому что только так, не видя его перед собой, она могла высказать то, что хотела. – Важно то, что я хочу Вам сказать! Послушайте! Я восхищаюсь Вами, Вы – великий человек! Да, я Вас ненавидела, но Вы себе представить не можете, как я теперь сожалею об этом, как я хотела бы знать все с самого начала, чтобы… чтобы… никогда, ни одним словом и поступком не обидеть Вас! Больше всего на свете я бы хотела, чтобы Вы простили меня за все! – единым порывом выкрикнула Спицына.

А потом она отняла руки от своего лица и увидела пораженные глаза Горбовского прямо рядом с собой. И вдруг, сама не понимая, как, она обнаружила, что целует его в губы, встав на носки, чтобы дотянуться, и он отвечает на ее поцелуй. Испугавшись того, что будет дальше, Марина резко отпрянула и со всех ног бросилась к выходу. Бедром она задела стол, и металлические детали звонко отозвались на удар. Она ни с кем не попрощалась, а пулей вылетела из лаборатории, и уже сбегая по лестнице, проклинала себя за этот поступок. Она слишком боялась увидеть его реакцию, чтобы остаться.

Только оказавшись на улице, Марина осмотрела себя и почувствовала жар и тяжесть на талии – ее тело до сих пор помнило тепло рук, касавшихся ее несколько минут назад. Спицыну затрясло от одной мысли, что Горбовский держал ее за талию, а она даже не заметила этого.

КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ???

В состоянии, близком к нервному срыву, Марина набрала тетю и быстрыми шагами пошла в сторону дома.

– Привет, молодежь! – откликнулся вечно оживленный и радостный голос на той стороне провода. – Как поживаешь?

– Неплохо, спасибо.

– Чего звонишь, что с голосом?

– Помнишь Горбовского?

– Как забыть! Пф! Ты мне все уши о нем прожужжала. А что случилось, снова эта сволочь к тебе придирается?

– Мы поцеловались. Только что.

Молчание в трубке тянулось долго. Марина тоже ничего не говорила, приходя в себя.

– Ты сейчас не шутишь? Серьезно?

– Серьезно.

Раздался заливистый смех, слушая который, Спицыной тоже захотелось смеяться, чтобы выпустить нервное раздражение.

– Ну наконец-то! – воскликнула тетя и хлопнула бы в ладоши, если бы не держала телефон в одной руке.

– В смысле – наконец-то?! – опешила Марина. Почему ее тетя реагирует на это так странно?

– Да наконец-то вы пришли к консенсусу уже! Что-то вы долго тянули.

– Как это понимать?! – вспылила Марина, совершенно не понимая, что происходит.

– Как понимать? – усмехнулась тетя злорадно. – А как же еще понимать, когда два человека долго ненавидят друг друга, а потом вдруг целуются? Такое с бухты-барахты не происходит, милая моя.

– Хочешь сказать, что для тебя это не шок? Что ты и так предполагала такой исход?!

– Ну, разумеется, Мариночка! А как иначе? Не просто так ведь ты столь обширно и пространно говорила о нем, так интересовалась его персоной. Не просто так же ты пошла на практику именно в его отдел! Все ведь было понятно с самого начала, всем, кроме вас двоих. Так обычно и бывает, Марин, в этом нет ничего удивительного.

– У меня просто слов нет… у меня тут мир перевернулся, а ты реагируешь так, будто ничего не произошло!

– Да я очень рада за тебя, дурочка! Ну и как он? А ты что? Вы объяснились?

– Что? Объяснились? Я сбежала оттуда, потому что боюсь узнать его реакцию!

– Ну он хотя бы ответил на твой поцелуй?

– Ответил…

– Так чего тогда бояться? Ну ты даешь…

– Не могу понять, как ты могла догадаться о таком?

– Я сейчас тебе расскажу нечто вроде притчи, а ты сама извлеки мораль. Жили-были две собаки в соседних дворах. Они знали о существовании друг друга, но никогда одна другую не видели. Несмотря на это, каждая из них испытывала сильную ненависть к соседу: постоянно скалилась, рычала, рвала себе глотку. Но при этом они не могли порвать цепь и добраться друг до друга, да и забор был слишком высок, чтобы каждый из них хотя бы увидеть мог своего врага. В один прекрасный день цепь порвалась, и они увиделись. Но не убили друг друга, потому что смысл их вражды потерялся в момент разрушения цепи. Точно так же и ваша вражда не имела смысла, вы использовали ее как прикрытие, а понять самого важного не хотели.

– Что понять?

– Что ты влюбилась в него, дуреха, – снова захохотала тетя. – Перезвони, как все осмыслишь. Поговорим.

Марина сбросила вызов, ошалело посмотрела на сотовую трубку и сердито сунула ее в карман. Ей крайне не нравилось находиться в таком беспомощном состоянии. Она покусала губы, снова ускоряя шаг. Неожиданно пришло осознание того, насколько сладким был этот спонтанный поцелуй, вкус которого все еще был на ее губах.