ОДЕРЖИМОСТЬ

Это случилось далеким зимним вечером 1987-ого года в Солт-Лейк-Сити, штат Юта. Рождество осталось позади, и жестокие холода покрыли льдом здания и транспорт, а сверху присыпали толстым слоем скрипучего снега. Январь всегда был самым холодным месяцем в этих местах. Но даже лютый мороз, заставляющий всех жителей города не покидать свои дома, не мог отменить необходимости ночного патрулирования. Двое полицейских, старый и молодой, заступили в патруль ровно в полночь, между десятым и одиннадцатым января.

В юрисдикции участка находился северный район города, но, прежде чем начать объезд, напарники заехали в местную круглосуточную забегаловку, чтобы взять себе два стаканчика кофе. За несколько лет совместных ночных патрулей покупать здесь кофе стало традицией. К тому же, в кафе работала очень симпатичная девушка по имени Лайла. Старый полицейский помнил ее еще ребенком, а молодой был ее ровесником.

Вьюга на улице слегка поутихла, но мороз был все еще сильный, и снег под подошвами форменных ботинок скрипел с натугой. В этом районе Солт-Лейк-Сити все знали друг друга, как одна большая семья. Лайла улыбнулась, увидев полицейских. Хоть кто-то разбавит ее одиночество этой долгой холодной ночью.

– Доброй ночи, офицеры.

– Здравствуй, Лайла, – сказал старый полицейский, отряхивая с себя снежинки.

– Привет, Лайла, – сказал молодой полицейский и последовал примеру первого.

Лайла улыбнулась, подумав про себя, что оба они похожи на отряхивающихся от воды собак.

– Сегодня очень холодно, не правда ли?

Молодой и старый полицейский переглянулись с улыбкой. Лайла всегда выглядела и разговаривала так, что это заставляло их умиляться.

– Очень холодно, – подтвердил старый полицейский.

Его звали Гленн Миллер, а молодого – Уолтер Ллойд. Но Лайла на особых правах называла их просто «дядя Гленн» и «Уолтер».

– Как обычно, дядя Гленн?

– Да, Лайла, пожалуйста, сделай нам как обычно.

«Как обычно» означало два бумажных стаканчика по двести пятьдесят миллилитров черного молотого кофе без сахара. Лайла принялась исполнять поручение, что, впрочем, вовсе не мешало ей говорить.

– Эти холода рано или поздно кого-нибудь убьют, – сказал Уолтер Ллойд, наблюдая за Лайлой.

Девушка смущенно отводила глаза. Она давно ждала, пока Уолтер сделает первый шаг, но день за днем, неделю за неделей, молодой человек ничего не предпринимал. Лайла знала, что нравится ему еще со школы, но не понимала, чего он ждет.

– Дядя Бен рассказывал, что мороз будет держаться еще неделю, а потом потеплеет.

– Потеплеет, значит, все это начнет таять. Начнется страшный гололед, а следом за ним и с десяток аварий, помяните мое слово, – сказал Гленн Миллер.

– Это очень плохо, дядя Гленн. Дядя Бен еще сказал, что вчера у прачечной нашли какого-то бродягу. Бедный, замерз насмерть.

– В такие холода бездомные замерзают пачками.

– А вот и ваш кофе, офицеры.

Два стаканчика показались на стойке, над ними струился ароматный пар.

– Спасибо, Лайла.

Полицейские забрали свой заказ и тут же отпили горячий кофе. На мгновение холод отступил от их тел.

– Вы со мной не побудете немного?

– Извини, но не сейчас. Нужно успеть объехать весь район, пока метель не такая сильная, – сказал старый полицейский.

– Быть может, мы заедем под утро, – добавил молодой полицейский.

– Такая вероятность есть. Но на всякий случай, передавай привет Бену.

– Хорошо, дядя Гленн, – печально отозвалась Лайла.

Девушку можно было понять. Еще пять ночных часов она должна оставаться на рабочем месте, коротая время в тишине и одиночестве. Лайла не испытывала страха, но она не любила быть одна.

Такие девушки, как Лайла, сложно переносят одиночество. Назвать ее самодостаточной нельзя. Лайле всегда нужен собеседник, друг, моральная поддержка, советчик… Но это не портило ее ни капли. Лайла нуждалась в надежном мужском плече. Странно, что у такой миловидной и скромной девушки до сих пор не было серьезных отношений.

Попивая кофе, молодой и старый офицеры запахнули форменные куртки поплотнее и вышли на мороз.

– Почему ты не пригласишь ее на свидание? – вдруг спросил старый полицейский.

Молодой полицейский посмотрел на старого и ничего не ответил. На его лице читалось выражение вины. Старый полицейский хорошо изучил манеры своего напарника. Он знал, что вопрос застал его врасплох, а это значит, Уолтер ответит на него не сразу.

– Боюсь, что я недостоин ее, – сказал молодой полицейский, когда они расположились в машине.

Старый полицейский завел двигатель и включил обогреватель. Затем достал с пояса рацию, снял перчатку и нажал на клавишу.

– База, прием. В секторе четырнадцать чисто. Начинаем объезд территории.

– Принято, – сухо отозвались из участка.

Старый полицейский положил рацию на приборную панель, чтобы она постоянно была под рукой. На своем веку он повидал достаточно случаев, когда очень не помешало бы, чтобы рация вовремя оказалась поблизости. Даже в такие безлюдные холодные ночи прямо на улице могли появиться отморозки, которым закон не писан. От этой жизни можно ожидать, чего угодно, парень. Отморозки имеют такое свойство – появляться неожиданно словно бы из ниоткуда. Это их общее свойство.

Старый полицейский повернул ключ зажигания и плавно нажал на педаль газа. Новенький «Chevrolet caprice classic» черно-белой окраски, с проблесковым маячком на крыше, плавно тронулся с места.

– Ветер усиливается, – заметил молодой полицейский.

– Надеюсь, бог позаботился о горожанах и запер их в своих квартирах, – отозвался старый полицейский.

– Надеюсь, бог позаботится и о тех, кто остался снаружи.

Гленну Миллеру было слегка за шестьдесят, и он уже успел стать дедушкой дважды. В то время как Уолтер Ллойд еще не имел ни жены, ни детей. Большая разница в возрасте не мешала напарникам ладить между собой. Когда два человека работают вместе в полиции, и особенно если они являются напарниками по ночному патрулированию, это сближает лучше, чем давняя дружба. Дружба может закончиться в любой момент, но пока два человека охраняют закон и порядок, они не имеют права не ладить друг с другом, потому что в один момент от их взаимоотношений может зависеть чья-то жизнь. И тут уже долг превыше личных чувств.

– Неужели ты считаешь себя настолько плохим парнем, работая в полиции? – спросил старый полицейский, когда они сворачивали на перекрестке у закусочной Джо Миллигана.

– Дело не в законопослушности, – отозвался молодой полицейский.

Он любил поболтать с Гленном, особенно в ночную смену, чтобы разогнать сон. Но Уолтер не любил говорить о себе. Ночной город был пуст, только двое полицейских медленно бороздили снежные сугробы под звездным небом.

– Понятно, – сказал старый полицейский.

Уолтер взял рацию и связался с базой.

– База, прием, это патруль.

– Что-то произошло? Прием.

– Все в порядке. Девятый квадрат чист. Впрочем, как и остальные. Кто вообще может выйти в такую ночь на улицу?

– Как вы там, Уолтер?

– Замерзаем.

– Держитесь, прием.

– Принято, база.

Молодой полицейский допил свой кофе и теперь чувствовал, что ему уже не так тепло, как несколько минут назад. Даже печка в автомобиле не спасала от мороза в эту ночь.

– Когда же это закончится, – сказал молодой полицейский.

– В чем же дело в таком случае? – спросил старый полицейский.

Уолтер понял, что напарник говорит о Лайле.

Помедлив, он сказал:

– Мне кажется, что я испорчу ей жизнь.

– Ну, парень…

Уолтер и сам прекрасно понимал, что девушка ждет от него первого шага. И не только она. Весь участок и весь район, где все друг друга знали, ждал от Уолтера первого шага. Однако флирт затянулся на несколько лет, и виной тому была не только лишь нерешительность или стеснительность Уолтера. Все знали его как хорошего, надежного парня. Уже не раз молодой полицейский производил задержание преступников, бывало, даже вооруженных, и ни у кого не оставалось сомнений в мужественности Уолтера Ллойда. Однако, несмотря на службу в полиции и стабильную жизнь, с девушками у него до сих пор не ладилось.

– Я вспомнил одну историю, – сказал старый полицейский, когда они проезжали прачечную миссис Роуз. – Не знаю, насколько она поучительна в данном случае, но она мне вдруг вспомнилась, знаешь, так бывает. Когда вроде бы ничего общего нет у двух вещей, но в твоей памяти они все равно в какой-то связке.

Молодой полицейский любил, когда Гленн говорил эту фразу "я вспомнил одну историю", особенно если это происходило в ночное дежурство. Байки из молодости старого полицейского были самым захватывающим, что можно услышать в Солт-Лейк-Сити в 1987 году.

Молодой полицейский приготовился слушать.

– Знаешь, – сказал старый полицейский, – это всегда увлекательно, вспоминать что-то из своей молодости, особенно если работал в полиции. Но есть такие истории, – Гленн сделал продолжительную паузу, рассматривая что-то за окном, – есть такие истории, от которых даже спустя много лет леденеет кровь.

Старый полицейский остановил машину и достал из бардачка мощный фонарик.

– Давайка-ка выйдем, парень, – сказал он молодому полицейскому.

– Что такое? – нахмурился Уолтер.

Ему не очень хотелось покидать автомобиль, в котором было хоть какое-то тепло.

– Тот сугроб выглядит немного подозрительно. Я хочу проверить его, – ответил старый полицейский и открыл дверь.

Молодой полицейский тоже открыл дверь и вышел на улицу, не забыв прихватить рацию. Работая с Гленном, он успел выучить одно важное правило: рация всегда должна быть под рукой, особенно если дело касается ночного патрулирования.

Ветер свистел и выл, пересыпая сугробы, словно снежные барханы. Кажется, через полчаса начнется настоящий буран. До этого времени надо успеть объехать еще четыре квадрата. Время уже подходило к часу ночи. Молодой полицейский знал, что минуты между полуночью и часом утекают быстрее всех других.

Светя фонариком перед собой, старый полицейский сделал несколько шагов к сугробу. Косой столб света пронизывал мрак, придавая бриллиантовый блеск висящим в воздухе снежинкам. Молодой полицейский подошел ближе. Было так холодно, что ноги в толстых меховых ботинках сразу же отнимались.

– Там никого нет, – сказал он.

Гленн Миллер хмыкнул и выключил фонарь. Ночь длинна, а батарею стоит поберечь. В патруле случается всякое, необходимо быть готовым ко всему. Они вернулись в автомобиль.

– Я бы выпил еще кофе, – сказал старый полицейский и завел «Chevrolet».

– В чем ты заподозрил этот сугроб?

– Мне показалось, что там кто-то лежит, под снегом.

Несколько минут, пока не показалась вывеска «Бургеры дяди Джека – для всей вашей семьи!», они молчали. Затем молодой полицейский сказал:

– Ты, кажется, собирался поведать мне историю.

– Ах, да. Точно, парень. Я уже сказал, когда это случилось?

– Нет.

– Эта история произошла в те года, когда я сам был еще чуть старше тебя, – сказал старый полицейский. – Я едва заступил на службу в Прово, в убойный отдел. Помню всю историю в деталях, но все эти годы никому ее не рассказывал, даже если просили вспомнить самый жуткий случай в моей службе.

– Почему? – спросил молодой полицейский, зная ответ.

– Наверное, специально берег ее для такой холодной зимней ночи, как эта, – задумчиво ответил старый полицейский.

Уолтер издал тихое «хм» и стал смотреть в окно, наблюдая, как снежные песчинки танцуют в столбах желтого света фонарей.

– На самом деле такие истории лучше не рассказывать ночью, – предупредил старый полицейский.

– Я выдержу, Гленн, обещаю.

– Хорошо. Тогда я, пожалуй, начну.

Наконец-то он окончил все эти предисловия, подумал молодой полицейский. Он знал, что обилие слов возникает только от скуки. В этом была вся соль ночных патрулей».

«В детстве Рина была необычным ребенком. Когда она родилась, ее матери сказали примерно следующее:

– Знаете, миссис, девочка шла головой вперед, а кости у новорожденных еще очень эластичные, поэтому череп немного продавился, и давление повредило мозг. Нет-нет, не весь мозг, не беспокойтесь Вы так. Пострадала небольшая область вот здесь, так что, скорее всего, всю жизнь девочка будет мучиться от головной боли. Но есть шанс, что этого не случится. Примерно семь процентов. Нам очень жаль, но на то, видимо, воля божья. Не переживайте, главное, что ребенок жив.

Рождение Рины, то, каким образом она вышла из матери, определило всю ее жизнь. Не просто так родители дали ей такое имя. Rhino – носорог, а из-за давления на череп у девочку на всю жизнь остался бугорок на лбу. Он был едва заметен, но девочка очень стеснялась своего дефекта, понимая, что это ненормально, и у других детей такого нет. Поэтому до старших классов Рина отращивала челку, чтобы скрыть лоб волосами.

Головные боли, действительно, были, но не слишком сильные, и простые таблетки справлялись с этим. Никто не обращал на это внимания, решив, что худшие предсказания врачей не сбылись. Но в один день родители Рины поняли, что бугорок на лбу все же имел свои последствия, и лучше бы это была мигрень.

Когда девочке было десять лет, она подошла к матери и сказала:

– Мама, иногда я вижу треугольник там, где его на самом деле нет.

Разумеется, мать Рины, очень добродушная и любящая женщина, ничего не поняла в этой фразе, а потому посчитала ее за очередное проявление странностей детского воображения. Но через несколько дней девочка во время ужина снова заявила:

– Мама, у папы вместо головы зеленый треугольник.

Рина произнесла это испуганно и смущенно одновременно, и вся семья испугалась и смутилась вместе с ней.

– Что ты такое говоришь, Рина? – спросила ее мать, шестым чувством ощутив неладное.

– Я не вижу папиного лица. У него вместо головы – треугольник, мам. Мне страшно. Я хочу, чтобы он ушел. Я хочу увидеть папу.

Весь вечер девочку подробно расспрашивали, а наутро повели к офтальмологу. Врач тоже задавал много вопросов, но ответы на них заставляли его лишь хмуриться и спрашивать снова. Из путанных детских ответов выяснилось, что Рина временами видит различные геометрические фигуры, которые накладываются на изображение реального мира, но физически не присутствуют в нем. Ребенок видит перед собой зеленый треугольник, но не может его потрогать. Чаще всего геометрические фигуры вытесняют объекты действительности и занимают их место. Выяснилось также, что все эти фигуры – плоские, и как бы заслоняют то, что за ними находится. Это может длиться час или день, но всегда проходит, и никакие симптомы не сопровождают этот процесс. Как утверждала девочка, она не испытывает головной боли, когда видит «фигурки». Офтальмолог сказал, что впервые о таком слышит, и, скорее всего, эта «болезнь» не в его компетенции.

Родители Рины повели девочку к неврологу. Врач задавал множество вопросов, и суть каждого из них была в том, чтобы узнать, не испытывает ли девочка стресса, волнения, беспокойств. Но Рина была очень спокойным ребенком, даже немного замкнутым, и в семье не было никаких ссор, как и в школе. Это ставило врачей в тупик. Невролог отправил их к психиатру.

Выслушав проблему, психиатр спросил, не было ли ничего необычного, когда ребенок родился. Родители рассказали ему о бугорке на лбу. Тогда психиатр посмотрел лечебную карточку девочки и сказал: «Ясно». Первым делом он направил девочку на магниторезонансную томографию головного мозга и электроэнцефалограмму. Когда пришли идеальные результаты, врач не выказал удивления, потому что ожидал этого.

– Зрение и нервная система здесь ни при чем, – заявил психиатр. – Проблема кроется в другом.

Врач попросил оставить их с девочкой наедине и подробно расспросил ее. Его интересовало, чем сопровождается появление геометрических фигур. Психиатр был уверен, что есть провоцирующие факторы, но чтобы установить их, разговора с ребенком не хватило.

Пришлось на неделю оставить девочку под постоянным наблюдением в больнице. За это время врачи кое-что выяснили. Геометрические фигуры, которые видела девочка, конечно, не существовали в реальности, и никаких разрывов роговицы глаза тоже не было, как и прочих проблем со зрением. Эти фигуры существовали только в голове ребенка, и они возникали как защитная реакция психики на предметы и явления, которые девочка не понимала и не могла объяснить. Однако кто-то из врачей утверждал, что это неточно, и провоцирующим фактором является что-то другое. Что именно, нужно было еще изучить. Мнения сошлись в одном – это психическая патология, неизлечимая, но безобидная, и никто из присутствующих не сталкивался с подобным в своей врачебной практике.

На всякий случай девочке выписали антидепрессанты и успокоительное, но принятие таблеток в течение двух месяцев не повлияло на геометрические фигуры. Зато Рина стала апатичной и сонной, и ее родители вскоре приняли решение выбросить прописанные таблетки во имя физического здоровья своей дочери. Это было верным решением любящих родителей, и никто не мог осудить их за такой поступок.

Рина научилась жить со своей патологией. Это оказалось несложно. Фигуры появлялись раз в неделю и могли держаться несколько минут или несколько часов. Это могли быть квадраты, треугольники или круги самых разных размеров и цветов. Но чаще всего это был зеленый треугольник. Рина часто рисовала родным то, что она видит. Для этого ей купили специальный альбом и краски. Родители Рины пытались самостоятельно установить фактор, который вызывал появление «фигурок», но не смогли, поэтому решили, что такого фактора нет.

Никаких специфических симптомов у девочки так и не обнаружилось.

Повзрослев до подросткового возраста, Рина начала испытывать комплексы. Она хорошо понимала, что отличается от сверстников за счет своего физического и психического дефекта, а потому ей было трудно найти с ними общий язык. Она никому не рассказывала о «фигурках» и до сих пор носила челку. Но Рине хотелось настоящей дружбы, такой, чтобы она могла поделиться с человеком своим секретом, не опасаясь, что он испугается и сбежит.

Рина росла замкнутой и неразговорчивой. В тринадцать лет, как и любая девочка на свете, Рина завела себе дневник, где записывала и зарисовывала мысли и наблюдения. Занимаясь этим каждый день, она поняла, что ей нравится это больше, чем общение с живыми людьми. Она часто описывала в дневнике свои ощущения во время того, как видит «фигуры».

И совсем скоро, исписав несколько дневников за месяц, Рина поняла, что хочет быть писателем. Эта мысль стала ее идеей фикс.

Ведение дневника сделало Рину очень тонкой натурой и настоящей личностью. Она не гуляла с друзьями, потому что у нее их не было, и поэтому имела много времени на саморазвитие. Девочка хорошо разбиралась в себе и всегда понимала свои желания. Одиночество стало ее верным другом.

Для всех окружающих существование Рины было непримечательным. Отсутствие друзей и усиливающаяся замкнутость девочки вкупе с ее психологической болезнью настораживало родителей. Им хотелось увидеть, что же их дочь постоянно пишет в своих многочисленных дневниках, но они не могли этого сделать без ее согласия. А девочка росла очень скрытной и не доверяла никому, кроме себя.

К заболеванию Рины все давно привыкли, включая и саму девушку. Геометрические фигуры не доставляли ей никаких неудобств. Порой они, наоборот, действовали как развлечение. Словно смотришь в сломанный калейдоскоп. Вскоре Рина стала замечать, что когда фигурки исчезают, у нее появляется вдохновение. Но на очередном плановом медицинском осмотре она об этом не рассказала.

Постепенно девочка становилась девушкой. Очень странной, асоциальной девушкой, живущей в своем мире. Рина была симпатичной, но совершенно не реагировала на осторожные ухаживания со стороны мужского пола. К тому времени она написала уже несколько больших и красивых историй, которые любила перечитывать по ночам.

Но подошел такой возраст, когда природа берет свое. Созревшее тело Рины все чаще просило партнера, и закрывать на это глаза уже не получалось. Девушка наблюдала за сверстницами и завидовала им. Такие раскрепощенные, уверенные в себе девушки, знающие себе цену. Вокруг них всегда извивалась свита поклонников. А Рину уже давно все обходили стороной, несмотря на внешнюю привлекательность. Девушка была странной и нелюдимой, это отпугивало.

За краткий срок Рина осознала всю никчемность своей жизни, и одиночество из верного друга превратилось в заклятого врага. Часто девушка вымещала обиду на близких, злилась на себя, на свою болезнь, на весь этот несправедливый мир. Геометрические фигуры стали появляться чаще. Они выросли в размерах, диапазон цветовой гаммы увеличился. Но Рина этого не замечала, ей было слишком жалко саму себя. Ее беспокоили совсем иные проблемы. И она никому не рассказала о том, что болезнь начала прогрессировать.

В этот период в окружении Рины появился Рэй. Высокий голубоглазый блондин стал единственным ярким пятном в непримечательной жизни бедной девушки. Она влюбилась с первого взгляда и страдала от этого чувства. Страдала, пока не поняла, что небезразлична Рэю. Это не могло быть правдой, но это было ею. Парень оказывал Рине недвусмысленные знаки внимания, был вежлив и обходителен с нею. Ее мечта сбывалась, и в это было трудно поверить. Рэй казался Рине каким-то немыслимым, ненастоящим. Будто он шагнул к ней из идеального мира.

От безграничного счастья девушка не обращала внимания на обострение своей патологии. Какая теперь разница, если у нее появился настоящий парень, самый красивый, самый добрый и самый веселый? Болезнь все равно неизлечима, и не стоит из-за нее терять свою судьбу.

Между тем геометрические фигуры перестали появляться поодиночке. Теперь это был узор из двух-трех фигур, наложенных друг на друга. Например, синий квадрат, желтый круг и неизменный зеленый треугольник. Изображение могло загораживать треть обзора и держаться несколько часов. Это проявлялось несколько раз в неделю. Родители Рины ничего не знали об обострении. Девушка не хотела их расстраивать, ведь они были очень рады тому, что их дочь нашла себе хорошего парня и начала вести нормальный образ жизни.

Рина не спешила знакомить Рэя со своей семьей. Она хотела, чтобы молодой человек как можно дольше остался втайне для всех, хотя бы внешне. Ей не хотелось делиться им. Рина сильно ревновала Рэя, если видела рядом с ним других девушек. А такое случалось часто, потому что Рэй занимался баскетболом и был очень хорош собой.

Вообще-то была еще одна причина, по которой Рина не хотела знакомить родителей со своим бойфрендом. Рэй был старше нее на десять лет. Но они были счастливы вдвоем, а если это так, то какое значение может иметь возраст?

Несмотря на влюбленность, поначалу Рине было очень трудно подпустить к себе нового человека, довериться ему. Она слишком привыкла к одиночеству, и было тяжело делиться с кем-то, кроме себя, своими мыслями и переживаниями. Но Рэй проявлял понимание, не был навязчив и вскоре завоевал расположение девушки.

В один день Рина проснулась и некоторое время не могла видеть ничего вокруг себя. Геометрические фигуры, наслаиваясь друг на друга, полностью заслоняли обзор. Перед глазами была разноцветная стена из зеленых треугольников, красных ромбов и синих кругов, и больше ничего. Это напоминало картину начинающего кубиста. Девушка сидела на кровати и махала перед собой руками, пытаясь разогнать фигуры, часто моргала, терла глаза кулаками. К фигурам невозможно было прикоснуться. Казалось, они совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, но, сколько бы Рина ни тянулась к ним, ползая по кровати, они оставались на прежнем расстоянии.

Плотная цветная завеса между Риной и окружающим миром исчезла через час. Все это время девушка не могла передвигаться, потому что не видела, куда пойдет, и могла споткнуться или удариться, опрокинуть вещи. Звать на помощь родителей тоже не хотелось. Если они узнают, Рина еще несколько месяцев не выйдет из больницы. А этого нельзя допустить. Девушка не переживет долгой разлуки с Рэем. Поэтому она сделала вид, что провалялась в кровати лишний час, и лишь когда вновь обрела способность видеть, вышла из комнаты.

На следующий день все повторилось, но Рина так ничего никому и не рассказала. Ей захотелось некоторое время побыть одной, и она сообщила Рэю, что хочет сделать перерыв в отношениях. Реакция юноши была непредсказуемой. Сначала он, как и всегда, проявил понимание, но позже выяснилось, что это была всего лишь маска.

Рэй начал вести себя слишком странно. Это было непохоже на то, как он вел себя обычно. Он следил за девушкой, подстерегал ее в безлюдных местах, приставал, проявлял столь несвойственную ему ранее наглость. Рина решила во что бы то ни стало избегать Рэя. Девушка все еще испытывала чувства к нему, но была напугана резкой переменой в его поведении. Любые резкие перемены всегда пугали ее.

Это продолжалось две недели. И вот, однажды случилось так, что очередной приступ произошел с Риной, когда рядом находился Рэй. Он держал ее за руку, а она вырывалась, и они кричали друг на друга. И тут поблизости появился прохожий, который поспешил на помощь.

– Эй, прекрати! – крикнул мужчина.

Это было последним, что помнила Рина. В следующий миг она лишилась зрения. Непроницаемая заслонка из цветных геометрических фигур встала между ней и миром. Девушка видела перед собой стену из зеленых ромбов и желтых кругов. Фигуры были повсюду, куда бы они ни взглянула, куда бы ни повернула головы. Через несколько минут девушка поняла, что на этот раз слух тоже покинул ее. Фигурки лишили ее способности видеть и слышать.

Рина в ужасе бродила в разноцветном мирке своей психопатологии, понимая, что на неопределенный срок отключена от внешнего мира. Она не знала, что произошло дальше между прохожим и Рэем, но знала наверняка, что очнется уже в больнице, а рядом будет ее семья.

Каково же было удивление Рины, когда, вновь обретя способность видеть окружающий мир, она сразу же наткнулась на тело того самого прохожего, что бросился защищать ее от Рэя. Он лежал на земле в неестественной позе, со зверски изуродованным лицом. Кровь заливала его одежду. Рина убедилась, что он мертв, и со всех ног помчалась домой. Она не знала, сколько времени на этот раз длился ее приступ, и потому боялась, что убийца все еще может быть поблизости.

Лишь после того, как девушка заперлась в своей комнате, она смогла мыслить более-менее связно. Рэй убил человека. Рэй оказался вовсе не тем, за кого себя выдавал. Он опасен. И она должна была сразу это понять. Почему она не догадалась? Рина всегда видела людей насквозь, почему же природное чутье подвело ее на этот раз? Неужели она действительно влюбилась в него? Но сегодняшнее убийство должно было перечеркнуть все ее чувства. Должно было. Но перечеркнуло ли?

Рина понимала, что, даже несмотря на свой приступ, стала свидетелем преступления. А свидетели не живут долго. По какой-то причине Рэй не убил ее сразу. Значит, теперь он будет охотиться за ней. Девушка решила, во что бы то ни стало, остаться дома и наблюдать за ходом событий. В этой истории оставалось слишком много неясных пятен, которые Рина не могла объяснить.

На следующий день никто не явился за ней. И через день тоже. Но девушку не покидало дурное предчувствие. Пережив еще один часовой наплыв геометрических фигур – теперь это были синие круги, красные ромбы и зеленые треугольники, наложенные друг на друга в причудливом узоре, – Рина решила, что имеет смысл начать записывать все, что с ней происходит. Если с ней что-нибудь случится, у полиции будет отличная возможность восстановить хронологию событий и найти убийцу.

Рина была на взводе. Параноидальная мысль о том, что Рэй убьет ее семью, а потом доберется до нее, не оставляла девушку ни на минуту. Поэтому, когда в дверь позвонили, девушка была уверена, что это он. Мать Рины пошла открывать дверь, и сердце девушки сжалось в комок.

– Мама, нет! – крикнула она, бросилась вперед и …

… выпала из реальности в мир геометрических фигур, где не было даже звуков внешнего мира. Казалось, что целую вечность девушка бродила среди зеленых пирамид, красных шаров, черных кубов, ничего не ощущая. Осязание пропало, как и чувство реальности. Не стало ни времени, ни пространства. Зато фигуры приобрели объем. Теперь их можно было трогать. На ощупь они были очень приятные и упругие. Рина знала, что, перемещаясь в этом мире, в реальности ее тело остается неподвижным. Здесь, внутри ее головы, было другое измерение. Здесь не было Рэя, не было опасности, смерти, паранойи. Только спокойствие и легкость.

Впервые в жизни, даже несмотря на волнение за состояние матери, Рина не хотела возвращаться в реальность из мира геометрических фигур. Но все-таки она пришла в себя, и неизвестно, сколько времени девушка провела в забытии. Все часы в доме остановились. Как и сердце ее матери. Потому что в него по самую рукоятку всадили кухонный нож.

Рина упала к телу и затряслась от ужаса. Она не успела предупредить ее из-за приступа. И Рэй прикончил ее мать. Рэй убил ее маму. И снова оставил в живых саму девушку.

Рина закрыла матери глаза. Нужно позвонить отцу, решила она. Необходимо предупредить его. Нужно обязательно успеть. Но отец не брал трубку. Девушка была уверена, что Рэй собирается убить и ее отца, поэтому села в автомобиль и поехала к нему на работу. Она молилась о том, чтобы приступ не настиг ее, пока она за рулем. Этого, к счастью, не случилось, и она без проблем добралась до места.

Отец Рины был автомехаником и работал в небольшой автомастерской своего лучшего друга. Едва девушка припарковала машину, она увидела, как Рэй входит в здание, где работает ее отец. Выскочив наружу, Рина бросилась за ним. Она вбежала в помещение, где машины поднимали на кранах для удобства в процессе ремонта. На тросах был подвешен «минивен», а под днищем на подстилке лежал ее отец и орудовал инструментами. Рина узнала его по обуви и краю брюк, которые были видны. Отец не заметил ее.

В следующий миг показался Рэй. Парень, ухмыляясь, стоял у щитка с рычагами, которые регулировали тросы. Рина хотела закричать, но у нее пересохло в горле, и изо рта вырвался лишь хрип, словно в кошмарном сне. Она бросилась к Рэю, но в любом случае не успела бы. Юноша с улыбкой дернул рычаг, и это было последним, что видела Рина перед тем, как провалиться в иное измерение своего мозга.

Бесчисленное множество зеленых треугольников и оранжевых ромбов плотно окружили девушку. Все ясно – она видит их, когда сильно пугается. Это многое объясняет. Но, находясь в этом геометрическом разноцветном мире, Рина не могла проявлять вообще никаких эмоций. Она помнила, что ее мать убита, и отец, скорее всего, тоже не выжил после падения на него «минивена» в несколько тонн. Но все это казалось здесь, среди фигурок, таким далеким и несущественным… Приступы избавляли ее от ненужных эмоций, забирали боль и давали счастье… Счастье, что бы там ни было.

Рэй мучил девушку не просто так. Он был тираном, маньяком, извергом и получал удовольствие от страданий своей жертвы. Рина была вовсе не первой в его коллекции. Каждую свою новую «подопечную» юноша измучивал до такой степени, чтобы добиться крайней степени ненависти к себе. Причиняя девушкам боль, Рэй испытывал сильное сексуальное возбуждение. Он понял это еще в одиннадцать лет, и этот психологический сдвиг определил его судьбу.

Месяц спустя, почти не помня себя от физического и морального истощения, Рина лежала на полу и ожидала, когда Рэй снова придет, чтобы задать ему свой последний вопрос и сделать последнее признание. Девушка ощущала приближение смерти. Ее тело, покрытое многочисленными мелкими ранениями, синяками и укусами, казалось, уже начало гнить, точно так же, как ногти, волосы и зубы. Жизнь молодой девушки была кончена. Когда Рэй вошел в помещение и присел у тела Рины, она устало подняла голову и спросила его:

– Зачем ты делаешь все это?.. Почему бы тебе просто не убить меня?

– Мне нужно, чтобы ты возненавидела меня.

– Но я не сумею…

– Почему?

– Ведь я все еще люблю тебя, Рэй.

Услышав это, юноша обхватил шею девушки руками.

– Любишь?

– Как и в первый день нашей встречи…

Рэй не нуждался в жертве, которая не сможет его ненавидеть, поэтому, недолго думая, он задушил Рину. Девушка не сопротивлялась, на это у нее не осталось никаких сил. Жизнь и так покидала ее, а сильные руки Рэя довели начатое до конца. После этого светловолосый молодой человек навсегда покинул загородный дом, оставив там тело девушки, прикованное к трубам. Через месяц, а может, и раньше, он найдет себе новую жертву».

«Cтарый полицейский замолчал и посмотрел на молодого. За окном их новенького «Chevrolet caprice classic» вьюга уже успела успокоиться, ночь все еще была темна и глубока. Пока старый полицейский рассказывал, патрулирование территории закончилось, и теперь они стояли во втором квадрате, припарковавшись у закрытой закусочной, и пытались отогреть руки с помощью небольшой автомобильной печки.

Молодой полицейский выглядел удрученно и потерянно. Когда Гленн Миллер сказал, что такие истории лучше не рассказывать по ночам, Уолтер не придал этим словам особого значения. Молодой полицейский подумал, что Гленн всего лишь хочет запугать его. У старого полицейского всегда был веселый нрав. Однако история действительно оказалась ужасающей. И звездная морозная ночь лишь укрепила впечатление Уолтера Ллойда. Один вопрос не давал покоя молодому полицейскому.

– Одно мне неясно, Гленн. Откуда тебе известны такие подробности? О рождении, детстве этой девушки, о многом прочем?..

– Это еще не вся история, парень, – усмехнулся старый полицейский.

– В таком случае, я слушаю.

– В начале истории я сказал тебе, что в то время был немногим старше тебя, и только заступил на службу в убойный отдел в Прово. Мне тогда казалось, что Прово – лучший город во всем штате, да что там, во всей стране. Ведь я родился и вырос там. В Прово я встретил свою будущую жену, стал отцом, и лишь затем переехал в Солт-Лейк-Сити по долгу службы. Но в Прово со мной случилась самая ужасная история, которую я буду вспоминать всю оставшуюся жизнь. Эта история потрясла меня до самых глубин, парень. Больше ни разу за всю свою службу я не сталкивался с подобным.

Старый полицейский замолчал, углубившись в воспоминания и задумавшись, как лучше сформулировать концовку истории, чтобы молодой полицейский был так же потрясен, как и он сам много лет тому назад. Финал этой леденящей кровь истории заслуживал быть описанным в какой-нибудь книге или хотя бы кинохронике. Но нигде, кроме полицейских архивов и истории болезни в психиатрической клинике он не был зафиксирован.

– Я хорошо помню тот день, – заговорил старый полицейский, глядя поверх руля. – Я и мой напарник пришли на службу. Всем было очень весело, потому что накануне мы поймали одного крайне удачливого вора, взяли прямо с поличным. Шериф был доволен нами. Прямо с утра кто-то уже принес пончики. Гарри, мой напарник, взял себе с глазурью, а я взял с сахарной пудрой. Мы также взяли в руки по стаканчику капучино, и тут поступил звонок. На расстоянии двух метров я слышал, как женщина кричала в трубку нашего диспетчера. «Здесь труп, здесь труп, приезжайте скорее, господи Иисусе, помилуй нас!», – кричала она и плакала. Мы отложили кофе и пончики и бросились по машинам. Кажется, дело было серьезное, но никаких деталей мы не знали. Нам было сказано, что найден труп девушки где-то за городом, в заброшенном доме. И мы отправились туда.

Судмедэксперты уже были на месте, мы быстро поздоровались и вошли в дом. Тело оставили в том же положении, что и обнаружили. Светловолосая девушка выглядела, словно ее только что вытащили из могилы, где она пролежала уже как минимум месяц. Пока я, ошеломленный, рассматривал ее покрытое ссадинами, ранами, трупными язвами тело, один из экспертов сказал мне, что девушка повесилась, вероятно, неделю тому назад. Запах стоял соответствующий, и тело выглядело ужасно. Пару человек вырвало.

– Погоди, – медленно произнес молодой полицейский, – как это – повесилась?

– Имейте терпение, молодой человек, и все узнаете, – спокойно ответил старый полицейский, – позволь же мне продолжить и не перебивай меня. На подоконнике мы обнаружили толстую тетрадь и исписанную ручку. Перед тем, как повеситься, девушка написала художественный текст о том, что с ней происходило перед смертью. Весь мой рассказ – это то, что мы прочли в той тетради. Это один из источников, откуда я знаю столько подробностей дела. Установив личность девушки, мы поняли, что это дочь убитых недавно родителей. Мать закололи ножом, а на отца упал «минивен», сорвавшись с троса. Посчитали за ЧП на производстве. К тому же, вскоре выяснилось, что самоубийца была пациентом психиатрической лечебницы, наблюдалась там с самого детства. Чем она болела, ты уже знаешь, но это не все. Помимо видений геометрических фигур в истории болезни девушки значилось диссоциативное расстройство идентичности. Думаю, тебе должно быть известно, что это такое, Уолтер. Но девушке этого известно не было. Врачи и родители скрыли это от нее. На самом деле никакого Рэя никогда не существовало. В реальности такого человека не было. Рэй был второй личностью Рины. И когда сознание Рэя подавляло сознание Рины, девушка выпада из реальности в мир геометрических фигур.

– Я не понимаю, – заторможенно сказал молодой полицейский, – кто же тогда убил ее родителей?

– Она сама, – ответил старый полицейский. – У Рины началось обострение, и она воплотила свою вторую личность, придумав себе маньяка, который якобы следит за ней. Когда ее родные заметили, что у девушки проявились симптомы, о которых давно предупреждали врачи, они собирались положить ее в клинику, под наблюдение. Чтобы никто не пострадал, особенно сама Рина. Но они не успели. Девушка убила их, уверенная в том, что это делал Рэй. Были свидетели, которые видели, как Рина убегает из дома с кровью одежде. И в автомастерской видели, как она дернула рычаг. Никто не видел никакого светловолосого парня рядом с ней. Никогда. И да, тот прохожий. Его тоже убила Рина.

– То есть, выходит, каждый раз, когда она убивала, она видела фигуры? И воображала себе, что все это делал тот парень?

– Именно так. Но никакого парня не было. Все это была она.

– Черт возьми, Гленн. Черт возьми! У меня мозги почти сломались. Я все еще не понимаю и половины этой истории.

– История, которую я поведал тебе – это то, как видела происходящее сама Рина. Плюс то, что мы нашли в ее истории болезни и истории наблюдений за ней. И еще то, что было в ее многочисленных дневниках. Вот, откуда я знаю все эти подробности, парень.

– Постой. Значит, она все же вела дневники и хотела стать писателем?

– Да, все это так и было. Писателем она, конечно, не стала, хоть и была достаточно не в себе для этого дела. Ты ведь знаешь, писатели, они все не от мира сего, – Уолтер закивал. – Но, в некотором роде, книгу она написала. И я пересказал тебе сюжет этой книги.

– Как же все запутано, Гленн, – сказал молодой полицейский. – Но как она могла похитить сама себя?

– Две личности боролись за одно тело. После убийства родителей девушка сама уехала за город, нашла брошенный дом, истязала себя и морила голодом. Точнее, это делал Рэй, ее вторая личность. Вражда за тело шла с переменным успехом. Параллельно этому Рина делала записи в тетради, представляя все так, словно ее похитили и держат в плену. Точнее, ей все именно так и казалось, понимаешь, Уолтер? Она дописала свою «книгу» и покончила с собой. Рэй убил Рину. У нее в тетради так и было записано: он задушил меня и уехал отсюда, искать себе новую жертву. Что-то в этом роде. Сначала она записала свое убийство, затем совершила самоубийство. И, умирая от удушья, она была уверена в том, что Рэй задушил ее.

– Но на самом деле никакого Рэя не существовало, – задумчиво повторил молодой полицейский. – В это трудно поверить. Это действительно произошло с тобой?

– Это действительно произошло, но не со мной, слава господу нашему милосердному, а в моей полицейской практике. Это была самая кровавая и психически нездоровая головоломка в истории работы нашего отдела. Ты не представляешь, как тяжело нам пришлось, когда мы разбирали это дело, раскладывали по полочкам каждый факт, отделяя реальность от вымысла. Нам порой и самим казалось, что мы сошли с ума.

– Поехали к Лайле, Гленн. Мне нужно выпить кофе.

– Поехали, парень, я тоже не откажусь.

– Знаешь, сегодня я позову ее на свидание, – признался молодой полицейский.

Старый полицейский ничего не ответил. Он хмыкнул и завел двигатель».

 

НЕ НАДО

Теплым осенним вечером в маленьком уютном сквере на выкрашенной в молочно-голубой цвет скамейке сидел мужчина средних лет и приятной наружности. Он читал книгу, думал и наслаждался. Наслаждался он многими вещами, помимо чтения, прекрасной для середины осени погодой и чистым, каким-то даже кристальным воздухом. Но об этом позже.

Был он брюнетом высокого роста с располагающей к себе улыбкой и таинственными глазами. Телосложение его терялось под одеждой, но нельзя сказать, что он был крепок или упитан. В общем, мужчина себе и мужчина – один из неприметных в толпе, который однако же при более близком рассмотрении становится приятен и симпатичен, несмотря на несколько отталкивающих черт внешности.

Кроме мужчины на скамье и детей на детской площадке в этот стремительно темнеющий вечер не было никого. Мужчине это было на руку. Он любил одиночество, как родного ребенка, если бы он у него был. Одиночество – страшно, он это понимал. Но одновременно это и дар невероятный. Дети не мешали мужчине читать. Потому что на самом деле чтение он забросил, едва среди ребятишек начались крики и громкая детская возня – то есть, практически сразу, как ребятишки появились на площадке и начали жестоко и беспощадно эксплуатировать каждый сантиметр каждой качели и аттракциона. Почему бы нет? Последние теплые дни. Вряд ли этой осенью выдастся еще один такой же погожий денек с ярко-голубым небом и одиноким разводом на нем, словно взяли и мокрой кистью провели по облаку. Мужчина любил детей и даже на них не разозлился за то, что они прервали его чтение. Пожалуй, ему и так надо было оторваться от путающихся строк и подумать о своем. Дети были лишь предлогом отвлечься.

«Так всегда бывает, – рассуждал про себя мужчина, слыша свой собственный голос, глубокий и гулкий, – сначала ты думаешь, что никого лучше уже не встретишь. А затем наступает день, когда ты приходишь в сквер, просто почитать, и видишь нечто новенькое. Это отметает все твои прежние мысли. Это помогает тебе забыться и вновь броситься в свой мучительно-сладкий омут… Омут ожидания события, к которому ты теперь всей душой стремишься».

Мужчина наблюдал за детьми, облизывал сухие губы, то и дело поднимал глаза к небу, выдыхал из себя какой-то словно спертый от долгого держания в легких воздух, затем, забывшись, снова задерживал дыхание, и когда обнаруживал это, понимал, что не вдыхает уже около минуты. Новая мука поселилась в мужчине, новая маленькая черная мука, но такая настойчивая, такая пламенная, что ей невозможно было не поддаться. Она испещрила горячими осколками всю внутренность мужчины – от горла и до самого паха. В паху особенно чувствовалась горячечная боль. С ней надо было что-то делать, иначе от нее можно сойти с ума.

Мужчина в очередной раз облизнул шершавые тонкие губы, поменял позу, положил книгу на колени и отправил мутный взгляд на детскую площадку. Тот скользнул по аквамариновой курточке, черному шарфику и рыже-каштановым прямым волосам нахмуренной, сосредоточенной девочки лет десяти-одиннадцати. Она выглядела старше своих товарищей, но мужчину это не оправдывало, нет, ни в коей мере не оправдывало. Да он и не старался найти себе оправдания – просто он уже давно привык… ко всему… этому.

Со стороны девочка казалась умнее тех, с кем играла на этой площадке, ее движения были более взрослыми, серые глаза – более осмысленными, действия – не такими резкими и необдуманными, как у остальных детей, хаотично носящихся по периметру. Наверное, именно поэтому мужчина и заметил девочку среди разномастной, бешеной толпы кричащих, спорящих, смеющихся детей – аквамариновое пятно не носилось, как угорелое, а спокойно ходило по грязному песочку от одной качели к другой, то и дело поправляло шарфик, так по-младенчески поднимая руки к лицу, в общем, выпадало из картины.

Мужчина наклонился, чтобы прокашляться – от участившегося дыхания всегда было так, – и жирная прядь черных волос выпала из-за уха, растрепалась, задела нос. Мужчина скорым, привычным движением заправил ее обратно и вытер рот тыльной стороной ладони. Сейчас он был уже не тем приятным человеком, каким был еще десять минут назад, сидя здесь с книгой, словно невинный законопослушный гражданин. Преобразился в один миг, едва увидел эти волосы и эту куртку, эти ручки, смешно поправляющие шарф… Преобразился не в лучшую сторону.

«Всегда появляется такая, что лучше предыдущей», – практически теряя себя, словно в нем остался один зверь, и ничего от человека, подумал мужчина и прочистил горло. В теле словно напалм разлили и подожгли. Было даже больно. Но отголоски приятных ощущений все же вспыхивали раз в минуту, сигнализируя о том, что пора действовать, и скоро эти отголоски превратятся в настоящее, истинное удовольствие, которым пресытится, пусть и на время, темный попутчик нашего героя.

Прошло всего пять лет с того момента, как мужчина понял, что этого попутчика нужно кормить настоящей плотью, а не просто мечтами. Прошло три с половиной года с того момента, как мужчина смирился со своей, он не спорил, что отвратительной для простого человека сущностью. Никто и никогда не стремился понять таких, как он. Кроме, разве что, психологов… Но они ведь все равно не смогут помочь. Никто и никогда не сможет помочь с истреблением темного попутчика – это мужчина знал наверняка. Это – врожденная, не приобретенная, просто поздно очнувшаяся в нем патология.

Он – психопат, и прекрасно это понимает. Но что он в силах сделать? Разве что убить себя. Убить себя – только так можно убить своего попутчика. Или просто подкармливать его время от времени и прожить прекрасную, полную радости жизнь. Радости, понятие которой разнится с понятием о радости обычных людей. У психопатов свои радости, – так любил повторять наш герой, и эта фраза была его излюбленной.

Попутчик обычно просыпался не чаще, чем раз в полгода, что позволяло мужчине все остальное время вести простую человеческую жизнь, притворяться нормальным и иногда даже самому в это верить. Но когда попутчик просыпался, то делал это с яростью, бешенством и невыносимой настойчивостью в требовании утоления голода. Сопротивление было бесполезным. Обычно это происходило неожиданно, только порой накануне, за день-два до этого, у нашего героя начинали ныть коленные чашечки. Когда попутчик внезапно объявлял о своем пробуждении, рассыпая от горла до низа живота горячие черные осколки застывшей смолы, все решалось в тот же день, в тот же вечер, потому что уснуть с этим чувством было не то что бы невозможно, не стоило даже пытаться возвращаться в сторону дома – ноги сами вели мужчину туда, где он мог найти жертву. Обычно попутчик был неприхотлив и непритязательно относился к любому подкинутому ему мясу – лишь бы голод утолить. Но вот последний год…

Последний год был чем-то переломным. Мужчина стал понимать, что его попутчик – это не кто-то, параллельный ему. Не кто-то, кому он прислуживает. Не кто-то, кому он вынужден, вопреки своей воле, подкидывать кусок мяса раз в полгода… О, нет. Вовсе нет. Попутчик – всего лишь персонификация его жизненной потребности. Попутчик – всего лишь вынужденное оправдание, спихивание вины на кого-то еще, но только не взятие ответственности на себя. Попутчик – это он сам. Но за эти годы он так привык относиться к своему желанию, к своей нужде, как к чему-то олицетворенному, что отвыкать уже не хотелось. Было легче думать, что внутри твоей головы живет некто, кто заставляет тебя совершать плохие, очень плохие, недостойные человека поступки, чем принять то, что этого хочешь именно ТЫ, а не кто-то внутри тебя, кого ты никогда не видел и не увидишь. Переложить вину на другого, пусть даже несуществующего в материальном мире субъекта, всегда легче, чем понять, что дело только в тебе, потому что ты – не человек даже, а человекоподобное нечто с сильными психическими отклонениями.

Но мужчина никогда себя не оправдывал. Перед кем? Перед собой? От себя самого правды не утаишь, никогда, никак. Даже той правды, которую ни за что не хотел бы видеть и принимать – отвратительной, гадкой, рвотной правды о себе самом… Уж кому бы этого ни знать наверняка, как нашему герою. Так что дело было не в оправдании, а в простой привычке, приобретенной по незнанию и животному страху перед самим собой, в ту пору, когда все только открылось, когда все только набирало обороты. Но все это было вначале. И страх, и отвращение, и неприятие… Все прошло. Делось куда-то. Сначала появилось принужденное смирение. Через время – понимание… Странное такое, темное понимание, что это делать нужно, и что если не сделать, будет плохо. А инстинкт самосохранения требовал комфорта, все-таки… Еще спустя некоторое время появилось даже удовольствие. И это было так странно! Еще несколько лет назад мужчину рвало, едва он осознал свою потребность и совершил неудачную попытку ее удовлетворить, но прошло время, и вот он сидит в парке на лавочке, изо всех сил успокаивая попутчика, уговаривая его потерпеть еще хотя бы полчасика…

Надо было придумать, как выманить ее оттуда так, чтобы не выглядело подозрительно. Отсутствие взрослых только играло на руку. Еще ни разу, кстати, не было все так удачно – чтобы никого из родителей вообще не было поблизости. Похоже, школьники просто шли домой мимо сквера и решили забежать ненадолго. И в это же время здесь оказался он, со своим отклонением и не кормленым зверем внутри, ломающим ребра.

Было много способов втереться в доверие ребенка. Мужчина за три с половиной года овладел ими практически в совершенстве. Быть опрятным. Улыбаться. Быть уверенным в себе. Показать, что можешь защищать. Обязательно рассказать о придуманных собственных детях, которым являешься защитником-отцом. Детки, они ведь тоже многое понимают. И если ты напомнишь ребенку, а в случае нашего героя, этим ребенком всегда оказывались девочки, если ты напомнишь девочке ее отца, хоть чем-нибудь, хоть случайно оброненным словечком о рыбалке или ремонте, то дело практически в шляпе. Главное – вести себя уверенно. Представить, что ты – нормальный человек, который заговорил с малюткой не для того, чтобы сделать с ней что-то страшное, а для того, чтобы выяснить, где ее родители и помочь… Тогда и со стороны это не будет выглядеть подозрительно. Возможно, тебя даже посчитают благородным, отзывчивым, героем. Толпа такая глупая. Ее так легко обмануть. Вот отдельного ребенка, особенно девочку – сложнее. Это целое искусство. Впрочем, раз на раз не приходится.

Внезапно мужчина ощутил, что попутчик отступил – будто волна отхлынула, а нож убрали от горла. Пришло ледяное спокойствие и уверенность, куда же без нее, уверенность в том, что все получится и в этот раз, в лучшем виде получится. Настроение сегодня такое, что верится в свой успех. А он, разумеется, неизбежен, ведь в сквере нет взрослых, и мужчина готов, очень даже готов подняться на ноги, прошагать к площадке, позвать ее и завязать ни к чему не обязывающий разговор, который потом перетечет в… впрочем, там как получится. Загадывать заранее не стоит, а то удачу спугнешь. Было слишком много вариантов развития событий, не учитывать хотя бы один из коих было бы нерационально. Все зависело от девочки и ее воспитания. Точнее, не все, но многое…

Когда мужчина, наконец, собрал все свои силы и хотел решительно подняться на ноги, то обнаружил, что не может этого сделать. На улице уже проглядывала вечерняя, легкая-легкая дымчатая мгла, так что очертания лица девочки начинали теряться, яркий цвет куртки и волос потускнел, лишенный обильных солнечных лучей, силуэт все более смазывался. «Еще двадцать минут – и стемнеет окончательно, – понял вдруг с ужасом мужчина, – я не могу ее упустить, я не имею права ее упустить, она слишком хороша, чтобы я ее не попробовал…»

Мужчина еще раз попытался встать и снова не смог, словно кто-то, стоящий позади него, за лавочкой, положил ему на плечи тяжелые, нечеловеческие руки и удерживал на месте. Мужчина еще раз дернул плечом, весь озверившись от страха упустить добычу, вмиг преобразившись в монстра, прячущегося внутри него, выжидающего своего часа все то время, что ему приходится притворяться нормальным; вымазанного черными разводами похоти, испачканного грязью животного голода и мечущегося, как на цепи. Жирные вьющиеся пряди полностью выбились из зачеса, на губах играх оскал, от которого губы потрескались до крови, дыхание чуть ли не превратилось в рычание, но… плечо не поддавалось. И встать не получалось. Не то чтобы встать – вообще оторвать спину от скамьи не представлялось возможным. Мужчина понял, что его насильно удерживают, и испугался по-настоящему. Он захотел стряхнуть руки со своих плеч, но ничего там не обнаружил. Тогда он попробовал восстановить дыхание, перестать вести себя, как пес, рвущий цепь, которую ему не суждено порвать, и стал искать глазами девочку.

Вот она, вот она, еще здесь… не уходи, пожалуйста, поиграй еще немножко… черт, как же быстро темнеет… еще пять минут, и она точно со мной никуда не пойдет. Пусти. Пусти! Я должен встать и пойти… я хочу!

Мужчина тщетно дергался, пытаясь оторваться от спинки, и не мог. С каждой секундой им овладевал первобытный страх только лишь оттого, что он упустит такую маленькую красавицу, такую крохотную прелесть с серьезными серыми глазками, блестящими волосами, звонким голосом и молочной, нежной кожей, как у младенцев… которую так хочется гладить и покусывать, подчинять себя, с каждым прикосновением увеличивая напор… Ни о чем другом думать не получалось, и поэтому ничто не пугало в большей степени, чем вариант лишиться всего того, что успел представить и вот-вот собирался осуществить.

Не надо, – раздался голос в голове. – Сиди смирно.

Мужчина понял – это голос Врага. Слишком сильный, властный и уверенный тон. Мужчина прекратил попытки встать. Голос не оставлял сомнений в том, что пока девочка не уйдет с детской площадки и не доберется до дома, мужчина не сможет двинуться и на сантиметр.

– Кто ты? – ничего, кроме ярости в вопросе мужчины не было и не могло быть. Глазами он продолжал следить за девочкой, стараясь запомнить ее, чтобы найти потом, может быть, потом, если не получится сегодня, но удастся обмануть врага… Да, он обязательно выследит ее после. Обязательно.

– Неважно.

– Отпусти меня.

– Отпустить? – удивился голос; мужчина скосил глаза на свое плечо и увидел на нем черную матовую кисть, когтистую, с завихрениями, словно ее сдувал ветерок. – Чтобы ты изнасиловал невинную девочку?

Что ж, если оно обо всем знает…

– Именно. Да. мне это необходимо, как простому человеку – вода.

– Ты слишком многое о себе мнишь. Ты мог бы прожить без этого, если бы захотел.

– Нет. Не смог бы. Я пробовал…

– Это ты себе внушил, – заверил голос без сомнения, – что не смог бы. Ты просто не захотел. Тебе самому это нравится.

– Что, теперь меня обвинять будешь? Что ты вообще такое?

– Ангел-хранитель.

– Не слишком похож. Ее?

– Да уж точно не твой. Тебе к ней не подобраться. Даже не думай, даже не мечтай. Я с нею всегда и не позволю тебе…

– Но другие же как-то позволяли, – перебил его мужчина, замечая, что на улице безжалостно, неумолимо темнеет, и что он потерял девочку из виду.

– Значит, были слабее.

– А ты почему сильнее?

– Потому что девочка непростая.

Все это начинало дико раздражать. Мужчина был почти у цели, уже грезил о том, как сорвет с девчонки последнюю тряпку и прижмется носом к нежной бархатной коже, оставит на ней следы себя – синяки и гематомы, а возможно и шрамы, если она будет сильно сопротивляться… Счастье было так близко, что стало тесно в одежде, но тут он, в шаге от цели, оказался пригвожден к скамье лапами какого-то демона-хранителя… Бред!

– Что ты привязался ко мне! – почти крикнул мужчина, яро бросая свое тело вперед. – Пусти же меня к ней! Я не вижу ее! Где она?! – он не помнил себя от злости и все так же не мог сдвинуться с места. Внизу живота происходило что-то крайне нехорошее и болезненное.

– Угомонись, психопат. Пока она не закроет за собой дверь квартиры, тебе не подняться. Я позабочусь об этом.

– Хорошо, – попытался смириться мужчина и положил дрожащие, красивые руки с длинными пальцами на колени. – Я. Сейчас. Возьму себя в руки. Всякое бывало. Будем считать, мне просто не удалось обвести ее вокруг пальца. – Он усмехнулся. – Так и было. Я облажался. Да. Я сам виноват. Она ускользнула.

– Не рыпайся, чудовище.

– А тебе все равно на то, что, удержав меня сейчас, ты не в силах удержать меня в другой раз?

– К ней ты не подберешься.

– А не к ней?

Голос молчал.

– Что, здесь оканчивается твоя юрисдикция?

– Я могу только надеяться, что ангелы-хранители этих девочек окажутся сильнее твоего. Помочь им я никак не смогу.

– Останавливая зло сейчас, ты всего лишь переводишь стрелки. Через время это зло выльется на кого-то другого, но в удвоенной порции. Оно вырастет, и от него пострадают хуже, чем от того, что могло бы случиться сейчас, – мужчина старался заговорить зубы тому, кто нарушил его план, объяснить, выпросить, вымолить, что угодно.

– Я ее хранитель, и это мой долг.

– Но я мог бы сделать все аккуратно… – почти плакал мужчина. – Мог бы даже без синяков… даже без крови… – скулил он. – Я мог бы уговорить ее никому об этом не рассказывать… может быть, она бы сама согласилась… я мог бы сделать так, чтобы ей понравилось… что в этом плохого? Рано или поздно это случится с ней…

– Ты жалок, – только и ответил голос. – Ты принимаешь за счастье совсем другие вещи, нежели надо.

– У каждого свое понятие о счастье.

– Не пытайся переубедить меня. Мне ни за что не понять, как от изнасилования детей можно получать удовольствие.

– Отпусти меня… – одними губами попросил мужчина.

– Не надо, – убедительно произнес голос. – Ни с ней. Ни с кем-то другим. Не надо.

– Я не могу…

– Можешь. Просто не хочешь.

– Я не хочу быть другим…

– Это уже совсем другой вопрос. Но хватит философии. Мне гадко говорить с таким, как ты.

– А прикасаться – не гадко?

– Я не материален. Тебя держит моя сила. А то, что ты видишь мою руку – игра воображения.

– Почему ты не убьешь меня?

– К сожалению, не имею права.

Через пятнадцать минут девочка ушла с площадки вместе с остальными детьми. Мужчина проводил ее жадным взглядом, кусая губы и скрипя зубами. Этого никто так и не заметил. Спустя еще полчаса мужчина понял, что обрел способность двигаться, и что, вероятно, именно в этот же момент дверь квартиры закрылось за тоненькой аквамариновой спинкой, и его цель, его мечта – уничтожены бесповоротно.

– Ничего, – прошептал мужчина едва слышно, и поднялся во весь свой немалый рост. – Всегда находятся те, что лучше. Всегда.

Темный попутчик плотоядно улыбнулся на тонких бледных губах.

 

ВОСКОВОЙ РАЙ

Приближающийся топот копыт заставил гадюку соскользнуть с дороги в густую траву. Пару мгновений спустя на том месте, где змея грелась под лучами заходящего солнца, проехала карета, следом – еще одна. В первой находились граф Лекант и его юная спутница – Белла, во второй – их слуги.

«Ах, какой же чудесный сегодня вечер! – размышлял богатый граф, слушая стук колес и конское ржание, – бал выдался на славу, мы танцевали, и теперь она… о, счастье! Едет вместе со мной в мой замок. И как я до сих пор не расцеловал ее? Господь всемогущий, удержи меня от глупости! Как же горит моя душа, как бьется сердце, едва я поймаю ее взгляд! Что сулит сегодняшняя ночь? И согласится ли она остаться ночевать? Я бы выделил ей самые роскошные покои, я бы осыпал ее всеми своими драгоценностями, я бы укрыл ее всеми своими мехами… Невозможно вынести этого более! Я сегодня же должен объясниться пред ней! В сторону страхи и сомнения – пора. Больше тянуть невозможно».

Одновременно с графом юная Белла, ранее дочь зажиточных купцов, а ныне – круглая сирота, думала вот о чем:

«Конечно, это дурной тон – согласиться ехать к нему в гости прямо после бала. Но мы давно знакомы, давно нравимся друг другу. Ведь ничего плохого не случится, если мы один вечер побудем наедине, не на глазах жадной толпы. Ничего зазорного в том, что я у него погощу вечерок? Верно, ничего зазорного. Хуже будет, если каким-то образом я останусь в замке на ночь. Тогда об этом могут прознать в свете, и поползут ненужные слухи… А ведь я не знаю точно, насколько серьезны его намерения относительно меня. Всем известно, что он от меня без ума: каждый бал и каждый прием он не стесняется этого показать. А я? Бесспорно, его чувства взаимны. Невозможно не влюбиться в этого высоко нравственного мужчину с фигурой настоящего защитника и манерами пусть немного простоватыми, зато искренними. Что ж, сегодняшний вечер всё покажет… Меня не оставляет предчувствие, что все решится прямо сегодня. И моя жизнь перевернется».

Иными словами, сердца влюбленных полнились томительным предчувствием и волнением. Они изредка поглядывали друг на друга, как бы вопрошая о чем-то, чего нельзя произнести, но что так и рвется из глубины души. Вопрошали и отводили глаза в смущении.

– Милая Белла, – раздался грудной и гулкий голос, – Вас не смущает то, как я распорядился относительно карет?

– Полно Вам, граф Лекант. Нет никакой неловкости в том, что мы едем наедине. Я просто… задумалась. О своем, – Белла одарила его теплой улыбкой для убедительности своих слов.

Граф Лекант смотрел на нее с тем восхищением, с которым смотрят на сияние храма в солнечный день: глаза ее казались ему зеленее травы на лугу, волосы – цвета спелого каштана, жемчужная кожа переливалась на солнце, и эти губы, коралловые губы, в полной мере очаровавшие его несколько месяцев тому назад.

Да, вот уже несколько месяцев граф, взрослый вдовый холостяк, был влюблен в Беллу, словно мальчишка. Это чувство довлело над ним, временами лишая рассудка. О нем в первые же минуты догадывались все, кто видел эту пару в одном обществе. Сначала графу даже было стыдно за свое поведение, но потом он понял, что стыдно должно быть тому, кто стесняется своих чувств, ибо лишь любовью жив человек на этом свете. В том, что это – любовь, граф не сомневался: он умел любить и всегда безошибочно определял, увлечение его постигло или же настоящее, сильное чувство. Белла была достойна его любви, безусловно, достойна. И сегодня он намерен показать ей, что настроен как никогда серьезно. Другой вопрос – достоин ли он ее?..

– Я вот тоже, – прочистил горло граф, смутившись от долгого молчания между ними, – задумался.

На балу их разговор было не прервать, но как только они оказались один на один, то стали больше думать, чем говорить.

– Очень интересно узнать, о чем задумался великий граф Лекант, – кокетливо сказала Белла, прищурив изумрудные глаза и как бы вызывая графа на словесную дуэль, как это обычно происходило между ними в обществе.

– Что вы, Белла, свет мой; как же я Вам скажу? Это слишком тайно. Может быть, после… – еще более смутился граф, отводя глаза, но тут раздался на всю округу звонкий, будто детский, девичий смех.

– Право, граф, милый; что это Вы все глаза от меня отводите? Неужто я стала Вас вдруг смущать?

– Не более чем обычно, – поспешил реабилитироваться граф. – Сияние вашей кожи настолько ослепительно, что я не могу смотреть на Вас подолгу, милая моя Белла.

Смех повторился; с придорожных деревьев сорвалась стая птиц, громко хлопая крыльями.

– Вы же знаете, граф, я не падка на лесть; но из Ваших уст все это звучит хотя бы не так тривиально, как обычно… – ее голосок вдруг потускнел. – Вы, верно, расстроены внезапным молчанием между нами, но не беспокойтесь, мой дорогой друг: это нормально, так и должно быть между двумя людьми, что на публике не прекращают словесных баталий, а потом вдруг оказываются наедине.

– Что тут сказать? Вы правы, миледи. Вы как обычно правы. Вам тоже от этого не по себе?

– Признаюсь: да. Однако же что я вижу? – Белла стройным станом подалась к окошку и приникла к перекладине; локоны вьющихся волос водопадом пролились на ее ключицы и плечи, но она будто не замечала этого. – Это и есть знаменитый замок графа Летара Леканта? – риторически добавила она и воззрилась на своего собеседника.

Тот мельком взглянул в окно: так и есть. За горой, за серпантином, по которому двигалась их карета, виднелся его замок из темного камня, с острым пиком крыши, с бойницами, глубоким рвом и перекидным мостом. Замок, в котором всегда царили покой и тишина; замок, столь дорогой сердцу и доставшийся графу по наследству от отца.

– Так и есть, – вслух повторил граф. – Это мой замок, и совсем скоро мы будем на месте.

– А после? – подстрекала Белла, гонимая восторгом, возникшим от вида величественного строения в горах.

– А после… я, признаться, поначалу планировал показать Вам свой сад, но время уже позднее, скоро стемнеет, а места здесь дикие, сами понимаете: змеи на каждом шагу и прочие гады…

– Ах, змеи! Противно! – скривилась Белла своим детским личиком, но тут же улыбнулась собеседнику.

Она и правда была еще почти ребенок по сравнению с сорокапятилетним графом. Ей вот-вот должно было исполниться восемнадцать, и душой и телом она была еще наивна и чиста.

– Что ж – змеи? – почти фыркнул граф. – А вот знаете ли Вы… – и он принялся рассказывать своей юной слушательнице некую старую и малоизвестную притчу о том, как однажды змеи спасли людей, а не причинили им вред, как обычно это бывает.

Эрудиция графа сыграла очень большую роль при их знакомстве. Белла сразу же поняла: с этим мужчиной никогда не будет скучно, в сражениях с его знаниями можно проводить целые вечера. Почти так же сперва подумал и граф, и это их сплотило. Лишь после они начали приглядываться друг к другу не как человек к человеку, а как мужчина к женщине и женщина к мужчине. А когда пригляделись внимательнее, поняли, что без ума друг от друга, и не могут представить себе свою жизнь без ежедневной встречи.

Слово за слово, а экипажи тем временем добрались до замка и остановились у перекидного моста. Лошади нервно стучали копытами и дергали поводья: увидев воду и почуяв большую глубину, они заволновались. Из второй кареты вышел слуга графа, подошел прямо ко рву, приставил ладони ко рту и что есть мочи крикнул:

– Открывай, бездельник! Граф приехал!

Белла снова залилась смехом, а граф погрозил слуге внушительным кулаком. Слуга простодушно пожал плечами и обиженно воскликнул: «Спит же, граф!»

– Сейчас! Открыва-аю! – хрипло крикнули в ответ, и через мгновение раздался шум: широкий дубовый мост стал опускаться, звенели тяжелые ржавые цепи, натужно скрипела древесина.

Лошади заржали, и едва передняя часть моста коснулась переправы, не сговариваясь и не дожидаясь кнута кучера, ринулись вперед. И вышло это настолько резко, что хрупкую Беллу бросило прямо в объятия медведеподобного графа Леканта. От смущения оба покраснели так, как раньше никогда не бывало, но тут же, веселые от своей неловкости друг перед другом, переглянулись стыдливо и рассмеялись в голос. В тот же миг граф ощутил, что между ними словно растаяла какая-то граница, и возможно, сегодня ему будет легче признаться ей в своих чувствах, а она, может быть, даже согласится провести эту ночь в его замке. Ах, как бы это было чудно!

– Впечатляет, граф, – осматривалась Белла, придерживая платье и опираясь на руку Леканта, помогающего ей сойти с кареты.

– Благодарю, миледи. Но темнеет – пройдемте внутрь. Слуги позаботятся о вещах, а мы тем временем отужинаем, если Вы не возражаете.

– Нисколько; дорога была долгой, – как бы с печалью отозвалась девушка, взялась за предложенный графом локоть и вместе с ним проследовала внутрь замка.

– Прекрасный ужин. Меня поражает Ваше радушие, – сказала Белла, медленно танцуя с графом посреди просторной гостиной, устланной яркими персидскими коврами.

Вино, выпитое за ужином, немного ударило ей в голову, и она чувствовала себя счастливой и свободной вместе с этим чудесным мужчиной, который, в этом нет сомнения, любит ее всем сердцем. Белле безумно хотелось остаться у него сегодня, и чтобы объяснение между ними произошло именно ночью, под романтическим светом луны, возможно, даже посреди ночной прогулки по саду. Белле многого хотелось этой ночью, но граф все молчаливо смотрел в ее глаза, будто умоляя ее смилостивиться над ним; он никак не мог заговорить, он боялся… чего-то. Того, что всегда удерживает мужчин от откровений рядом с женщинами, которые им нравятся. Мальчишеское стеснение, так неумело маскирующееся под распущенность и развязность, которое не проходит даже в сорок пять лет…

– Вы, граф, не молчите, умоляю Вас, – попросила Белла дрожащим голосом. – Ваше молчание мучительно для меня, а глаза выдают желание высказаться.

Граф Лекант отвел глаза и взглядом велел прислуге покинуть помещение, плотно закрыв за собой двери. Мужчина вдохнул полной грудью и сжал волю в кулак.

– Белла, друг моего сердца и свет моих очей… – ее глаза от этих слов загорелись тысячами звезд. Он понял, что она знала все наперед, и уж если она до сих пор тут, то терять ему нечего. – Я давно мечтал Вам признаться, но то были только ночные грезы, которые я сейчас дерзну воплотить в реальность… Дело в том, милая Белла, что я… влюблен в Вас… как мальчишка… – плотно сжав губы, граф Лекант стал смотреть куда-то вдаль, ожидая своей дальнейшей участи.

– О, граф… – с замиранием сердца проговорила Белла, и вино в крови заставило ее прижаться к массивному и теплому телу любимого мужчина, облаченного в выходной костюм, так неуклюже сидящий по фигуре. – Почему же Вы боялись сказать это раньше? Я давно ждала…

Граф Лекант не верил своим ушам, рукам, глазам и вообще не верил в происходящее. Единственное, что он знал точно – это то, что сердце его вот-вот выскочит из груди, и сказанное им нисколько не принесло облегчения, а наоборот, разогнало кровь в венах и заставило ее шуметь в ушах. Будто в припадке, он схватил Беллу за руки и слегка оттолкнул от себя, но только лишь чтобы посмотреть ей в глаза и убедиться в том, что это не сон.

– Белла?..

– Граф… я люблю… Вас, – на грани слышимости призналась девушка, все еще стыдясь того, что признается мужчине в любви.

Граф замер на месте и не мог оторвать взгляда от Беллы: ее губы умоляли о поцелуе, а тонкая талия трепетала под грубыми мужскими ладонями, будто хрупкая бабочка, сжатая в кулаке. «Пора», – решил про себя граф и утолил их взаимную жажду, коснувшись губами ее мягких губ. Белла дрожала, словно листик на ветру, и граф Лекант, не помня себя от счастья, молча подхватил ее на руки.

Никому, кроме бледно-голубой луны, неведомо, как эти двое поладили друг с другом далее; одно лишь известно – они любили друг друга безрассудно, пока рассвет на настиг их. Когда зажегся первый восточный луч и робко проник в помещение, Белла спала на груди у графа. В выражении ее сонного и усталого лица больше не было детскости и наивности: он сделал ее молодой женщиной.

Но сам граф не мог спать, несмотря на то, что без сна провел всю эту ночь. Граф Лекант вдруг опомнился, и все происходившее и происходящее в одночасье представилось ему в совершенно ином свете. Любовь окончилась, утекла вместе с ночью. Исчезли очарование, страсть, притяжение, остался только долг. Осталось то, что он должен был сделать. Оно всегда оставалось, но он каждый раз забывал об этом…

Глянец восхищения и сладострастия смылся с сильного чувства, оголяя нервы и напрягая память. Память… теперь граф вспомнил, что ему нужно делать. Он повернул голову и взглянул на женщину, лежащую рядом: коричневая солома на голове, мертвенно-бледная кожа, отвратно-оранжевые губы и подрагивающие белесые ресницы. Чем она так привлекала его? Чем она восхищала его? И даже если сейчас она откроет глаза, он не увидит в них ничего, кроме глупости и тупого вопроса, и цвет их будет уже не изумрудным, а цвет увядшей от жары августовской листвы. Граф приложил все усилия, чтобы от отвращения не сбросить спящую Беллу с кровати на пол, и даже смог удержать свою руку обнимающей ее тонкое и бледное нагое тело.

«Сейчас или после? – спрашивал себя граф, забыв напрочь о том, что было между ними этой ночью, как они любили друг друга, как отдались своему чувству без остатка. Сейчас он жил уже совсем в иной реальности, нежели бедная обманутая девушка. – Непременно, чуть позже. Она должна проснуться. Это необходимо для…»

Пока Белла спала, граф думал о том, сколько девушек уже лежало на ее месте, и всех ожидала одна и та же участь. Он думал о том, что ни одну из них он никогда не обманывал: он действительно влюблялся и любил их, только… перегорал быстро. Буквально за одну ночь. Наутро все они видели его совсем другим человеком: жестоким, беспощадным, грубым. Безжалостным. Но пути назад не было. Его чувства каждый раз играли с ним одну и ту же злую шутку: затуманивали разум, заставляли забыться, полюбить, а затем вдруг резко превращались в нечто иное – устрашающее порой даже его самого. Но поступать иначе он не мог, нет, не мог, уж слишком мучилась пустующая душа – в ней постоянно должен был быть чей-то образ, пусть временно, но безумно любимый. Неважно, чей, – лишь бы не было так пусто внутри и так спокойно в огромном дремлющем замке.

– Доброе утро, граф, – прошептала Белла, не торопясь открыть глаза, и этот шепот напомнил графу шипение змей, столь распространенных в этих диких краях.

Лекант не ответил. Он молча стал гладить ее по голой шее и ключицам, едва касаясь кожи подушечками пальцев. «Сейчас», – подумал он и мигом обхватил шею девушки, налегая сверху. Сначала он сжимал несильно, потому что ему хотелось послушать, что скажет Белла. Ему всегда нравилось слушать, что они говорят в эти последние минуты. Это было великим откровением для него.

– Летар? – удивленно вскинув брови, воскликнула она, и в выражении ее глаз успел мелькнуть не то что бы страх, а непонимание. Она еще была слишком уверена, что граф не причинит ей зла. Еще слишком живы были в ней события этой ночи, о которых, к сожалению, граф уже не помнил. – Что ты делаешь, Летар? – ее голос надорвался, так как легким уже не хватало воздуха. – Ах, пусти! Прекрати же!

Крепкие руки графа надавили и сжали хрупкую птичью шейку сильнее, чем прежде. Лицо его не выражало почти ничего, кроме толики презрения; лицо Беллы стремительно становилось пунцовым, губы шевелились, издавая лишь тихий хрип, тонкие руки пытались сбросить душителя, нависающего над ней, будто утес, а ноги дергались где-то позади, как и ее глазки, с каждой секундой заплывающие оловянной предсмертной пеленой. Пока она еще могла услышать, граф Лекант произнес:

– Страх в твоих глазах ничем не отличается от того, что я видел раньше. Вначале вы все разные, а в самом конце – все одинаковые… Тебе суждено умереть в этих стенах. Ты останешься в моем мире навечно. Ты останешься со мной.

Белла наконец перестала оказывать сопротивление, замерла, обмякла. Граф слез с ее тела и устало лег рядом. Захотелось выйти на каменный балкон и встретить восходящее солнце нового дня, но были дела и поважнее. В душе ужасно опустело, вокруг стало тихо, и это было так невыносимо… Но кое-что, земная оболочка его любви, оставалась лежать на кровати, бездыханная, и она ждала, пока граф увековечит ее. Несомненно, она ждала и хотела этого. Иначе и быть не могло. Они все просили его об этом. Граф поднялся и оделся.

– Пэнт! – рявкнул он громогласно.

Высокие резные двери растворились, и на пороге появился преданный слуга.

– Слушаю, граф Лекант.

– Что с ее слугами?

– Убиты еще ночью, граф; все в порядке.

– Тела? – деловым тоном осведомился Лекант.

– Сброшены с обрыва.

– Карета, лошади?

– Жду Ваших распоряжений, граф.

– Лошадей в стойло, – граф призадумался. – Карету – к трупам. Не нравится мне она.

– Слушаюсь, граф.

– Постой. Распорядись – и в мою мастерскую с солью. Десять фунтов, не менее.

– Слушаюсь, граф, – почтительно кивнул слуга и удалился.

Граф Лекант, дрожа всем телом, приблизился к трупу и легко подхватил его на руки. Пройдя в мастерскую, он первым делом уложил тело девушки в длинную узкую ванную, стоящую посреди помещения и уже наполненную водой. Голову Беллы он осторожно положил на выступ, чтобы не намокли волосы. Оставалось сделать два очень важных и срочных дела, прежде чем тело начнет холодеть и гнить: срезать волосы, пока они не потеряли запаха; и засолить тело, чтобы оно не испортилось и оставалось хотя бы некоторое время образцом для создания восковой фигуры.

Граф Лекант открыл верхнее отделение столика, стоящего неподалеку, и вытащил из него свой нож, специально заточенный для срезания волос под самый корень. Не теряя ни секунды, он принялся за дело. Через пять минут явился Пэнт с двумя полными ведрами соли, и молча принялся засыпать в ванную по черпаку соли на каждый квадратный дециметр. Тело должно сохранять свою форму хотя бы в течение недели, и способ засолки – один из самых действенных в этом деле. Главное – применить соли точь-в-точь, сколько требуется, но Пэнт знал меру и не мог ошибаться. Он не был новичком в этом деле, как и его хозяин.

Когда волосы были срезаны и уложены на мягком дне специальной коробки, граф погрузил голый девичий череп под воду и собственноручно засыпал его солью. Сохранность головы была самой главной, ведь по чертам лица даже много лет спустя можно будет узнать, чья фигура перед тобой.

– Граф Лекант, позвольте сказать, что бочки с воском прибудут сегодня в полдень. Я уже распорядился, чтобы их сейчас же по прибытии прикатили в северный зал: там воск остынет от летнего тепла, и после можно будет переместить бочки сюда.

– Отлично, Пэнт. Хорошая работа. Ступай. Мне нужно побыть одному.

– Да, граф.

Пэнт удалился. Он знал наверняка, куда пойдет граф, и где он будет находиться до самого полудня. Пэнт очень хорошо знал своего хозяина.

Граф Лекант не стал подолгу смотреть на труп своей скоропостижной любовницы, засоленный в ванне, и сожалеть о том, что натворил. Граф ни о чем не сожалел. Только одно чувство мучило его грудь – чувство опустошенности, которое прекратится только тогда, когда граф начнет свою работу. Чтобы немного утешить себя, граф отправился в зал восковых фигур, что находился в северной части замка. В это просторное помещение никогда не попадало солнце, что позволяло чудесным творениям оставаться в целости и сохранности.

Граф медленно шел среди фигур прекрасных девушек, расставленных по периметру зала на небольших мраморных платформах. То и дело он останавливался перед каждой, наблюдал некоторое время, вспоминая, кто перед ним и как давно покинула его сердце, и продвигался далее. Вот белокурая и светлоглазая Жизель, в зеленом платье, в руках у нее – свежие цветы; вот темноволосая и кареглазая Лейла с небольшой горбинкой на носу и веснушками под глазами, как всегда задумчивая и неподвижная…

Он душил их именно потому, что иной способ убийства был бы слишком долгим (например, отравление) или повредил бы тела (например, избиение или применение ножа); ни то, ни другое было нежелательно. В особенности – второе, ведь чтобы воссоздать точный образ девушки из воска, нужно иметь либо великолепную память, либо прототип перед глазами. Граф предпочитал второе.

Всех этих девушек он когда-то любил… Любил и убивал, чтобы возвести свою любовь в абсолют и избавить душу от страданий. Здесь и сейчас, среди прекрасных фигур, ему не было так одиноко и неуютно, как обычно в пустом и тихом замке. Никто из них не покинет его, и он продолжает любить их еще больше, зная, что они умерщвлены и увековечены в воске, и почти как живые стоят сейчас перед ним. И юной Белле, прелестнице Белле, тоже было суждено умереть в этих стенах, чтобы застыть в мире восковых фигур, ведь он любил ее всем сердцем и готов поклясться в этом перед богом. Застыть, чтобы стать еще одним воспоминанием графа Летара Леканта, который будет до конца своих дней служить им верным стражем и пополнять свою коллекцию.

 

ИНКВИЗИТОР

В одном средневековом государстве под названием Регин правил король по имени Бертран Великий. И вот, пришло время, когда в его владениях появились странствующие провидцы. По всей стране ходили вести о том, что среди них есть женщина, которая умеет видеть недоступное обычному человеку. И пожелал Бертран Великий узнать свое будущее, и повелел стражникам своим найти странствующих волхвов и привести к королевскому трону.

И вот, на следующий день воины короля привели ко двору провидцев, и пошли к королю, и доложили ему о том. Король же, подумав немного, приказал вести к нему ту женщину, имя которой Каина. И привели ее, и махнул Бертран перстами, и оставили их вдвоем в огромном королевском зале, усыпанном золотом и шелками.

– Что хочешь ты от меня, человек? – спросила короля эта женщина.

– Хочу знать будущее свое, – ответил Бертран.

– Дабы узнать его, должен ты спуститься со своего высокого трона ко мне, и дать руку мне, и закрыв глаза, другую положить на сердце.

И сделал все король, как сказала ему Каина, ибо очень велико было в нем желание увидеть запретное и недоступное. Он отдал свою руку в тощие ладони провидицы, закрыл глаза, а другую руку положил на сердце.

– Горька судьба твоя, король, – начала Каина, тоже закрывая глаза. – Была горька с детства, а сейчас – еще хуже. Покинет скоро жизнь тебя, король. Ошибку ты допустил сегодня.

Король, испугавшись этих слов, отдернул руку от сухой старухи-провидицы и воскликнул:

– Что знаешь ты, старая? Не верю я тебе!

– Чем вызвала я гнев твой, о Бертран Великий, владелец мира всего? Или в чем-то я солгала – так нет, или в чем-то ослушалась твоей же воли – тоже нет. Усмири свою злобу и дослушай меня, ибо тот, кому предназначается увидеть свое будущее, должен смотреть не в замочную скважину, а в большое окно. Ты скоро умрешь – и виной тому будет женщина.

– Никогда! – воскликнул король. – Ужели это будет моя жена?

– Нет, не супруга твоя.

– Кто же?

– Ведьма.

– Где мне ее найти?

– Ты можешь не пытаться, она сама тебя найдет. Я все сказала, король.

– Нет, не все! Повелеваю: расскажи мне больше! Жизнь вашего властелина в опасности, и я приказываю тебе раскрыть, где найти эту женщину, пока не случилось непоправимого.

– Непоправимое уже случилось, мой король. Я вижу только твою линию жизни, а где ее найти и кто она – мне недоступно, – лукавила Каина.

Разозлился Бертран и приказал бросить старуху-провидицу в темницу. С той поры он, опасаясь за свою жизнь, издал указ о Великой Инквизиции. Инквизиция должна была находить и уничтожать всех женщин, имеющих какое-либо отношение к магии, волхвованию, провидению, варению зелья и предсказаниям. Неделю за неделей Бертран увядал в своем замке, боялась показаться на улицу, чурался женщин и в прислуге держать стал только мужчин. Неделю за неделей десятки невинных девушек и женщин сгорали в безжалостном пламени только потому, что по звездам они определяли погоду, по всходам – урожай, по коже человека – его здоровье.

Одним из инквизиторов короля был Айзек, бывший наемный убийца из другого государства. У Айзека не было семьи, детей, любимой женщины. У Айзека не было ничего, кроме острого топора и черной маски. Айзек любил свою работу. Бывало, в день он успевал отрубить головы полусотне, и в этом с ним не мог сравниться больше ни один инквизитор. Бертран любил Айзека больше, чем всех остальных, потому что тот беспрекословно и с завидным хладнокровием выполнял свои обязанности, обезглавливая невиновных, и тем самым сохраняя королю жизнь.

И вот, в полдень привели новых женщин, подозреваемых в колдовстве и содействии колдуньям, на королевский двор, к плахе. Простолюдины и средние сословия пришли смотреть казнь, потому что так приказывал король – чтобы было уроком всем, чтобы ни у кого не возникало желания повторять судьбу приговоренных.

Айзек облачился в угольную мантию, надел маску, поднял топор с земли, подбросив его одной рукой, и медленно подошел к плахе. Затем он подал условный сигнал стражникам, охраняющим ведьм, и двое стражников повели к Айзеку обессиленную худую женщину с длинными белыми волосами. Ее муж и дети были в толпе, их привели насильно, потому что так приказал король.

– Желаешь ли ты, чтобы тебе завязали глаза? – спросил женщину Айзек, но та лишь безразлично посмотрела на него и опустилась на колени, положив голову на плаху.

– Твое последнее слово, ведьма, – сказал Айзек.

– Рано или поздно предсказание Каины все равно сбудется. Передайте это королю. Он не перебьет всех. Пусть не бежит от своей судьбы.

– Это все? – спросил инквизитор.

– Да, – ответила женщина и закрыла глаза.

В толпе раздался детский плач.

Айзек замахнулся и опустил лезвие топора прямо по линии шеи – удар был точным и сильным, отработанным, и голова с белыми волосами отделилась от тела, как ломоть мяса на зажаренном кабане, мягко покатилась по земле и остановилась в трех шагах от ног инквизитора. Два стражника подошли ближе и убрали тело и голову в отдельности. Айзек вытер острие топора и поставил одну ногу на плаху, окуная подошву высокого сапога в красную гущу.

И стражники повели к нему следующую ведьму. Айзек посмотрел на нее и понял, что больше не захочет жить, если сейчас убьет эту девушку. Он смотрел на нее и видел волосы до плеч цвета глубокой осени, видел глаза, подобные рубиновым углям во мгле, видел губы, которые были краснее крови на плахе, видел кожу, которая казалась ему такой же смуглой, как летний закат. Ведьма тоже смотрела на него, но видела только черное одеяние и маску, топор в крови и холод в глазах.

Айзек впервые в жизни не знал, что ему делать. Он готов был отдать свою жизнь, чтобы сохранить это поразительное буйство красок в пределах женского тела, но понимал, что не сможет спасти ведьму от казни.

– Как твое имя, ведьма? – спросил Айзек, повелев стражникам отойти.

– Кеита, – спокойно ответила девушка.

– Признаешь ли ты свою вину? – вновь спросил инквизитор.

– Признаю, – сказала Кеита и опустилась на колени.

Усилием воли Айзек заставил свой голос не дрогнуть.

– Есть ли у тебя последнее слово?

– Король умрет сегодня. Предсказанное почти свершилось. Все, что происходит сейчас – и есть часть предреченного.

Толпа зароптала.

Айзек не мог поднять топора над головой Кеиты. Но ради короля он должен был это сделать. И вот, подняв топор, он стал опускать его, но рука его соскользнула с ручки, и лезвие вошло в тело неверно – неточно, не с полной силой, и вошло оно только наполовину, тогда как должно отсекать в один удар. Кеита были еще жива, когда Айзеку пришлось вытащить лезвие из шеи ведьмы и замахнуться снова. Струи крови побежали из ее прекрасного рта, рыжие волосы стали багряными в области шейных позвонков. Инквизитор замахнулся второй раз – более уверенно, и в этот раз лезвие вошло точно в прежнюю рану и отделило голову от тела.

После того, как тело и голову Кеиты унесли, Айзек отбросил топор в сторону, снял маску и сошел с плахи.

– Постой, куда ты? – закричали ему стражники. – Здесь еще пять ведьм, ты должен выполнить свои обязанности до конца!

– Я допустил ошибку и больше не имею права считаться лучшим палачом короля нашего, Бертрана Великого, – отвечал инквизитор.

Войдя к королю, Айзек потребовал его личной аудиенции. Король принял его, и тогда Айзек воскликнул:

– Король! Сегодня я впервые полюбил женщину, как завещал нам господь наш. Но ради тебя я убил ее. Я самый несчастный из всех людей в твоем государстве!

– Я дам тебе много золота, – испуганно сказал король. – Ты забудешь ее. Не печалься, Айзек. Ты лучший палач короля.

– Уже нет, – возразил Айзек. – Я был им до сегодняшнего дня. Я своими руками лишил себя счастья. Я недостоин жить.

Сказав это, инквизитор встряхнул кистью и схватил выпавшее из рукава лезвие, какие носят наемные убийцы, и замахнулся, и бросил его в короля, и попал ему прямо в правый глаз. И Бертран Великий пал замертво на троне своем.

Тогда же вышел Айзек из покоев мертвого короля, и отправился к реке. И взобрался на край моста, глядя в реку, и показалось ему, что он видит в воде лицо своей любимой, и слышит голос, который зовет его вниз.

И закрыл глаза инквизитор, и сделал шаг вниз, к любимой своей, и захлебнулся, и потонул в водах. И пал король от рук женщины, как и завещала Каина, и пал сам Айзек от любви к этой женщине и от ужаса перед грехом своим.

 

МАНЕКЕН

Олси не любила ходить по магазинам. И не потому, что ей не нравилось делать покупки. Просто в каждом супермаркете, в каждом бутике, куда бы ни привела ее мама или подруга, стояли они. Манекены.

По причинам, непонятным ни ей, ни окружающим, Олси не могла долго находиться рядом с ними. Отчего-то эти безобидные изделия из пластика в форме человека пугали ее, заставляли вздрагивать от холодка, пробегающего по шее, и отводить глаза. Но даже если Олси отворачивалась полностью, она не могла отделаться от тревоги и ощущения, будто за ней внимательно следят. Манекен стоял сзади и смотрел ей в спину. Так чувствительно ее кожа не реагировала больше ни на чье присутствие, а мозг не создавал предчувствия угрозы и желания защищаться ни из-за кого, кроме пластиковых клонов людей.

Увидев манекена, Олси становилась тревожна и взбудоражена. То и дело она кидала быстрый взгляд на человека-вешалку, уверенная в том, что поймает его с поличным. Но манекены как будто все предугадывали наперед, а потому всегда успевали отвести глаза еще до того, как Олси бросит на них неожиданный взгляд.

Олси было тринадцать лет. И несмотря на то, что еще ни разу не получила доказательств собственной теории, она была уверена, что на самом деле в этом одетом пластике есть жизнь, только не обычная, человеческая искорка, а нечто мистическое и искусственно вселенное, от дьявола. Только она никому об этом не рассказывала. Теперь не рассказывала. Полгода назад она решилась поговорить об этом с мамой и до сих пор помнила ее реакцию. Миссис Николсон сначала усмехнулась, решив, что это шутка, но увидев, что ее дочь серьезна, задумалась о детском психологе.

Через неделю Олси пришлось пройти сеанс у платного психиатра, еще через неделю – следующий. Олси догадалась, что это никогда не кончится, если она продолжит настаивать на своем. Ей пришлось соврать, что теперь она не боится манекенов, не считает их живыми, никаких неприятных ощущений в их присутствии не испытывает. Что все это было выдумкой под впечатлением от чтения комиксов. И сеансы прекратились.

Ей пришлось притворяться все оставшееся время, чтобы все это не повторилось вновь. Не хотелось снова отвечать на бесконечный ряд вопросов женщины в белом халате и с блокнотом, которой было совершенно все равно на очевидный факт: манекены живые, они двигаются и смотрят на нас, пока мы не видим этого. Эту женщину вряд ли волновало что-то, кроме денег миссис Николсон.

А еще у Олси никогда не было кукол и мягких игрушек. Потому что иногда ей казалось, что их блестящие глазки слишком влажные, как у человека, и в любой момент могут пошевелиться. Олси одновременно хотела и не хотела увидеть это. С одной стороны, она бы получила несомненное доказательство своей правоты, а с другой – кто бы в это поверил? Да и как жить дальше, зная такую страшную тайну и делая вид, что все в порядке? Наивное неведение в некотором роде даже лучше, чем ужасное знание, которое потом не позволит тебе сомкнуть глаз по ночам.

Однажды подруги позвали Олси подышать свежим воздухом. Встретившись, девочки пошли в сторону всеми известной спортплощадки, что находилась неподалеку от торгового центра «Ишимура». Он назывался так странно, потому что, по словам мамы, владельцем был «какой-то приезжий японец» по имени Тху Лао. Дети, которые приходили на спортплощадку, никогда не видели его своими глазами. Его вообще мало кто видел.

«Снова эти двое здесь сидят», – подумала Олси, увидев мужчин, которые всегда сидели на скамье рядом со спортплощадкой, в какое бы время она сюда ни приходила. Мужчины разговаривали, иногда играли в карты, иногда – в шахматы, а порой просто сидели молча, встречая закат в компании друг друга. Странно, что никто из ребят никогда с ними не здоровался и даже внимания не обращал, будто этих двоих не существовало. Должно быть, думала Олси, все настолько привыкли к ним, что уже считают за неодушевленные предметы, вроде ваз или другого декора. Олси никогда и ни с кем из своих друзей еще не говорила об этих людях, да и не считала нужным. Всего лишь два друга, которые, возможно, живут где-то неподалеку и любят проводить время вместе, наблюдая за детьми.

Когда все вдоволь наигрались в бейсбол вместе с мальчиками, которых встретили здесь, захотелось перекусить. Шон вспомнил, что в торговом центре через дорогу есть магазинчик недорогой выпечки – десять центов за любое хлебобулочное изделие. Вывернув карманы, дети обнаружили, что у них наберется на каждого по булочке, и еще даже останется шесть центов, чтобы купить жвачек. Олси, хотя и чувствовала голод, не хотела встретиться лицом к лицу с манекенами, которых в торговом центре можно увидеть на каждом углу, если только не идти с закрытыми глазами. Но и оставаться здесь одной, если не считать тех двух мужчин, тоже не особенно хотелось. Поэтому Олси пошла со всеми, надеясь, что если сегодня случится что-то страшное, друзья не бросят ее один на один с армией ожившего пластика.

В торговом центре было много людей. Шон уверенно повел удивленно озирающихся ребят нужным путем, ведь все деньги были у него в кармане. Охранник на входе недовольно взглянул на шайку наверняка непослушных маленьких хулиганов, приготовившись к будущим трудностям. Проходя мимо двери бутика, Олси отшатнулась от стеклянной витрины, перепугав друзей. Когда ее сердце успокоилось, она смогла рассмотреть, кто именно так напугал ее, даже не показавшись на глаза.

Левое плечо словно заморозило, и теперь было ясно, из-за кого. На витрине стояла высокая, тонкая фигура пластиковой девушки с идеальной фигурой, в строгой юбке и почти прозрачной блузе. Ее сухие глазные яблоки без блеска смотрели вдаль, выражение лица было отчужденным, а черные волосы в стрижке каре безвольно обрамляли острые скулы. Как и многие манекены, эта держала одну руку на талии, другую – просто опущенной вдоль длинного тела. У Олси задрожали губы, она схватилась за плечо и продолжала стоять напротив витрины, глядя девушке прямо в глаза.

– Тебе тоже нравится эта блузка? – спросила Джессика, подойдя ближе. – Я попрошу свою маму, чтобы купила мне похожую. Ну что, пошли? А то я уже умираю от голода.

– Пошли, – кивнула Олси, с опаской отворачиваясь от манекена и не успевая заметить, как пластиковые глаза обращаются на нее, твердые пальцы чуть вздрагивают, а поза неживой модели для одежды меняется на незаметные для всех несколько миллиметров.

– Скажи, сколько мы еще будем приходить сюда каждый раз, что и она, и просто смотреть, ничего не предпринимая? – спросил один мужчина второго, наблюдая за алым солнцем на чистом горизонте.

– Пока она не будет полностью готова, – спокойно ответил ему второй.

– Но разве она не готова?

– Стажер, откуда тебе знать, готова она или нет? Ей всего тринадцать лет. Ее детская психика может не выдержать подобной правды о жизни, даже если она догадывается об этом. Ей еще рано знать такое, она не сможет принять это. По крайне мере, сейчас.

– А когда?

– Когда она окрепнет. Обретет веру и опору под ногами. Когда она больше узнает о добре и зле. Я полагаю, годам к восемнадцати.

– Ты собираешься меня убить! О, боже, еще пять лет! Этого не может быть.

– Может. Она еще слишком мало знает о балансе сил. Религия для нее – пока пустое слово, как в принципе и добро, и зло, и ценности. Ее нельзя открывать. Нельзя открывать человека, когда он еще не совсем человек. Рано.

– Но мы можем инициировать ее и все объяснить! Посмотри, как она мучается. Она ведь думает, что она такая одна, которая видит. Кем вырастет ребенок, уверенный, что его никто не понимает?

– Так растут многие дети, стажер. И, между прочим, это Его промысел. Каждому по своей доле. Это – ее доля. И она еще не самая страшная.

– Пока она просто видит скрытое, а скоро начнет догадываться, что в зеркала по ночам лучше не смотреть, что можно управлять снами и видеть чужую энергетику… Это будет очень скоро, она спеет слишком быстро. Годам к пятнадцати уж точно. Неужели мы и тогда оставим ее в неведении?

– Она и сейчас уже все это чувствует на уровне подсознания. Для нее это – игры воображения, в которые она верит по какой-то причине.

– А должно стать единственной истиной.

– Не сейчас.

– Но она ведь… Ты слышал? Вот, только что. Опять увидела, в торговом центре, куда они пошли с ребятами. Черт, как обидно…

– Не упоминай пасынка Дьявола в моем присутствии, – скривился второй мужчина.

– Так мы пока… ну, просто как… опекуны для нее, получается?

– Духовные опекуны. Смотрим, но не вмешиваемся.

– А если какая-нибудь сущность почует в ней угрозу и решит напасть?..

– У нас есть все полномочия защищать ее от нечистой силы.

– Кто дал нам их? Рада по поиску и надзору неинициированных детей?

– Нет. Сам Он.

На этом мужчины замолчали, наблюдая, как последний миллиметр закатного солнца скрывается за горизонтом, уступая место тьме на вполне определенный срок.

 

МАСКА

Сей рассказ следует начать с того, чтобы познакомить читателя с главным героем. Автор не может назвать его ни «молодым человеком», ни «юношей», ни «мужчиной», ибо все это будет искажать действительность. За сим автор выбирает словосочетание «человек в маске», чтобы обозначать своего героя и выделять его среди остальных.

На улице смеркалось. Крупные летучие мыши неуловимо носились над деревьями. По обеим сторонам дороги, ведущей к дворцу короля, слуги зажигали фонари. Гости, прибывающие на большой бал в честь дня рождения дочери короля, не должны были сбиться с пути. Сегодняшним вечером вся элита королевства стремилась к белоснежному дворцу, сияющему в синих сумерках, словно пчелы к улью. И действительно – гул внутри чем-то напоминал мерное жужжание пчел.

Люди все прибывали, подъезжая к распахнутым настежь воротам в изысканных каретах и дилижансах. Кавалеры помогали выбраться дамам, и вместе они проходили через двор по широкой, мощеной мрамором дорожке, вдоль которой произрастали алые и белые розы. Несмотря на то, что стояла середина июля, и было довольно тепло, все гости торопились к высокой мраморной арке в виде двух белоснежных львов, что стояли на задних лапах, а передними соприкасались друг с другом. Сколько бы раз люди ни видели этих каменных хищников, никто не уставал восхищаться умением мастера, создавшего подобное чудо. Арка была не только входом во дворец, но и самым главным его достоянием. Сразу за ней гостей встречала свита из слуг.

В огромной, ярко освещенной зале некоторые нетерпеливые пары уже вальсировали; те, кто не танцевал пока что по той или иной причине, разбивались на группки по три-четыре человека и распределялись по периметру залы, то там, то здесь. Группы эти оживленно беседовали и перемывали косточки тем, кого знали и не знали, попивая вино из хрустальных бокалов. Казалось, бал в самом разгаре. Но так только казалось на первый взгляд.

Официальная часть программы, а именно поздравление именинницы – прекрасной юной дочери короля – Моник – не могла начаться без одной маленькой детали. Этой деталью, способной запустить огромный и пока вхолостую работающий механизм, был человек, имени которого не знал никто, но компании и расположения которого искал всякий, кто считал себя достойным жителем этого королевства.

В зале царило необычайное оживление, если не сказать – ажиотаж. Все ожидали его, человека в маске, все находились в сладком волнении от грядущей встречи. Еще неделю назад стало известно, что он временно покинет соседнее королевство, чтобы явиться на бал и лично поздравить дочь короля. Едва этот слух прошелся по устам, лихо распространившись по всему государству за полдня, вся женская половина населения, собирающаяся на предстоящий бал, стала с тройным усердием хлопотать о своем туалете.

Как следствие, дамское общество в этот вечер было обворожительно и ароматно. Все, как одна: и юные незамужние прелестницы, и многодетные матери, и даже пожилые женщины и овдовевшие старухи (бывшие в молодости светом общества) – все находились в этот вечер на самом пике красоты и очарования, на которое только способны. Глаза милых дам встревоженно сверкали и жадно рыскали то и дело в новой толпе входящих в залу, а с пунцовых, розовых и алых губ то и дело слетало тихое, но такое заветное слово: «Маска, маска, маска…»

Человек в маске, которого высший свет, да и сам король, считал не старше чем молодым мужчиной, был обожаем всяким обществом, в котором бы он ни появлялся. И на то было множество, превеликое множество причин, главнейшие из которых автор сейчас обозначит. Во-первых, этот человек всегда появлялся с покрытым лицом, как читатель успел догадаться, был ли то бал-маскарад или нет – исключений неизвестно. Это казалось окружающим дьявольски оригинальным и экстравагантным, а потому заведомо привлекательным.

Никто и никогда не видел этого человека без маски, но каждый об этом мечтал – отсюда вытекают вторая и третья причины его популярности: тайна личности и тайна внешности. Причем неизвестно, что интересовало людей в большей степени: имя или лицо загадочной персоны, которая спустя неделю после своего первого появления в обществе обросла всевозможными слухами и сплетнями, словно сверкающей бахромой. Ходило мнение, что это на самом деле всего лишь навсего какой-то граф из далекого королевства, с труднопроизносимым именем и изуродованным лицом. Но никакими точными фактами эта догадка не подтверждалась. Впрочем, как и каждая небылица, придуманная обожателями этого человека, замученными своим же интересом.

Как было уже сказано, никто достоверно ничего не ведал о человеке в маске, кроме того, что он обладает завидным остроумием, изысканным чувством юмора, богатой фантазией, умением вливаться в любую компанию и скоропостижно становиться в ней лидером – впрочем, именно всем тем, что так нравится женщинам в мужчинах. Стоит ли говорить, что он был галантен, вежлив, воспитан, начитан, к тому же обладал невероятно складной для мужчины фигурой и чарующим голосом. Один лишь этот голос, стоило дамам заслышать его, приводил их в восторг. Появляясь на балах, человек в маске мгновенно становился центром всеобщего внимания – уже он, а не танцы, флирт и светские беседы, становился главным развлечением для гостей. Умело скрывая себя, он красил своим присутствием любое общество, и не было еще светского приема скучнее на свете, чем тот, где не было бы человека в маске.

Интерес к такому гостю не пропадал никогда, и каждый прилагал все усилия, чтобы сблизиться с ним, а впоследствии и раскрыть его великую тайну. Мужчины предлагали сердечную дружбу, а женщины… Влекомые безжалостной силой любопытства, присвоенному женщинам самой природой, они были готовы на все, в самом прямом смысле этих слов, лишь бы заслужить внимание и расположение человека в маске. Вплоть до того, что многие желали стать его любовницами, и некоторым это даже удавалось.

Однако люди замечали, что их стремление сорвать заветную маску с лица всеобщего любимца порою сильно огорчало гостя, и чтобы не потерять его, на время прекращали свои попытки сближения с ним и смягчали напор любопытства, просто наслаждаясь его компанией. Когда кто-то перегибал палку, человек в маске ненадолго покидал королевство, а через время, позволив людям одуматься, снова возвращался – и все были самозабвенно рады ему, как прежде. Так было и на этот раз.

Мелькали тут и там сшитые по новым фасонам парчовые, атласные и шелковые платья с вызывающими декольте и прочно зашнурованными корсетами, и оттого великолепно сидящие по фигуре; светлые лица были увенчаны высокими прическами и пышными париками. Представительницы прекрасного пола основательно подготовились к взятию крепости. Их супругам, братьям и отцам оставалось только ревновать, в душе тайно восхищаясь человеком в маске и мечтая быть хоть каплю таким же востребованным, как он.

Среди дам ходило много историй – правдивых и не очень – о Маске. Кто-то с восторгом пересказывал разговоры, случившиеся у них наедине с загадочной фигурой; кто-то во всеуслышание объявлял себя его любовницей; кто-то страдал от любви молча – в целом, каждая сходила с ума по-своему, как и подобает женщинам. Но слух о том, что человек в маске умел покорять одним взглядом, был самой правдивой правдой, которую все признавали безоговорочно. Подтверждением тому был некий случай: одна дама (неизвестно, кто), как-то раз танцевала с маской на балу; внезапно она ни с того ни с сего повалилась без чувств. Как после стало известно из ее же уст, бедняжка ощутила недомогание, едва заглянула человеку в маске прямо в глаза и не отвела взгляда. Этот случай был не единственным, когда девушки падали в обморок, встречаясь с Маской впервые. Все эти происшествия списывали на страстную влюбленность, дурманящую девушкам рассудок. После подобных обмороков пострадавшие действительно больше не могли мыслить ни о ком, кроме человека в маске.

Но была у нашего героя одна примечательная странность – он не выносил зеркал. Почему так сложилось, никто не знал, но и не собирался спрашивать, боясь обидеть всеобщего любимца столь интимным вопросом и спровоцировать его на очередной побег от общества. И как бы дико оно ни было, со временем все привыкли и закрыли на это глаза, полагая, что столь важной и нужной всем фигуре должно быть дозволено иметь свои прихоти. На балах и приемах, куда являлась эта фигура, не ставили зеркал.

– Маска! – выкрикнул кто-то несдержанно, и в мгновение ока зала погрузилась в тишину: замерли на полушаге танцующие, замолчали на полуслове говорящие, остановились на полузвуке музыканты, приподнялся со своего трона король. Все обратили лица в одну сторону, жадно впившись глазами в представший пред ними образ, словно глядели на идола.

На входе застыл высокий статный мужчина в сияющем белом костюме поверх угольно-черной сорочки; лицо его скрывала туго прилегающая к коже черная маска с вырезами для глаз и рта в виде узких прямоугольных щелей; темные волосы рассыпались в небрежном зачесе назад; весь он сиял и светился чем-то дерзким и притягательным, но не поддающимся описанию. Раздался «ах», и следом – грохот. Какая-то девица свалилась на пол от переизбытка чувств. Поднимать ее, однако, никто не торопился.

Человек в маске, выждав для эффекта еще несколько мгновений, стал медленно спускаться по широким каменным ступеням. Его шаги были плавными и размеренными, как и все движения, которые он совершал. Это гипнотизировало. Вырвавшись из оцепенения, несколько самых смелых ринулись к нему, чтобы первыми завести разговор и сопроводить дорогого гостя. Потихоньку пришли в себя и остальные. После расставания все были с новой силой ошеломлены красотой этого человека. Все, не исключая виновницу торжества.

Но местное развлечение прибыло, и люди спешили воспользоваться этим. Все потекло, как и всегда – приветствия, любезности, расспросы, оживленные беседы, взаимный обмен комплиментами, улыбками и шутками. Целая толпа окружила человека в маске, задавая вопросы и жаждая получить ответы на каждый из них. Дамы кокетничали, обмахивались веерами, строили глазки – в общем, вытворяли что угодно, чтобы обратить на себя внимание Маски. Но тот, как и всегда, был одинаково приветлив ко всем, одинаково терпелив и доброжелателен – не ставя никого выше либо ниже остальных, он успевал угождать всем и очаровывать всех собою. Случилось еще несколько обмороков, впрочем, девушки быстро приходили в себя, страшась потерять время, которое можно потратить на беседу с нашим героем вместо лежания на холодном полу.

Но когда первый поток вопросов иссяк, а истории о чужом государстве и его нравах были рассказаны, утолив любопытство слушателей, и гости впервые замолкли более чем на пять секунд, человек в маске воспользовался этой передышкой, чтобы обратиться к королю.

– Я прибыл сегодня сюда, – начал он своим чарующим голосом, повернувшись всем корпусом в сторону трона, и все вокруг внимали одному ему, – чтобы почтить своим визитом нашего доброго короля – Августа Леграна, а также всю его семью. В особенности – юную и прекрасную Моник Легран, чей день рождения стал поводом для этого бала.

Сказав это, человек в маске почтительно склонил голову, выражая королю свое приветствие и уважение. Август Легран поднялся.

– Что ж, я очень рад наблюдать тебя сегодня у себя в гостях. Не побоюсь сказать, что это честь для меня. Однако же позволь узнать: неужто соседнее королевство уже наскучило тебе? – в вопросе была скрыта ирония и небольшая обида, но человек в маске отнесся к этому спокойно и отвечал своим прежним размеренным тоном, каким отвечал всем:

– Не могло не наскучить, мой король: место, где изо всех сил пытаются раскрыть мою личность, быстро мне надоедает. Но я сегодня среди вас не только поэтому, – за этими словами последовало небольшая пауза, в течение которой слуга человека в маске подошел к хозяину и отдал тому коробочку. – Разрешите лично поздравить вашу дочь, достопочтенный король. Это будет честью для меня.

– Разрешаю, – усмехнулся король и присел на свое место. Подскочила его дочь, сидящая на троне чуть ниже справа – пунцовая, взволнованная, прячущая что-то маленькое в своей синей атласной перчатке.

– Моник Легран, в честь вашего девятнадцатилетия позвольте от чистого сердца преподнести вам мой скромный подарок, – произнося это, человек в маске поднимался по ступеням, устланным широким красным ковром.

Вся зала затаила дыхание. Достигнув одного уровня с именинницей, Маска, поклонившись сам и склонив голову перед дивной красотой девушки, протянул свою коробочку. Моник Легран со степенностью будущей королевы положила свои руки на ладони дарителя и приняла подарок. Человек в маске поспешил удалиться обратно в залу, успевая спрятать в карман то, что передала ему Моник Легран, пока никто не видел.

Позже, выгадав минутку наедине с собой, Маска достал крохотную записку и прочел ее. Он не удивился – он этого не умел. Содержимое записки скорее пробудило в нем злорадство и жажду. Еще одна жертва любопытства летит на огонь, чтобы сгореть в нем дотла, – подумал он напоследок и отправился к толпе – играть свою обычную роль. Уничтожив улику в огне свечи, он весь оставшийся вечер находился в предвкушении ночи.

Как и было назначено дочерью короля, Маска явился в сад ровно к трем ночи – ни минутою раньше. Серый камень беседки порос темно-зеленым плющом. Моник Легран уже ждала его внутри. Пройдя внутрь и расположившись напротив нее, Маска невольно залюбовался тем, как свет луны играл с черными волосами девушки, превращая их то в синие, то в лиловые. Моник нервно сжала маленькие кулачки и обратила к нему ясные голубые очи. Ночное светило сделало их водянисто-белыми.

– Вы, верно, неприятно удивлены моей дерзостью, – начала она быстро, отводя глаза от сильного волнения. – Я не желаю, чтобы это приглашение как-либо компрометировало меня перед обществом, и в первую очередь сердечно Вас прошу не рассказывать о нынешнем ни единой живой душе.

– Все будет так, как Вы скажете, прекрасная Моник. Вам не о чем беспокоиться, я не позволю, чтобы свет думал о Вас плохо. Дочери короля это не пристало. По нраву ли Вам пришелся мой подарок?

– Он… прелестный. Благодарю вас, – ладонь Моник непроизвольно легла поверх колье, блестящего на шее. – По правде говоря, не думала, что Вы явитесь по моему приглашению.

– Отчего же?

– Вы могли посчитать это очередной попыткой выяснить Вашу личность, – смело ответила Моник и пожала плечами.

Маска вздрогнул и немного изменил позу. Девушка отодвинулась, словно предчувствуя опасность.

– И в чем же Ваша истинная цель? – спросил он едва заметно изменившимся тоном, вальяжно раскинув руки по спинке сидения.

– Мне трудно сформулировать это… В свой день рождения мне почему-то сильно захотелось побыть наедине с кем-то вроде Вас… Я чувствую, что мне это необходимо.

– Наедине? – переспросил Маска дрогнувшим голосом и резко подался вперед, ближе к девушке. Теперь – он удивился. Приятно удивился.

– Наедине. Просто побыть вдвоем с Вами. Без посторонних, без шума толпы, без… присмотра отца. Не волнуйтесь, мне все равно, кто Вы и как выглядите. Мне необходим именно тот, о ком я не ничего не ведаю.

– Вы пришли одна? – сухо осведомился маска, стараясь не выдать дрожи волнения.

– Невдалеке, на выходе к тропинке, моя служанка. Она подаст сигнал, если увидит кого-то, кто может сорвать нашу встречу.

– Неплохая подготовка.

– Благодарю.

– Я правильно понял: Вас не интересуют мое имя и внешность, и Вы не будете с помощью женского кокетства и высокого положения стараться добиться от меня раскрытия моей тайны?

Дочь короля отрицательно помотала головой. Дочь короля не смотрела в глаза маске. Дочь короля опасалась.

– Что же, это… это… с таким мне еще не доводилось сталкиваться. Так скажите мне, юная леди, почему же Вы не поднимете на меня своих прекрасных глаз? Вот он я, пред вами.

– Я полагаю, Вы знаете ответ на этот вопрос даже лучше, чем я.

– Я – знаю. Но еще я хочу знать, что думают об этом окружающие.

– Люди теряют сознание, глядя Вам в глаза. Я не понимаю, как они еще не начали Вас бояться, а все продолжают по-прежнему слепо и сердечно любить.

Маска усмехнулся той недоброй усмешкой негодяя, которому поют дифирамбы.

– Что же, разве не любовь ко мне и Вас привела сюда сегодня ночью?

– Не только она, – призналась Моник. – Одиночество и любопытство.

– Второе часто карается, – заметил невзначай собеседник.

– Лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, на что так и не хватило духа.

– Моник, закройте глаза, – решительно надвинулся Маска.

– Зачем?

– Закрывайте. Если Вам непринципиально видеть мое лицо, то я, так и быть, могу посидеть перед Вами и без маски. Она, знаете ли, весьма неудобная – тугая. И уж будьте любезны, зажмурьтесь покрепче – пропала у меня на сегодня охота убивать.

Девушка, не веря в происходящее, но испугавшись этих слов, крепко закрыла глаза, и даже накрыла их ладонями. Под веками поплыли цветные пятна.

– Да что Вы такое говорите? Кого и зачем Вам убивать?

– Все, кто видел то, что под маской – умирали мгновенно. Только зеркала знают, в чем моя суть… и моя беда.

– Поэтому Вы… не смотритесь в них! – выдохнула девушка, замирая от страшной догадки.

– Верно. Маска стала моим спасением. Моим именем. Мной. Но мне пришлось стать ее рабом, чтобы моим рабом – стало общество. Вы убеждали меня, что Вас не интересует мое лицо, однако теперь я чую Ваше любопытство, юная леди… Оно влечет меня сильнее магнита.

– Что… – шептала она на грани слышимости, – что же Вы скрываете под ней?..

Мгновение спустя раздался тихий скрежет, касание пластика о каменную поверхность стола и еще один звук, похожий на тихое движение пламени.

– Под маской обитает Зло, – протянул могильно-холодный голос, будто из-под земли.

Ладони юной Легран оторвали от ее лица и потянули с нечеловеческой силой. Моник коротко вскрикнула, но глаз не раскрыла.

– Выдержите ли Вы? – требовал голос, который стал звучать будто легион голосов, слившихся воедино. – Сможете ли теперь побороть свое любопытство, чтобы сохранить себе жизнь?

Голос ножом рассекал тишину бархатной летней ночи. Девушка ощутила, что из глаз потекли слезы – то ли от страха, то ли от того, что она слишком усердно сжимала веки. Ладонь ее продолжали тянуть насильно, пока не опустили во что-то холодное и сухое, словно истлевший пепел или пыль. Моник вскрикнула – на этот раз от отвращения.

– Все происходит, как и всегда. Не желая Вам вреда, я убиваю Вас. Вы желаете заглянуть под маску, но верите ли Вы в то последнее мгновение перед смертью, что я не хотел этого?..

– Что это? Боже мой, что это? В чем моя рука?!

– Это мое лицо, юная Моник Легран, чье любопытство станет причиной гибели!

– О, господи, о боже! – шептала девушка, стараясь высвободить руку из хватки, но пальцы лишь водили по сухому и холодному, снова и снова, будто перебирали остывший песок. – Не может того быть – Вы меня разыгрываете!

– Откройте же глаза и убедитесь сами, что я не лгу, – настойчиво вопили голоса.

– Нет… нет…

– Любопытство. Год за годом. Сколько людей ушло, загубив себя этим любопытством! Оно травит мне душу, как капля яда в бочке старого вина. Но люди настолько глупы, что готовы умирать, лишь бы увидеть мое лицо!

– Пожалуйста… п-пожалуйста…

– Скажите мне, только честно, Моник Легран. Ответите честно – и я освобожу Вашу руку. Желаете ли Вы сейчас открыть глаза?

– Да! Я желаю, но не сделаю этого!

В следующий миг дочь короля смогла прижать ладонь к своему лицу – Маска сдержал свое слово.

– Почему нет?! – яростно спрашивал легион голосов.

– Потому чт-то… моя жизнь… мне… д-дороже, – заикаясь от страха, отвечала Моник, и все крепче жмурилась, хотя глаза ее уже начинали болеть от этого.

– О, мне Вас так не хочется терять!

– Почему вы… такой? – жертва осмелилась на вопрос, чем вновь поразила нашего героя (или злодея?).

– Слушайте же! Виной всему контракт, который я заключил много лет назад. Я был молод и глуп, и больше всего на свете мне хотелось, чтобы меня все любили, чтобы у меня получалось всё – но без особых усилий. Лишь одно существо могло дать мне такое могущество… – Маске пришлось прерваться из-за женского крика. Моник вздрогнула, узнав голос своей служанки. Вопль ужаса прекратился почти так же скоро, как и начался – лишь эхо продолжало гулять по саду.

– Герда! Герда? – закричала Моник, – что с ней? Что Вы с ней сделали?

– Я не хотел… случайность… Моник! поверьте. Она появилась неожиданно, я лишь обернулся на шорох, и она…

– Что?!

– Она уже мертва… Простите меня, но я должен уйти. На ее крик сейчас сбежится все королевство, а я пока что не хочу никому причинять зла, – звук пламени прекратился, и палец маски нежно скользнул по щеке девушки на прощание.

– Мертва? Мертва?! Сейчас же верните ее к жизни! – кричала Моник, все еще боясь раскрыть глаза, хотя ее собеседник уже растворился в ночи и не мог причинить ей зла.

К беседке бежали стражники, сверкая доспехами в свете луны. Только когда Моник услышала их голоса совсем рядом, она открыла глаза и тут же сорвалась с места – в ту сторону, откуда, как ей показалось, она слышала крик Герды.

Служанка лежала в траве, уже ледяная, окоченевшая, с широко распахнутыми глазами и раскрытым ртом. Предсмертная гримаса ужаса исказила ее лицо и так и осталась на нем. Мучительные судороги пробирали тело, когда Моник старалась представить себе, что именно ее служанка увидела за мгновение перед смертью. Упав на колени перед трупом, дочь короля протянула руки к небу, чтобы осмотреть ладонь, бывшую насильно погруженной во Зло. Лучи луны превращали кисть девушки в омертвелый кусок плоти, такой же черной, как маска недавнего собеседника. Испугавшись, Моник спрятала руку в складках платья. Она понимала, что это еще не конец. И в голове ее настойчиво звучал голос целого легиона, утверждающий, что кусочек Тьмы теперь живет внутри нее.

 

ОТРАЖЕНИЕ

Это случилось в один из вечеров, которые принято называть живописными. Закат был особенным – сумрачным, антрацитовым, и лишь малая доля бледно-розового света могла пробить себе путь сквозь густые тучи, напитанные чернилами. Клоками они загораживали диск солнца, словно покрытый мутной пленкой и оттого сияющий в треть силы. В некоторых местах из темно-синей небесной ваты, окаймленной ярко-розовым ободом, вырывались длинные рассеянные лучи, последние лучи этого вечера, которые дотягивались до медных вывесок на узких улочках, до матовых столбов со стеклянными фонарями, до металлических флигелей на тесно прижатых друг к другу домах.

Карета спешила по мостовой, вымощенной крупным темным речным булыжником. Две пегие лошадки звонко стучали подковами, помахивая туго стянутыми хвостами, и время от времени оглашали мостовую ржанием, реагируя на плеть кучера. Однако все эти столь привычные звуки не мешали двум пассажирам кареты вести разговор.

– Лерой, послушай, сегодня ты просто обязан к ней подойти! – убеждал собеседника молодой человек во фраке и белоснежной сорочке.

– Подойти, – повторил герцог Глэнсвуд, задумчиво поглядев в окно, – ты думаешь?

– Обязательно! Я слышал, сегодня будут танцевать. Пригласи ее на сальтарелло, она его обожает. Только успей! Как приедем, сразу к ней! Ты же знаешь, сколько у нее кавалеров! Очередь, пожалуй, еще с прошлой недели занимать начали…

Герцог Глэнсвуд, одетый гораздо более шикарно, чем его советчик – молодой небогатый граф, а по совместительству хороший товарищ, слушал наставления с сомнением и рассеянностью. Он смутно представлял, как пересилит себя и подойдет, наконец, к прекраснейшей Ловетт – свету высшего общества, и задавал себе вопрос, возможно ли, чтобы она приняла его благосклонно. К сожалению, герцог понимал, что это маровероятно, несмотря на богатство и уважаемое положение. И от этого снова становилось грустно, и снова хотелось смотреть в окно, а не на жизнерадостного графа Герберта, который никогда не сталкивался с отказами от представительниц прекрасного пола.

– Когда уже кончится этот треклятый мост! – возмущался Герберт, подпрыгивая на жестком сидении. – Эти булыжники совершенно не дают говорить! Я рассказывал тебе о том, что на днях произошло в поместье Уэландов? Нет? Так слушай же, ибо ты должен знать эту чудеснейшую историю! Только представь себе: сотни ящериц. Весь пол и все стены были покрыты ими, как коврами, – Герберт стал размахивать кистью, будто стряхивал что-то с плеч, – какая гадость, правда? Отвратительные, мерзкие ползучие гады! И откуда они взялись, спросишь ты? Изволь! Массовая миграция. Честное слово, массовая миграция пресмыкающихся, которая случается каждую осень, вот точно так, слово в слово, сказал какой-то ученый, как там его?.. А, неважно! Но потеха была знатная, как считаешь?

– Да, – ответил герцог Глэнсвуд. – Так ты думаешь, надо подойти?

– Невероятно, мой друг! Ты слышал, что я только что говорил? Или все твои мысли заняты одной лишь дамой сердца? Впрочем, зачем я это спрашиваю?.. Если ты сегодня к ней не подойдешь, я сам тебя подведу, будь уверен. И все же эти ящерицы – такая гадость! – сказав это, молодой человек поморщился и содрогнулся всем телом, как будто бы именно в этот момент скользкие чешуйчатые существа облепили его целиком.

Герцог Глэнсвуд промолчал, потому что к ящерицам и прочим гадам относился нейтрально. Единственное, чего он не любил – так это собственную внешность. Из этой нелюбви проистекали все его проблемы. Мечты об улыбке Ловетт были сказкой для Глэнсвуда, ведь он был уверен, что такая, как она, никогда не взглянет на не первой свежести неприятного герцога, пусть у него будут даже все сокровища мира.

Внезапно лицо герцога Глэнсвуда, смотрящего в окно, резко изменилось: задумчивость – удивление – испуг! Лошади заржали, закричал кучер, карета дважды подпрыгнула высоко, будто переехала высокий барьер, и остановилась.

– Чертовщина! – воскликнул в сердцах Герберт и распахнул дверцу, – кретин несчастный! – выскочив из кареты на мостовую, он погрозил кулаком кучеру. – Ты что натворил?! Чуть не угробил нас!

– Я цел, – сказал Глэнсвуд, отряхиваясь. – Что произошло? – обратился он к кучеру.

– Клянусь, мой герцог, я не виноват! Лошади сами понеслись, мостовая шла на уклон, остановить их было трудно! Они не стали меня слушаться! А тут вдруг она – непонятно откуда. Я даже не заметил, как все быстро случилось! – оправдывался испуганный возница, приподнимаясь на козлах и размахивая руками.

– Да кто – она? – разозлился и одновременно испугался граф Герберт.

– Вон. Она, – кучер лишь махнул рукой куда-то за карету и сел, чтобы закурить. В его голосе слышалось презрение.

Граф Герберт и герцог Глэнсвуд озадаченно переглянулись. Обойдя карету сбоку, они увидели человека, ничком лежащего на мостовой в двух шагах от задних колес. Это была женщина, и, по всей видимости, довольно старая, а еще она была похожа на цыганку: длинные седые волосы, оборванная и грязная пестрая одежда, множество украшений и смуглая, почти коричневая кожа. При ближайшем рассмотрении можно было заметить, что тело ее находится в какой-то неестественной позе. Приятели снова переглянулись и сели на корточки.

– Неужели это мы ее, Лерой? – тихо спросил Герберт и стал смотреть по сторонам: мостовая была пуста, только несколько ремесленников дальше по улице закрывали свои лавочки.

– Мы ее переехали, – спокойно произнес герцог. Настроение его было безнадежно испорчено.

– Но как же так? – молодой граф растерялся, услышав уверенный и хладнокровный голос товарища. Глэнсвуд смотрел куда-то поверх тела, на булыжники – они глянцевито отражали розовый свет. Герберт поднял голову и посмотрел на закат – он был потрясающим, затем он снова взглянул на цыганку и ужаснулся.

– Не наша вина, – будничным голосом произнес герцог, стараясь скрыть свой собственный испуг, – пусть позовут городских стражников. Тело необходимо убрать с дороги.

– Но как же?..

– Я герцог, ты – граф. Даже если она умерла или умрет вскоре, нам ничего не будет. Это всего лишь бездомная цыганка, – Глэнсвуд сделал движение, чтобы подняться, но – кто-то резко схватил его за руку и потянул вниз.

Графа Герберта тоже схватили, и он испуганно выдохнул. Цепкие сухие руки цыганки подтянули их обоих к сморщенному пятнистому лицу. Складки шевельнулись – старуха раскрыла тонкогубый рот и несколько секунд рассматривала добычу.

– Убили, – прохрипела она.

– Стражники! – фальцетом крикнул Герберт, понимая, что не может освободиться. Старуха обратила на него черные запавшие глаза, испещренные сетью глубоких морщин, будто надрезы на пергаменте.

– Прокляну, – просипела она еле слышно.

Граф с испугом смотрел ей в глаза и пытался сорвать длинные сухие пальцы со своей руки.

– Ты, – сказала ему цыганка, – всю жизнь пресмыкаться будешь.

Едва она это произнесла, как Герберт сорвался и повалился на спину – дернувшись в очередной раз, он просто не почувствовал сопротивления. Цыганка перевела мутнеющий взгляд на герцога. Глэнсвуд стиснул зубы и с вызовом смотрел на старуху, ничего не говоря.

– А ты… – она зашлась приступом кашля. Ей тяжело давались последние слова – она была очень стара и к тому же покалечена. – Сам себя… унич… тожишь…

Глаза ее закрылись, рука, сжимающая локоть герцога, ослабла, и Глэнсвуд смог подняться на ноги. Первым делом он посмотрел на закат – солнце уже почти скрылось, оставляя только след в виде розовой кромки и лилового отсвета на тучах. Как романтично, подумал он, меня прокляли на закате. О таком только в романах можно прочесть. Он посмотрел на графа, который по молодости лет и по природной впечатлительности все никак не мог прийти в себя, и помог ему подняться, затем стал слышен грохот и неприятный лязг железных лат. К месту происшествия спешили стражники.

Герцог Глэнсвуд сдержанно заметил, обращаясь к ним, что возникновение цыганки в городе – их просчет, и как бы им ни пришлось за это поплатиться. Вход в город по недавнему приказу был закрыт для странствующих, колдунов, цыган, бездомных и прочих.

Какова была дальнейшая судьба умершей старухи, неизвестно, ибо наши герои вернулись в карету и продолжили свой прежний путь. Потрясенный событием граф всю дорогу теперь молчал, а умело скрывающий свое потрясение герцог молчал потому, что молчал обычно большую часть времени.

На приеме было много людей, большинство из них были давно и хорошо знакомы, имели в обществе славу – хорошую и не очень, а остальная часть были молодые, впервые попавшие в свет. Гостей принимала старая графиня, у которой было две дочери. Старшей из них была Ловетт. Из-за происшествия на мостовой герои немного опоздали, но и этого времени хватило, чтобы Ловетт уже увели танцевать более расторопные кавалеры. Войдя в зал и увидев, как дама его сердца кружится в вальсе с высоким молодым человеком приятной наружности, герцог не расстроился, а наоборот – вздохнул с облегчением. Теперь он мог с чистой совестью не рисковать своей жизнью, пытаясь пригласить Ловетт на сальтарелло.

Спустя час немного выпивший граф Герберт впервые почувствовал себя плохо. Слушая неинтересный рассказ старой графини, сидящей на диване и собравшей вокруг себя небольшой кружок, и часто позевывая, он вдруг пошатнулся, и рядом стоящий герцог поддержал его. Гости беспокойно привстали со своих мест. Графиня поинтересовалась, в чем дело, но граф только весело махнул рукой и сказал, что это из-за спиртного, и ничего страшного нет. Через десять минут он, прихватив молоденькую девушку, пустился танцевать, и все тут же перестали о нем беспокоиться.

Герцог Глэнсвуд, напротив, не мог позволить себе веселиться. Весь вечер он провел в обществе старых, неповоротливых черепах, вполуха слушая древние истории о боевых подвигах и любовных похождениях столетней давности. Герцог то и дело вспоминал страшные глаза цыганки и думал над непонятными словами, которые она произнесла перед смертью.

«Что бы это могло значить? «Всю жизнь пресмыкаться будешь», – сказала она Герберту. Как это понять? Могла ли она подслушать неким образом, о чем мы говорили в карете? Помнится, граф что-то рассказывал о пресмыкающихся. Исключено – она была слишком далеко. «Сам себя уничтожишь», – не очень похоже на цыганское проклятие, скорее напоминает пророчество или предсказание. Полнейшая чепуха! Всего лишь бред умирающей старухи, и больше ничего. Не стоит на этом зацикливаться. Однако же, присутствует какой-то незримый смысл в обеих этих фразах. Будто бы она видела и меня, и графа насквозь, будто бы она давно и хорошо нас знала».

Воспоминания и вопросы весь вечер не позволяли герцогу сосредоточиться на происходящем в реальности. Он и забыл думать о Ловетт. Да и Ловетт, по правде говоря, совсем о нем не думала. Она весело проводила время, она позволяла многим ухаживать за ней и вела себя настолько беззаботно, что любой бы ей позавидовал. Юной барышне не о чем было беспокоиться, в отличие от стареющего герцога, карета которого насмерть сбила цыганку.

Из состояния оцепенения Глэнсвуда вывело странное обстоятельство, которое никто, кроме него, не заметил. Оказывается, большую часть времени он простоял недалеко от длинного узкого зеркала, одного из многих, что были расставлены по залу для того, чтобы дамы в любой момент могли отбросить все сомнения относительно своей прически или платья. Герцог Глэнсвуд повернул голову, чтобы осмотреться, и увидел самого себя в нескольких метрах от места, где он находился. Средний рост, усталый взгляд, немного обвисшее лицо и опущенные уголки полных губ. Герцогу никогда не нравилась собственная внешность, и подолгу в зеркало он предпочитал не смотреть, поэтому и поспешил отвернуться с отвращением на лице. Но в самый последний момент, уже отводя глаза, он заметил, что его отражение не повторяет его движений. Вместо того, чтобы отвернуться, фигура в зеркале наклонила голову и хитро улыбнулась. Глэнсвуд решил, что ему показалось, мало ли что может показаться, когда ты выпил? – и не придал этому особого значения. Тем более, снова обернувшись и окинув взглядом свое отражение, он обнаружил, что оно больше не своевольничает.

Все кончилось в одиннадцать часов вечера. На улице занималась гроза, и не догулявшие разбегались по тавернам, чтобы продолжить веселье. Герцогу пришлось почти тащить графа на себе, чтобы усадить его в карету – Герберт изрядно выпил.

– Не думай, что я пьяница, – сказал он, заикаясь, когда герцог погрузил его внутрь. – Я выпил столько, чтобы… чтобы забыть. То, что случилось, и что она сказала. Ты понимаешь меня, мой друг?

– Понимаю, – сказал Глэнсвуд и крикнул кучеру, чтобы тот трогал. Под мерный стук колес и конских копыт Герберт практически сразу уснул, облокотившись на плечо приятеля.

Герцог действительно понимал. Понимал он также и то, что выпивка не поможет этого забыть. Слова четко врезались в память. Как будто отчеканились. Их было невозможно выбросить из головы, они то и дело раздавались там гулким эхом трескучего старушечьего голоса.

Поместья графа и герцога соседствовали, что и стало много лет назад причиной их знакомства. Глэнсвуду пришлось выйти под дождь и проводить незадачливого приятеля до двери, где его из рук в руки приняли служанки. Граф был не в состоянии даже распрощаться. Возвращаясь к карете в кромешной темноте и под проливным холодным ливнем, герцог думал о том, что в следующий раз нужно будет взять с собою слуг, чтобы не таскать Герберта на себе. Внезапно ему в голову пришла мысль, что, возможно, то, что он видел сегодня, вовсе не показалось ему.

Уже через четверть часа Глэнсвуд был у себя дома и приказал распрягать лошадей и подать ужин. Но вскоре понял, что аппетита решительно нет. С этим нужно было что-то делать. С этим нужно было разобраться по-мужски. Ни с того ни с сего стукнув кулаком по столу и перепугав слуг, герцог приказал принести в комнату самое большое зеркало в доме. Хрупкий груз величиной в полтора человеческих роста аккуратно прислонили к стене и оставили хозяина одного. Закинув руки за спину и крепко сцепив ладони, герцог принялся прохаживаться перед зеркалом, внимательно глядя на себя. Ничего необычного не происходило. Аппетит тоже не появлялся.

За окном не прекращалась гроза. Молнии вспыхивали, ярко освещая лес, и их длинные ломаные линии отражались в зеркале за спиною герцога. Что же ты кривляешься, думал он. Ему казалось, он был почти уверен, что отражение просто паясничает, пытается обвести его вокруг пальца, усыпить бдительность. И поэтому послушно повторяет за ним все, что он делает. Глэнсвуд всеми силами пытался расстроить план противника. Он совершал резкие непредвиденные движения, неожиданные выпады, один раз даже попытался изобразить чечетку, пока не ощутил себя полнейшим идиотом.

Суеверный кретин, подумал он и точно так же, как вечером на приеме, отвернулся, думая о своем. И тут! Он вновь увидел боковым зрением, что отражение не отвернулось вслед за ним. Тогда он быстро схватился за раму зеркала обеими руками и стал смотреть. Теперь он поймал его с поличным. Отражение виновато улыбнулось и развело руками. Глэнсвуд отпрянул. Это не было страшно, это просто было очень непривычно. Герцог отошел от зеркала на пару шагов – отражение осталось на месте.

– Кто ты? – спросил Глэнсвуд.

Отражение, судя по шевелящимся губам, что-то ответило. Но услышать было невозможно – их разделял друг от друга будто бы толстый звуконепроницаемый прозрачный слой.

– Я ничего не слышу, – сообщил зачем-то Глэнсвуд.

Он понимал, что это важно, и очень хотел наладить контакт с самим собой. Но отражение вдруг сделалась будто другим человеком. Герцог не узнавал собственного лица – оно стало перекошенным от злости. Отражение подняло плечи и оскалилось. В свете свечей это выглядело поистине жутко. Глэнсвуд решил раз и навсегда убедить себя, что это не видение и не пьяный угар – он потер глаза, похлопал себя по щекам. Отражение скалилось и теперь приближалось к поверхности зеркала по ту сторону.

Герцог не на шутку встревожился. Он напрочь забыл о Ловетт, о цыганке, о Герберте, он видел лишь, как его собственный рот беззвучно открывается, показывая зубы, как лицо шевелится от ярости, и как отражение, подойдя вплотную, поднимает руки, чтобы нанести удар по стеклу. Несомненно, оно хотело выбраться наружу. Несомненно, этого нельзя было допустить. Глэнсвуд, не помня себя от страха, отступил еще на шаг и стал озираться. В тот момент, когда он дрожащими руками сорвал со стола скатерть, и посуда посыпалась на пол, разбиваясь, он услышал первый глухой удар и обернулся. Отражение обрушило кулаки на преграду и вновь вскидывало их. Герцог запутался в скатерти и чуть не упал. Второй удар был более звонким и более явственным, и Глэнсвуд заметил, как по зеркалу побежала тоненькая трещинка, похожая на молнию… Дыхание у него сперло, воздух застрял в легких.

Герцог смело подскочил ближе, криво закинул скатерть на зеркало и, стараясь не глядеть на отражение, принялся ее торопливо расправлять – оказалось, что ткани с лихвой хватает, чтобы накрыть всю поверхность. После этого он сел прямо на пол, расставив ноги, и стал прислушиваться. Ударов больше не было, и вообще стало тихо, даже гроза на улице смолкла. Герцог громко позвал слуг и приказал им убрать с пола еду и разбитую посуду, а также немедленно накрыть все зеркала в доме непроницаемой плотной тканью. Уснуть в эту ночь ему удавалось лишь на несколько минут, после чего он просыпался от чувства тревоги, и все начиналось заново. Так бедный герцог промучился до самой зари, и только богу известно, как много всего он успел передумать и пережить в своем воображении за это время.

Рано утром в спальню постучал слуга. Глэнсвуд впустил его. Слуга поклонился и сообщил, что прибыла срочная записка от графа Герберта из соседнего имения. Лерой резво подскочил на ноги и жадно выхватил клочок бумаги. Слуга спешно удалился. Герцог не узнал почерк друга – обычно красивый и аккуратный, теперь он был рваным, грязным и нестройным, многие буквы были не дописаны, некоторые слова – непонятны.

«Мой дорогой друг! – писал Герберт. – Ты должен срочно явиться ко мне! Видишь ли, вчерашнее происшествие (неразборчиво) не дает мне (неразборчиво). К тому же, мне кажется, что я (неразборчиво). Благодарю тебя за то, что вчера (неразборчиво) помощь и доставил меня домой. Мои слуги (неразборчиво). Но посреди ночи я протрезвел и проснулся из-за грозы. Было около трех ночи, и я обнаружил, что на моем теле (неразборчиво). Я испугался и позвал Гарри. Ты помнишь его, такой рыжий. Гарри тоже видел все это. Я (неразборчиво) себя неважно. Эти пятна к утру стали серыми и нестерпимо (неразборчиво). Я послал в город за лекарем. Не знаю, поможет ли он, но, по крайней мере, (неразборчиво). С момента, как я проснулся, я так и не смог уснуть. Они растут с каждым часом, и их (неразборчиво) все больше. Скажи, не случилось ли у тебя чего (неразборчиво)? А лучше – приезжай немедленно! Мне очень нужна твоя поддержка. Вечно твой Герберт».

Герцог Глэнсвуд смял бумагу в кулаке, затем бережно развернул и перечитал еще несколько раз. Это никак не могло быть просто совпадением. Положив записку в нагрудный карман, Лерой отправился в зал, где вчера осталось стоять накрытое скатертью зеркало. Зеркало было целым и невредимым. Спросив у главного слуги, все ли зеркала в доме накрыты, и получив положительный ответ, герцог приказал запрягать лошадей и ушел переодеваться. Сейчас, в ярком утреннем свете, случившийся вчера кошмар выглядел совсем не страшно и стремился оказаться сном, видением, бредом. Это немного успокаивало, но все же открывать зеркало Глэнсвуд не стал – опасался. Не хотелось нарушать спокойствие этого теплого утра. Все вокруг казалось таким обидным, что лишаться иллюзии было жестоко.

Герберт сидел на террасе за столом, закутанный в махровый халат, из которого выглядывал только его нос и кончики пальцев, и вид у него был крайне болезненный.

– Мой дорогой друг! – вяло произнес он, лишь вскинув голову, но не подскакивая, как он это делал обычно.

– Герберт, рассказывай все, как было, до самой последней подробности, – приказным тоном сказал Глэнсвуд, присаживаясь напротив. – И сними этот капюшон, я хочу видеть твои глаза.

Герберт со вздохом стянул капюшон и прямо взглянул на герцога.

– Вот так, Лерой, – сказал он грустно и стыдливо отвел взгляд. – Вот так…

На левой щеке у него было крупное серо-зеленое пятно – не то язва, не то лишай, не то скопление мелкой сыпи. Лерой едва удержался, чтобы не сказать: «О, господи», но вовремя одумался, пожалев друга.

– Давно послал за лекарем?

– На заре… Но ты же знаешь, как их мало и как все они заняты… Вот тут, смотри, – Герберт вывернул голову влево и показал шею – там было еще одно пятно. – Чешутся, сухие, шершавые… Никогда о таком не слышал. Уже вот и на лицо полезли, гадость, – он жалобно скривился, едва сдерживая слезы. – Мне страшно, Лерой! – вдруг всхлипнул он и закрыл лицо руками. – Боже, как мне страшно! А если это неизлечимо? А если лекари не будут знать, что это за болезнь? Может, это и не болезнь вовсе, если так быстро разрастается по телу! Я еще не слышал, чтобы лишай проявлялся так быстро, Лерой! – он отнял руки от лица и внимательно посмотрел в глаза герцогу. – Тебе не кажется, что они слегка, самую малость зеленоватые? – почти шепотом спросил он.

Герцог Глэнсвуд не знал, что ответить, чтобы немного утешить приятеля. Разве что рассказать ему о том, что с ним самим вчера случилось… Это его отвлечет от личного несчастья.

– Успокойся, Герберт, – твердо сказал он. Таким же тоном он вчера уверенно и спокойно говорил о том, что их не обвинят в смерти цыганки. – Просто какой-нибудь лишай или сыпь. Приедет лекарь и выпишет тебе мазь. Это не самое худшее, что могло случиться в жизни, правда? Ты жив и почти здоров. Все поправимо, хватит паники. Рассказывай подробно, как все было. А потом я расскажу, как было у меня. Поверь, мне тоже есть, чем поделиться.

– Ты не думал, что это может быть связано?.. Впрочем, – Герберт собрался и расправил плечи. Ему стало немного спокойнее от голоса герцога. – Ерунда, – решительно заявил он и начал рассказывать все, что описывал в записке, только намного подробнее. Ко всему ранее известному прибавилось то, что Герберта непрерывно тянет к земле, словно что-то необъятное давит на него сверху, заставляя сутулиться, сгибать спину, опускать голову, вызывая сильное желание присесть, а лучше – прилечь, и не на кровать, а на пол, а еще лучше – сразу на землю.

Плохо дело, подумал Глэнсвуд, стиснув зубы. У него появилось одно фантастическое предположение, но он не стал его озвучивать, опасаясь вконец напугать друга и лишить его всякой надежды. Вместо этого он рассказал Герберту, детально описывая каждое мгновение, то, что произошло с ним вчера вечером по возвращении домой. Естественно, Герберт решил, что друг разыгрывает его, чтобы развеселить, но это убеждение длилось не долее минуты. Увидев, что взгляд герцога даже серьезнее, чем обычно, граф подавил улыбку и спросил:

– Ты ведь шутишь, Лерой, да?

– Я был бы очень рад, окажись это шуткой. И кстати, я не войду в твой дом, пока все зеркала в нем не будут зашторены.

Герберт молча махнул рукой, подзывая слугу, и отдал соответствующее распоряжение. Помолчав, он сказал озадаченно:

– Но ведь такого не бывает, Лерой, ты понимаешь?

– Прекрасно понимаю. Однако никакие сокровища мира не заставят меня еще раз взглянуть в зеркало, Герберт.

В саду пели птицы, солнце просвечивало сквозь зелень листвы. Они сидели на террасе и не знали, что делать.

– Ну, значит, если ты первый об этом не заговоришь, – Герберт хлопнул себя по коленям, – то это скажу я. Проклятие цыганки, – он помолчал, не встретив столь ожидаемого сопротивления друга, почесал шею и продолжил, – согласись, в этом предположении есть смысл. Все эти странные события случились с нами только после того, как мы…

– А может быть, это просто паранойя. Мне причудилось со страху, а ты просто подхватил какой-нибудь особенный лишай, быстро прогрессирующий.

– Лерой, ты сам не веришь в свои слова. Ты же уверен в том, что видел вчера.

– Уверен, – признал герцог.

– Тогда извольте, милейший герцог, доказать мне, – граф вскинул голову, глаза его лихорадочно горели, – докажите мне, что я не прав, и все это не связано с цыганкой!

– Давай рассуждать логически. Пойдем методом от противного. Допустим, это проклятие цыганки. В таком случае, и ты не можешь со мной не согласиться, двигателем к осуществлению проклятия должны были быть ее последние слова, обращенные к нам.

– Всю жизнь пресмыкаться будешь, – тихо сказал Герберт и схватился за голову. – А ты… Не помню…

– Сам себя уничтожу, – сказал Глэнсвуд. – Я тоже помню только то, что было сказано мне. Я много думал об этом вчера на приеме, пока ты отплясывал с девушками. Я никак не мог понять, что бы это могло значить.

– Что здесь непонятного, Лерой! Что здесь непонятного? Все ведь ясно – кристально ясно! Пресмыкаться! Кто у нас пресмыкается? Гады ползучие, ящерицы! Что у них вместо кожи? Ну-ка, скажи мне, мой друг, что?

– Чешуя, – ответил Лерой, и Герберт нервно расхохотался.

– Чешуя! – подтвердил он, хватая друга за руку. – А вот это, потрогай, на что похоже, мой друг? М?

Глэнсвуд не стал отнимать руки и послушно потрогал серую щеку – она была сухой и грубой, как крупный песок.

– На чешую, – ответил он. Он не видел смысла врать и притворяться.

– Выходит, мой друг, я, граф Герберт Уэльский, сын Терри Уэльского, из-за проклятия какой-то цыганки, выскочившей под копыта лошадей неизвестно откуда, теперь превращаюсь в ящерицу? В змею? В кого?

– У тебя разыгралось воображение, – с сомнением произнес Лерой.

– Ну а Вы, герцог Лерой Глэнсвуд? Что ожидает Вас? Постой, что она тебе сказала?.. Я снова забыл.

– Что я уничтожу сам себя. Пойдем-ка в дом, мой друг, ты выпьешь воды и успокоишься, и там мы вместе дождемся лекаря.

Лерой помог другу подняться и увел его с террасы. Герберт непрерывно плакал, его опущенные плечи вздрагивали. Войдя в зал, они уселись на просторный диван, герцог стал оглядываться и охнул.

– Зеркало! – крикнул он, подскочил и стал метаться по помещению в поисках какой-нибудь ткани. – Почему не закрыли?! – взревел он, не находя ни скатерти, ни полотенца, ни покрывала.

Пока Глэнсвуд бегал по комнате, граф с замиранием сердца глядел, как отражение его друга не двигается с места. Точнее, двигается, но абсолютно не так, как положено. Оно колотит в зеркало изнутри, с каждым ударом все сильнее и сильнее, и вот уже слышится тонкий звон стекла, отдающий в уши, и ползет паутина трещин по поверхности зеркала, и Лерой кричит не своим голосом. Он хватает и поднимает над головой стул, кидаясь к зеркалу поперек комнаты, чтобы успеть разбить его первым, замахивается…

Время останавливается. Лерой не успевает. Прежде чем стул касается зеркала, оно разлетается вдребезги тучей сверкающих осколков, словно водяной взрыв. Герберт прикрывается рукой, но он слишком далеко, чтобы в него что-то попало. Осколков много – большие, поменьше и совсем крошечные, как сверкающая пыль, они отлетают на определенное расстояние и стремительно осыпаются вниз, будто натыкаясь на невидимую преграду.

Лерой не успевает сделать ничего, и он слишком близко, стена накрывает его. Куски зеркала впиваются герцогу в тело, колючая пыль слепит глаза, он роняет стул и бессильно падает на пол, вслепую пытаясь вытащить осколки из неглубоких, но кровоточащих ран. Над ним возвышается фигура – расплывчатая и нечеткая, и Герберт бросается к другу, чтобы оттащить его в сторону.

Глэнсвуд стонет от боли, мужчина над ним улыбается. Перед тем, как упасть на пол, Герберт успевает заметить, что мужчина поразительно похож на Лероя, просто один в один. Земля словно притягивает его в десять раз сильнее обычного, но он продолжает ползти.

– Герберт! – крикнул Глэнсвуд. Он почти плакал от беспомощности и от боли во всем теле, а особенно в глазах, которые он яростно тер окровавленными кулаками. – Герберт! Герберт!

Отражение молча склонилось над герцогом, тогда Герберт, нащупав осколок покрупнее, замахнулся и ударил им двойника. Кусок зеркала впился ему в бедро, брюки потемнели от крови.

– Пшел вон! – озлобленно крикнул граф, стремясь напугать отражение, как бездомного пса. – Вон из моего дома, вон!

Отражение осклабилось и шагнуло к Герберту, держась за раненую ногу и позабыв о прежней цели. Но едва оно заметило серое от пятен лицо, оно отшатнулось и перестало скалиться.

– Что происходит, Герберт! – вскрикнул Лерой. – Ты жив? Я ничего не вижу!

Молодой граф вскинул руку и всадил еще один осколок в ступню двойника. Тот взвыл голосом Глэнсвуда и скривился от боли.

– Отползай на мой голос! – закричал Герберт. – Давай, давай, Лерой, дружище! Я засадил в него два осколка! Кажется, оно уходит!

Лерой стал ползти на голос и вскоре потерял сознание.

Герцог очнулся утром следующего дня. Глаза видели плохо и очень болели. Раскалывалась голова. Осмотрев себя, он обнаружил множество неглубоких промытых ран по всему телу, повязанных серыми бинтами. Они почти не болели, по крайней мере, боль в глазах точно заглушала все остальные ощущения. Лерой, смутно припоминая, как оказался у себя дома, охрипшим голосом позвал слуг.

– Не надо, – просипел где-то рядом незнакомый грустный голос, – не зови их. Я пока что здесь.

– Кто? – сказал Лерой и подскочил с кровати. – Кто ты?!

– Это я, мой друг. Это я.

– Где ты? О, господи, Герберт! Неужели ты жив? Пресвятая Мария!

– Жив, – раздалось откуда-то снизу.

– Где ты? – повторил Лерой.

– На полу. Где же мне еще теперь быть, – вздохнули снизу.

Герцог Глэнсвуд сел на корточки и стал слепо шарить руками перед собой.

– Я почти ничего не вижу, – проворчал он. – Расскажи, что случилось?

– Стеклянная крошка попала тебе в глаза. Я приказал слугам промывать их и закапывать специальными каплями. Если бы не это, ты бы ослеп.

– О, Герберт… – горько сказал Лерой. – Скажи мне… ты убил его?

– Нет, мой друг. Я его ранил, но он ушел. Пока я еще мог оторваться от пола, я отвез тебя в твой дом, опасаясь, что он может вернуться. С тех пор прошли сутки. Я был рядом с тобой и ждал твоего пробуждения. Я сказал твоим слугам вооружиться и быть начеку. Но сам я, к сожалению, теперь тебе не помощник.

– Что случилось, Герберт?

Снизу вздохнули, и герцог наконец нащупал нечто напоминающее человеческую голову.

– За то время, пока ты был без сознания, те пятна покрыли все мое тело и срослись. Теперь у меня не кожа, а… чешуя. Серо-зеленая, мой друг. И еще я не имею сил подняться с пола. У меня не получается встать даже на колени. Я ползаю, как гадкая ящерица… И что-то подсказывает мне, что это еще не конец.

– Герберт… мой дорогой Герберт… что же она с нами сделала? – Лерой, чувствуя себя самым несчастным человеком на свете, навзрыд заплакал, ничего не стесняясь. Слезы смачивали глаза, и от этого боль немного стихала.

– Да, противная попалась старуха. Ведь мы, собственно говоря, даже не были виновны в ее смерти. Это все кучер, растяпа. И ведь сидит себе сейчас, пьет эль и горя не знает. Не то, что мы с тобой. Один полуослепший, другой наполовину ящерица.

– Он ранил тебя? – Лерой, подслеповато щурясь, вскинул голову, позабыв о том, что собеседник на полу.

– Он не смог и подойти ко мне. Видимо, увидел пятна и понял, что я уже и так проклят. Знаешь, а я успел смириться с тем, что меня ждет. Теперь я уверен в этом, мой друг. Мне кажется, скоро мое тело начнет меняться и перестраиваться. Одно обидно – скорее всего, я потеряю дар речи, – Герберт говорил спокойно, но голос был как будто не его. – И кстати, я кажется понял, в чем суть твоего проклятия.

Последовала долгая пауза.

– Герберт? – позвал Лерой. – Отзовись, пожалуйста!

Но никто не отзывался. Тогда герцог попробовал найти друга наощупь, но это тоже не увенчалось успехом. Истошным криком Глэнсвуд позвал прислугу.

– Звали, герцог? – спросил женский голос (герцог узнал его – это была Глена).

– Кто присутствует в комнате, кроме меня и тебя? – стиснув зубы, спросил Лерой.

– На Ваш крик прибежали я и мой сын – Рэм. Вы все еще плохо видите? Вам нужно закапать глаза.

– Позже! – крикнул Лерой, нащупывая взглядом два расплывчатых силуэта поодаль. – Где граф? Граф Герберт! – надрывался он. – Он в комнате? Он на полу?

– Нет, герцог. Графа нет. Он был здесь, но теперь, наверное, ушел.

– Осмотрите всю комнату! – рявкнул герцог из последних сил, уже понимая, что именно они найдут. – Внимательно! Смотрите по полу!

– Слушаюсь, мой герцог…

– Ма-ам? Смотри.

– Святые угодники! Фу, какая гадость! У Вас под кроватью какое-то существо, мой герцог.

– Опиши мне его. Оно живо?

– Еще как живо. Похоже на… – Лерой затаил дыхание, – ящерицу.

– Маленький дракончик, – тихо поправил Рэм.

– Серое, с чешуей, небольшое такое…

– Оно собирается убегать?

– Нет, мой герцог, не похоже.

– Помогите мне сесть на кровать.

Слуги помогли ему и переглянулись, ожидая дальнейших приказаний.

– Рэм, чем, по-твоему, питаются такие ящеры? – тихо спросил Глэнсвуд.

– Насекомыми, – ответил мальчик, не раздумывая. – Может быть, ягодами.

– Вот что, Рэм. Я поручаю тебе следить за ним и кормить его. Если он убежит или умрет, голову тебе сниму своими руками. А сейчас я очень хочу спать. Прислуга все еще вооружена?

– Да, мой герцог, – сказала Глена.

– Отлично. Охраняйте меня. Если придет мужчина, очень похожий на меня, ни в коем случае не подпускайте его ко мне. А лучше всего – убейте. Дай мне капли, Глена, – служанка подала флакончик в раскрытую ладонь. – Я буду сам все делать. Я должен вылечить глаза. Иначе мне конец. Ступайте.

– Да, мой герцог.

Глэнсвуд услышал шорох платья и понял, что Глена поклонилась ему, прежде чем уйти. Она делала это всегда, независимо от того, видел он или нет. Славная женщина… С этой мыслью герцог уснул.

Проснулся он ночью, вокруг было темно, и он долго не мог понять, вернулось ли зрение, потому что глаза уже не болели. Осталось только неприятное ощущение, будто в них попал песок или пыль. Но это можно было терпеть. Лерой позвал Глену и с удовольствием увидел, как служанка вошла в спальню, держа при себе свечу. Первым делом он спросил, где ящерица, и Глена ответила, что она все еще под кроватью, и что Рэм кормил ее уже дважды, червями и тараканами, и она ела. Герцог печально вздохнул и осведомился, не приходил ли кто, пока он спал. Глена ответила, что никого не было, и вообще все было спокойно. Тогда Лерой попросил свечу и пошел в зал.

В зале Глэнсвуд долго стоял, не решаясь сбросить скатерть с зеркала. Он знал, что это сделать необходимо. Ему казалось, будто это даст ответ на вопрос, в чем же суть его проклятия. Он почти наверняка знал, что ничего не увидит в зеркале. Резким движением герцог сдернул скатерть и подошел вплотную, силясь разглядеть свое отражение. Но отражения там действительно не было. Зато кто-то за спиной резво влезал в комнату через окно. Лерой стремительно обернулся и тут же прищурился – яркий свет луны непривычно ослепил глаза. Чтобы лучше рассмотреть человека, он поднял свечу в подсвечнике повыше, и впервые увидел самого себя за пределами зеркала. Герцог оторопел настолько, что даже не стал звать вооруженных слуг – он просто напросто забыл о них. Да и двойник, кажется, не стремился нападать.

– Ну, что твой агрессивный друг, Лерой? – спросил двойник, и Глэнсвуд с изумлением слушал собственный голос. – Уже пресмыкается?

– Ты знаешь о проклятии?

– Я знаю все то же, что знаешь и ты. Ведь я – это ты.

– Неправда. Нет.

– Согласен, не совсем. Я присяду? Не бойся, я не стану никого убивать. Пока что не стану.

Отражение село в кресло и пояснило:

– Нога болит. Твой друг здорово меня ранил. Пришлось взять перерыв.

Человек напротив был вторым Лероем Глэнсвудом, и никак иначе. Никто бы в жизни их не отличил друг от друга. И если сначала двойник, едва вырвавшись с той стороны зеркала, был похож на размытое и нечеткое подобие фигуры с колышущимися очертаниями, то теперь был вполне зримым, осязаемым и объемным мужчиной.

– Зачем ты вышел оттуда? – спросил настоящий Глэнсвуд.

– Как сказано в проклятии? Сам себя уничтожишь. Ты еще не понял, что это значит?

– Не было времени… Герберт понял, но не успел объяснить.

– Печально, – вздохнул Глэнсвуд-двойник. – Бедная, бедная ящерица. Кстати, ты догадался, почему именно ящерица?

– Потому что он рассказывал о них, прежде чем карета переехала цыганку?

– Отнюдь! Суть проклятия – обречь проклятого столкнуться лицом к лицу с тем, что ему неприятно, чего он боится и что он не любит больше всего. Я знаю все это лишь потому, что ты об этом догадываешься, но еще не убедился в этом. Твой друг стал ящером потому, что терпеть их не может. Точнее, не мог. А ты теперь вынужден делить этот мир и свою жизнь со своим отражением, потому что…

– Потому что я терпеть не мог свое отражение. Потому что ненавидел смотреть в зеркало. Всю жизнь считал себя уродом.

– Вот видишь, оказывается, ты и сам все знал.

– И ты должен убить меня?

– Или ты меня, – пожал плечами Глэнсвуд-отражение, – в любом случае проклятие исполнится. Уничтожишь сам себя, да? Ты понял? Ведь мы – один и тот же человек. Но, если ты не против, начнем мы не с этого. Для серьезных боевых действий я пока еще слишком слаб.

– Что ты имеешь в виду?

– Мы с тобой обречены бороться и портить друг другу жизнь, пока кто-то из нас не победит. Как ты понимаешь, в мое существование никто не поверит, а единственный свидетель, который мог бы подтвердить твои слова, стал всего лишь ящерицей. Так что преимущество на моей стороне.

– Убирайся из моего дома, – прошипел Глэнсвуд. – Убирайся прочь, иначе я убью тебя!

– Убив меня, ты не вернешь друга. К тому же, а твой ли это дом? Твои ли это слуги? Что вообще у тебя есть? Я лишу тебя всего, что ты имеешь и любишь, герцог. Готовься бороться, если хочешь победить. Обещаю, что схватка будет жестокой. Увидим через несколько дней, чему ты останешься хозяином, кроме собственной жизни, Глэнсвуд!

С этими словами двойник быстро выскочил в окно и скрылся в ночи. Герцог Глэнсвуд согнулся и закрыл лицо ладонями, беззвучно вздрагивая. Самые страшные тяготы и лишения еще только ожидали его впереди. О, жизнь! Как ты несправедлива к тем, кто заслуживает лишь добра! Но человек, как известно, привыкает ко всякому, выживает почти в любых условиях и уж тем более способен примириться с рамками, в которые его посадили. Герцог Глэнсвуд решил победить во что бы то ни стало.

«На войне как на войне. Хочет борьбы? Он ее получит. Неужели я сам себя смог до смерти напугать? Это просто смешно!»

С подобными мыслями Лерой прохаживался по дому всю ночь, обдумывая план дальнейших действий. Он не чувствовал себя сломленным или подавленным из-за несправедливого проклятия, настигшего его и его друга. Он утешал себя тем, что хотя бы еще жив, почти здоров и полон воодушевления бороться за свою жизнь; а Герберт… по крайней мере он тоже жив и ни в чем не будет нуждаться. А после, когда с отражением будет покончено, можно будет думать и том, как вытащить приятеля из тела ящерицы.

«Нужно взять волю в кулак и больше не позволять себе слабости. Иначе… иначе оно победит. А все-таки, как было бы легче, если б рядом был хоть один человек, которому можно все рассказать, и который бы поверил тебе и остался рядом. Ловетт… Герцог даже вздохнул, вспомнив о ней. Нет, вздор! Нельзя ее никоим образом вмешивать в это опасное противостояние. Он может использовать ее как мою слабость. А ведь я, не раздумывая, жизнь за нее отдам».

Под утро Лерой вспомнил, что все, ему известное, известно и двойнику. Значит, он точно знает о Ловетт. О, боже! Нужно срочно предупредить ее! Но как я поеду в таком виде? Да и поверит ли мне она? Наверняка из-за моего вида посчитает за сумасшедшего. Письмо!

– Бумагу и чернила мне! – прогремел герцог на весь дом, от волнения не находя себе места.

Он сел за стол и долго держал перо, не зная, с чего начать, пока черная капля не упала на бумагу. Какие слова подобрать, чтобы не вызвать презрения, подозрения, недоверия, иронии? Чтобы убедить…

«Милая Ловетт! Вы находитесь в опасности. Умоляю Вас, будьте осторожнее, и по возможности не ходите нигде одна. Постарайтесь поверить мне на слово – у меня нет смысла лгать. Я хочу сберечь вашу хрупкую жизнь! (Развожу сантименты, подумал он про себя на этом месте). Прошу вас, прислушайтесь к моим словам. Ваш презренный раб, герцог Лерой Глэнсвуд».

Дрянь, решил герцог, перечитав записку, не поверит ни за что. Но лучше он не мог придумать, да и времени на это не было, поэтому Глэнсвуд отправил гонца домой к своей даме сердца. Выходит, отражение теперь знает, что я ее предупредил? Ну нет, так много не навоюешь… Какие могут быть успешные боевые действия, когда противнику известны все твои планы? Придется действовать наобум, спонтанно. Это единственный выход.

Лерой проведал Герберта. Теперь он прекрасно видел длинную серо-зеленую игуаноподобную ящерицу. Она пряталась у него под кроватью и показывала свою плоскую морду наружу только во время кормежки, или когда сам герцог присаживался на корточки, чтобы проведать ее. От краешка тупого носа до кончика хвоста ящер достигал полутора метров. Глаза у него были большие, серые, и очень-очень печальные. Лерою казалось, что Герберт до сих пор понимает все происходящее, только сказать ничего не может. Герцог пообещал ему, что как только разберется с двойником, то что-нибудь придумает. Найдет каких-нибудь гадалок, ведьм, или вообще цыган, и попросит сделать все, что возможно, чтобы снять проклятие.

Наступил вечер, а гонец так и не вернулся. Глэнсвуд стал волноваться и решил собрать вместе всех слуг и приказать им, чтобы они усилили бдительность и всегда носили с собой что-нибудь, чем могут защититься. Но слуги с прошлого приказа и так продолжали носить при себе ножи, заточки, лезвия, небольшие острые палки. Герцог остался доволен и собирался отдать еще несколько приказаний относительно того случая, если в дом вдруг явится мужчина, один в один похожий на него, а также относительно ночного дежурства, но не успел.

Снаружи раздался отвратительный грохот и лязг – кто-то выламывал запертые на тяжелый засов передние двери, и этих «кто-то» явно было несколько. Лерой с замиранием сердца обернулся и услышал сразу множество звуков: надрывный треск деревянных досок, грохот замочных цепей, звон железной перекладины, выскакивающей из пазов, угрожающие мужские крики за дверью. Он быстрым шагом пересек зал и вышел в прихожую, слуги толпой шли за ним. К двери было трудно подойти, казалось, она вот-вот разлетится во все стороны, словно от взрыва пороховой бочки. Герцог стал ждать.

Наконец, дверь выломали, и в дом ввалились, сверкая доспехами, городские стражники. Двое из них тут же кинулись к герцогу и обездвижили его, еще двое кинулись на толпу слуг, но слуги ощетинились имевшимся под рукой оружием. Герцог не сопротивлялся и крикнул слугам последовать его примеру. Еще один стражник поставил одну ногу на обломки двери, вздернул голову, окинул презренным взглядом герцога, развернул имевшийся в руках свиток и стал читать:

– Герцог Лерой Глэнсвуд! Вы обвиняетесь в убийстве двух человек и приговариваетесь к смертной казни завтра на рассвете и последующей конфискации всего имущества в казну государства именем короля!

– Какие убийства? Каких человек? – похолодел Глэнсвуд.

Стражник свернул приказ и сунул его в сумку.

– Сегодня днем была зверски убита дочь графини Кернской – Ловетт Кернская. Накануне утром она получила записку от графа Герберта Уэльского, в которой он умолял ее остерегаться вас, герцог Глэнсвуд, так как вы приревновали покойную к своему приятелю и обещались убить их обоих. После этого граф без вести пропал, а тело Ловетт найдено в доме графини Кернской, при этом есть свидетели, которые видели вас за полчаса до того, как был обнаружен труп.

– Вздор! – закричал Лерой, обуреваемый гневом.

Ему хотелось упасть на пол, но подлые стражники крепко поддерживали его. Он горько опустил голову. Он ничего не успел. Его подставили. Противник оказался гораздо сообразительнее и использовал свое положение с умом. Мерзавец убил Ловетт! Как он посмел поднять руку на молодую прекрасную девушку, загубить этот юный цветок? Откуда в нем такая способность, если он – это я? Наверняка это он убил гонца, посланного мною к Ловетт, и подменил записку. А потом еще и явился к ней в моем облике, специально показавшись прохожим! Теперь все полагают, что это я, и никого, ни одного человека нет на моей стороне.

– Герцог уже несколько дней не выходил из дому! – крикнули из толпы. Лерой узнал голос Глены.

– Это правда! Герцог не покидал своего поместья, мы все можем это доказать! – выкрикнул Рэм, делая шаг вперед. Толпа зашумела, и стражники забеспокоились, потому что их было всего пятеро, а слуг – около тридцати.

– Именем короля! – стараясь угомонить толпу, прокричал главный стражник. Но это было тщетно. Слуги слишком любили своего герцога.

Лерой переглянулся с Гленой и еле заметно кивнул. Он великолепно знал, на что способна его прислуга.

– Вы не понимаете – он преступник!

– Защитим нашего герцога! – воинственно воскликнул Рэм и первым метнул нож. Нож попал в незащищенную шею одного из стражников. Тот сполз на пол, и тут же началась борьба.

Лерой нанес несколько точных ударов и почти без проблем высвободился. Прихожая наполнилась звуками битвы. Не сомневаясь в том, на чьей стороне окажется победа, как и в том, что ему следует немедленно бежать и скрыться, Глэнсвуд прошмыгнул в выломанную дверь и оказался на улице. На полпути к лесу он услышал, что его окликнули, и остановился. За ним бежал Рэм с длинным худым мешком в одной руке и кухонным тесаком в другой. Лерой бросился ему навстречу.

– Мой герцог! Возьмите, здесь немного еды, мама собрала для Вас, а это – чтобы защищаться в лесу от хищников.

– Спасибо, Рэм, и маме твоей передай спасибо! Вы их перебили?

– Один спрятался на чердаке, но когда я убегал, дверь уже выламывали.

– Рэм, позаботься о Герберте. Спрячь его где-нибудь, в подвале, не знаю, где угодно, лишь бы его никто не нашел! И корми его! Не забывай.

– Мой герцог, что нам делать, когда придут следующие стражники?

– Не знаю, Рэм… По возможности держите оборону дома, а если поймете, что не сумеете, спасайте свои жизни.

– Вы нас освобождаете, мой герцог?!

– Вы должны меня дождаться! Я вернусь и притащу этого мерзавца, который убил Ловетт и подставил меня, прямо в этом мешке! Я докажу им, что я не виновен. Беги, Рэм!

На этом они расстались, и герцог уже спустя минуту скрылся в лесу. В мешке, наспех собранном Гленой для него (славная женщина, снова подумал Лерой), оказался запас пищи не более чем на два дня, а также фляга с водой. Мешок был несоразмерно большой для такого скудного груза, но, видно, ничего поменьше в тот момент Глене под руку не попалось.

Глэнсвуд оборудовал себе лежбище из травы и веток в небольшой низине недалеко от реки и поужинал. Затем он проверил лезвие кухонного тесака, которым рубят свиное мясо вместе с хрящами и костями. Оно оказалось достаточно острым. Сегодняшняя ночь станет решающей для него и его отражения. Только один из них выживет. Проклятие исполнится.

Взошла луна и осветила верхушки старых деревьев. Сквозь редкие сосны яркий голубой свет проникал до самой земли. Герцог с тесаком в руках ожидал двойника. Он жаждал отомстить ему за причиненную обиду и боль, за смерть Ловетт, за то, что гость из зазеркалья опорочил его доброе имя, лишил его дома, возможности жить спокойной жизнью.

«Проклятая старуха, проклятое отражение! Никакой больше жалости, никаких пафосных речей и траты времени на пустую болтовню! Я лучше сам стану отражением, чем позволю спокойно ходить по этой земле тому, кто принес мне столько страданий. Бедная Ловетт, бедная моя Ловетт… Я так любил тебя, и именно из-за моей любви ты погибла. Я отомщу за твою смерть и предотвращу новые смерти. Я задушу его, я отрублю ему голову, руки, ноги, и по кускам выброшу его в реку!»

Лерой испугался собственных мыслей – уж слишком они были кровожадными, непривычно жестокими. Он никогда еще за всю жизнь не испытывал подобной ненависти, и отчего-то его это испугало. Было важно оставаться прежним, прежним Лероем, было важно не измениться, увериться в том, что он – это все еще он, а не кто-то другой. Иначе оно может победить. В этом нет сомнения.

Оно явилось за полночь, предстало в свете луны, молча, со злорадным оскалом на лице. Герцог бесстрашно поднялся на ноги, крепко сжимая ручку тесака, расправил плечи, поднял подбородок. Он больше не боялся. Страх был непозволительной роскошью в его положении.

– Я знаю, что ты задумал, – сказало отражение, начиная медленно двигаться по кругу. Герцог тоже пошел по дуге, перемещая ноги крест-накрест, чтобы не подпустить противника сбоку. Он не собирался говорить ни одного слова. Он берег все силы для схватки.

– Ты хочешь показать им мое тело, чтобы вернуть себе свое честное имя. Ты думаешь, они поверят тебе, даже если увидят твоего двойника? Ты серьезно, Лерой? Кто? Ну, скажи мне, кто? Выжившая из ума от горя графиня? Или идиот-судья? Или кретины-стражники, привыкшие отключать голову на службе? Им не нужен чей-то труп. Им нужен живой виновник, чтобы осуществить жестокое правосудие! Чтобы самим казнить его при толпах народа, чтобы лично присутствовать при этом, чтобы люди видели своими глазами, что зло – наказано.

Герцог сделал резкий выпад – отражение с легкостью увернулось.

– А-а, значит, хочешь драться. Значит, я тебя не убедил! Глупо, очень глупо, Лерой. Наивно и самонадеянно. Я – это ты. А тебе никогда не победить самого себя. За столько лет ты этого не сделал, и сейчас не сделаешь.

– Ты – не я, – сквозь зубы процедил герцог и внезапным ударом задел соперника по руке. Тонкая струйка крови, черная в свете луны, побежала вниз по локтю двойника.

– Я – это ты! – взвыло отражение, хватаясь за рану.

– Нет, – уверенно ответил Лерой. – Я не такой. Я никогда бы не убил девушку. Тем более ту, которую люблю.

– Ты еще скажи, что не убил бы человека, – усмехнулся двойник. Они все так же двигались по кругу лицом к лицу против часовой стрелки. – Меня же убить собираешься. Жестокий и хладнокровный герцог.

– А ты не человек, – как герцог ни пытался, а не мог не реагировать на фразы провокатора.

– А кто же я, по-твоему?

– Ты всего лишь отражение. И ты меня совсем не знаешь. Не зря я ненавидел тебя всю жизнь!

Глэнсвуд бросился вперед и сбил безоружного двойника с ног. Сцепившись, она свалились на землю, и Лерой, прижимая врага ногами, замахнулся было, но тот неуловимым и сильным движением выбил тесак у него из рук. Теперь силы были наравне. Отражение точным ударом ног отшвырнуло герцога в сторону и попыталось подняться, но Лерой, едва успевая встать на четвереньки, ринулся на него тараном. Откуда-то у него прибавились силы, он чувствовал себя, как в лихорадке. Снова завалив противника на землю, Глэнсвуд с остервенением стал бить его по голове, чтобы лишить сознания. Ответных ударов, укусов, плевков, криков – он не замечал, будто в приступе.

Лерой пришел в себя лишь тогда, когда перестал ощущать сопротивление снизу. Он посмотрел и увидел себя самого с разбитым лицом и мокрыми от крови волосами. Герцог нагнулся и услышал, что отражение еще дышит. Тогда он стал оглядываться в поисках тесака, отлетевшего в самом начале драки, и вскоре увидел тусклый отсвет лунного света на широком лезвии. Тесак валялся в траве, и если бы не луна, он бы его никогда не нашел.

Герцог сполз с тела двойника и недолго полежал рядом, переводя дух. Он чувствовал себя уставшим, разбитым, бессильным и брошенным. Его положение было безнадежно. Несколько ран на теле, полученных при взрыве зеркала, раскрылись от резких движений, и из них вяло потекла кровь. Нестрашно. Страшно то, что ему все еще хочется четвертовать самого себя. Герцог не стал подбирать тесак. Он сделал вид, что не заметил его. Вместо этого он туго связал двойника по рукам и ногам и засунул его тело в мешок. Изголовье мешка он тоже затянул потуже. Взвалив груз на плечи, он поплелся к реке.

У брошенного причала была привязана старая маленькая лодка. Покачиваясь на легких ночных волнах, она то и дело поскрипывала, и это был единственный звук на всю округу. Герцог Глэнсвуд сбросил мешок на пологий песчаный берег и вплотную подошел к воде. На открытом пространстве лунном свету ничего не мешало, и освещение было почти вечерним. Герцог вошел в воду по щиколотку, пристально глядя вниз. Но в черной воде не отражалось ничего, кроме беззвездного фиолетового неба и ярко-голубого серпа неполной луны.

Глэнсвуд некоторое время простоял в воде в полном молчании. Ему было очень горько, и почему-то он не считал себя победителем. Он никогда не вернет к жизни Ловетт, никогда не снимет проклятие с лучшего, единственного друга, никогда не вернет себе доброе имя и никогда не заставит свое отражение вернуться обратно в мир зазеркалья. Человек без отражения. Человек без имени. Человек без жизни.

Серый в свете луны мешок шелохнулся, Лерой услышал стоны боли. Двойник приходил в себя. Герцог испытал сильное чувство тревоги, сердце окаменело. Он понял, что если убьет его, то уже никогда не сможет снять проклятья. Лодка скрипела, стоны усиливались. Зачем ему нужно было лезть в мою жизнь? В чем смысл этого проклятия? Герберт обязан мучиться до конца жизни, а я просто умру? От своих же рук? Сам себя уничтожишь. Так кто кого уничтожит: я – отражение, или оно – меня? Или проклятие состоит в том, что я должен убить часть себя? Безвозвратную часть. Что изменится, когда я убью его?.. Наверняка уже ничего нельзя будет поправить.

Нет, герцог решительно ничего не понимал, и от этого злился еще сильнее. Злоба и ненависть терзали его душу, едва он вспоминал о Ловетт. Его разум был не в силах принять и понять предрешенной участи. Зачем этой проклятой цыганке, чтоб она сдохла еще тысячу раз, понадобилось, чтобы против герцога Глэнсвуда восстала его собственная сущность?

Как бы там ни было, а Лерой твердо решил избавиться от двойника. Есть только одно средство – убить. Утопить. И неважно, что будет потом. Хуже уже не будет. Не может быть что-то хуже случившегося.

Герцог вернулся к мешку и потащил его к лодке. Под весом двоих взрослых мужчин днище проседало, но герцог не собирался отплывать далеко. Из мешка порой доносилось несвязное бормотание, но Лерой не обращал на это внимания. Вода была спокойной, только порой по поверхности прогуливалась мелкая серебристая рябь. Глэнсвуд поднял мешок из последних сил и выбросил его за борт. Серая ткань медленно погрузилась в прозрачную черную воду, осталось лишь несколько крупных пузырей наверху. Все. Конец. Где-то через полминуты двойник коснется дна и станет кормом для рыб.

Герцог, тяжело выдохнув, стал грести к берегу. Вскоре он услышал крик. Кто-то звал его по имени, и так громко, что распугал всех ночных птиц. Лерой привстал на корме и пригляделся. На берегу стояли, у самой кромки воды, две человеческие фигурки, и махали ему руками. Глэнсвуд узнал их и перестал дышать. Это были Герберт и Рэм. Герцог опустил глаза и увидел свое отражение – оно колыхалось на черных волнах. Еще никогда в жизни он не был так рад видеть самого себя.

 

ПРОКЛЯТЫЕ ВОДЫ

Наступали сумерки, когда судно вошло в проклятые воды. Посреди океана смена дня и ночи происходит по иным законам. Вода и небо бесконечно отражают друг друга, воздух между ними – слоистый газовый медиум меж двумя мирами-антиподами. Кажется, что соленые брызги достают до облаков.

Когда день клонится к вечеру, воздух густеет, темнеет, словно в него неравномерно подмешивают антрацитовую пыль. Граница между небом и морем практически стирается, они будто тянутся друг к другу. Нос корабля разрезает высокие темные волны, а над горизонтом загорается первое бледное созвездие.

В такие моменты капитан Роджер любит заложить руки за спину и со странным выражением в глазах провожать умирающий далеко вдали желток солнца. Старина Пэт обычно наблюдает за этим со своего законного места – перекрестия фок-мачты, а у руля стоит матрос.

– Впереди рифы, – капитан обернулся и осмотрел команду.

Все знали, что впереди рифы, но это была наименьшая из проблем. В проклятых водах их ожидало нечто гораздо опаснее.

– Привяжите меня! – рявкнул капитан. – А затем всем заткнуть уши без промедлений! И ни за что не открывать, пока все не кончится! Хоть воском их залейте, чертова падаль! Вы поняли меня?!

Его привязали. Руки оказались туго прижаты к рулю. Остальные принялись затыкать уши пробками, трясти головой.

– Выберемся – всем куплю рома! Отметим за мой счет! Помните – это все не настоящее! Всего лишь морок. А кто струсит – пристрелю не глядя.

Капитан Роджер был мужчина не из пугливых. Но сейчас ему было по-настоящему страшно. Лишенная слуха команда заняла свои места. Кто-то привязал себя канатами к мачте и якорю. Капитан уверенно смотрел вперед. Его губы едва шевелились.

– Только морок. Не настоящее.

У капитана не было одного глаза. Но он яснее других видел, в какой миг все это началось. Первый момент невозможно с чем-то спутать. Сначала – около минуты неестественной тишины, от которой хочется кричать, лишь бы она прекратилась. Волны мягко ласкают борт. Затем на воде начинается мерцание. Словно рассыпалась вокруг корабля сверкающая пыль. Это светятся пятнами подводные рифы. Цветная взвесь поднимается над водой неплотным туманом. В сумерках это зрелище завораживает.

Корабль шел тишайше. Чуть слышно поскрипывало дерево, тугие канаты и паруса. Ни звука больше. Капитан слышал свое дыхание. Но вот – несколько звонких всплесков послышалось с обеих сторон. Долгим эхом пронесся над водой заливистый женский смех, повторился чуть тише, вновь затих. Капитан стиснул зубы и сжал кисти на потертом руле. Пальцы побелели.

И тут прелестный девичий голос запел – поначалу едва уловимый, он сливался с плеском воды, затем креп, усиливался, звенел, как самый чистый хрусталь. Он был нежен и ласков подобно молодой лилии, настойчив и глубок, как водная воронка, утягивающая на дно. Второй голос, прозрачный, звенящий, ласковый, подхватил песню на свой лад. Это была даже не песню, а напевание какого-то мотива с помощью одних лишь гласных. Затем присоединился третий голос. Эхо летело над океаном, как большая благородная птица. Капитан обернулся. Матросы свесились с бортов и всматривались в рифы сквозь пелену тумана. Голоса влекли их за борт, и они уже не смыслили, что творят.

– Прочь от перекладин! – взревел Роджер. – Заткните уши руками! Быстро!

Моряки вздрогнули. Крик капитана, проникающий даже через ушные пробки, отрезвил их. Но ненадолго.

– Я вижу их! – воскликнул старина Пэт.

– Я слышу… – сказал один матрос.

– Зажми уши! Не слушай! Не слушай их, ублюдок ты чертов! Сдохнуть захотел?!

Но матрос поднял руки и вытащил из ушей пробки. Мгновенно ослабло его тело, лицо оплыло, как воск. Его пытались остановить, но сладкоголосое пение влекло с чудовищной силой, и он, отталкивая всех от себя, бросился в море. Раздался всплеск.

– Да чтоб мне сдохнуть!

Капитан слышал пение, в голове у него помутилось. Голоса делали его счастливым, дарили безмятежность, как сильный алкоголь. Он почти не воспринимал происходящее. Казалось, сами по себе руки стараются высвободиться. Веревка натерла кожу до крови, но все еще держала крепко.

Привязанный к мачте матрос достал из сапога нож, перерезал веревку и решительно шагнул к краю. Плеск. Море приняло его расслабленное тело. По палубе понеслись громкие стоны, мычание, всхлипывания. Моряки были не в себе. Ушные пробки не помогали. Звенящие голоса проникали внутрь прямо через кожу. Старина Пэт плакал и бессильно пытался развязать веревки. У него не получалось. Из помутневших глаз текли слезы.

Два мощных водяных толчка подняли волну на уровень буш-прита. На гребне волны, изогнувшись, на боку лежала прозрачная женщина. Продолжая петь, она улыбалась и поправляла водяные волосы. Необыкновенная ее красота влекла к себе так же сильно, как сладостный голос.

– А-а-а-у, э-э-э-у-а-а-а…

– Черт меня возьми! – рыдая, закричал кто-то. – Какая ты красивая! – и с разбега прыгнул прямо в волну.

Вода расступилась перед ним, его тело разбилось о рифы.

– Морок, морок, морок… – кричал капитан, зажмурив глаза, но это не помогало. Руки продолжали растягивать веревки, несмотря на страшную боль.

Корабль тряхнуло – он наскочил на риф. Справа над килем зияла небольшая пробоина. Вода хлынула внутрь. Роджер крутанул руль влево, оглянулся. Старина Пэт догрызал свои веревки. Матросы шатались, как пьяные.

– Морок! – как можно громче закричал капитан.

Одна из сирен оказалась на палубе. Обнаженное водянистое тело двигалось к матросам, перетекая из одной позы в другую, переливаясь, как жидкое стекло. Она пела и протягивала длинные тонкие руки. Мужчин повлекло к ней. Пение становилось звеняще-оглушительным. Сирена обняла матроса, поцеловала водяными губами, взвилась вверх и волной перекинулась за борт, увлекая «счастливца» на дно морское.

Голоса сливались, переходя в истеричный визг. Они звали, требовали, в них больше не было нежности, только приказ. Вторая сирена возникла на борту и повлекла за собой, встряхивая водяными волосами. Она была еще прекрасней прежней. Точеная фигура мерцала, как звездное небо. Очарованные моряки последовали за ней, протягивая дрожащие руки. Корабль снова тряхнуло. Появилась вторая пробоина.

Окровавленные кисти капитана освободились от веревок. В тот же миг рядом с ним появился изящный и прозрачный женский силуэт.

– Иде-ем со-а мно-о-о-ю-у… – разливался голос, и прозрачные руки коснулись заросшего мужского лица. – Я-а-аа люблю-ю-уу тебя-я-аа… иде-ем…

Роджер еле стоял на ногах. Из приоткрытого рта стекала слюна. Он сделал шаг вперед.

«Морок», – слабо билось у него в голове. Сирена привлекла капитана к себе и поцеловала в губы. Это был самый счастливый момент его жизни, без всяких сомнений. Корабль вздрогнул и накренился набок. Вода хлестала в пробоины. Женские голоса смеялись, сливаясь в один протяжный инфернальный хохот. Проклятые воды приняли новую жертву. Океан поглотил ее.

 

СКАЗКА О ЗМЕЕ

«В давние времена в далеких северных землях на предгорье меж двух лесов располагалась небольшая деревня. За предгорьем была длинная горная цепь, а за нею – ледяное северное море.

В попытках преодолеть горы погибло множество людей. Там, в пещерах и подземных переходах много веков жил Змей. Это было огромное и кровожадное исчадие зла, посланное на землю, чтобы карать людей за грехи их. Пасть Змея, усеянная длинными зубами-бритвами, перекусывала здорового мужчину.

Сотни лет подряд Змей пожирал деревенских жителей и домашний скот. Он спускался с гор раз в полгода, чтобы совершить очередное кровавое нападение. Приползая в деревню по ночам, Змей оставался почти невидим. Только большие продолговатые глаза горели желтым во тьме, и больше ничего. Он не издавал звуков, только чешуя шелестела в тишине, соприкасаясь с землей.

Змей был настолько велик, что, когда огибал углы домов, ломал деревянные балки. И Змей был настолько силен, что мог превратить в труху большой камень, овившись вокруг него кольцом. Помимо всего прочего, он был хитер и жаден. Приползать по ночам доставляло ему удовольствие, потому что так он заставал людей врасплох. Змею нравилось тихо появляться и следить за спящими жителями: вот они лежат, беззащитные и не знающие об опасности, а в следующий миг – уже мертвые. Иногда Змей убивал ради развлечения, даже не испытывая голода.

Мало кто видел Змея при дневном освещении. А тот, кто видел, старался об этом не вспоминать и не распространяться.

В той же деревне у горной цепи проживала семья: отец, мать и дочь – совсем юная девочка пятнадцати лет. Звали ее Лилит, и не было в мире более нежного, невинного и наивного существа, чем она. Несмотря на малый возраст, ей не было равных в красоте. Тонкий стан, зеленые глаза и длинные белые волосы очаровали многих в деревне.

Год за годом, пока росла Лилит, Змей, приползая в деревню, щадил этого ребенка за его красоту. Он вынашивал корыстные намерения. Маленькая красавица была необходима ему в будущем.

И вот, подумал Змей: «Хватит», и вознамерился похитить Лилит, и спустился с гор, и пополз в деревню посреди бела дня. Крестьяне, привыкшие, что Змей появляется ночью, впали в глубокое оцепенение, завидев его издалека. Страх сковал каждого из них, и никто не мог оказать сопротивления, когда чудовище вторглось в деревню. Словно завороженные, стояли люди и наблюдали, как гибкое длинное тело струится по земле, как ищут чего-то желтые внимательные глаза, как сияет под солнцем крупная черная чешуя, как сокращаются мышцы под нею.

Змей никого не трогал. В тишине он огибал будто бы остолбеневших людей, подбираясь к дому, где жила девочка. Родителей Лилит в это время не было в деревне. Пока светило солнце, они не боялись оставлять дочь одну. Но беда надвинулась при свете дня, и никто не мог бы ее отвести. Давно уж догадывались жители, что рано или поздно Змей появится, чтобы забрать с собой самую красивую девочку.

Увидев массивное тело Змея, Лилит замерла. Бежать и прятаться не имело смысла. Девочка видела уже достаточно смертей, чтобы смириться со своей собственной. Но Змей не стал убивать маленькую красавицу. Стараясь не навредить ей, он обхватил ее тонкую талию кончиком хвоста и неспешно уполз в горы. Его никто не остановил…

Лилит очнулась в темной пещере и долго плакала от горя. Она пыталась найти выход, но у нее ничего не получалось. Густая мгла окружала ее, и твердые стены не имели проходов. Лишь когда появился свет, девочка выбралась из ямы. Змеиное логово, словно глотка, под наклоном уходило вглубь пещеры. Лилит оказалась на самом дне широкого тоннеля.

Издалека, с улицы брезжило утро. Девочка увидела пищу и питье и бросилась к ним. Сил на побег у нее не имелось. Да и подъем был слишком крут, чтобы вскарабкаться на него. Насытившись, Лилит заснула прямо на земле. Она пришла в себя от громкого шума. Шкура Змея терлась о стенки тоннеля и издавала скрежет. Широкая плоская пасть с большими желтыми глазами почти приблизилась к девочке. Маленькая красавица зажмурилась. Шум прекратился, ничего не происходило.

Раскрыв глаза, Лилит увидела пред собой высокого и статного мужчину в складках змеиной шкуры. Чешуя рассыпалась на нем в пыль. Девочка ахнула. У мужчины были золотые глаза и черные волосы на голове и на груди. Змей, веками держащий в страхе ее деревню, оказался оборотнем.

– Почему ты меня не убило, чудовище? – спросила Лилит.

– Я похитил тебя не для этого, – ответил Змей.

Маленькая красавица все поняла. Коль скоро она не могла послужить ему пропитанием, то должна была послужить для продолжения змеиного рода.

– Лучше убей, – попросила девочка.

Змей ничего не ответил. В образе человека он был по-змеиному жесток и сладострастен. Желтые глаза гипнотизировали пленницу. В маленькой красавице Змей увидел то, в чем давно нуждался. Он подошел ближе и властно схватил девочку за горло. Отныне она принадлежала только ему. Швырнув молодое девичье тело на землю, он бросился следом и грубо овладел девочкой.

Змей насиловал маленькую красавицу несколько дней, пока не убедился, что его семя прочно осело внутри нее. Затем, опустошенный, он вновь обратился в чудовище и уполз на охоту. Чтобы Лилит не сбежала, он привалил огромный кусок скалы ко входу в логово.

Пока его не было, девочка сходила с ума, осознавая ужас, который с ней происходит. Теперь она должна родить Змею, но что из нее выйдет: младенец или змееныши? В отсутствие чудовища маленькая красавица в изнеможении била себя по животу, чтобы плод не успел завязаться во чреве. Но только дав Змею наследника, Лилит могла освободиться из плена. Ей нужно было спасти свою жизнь ценой новой жизни. Тогда она станет не нужна чудовищу и, возможно, он отпустит ее.

Возвращаясь с охоты, Змей вновь обращался в мужчину и первым делом шел к маленькой красавице. Теперь уже ради удовольствия он совокуплялся с нею, почти не встречая сопротивления. Часто Змей прислушивался к животу Лилит – проверял, развивается ли его семя внутри нее. И семя развивалось не по дням, а по часам.

Через семь дней после пленения девочки в горы отправился добрый молодец. Он мечтал освободить маленькую красавицу от гнета Змея и заслужить право просить ее руки и сердца. Герой не взял с собой оружия, дабы подвиг его стал действительно великим. Он был уверен, что одолеет Змея голыми руками, и деяние его станет сюжетом множества легенд. Должно сказать, что юноша был крупным и сильным, и много деяний, непосильных обычному человеку, успел совершить он.

К этому времени зародыш во чреве маленькой красавицы уже подрос, ибо развивался он не по людским меркам. Лилит немного привыкла к Змею, и порою он даже казался ей человечным. Они все еще редко разговаривали, но Змей приносил пленнице еду и воду, устраивал прогулки на свежем воздухе, разумеется, под строгим надзором, чтобы девочка не сбежала. И вот, однажды в лесу они встретили доброго молодца.

– Кто ты и зачем явился в мои владения? – крикнул Змей, схватив Лилит за руку, чтобы та и не думала ускользнуть.

– Я тот, кто одолеет тебя, чудовище! – выкрикнул юноша в ответ. – Я пришел освободить девочку.

– Тебе ни к чему губить свою жизнь. Она носит моих наследников. Уходи.

– Я не уйду без девочки. Видишь ты – я безоружен. Давай же сразимся в честном бою.

Змей повернулся к Лилит и сказал:

– Ты знаешь, что он погибнет. Если сбежишь, я все равно настигну тебя.

Сказав это, Змей прыгнул и в мгновение ока из мужчины обратился в чудище длинное, гибкое, черное, чешуйчатое. Одним ударом мощного хвоста он опрокинул героя наземь, одним укусом пасти откусил молодцу буйну голову и пожрал его тело.

Не осталось никакой надежды у маленькой красавицы. Змей стал ей мужем и хозяином, отцом ее будущих детей. Живот ее подрастал, и все страшнее становилось девочке с увеличением срока. Уж близился час, когда нечто неведомое выйдет на свет из чрева, опороченного чудовищем.

Накануне родов Лилит спросила у Змея:

– Почему ты выбрал именно меня?

И Змей ответил ей:

– Потому что я полюбил тебя.

– Хочешь ли ты, чтобы стала тебе женой законной, без плена и без насилия?

– Хочу, – сказал Змей.

И маленькая красавица поняла, что любит его.

Страшные предродовые боли мучили девочку несколько часов. Затем полилась кровь вместе с гноем. Змей находился рядом и наблюдал, как выползли из плоти пленницы несколько первых змеенышей. Маленькие и склизкие, черные и в крови, они были слепы и по размерам не превышали человеческий палец. Маленькая красавица кричала от боли и ужаса. Из нее выползали змеи, и было их очень много. Около сорока штук в общем числе.

Наконец, девочка разрешилась от бремени, и живот ее опал. Она провела в беспамятстве несколько часов, а когда очнулась, множество змей длиной в локоть оплетали ей руки и ноги, словно ядовитый плющ.

– Ты больше не нужна мне, – сказал Змей-отец. – Но наши дети голодны и нуждаются в корме.

Маленькая красавица заплакала, понимая, что Змей обманывал ее. Избавившись от бремени, она перестала быть ему полезна. Он никогда ее не любил.

Змей обратился в чудовище и метким ударом расплющил о скалу голову девочки. Ее тело змееныши пожирали еще несколько суток. Материнское мясо насыщало их особой силой, от которой они росли очень быстро. Когда первый корм кончился, Змей-отец повел детенышей в лес, чтобы научить охоте».

 

ЭКСПЕДИЦИЯ

«Думаю, что дорога к звездам и их обитателям будет не только долгой и трудной, но и наполненной многочисленными явлениями, которые не имеют никакой аналогии в нашей земной действительности. Космос – это не «увеличенная до размеров Галактики Земля». Это новое качество. Установление взаимопонимания предполагает существование сходства. А если этого сходства не будет? Обычно считается, что разница между земной и неземными цивилизациями должна быть только количественной (те опередили нас в науке, технике и т.п., либо, наоборот, мы их опередили). Но если та цивилизация шла дорогой, отличной от нашей?»

Станислав Лем, предисловие к русскому изданию «Соляриса».

– Связь со спутником потеряна, – сообщил радиотехник и виновато осмотрел коллег.

– Что означает – потеряна? – слегка повысив голос и выгнув бровь, биолог убрал от лица тяжелый военный бинокль.

Все члены экспедиции поочередно переглянулись между собой. Их взгляды были растеряны, но не испуганы.

– Не думаю, что это надолго, – задумчиво сказал радиотехник и продолжил настраивать приемник на нужную частоту, щелкая многочисленными тумблерами в только ему известной последовательности.

– Мы не можем связаться с орбитой? – спокойно уточнил социолог.

– Да, мы не можем связаться с орбитой. И некоторое время нам придется обойтись без указаний со станции.

– Вот так все и начинается, – разочарованно вздохнул биолог. – Сначала связь барахлит, потом кто-то пропадает… Я видел подобное в фильмах тысячу раз!

На его счету это была уже четвертая экспедиция на малоосвоенную планету системы GSR-11. Эта звездная система была открыта двадцать с небольшим лет назад, и в течение всего этого времени узнать о ней удалось очень мало. Экспедиции на другие планеты, даже поверхностные, разведывательные экспедиции, обходились слишком дорого во всех отношениях. Заканчивались они, впрочем, без жертв, но и полезной информации не приносили. В этот раз все должно было быть иначе. На настоящую экспедицию правительство возлагало большие надежды. Мир нуждался в великом открытии, которое могло компенсировать колоссальные затраты на возрождение космической эры. Но потеря связи ставила успех экспедиции под угрозу.

– Только давайте без этих пессимистических настроений, – сказал радиотехник.

– С чем это может быть связано? – спросил один из военных.

– Я полагаю, виной этому могут быть нестабильные слои атмосферы планеты. Это временное явление. В крайнем случае, у нас остается маяк.

Маяк, действительно, был. Высадившись на планету, экспедиция первым делом установила его, чтобы застраховать себя. Мощность маяка позволяла связаться со спутником, вращающимся по орбите Эгиды-3, при любых погодных условиях. Но в силу своих габаритов маяк не был переносным, поэтому остался неподалеку от корабля, в десяти километрах от нынешней дислокации.

– Я бы не хотел никакого крайнего случая, – мрачно произнес биолог. – Если возникнет форс-мажор, возвращение к маяку займет слишком много времени.

Все это понимали. В составе экспедиции были трое ученых и четверо военных. И здесь, на чужой планете, вращающейся вокруг чужого солнца за сотни световых лет от Земли, эти семеро были совершенно одни. Поэтому даже временная потеря связи действовала удручающе. Раз в полчаса радиотехник должен был связываться со спутником и докладывать всё, включая самые незначительные подробности. Это могло бы выглядеть обременительно, если бы все семеро не мечтали услышать еще один человеческий голос, который подскажет, как поступить, и посоветует, что делать дальше, если возникли трудности. Только этот голос мог обеспечить помощь в случае поломки корабля или чего-либо еще. Но экспедиция лишилась этой поддержки, и теперь каждый начинал понемногу нервничать.

Эгида-3 была открыта семь лет назад и с тех пор стала объектом постоянного, тщательного, но малорезультатного изучения. Первые наблюдения за планетой, которая была чуть меньше Земли и обладала схожими атмосферными параметрами, давали шанс предполагать наличие жизни на Эгиде-3. Возможно, даже разумной жизни. С целью выяснить это или опровергнуть на планету была послана уже четвертая экспедиция. Первые три вернулись ни с чем. Точнее сказать, кроме подробных описаний и нескольких образцов здешней флоры у них на руках ничего не было. Но никто не терял надежды обнаружить на Эгиде-3 хотя бы млекопитающих.

– Вы думаете, здесь действительно что-то есть? – спросил один из военных, обращаясь в первую очередь к биологу.

– Не исключено, что да. Как и не исключено, что нет. Мы слишком мало знаем об этой планете. Я надеюсь встретить здесь хоть одного представителя фауны. Если этого не случится, я отправлюсь и в пятую экспедицию. Я перерою всю планету, пока не найду здесь то, что мне нужно, – у биолога даже сжались кулаки.

Каждый раз, едва он начинал говорить об этом, его глаза загорались, а голос непроизвольно повышался. Биолог был одержим идеей поиска разумной жизни на других планетах. Много лет назад, еще до случайного открытия новой звездной системы, работая в обычном НИИ, биолог мечтал о том, что однажды люди снова начнут покорять космос, исследовать планеты, а главное – вступать в контакт с иными расами. Биолог специально прошел тяжелую подготовку, чтобы быть готовым к космическим перелетам. Когда все, о чем он мечтает, станет явью, он должен быть в рядах первых, кто ступит на земли иных миров. И это действительно стало явью.

– Столь пылкие речи и нестабильные настроения могут помешать успеху экспедиции, – заметил социолог, покосившись на биолога.

Они недолюбливали друг друга. Биолог был типичным холериком – взбалмошным, вспыльчивым, порой слишком эмоциональным и непредсказуемым. Часто он вел себя, как сумасшедший ученый. Социолог же, напротив, был чистым флегматиком – спокойным и уравновешенным. Такая разница темпераментов никак не позволяла двум ученым ладить между собой. Они ругались даже по мелочам. Их мнения никогда не сходились в одной точке. Биолог казался социологу заносчивым, нелогичным и иррациональным, а социолог казался биологу надменным и высокомерным. В сущности же оба были неплохими людьми, как это всегда бывает.

– Что ты имеешь в виду? – повысил голос биолог, обернувшись только корпусом.

– То, что твоя импульсивность может привести к неверным поступкам, за которые придется платить не только тебе, но и всем остальным, – холодно ответил социолог. – А это создает некоторую угрозу.

– Мои личные амбиции не касаются никого из вас. И вообще, я отвечал на вопрос, а тебя никто не спрашивал. Так что, будь добр, не вмешивайся в чужие разговоры.

Социолог ничего не ответил, потому что его характер не предполагал соучастия в развитии конфликта в подобных ситуациях. Гневно вдыхая и выдыхая, готовый к очередной стычке биолог с раздражением смотрел на своего оппонента, пока не понял, что конфликт исчерпан для всех, кроме него. Тогда он вернулся к обрыву довольно резким шагом, улегся на свой наблюдательный пункт и поднес к глазам мощный бинокль, висевший у него на шее.

В течение сорока минут радиотехник пытался наладить прием сигнала со спутника, хаотично перемещаясь в радиусе пятидесяти метров от места привала. Военные не теряли времени зря и проверяли исправность оружия, амуницию, запасы провианта. Биолог продолжал наблюдать за долиной, расстилавшейся под обрывом, а социолог вел какие-то записи. Все выглядели весьма сосредоточенно, но этот налет уверенности в себе был искусственным. Никто не мог сидеть без дела, когда что-то идет не так. И сохранить спокойствие можно было единственным способом – хоть чем-нибудь заняться, отвлечь себя от волнения. Когда же на радиотехника обращались вопросительные взгляды, полные надежды, скрытой глубоко внутри, он лишь виновато пожимал плечами и разводил руки в стороны, вытягивая губы ниткой.

– Если связь не появится в ближайшее время, мы же не станем возвращаться к маяку, верно? – спросил биолог со своего места.

Ему никто не ответил. В экспедиционной группе не было установлено лидера для подобного случая. Каждым шагом прежде руководил человек со станции. Теперь все были равны друг другу по правам и власти и могли слушать только себя. Но все люди делятся на тех, кто управляет, и на тех, кто подчиняется. Ощущая этот раскол, члены экспедиции угрюмо посматривали друг на друга. Совсем скоро между ними встанет вопрос ребром – как поступать дальше, если связь так и не наладится? И наверняка у каждого найдется свое мнение на этот счет. Следовать указаниям со станции гораздо легче, потому что каждый подчиняется беспрекословно, и никаких бунтов и пререканий относительно дальнейших действий не случается. Теперь земляне были предоставлены сами себе.

– Я полагаю, нам нужно двигаться дальше, – сказал радиотехник, приблизившись. – На это есть, по крайней мере, две причины. Первая: существует такой вариант, что мы сейчас находимся в некой слепой зоне, куда сигнал со спутника не может пробиться. Если мы выйдем из этой зоны, то связь появится. Но это неточно. Дело может быть и в атмосферных слоях, как я говорил ранее. В любом случае нам нужно сдвинуться с места, чтобы проверить.

– Ты уверен, что сам приемник исправен?

– Я уверен в своей технике так же, как и в том, что у меня на руке пять пальцев, – претенциозно заявил радиотехник. – Вторая причина более субъективна. Я считаю, мы не должны прекращать исследования из-за временной потери связи. Мы ведь взрослые люди, у нас есть оружие и все необходимые инструкции…

– Нет никаких гарантий в том, что это временно, – сказал социолог. – Сначала нужно наладить связь, затем продолжать разведку. Не забывай, что мы находимся не на Земле, а за много световых лет от нее. Ближайшие к нам люди находятся на спутнике, и в случае чего-то экстраординарного помощь прибудет на Эгиду-3 только через сутки. За сутки мы все можем погибнуть. А если постараться, можно погибнуть даже за час. Мы не знаем, что приготовила для нас эта планета. Я не стал бы выдвигаться вперед, не имея никакой уверенности. Мы не имеем права рисковать собой даже немного. От нас слишком многое зависит.

– Предлагаешь двигаться назад? – спросил со своего места биолог. – Но если опасность для нас существует, мы можем встретить ее, двигаясь как вперед, так и назад. Я не хочу вести себя, как трус. И я не буду вести себя так.

– Он прав, – сказал радиотехник. – Рациональнее двигаться вперед, чем назад. Возвращение к маяку – потеря времени.

– Согласен, – сказал биолог. – Преодолеть десять километров ради того, чтобы сообщить им, что мы вернулись ни с чем? В очередной раз вернулись ни с чем? Потому что побоялись двигаться дальше из-за проблем со связью? Мы знали, что такое может быть.

– Именно так. Для этого мы и установили маяк сразу же по прибытии, – стоял на своем социолог. – Для такого случая. Чтобы воспользоваться им. Послушай, я понимаю, тебе хочется совершить открытие. Но ты сам сказал, что твои амбиции не относятся ни к кому из нас. Значит, ты не должен заставлять всю экспедицию делать то, что тебе хочется.

– Делать то, что МНЕ хочется? – вспыхнул биолог. – Разве цель нашей экспедиции – это только мое личное желание?! Это наша общая цель, прошу не забывать. Мы отправлены сюда на разведку, значит, мы должны разведывать, а не бежать к кораблю, как только услышим треск ветки за углом.

– Именно так нам и следует поступать, если мы хотим вернуться. Осторожность никогда не помешает, особенно здесь. Нельзя недооценивать врага. Он может оказаться на шаг впереди. И тогда все будет провалено. Для всех. И новую экспедицию на Эгиду-3 снарядят еще очень нескоро.

Наступило продолжительное молчание. Устраивать голосование было глупо. По крайней мере, в этой компании. Члены экспедиции не привыкли брать на себя ответственность за решения, ведь обычно всё решали за них. Но в то же время у каждого была своя правда и свой план. Спустя несколько минут напряженных раздумий относительно того, как быть дальше, общее внимание привлекла фигура биолога. Мужчина несколько раз отводил бинокль от глаз, настраивал резкость и снова припадал к окулярам. На его лице застыла настороженность.

– Что ты там увидел? – спросил радиотехник, приблизившись.

– Черт возьми, вы не поверите, – проговорил биолог изумленно, но тут же взял себя в руки, увидев рядом радиотехника. – Ложись! Всем лечь, живо!

Радиотехник без промедления упал на землю, остальные последовали его примеру, и лишь потом начали задавать вопросы.

– В чем дело? – спросил социолог, подползая по-пластунски.

– Я видел что-то.

– Видел что-то? – переспросил радиотехник.

– Кого-то! – почти вскрикнул биолог. – Оно могло заметить нас.

– Есть ли угроза? – деловито спросил один из военных, приставленных для охраны экспедиции и хорошо вооруженных.

– Пока что нет, – откликнулся биолог. – Но я видел нечто живое в долине, совсем неподалеку.

– Оно ушло? Как оно выглядело?

– Если ты все это выдумываешь только ради того, чтобы мы двигались дальше, как тебе того хочется… – не договорил социолог.

– Клянусь, я видел, видел!

Как ни странно, чужое недоверие не заставило биолога взбеситься, даже напротив. Он был очень взволнован и растерян, эти чувства нельзя было изобразить так убедительно, будь они наиграны, и социолог понял, что коллега говорит правду.

Радиотехник, лежа на животе рядом с биологом, тоже поднял свой бинокль, выискивая цель. Точно так же поступил и социолог. Они не переставали переговариваться.

– Как оно выглядело?

– Довольно большое, как мне показалось, сине-серое.

– На что похоже?

– На облако, – смутился биолог. – Бесформенная биомасса. Мне показалось, что она плыла. Но плыла очень быстро.

– Какой-то бред, – сказал радиотехник, человек крайне рациональный и прагматичный, но редкий авантюрист.

– Это могло быть неизвестное нам атмосферное явление или нечто в том же духе, – спокойно сказал социолог, не отрываясь от бинокля. – С чего ты решил, что оно живое?

– Не знаю, не знаю! Оно двигалось так… оно выглядело так… как живое, понимаете? Вы должны увидеть сами. Вы сразу поймете.

– Я ничего не вижу. Мне кажется, ты выдаешь желаемое за действительное.

– Подумать так легче всего, если знать мое фанатичное отношение к мифической фауне Эгиды. Но я действительно что-то видел. И я хочу проверить это.

– Только не говори, что собираешься спуститься в долину и потянуть всех за собой, – сказал социолог.

– Почему нет? Мы вооружены до зубов! А эти существа никогда не видели людей. Если это белковая форма жизни, то все неизвестное должно отпугивать их. Они не станут нападать первыми, – уверял биолог.

– Не думаю, что там кто-то есть.

– Тогда мы тем более должны спуститься! Если там никого нет, нет и опасности.

– Ты не так меня понял. Тебе могло показаться. В таком случае спускаться в долину не имеет смысла, – откликнулся социолог.

Его уравновешенная речь шла вразрез с восторженными скороговорками биолога.

– Ты просто не видел его, – настойчиво повторил биолог. – Если бы ты увидел, ты бы сам побежал туда, прыгнул прямо с обрыва.

– Даже если там есть кто-то, даже если оно разумно, в нынешних условиях, я имею в виду отсутствие связи, мы не имеем права вступать с этим в контакт, пока не сообщим обо всем и не получим дальнейших распоряжений.

Биолог убрал бинокль от лица и посмотрел на социолога поверх спины радиотехника, который лежал между ними.

– Что за черт, Гарри? Ты когда-нибудь делал хоть что-нибудь, не руководствуясь инструкцией? Ты надоел. С тобой разговаривать, словно конституцию читать. Скучно, непонятно, много лишних слов. Мы должны действовать!

Социолог убрал бинокль и тоже посмотрел на биолога поверх спины радиотехника. Радиотехник продолжал следить за долиной, усыпанной скоплениями небольших деревьев, кустарников и оврагов. Это было бы похоже на скучный земной пейзаж, если бы не специфические краски окружающего пейзажа, впрочем, уже привычные для глаз, ведь экспедиция высадилась на Эгиду-3 сутки назад. Скудная растительность имела цвет, более похожий на черный, чем на все остальные. Вся земля была песочного цвета, небо – временами пастельно-сиреневое, временами коралловое, временами мятное (это зависело от положения Эгиды-3 относительно ее солнца), и небольшая зеленая точка над горизонтом – естественный спутник планеты, который являлся притянутой на орбиту ледяной глыбой, отколовшейся, вероятно, от астероида, и прежде бесцельно блуждающей по космосу.

– Ты хоть когда-нибудь делал что-нибудь против правил? – прищурился биолог, глядя в бесцветные глаза социолога.

– Так много, что тебе и не снилось, Эндрю, – ответил Гарри. – И я жалею об этих поступках. Именно они научили меня осторожности, которой я стараюсь придерживаться.

– Никто не научится ездить на велосипеде, пока не упадет с него хоть раз.

– Это не тот случай. Ты занимаешься софизмом и подменой понятий. Прекрати этот цирк. Мы должны вернуться к маяку или хотя бы выйти из слепой зоны, чтобы получить указания.

– Тебе плевать на экспедицию! – повысил голос биолог.

– Мне не плевать на жизни людей, – холодно ответил социолог.

– Мы стоим на пороге, возможно, самого великого открытия для всего человечества, а ты не позволяешь его сделать, руководствуясь нелепыми и ненужными предосторожностями.

– Если это открытие может унести жизни всей экспедиции, то о нем так никто и не узнает. Пойми, Эндрю, ну, допустим, там кто-то есть, другая раса, да? Куда они от нас денутся? Зачем спешить?

– Я видел что-то, – негромко произнес радиотехник.

Биолог и социолог схватились за бинокли, позабыв о споре.

– Где?!

– На десять часов. Кажется, их там несколько. Это… это…

К ученым молча подполз один из военных и посмотрел в бинокль.

– Я вижу, – сказал социолог.

– Я тоже вижу, – сказал военный. – И мне это не нравится.

– А мне нравится, и даже очень, – взволнованно произнес биолог.

Он выглядел так, будто готов был вот-вот сорваться с места и побежать. Однако, не отрываясь от биноклей, он продолжал пререкаться с социологом.

– Послушайте, но это просто невозможно, – нахмурился социолог. – Наверняка иллюзия, какая-нибудь аномалия.

– Хватит, Гарри, ты сам видишь, что они живые. Мы обязаны спуститься к ним.

– Нет, Эндрю, мы обязаны не вступать с ними в контакт.

– А мы не будем! Просто понаблюдаем со стороны.

– Мы не знаем, на что они способны. А если они обнаружат нас? Уверен, что обнаружат. Ведь с нами ты.

– Хватит изображать сварливую жену, Гарри. Я же знаю, что внутри тебя живет нормальный человек. Я знаю, что тебе самому хочется туда спуститься. И не говори, что это не так.

– Спасибо за теплые слова, Эндрю. Век не забуду. Я не отрицаю, что хотел бы изучить их, но для меня есть кое-что важнее личного желания.

– Кажется, они общаются, – сказал радиотехник. – Как же это странно. Все это.

– Я никогда не видел ничего подобного, – покачал головой военный. – Не думаю, что они опасны. Не опаснее коров на пастбище. Это единственная ассоциация, которая у меня возникает.

– Нужно подобраться поближе, – надавил биолог, заметив тень сомнения, скользнувшую на лице своего главного противника.

Гарри кусал губу и внимательно следил за особями, которые медленно перемещались у оврага. Никакой иллюзии быть не могло – это действительно представители местной фауны, первые, что встретились людям за все четыре экспедиции. Эти существа наверняка очень тщательно прячутся и маскируются. Если сейчас уйти, можно и не наткнуться на них второй раз совершенно случайно, как сейчас. Социолог экспедиции испытывал внутреннюю борьбу между долгом и чисто профессиональным желанием изучить поведение этих странных существ, даже если они не разумны.

– Ладно, – сказал Гарри. – Только поклянись, что не будешь соваться к ним. Исключительно наблюдение на расстоянии.

– Пока не установим связь со спутником, так и будет.

– В таком случае что? Выдвигаемся? – нерешительно спросил радиотехник.

– Нет, – отрезал военный. – Сначала обсудим стратегию поведения.

Инструктаж был коротким и емким. Держаться на расстоянии, никакой самодеятельности, никуда не соваться, по одному не ходить, всегда быть рядом с тем, кто вооружен, не привлекать на себя внимания, в случае чего – бежать, прятаться. Биолог выслушал все это с таким недовольным и нетерпеливым выражением лица, что было ясно – такое количество ограничений его не устраивает. И если вдруг контакт все-таки случится, непреднамеренно, биолог не станет никуда бежать. Это понимали все, но лучше прочиъ это знал социолог. Эндрю и Гарри, конечно, никогда не ладили и часто ругались, но именно это позволяло им прекрасно разбираться в характерах друг друга. И это получалось у них лучше, чем у кого бы то ни было.

В течение получаса были собраны все вещи и оборудование, а также был найден наиболее удобный (по мнению военных, отвечающих за безопасность ученых) спуск в долину. Наиболее безопасный, но наиболее длинный путь, что очень разозлило биолога. Эндрю вел себя резко и нетерпеливо, он был уверен, что, щадя себя, они упустят свой шанс, и ради такого случая можно было бы и рискнуть собой.

Скудная черная растительность хрустела под ногами, как стекло, но не ломалась и не крошилась. Зеленая точка сияла над горизонтом, как полярная звезда. Двое военных, держа оружие наизготовку, шли впереди, двое позади, а между ними находились трое ученых. Радиотехник, по обычаю идущий между биологом и социологом, чтобы не дать им перегрызть друг другу горло в случае чего, непрерывно пытался наладить связь (переносной приемник на ремнях висел прямо на нем, как рюкзак на животе), но все попытки были тщетны. Биолог то и дело посматривал в бинокль, но к его великому огорчению особи уже исчезли с того места, где находились полчаса тому назад.

– Говорил я вам, мы их упустим, – недовольно бурчал Эндрю будто бы сам себе, но все его слышали.

Экспедиция прошла около двухсот метров по долине, прежде чем один из военных замер, как вкопанный, глядя в бинокль. Биолог тут же припал к окулярам.

– Всем на землю и ползти до ближайшего оврага, – отдал приказ военный.

Биологу пришлось проявить все свое терпение, чтобы не ослушаться. Вместе они, как в окопе, спрятались в одной из длинных трещин в земле, которыми была изрыта вся долина.

– Никому не высовываться, – сказал Райли, глядя на биолога. – Бойцы, оружие наготове.

– Есть, сэр.

– Не смейте в них стрелять, – разозлился Эндрю.

Кромка оврага густо поросла черным кустарником с глянцевыми листьями, и это позволяло устроить хороший наблюдательный пункт. Райли едва выглянул из оврага, не пользуясь биноклем, и тут же вернулся в исходное положение. Биолог смотрел на него безумными глазами.

– Пятеро, – буднично произнес Райли. – Метров тридцать на два часа. Не более.

– Они знают, что мы здесь? Они заметили нас?

– Не думаю. Ведут себя вполне естественно. Здоровенные твари.

– Что ж, в таком случае я, пожалуй, гляну одним глазком, – сказал биолог и переглянулся с социологом.

– Я тоже, – кивнул Гарри.

– И я, – сказал радиотехник.

– Старайтесь не привлекать их внимания и не издавать шумов.

Биолог лишь отмахнулся от этих слов. Приподнявшись на локтях и раздвинув ветки кустарника, он обомлел и не мог выговорить ни слова. Впрочем, как и его коллеги. Существа были очень близко, и их размеры позволяли рассмотреть все в подробностях.

– Это что, медузы? – спустя несколько минут тишины спросил радиотехник растерянно.

Ему никто не ответил. Представители фауны планеты Эгида-3 на самом деле были похожи на медуз, но только на первый взгляд. По габаритам они скорее напоминали упитанных зубров, но при внимательном рассмотрении приобретали фантасмагорические черты, достойные сюрреалистической живописи. Тело каждого существа представляло собой большой сине-серый мозг в оболочке, напоминавшей прозрачное вязкое желе. По этой оболочке с разным временным интервалом пробегали вспышки маленьких молний, а вниз, к земле, тянулись несколько белесых отростков, напоминающих бахрому щупалец медузы. Отростки были короткими и не касались земли. Массивные мерцающие тела, зажелированные в прозрачное вещество явно для защиты «мозга», плавали над поверхностью планеты, свободно держась в воздухе и слегка покачиваясь. «Мозг» еле заметно пульсировал подобно сердцу.

– Поверить не могу, – прошептал биолог. – Неужели их тело – это мозг? Тогда эти электрические вспышки – нервные импульсы в синапсах?

– То, что они летают, нисколько не смущает тебя? – ошеломленно спросил радиотехник.

Особи держались поодаль друг от друга, равномерно распределившись на территории. Создавалось впечатление, что они специально соблюдают дистанцию друг от друга.

– Если все их тело – один большой мозг, это означает лишь одно, – сказал биолог.

– Что?

– Перед нами негуманоидная раса, обладающая разумом. Который, скорее всего, во много раз превосходит уровень человеческого интеллекта. Это и позволяет им перемещаться по воздуху, преодолевая гравитацию безо всяких технических средств. Это восхитительно. Интересно, сколько миллионов лет они эволюционировали до такого состояния?.. И каков был их прежний вид. Может, людей ожидает то же самое? В конце концов, тело станет не нужно нам.

– Если все так, как ты говоришь, то они – высшая форма жизни. Вершина эволюции. Поэтому с ними вряд ли получится установить контакт. У них нет никаких органов чувств, взгляни на них. Кроме, может быть, осязания, – сказал социолог, – рассматривая щупальца.

– Уверен, они все слышат, видят и чувствуют. Может быть, даже наперед. Кто знает, на сколько процентов они используют этот свой мозг, из которого состоят?

– Может быть, они знают о нашем присутствии, но никак не реагируют. Точно так же, как и мы не реагируем на присутствие поблизости муравьев.

– Роуди, ты должен установить связь, во что бы то ни стало. Если мы погибнем, то должны успеть хотя бы передать то, что увидели здесь.

– С чего ты взял, что они убьют нас?

– С того, что эти существа разумны. Их уровень намного выше нашего. И они не стремятся, в отличие от нас, идти на контакты с иными цивилизациями. Им не нужно это. Они живут изолированно, и это вполне устраивает их. Им хватает одной планеты – экспансия им не нужна. А мы прилетели со своей разведывательной экспедицией, обнаружили их и собираемся поведать об этом всему миру. Что же здесь непонятного? Они этого просто не допустят.

В рассуждениях социолога была неоспоримая логика, впрочем, как и всегда. Это заставило биолога скривиться от недовольства, впрочем, как и всегда.

– Может, неполадки со связью тоже устроили они? – осенило радиотехника.

– Нельзя исключать этого. Существа со столь развитым мозгом могут влиять как на магнитные колебания планеты, так и на атмосферные слои. Они могут глушить сигнал специально, чтобы мы не могли даже доложить об увиденном.

– Говорите тише, – предупредил Райли.

– Глупости, – сказал Эндрю, – я не думаю, что они настроены враждебно. Неужели миллионы лет эволюции привели к тому, что получилось существо ничем не лучше человека? Это даже не гуманоиды, с чего бы им обладать человеческой логикой и эмоциями? Вы рассуждаете в рамках земной психологии, и в этих рамках рассуждения верны. Но это не Земля, и эти летающие медузы – не одно из созданий, поведение которых мы могли бы предугадать, руководствуясь своим прежним опытом.

– Смотрите, – не своим голосом сказал радиотехник.

Все замолчали и повернули головы к существам. Поблизости от одной особи в воздух поднимался довольно большой валун. Камень плыл вверх сам по себе, будто там локально отключили гравитацию. Достигнув определенного уровня, камень завис в воздухе. Следом вверх поднялись несколько камней поменьше и зависли вокруг первого подобно электронам вокруг ядра или планетам вокруг солнца.

– Это телекинез, – прошептал социолог, – они общаются с помощью телекинеза. Их тело – это мозг. Никакой лишней оболочки.

– Я понял, – сказал биолог спокойно. – С помощью телекинеза они и перемещаются по воздуху. Они передвигают сами себя. Фантастика. Они разумны, разумны! Они используют свой мозг настолько, что людям и не снилось!

Тем временем пять особей выстроились полукольцом и по очереди дополняли воздушную конструкцию из камней разного размера. Процесс происходил очень медленно и «вдумчиво», словно существа подбирали подходящие камни по неким принципам, известным только им. А затем камни стали вращаться вокруг первого, самого крупного из них.

– Постойте, – тихо сказал биолог, – это похоже на…

– На солнечную систему, – закончил социолог. – На нашу солнечную систему. Солнце и девять планет. Все пропорции сохранены. Меркурий, Венера, Земля, Марс и так далее. Планеты движутся по своим орбитам.

– Но откуда им это известно? – спросил радиотехник. – Ведь это не может быть просто совпадением.

– У меня только одно предположение, – покачал головой биолог. – Они еще и телепаты. Что, в принципе, даже не удивительно. Просканировав наш мозг, они решили показать нам, что знают, кто мы такие и откуда прибыли. Это явный знак дружелюбия.

– Ты в этом не разбираешься, Эндрю, – с нажимом сказал Гарри, – социология – это мое, и не лезь не в свое русло. Этот знак можно расценивать как угодно. Ты сам говорил пару минут назад, что человеческая психология здесь не действует. Медузы могут просто демонстрировать нам свои умения, чтобы отпугнуть.

– Выходит, они знают о нашем присутствии? – спросил Райли.

– По всей видимости, да. Но не проявляют агрессии.

– Это меня устраивает больше всего прочего, – сухо резюмировал немногословный вояка.

Камень, выполняющий роль солнца, неожиданно загорелся. Небольшие протуберанцы гуляли по поверхности камня, словно он был полит бензином. Биолог готов был хлопать в ладоши, как маленький ребенок. У него светились глаза.

– Только не говорите, что ко всему прочему списку добавился еще и пирокинез, – мрачно произнес радиотехник. – Мы должны опасаться этих существ.

– Нас ждет Нобелевская премия. Хотя о чем я говорю? Нас ждет множество научных открытий и, возможно, новая научная революция! Вы хотя бы осознаете, насколько все это важно?! Если мы подружимся с ними, Земля больше никогда не будет прежней! Начнется новая эра!

– Эндрю, остановись, успокойся, все не так просто, – зачастил социолог, не на шутку забеспокоившись. – Они опасны!

Но не так просто остановить и успокоить человека, у которого сбылась мечта всей его жизни. Биолог ощущал на себе огромную ответственность за все происходящее. Он был уверен в том, что без его вмешательства экспедиция никогда бы не наткнулась на разумную расу на Эгиде-3. Это значит, что биолог обязан вступить в контакт с этими странными существами. Только у него хватит духу прямо сейчас совершить огромный шаг для человечества. Эндрю давно грезил об этом. Четвертая экспедиция на Эгиду стала для него переломным моментом, разделившим жизнь на две неравноценные половины.

Биолог решительно приподнялся, но радиотехник схватил его за рукав комбинезона и отрицательно покачал головой.

– Мы же договорились – никакой самодеятельности, пока не установим связь. Только наблюдение.

– Вы шутите? – спросил биолог чуть более громко, чем следовало. – Что за абсурд? Какой смысл теперь держаться на расстоянии, если они знают о нашем присутствии и сами подают нам знаки?! Разве непонятно, что они не против контакта? Я не заметил никакой агрессии с их стороны, наоборот, лишь дружелюбие.

– Эндрю, прошу тебя, остановись и подумай, – с нажимом сказал социолог. – Ты сам себе противоречишь.

– Ну, разумеется, Гарри, ведь я импульсивен и способен на необдуманные решения, и только ты один у нас хороший и правильный. Только такие, как ты, Гарри, сидят в офисах и заполняют архивы, а такие, как я – совершают великие открытия, потому что не боятся вовремя рискнуть, когда жизнь предоставляет все шансы.

– Я не позволю тебе сорвать экспедицию.

Социолог не знал, как можно задержать и переубедить биолога. По всей видимости, это просто невозможно. Но у Гарри было очень плохое предчувствие, и он, хоть и не мог этого полностью признать, больше волновался за самого Эндрю, чем за всю экспедицию.

– Оставайтесь в окопе, Эндрю, – холодно сказал Райли.

– Иначе что? Пристрелите меня?

– Эндрю, ты сошел с ума. Эти существа могут навредить тебе! – вырвалось у социолога.

– Значит, так. Вы можете сидеть в этой яме, сколько угодно. Эти существа просканировали наше сознание – им все о нас известно, как вы не можете этого понять? Они слышат каждую нашу мысль! Я не вижу смысла прятаться. Если бы они хотели нас убить, они бы уже это сделали. У них было предостаточно возможностей.

– Эндрю, это не гуманоиды… как ты собираешься общаться с ними?

– Буду импровизировать. Да, плана у меня нет. И в этом вся соль.

– Мы на разных уровнях развития, на разных ступенях эволюции, между нами интеллектуальная пропасть. Ты не сможешь понять их. Ты не знаешь их психологию, этику! Вполне обыкновенным действием ты можешь нарушить какое-то правило поведения, о котором даже не подозреваешь!

– Не думаю, что стоит волноваться о таких глупостях.

– Что происходит с оружием? – спросил один из военных.

Автоматы, словно ожившие, вырывались из рук и взлетали в воздух на такой уровень, что достать их было невозможно. Ножи и гранаты тоже уплыли от бойцов, как бы те ни старались их задержать. Биолог победоносно посмотрел на коллег и с чувством собственной важности произнес ключевую фразу:

– Контакт неизбежен. Они требуют этого. Мы должны.

Больше никто не задерживал его. Социолог с сожалением посмотрел на своего давнего врага. Сейчас он чувствовал только опасность, которая грозит биологу, и гадкое бессилие от невозможности повлиять на решение Эндрю.

Биолог выбрался из оврага и поднялся во весь рост. Ничего не произошло. Луч смерти не разрезал его надвое. Существа продолжали удерживать в воздухе модель солнечной системы и оружие военных. Эндрю уверенно зашагал к сине-серым медузам, зависшим над землей. Остальные члены экспедиции следили за происходящим из оврага. С каждым шагом биолог мог видеть все больше деталей внешнего вида этих странных существ. Да, сомнений не осталось, это был действительно очень большой мозг, разделенный на два полушария, покрытый толстой желеобразной оболочкой, видимо, защищающей от повреждений и внешних воздействий. По извилинам мозговой коры пробегали небольшие бело-голубые искры, от чего тела мерцали подобно новогодним гирляндам. Несколько белесых отростков свисали к земле, как бахрома. Ни глаз, ни рта, ни носа, ни ушей. Возможно, эти щупальца выполняют функцию конечностей, но они выглядели скорее как рудименты, а не как полноценные органы. Да и зачем нужны руки и ноги тому, кто передвигается по воздуху? Вероятно, эволюция позаботилась об этом, как только существа научились использовать телекинез для передвижения.

Из оврага пристально наблюдали, как биолог оказался прямо перед мерцающими «медузами» и остановился. Социолог покачал головой, укоряя себя в трусости. Он понимал, что был прав в этой ситуации, но почему-то ощущал вину в том, что не стоит сейчас рядом с биологом. Он не желал ничего плохого своему сопернику, но шестым чувством знал, что это произойдет. Он мог бы предотвратить это, но не сумел. Всему виной упорство биолога.

Тем временем биолог, не говоря ни слова, приблизился к солнечной системе, где до сих пор камни-планеты вращались по своим орбитам вокруг пылающего камня-солнца. Протянув руку, Эндрю коснулся пальцем третьей от солнца «планеты», желая указать разумным существам, откуда он прибыл. Но как только биолог сделал это, все камни рухнули на землю, а в воздух стал подниматься он сам.

– Эндрю! – социолог взволнованно приподнялся в овраге, готовый броситься на помощь.

– Все в порядке! – крикнул биолог и махнул рукой. – Они просто изучают меня.

Его тело зависло в полутора метрах над землей. Биолог засмеялся, уверенный в том, что все идет по плану, и неожиданно вспыхнул. Сначала загорелся комбинезон, затем волосы. Он даже не сразу понял, что происходит. А потом закричал от боли, задергался, но неведомая сила удерживала его в воздухе и сжигала заживо. Гарри дернулся с места, чтобы побежать, но Райли задержал его.

– Мы совершенно безоружны, – мрачно напомнил он.

Но социолог вырвал локоть из тисков военного и гневно посмотрел на него.

– Ты погибнешь сразу же, – предупредил военный. – Нам надо уходить.

Но Гарри уже не слушал его. Он выбрался из окопа и со всех ног помчался на помощь биологу. В руках у него ничего не было, и он не знал, как будет действовать, но крик Эндрю подгонял его и придавал уверенности. Существа, казалось, даже не замечали его, и социолог воспользовался тем, что все внимание медуз сосредоточено на горящем теле еще живого биолога. Гарри схватил с земли увесистый камень и без промедления ударил им по желеобразной оболочке, покрывающей мозг одной из особей. Раздался хлюпающий звук, и камень, пройдя сквозь «желе», повредил мозг. Особь упала на землю как тюк с протухшими фруктами и разъехалась в стороны. Оказалось, их тела настолько хрупкие, что убить медуз не стоит больших усилий.

Обгорелое, местами уже обугленное тело биолога грохнулось на землю в неестественной позе. Эндрю не подавал признаков жизни, и социолог в приступе гнева размозжил тело еще одной особи, пока сам не начал подниматься в воздух, все еще крепко удерживая свое орудие. Медузы знали о своей уязвимости и потому пустили в ход свою самую главную способность, с помощью которой могли удерживать врага на расстоянии.

Зависнув над землей, Гарри с гневом швырнул камень в третью особь, и она тоже рухнула, едва булыжник прошел через защитное «желе». Социолог почувствовал, что покачивается в воздухе, как на волнах, и понял – две медузы уже не так сильны, как пятеро. Они с трудом могли удерживать в воздухе почти центнер веса, ведь Гарри был крупным мужчиной. Неожиданно рядом показался радиотехник и дернул социолога за ногу. Военные врукопашную добивали оставшихся медуз. Вскоре все было кончено. Пять растекшихся тел испускали слабый неприятный запах. Социолог бросился к биологу. Конечности и голова обуглились, кожа запеклась в корку бурого цвета и потрескалась. Не требовалось даже прощупывать пульс, чтобы понять простую как мир вещь – Эндрю мертв.

– Господи, – выдохнул Гарри и упал на колени. – Это я виноват.

В течение следующих суток, пока шестеро человек держали путь к своему космическому кораблю, социолог ни с кем не разговаривал. Связь так и не появилась, что упрочило высказанное ранее предположение о вмешательстве медуз в магнитные поля планеты. Существа владели телепатией, телекинезом, пирокинезом, и кто знает, чем еще. Нельзя было исключать самого худшего и самого непредсказуемого.

Гарри почти ничего не ел, только пил воду, запасы которой стремительно истощались. За сутки пути им не встретилась ни одна особь, и странники были предоставлены сами себе. Свободное время они тратили на обсуждение случившегося и построение предположений, почему вышло так, а не иначе, почему им так повезло, что погиб только один человек, хотя медузы могли убить значительно больше, но не успели.

– Они просто растерялись, – говорил радиотехник. – Они не знали, на что способны люди.

– Как это может быть? Эндрю говорил, что они сканировали наш мозг, – возражал Райли. – Значит, должны были знать о нас практически все.

– Это так. Да, действительно. Что ты думаешь об этом, Гарри? Гарри?..

Социолог тяжело вздыхал и окидывал коллег тяжелым взглядом. Ему не хотелось говорить. Но он должен был. Он и сам понимал, что обязан поддерживать связь с коллективом, что бы ни случилось.

– Мне кажется, медузы настолько интеллектуально развиты, что все их действия подобны идеальным компьютерным программам. Они все делают по строго заданному алгоритму, который рассчитывают еще до того, как начать действовать. Мой поступок выглядел крайне нерационально. А медузы действуют только рационально. Поэтому они не могли предугадать мое действие. Это и выбило их из колеи. Помимо всего этого, мне кажется, смерть собрата стала для остальных шоком. Их раса наверняка давно избавилась от смерти как естественного биологического процесса. Эти особи, возможно, жили несколько столетий и никогда не видели смерти сородича.

– Убить их оказалось слишком просто.

– Да. Они сильны ментально, но физически – крайне слабы. Иначе не бывает. Закон эволюционной компенсации. Это и спасло нас. Тем более, я думаю, они – единственный существующий на Эгиде-3 вид. Здесь не нужна пищевая цепочка как таковая. Ведь медузы наверняка питаются энергией, плазмой. Все физиологическое им чуждо.

– А репродукция?

– Как ты думаешь, нуждается ли в размножении тот, кто бессмертен?

Экспедиция планировала добраться до маяка и немедленно связаться с орбитой, чтобы доложить обо всем произошедшем и попросить подкрепления.

– К черту сматываться с этой планеты, – стиснув зубы, сказал Райли.

Гарри винил себя в смерти Эндрю и жалел о том, что тело биолога временно пришлось оставить на месте гибели. Но когда со станции прилетит челнок с бойцами, они обязательно вернутся, и социолог лично обо всем позаботится…

– Как на счет того, чтобы дать медузам имя? – предложил радиотехник.

– Они должны носить фамилию Эндрю, – заявил Гарри. – Фамилию человека, которые впервые увидел их и погиб от них.

– Кнороки? – спросил радиотехник.

– Кнороки, – горько кивнул социолог.

До цели оставалось около ста метров. Уже был виден над вершинами черных деревьев высокий сигарообразный купол серебристого цвета, последняя надежда на благополучный исход экспедиции – маяк. Но, выйдя из иноземного подлеска на открытое пространство, люди на мгновение замерли в ошеломлении.

– Не может быть, – сказал радиотехник.

Затем они бросились бежать со всех ног. Невооруженным глазом было видно, что маяк поврежден. Нетрудно было догадаться, кто это сделал.

– Они знали! – задыхаясь, кричал радиотехник. – Они все о нас знали! Кто мы, когда прилетели, зачем – им все было известно!

Радиотехник поднял с земли толстый металлических щиток – он был измят, как фантик. В конструкции зияла дыра, из которой торчали наружу разодранные провода.

– Чтобы знать, как сломать маяк, они должны были знать, как он устроен.

– Не думаю, что это могло их затруднить.

– Мы остались совершенно без связи, – сказал Роуди. – Мы должны улетать.

– А как же Эндрю?! Хотите, чтобы он остался здесь? – разозлился социолог.

– Мы вынуждены так поступить. Силы слишком неравны, Гарри. И без связи нам здесь нечего делать. Возвращаться за ним – самоубийство. Ты прекрасно понимаешь все сам.

– Мы вернемся сюда с подмогой и заберем его. Я обещаю, – сказал Райли, положив ладонь на плечо социолога.

Сорок минут его уговаривали подняться на корабль. Наконец, он согласился. Когда двигатели были включены и все готовились к старту, в боковую часть корабля как будто врезалось что-то огромное. Раздался громкий металлический скрежет, взвыла сирена, замигали красные аварийные лампы.

– Повреждение бокового двигателя. Повреждение бокового двигателя.

Социолог бросился к иллюминатору. У подножия корабля расстилался серо-синий ковер из кнороков. На первый взгляд их было несколько тысяч.

– Нам не позволят улететь.

Снова удар, теперь уже с другой стороны.

– Что это? Чем они бьют?

– Это куски скалы. Они перемещают их.

– Возгорание в топливном отсеке. Внимание! Необходимо немедленно покинуть корабль. Опасное возгорание!

Но никто не успел бы покинуть борт, потому что в следующий миг произошел взрыв. Мощная вспышка плазменной энергии обуглила остов корабля и испарила все, что находилось внутри. Кнороки достигли своей цели. Уничтожение экспедиции не было местью с их стороны. Столь развитой расе давно были чужды чувства и эмоции. Это была всего лишь рациональная забота о собственном будущем. Часть алгоритма. Кнорокам действительно не нужен был никакой контакт, в этом предположении социолог не ошибся. Являясь одной из самых высших цивилизаций, сине-серые медузы не нуждались ни в покорении космоса, ни в заселении других планет, ни в обмене опытом. Они обладали бессмертием, питались чистой энергией и не испытывали абсолютно никаких трудностей с проживанием на Эгиде-3. И, как совершенные биокомпьютеры, они не могли допустить, чтобы их налаженную систему существования кто-то нарушил. Следующие экспедиции тоже окажутся неудачными. А через несколько лет человечество осознает невосполнимость потерь и свернет этот проект. Кнороки навсегда останутся сами по себе.

 

ПСИХОЗ

Я закинулся таблетками, не запивая. Только потолок подпрыгнул перед глазами. И нет, это отнюдь не признак моей брутальности. Мне надоело. Надоело все. Сдерживаться, терпеть, не привлекать внимания. Я вечно пью эти чертовы таблетки, волнуясь, лишь бы никто не заметил. Теперь я сделал это демонстративно, широко взмахнув рукой, и испытал удовольствие от этого жеста. К тому же уже необходимо было хоть чем-то перебить разбушевавшийся поток воспаленного сознания, норовивший вырваться за рамки приличия. Чудовищно горький вкус таблеток обычно справлялся с этой задачей. На некоторое время. Я не скривился. Привык к этому гадостному привкусу во рту. За столько лет как не привыкнуть?

Я медленно осмотрел свои ладони с обеих сторон. Светлая кожа, местами гладкая, местами шершавая, местами откровенно грубая. Светлые, выгоревшие волоски на сетке эпидермиса. Остатки объеденных ногтей. Линии на ладонях. Идеально прямые, длинные пальцы. И самое главное – голубоватые и опухшие от напряжения вены.

Досконально оглядывая руки, я старался уцепиться взглядом хоть за что-нибудь, что удержит меня в этой реальности, но ничего особенного не находил. Зачем я это делаю? Ритуал. Временами помогает предотвратить или отсрочить психологический коллапс. Который уже нависал надо мной в тошнотворной близости, маячил словно бы у самых век, как марево крошечных темных молний, и загораживал обзор, грозясь отключить мое сознание в самый неожиданный для меня момент. Стоило только поднять взгляд, пытаясь рассмотреть эти молнии, как они тут же исчезали, сверкая и поддразнивая. Это жутко раздражало.

Я стрелял глазами, тщетно пытаясь ухватиться болезным умом за скользкие хвосты червеподобных мыслей, при этом голова моя нервно подергивалась. Наверное, это не слишком приятно выглядит со стороны. Сидит сумасшедший и вздрагивает, как эпилептик. Но какая мне разница, что думают эти букашки, когда я каждый день неотвратимо схожу с ума, за ночь возрождаюсь из пепла и снова схожу с ума. Бесподобная кольцевая композиция. Нет ничего в этом мире, что не задевало бы своим существованием моей психики и не повреждало ее одним своим присутствием, одним упоминанием о себе. Никто из однокурсников не выдержал бы этого в течение стольких лет. А вот я – могу. Как? Сам не понимаю. Врачи, кстати, тоже.

Пара длится бесконечно. Как будто кто-то берет и специально замедляет ход времени в два, в три раза. Секундная стрелка часов под моим убивающим взглядом почти замирает, и я уже уверен – в мой мир действительно кто-то вмешивается, чтобы поиздеваться надо мной. Реальность крошится, как известь, осыпается у меня перед глазами, а потом вновь собирается в одну картинку, пусть и неверно склеенную.

Когда у меня случается коллапс, всегда так происходит. Я стараюсь очистить голову и внимательно наблюдаю за своими пальцами, ладонями, руками. Начинаю видеть причудливые узоры в переплетении вен и линий на внутренней стороне ладони. Скорчившись над партой, я подношу их почти к глазам. Они такие длинные, такие сухие и гладкие, такие… Голос преподавателя звучит как из колодца, эхом отражаясь от металлических стенок моей черепной коробки. Пальцы плывут у меня перед глазами в такт звукам далекого мерного голоса, пульсируют. Я подношу наручные часы почти вплотную к глазному яблоку и смотрю на бегущую по запястью стрелку, сглатывая набежавшую слюну. Она кислая и гадкая. Божественное послевкусие таблеток. Прошло всего лишь полчаса пары, а меня уже посещают мысли о суициде. Дожить бы до вечера.

Надо выйти.

Надо выйти.

Неважно, зачем. Скорее.

Просто выйди отсюда, пока ты не закричал или не сломал парту или не вырвал кому-нибудь кадык.

Перед тем, как встать, я решаю прочистить горло. Как всегда, это получается у меня слишком громко, и вся аудитория обращает на меня взгляды. Что они выражают, я не вижу, потому что перед глазами все плывет. Хотя меня это и не интересует. Неловко поднимаясь, я задеваю локтем свой термос, и тот с металлическим лязгом обрушивается на пол. В сонной аудитории это звучит оглушительно громко. Все продолжают смотреть на меня. Хорошо, что крышка плотно закручена. Я всегда их плотно закручиваю. Есть страх, что могу разлить. Очень не люблю разливать что-то. И двери плотно закрываю, и крепко завязываю узлы. Вдруг – раскроется, развяжется.

Я снова кашляю, нагинаюсь, поднимаю термос, вновь ставлю его на край стола и вновь хрипло и громко кашляю, продвигаясь вперед. Почему-то мне так легче. Кашлем я как будто бы извиняюсь за свою неловкость и неуклюжесть. Извиняюсь за себя, свое существование и присутствие здесь. Я еле переставляю ноги, почти не отрывая их от пола, и мои тихие шаги к выходу сопровождаются язвительным шепотом, заполняющим помещение. Я уверен, что все эти люди говорят обо мне, и скорее всего, что-то нелицеприятное. А какого еще отношения можно требовать от них к такому «милому пареньку», как я, бок о бок с которым им приходится учиться.

Наконец-то я вне аудитории. Она большая, но мне в ней все равно тесно. Сколько раз я уже вот так ронял свой термос? Сколько раз… Всем, наверное, уже это надоело, и они просто терпят меня рядом с собой. Может, они даже считают, что я делаю это специально, чтобы привлечь внимание. И дело тут не только в термосе. Чего я вообще прицепился к бедной железяке. Мысли рвутся с цепей, оскаливаясь и норовя разорвать в клочья мое сознание. Я медленно и грузно плетусь к туалету, чтобы… чтобы что-нибудь там сделать. Что-то такое, что меня отвлечет, вернет в чувство.

Голова пульсирует. Перед глазами начинают всплывать и моментально гаснуть разнообразные картинки, которые не имеют ко мне никакого отношения. Фрагменты, осколочки. Я не успеваю их рассмотреть и еще более распаляюсь. Началось. Как же тяжело все это перетерпеть. Ни один человек, не страдающий этим, не поймет меня и мое поведение, кажущееся странным. Я и сам не стремлюсь ничего объяснить. Мне уже все равно, как это могут понять со стороны и что могут обо мне подумать. Мне лишь бы с ума окончательно не сойти, лишь бы продержаться еще один день, не перейти незримую границу… Когда такое происходит ежедневно, становится все равно на окружающих. Какое взаимопонимание, какая дружба, какое общение? Картинки сменяют друг друга с такой скоростью, словно бы кто-то большим пальцем подхватил краешек книги и запустил счет страниц. Невозможно разглядеть ни одну из них, но я уверен – там ничего хорошего. Однажды, уже давно, я попытался все же рассмотреть их, и то, что я увидел, долго снилось мне, когда удавалось заснуть.

Мои движения очень медленные. Я ощущаю себя жидкостью, с трудом поддерживая твердое состояние. Что-то крупное и мерцающее нависает надо мной, как утес над океаном. Я добираюсь до туалета лишь через некоторое время. Бурый от грязи и старости кафель, стены в серых влажных потеках и плесени, паутина чуть колышется. Могильно тихо и пахло бы как в склепе, если бы не моча. Я пересекаю помещение и приоткрываю окно.

Свежий воздух.

Дыхание у меня прерывается, как в судорогах, но это тут же проходит. Просто слишком глубоко вдохнул. Я начинаю растирать лицо руками, чтобы расслабить напрягшиеся мышцы лица и помассировать уставшие от бессонницы глаза. Затем я иду умываться. Вода паршивая, пахнет мертвыми микробами и хлоркой, но мне в таком состоянии сгодится любая. Закручивая кран трясущейся рукой, я решаю, что это отличная идея – не вешать зеркал в мужском туалете. Я не знаю, что бы со мной было, узри я в тот миг свое отражение. Еще одна причина того, что меня не принимает общество, помимо больной психики, – мое уродство. Я склонен утрировать, склонен к паранойе, к шизофрении, к чему я только ни склонен. Но о своей внешности я крепкого и непоколебимого мнения.

Конечно же, посещает обманчивое ощущение, будто стало легче. Я начинаю долго и тщательно мыть руки. Это длится минут пять. Каждые тридцать секунд я говорю себе, что хватит, всё, пора прекратить, они уже чистые, послушай, ведь они уже скрипят, ты сам знаешь, что они уже чистые, но кто-то другой, из угла, протягивая ко мне склизкие щупальца, шепчет навязчиво и сладко, что мои ладони испачканы: жизнью, грязью, потом, воздухом, мной; и просит меня не останавливаться, не поддаваться рассудку. Как-то раз я простоял так около пятнадцати минут. Но со временем я научился контролировать эту навязчивую идею о чистоте своих рук. Усилием воли я закрыл кран и несколько раз стряхнул с пальцев белесую воду.

Когда руки подсохли, я покурил у окна. Я на каждой паре выхожу, когда нестерпимо поплохеет. Сделать что-нибудь, чтобы приглушить хаос в голове, покурить и вернуться. Вернуться, чтобы досидеть оставшуюся половину пары, заламывая пальцы и то и дело кашляя, когда меня снова начнут рассматривать наглыми глазами, как некий редкий экземпляр, все эти люди, которые для меня не существуют. Есть лишь их тени, их очертания в сплошном месиве перед моими недосыпающими глазами. Иногда эти очертания разговаривают, но естественно, они обращаются не ко мне. Ничего, я привык. Общество ни в какую не хочет устанавливать со мной контакт. Потому что я никогда не пойду на этот контакт. Они это чувствуют, как стайка животных. Я не хочу себя травмировать, усложнять свою и без того тяжелую жизнь общением и отношениями с людьми. Ни мне, ни им этого не нужно.

Я возвращаюсь в аудиторию. На меня не смотрит никто. Кажется, что никто. Они стараются не смотреть, это их смущает. Но, усаживаясь, я замечаю на себе чей-то быстрый жадный взгляд и отворачиваюсь. Не от смущения. Надоело все это видеть. День за днем. Я вдруг понимаю, что моим сознанием начинают овладевать тяжелые жестокие образы, задевающие кого-то из окружающих. То одного, то другого. Это один из симптомов. Бывает, что невольно я рассматриваю людей исподлобья и прокручиваю в голове пугающие сцены с их участием. Началось и в этот раз. Это отвратительно, это жестоко, я ощущаю себя мясником, садистом, монстром, способным совершить все то, что мне представляется, но в то же время это… но это мне… нравится? НЕТ!

Чтобы отвлечься, я стал копаться в рюкзаке, по пять раз перекладывая его с места на место, но вскоре понял, что даже это действие использую для того, чтобы исподтишка понаблюдать за кем-нибудь. Ухватить образ чьей-нибудь фигуры или лица, и тут же бросить его своему воображение, как кость швыряют изголодавшемуся зверю.

Я ничего не мог с этим поделать. Издержки болезни. Это занятие, кстати, порой доставляет удовольствие точно так же, как может его доставить просмотр качественного фильма ужасов. Оно происходит в моей голове без моего участия и начинается внезапно, опять же без какой-либо предпосылки. Просто начинается, и все.

Я не жестокий человек. Может, я и кажусь таким со стороны (многим), но сам я себя таким не считаю. Однако воображение у меня развито изумительно, даже слишком. И с помощью своей больной фантазии я многое могу представить. Временами это даже увлекает и отвлекает от постоянного ощущения ущербности и болезненности, шаткости, слабости, неустойчивости. Я начинаю чувствовать власть, я могу управлять людьми, избивать их, уродовать их тела, убивать их… Они полностью в моем подчинении, а я не знаю никакой пощады.

Я позволил червоточине разрастись в саднящей голове до размеров черной дыры, и в жутких картинках перед глазами прошла оставшаяся часть пары. Все это время я наблюдал за линиями на своих ладонях или пытался рисовать в тетрадке, чтобы хоть как-то выместить кошмар, творящийся у меня в мозгах, на бумагу.

Едва преподаватель отпустил нас, я накинул куртку и рюкзак, спрятался в капюшон и медленно пошел к выходу, еле переставляя ноги. Со стороны это было похоже на праздное шатание, но если присмотреться к выражению моего лица, сразу становится ясно, что такая походка у меня далеко не от скуки. Студенты, как всегда, спешили покинуть аудиторию, но меня пропускали, обходили, уступали. Чуяли они нутром что-то негативное во мне, чего лучше не касаться, с чем лучше не иметь дело. Даже не негатив они ощущали, он как последствие, а сама причина – это нарушение во мне, трещина в моей психике. Трещина размером с каньон. Как можно их винить в этом? Нормальная человеческая реакция отторжения неизвестного, и потому пугающего, иррационального, необъяснимого, странного.

Мысли немного угомонились, поток стих и пока не бурлил. Слишком многое вокруг отвлекало меня теперь – люди, стены, смена пейзажа, гомон института. На паре же, когда вокруг все молчат, лектор говорит медленно и скучно, и я предоставлен сам себе, вообще невозможно отделаться от навязчивых идей и воспоминаний, порой пугающих и меня самого. Я отправился в курилку, чтобы всласть натравиться никотином. Впереди был большой перерыв, и я мог успеть уничтожить половину пачки. Я спустился по лестнице, глядя только себе под ноги. Две девушки, курящие сбоку от парапета, завидев меня, стали без стеснения меня обсуждать. После слова «гей» я перестал слушать. Я вообще решил на этот перерыв от реальности отключиться.

Да, есть мнение, что я голубой. Неудивительно. Я никак не реагирую на девушек, значит, я гей. Логично? Логично. Вот пусть так и думают. Я бы на их месте решил, что я, скорее, наркоман, чем гей. Главное, чтобы никто не знал моих настоящих мыслей, властно заявляющих о себе и принуждающих спешно покидать аудиторию и долго мыть руки в туалете… Пусть лучше думают так, чем знают правду.

Я прошел за лестницу и встал поодаль от основной группы курящих. Закурил, затянулся, выдохнул, поглядел на них. Они без смущения на меня глазели. Бестактные люди. Злые, глупые и невоспитанные. Моральные уроды без права на это уродство, без морали, без воспитания. Ну, ничего, рано или поздно моя болезнь отступит, и мне удастся закончить институт, разорвав кольцо бесконечных прогулов, пересдач, академов. И я прекращу, наконец, свое вечное скитание по мучительным парам год за годом.

Конечно, я не верил в то, что это мне удастся. Я ведь не наивный мальчик пятнадцати лет, чтобы в это верить. Такие болезни, как у меня, не проходят, не излечиваются. Это генетическая предрасположенность. Замкнутый круг. Колесо Сансары. Стресс рождает обострение, обострение рождает новый стресс.

Ветерок обдувал меня и нежно трепал клубки седого дыма, неспешно покидающие мое горло. Одна сигарета, вторая, третья. На меня уже давно не смотрят, я уже предмет интерьера, не человек. Они привыкли к моему присутствию поодаль, поэтому не обращают внимания, как рыбы не реагируют на ныряльщика, если тот долго не шевелится. Я ненадолго включился в реальность, чтобы послушать их, хотя знал наверняка, что именно услышу. Я пожалел о своем намерении. Это было ошибкой. Они говорили обо мне, причем такие обидные вещи и таким обыденным тоном, что будь я хоть каплю почувствительнее, я бы забрал документы из института, чтобы больше никогда не встречаться с этими людьми. Но из-за болезни я натуральный утюг – непробиваемая толстая броня обволакивает меня. На их счастье. Мне нет дела. Я ведь и так не собираюсь ни с кем из них контактировать. Да и мнения о них я не лучшего, чем они обо мне. Отличие одно. Мое мнение хотя бы конструктивно и не беспочвенно.

Докурив пятую, я понял, что остался в курилке один. Я даже не заметил, когда все ушли. Часы прокричали мне, что пара идет уже пятнадцать минут. А я даже не знаю, где и какая. Я нервно раскурил шестую и прислушался к внутренним ощущениям. Как обычно все. Пустынно, тихо, но словно тень крадется, готовая прыгнуть и хищным ударом сбить с ног, откусить голову и раскрошить череп мощными челюстями. Безумно захотелось вымыть руки. Я поборол себя и пошел на пару.

Аудиторию я нашел через десять минут. У меня снова падал термос, двоилось в глазах, а в тетради вновь появлялись нечетко выведенные дрожащей рукой непонятные рисунки, в которых нельзя было разобрать ни одного образа, ни одной фигуры, ни одной детали; они не вызывали ни одной ассоциации. Рисунки эти появлялись на бумаге в те мгновения, когда мой разум был в высшей мере затуманен, а в голове бесновались дьяволы, имя которым – легион. Я стоически боролся с собой. Через сорок минут я выходил в туалет. После занятия я понял, что оно было последним. Не сказать, чтобы я вздохнул с облегчением. То, что происходило в институте, было только первой частью моего ежедневного кошмара.

Общественный транспорт ужасен. Не из-за пробок или давки. А из-за поручней. Поручни. Везде: грязные, залапанные, замызганные. При одном взгляде на них меня начинает тошнить. Как люди могут спокойно за них держаться? Десятки, сотни людей. Ежедневно. Самое отвратительное, что есть в мире – это поручни в общественном транспорте. Теплые и липкие, кислотно-зеленые, желтые или ненатурально-голубые. Яркие цвета еще больше давят на психику. Если подержаться за поручень, а потом понюхать ладонь, в нос ударит ужасающая смесь из запахов пота, грязи и ржавчины. Я лучше умру, чем прикоснусь к ним. В то же время я прекрасно понимаю, что эта фобия у меня отнюдь не от чистоплотности или педантичности. Даже это отвращение проистекает из того же самого мощного источника, из-за которого я каждый день потихоньку лишаюсь разума, из-за которого мое будущее пропадает, превращаясь в бесконечное и статично-цикличное настоящее.

Я вернулся домой к четырем. Вечер только начинался, а мне уже не давали покоя параноидальные мысли о том, как я переживу эту ночь. Я уже не мог ничего делать спокойно, сосредоточенно, не растекаясь мыслями по мирозданию. Я уже дергался и внутренне дрожал. Я знал, что надвигается ночь, еще одна ночь, темная, беспросветная, которой не будет конца… Угнетающая, бессонная, тяжелая как гидравлический пресс. Ночь моего очередного болезненного перерождения.

Я вспомнил, что должен был после каждой пары звонить лечащему врачу и отчитываться о своем состоянии. Почему-то сегодня я забыл об этом. Видимо, тяжелее обычного было, и многое отвлекало от обязанностей. Меня немного мутило – в голове роились тысячи, миллионы идей и мыслей, не позволяющих сосредоточиться на чем-то более двух секунд. Я кое-как нашел сотовый, сжал губы, прищурился, съежился, набрал номер и сбивчиво, тихо пробормотал в двух словах о сегодняшнем дне. Я так мало разговариваю, что, пожалуй, речевой аппарат у меня скоро совсем атрофируется за ненадобностью.

Врач спросил, пью ли я все таблетки, и в нужное ли время, и в той ли дозе… Я не стал ему говорить, что пью их только тогда, когда кожей чувствую приближение тяжелой горячки, причем не глядя на то, сколько я их пью, какие они, в каком количестве, и вообще я их не пью, точнее не запиваю, а просто глотаю. Таблетки у меня для самовнушения скорее, чем для лечения. В отличие от врача, я не тешу себя беспечными надеждами на то, что весь этот кошмар излечим крошечными белыми шариками кальция.

***

Записи наблюдения.

Понедельник

Объект наблюдения «К».

Пол – мужской.

Приблизительный возраст – 22-23 года.

Внешность: шатен (темный), короткая стрижка, темные глаза (почти черные), смугловатая кожа, яркий румянец (после одышки) – большим неровным пятном по обеим скулам. Крупный разрез глаз, грозные кустистые брови, красивый прямой нос, неровные асимметричные губы, которые делают его порой похожим на брюзгу-старика или на жабу. Красивые ладони и пальцы, не слишком широкие плечи, стройный, коротковатая шея.

Голос: очень редко разговаривает, тихо, надломленно, практически неразборчиво. Такое ощущение, что ему не хочется разговаривать вообще, будто это приносит ему тяжесть или боль. Обращается к кому-то только в самых крайних случаях, держится особняком. Его голос похож на голос спящего/только что пробудившегося и очень сонного человека, речь заторможена.

Курит, любит наблюдать за окружающими людьми.

Ходит в темной одежде, походка угловатая и медлительная. Взгляд мрачный, большие карие глаза. Подавленное выражение лица. Нечеткие движения.

Я давно присматриваюсь к нему, но теперь решила делать записи, потому что выводов накапливается все больше, необходимо их фиксировать и систематизировать.

Объект избегает общества, долго не может находиться вместе с группой, уходит. Ни с кем не разговаривает, кроме старосты. Сидит всегда один, позади всех, ведет себя, мягко говоря, странно. Мне кажется, ему либо скучно, либо противно, либо неудобно в нашем глупом обществе с глупыми и низкими разговорами, поэтому на перерывах он либо уходит к подоконнику, либо в курилку, либо куда-то еще, и я понятия не имею, куда он испаряется временами. В общем, предпочитает быть один.

Лекции, кажется, не пишет, но бывает, что-то рисует в тетрадках. Рисунки странные, но увлекательные, их хочется рассматривать, как узоры. Я видела однажды краем глаза.

Пятница

Опоздал. Снова вышел примерно в середине пары. Каждый раз он так делает. Зачем? Временной интервал небольшой совсем, может быть, выходит покурить или в туалет.

Входя в аудиторию, всегда хрипит и кашляет, это выглядит так, словно он рычит. Пугающий звук.

Сегодня у него снова просветленное, особенное лицо. Обычно на нем лежит отпечаток мрачности и безысходности, а глаза смотрят без выражения. Я подозреваю, что он не спит, но кажется, сегодня ему удалось выспаться.

На третьей паре к нему пристала М., чтобы поиздеваться. Он выдавал некое подобие улыбки и отвечал ей, правда, неохотно, еле-еле шевеля губами. Голос у него тихий, я редко его слышала, всего пару раз. Наблюдал за мной исподлобья, украдкой. Когда я заметила, поспешно отвернулся. Много раз отвечал на паре, приободрен. Кажется, ему нравится эта тема. Снова за мной наблюдал, но в этот раз не отвел глаз, их отвела я. Над ним сегодня шутили, он смущался. Когда заговорили на интимные темы, вышел из аудитории.

Мне кажется, у него непорядок с психикой. Но в нашем жестоком обществе такие люди, как он, вынужденные жить под гнетом болезни, обязательно попадут в разряд изгоев, квазинаркоманов и людей нетрадиционной ориентации. Мне жаль его, хотя иногда он меня пугает. Тяжелый у него взгляд. Посмотрит – мурашки побегут, и самой убежать захочется.

Со временем стала замечать, что мне не по себе в его присутствии. Я прекратила наблюдать за ним, теперь мне отчего-то боязно это делать. Причины я не знаю. Не то стыдно, не то страшно. Он входит в аудиторию, и я сжимаюсь. И желудок у меня сжимается, и голова как будто вот-вот треснет. Теперь я не поворачиваясь назад, чтобы хотя бы мельком посмотреть, как он разглядывает свои идеальные руки, или рисует в тетради нечто сюрреалистичное, или по сотне раз перекладывает свой злосчастный рюкзак. Я не хочу встречаться с его большими карими глазами.

Среда

Сегодня случайно увидела, как он вытащил из рюкзака целый ворох упаковок каких-то таблеток и принялся перебирать их под партой. Неужели он думал, что это действие не привлечет всеобщего внимания? Что бы он ни делал, это получается громко. Входит ли он в аудиторию – с утробным рыком, или роняет термос – с лязгом, или бьется об парты – с грохотом, или швыряет вещи на стол – с громом и треском. Он не умеет быть тихим. Даже перебирая блестящие упаковки, он шелестит на всю аудиторию.

Все привыкли к шумному сокурснику на задних партах, и дольше двух секунд на него не смотрят. Я замечаю презрительные улыбочки на лицах однокурсников. Серьезнее, чем к таракану, к нему не относятся. Скорее всего, он это понимает. И, скорее всего, он полагает, что так к нему относятся все подчистую. Это самое обидное. Он думает точно так же и обо мне. Что если я гляжу не него, так с отвращением или жадным интересом к диковинке, и что в его присутствии мне противно, будто меня облили помоями. Как же доказать ему, что все это не так? Как убедить его в обратном? И нужно ли ему это?..

Наконец, он находит нужные таблетки в куче серебристых пачек, кладет несколько на ладонь и запивает их жидкостью из бедного побитого термоса. Что в нем? Кофе, чай или что-то крепче?.. И почему это так волнует меня… Я внимательно наблюдаю за его действиями, совсем потеряв страх и совесть. Он как будто и не видит не то что бы меня, а вообще мир вокруг. Его взгляд затуманен. Большие продолговатые глаза из-под темных густых бровей смотрят хмуро и вникуда. Через несколько минут он выходит из аудитории. Как обычно. Я делаю запись в блокноте наблюдений, удивленная тем, как это он не уронил термос. Никому до него дела нет, кроме меня. Пока его нет, я часто оборачиваюсь, чтобы рассмотреть его учебное место. Предпоследняя парта, на ней пыльный старый рюкзак со шнуровкой, из раскрытой пасти которого выглядывают затертые листы общих тетрадей; рядом черная ручка и раскрытая тетрадка, в ней пара корявых строк огромным почерком, да непонятное изображение. Вот и все, что остается от него, когда он уходит.

Проходит десять минут (временной интервал всегда примерно одинаков), и он шумно, с кашлем, с задеванием парт, возвращается и с ударом об угол стола садится на свое место. Я больше не оборачиваюсь, потому что увидела его взгляд и его лицо. Как они все могут считать его всего лишь наркоманом?! Ведь по нему видно – здесь что-то иное, что-то более серьезное. Черт меня возьми, если я не докопаюсь, что именно!

Суббота

Мне очень жаль его. Его не любят, его сторонятся. А я очень хочу ему помочь, показать свое дружелюбие, показать, что я к нему отношусь не так, как все… но не знаю, как. Я решила, что начну здороваться с ним, буду доброжелательна и улыбчива. Вряд ли что-то выйдет, потому что обычно он не глядит на людей и ни с кем не говорит. Придется искать повод, чтобы показать свое отношение, но в то же время не хочется быть навязчивой. И что делать? Посмотрим, что из этого выйдет. Я очень хочу, чтобы он ощутил то тепло, которое во мне вызывает. Хотя… как будто ему это нужно.

По глазам вижу, что парню тяжело. Кажется, что каждый день он переживает морально-психическую катастрофу. И еще, кажется, что он мучается бессонницей… Я должна помочь ему, хотя бы предложив свою помощь и поддержку. Людей вокруг себя он словно и не замечает. О нем бесстыже говорят в его присутствии, будто он вещь! До чего они докатились – обсуждать человека при нем же. Верх наглости и бестактности. Я ненавижу их за это, но прекратить их сплетни никак не могу. Над ним смеются, и каждый день придумывают о нем неприятные слухи. Бедняга, как он терпит это?

***

Я лежу на полу посередине комнаты. Раскинув ноги, но плотно прижав к телу руки. Я обнажен. Так мне свободно.

Я выпил больше таблеток, чем следовало, и теперь мне настолько плохо, что даже мысль о мытье рук, самая навязчивая обычно в моем воображении, прорывается лишь изредка. Действенный метод.

Может быть, мне действительно стать наркоманом? Жить долго, но изгоем, которого никто не стремится понять и принять, или жить десять лет, но более-менее нормально, быть частью социума? Общаться с людьми, заводить отношения. Хотя бы дружеские. Друг-наркоман. Что может быть веселее? Следует всерьез подумать об этом. Все равно надежды на обычную жизнь у меня нет. Как будто я не человек и не хочу быть счастливым. Кто решал сделать меня таким? Можно я пожму вам руку?

Я пытаюсь курить, но через одну-две затяжки моя сигарета гаснет. Я теряю счет времени и забываю о ней, а когда вспоминаю и подношу к лицу – она уже даже не тлеет. Сколько прошло с того момента, как она была у меня во рту в последний раз? Я бросаю ее в сторону. В голове мутно. В форточку задувает холодный ветерок, отдающий морозной свежестью. По телу пробегают мурашки, мой младший товарищ сжимается. Ночь.

На потолке причудливо переливаются друг в друга узоры – паутина ночных теней растет, ширится, меняет геометрические формы со скоростью, неподвластной человеческому глазу, срастаются, распадаются, тянутся, взрываются с громом и растекаются киселем. Я наблюдаю за ними, и поэтому забываю о сигарете в руке, да и о себе тоже. Они завораживают, затуманивают восприятие.

Я не понимаю, где я, одет ли я, как я себя чувствую, кто я вообще такой. Я ничего не помню и не хочу вспоминать – мне хорошо вот так, с пустой головой и сеткой теней, наброшенной на меня, как силки на птицу, каким-то ночным охотником. Врач убьет меня, если узнает, сколько лекарства я сегодня просто так перевел. Скосив глаза, я вижу на голом кафеле рядом с головой пачку сигарет и свою фиолетовую зажигалку. Вот, почему мне так холодно. Понимание приходит именно в тот миг, когда я осознаю, что лежу на голом кафеле. Раньше его не было. Если закрыть глаза, можно снова погрузиться в ничто. Но я выбираю иной путь.

Закуриваю, затягиваюсь так глубоко, насколько способны мои легкие. Дым над головой затмевает потолок, как пепел от извержения вулкана закрывает небо. Я не стряхиваю сигарету, и серая пыль осыпается мне на лицо. Все равно. Ветерок, забегающий в квартиру, касается сигареты и растлевает ее. Я улыбаюсь этому. Наблюдая за краснеющей точкой перед глазами, я понимаю, что в квартире темно. Единственный свет проникает из окна. Луна сегодня почти полная. Станет ли мне легче, если завыть? Синеватый свет касается моей кожи, но не греет, а только умертвляет.

Я докуриваю, тушу окурок об пол и закрываю глаза, собираясь с мыслями. Очень хочется спать, но я знаю, что не усну. Максимум, на что я способен – это провести несколько часов в беспамятстве, наглотавшись таблеток или накурившись травы. А вот спать я разучился давным-давно. Глаза режет, так что я просто закрою их и полежу вот так, вытянув длинные худые руки вдоль длинного худого тела. Две палки вдоль палки покрупнее. Не шевелиться. Иначе охотник поймет, что добыча поймана. Если подергать паутину – прибежит паук, а мне он не нужен. Я хочу спокойствия.

Мысли разгоняются, их много, и каждая из них рвется в свою сторону, полагая, что только она и права. Мою голову начинает потихоньку разрывать. Мое обычное состояние. Его тяжело описать словами. Это как будто… ты постоянно находишься в густом молочном тумане, ничего не видя вокруг себя, не ощущая, не умея сосредоточиться и к чему-либо присмотреться, потому что туман непрогляден, но при этом отчетливо зная, что тебе нужно двигаться, находить в белесой вязкой массе какие-то предметы, людей, здания, и каким-то образом с ними взаимодействовать. И плюс ко всему тебя не покидает чувство собственной неполноценности по отношению к другим, ты осознаешь его каждую секунду личного бытия. Это невыносимо. Я понятия не имею, что такое обычная человеческая жизнь. Болезнь обнаружилась у меня в раннем возрасте, так что свое детство я помню осколочно.

На несколько минут мне становится настолько плохо, что мелькает мысль спрыгнуть из окна. Пятый этаж. Возможно, я выживу. Но, скорее всего, разобьюсь насмерть. И только апатия не позволяет мне сдвинуться с места. Очень холодно, очень хочется спать, пить, очистить голову. Многие жажды мучают меня, но я могу утолить только физическую. Необходимо подняться. Главное не начать мыть руки. Иначе это может затянуться на всю ночь. Изведу все имеющееся дома мыло, шампуни, порошок…

Обычному человеку невозможно представить, сколько усилий я прилагаю, чтобы подняться на четвереньки, а потом на ноги. Кажется, что люди за всю жизнь не тратят столько энергии, сколько я потратил за этот рывок. Я осматриваю себя в свете луны и вижу, что на мне только брюки. Те, в которых я хожу в институт. Выходит, я не снимал их с того момента, как вернулся с учебы. Пришел домой, скинул толстовку и майку, лег на пол, наглотался таблеток?.. Не помню. Может быть, частично все произошло в иной последовательности. Я поискал глазами вещи – их не было в комнате. Я абсолютно не помню, как раздевался. Либо делал это на автомате, либо уже после того, как пережевал горсть маленьких белых колес. Что бы подумали мои одногруппники, увидев меня в таком состоянии, в котором я провел вечер и полночи? Упился до смерти, словил дозу, накурился. Они бы только утвердились в своем мнении обо мне. А с каких это пор меня вообще интересует эта тема?

Красный циферблат электронных часов на тумбочке молчал о трех часах ночи. Я глубоко вздохнул и с судорогой в легких выдохнул. Слава богу! Я почти пережил ночь! Возблагодарив мироздание, я пошел по квартире в поисках одежды. Майка нашлась в раковине в ванной, смятая в клубок и насквозь мокрая, толстовка висела на люстре в прихожей. Как они там оказались, я не понимал. Что могло заставить меня разбросать вещи именно в таких местах? Ответ наводил волну ужаса. В каком же беспамятстве надо было находиться. По крайней мере, можно считать, что ночь позади, и я остался победителем, потому что не покончил с собой. Выиграно еще одно сражение моей непростой войны. Бесконечной войны меня со мной.

Майку я повесил сохнуть на батарею, а толстовку натянул на себя через голову. Холод перестал давать о себе знать. Мне осталось утолить жажду, прежде чем я снова стану предоставлен сам себе и начну потихоньку сходить с ума. Много воды со вкусом хлорки и ржавчины. От нее тошнит, но это неважно. Я застал себя стоящим впритык к кухонному столу и тупо глядящим в одну точку. Я не мог решиться, что мне делать дальше. Подсознание бунтовало против здравого смысла. Оно требовало немедленно выполнять тысячу разнообразных приказаний. Чтобы утолить их все, следовало бы выполнять тысячу действий одновременно. Я этого физически не мог, поэтому и стоял на месте с отвисшей губой и ниточкой слюны на подбородке.

С навязчивыми мыслями я справляюсь, подавляя их какими-либо простыми действиями обычно мелкой моторики. В институте я иду и мою руки, или перекладываю рюкзак с места на место, или рисую в тетради, или перебираю упаковки таблеток, которые всегда ношу с собой, или, наконец, точу карандаши. Дома простор для действий у меня гораздо шире, и сложность этих действий повышается. Я могу пойти гулять по ночному городу и отвлекать себя пейзажем, могу сесть за стол и рисовать нечто грандиозное, но понятное лишь мне одному, много часов к ряду, либо писать циклы белых стихов в духе импрессионизма всю ночь напролет, либо взять гитару и сочинять музыку и слова для новых песен…

Жаль, что мое творчество никогда не будет оценено человечеством. Я не имею возможности быть признанным талантливым, потому что мой талант сумеют разглядеть, пожалуй, только душевнобольные люди. Мои рисунки пугают здоровых людей, стихи вызывают головную боль и панику, игра на гитаре нагоняет тоску и депрессию. Это немного обидно, но я не могу требовать признать гениальными продукты моей неполноценной психики, отраженные на бумаге или в музыке.

Сам себя не помня, я сел за письменный столик, включил тускловатую настольную лампу и стал рисовать. В процессе я старался ухватить каждую свою мысль, приходящую на ум в эти мгновения, сжать ее посильней, резким движением вынуть из головы и пришлепнуть на белый лист так сильно, чтобы остался отпечаток. Мне хотелось, чтобы поток сознания, раздражающий мое воображение в это утро, перетек на бумагу и дал немного отдыха бедной больной голове. Но выходило только скрипеть зубами и сильнее сжимать карандаш в белом костлявом кулаке. Неумышленно было сломано пополам четыре карандаша.

Прошло два часа. Я понял, что рисунок готов, а я снова задумался и даже не заметил, когда закончил. Передо мной была картинка, способная испугать любого, кроме меня. Почти ничего нельзя было разобрать, кроме образа смерти с косой, делающей шаг на огромное глазное яблоко. Остальное не поддавалось ни пониманию, ни описанию, но наверняка способно было привести мозг человека в состояние хаоса. Со скучающим лицом я отправился на кухню, чтобы навести себе кофе и залить в термос. Подумав, я подлил в горячий черный напиток два пальца шоколадного ликера. Алкоголь на меня никак не действует, просто мне нравится смешивать его с кофе в разных вариациях. Сам вкус доставляет удовольствие.

Я засунул термос в рюкзак, который тоже нашел не сразу. Часы показывали половину шестого. Растирая глаза кулаками, я пошел в душ, чтобы взбодриться. Вечный недосып особенно давал о себе знать по утрам. Я чувствовал себя разбитым, изувеченным, уничтоженным. В моем положении все эти слова – синонимы слова «невыспавшийся». Но я все равно оставался победителем. Я пережил ночь почти без потерь. Я не сделал шаг с балкона, не перерезал вены и не съел все таблетки, имеющиеся в квартире. А их здесь имеется очень, очень много. Несколько килограммов это точно.

Перед выходом в институт я позвонил врачу и сообщил, что иду в университет. Он поинтересовался, как прошла моя ночь. Я ответил, что мало что помню, но остался рисунок. Он попросил принести его ему на прием через неделю. Я сказал, что принесу, если не потеряю его в ворохе остальных рисунков, разбросанных по всему дому. Врач спросил, почему я выхожу так рано, и спал ли я вообще. Я ответил, что не спал, но большую часть ночи был в беспамятстве. Про масштабное уничтожение таблеток я смолчал. Он напомнил мне, чтобы я не забыл звонить ему в течение дня, как это случилось две недели назад, и рассказывать хотя бы в двух словах о своем состоянии. Я положил трубку и вышел из квартиры. Мне предстояло одно из тяжких испытаний – общественный транспорт. Я ощущал небольшое удовольствие от ночной победы над собой, поэтому мое внутреннее состояние сопровождалось толикой просветленности в этот день.

***

Понедельник

Все продолжается в том же духе: опоздания, мрачный вид, таблетки, грохот, странное поведение, игнорирование общества, побеги из аудитории в середине пары. Я ничего не предпринимаю, потому что мне страшно. Я просто боюсь начинать. Я хочу пока просто понаблюдать за ним. Мне нужно больше информации.

Вторник

К. имеет слабое телосложение без развитых мускулов; средний рост, покатые плечи, вытянутые чрезмерно верхние конечности. Шизоидный тип телосложения. По типу темперамента, скорее всего, меланхолик.

Пишет стихи, поет, рисует, играет на гитаре – большие творческие способности.

Учится плохо, но умный (академы?). Видимо, болезнь мешает ему доучиться нормально.

Кажется, картинка начинает складываться. Причем складываться в пользу моей маленькой теории. Сегодня на паре по психологии мы разбирали шизоидные и циклоидные типы личности, и мой объект наблюдения был крайне оживлен. Подумать только, но он даже задавал вопросы преподавателю с задних парт и записывал лекцию. В голове не укладывается. Он несколько раз и в разных формах уточнял, не является ли патологией шизотимический тип личности. Это навело меня на определенные мысли.

Конечно, я не считаю, что у него шизофрения. Но он определенно к ней склонен. Даже по типу личности и по телосложению, если верить психолингвистике, это бесспорно.

***

Странное дело, но то легкое ощущение просветления уже неделю не оставляет меня, несмотря на то, что все остальное остается прежним. Изменился мой ежедневный порядок жизни – незримо для окружающих, зато очень даже заметно для меня самого. Думаю, это очередной небольшой период облегчения, когда болезнь временно отступает и сдает свои позиции, но как долго он продлится на этот раз – мне неизвестно.

По ночам мне даже порой удавалось поспать – пятнадцать-двадцать минут прямо за столом, где я писал стихи или рисовал. Я радовался этому неожиданному достижению и гадал, что могло стать причиной для регрессии расстройства. Есть несколько догадок, но они слишком наивные, чтобы воспринимать их всерьез.

В институте творилась какая-то буря. Люди стали на меня реагировать, улавливая тончайшие изменения во мне и моей психике. Кое-кто стал кивать мне при встрече, всего пара человек, и я даже не разглядел их. Мало того – со мной стали заговаривать. Пока что только ради того, чтобы поиздеваться, но это все равно прогресс. Я много нового узнал о себе. В обществе укрепилось мнение о том, что я тупой как деревяшка, затупок-наркоман, парень нетрадиционной ориентации и вообще темная личность. Кое-кто пытался задавать мне прямо в лоб провокационные вопросы, я бормотал в ответ что-то несвязное, к своему счастью понимая, что уже почти разучился разговаривать. Наверное, моя нечленораздельная речь только укрепила их уверенность в отсутствии у меня интеллекта как такового. Именно поэтому все с таким негодованием и шоком оборачивались на меня, когда на парах я стал задавать дельные вопросы лектору. Все эти люди были категорически против разрушения собственной теории обо мне, но, тем не менее, я ощущал, что у меня есть желание и силы изничтожить ее.

Болезнь и правда отступала. Мне стало легче переносить пары, я даже не выходил больше в туалет в середине занятия. Мысль о мытье рук посещала все реже. Я стал позволять себе короткие реплики, над которыми потом смеялись целый день. Вероятно, смешнее всего было не то, что сказанное мной действительно веселило содержанием, а то, что сказанное было сказано именно мной.

На меня смотрели с новым интересом, а я разглядывал этих людей, пытаясь хоть кого-нибудь запомнить по внешним очертаниям. Получалось плохо. Они все казались мне абсолютно одинаковыми фигурками. Причем фигурками довольно незатейливыми, глупыми, заурядными. Как внешне, так и внутренне. Порой до меня доносились обрывки их разговоров, и я убеждался в своем давнем мнении – стоит человеку открыть рот, как он меня разочарует. По иронии судьбы, мы с однокурсниками терпеть друг друга не могли, но в силу того, что учимся мы вместе, это приходилось делать.

По правде говоря, попался мне один человек, образ которого мое воображение выхватило и запечатлело, и то лишь потому, я думаю, что он попался мне посреди пустого коридора. Скорее всего, это была девушка, а может быть и парень с длинными волосами. Суть в другом. Приветствие этого человека, адресованное мне, не содержало в себе издевки и презрения. Мне показалось, что даже наоборот. Я ощутил дружелюбие и очень удивился, что оно направлено на меня. Но вместе с этим отчего-то я стал нервничать. Я не хочу подпускать к себе людей ближе, чем они сейчас есть. Меня устраивает мое социальное положение. Я боюсь перемен. И если кто-то захочет со мной сблизиться, мне придется дать волю грубости и агрессии, глубоко подавленным внутри меня. Потом их снова необходимо будет долго и трудно усмирять, сажать на боле крепкие цепи, в общем, дело это тяжкое и сутолочное. Не хотелось бы его начинать, сорваться боюсь на ком-нибудь поблизости.

Под конец недели болезнь начала неохотно, но ощутимо ворочаться во мне, как очнувшийся червь, и потихоньку прогрызать изнутри пути наружу. Я принял это безропотно. Период просветления не мог длиться вечно. Однако я уже успел ощутить себя частью коллектива и даже немного к этому привыкнуть.

В пятницу на последней паре со мной произошло кое-что, после чего окончательно стало ясно, что болезнь возвращается и властно вступает в свои права. Рассматривая студентов вокруг, я сделал услугу своему воображению. Оно схватило чей-то образ и стало медленно и методично использовать его для проецирования всей жестокости и бездушности, скопившейся во мне к тому моменту. Механизм запустился. Мне оставалось только смотреть за его работой, как люди смотрят фильм.

В реальном мире я находился за партой в небольшой аудитории и не шевелился, глядя в одну точку. В мире своих фантазий я совершал такие действия, на которые не решился бы в жизни. Я вырывал человеку язык голыми руками, пачкаясь в крови по локоть; я отрезал ему уши с тем же спокойствием, с которым снимают чешую с дохлой рыбины; я вилкой выкалывал ему глаза, упиваясь криками и болью человека, находящегося полностью в моей власти. Я бил его, швырял головой об острые углы парт, разбивая ему виски, я топил его в воде, душил, сбрасывал его тело из окна и наблюдал за тем, как оно столкнется с асфальтом…

Этот ужасающий спектакль продолжался в моей голове практически все занятие, и я ничего не видел перед собой, кроме сцен жестокого насилия, красочно разыгравшихся в воображении. Я не понимаю, как зарождается этот процесс в моем сознании, что служит ему причиной. Ведь я в эти моменты не испытываю ни агрессии, ни злобы к человеку, который не вовремя попадается мне на глаза и невольно становится жертвой моих кошмарных грез. И то, что мне приходится видеть с его участием, тоже не приносит мне особого удовольствия. Хотя, как сказать…

Я неожиданно понял, на кого все эти полтора часа проецировались мои навязчивые идеи насилия, убийства и нанесения увечий. Это был тот самый человек, с которым я встретился утром один на один в коридоре, и который кивнул мне. Мне стало немного стыдно. Но с другой стороны, ведь я не могу этим управлять. Да и, если признаться, мне даже немного понравилось. Говорит ли это о том, что у меня садистские наклонности? Я не знаю. Надо будет обсудить это с врачом.

***

Пятница

Сегодня красивый. Прямо кровь с молоком – пышет физическим здоровьем. Тот самый терракотовый румянец играет на щеках, дыхание нестабильное, хриплое. Глаза горят, на них нет обычной пелены, и кустистые брови не сведены к переносице, а чуть приподняты. Первая с ним поздоровалась – встретились в коридоре один на один. Пробормотал что-то тихое в ответ, глядя будто бы сквозь меня. Впрочем, как обычно.

Был в столовой после первой пары. Позже сама заговорила с ним, когда увидела, что ему нужна помощь – подсказала, где будет следующая пара. Странно, что он не здоровается первый, хотя видит меня, смотрит на меня, прямо мне в глаза, но молчит. Это гордыня, презрение или просто привычка? Уже середина пары, странно, что он не выходит. Сидит сзади, тихо, даже не кашляет. Задает вопросы, пытается шутить. Очень странно слышать его голос. Все остро реагируют на его активность. Пара кончается, он так и не выходил.

М. снова к нему приставала. Когда все рисовали на доске и веселились на перерыве, он сидел за партой, не двигаясь, пил из термоса и иногда даже пытался улыбнуться. Зачем он устраивает это представление? Никогда не поверю, что такой человек, как он, вдруг ни с того ни с сего решил стать частью коллектива. Полный бред!

Суббота

Всю неделю был необычайно активен: шутил, задавал вопросы, общался. Относительно себя прежнего легко шел на контакт. М. призналась, что просто издевается над ним. Ей нравится ставить его в нелегкое положение своей фамильярностью. Я хочу убить ее.

Мне кажется, его болезнь на время отступила. Иначе как еще можно объяснить его гиперактивность, юмор, блестящие лукавые глаза? Если это так, то я очень за него рада. Но мне кажется, этот период у него скоро вновь закончится. А пока что он раскрепощается потихоньку. Надолго ли это?

Среда

У меня у самой уже едет крыша. Я умышленно мистифицирую его личность, не понимая, зачем. Мне хочется побыть детективом, который охотится на опасного психа. Но объект начал вести себя так, что все мои теории рушатся. Меня не покидает ощущение, что он делает все это специально. К чему этот свитер с оленями, надетый на светлую рубашку, эти его натянутые улыбки и фальшивые фразы? Ведь это не он. Он притворяется, он водит всех за нос! Но, обрадованные такой переменой, вокруг него начинают скапливаться люди, которые не прочь утолить свой праздный интерес и первыми подружиться с темной лошадкой. Они топчутся около него, заискивающе улыбаясь, и квохчут, словно курицы-наседки. Я не могу смотреть на эту бутафорию, меня тошнит.

Каждый день я перебирала справочники в поисках психической болезни, которая могла бы подойти по симптоматике к поведению моего объекта. Но как только я увидела, что объект стал вливаться в коллектив, рассказывать о себе, строить дружелюбные рожи – у меня пропало всякое желание иметь с ним дело. Я так хотела помочь ему, тогда, в самом начале, когда его никто не любил и не принимал, потому что видела, как ему тяжело в нашем обществе. А теперь я вижу, как он притворяется, и понимаю, что ему совсем не нужна моя помощь и поддержка. Он, может, и нездоров умом, однако самодостаточен. И – черт возьми – как меня бесят люди, которые теперь вьются вокруг него, как плющ по забору, пользуясь случаем подобраться к нему как можно ближе в личных целях. Как это унизительно! Я никогда бы так не поступила! И, самое главное и самое обидное, он подпускает их всех к себе! Невыносимо и отвратительно. Зачем ему это?

Понедельник

Прошло две недели. Рада сообщить, что все вернулось на круги своя. Представление закончилось, процесс вливания в коллектив в непонятный момент отчего-то нарушился и надломился, произошло несколько конфликтов, и теперь объект снова сам по себе. Он стал еще более мрачен, чем раньше. Перестал носить рубашки и свитера, теперь только старые добрые черные брюки, черные майки, темные водолазки и толстовки.

Рада без памяти слышать на парах его рычащий кашель, звон падающего на пол термоса, шелест перебираемых таблеток. Снова с ним никто не общается, и снова меня начинает тянуть к нему, как спутник на орбиту Сатурна. Я с новой силой и обновленным стремлением докопаться до истины стала перебирать психические справочники и читать статьи в Интернете. Единственное, что меня гложет до сих пор – зачем он пытался стать частью нас? Неужели думал, что это у него и правда получится? Или это был его личный эксперимент? Или просто акт драматургии.

Зато за эти две недели о нем появилось много новой информации. Например, он пишет стихи и играет на гитаре, хорошо рисует, поет. Одаренная творческая личность. Он даже успел выступить на каком-то студенческом вечере. Я смотрела запись – его голос заставил меня оцепенеть. То, что я услышала, кардинально отличалось от его бормотания на парах. Глубокий и крепкий бас, идущий из глубины. Точно так же эхо разносится по ущелью, если стоять на краю и крикнуть что есть мочи. Он бесподобно поет. Душу захватывает.

Вторник

Пришел с пластырем на лбу. Все над ним смеялись, кроме меня. Точит на парах карандаши. Громко. Зачем, если он ими не пользуется? У него имеется специальный блокнотик, где он рисует черной ручкой и записывает стихи. Тайна затачивания карандашей пока не раскрыта. Но я кое-что нарыла и сверяю информацию.

Среда

Есть! Кажется, все сходится. Теория ОКР оправдывает себя. Вот данные, на которые я наткнулась в Интернете:

«Обсессивно-компульсивное расстро́йство (от лат. obsessio – «осада», «охватывание», лат. obsessio – «одержимость идеей» и лат. compello – «принуждаю», лат. compulsio – «принуждение») (ОКР, невроз навязчивых состояний) – психическое расстройство. Может иметь хронический, прогрессирующий или эпизодический характер.

При ОКР у больного непроизвольно появляются навязчивые, мешающие или пугающие мысли (так называемые обсессии). Он постоянно и безуспешно пытается избавиться от вызванной мыслями тревоги с помощью столь же навязчивых и утомительных действий (компульсий). Иногда отдельно выделяется обсессивное (преимущественно навязчивые мысли) и отдельно компульсивное (преимущественно навязчивые действия) расстройства.

Обсессивно-компульсивное расстройство характеризуется развитием навязчивых мыслей, воспоминаний, движений и действий, а также разнообразными патологическими страхами (фобиями).

Больные ОКР – мнительные люди, склонные к редким максимально-решительным действиям, что сразу заметно на фоне их доминирующего спокойствия. Основными признаками являются тягостные стереотипные, навязчивые (обсессивные) мысли, образы или влечения, воспринимающиеся как бессмысленные, которые в стереотипной форме вновь и вновь приходят на ум больному и вызывают безуспешную попытку сопротивления. К их характерным темам относятся:

– страх заражения или загрязнения;

– страх причинения вреда себе или другим;

– сексуально откровенные или жестокие мысли и образы;

– религиозные или нравственные идеи;

– страх потерять или не иметь какие-то вещи, которые могут понадобиться;

– порядок и симметрия: идея, что всё должно быть выстроено «правильно»;

– суеверия, чрезмерное внимание к чему-то, что рассматривается как везение или невезение.

Компульсивные действия или ритуалы представляют собой повторяющиеся вновь и вновь стереотипные поступки, смысл которых заключается в предотвращении каких-либо объективно маловероятных событий. Обсессии и компульсии чаще переживаются как чужеродные, абсурдные и иррациональные. Пациент страдает от них и им сопротивляется.

Следующие симптомы являются показателями обсессивно-компульсивного расстройства:

– навязчивые, всё время повторяющиеся мысли;

– тревога, следующая этим мыслям;

– определённые и, с целью устранения тревоги, часто повторяемые одинаковые действия.

Классическим примером этой болезни считается страх загрязнения, при котором у больного каждое соприкосновение с грязными, по его мнению, предметами вызывает дискомфорт и, как следствие, навязчивые мысли. Чтобы избавиться от этих мыслей, он начинает мыть руки. Но даже если ему в какой-то момент кажется, что он достаточно вымыл руки, любое соприкосновение с «грязным» предметом заставляет его начать свой ритуал заново. Эти ритуалы позволяют пациенту достичь временного облегчения состояния. Несмотря на то, что больной осознаёт бессмысленность этих действий, бороться с ними он не в состоянии».

А теперь – главное. И по порядку.

Постоянно повторяющиеся действия – это происходит каждую пару. Он точит карандаши, перекладывает вещи, рюкзак, открывает и закрывает свои тетради и блокнот, рассматривает руки и многие другие мелкие действия. Я боюсь подумать, зачем он выходит из аудитории. Если бы мне удалось выйти за ним и посмотреть, что он делает, это бы убило все мои сомнения!

Далее – он никогда не касается поручней и ручек. Он открывает двери, спуская рукава на ладони. А общества он почему избегает? Где он пропадает на перерывах? Может, это и есть проявление страха причинить вред окружающим? Мало того, я вообще никогда не видела, как он входит в университет и выходит из него. Этот человек – тень. То ты видишь его, то его уже нет.

А еще – как он порою подолгу наблюдает за кем-то. От его взгляда жутко становится. Он и за мной несколько раз вот так наблюдал, исподтишка, думая, что я не замечаю. У меня зубы сводит, когда я представляю, что он мог в эти мгновения совершать с моим телом в своем воображении!

Он носит с собою кучу ненужных вещей. Громкими действиями он неосознанно старается привлечь к себе внимание.

«Больные ОКР переживают навязчивые мысли (обсессии), как правило, неприятные. Спровоцировать обсессии способны любые незначительные события – такие, как посторонний кашель, соприкосновение с предметом, который воспринимается больным как нестерильный и неиндивидуальный (поручни, дверные ручки и т. п.), а также личные опасения, не связанные с чистотой. Обсессии могут носить страшный или непристойный характер, чаще чуждый личности больного. Обострения могут произойти в местах большого скопления людей, например, в общественном транспорте».

«Для борьбы с обсессиями больные применяют защитные действия (компульсии). Действия представляют собой ритуалы, призванные предотвращать или минимизировать опасения. Такие действия, как постоянное мытьё рук и умывание, сплёвывание слюны, многократное предотвращение потенциальной опасности (бесконечная проверка электроприборов, закрытия двери, закрытия молнии на ширинке), повторение слов, счёт. Например, с целью убедиться, что дверь закрыта, больному необходимо дёргать ручку определённое количество раз (при этом считать разы). Проведя ритуал, больной испытывает временное облегчение, переходя в «идеальное» постритуальное состояние. Однако спустя какое-то время всё повторяется заново».

Ведь он постоянно что-то бормочет себе под нос на парах. И все его действия, и всё его странное поведение и даже выражение лица – все сходится, все становится на свои места как чертов паззл! Если бы только я могла наблюдать за ним вне территории университета! Это бы лишило меня последних сомнений.

Я чувствую, что сейчас как никогда близка к истине. Я стою на пороге неизведанной мрачной тайны, чужой судьбы, испорченной, проклятой, сломанной болезнью судьбы, и меня трясет от того, что я дошла до этого порога своим умом и своей интуицией. Я сама, я одна выследила этого зверя и почти застала с поличным. И как же я теперь ревностно отношусь к его персоне. Кто бы мог подумать, что до этого дойдет. Объект должен быть только моим трофеем. Я снова начну с ним здороваться, буду без стыда наблюдать за ним. Я обязана проверить свою теорию. Я должна найти ей новые подтверждения!

***

– Я пытался, доктор. Я, правда, пытался. Несколько дней я был даже уверен в том, что у меня получается. Со мной стали разговаривать, особенно в курилке. Кто-то хлопал меня по плечу и смеялся. Но этого всего теперь словно и не было. Чем чаще они контактировали со мной, тем сильнее я осознавал собственную непохожесть на них. Мне было очень трудно с ними. Они – люди… А я… я недочеловек. Я как будто обмотан с головой толстой синей изолентой.

Такие длинные речи я произносил исключительно в кабинете личного врача. Чтобы высказать все это с моим неисправным речевым аппаратом у меня ушло добрых пять минут. Доктор слушал, не перебивая – он привык. Я смотрел в стену и держал руки на коленях, перебирая пальцами. Голос мой звучал так, словно меня принуждали разговаривать. Но на самом деле я чувствовал очень редко посещающее меня желание высказаться.

– Ты расстроен тем, что ничего не вышло? Или, может, наоборот, рад этому? – осторожно спросил доктор.

– Я не люблю перемен. Я не хочу что-то менять. Это для меня сложно.

– И ты не хочешь обрести друзей, как обычный парень?

– Я не знаю, что такое друзья. Поэтому я не могу ответить. Может быть.

– Тебе было приятно ощущать себя частью общества?

– Скорее это было полезно. Я знал, в какой аудитории следующая пара и что задавали, когда меня не было.

– А как же люди? Что ты чувствовал, когда они говорили с тобой?

– Панику.

– Панику?!

– Да. Я вздрагивал от их голоса и терялся, понимая, что обращаются ко мне.

– Но о чем они говорили с тобой? Тебе было хоть каплю интересно?

– Эти люди. Все эти люди. Другие. Я не понимаю их. Они иначе живут. У них иные интересы, вкусы. Для меня они – с другой планеты.

– Ты понимаешь, что это взаимно, и для них ты выглядишь точно так же?

– Разве?

– Абсолютно.

Я замолчал, обдумывая это. Да, может быть, но ведь это я – болен, а не они.

– Тебе удалось запомнить чье-нибудь имя? Внешность?

– Имена – нет. Ни одного. Внешность. Только одного человека. Но я с ним не общался в период регрессии. Зато помню, как еще до этого он со мной здоровался.

– Это парень?

– Я не уверен. Думаю, что девушка, но не могу сказать точно.

– Хорошо, продолжай.

– Я запомнил ее, потому что однажды на паре, помните, я рассказывал…

– Ты проецировал на ее образ свою подсознательную жестокость?

– Да. И это длилось дольше обычного.

– Насколько?

– Полтора часа.

– Так долго?

– Да.

– Всю пару ты видел у себя в голове, как ты…

– Калечу и убиваю ее.

– У тебя были с ней конфликты?

– Нет. Как я вообще могу быть участником конфликта? Я пассивен. Я никогда не поддаюсь на провокации. Меня почти невозможно вывести из себя.

– Я в курсе твоей пониженной чувствительности. Но тогда почему?

– Я не знаю, как это работает. Она оказывала мне дружелюбие и внимание. Первая здоровалась и улыбалась.

– Ничего себе! А что ты делал в ответ?

– Я? Ничего. А должен был?

– Хм. Понятно. Вот видишь, не всем на тебя все равно, как ты думаешь!

– С чего это вы взяли?

– Поверь мне на слово. Тебе стоит к ней присмотреться. Ладно, об этом позже. Как наша ситуация с таблетками? Соблюдаешь расписание приема?

– Нет.

Я вытащил из рюкзака упаковки и горой положил на стол. Одна или две упали на пол. Доктор наклонился и рассмотрел их поближе. Его глаза расширились, когда он увидел соотношение пустых упаковок и полных. Он даже привстал от злости.

– Ну, Гена, ну, так не пойдет. Ты же взрослый человек! Ты хочешь, чтобы я снова снял тебя с занятий на полгодика? Хочешь потерять еще полгода жизни?

– Нет.

– Тогда зачем ты злоупотребляешь? Господи, ты ведь мог отравиться!

– Когда коллапс, лучше отравиться. Лучше побыть без сознания.

– Это самовнушение!

– Нет. С их помощью я могу войти в состояние беспамятства.

Доктор сел обратно в кресло.

– Вот что, – сказал он, потирая очки, – вот что. Ты, Гена, не соблюдаешь ни режима, ни здорового питания, я уверен, поэтому тебе периодически бывает «особенно плохо», как ты выражаешься. Это закономерно, если не выполнять предписаний врача. Теперь твои лекарства будут храниться у меня, а ты будешь приходить ко мне по воскресеньям и брать пачку на неделю. Ясно вам, молодой человек?

– Доктор, я ведь сделаю с собой что-нибудь. Или дурью начну баловаться. Лишь бы в здравом уме не находиться. Вы же знаете, как это меня мучает. Я не сплю…

Врач сочувственно заглянул мне в глаза.

– Геночка, вытерпи, родной. Понимаю, знаю, что сложно. Надо терпеть, надо бороться. Все у тебя будет, вот увидишь. Твоя болезнь излечима, говорю тебе. Это пройдет. Ты главное слушай меня и делай то, что я тебе говорю. Хорошо?

– Хорошо.

– Перечисли мне. Ну?

– Свежий воздух, солнечный свет, здоровое питание с опорой на фрукты, большие светлые помещения, разговаривать с людьми, отвлекая себя от обсессий и замещая компульсии общением.

– Да, Гена. Найди человека, которому можно будет открыться. Необходимо, чтобы кто-то постоянно находился рядом с тобой и убеждал тебя в том, что все в порядке. Отвлекал тебя. Один ты больше не можешь быть, это чревато серьезными последствиями… Кстати, э, ты принес рисунок?

– Я принес все, что нарисовал с момента нашей последней встречи, – уныло ответил я и полез в рюкзак.

Доктор принял у меня стопку листов и поморщился.

– Господи Иисусе. Какой ужас.

Он перебирал листы, и выражение его лица становилось все хуже и хуже.

– Наводит страху. Да уж. Это… это челюсти? В жизни не видел подобного.

– А я вижу это постоянно. Ежедневно. Еженощно.

Он замер и долго рассматривал рисунок вырванного глазного яблока, наколотого на вилку. Затем посмотрел мне в глаза и сказал:

– Талантливо. Очень реалистично.

– Спасибо, – без энтузиазма отозвался я.

– Можно, я пока оставлю их себе? Мне нужно их проанализировать.

– Да. Я нарисую еще много таких. Всего неделя без сна, и у меня вновь будет такая же стопка.

Доктор вздохнул с тяжестью. Он действительно искренне обо мне беспокоился и действительно хотел мне помочь. Хотел, но не мог.

– Я думаю выписать тебе сильное снотворное. От него может развиться зависимость, но раз тебе ничего другое не помогает…

– Слава богу, доктор. Наконец-то. Мне все равно. Я мечтаю выспаться.

– Хорошо, Гена. Я теперь я бы хотел подробнее поговорить с тобой о сценах насилия в твоей голове.

Я поднял глаза и безысходно посмотрел на него. Я готов был подробно описывать эти картины и даже попытаться их зарисовывать. Я чувствовал себя преступником, который готов сотрудничать со следствием.

– Хорошо, – сказал я.

 

МАРИЯ

– Женщины. Что может быть чудеснее и ужаснее этих существ? Что может быть прекраснее и отвратительнее женщин? Нелогичные, непостоянные, глупые по природе своей и по сути создания. Не за это ли мы и любим их? Не поэтому ли мы теряем головы и так бегаем за ними, трясемся перед ними, не в силах вымолвить и слова, не решаясь поднять глаз, когда великая Она обращается к нам? О, как можно не любить женщин? Лишь этой любовью мы терпим их рядом с собой. Бог наделил мужчин чудовищною глупостью и слабостью – способностью влюбляться.

Вот ты не глядишь на нее, а она рядом так и вьется. Но стоит начать проявлять внимание, как она отворачивается. Почему они так поступают? Неужели не понимают, что это больно и неприятно? Без женщин мы, конечно, никуда. Но куда от них деться? Парадокс.

Я понял однажды: женщин нужно держать на расстоянии вытянутой руки. С ними нужно быть жестоким и холодным. И тогда они будут без ума от тебя. Они будут желать твоего общества и твоей любви больше всего на свете. Они будут бегать за тобой и драться за тебя, выдирая друг другу волосы. Но стоит тебе ответить взаимностью… считай, все пропало. В их глазах мгновенно угасает искра. И обратно ее не вернуть. Ее не разжечь даже огнеметом.

Еще я понял, что они ревнуют. Ревнуют всегда и всех. Как можно больше находись в обществе других женщин, если хочешь заполучить какую-то одну. Она посмотрит за тобой, поглядит, да и прибежит, как собачка, готовая услужить чем угодно, лишь бы ты только ей принадлежал и только с нею находился. Она просто захочет показать свое превосходство перед другими женщинами. Она одна тебя завоевала, а они толпой не взяли – вот так.

Женщины – странные. Нет, они странные, понимаешь? Они могут ревновать и любить то, что им не принадлежит. Опять не так… Они обожают ревновать и любить то, что им не принадлежит. Они боготворят того мужчину, который никогда не станет их собственностью. И никогда не обратят внимания на мужчину, который лежит у их ног и умоляет дать ему хоть каплю любви, хоть крупицу. Ведь это им ничего не стоит – просто подать руку, просто опустить взгляд, просто улыбнуться… Разве мы требуем чего-то большего?

Да, я говорил сейчас о себе. Меня постигла такая участь. Я любил ее. Как я ее любил! У этого чувства не было границ. Оно охватывало весь мир своими липкими щупальцами. Оно не давало мне дышать. Я готов был целовать ее ноги и подол ее платья. Я мечтал служить ей, чтобы быть рядом хотя бы в качестве раба. Ночи напролет я мечтал о том, как мы встретимся взглядом. И однажды, в один зимний день, она меня заметила. Непостижимым образом она выделила меня среди остальных. Я был счастлив? Я не верил в происходящее и не видел ничего вокруг. Я словно умер и попал в рай. Я видел в выражении ее глаз, что она ощущает все то же самое, что и я. Мы были друг у друга, и больше ничего не требовалось. Я быстро снял с плеч свою голову и спрятал под кровать, чтобы мозг не мешал. Я жил только сердцем рядом с ней.

Но через полгода это началось. Странности. Едва заметная толика безразличия в ее взгляде. Я подумал тогда – господи, ведь мне это показалось? Ведь не может такого быть! Она любит меня так же, как и я ее. И иначе не может быть! Мария, ты слушаешь? – спросил водитель, поглядев направо.

Мария не ответила. Тогда он покрепче сжал руль и вспомнил, как принес ее к машине полчаса назад и усадил на переднее пассажирское; как пристегнул на ней ремень, поцеловал и захлопнул дверцу. Затем он сел на место водителя, завел автомобиль и тронулся. Все это время она молчала. Но он не был уверен, что она слышала все, что он ей рассказывал. Она почему-то не двигалась и смотрела в одну точку со странным выражением глаз и слегка приоткрытым ртом.

– Так вот, – прокашлялся мужчина. – Я долго не верил и придумывал ей оправдания. Но потом я заметил, что она начала обращать внимание на других мужчин и улыбаться им. Ревнует только слабак, неуверенный в себе, твердил я себе день за днем, неистово сжимая кулаки. Я понимал: мне нужно, чтобы она принадлежала только мне. Только. Чтобы никто больше, кроме меня, не имел права ни смотреть на нее, ни прикасаться к ней, ни говорить с ней. Я понимал частицей здравого смысла, что это невозможно, но продолжал хотеть этого больше всего.

Сделав паузу, чтобы широко улыбнуться, он снова посмотрел на мертвенно-бледное лицо девушки рядом и сказал:

– Мне нравится, что ты молчишь. Я могу, наконец, высказать все то, что хотел сказать последние месяцы. Последние дни, когда понял, что все безвозвратно потеряно. Ты знаешь, Мария, я ведь впал в безумное отчаяние. Я голову потерял. Ну так о чем это я говорил? Ах да, о чувстве собственности, которое я применял к тебе, когда только мог. Наверное, это очень неприятно, когда к тебе относятся как к вещи, но я ничего не мог с собой поделать. Пойми, я слишком любил тебя. Я так сильно к тебе привязался, что не смог бы отпустить никогда в жизни. Ты однажды стала моей и больше не должна была быть ничьей. Я не мог дать тебе свободу, о которой ты просила. Как приятно, что ты слушаешь, не перебивая! – мужчина снова улыбнулся, подставляя лицо летним теплым лучам и щурясь. Но внезапно его наивно-детская улыбка пропала так же неожиданно, как появилась, и на лице поселилась глубокая тоскливая задумчивость. Он будто бы вспомнил о чем-то неприятном; о факте, который ему не хотелось бы принимать.

– Вчера наши отношения достигли своего пика: она сказала мне, что ненавидит меня, что ее глаза меня не выносят, что она не хочет больше видеть меня и секунды, – сам не зная почему, мужчина вновь заговорил о сидящей рядом девушке в третьем лице.

Ему хотелось рассказать свою историю кому-то постороннему, кому ни о чем не скажет имя Мария, кому достаточно будет знать лишь то, что были когда-то он и она, что они друг друга любили, и чем все кончилось. Но Мария сидела рядом, бездыханная, белая, и она смотрела и слушала, и приходилось делать вид, что она жива и может понимать то, что он ей рассказывает.

– Тогда я подошел к ней и… обнял ее. На прощание. Я обнял ее очень крепко. Я показал ей, как люблю и как буду любить ее, и что больше никто ее так не сможет любить, как я. Она ощутила, как я расстроился, и потеряла сознание. Почему-то она не приходила в себя. Лишь через время я понял, что я сделал. Но я не расстроился. Она хотела уйти от меня, а теперь не уйдет. Теперь она навсегда моя. Моя Мария.

Мужчина сбавил скорость, чтобы наклониться к девушке и поцеловать ее в мертвенно-серые тонкие губы. Ее тело начинало гнить, но он был к этому готов и поэтому не обратил особого внимания.

– Поистине, женщины – странные существа. Невозможно объяснить ваши поступки и ваши мотивы. И принять их как данность тоже нельзя. Но теперь-то мы уедем, и никто нам никогда не помешает. Что-что? – переспросил он, склонив голову и прислушиваясь к тому, что хотела сказать ему Мария. Ему казалось, что на нервной почве у него начались галлюцинации, будто труп повернул к нему голову, поправил темные волосы и раскрыл рот. – Мария, не надо слов. Я же знаю, ты тоже счастлива оттого, что мы теперь снова вместе. Я тоже люблю тебя, милая.

Произнеся последнее слово, мужчина опять заулыбался, подставил лицо солнцу и выжал педаль газа до предела. Машина уносилась прочь по шоссе, ведущем за город. Водитель автомобиля считал себя самым счастливым человеком на свете и знал наверняка, что его любимая, сидящая рядом, счастлива так же, как и он.

 

РЕМЕСЛО

Огонь догорающего поселка отражался в прищуренных злобой черных глазах, отчего казалось, что они сверкают пламенем самого дьявола. Стояла глубокая темная ночь. Слева и сзади простирался дремучий лес: верхушки высоких елей освещались не только ярким месяцем, но и светом пожарища; справа пылали и с робким треском разваливались останки домов и сараев.

Есть разница между действием, совершенным для своего удовольствия, и действием, совершенным назло кому-то. Есть тонкая грань, но ее существование бесспорно. Человек, в чьих глазах отражалось пламя, знал эту грань: он чувствовал ее сейчас, как никогда, он практически ходил по ней, как по лезвию ножа. Все дело было в том, что кроме него в этой местности никто не мог сотворить подобного. Это начинало раздражать. Второй опустошенный поселок за неделю. Второй.

– Значит, конкурент, – сказал мужчина сам себе, подождал и кивнул. – Значит, устраним.

Завыли волки. Где-то совсем рядом, невдалеке. Мужчина, покрепче перехватив острую пику, заточенную из дубового сука, стал спускаться к чадящим останкам строений. Странно, но запаха горелого человеческого мяса – до тошноты сладкого и такого знакомого запаха – не было. Это настораживало. Выходит, есть вероятность, что люди, жившие тут – успели сбежать и спаслись? Тогда игра в конкурентов теряет всякую ценность! Ведь если не убивать людей, этих жалких, отвратительных, проклятых людей, чьи жизни и гроша не стоят, – зачем тогда соревноваться в жестокости с маньяком? Фееричность, конечно, засчитана, но она – не главное. Главное – забирать чужие жизни.

Но все сомнения рассеялись, когда мужчина, миновав последний догорающий дом, вышел на околицу по разбитой проселочной дороге. Там, словно насмешкой над его догадками, была свалена целая куча трупов. В неистовом приступе ярости мужчина подбежал ближе и чуть не выронил пику: в горе сваленных друг на друга тел он разглядел детей, стариков, девушек… Похоже, здесь собран весь поселок. Безумная злоба овладела им. Кулаки сжались и стали тяжелыми, будто чугунными; сердце впервые за долгое время заколотилось чаще обычного. Понятно, почему выли волки – из самого леса учуяли столько легкой добычи! Только тут он заметил, что стоит в луже крови, вытекающей из-под человеческих тел. В ночи они была почти неотличима от цвета земли, однако прилипала к подошвам ботинок.

– Значит, вот так играем? – спросил мужчина, задрав голову к небу и посмотрев на месяц со всей ненавистью, на которую способен. – Признаю, неплохо. Но почерк уж больно знакомый.

Но внезапно какое-то смутное воспоминание возникло в памяти разъяренного убийцы – возникло и тут же исчезло. Да, было кое-что, точнее, кое-кто, о ком бы ему никогда не хотелось вспоминать. И он успешно с этим справлялся, поставив жирный крест на своем прошлом, в особенности на том, кто дал ему идею и право убивать. Память взбунтовалась. Здесь кто-то есть. Живой. Кроме него. Он не успел обернуться.

В воздухе раздался свист лезвия. Резкая боль между лопаток пронзила тело, заставив согнуться пополам; в глазах вспыхнули искры боли, из горла не смог вырваться даже хрип – только едва слышное сипение. Он так и рухнул замертво, широко раскрыв глаза и распахнув рот, из которого потекла тонкая струйка крови, – сначала осел на колени, потом на левый бок – на землю. Глаза его, черные и пылающие, закрылись навсегда. Он так и не узнал, кто был его конкурентом, хотя уже стоял на пороге тайны. Но ему не повезло – в нужное время тайна тихонько подкралась и оказалась прямо за его спиной, не преминув замахнуться ржавым тесаком в удобный момент и вогнать его в плоть по самую рукоятку.

– Лиха работа! – воскликнул пожилой мужчина, с улыбкой склонившись, чтобы единым рывком вытащить орудие убийства из тела, ничком валяющегося у ног.

Но мимолетная улыбка, рожденная мгновением убийства, тут же соскользнула с его губ и сгорела в пламени за спиной. Разглядывая кровь на ржавом тупом лезвии, мужчина процедил:

– Н-ненавижу. Слабаки. Три года обучения – впустую. Каждый пришел в тупик, каждый. Чего ради стоило тратить свое время, если никто из вас не поднялся выше уровня ученика за такой срок? – его не заботило то, что он разговаривает с трупом. Ему было просто необходимо выговориться. – Я дал вам десять лет, я вас предупреждал о том, что приду и проверю, кем вы стали! А вы? Ослепли от власти, забыли и забылись! Щенки! Вот и последний из вас – мертв, как эта гора простых людишек, – мужчина с силой пнул тело своего бывшего ученика, отправив его к трупам жителей сгоревшего поселка. – Ничем ты от них не отличался, слабак. Никогда бы ты меня не одолел. Волки сожрут тебя – какая позорная смерть для маньяка, грозы всех живых.

И, круто развернувшись, пожилой мужчина быстро зашагал в сторону ближайшего уцелевшего поселка. На этот раз с весьма достойными и благими намерениями – набирать себе новых учеников среди дерзких и амбициозных мальчишек, которым обычная жизнь крестьянина кажется пресной и скучной. Заслышав близкий волчий вой, маньяк улыбнулся. Сегодня у лесных хищников будет сытный ужин.