«Не существует единственного для всех будущего. Их много, и каждый ваш поступок творит какое-нибудь из них».
А. и Б. Стругацкие «[битая ссылка] Понедельник начинается в субботу»
Тем временем, пока наши герои разбирались в отношениях друг к другу, мозамбикский вирус не сидел на месте, как, впрочем, и крот, поселившийся в НИИ. И один, и второй продолжали с расстановкой, методично вредить. Первый – человечеству, второй – развитию науки.
Несмотря на все усилия, штамм вируса оказался слишком живуч, летуч и устойчив в самых различных атмосферных условиях. В жаркой Африке он распространялся с огромной, даже пугающей скоростью, и когда оказался уже на севере материка, правительство всерьез запаниковало.
Сдерживать заразу не получалось даже карантином. Люди, испуганные резким скачком смертности среди населения, острым смрадом, стоящим на улицах, бежали из городков, бежали из стран, селений, бежали туда, где еще не было Смерти, не подозревая, что несут в себе вирус. Зараженные находили любые лазейки, любые пути, буквально под угрозой расстрела сбегали из зон карантина, помогая вирусу распространиться, протягивать свои смертоносные щупальца все шире и шире. Так разрастался очаг эпидемии.
Точных данных о новых очагах заражения не было, но ближайшие к Африке страны уже были предупреждены и готовы принять неожиданный удар. Члены правительства и госбезопасности в срочном порядке отдавали указы о мобилизации всех вирусологических лабораторий и реорганизации научных центров под разработку вакцины. России это тоже коснулось. Нужно было начать это дело как можно раньше, ведь африканские вирусологи и бактериологи не справлялись. Все, чем они могли помочь – это предоставить образцы, необходимые для изобретения антивируса.
Большая часть этой информации стала известна в тот день, когда в нашем родном НИИ собралось экстренное утреннее совещание. Остальное выяснялось с каждым последующим днем. Реорганизация всех лабораторий института под вирусологические базы как раз и привела к чрезвычайному происшествию, имевшему место быть. Несколько дней длившаяся суматоха, путаница, ошибки, – все было виной не одного человека, а руководства в целом, не сумевшего вовремя вернуть коллектив к дисциплине. Но Горбовский подозревал, что к известному исходу событий была приложена рука пресловутого крота, действующего в интересах Московского центра. А неудачи «коллег по цеху» были, несомненно, интересны Московским вирусологам. Печально то, что чья-то гонка за славой привела к таким прискорбным последствиям.
Еще неделю Горбовский и Спицына не виделись, затем девушке позвонил Пшежень и сообщил, что она может прийти за своими документами о прохождении практики. Было действительно решено, что в такой ситуации НИИ сейчас не до практикантов, и соответствующие люди отдали распоряжение составить документы о досрочном прохождении практики безо всякого вреда профессиональной репутации студента.
Стоит ли говорить, насколько это расстроило Марину? Слова о моральном состоянии девушки здесь излишни. Она подозревала, что ей приходится проститься с институтом не только из-за ЧП. Должна быть еще какая-то причина, которую Марина ощущала на чисто интуитивном уровне.
Спицына явилась в НИИ после обеда. Стены уже родного здания встретили ее, как и всегда – здесь сразу начинаешь ощущать себя нужным, значимым, необходимым, даже если пришел просто так. Сердце щемило от одной мысли о том, что через короткий промежуток времени придется уйти отсюда навсегда. Навсегда. Кроме того, было огромное волнение перед встречей с Горбовским. Оно пульсировало в висках и сводило колени.
Как он посмотрит на нее, что скажет, как обратится? Захочет ли заговорить о том, что случилось, или оставит без внимания? И что делать, что предпринимать, если он вдруг вызовет ее на серьезный, взрослый разговор? Ни стратегии поведения, ни какого-либо плана действий у Марины на уме не было. Она просто шла туда, и будь что будет.
Когда Спицына вошла в комнату отдыха, за компьютерами напряженно работали практически все, только Тойво как всегда не было.
– Всем добрый день.
Марина нащупала глазами Горбовского, сидящего дальше всех. Ей было важно увидеть его реакцию, проанализировать ее. В один момент ей показалось, что сейчас он просто встанет и выйдет в другую комнату, но этого не случилось. Пока все остальные оживленно вертели головами, здоровались, задавали вопросы, привставали со своих мест, Лев Семенович спокойно поднял голову, спокойно посмотрел и спокойно кивнул Марине. В его синем взгляде либо не было совсем ничего, либо было такое выражение, которого Спицыной еще не доводилось видеть.
– Ну что, Марина Леонидовна, дорогая Вы наша, – начал Юрек Андреевич, привставая.
– Ну что вы, ну, товарищи, не нужно этих прощальных речей… – грустно заулыбалась девушка.
– Возьмите Ваши документы, – Пшежень подал ей тонкую папку. – Характеристики на Вас мы все написали, – он заговорщически подмигнул и добавил, – писали только правду, о том, какая ты у нас умница. Я думаю, никто не против, если ты у нас немного задержишься? Негоже прощаться так быстро.
Вопрос был риторическим. Гордеев и Гаев поочередно, дополняя друг друга, стали о чем-то говорить. Вероятно, о том, как им было приятно работать с Мариной, и как грустно им расставаться с ней по вынужденным обстоятельствам, и прочая, и прочая. Спицына почти не слушала, потому что заранее знала, что сейчас будет сказано. Нет, у нее не возникало и тени сомнения в искренности коллег, но Горбовский своим спокойствием и молчанием, своим терпением затмевал ВСЁ.
Он остался в этом же помещении, остался за работой и просто пытался не отвлекаться, молчаливо и смиренно ждал, пока его товарищи попрощаются с практиканткой. Он не злился и не выглядел даже раздраженным. Впрочем, никакого интереса к ритуалу прощания, как и к персоне девушки, которую целовал неделю назад, он не проявлял.
Отвечая на вопросы и обмениваясь любезностями, Спицына все больше убеждалась, что Горбовский уже обо всем забыл. Ему все равно. Он работает, у него есть дела поважнее, чем какая-то соплячка, у которой произошел неожиданный всплеск гормонов. Прижав папку к груди, Марина ненадолго присела на край диванчика, на котором недавно ночевала здесь. В тот вечер она поругалась с Горбовским, и он со злобой толкнул ее к стене. Помнится, что поднял на нее руку, но не довел начатое до конца.
– Марина, как ты относишься к тому, что мы с коллегой устроим тебе прощальный, последний тур по НИИ? Ты же должна успеть попрощаться со всеми, кого знаешь? – предложил Гаев, игриво улыбаясь.
– Я не против, если это дозволительно… – Марина взглянула на Пшежня, ожидая разрешения или запрета. И к тому, и к другому она была готова. – Самой не хочется уходить просто так, знаете, я как будто стала… частью. Частью этой большой семьи.
– Мариша, ну разумеется, можно, – почти с умилением произнес Пшежень, и его глаза в глубокой сетке старческих морщин загорелись особенным теплом, которое бывает лишь у людей, которые прощаются с близкими.
И у Гордеева с Гаевым взгляды были похожие. А вот Горбовский… Он просто был умиротворен и не испытывал никакого сожаления. Возможно, наоборот, он умело скрывал свое глубокое моральное удовлетворение из-за очищения рабочего коллектива от бесполезного мусора, присутствие которого его так долго изводило.
Перед тем, как коллеги ушли в последний вояж по НИИ, Горбовский обратился к девушке:
– Марина, не забудьте сдать форму и пропуск, прежде чем уйти.
Спицына не посчитала нужным на это отвечать.
Так получилось, что прощальное турне затянулось до самого вечера. Слишком многие изъявили желание лично попрощаться со Спицыной, в особенности – Зиненко и Крамарь. Всех ученых, которых Марина перевидала за несколько часов, она неосознанно начала сравнивать с Горбовским. А у этого рост ниже. А у этого плечи уже. А у этого глаза не такие выразительные. А этот постоянно улыбается, и его жизнерадостность кажется фальшивой. А у этого вообще неправильные черты лица, некрасивая походка, манера говорить неприятная. Не то, что у Горбовского… такими рождаются, Марина, рождаются, и только!
Спицыну сковала тяжелая, апатичная грусть. Еще немного – и она покинет такие родные стены НИИ, перестанет ощущать себя шестеренкой массивной и мощной, всем нужной машины, главная цель существования которой – сделать человеческую жизнь лучше, помочь больным и обеспечить здоровое будущее следующих поколений. Быть ученым, а в частности вирусологом, безумно приятно. Работать в коллективе, где каждая личность – персонаж, с которого хоть героя книги срисовывай; где все относятся друг к другу так, как будто мир давно живет в светлой и доброй утопии под названием коммунизм, доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие. Однако всему хорошему однажды приходит конец.
Когда Марина прощалась с Крамарем в его секции, а вкруг толпой распределились ученые, и каждый из них предлагал написать практикантке свою рекомендацию, отзыв, рецензию, почти вырывая папку из рук, Спицына была счастлива. Счастлива от осознания того, что в ее жизни были такие люди, что ей довелось с ними работать, пусть недолго, но все же, какой неизгладимый след все они вместе и по отдельности оставили в ее душе! Именно такими и должны быть ученые в представлении амбициозной, энергичной юности: добродушные, талантливые, увлеченные люди, пренебрегающие всякими формальностями и документацией, не терпящие чего-то, что мешает им работать, любящие свое дело так, как можно любить только хобби, которое с тобой с детства.
«Неужели через несколько минут я уйду отсюда, и больше мы с ним не увидимся… Неужели даже в коридоре не встретимся один на один?»
Через секунду после того, как Марина задала себе эти вопросы, в помещение вошел Горбовский.
– Лев Семенович, дорогой! – обрадовался Крамарь нежданному гостю. – А мы тут как раз вашу практикантку домой провожаем!
Марина рассеянно обернулась и коротко встретилась глазами с человеком, которого раньше ненавидела, а теперь – боготворила. Горбовский держал в руках стопку папок и быстро отвел глаза, думая о своем.
– У меня к вам дело, Сергей Иванович, – сказал он упавшим голосом, когда приблизился к микробиологам.
– Что-то неотложное? – нахмурился Крамарь, принимая папки.
Горбовский не ответил.
– Ну что ж, товарищ Спицына, был рад знакомству, – проговорил Крамарь ту самую фразу, которая означала конец всего хорошего, и в наступившей тишине протянул Марине красивую большую ладонь.
Девушка протянула руку в ответ, но Сергей Иванович неожиданно нежно, при всех, притянул ее к себе обнял по-отцовски. Марина не могла увидеть реакции Горбовского, да и сам Лев Семенович был рад, что этой реакции не заметил никто.
– Приходите к нам следующим летом на практику, приходите к нам работать, Спицына. У Вас большой потенциал. До свидания, – сказав это, Крамарь позволил Гордееву и Гаеву увлечь девушку за собой, а сам ушел вместе со Львом Семеновичем в соседнее помещение.
День подходил к концу. Последний день в НИИ, последние минуты. На улице уже стемнело. Вернувшись в секцию вирусологии, Марина еще раз попрощалась с Юрком Андреевичем, с Тойво, и почти плача, запретила кому-либо себя провожать. Горбовский все еще не вернулся от Крамаря, и Спицына пошла домой. На первом этаже она, скрепя сердце, в последний раз сдала рабочий халат, обувь и пропуск, в последний раз расписалась о посещении в журнале на вахте. Вахтерша сочувственно посмотрела на нее и промолчала. За все время практики Марина не перекинулась с этой пожилой женщиной ни одним словом, но, как водится, между ними установилась молчаливая взаимная симпатия, не требующая даже общения.
Снаружи пришлось некоторое время свыкнуться с опустившейся на город темнотой, постояв некоторое время на ступенях и утирая слезы, а потом уж двигаться дальше. Но Марина не успела пройти и десяти метров, как из-за ближайшей разлапистой ели сделал шаг на свет Матвей Бессонов. Девушка замерла и почувствовала, как подгибаются колени. В данный момент она совершенно не ожидала встретить его.
Бессонов был особенно страшен в желтом свете фонаря – он выглядел морально уничтоженным, психически нездоровым, и весь его облик, выражение лица, положение тела и конечностей выражали готовность к нападению.
– Вернись ко мне, – сказал Матвей угрожающе, будто предупреждал в последний раз, и двинулся на девушку.
– Да оставь же ты меня в покое! – в сердцах выкрикнула Спицына, не успевая отступить.
Испуг сковал ее сильнее, чем руки Матвея.
Пока наша юная практикантка мучилась от безразличия Горбовского, сам Лев Семенович, как настоящий мужчина, просто старался не думать о том, что между ними произошло, списывая все на нелепую случайность. Конечно, первое время это беспокоило его, но отнюдь не долго. Ему быстро удалось отбросить далеко в сторону все волнующие его мысли, чтобы целиком посвятить себя работе. И появление практикантки в тот день совсем не нарушило его душевный покой.
В некоторой степени Лев Семенович был даже рад, что Марина с этого дня больше не появится в НИИ. Да, она перестала его раздражать, но и не особенно радовало ее присутствие. Да, он перестал испытывать к ней злость, ненависть, презрение, как было ранее, но и на смену исчезнувшим чувствам не пришло ничего радикально противоположного. Горбовский мыслил слишком рационально, и ему нравилось так жить. Но он ощущал, что находится на краю пропасти под названием «эмоции» и боялся в нее упасть, поэтому отходил как можно дальше от края. Ведь если бы он дал волю эмоциям, он бы убивался от горя из-за нелепой смерти Гектора, он сходил бы с ума от невозможности что-то исправить в этой истории, он стал бы питать симпатию к Марине, увидев, как она ведет себя в стрессовой ситуации.
Поистине, то, как Спицына помогала ему, молчаливо и беспрекословно слушаясь, не устраивая истерик, не задавая лишних вопросов, а порой даже и соображая лучше него, не могло не поразить Горбовского, который ничего хорошего о девушке не мыслил. От бесконечного минуса его отношение к ней перешло на ноль, но не стало даже на единицу плюсом. Поэтому Льву Семеновичу было не жаль прощаться со Спицыной. Наоборот, такая перспектива представлялась во всех смыслах удачной. Теперь Марина не будет ничего знать о мозамбикском вирусе, да и присутствовать при реорганизации НИИ ей ни к чему.
Неосознанно Горбовский хотел, чтобы Марина находилась как можно дальше от этого места, когда здесь начнется серьезная работа по изготовлению вакцины. Ей не нужно это видеть, ей не стоит в этом участвовать и даже знать об этом. Особенно, когда привезут биологические образцы, ей здесь точно делать нечего.
Когда Горбовский пошел к Сергею Ивановичу, он думал, что Марина уже покинула стены института. Но нечто теплое пробежалось по его шее, когда он увидел, что ошибался. Чуть позже, наблюдая, с какой нежностью Крамарь прощается с ЕГО практиканткой, Горбовский слегка поиграл желваками. Он решил, его задевает то, что в критической ситуации, когда все ученые должны быть мобилизованы, вместо того, чтобы полностью посвящать себя работе, его коллеги тратят столько времени на такие глупости, как прощание с ЕГО практиканткой. Но, думая так, Горбовский ошибался. В нем на мгновение заговорило чувство собственности, испытывать которое он настолько отвык, что даже не опознал, когда ощутил его снова.
В целом, Горбовский так ничего и не осмыслил по поводу того поцелуя за все это время. Он просто избегал думать об этом, и это у него получалось. Случайно или нет, но голоса родных, беспокоившие его до сих пор, исчезли, как и кошмары. Ему снилась работа, коллеги, иногда – Спицына. Однако шрам на шее изредка начинал гореть ни с того ни с сего, заставляя с дрожью вспоминать момент, когда он был получен. А еще Горбовскому снились раздутые трупы чернокожих людей, которые действительно имели место быть в больших количествах, правда, за тысячи километров от него.
У Крамаря Лев Семенович пробыл совсем недолго. То, что нужно было обсудить, при рациональном подходе без примеси эмоций укладывалось в семь минут. Речь шла о размещении нового оборудования и скором прибытии образцов в НИИ, нужно было осмыслить практическую часть вопроса. Когда Горбовский возвращался в свою секцию, своей обычной, грубой походкой пересекая рекреацию первого этажа, то ли черт, то ли необычное предчувствие заставило его повернуть голову в сторону выхода, за стеклянные двери.
Свет фонарей обрисовал у ступеней НИИ картину, которую вирусологу уже доводилось однажды видеть. Но в этот раз картина вызвала у него совершенно иные чувства. В тот раз он прошел мимо, насмехаясь над беспомощностью Спицыной, попавшей в руки хамоватого и наглого ухажера, но теперь… Горбовский словно вернулся в себя. До этого момента его сознание бродило где-то поблизости, а теперь встало на законное место, и Лев Семенович кинулся на улицу.
Схватив Матвея за шиворот, Горбовский одним резким движением отшвырнул его от Марины. Это не составило особого труда – Бессонов был для вирусолога не больше, чем щенком. Но, несмотря на то, что парень отлетел достаточно далеко и был ошарашен этим, Лев Семенович испытал сильный прилив гнева, ревности и жадности. Марина инстинктивно спряталась за его спину.
– Не подходи к ней, – почти прорычал вирусолог, не помня себя.
– В прошлый раз Вас это не особо волновало, – усмехнулся Бессонов, бодро поднимаясь с земли. Он был готов к драке. – Какое Вам дело?
– Проваливай и больше к ней не приближайся.
Марина не верила ни своим глазам, ни своим ушам. Она продолжала находиться за спиной внезапного защитника, которая оказалась неожиданно широкой и родной, и лишь выглядывала из-за плеча с опаской.
– Да она же Вас ненавидит! – вызывающе крикнул Матвей, чтобы раззадорить противника, и сделал широкий шаг вперед.
И вроде бы этот факт был давно и хорошо известен многим, включая и самого Горбовского, но Лев Семенович страшно разозлился, почти перестал соображать. Как смеет кто-то со стороны указывать ему на то, какие у него отношение с ЕГО практиканткой! Единственное, чего ему захотелось – это демонстрировать свою силу, власть, проявлять агрессию, буквально рычать и скалиться. Энергия первобытного охотника забурлила в нем, энергия, которой он столько лет не давал выхода. Мужские инстинкты брали свое.
– Ненавидит? Это у нас взаимно. Она – МОЯ, и только Я имею право мучить ее.
С этими словами Горбовский обернулся, схватил Марину за талию и плотно прижал к себе, как вещь, которой не собирался ни с кем делиться. Девушка вскрикнула. Ему неожиданно понравилось это давно забытое ощущение близости женского тела. И еще больше ему понравилось то, что это тело ни капли не сопротивлялось его грубой силе.
Лев Семенович так резко дернул Марину на себя, что от встряски все в ее голове перемешалось и улеглось по-новому. Все идеи, догадки, образы, мысли – ранее разрозненные, приросли друг к другу, как родные. И от резкой смены мировосприятия девушка впала в состояние, близкое к шоковому.
Бессонову было больно видеть столь маниакально любимую девушку в объятиях другого мужчины, и он тоже взбесился. Лишь мельком Спицына видела, как Матвей кинулся к Горбовскому, чтобы отобрать девушку, отбить ее. Но Лев Семенович одной рукой остановил его порыв, вновь откинув Матвея от себя. Парень поднялся и в этот раз. Даже не отряхнувшись, он с низкого старта бросился на Горбовского, и тому пришлось оттолкнуть Марину, чтобы принять удар.
Спицына знала, что Горбовский сильнее и опытнее, но и за Матвея не переживала – в его глазах плескалось такое безумие, что становилось страшно. Он был в состоянии аффекта. Уже через десять секунд Лев одним точным ударом повалил охамевшего поклонника своей практикантки на асфальт, набросился сверху и сдавил ему горло, прижимая корпус к земле и не позволяя приподняться.
– Она – моя, – сказал он и надавил локтем и коленом со всей своей недюжинной силой.
Матвей застонал от боли, и лишь тогда Горбовский опомнился, что бьет собственного студента, а это не слишком педагогично. Лев Семенович поднялся на ноги и отошел на несколько шагов. Гнев, злость, агрессия – отхлынули, как вода после прилива. Разум очищался, странное затмение рассеивалось. Бессонов тяжело поднялся на ноги, держась за лицо обеими руками. В этот раз у него не было сил лезть на рожон, и парень решил убраться подобру-поздорову. Шатаясь, он в полусогнутом состоянии побрел прочь.
Горбовский повернулся и обнаружил, что Марина сидит на корточках, уткнувшись головой в колени, обхваченные руками, и плечи ее вздрагивают. А еще она плакала, что окончательно поставило защитника в тупик. Спицына плакала, потому что, наконец, осознала, как давно и как крепко она любит Льва Семеновича. Похожая мысль посетила и Льва, но ему пока что было трудно ее принять.
– Марин, поднимайтесь, – сказал он погрубее, стараясь голосом и поведением сейчас загладить тот всплеск эмоций, когда он прижимал ее к себе, и, протянув руку, помог Марине подняться на ноги.
Спицына наскоро вытерла лицо, виновато, как побитая собака, посмотрела в глаза Горбовскому и так ничего и не вымолвила. Не сумела.
– Я провожу Вас домой. Не факт, что он действительно ушел.
И они двинулись по аллее, чуть поодаль друг от друга, оба взбудораженные, ошеломленные, анализируя случившееся. Они шли и молчали, молчали тем же молчанием, которое возникло между ними, когда они отмывали пол от крови Гектора. За такое молчание можно полжизни отдать, ведь оно умеет роднить людей в разы сильнее, чем всяческие слова.
Шаг за шагом Лев Семенович с ужасом понимал, что больше не может вспомнить голоса покойной жены, не может воскресить в памяти ее образ. Еще недавно она попрекала его во снах, и теперь было понятно, за что. Алена чувствовала, что муж скоро забудет ее, и не хотела его отпускать точно так же, как он не отпускал ее целых семнадцать лет…
Только когда они подошли к Марининому дому, девушка заметила кровоподтек на скуле Горбовского, а также намек на рассечение брови.
– Господи, – остановилась она, поворачивая его к себе поврежденной частью лица. – Да у Вас же тут кровь! Как я сразу не увидела!
Лев Семенович провел рукой по лицу, но даже не посмотрел на ладонь.
– Чепуха, – заверил он.
Они стояли у входа во дворик под ярким фонарем и очень отчетливо видели друг друга.
– Прошу Вас, идемте за мной, присядьте и подождите меня, – Марина потянула его за собой, втаскивая во двор и двигаясь по направлению к той самой японской вишне. Было ощущение, что все преграды между ними просто разрушились. – Присядьте вот здесь, Лев Семенович, я сбегаю домой и принесу хотя бы перекись! Вы только не уходите никуда, ладно?
Горбовский отпирался, тем не менее, позволяя себя вести, якобы насильно. Все его сопротивление умещалось в словах, а не в действиях.
– Что Вы, не стоит, не нужно, я лучше пойду домой, – говорил он уверенно, но все же следовал за тонкой Марининой фигуркой.
Сев на качели, он остался ждать, когда Спицына ускользнула в подъезд, не переставая что-то щебетать без остановки и на ходу оборачиваться.
Неизвестно, какой мощности внутренний переворот произошел с Мариной за те несколько минут, что она взбегала по лестнице, носилась по пустой квартире в поисках льда, ваты и перекиси (отец уже уехал в ночную смену), возвращалась во двор. Но когда она вернулась, Горбовский понял, почему ему не хочется уходить отсюда.
Лев Семенович молча смотрел на Марину снизу вверх, когда она медленно подошла и приложила лед к его лицу. Он не улыбался, но и не был печален. Он думал, напряженно думал о происходящем, и вдруг ему расхотелось слушать только голос разума. Настолько необычной, непривычной была ситуация, в которой они оба в тот вечер оказались: сгущалась темнота, и он почему-то оказался во дворе своей практикантки, сидя на детской качеле под японской вишней. И Спицына, которую он несколько раз чуть не ударил, теперь с опаской смотрела ему в глаза и водила кубиком льда по поврежденной скуле и надбровной дуге. Горбовский не знал, что она ощущала, но мог поручиться, что ему-то уж точно все это крайне приятно.
Растопив льдинки о кожу Горбовского, Марина смочила ватку перекисью и приложила ее к ранке. В ответ последовала гримаса неприязни – защитник пошевелил бровью и чуть скривился. Стало слышно, как тихо зашипела перекись.
– Тебе больно, Лёв? – шепотом спросила Спицына, глядя ему в глаза и понимая, что они оба уже находятся в иной реальности, где старые взаимоотношения не имеют значения.
Горбовский молча перехватил и поцеловал ее ладонь.