Глава 1

ЗНАК БЕДЫ

Рано утром 23 апреля 1937 года заместитель наркома Михаил Николаевич Тухачевский в безукоризненно сидевшей на нем маршальской форме, источая запах хорошего мужского одеколона, спустился к ожидавшей у подъезда служебной машине.

Водитель, услышав звук хлопнувшей двери, сразу же увидел высокую статную фигуру своего пассажира и поспешно вскочил с места, чтобы загодя открыть дверцу автомобиля.

Тухачевский шагнул к застывшему в приветствии у открытой дверцы водителю, протянул ему руку, чтобы поздороваться, и вдруг, нелепо взмахнув ею, потерял равновесие и растянулся прямо на асфальте, покрытом тонким ночным ледком.

Шофер помог подняться, заботливо спросил:

— Не ушиблись, товарищ маршал?

— Да нет, вроде все в порядке, — смущенно произнес Тухачевский, ощупывая правый бок и сердясь на себя за досадный конфуз. — Наверное, не повезет сегодня. Плохая примета…

Водитель все перевел в шутку. И Тухачевский, войдя в свой кабинет, через несколько минут уже забыл о случившемся с ним происшествии. Маршал окунулся с головой в водоворот наркоматовских дел.

В три принесли папку с документами на визу. Тухачевский переключил телефоны на приемную, отпустил начальника секретариата, как-то странно взглянувшего на него, и раскрыл папку.

По установившейся традиции начальник секретариата формировал стопку бумаг по степени их важности. Наверху всегда оказывались самые срочные. На этот раз первым лежало спецдонесение Ежова, адресованное Сталину, Молотову и Ворошилову.

Тухачевскому в силу его служебного положения приходилось читать и визировать сотни страниц важнейших документов ежедневно. Читал он быстро, схватывая самую суть, зная, где ее искать. Пространные преамбулы, как правило, просматривал беглым, рассеянным взглядом.

«Нами сегодня получены данные от зарубежного источника, заслуживающего полного доверия… — машинально скользнул он глазами по первой строке машинописного текста, собираясь перевести взгляд в конец, где обычно излагалась суть дела, но, увидев дальше свою фамилию, впился в продолжение фразы: —…о том, что во время поездки тов. Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт».

«Однако!» — Недоверчиво хмыкнул Тухачевский. Но то, что он прочел дальше, говорило о серьезности намерений немцев. «Для подготовки террористического акта создана группа из 4 чел. (3 немцев и 1 поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международные осложнения. Ввиду того, что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану тов. Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку тов. Тухачевского в Лондон отменить. Прошу обсудить. 21 апреля 1937 года».

Тухачевский повертел в руках эту страничку, уже испещренную подписями читадших. В левом углу наискосок знакомым почерком Сталина красные карандашные слова: «Членам ПБ. Как это ни печально, приходится согласиться с предложением т. Ежова. Нужно предложить т. Ворошилову представить другую кандидатуру. И. Сталин».

Бумага уже побывала и у наркома Ворошилова, который наложил резолюцию: «Показать М. Н. 23. IV. 37 г. КВ». Тухачевский завизировал документ, подумав про себя, что Ежову с его агентурой виднее. Что ж, поездку придется отменить, хотя он уже рассказал о ней домашним. А впрочем, ничего особенного…

И он совершенно спокойно начал читать следующий документ — постановление Политбюро, принятое 22 апреля, т. е. вчера: «1. Ввиду сообщения НКВД о том, что т. Тухачевскому во время поездки на коронационные праздники в Лондоне угрожает серьезная опасность со стороны немецко-польской террористической группы, имеющей задание об убийстве т. Тухачевского, признать целесообразным отмену решения ЦК о поездке т. Тухачевского в Лондон. 2. Принять предложение НК обороны о посылке т. Орлова на коронационные праздники в Лондон в качестве представителя СССР по военной линии».

ЦК решение принял, ЦК и отменил. Пускай Орлов съездит, посмотрит, как будут короновать Георга VI. Ему, Орлову, это в диковинку. А он, Тухачевский, знает жизнь коронованных особ не понаслышке. И маршал размашисто завизировал документ.

Прошло немногим более двух недель. Уже и Орлов успел возвратиться из Лондона, уже и его сослуживцы перестали развешивать уши в наркоматовских курилках, внимая рассказам побывавшего за границей товарища, как вдруг в тихих коридорах этажей, занятых отделами и службами наркомата, которые курировал Тухачевский, грянул гром.

10 мая Политбюро приняло решение: «Утвердить: Ь Первым заместителем народного комиссара обороны —

Маршала Советского Союза т. Егорова А. И., 2. Начальником Генерального штаба РККА — командующего войсками Ленинградского военного округа командарма 1 ранга т. Шапошникова Б. М., 3. Командующим войсками Ленинградского военного округа — командующего войсками Киевского военного округа командарма I ранга т. Якира И. Э…. 8. Командующим Приволжским военным округом — Маршала Советского Союза т. Тухачевского М. Н. с освобождением его от обязанностей заместителя наркома обороны».

Решение было принято на основании письма в Политбюро об утверждении новых назначений. С письмом обращался нарком обороны Ворошилов. Обращает на себя внимание невероятная быстрота, с которой это решение принималось. Ворошилов направил письмо 9 мая, а уже на следующий день вышло постановление.

Для Тухачевского такое понижение и перевод в Куйбышев было полнейшей неожиданностью. Никаких предварительных бесед с ним не проводилось, никаких объяснений высылки из Москвы не дано.

Встревоженный маршал понял, что дело худо. Знак надвигающейся беды был и в том, что прежние друзья моментально отвернулись от опального военачальника. Ясность мог внести только сам Сталин. Однако прорваться к нему было не так просто.

И все же чудо свершилось. Как свидетельствует книга регистрации лиц, принимаемых им лично, 3 мая 1937 года он дал аудиенцию Тухачевскому в Кремле. О чем был разговор, неизвестно. Суть состоявшейся беседы не зафиксирована ни в одном документальном источнике. Архивные изыскания пока не дали результатов.

Единственное упоминание об этой встрече удалось найти лишь в справке о проверке обвинений, предъявленных в 1937 году судебными и партийными органами Тухачевскому, Якиру, Уборевичу и другим военным деятелям в измене Родине, терроре и военном заговоре. Эта справка имела гриф «Совершенно секретно» и готовилась в течение трех лет комиссией КПК при ЦК КПСС под руководством Н. Шверника. Итог трехлетней работы был представлен заказчику — Н. С. Хрущеву — 26 июня 1964 года, за четыре месяца до его смещения.

В названном документе имеется ссылка на сообщение старого товарища Тухачевского, бывшего члена ВЦИК Н. Н. Кулябко, который в 1918 году рекомендовал Тухачевского в партию. В июне 1937 года персональное дело Кулябко рассматривалось в партийной организации, где он состоял на учете. Старому партийцу пришлось держать ответ, почему он способствовал проникновению в партию такого чуждого ей человека, как расстрелянный к тому времени Тухачевский.

Так вот, среди объяснений Кулябко есть такой штрих. Когда он узнал из газет о смещении Тухачевского с поста замнаркома обороны и понижении в должности до командующего Приволжским военным округом, то посетил опального маршала на его квартире. Тухачевский сказал Кулябко, что причиной его перевода в Куйбышев, как сообщили ему в Кремле, является то обстоятельство, что его знакомая Кузьмина и бывший порученец оказались шпионами и арестованы.

В справке Шверника содержится еще одна любопытная деталь. Касаясь обстоятельств отмены поездки Тухачевского в Лондон на коронацию Георга VI, комиссия докладывала Хрущеву: никаких материалов о готовившемся в Англии террористическом акте в отношении Тухачевского в КГБ СССР не имеется. Следовательно, утверждал Шверник, спецсообщеиие Ежова от 21 апреля 1937 года является сфальсифицированным. Тухачевского не выпустили за границу совсем по другим причинам' — его подозревали в организации военного заговора против Сталина.

С тяжелым грузом на душе, обуреваемый самыми мрачными предчувствиями, маршал отбыл в Куйбышев.

 

Глава 2

ЧЕСТНОЕ СЛОВО

Окончив чтение, Сталин почувствовал невероятную усталость. Ощущение было такое, словно сразу постарел на много лет.

Он закрыл глаза, как бы ограждая себя от этого жестокого мира, от неблагодарных, строивших злые козни, людей. Но иллюзию отрешенности удалось сохранить не более минуты.

Опостылевшая, мерзкая действительность вновь ворвалась в жизнь. В дверях кабинета бесшумно появился бритоголовый Поскребышев.

— В приемной Ежов! — хотел доложить он, но, увидев, что Сталин не открывает глаз, попятился назад и тихо прикрыл за собой дверь. За годы совместной работы помощник научился распознавать состояние хозяина.

— Подождать? — догадался приподнявшийся с кресла тщедушный Ежов, не дождавшись приглашающего жеста.

Поскребышев утвердительно кивнул головой и углубился в свои бумаги.

Ежов снова сел. В руках он держал записную книжку, куда заносил указания и поручения Сталина. Поскребышев, отрываясь от бумаг при каждом телефонном звонке, глядя на маленького наркомвнудела, гадал, какие фамилии появятся в ежовском блокноте после того, как нарком переступит порог большого кабинета.

Однако кнопка вызова молчала.

— У него кто-то есть? — шепотом спросил Ежов, показывая на дверь.

Поскребышев отрицательно помотал головой.

— Значит, думает, таким же почтительным полушепотом произнес Ежов.

Сталин и в самом деле пребывал в глубоком раздумье. Боль и гнев, горечь и обида клокотали у него в груди. Невидимые постороннему взгляду, они тем не менее раздирали его мозг и сердце. Только одному ему было известно, какой ценой достигались внешняя невозмутимость, умение держаться на людях спокойно и уравновешенно.

Итак, значит, все это не клевета, не наветы, не придворные интриги. Вот и Фельдман вчера признался. Сталин снова подвинул к себе лист, после прочтения которого так расстроился.

«Тт. Сталину, Молотову, Ворошилову, Кагановичу. Направляю Вам протокол допроса Фельдмана Б. М., бывшего начальника Управления по начсоставу РККА, от 19 мая с. г.» Ну уж должность Фельдмана Коля мог и не указывать, разве мы не знаем, кто такой Фельдман… Старается новый нарком, старается. «Фельдман показал, что он является участником военно-троцкистского заговора и был завербован Тухачевским М. Н. в начале 1932 года».

Среди заговорщиков Фельдман назвал начальника штаба Закавказского военного округа Савицкого, замко-мандующего При ВО Кутякова, Егорова. Это который же Егоров? Ага, начальник школы ВЦИК. Сталин впился глазами в фамилии тех, кто готовил ему смерть: начальник инженерной академии Смолин, замначальника ав-тобронетанкового управления Ольшанский. Ну, эти уже не опасны — вовремя арестованы. К тому же они мелкие сошки.

На свободе остался крупняк: Тухачевский, Якир, Эйдеман. Сталин потянулся за синим карандашом, подчеркнул последнюю строку записки Ежова: «Прошу об-, судить вопрос об аресте остальных участников заговора, названных Фельдманом».

Большие настенные часы показывали половину двенадцатого ночи. Ежов, наверное, уже в приемной. В первой половине дня, прочитав протокол допроса Фельдмана, Сталин велел Поскребышеву, чтобы тот передал Ежову: пусть прибудет в одиннадцать тридцать, ему будет сообщено решение по поставленному им вопросу. Назначенное время наступило, Ежов в приемной, а окончательного решения нет.

Шесть дней назад в это же время, в этом же кабинете всегда надменно гордый Тухачевский униженно заверял в преданности.

— Товарищ Сталин, верой и правдой служу вам, партии, советской власти. За вас готов отдать жизнь, — пресмыкался раздавленный понижением маршал.

— Честное слово? — спросил Сталин.

— Честное слово! — не отводя взгляда, произнес Тухачевский.

Сталин после того разговора даже засомневался в достоверности сведений, поступивших на него еще раньше от Ежова. Может, и в самом деле наговаривают на удачливого военачальника завистливые людишки. А может, и ежовские следователи перестарались. Эти костоломы от кого хочешь добьются каких угодно признаний.

Все-таки известный в стране, популярный в армии военный. Победил белых под Симбирском, этого не отнимешь. Тяжелораненый Ленин радовался как ребенок, узнав об освобождении с вое га родного города. Разбил Колчака и чехов на сибирских равнинах, отчаянно форсировал Уральский хребет. Добил и опрокинул на французские корабли армию Деникина. Беспримерным маршем пришел с криком «Даешь Европу!» к стенам Варшавы. Взял штурмом по льду Финского залива мятежный Кронштадт. И той же весной подавил вспыхнувшую восстаниями поволжскую мужицкую вольницу.

Таким он, конечно, представляется в массовом сознании. Мы же знаем кое-что из его славной биографии такое, о чем он предпочел бы забыть. Но в восприятии народа — он герой, красный маршал, талантливый полководец. И мнение это нелегко изменить.

Ворошилов с тех пор, как стал наркомом обороны, не слазит со своего любимого конька, постоянно напоминая Сталину о том, что Тухачевский был выдвиженцем Троцкого, его любимцем. Именно Лев Давидович приложил руку к тому, чтобы ввести 31-летнего Тухачевского в состав Реввоенсовета республики, председателем которого был сам.

Да, тогда, в годы ожесточенной борьбы с Троцким, это было сильнейшим компроматом. Поэтому Тухачевского после свержения Троцкого отправили из морозной Москвы в жаркий Туркестан командовать округом. Правда, через некоторое время пришлось снова вернуть в столицу — как следствие небольшого компромисса между Сталиным с одной стороны, и Зиновьевым с Каменевым, — с другой стороны. Тухачевский возглавил штаб РККА — по-нынешнему генеральный.

Звезда Тухачевского, вопреки возражениям Ворошилова и Буденного, снова блеснула полным блеском. И снова на непродолжительное время. Клим не мог терпеть рядом с собой воспитанного, образованного начштаба, не замечал и игнорировал его. Нарком действовал сам по себе, а штаб сам по себе. Противоестественность такого положения была очевидна всем членам РВС. В апреле двадцать восьмого Клим трясущимися руками бросил на стол Сталина скомканный лист бумаги:

— Полюбуйся на эти художества. Он уже мне письма присылает!

Сталин аккуратно разгладил лист, прочел. Тухачевский напоминал наркому, что штаб должен быть рабочим аппаратом в его руках, чем, к сожалению, не является.

— Правильное замечание, — промолвил Сталин.

— А что, я этого не знаю? — вспыхнул Клим. — Кто ему мешает быть этим самым аппаратом?

— Наверное, ты, — примирительно ответил Сталин.

— Я? Да он ни разу не предложил своей помощи! С какой стати мне стоять перед ним с протянутой рукой?' Перед мальчишкой сопливым? Пусть лучше на своей скрипке пиликает… Тоже мне полководец. Тьфу…

Неприязненные отношения с Тухачевским были не только у Ворошилова. Постоянно на него жаловались старые рубаки Буденный, Дыбенко. Конфликтовал и грамотный Егоров.

Объединившись, они направили Ворошилову письмо с требованием освободить Тухачевского от должности начальника штаба РККА. Торжествующий Клим принес письмо Сталину:

— Читай.

Письмо было категоричным. Под сомнение ставились заслуги Тухачевского в гражданскую войну, умалялся боевой опыт. Успехи приписывались исключительно покровительству Троцкого, который искусственно раздувал авторитет своего протеже. Давалась уничижительная оценка деятельности Тухачевского на посту начальника штаба РККА. С точки зрения военной обвинения не выдерживали никакой критики. А вот с политической… Готовилась высылка Троцкого в Алма-Ату, от сторонников Льва Давидовича можно было всего ожидать. Кто знает, как поведет себя начальник штаба РККА, которого упорно не хотят признавать видные военачальники Красной Армии, вышедшие из Первой Конной.

К чести Тухачевского, он сам понял всю пикантность ситуации, и подал рапорт об освобождении с занимаемого поста. Решение состоялось в мае 1928 года. Ворошилов с Буденным настояли, чтобы и духу ненавистного им «красавчика-дворянчика» в Москве не осталось. Тухачевского заодно отстранили и от научной работы в Военной академии имени Фрунзе, где он руководил кафедрой стратегии.

Снятого начальника штаба РККА направили в Ленинград командовать округом. Не затих. Время от времени бомбардировал наркомат прожектами о военных реформах, об увеличении численности армии, оснащении ее танками, авиацией и артиллерией. Ворошилов бесился, получив очередное послание. Потом нашел оригинальное решение: посылал предложения Тухачевского на рассмотрение штаба, который он недавно возглавлял. Штаб, зная отношение наркома к автору записок, давал уничтожающие заключения. Злорадствуя, Клим тут же пересылал их Сталину: вот, мол, что за птица этот Тухачевский. Позер и авантюрист. Разве может дышащая на ладан экономика страны вытянуть его сумасбродные планы? Скажи, Коба, свое веское слово, а то он, мерзавец, мое мнение ни в грош не ставит.

В марте тридцатого Сталин уважил просьбу Клима, дал свое заключение. «План» Тухачевского — результат модного увлечения «левой» фразой, результат увлечения бумажным, канцелярским максимализмом. Анализ заменен «игрой в цифири», а марксистская перспектива роста Красной Армии — фантастикой. «Осуществить» такой «план» — значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции.

Клим, конечно, хитрющий лис. Заготовил на основании его, Сталина, оценки ответ на предложения Тухачевского, но отправлять не стал, попридержал. И огласил на заседании Реввоенсовета СССР. Тухачевский сидел ни жив ни мертв. Бывшие конармейцы злорадно ухмылялись.

Тухачевский не выдержал экзекуции. Сразу же после заседания РВС передал Сталину обидчивое письмо: оглашение Ворошиловым сталинского отзыва совершенно исключает возможность вынесения на широкое обсуждение вопросов, касающихся проблем развития нашей обороноспособности. Поскольку после этой постыдной сцены его положение в данных вопросах стало крайне ложным.

Уже на следующий год стало ясно, что Тухачевский был прав. Его предвидение развития международной обстановки оказалось более точным, чем это выглядело у Ворошилова. Климу пришлось высказать в глаза, что он хороший танцор и певец, но специалист в области военного строительства никудышный. Обиженный нарком брякнул в сердцах:

— Ну и ставь этого красавчика-дворянчика на мое место.

— Пожалуй, ты прав, Клим. Только мы назначим его твоим заместителем и начальником вооружения.

Клим поперхнулся куском индейки.

Можно представить, как он встретил вернувшегося из Ленин града Тухачевского. Буквально за три месяца академия им. Фрунзе сварганила учебное пособие по итогам советско-польской войны двадцатого года. Конечно, Тухачевский тогда позорно провалил Варшавскую операцию, но отмечать его назначение на пост замнаркома обороны таким подарком чересчур жестоко. Мстительный Клим лично проследил, чтобы действия Тухачевского во время командования Западным фронтом расценивались как авантюристические. Собственно, так оно и было, но сказано не ко времени.

Против Тухачевского началась такая травля, что Сталину по-человечески стало жаль его. В тридцатом чуть не привлекли по очень крупному делу, условно названному «Весна». Тогда арестовали более трех тысяч офицеров и генералов — бывших военспецов. На Тухачевского дали показания Какурин и Троицкий — преподаватели военной академии, где он читал лекции по стратегии. Менжинский доставил протоколы допросов, настаивал на аресте: Михаил Николаевич против колхозов, против ЦК, против большевистских темпов развития индустрии. Сталин тогда распорядился привезти профессоров из тюрьмы прямо к нему. Доставили. Увидели Тухачевского, побледнели. «Мы решили провести очную ставку», — медленно произнес Сталин. Кто же тогда еще. был? Ага, Клим и Орджоникидзе. Тухачевский держался молодцом, отбился. Профессоров повезли обратно в тюрьму, Тухачевского отпустили домой. Спросили у Гамарника, Якира и Дубового: Тухачевский — враг? Может, его арестовать надо? Нет, отвечают, не надо, это какое-то недоразумение. Послушался их, зачеркнул это дело. Теперь оказывается, что двое военных, показавших на Тухачевского, показывали правильно…

Помнится, в тридцать втором, кажется, в январе, ну да, конечно, в январе, Тухачевский обратился к нему с письмом, в котором ставил вопрос о прекращении травли со стороны Ворошилова и его дружков. Напомнил весну тридцатого. Сталин тогда отмолчался, но в мае, осерчав в очередной раз на недалекого Клима, и не видя вокруг себя ни одной светлой головы среди военных, кроме этого красавчика-дворянчика, обратился к нему с письмом, в котором признал ошибочность своей оценки его предложений и даже попросил извинения за нанесенную незаслуженную обиду.

Кстати, где-то должна быть машинописная копия того письма. Сталин поднялся, подошел к сейфу, закамуфлированному под дубовую панель кабинета, открыл ключом дверцу. Нужную папку нашел сразу. Раскрыл.

«В своем письме на имя т. Ворошилова, как известно, я присоединился в основном к выводам нашего штаба и высказался-о Вашей «записке» резко отрицательно, признав ее плодом «канцелярского максимализма», результатом «игры в цифры» и т. п. Так было дело два года назад. Ныне, спустя два года, когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма — не во всем правильными…»

Наблюдая за возней, которую вели под ковром военные, он старался быть объективным, никому не отдавая предпочтения. Послушался Клима, несправедливо обошелся с Тухачевским. И вот, исправляет досадный промах.

«Мне кажется, что мое письмо на имя т. Ворошилова не было столь резким по тону и оно было бы свободно от некоторых неправильных выводов в отношении Вас, если бы я перенес тогда спор на эту новую базу. Но я не сделал этого, так как, очевидно, проблема не была еще достаточно ясна для меня. Не ругайте меня, что я взялся исправить недочеты своего письма с некоторым опозданием. С ком. приветом И. Сталин».

Проблема не была достаточно ясна… Сталин сделал несколько шагов по мягкому ковру. Откуда быть этой треклятой ясности? Он ведь не военный человек, никогда не служил в армии, не имеет военного образования. Тонкости стратегического развертывания, развития родов войск и вооружения, повышения мобилизационной готовности армии приходилось постигать в процессе управления страной.

Иное дело Тухачевский. В его роду все предки военные. Гусары, кавалергарды, кирасиры Тухачевские украшали царскую конницу, ходили с Суворовым в Италию, с Румянцевым за Дунай, с Кутузовым против Наполеона. И Михаил пошел по этой же стезе. Гимназия, потом кадетский корпус в Москве. Черный мундир, белые погончики с царскими вензелями. Привилегированное Александровское училище. По окончании — поручик лейб-гвардии Семеновского полка. Того самого, который вместе с Преображенским полком составлял костяк знаменитой Петровской бригады — личной гвардии российских императоров.

Конечно, не чета Климу. Но Клим — свой, простецкий, рубаха-парень. А этот — не перепьет, громко не смеется, корректен, туго затянут в форму, по-печорински оскорбительно-вежлив. Темный шатен, глаза странно разрезанные, навыкате. Клим, когда навеселе, язвит: «крещеный шляхтич».

Но — смел до безумия. Безудержная мания военного величия. Пять побегов из германского плена. Наградами не обойден. Первый орден — Владимира четвертой степени с мечами. Обиделся неимоверно, счел себя явно обойденным. Лично захватил горящий мост, а Георгий достался командиру роты, отношения к операции не имевшему. Очень может быть, что дюже дорого обошелся старой России этот Владимир с мечами. Кто знает, может именно он стал первым недовольством не по чину и возрасту заносчивого поручика, столкнувшегося с замершей в иерархии и бюрократизме старой армией, не оценившей способностей будущего красного Бонапарта.

Но уж мы-то их оценили. Одному из первых присвоили звание Маршала Советского Союза, назначили заместителем наркома обороны. Он достиг высшего положения в армии, имел все. Конечно, случались во взаимоотношениях некоторые шероховатости, да где их не бывает? И вот такая благодарность.

Сталин обдумывал решение, то прохаживаясь по кабинету, то снова садясь за стол. Было видно, что дается оно ему трудно. Ежов по-прежнему томился в приемной.

Сталин набил трубку очередной порцией «Герцеговины флор», придвинул к себе протокол допроса Фельдмана, уставился в подчеркнутые синим карандашом строчки: «Прошу обсудить вопрос об аресте остальных участников заговора, названных Фельдманом».

Неужели все, что сказал Фельдман, правда? А почему бы и нет? Показания на Тухачевского дали такие разные люди, как Медведев и Волович, Гай и Примаков, Путна и Прокофьев.

Первыми Тухачевского к числу заговорщиков отнесли начальник Особого отдела НКВД Гай и замнаркома внутренних дел Прокофьев. На допросах в конце апреля каждый из них в отдельности дал показания о преступных связях Тухачевского, Корка, Эйдемана, Шапошникова и других с Ягодой. Арестованный к тому времени зам. начальника отдела НКВД Волович, заместитель Паукера, начальника правительственной охраны, тоже показал на допросе, что Тухачевский — участник заговора, подготавливавший войска к военному захвату власти.

Неожиданно заговорили арестованные еще в августе 1936 года комкоры Примаков и Путна. Девять месяцев запирались, отрицали вину, хотя в свое время активно примыкали к Троцкому. Примаков занимал пост заместителя командующего Ленинградским военным округом, очутившись в Лефортовской тюрьме, прислал несколько заявлений с протестами против своего незаконного ареста. Пришлось вызывать его в Кремль, на Политбюро — прямо из камеры.

Кажется, осознал. Торжествующий Коля Ежов в начале мая принес признания геройского предводителя червонного казачества. В своем запирательстве, писал Примаков на имя Ежова, я дошел до такой наглости, что даже на Политбюро перед товарищем Сталиным продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину.

Было такое. Он, Сталин, тогда сказал ему на Политбюро:

— Примаков, вы трус. Запираться в таком деле — это трусость.

Запомнил эти слова, привел в письме Ежову. Согласился: да, с его стороны это была трусость и ложный стыд за обман. Заявил, что, вернувшись из Японии в 1930 году, связался с Дрейцером и Шмидтом, а через Дрейцера и Путну с Мрачковским, и начал троцкистскую работу, о которой обещал дать следствию полное показание.

На этот раз слово сдержал. Уже через неделю назвал своих соучастников — что-то около 20 человек. Важную роль заговорщики отводили командующему Киевским военным округом Якиру, которому прочили пост наркома обороны. По признанию Примакова, Якир — глубоко законспирированный троцкист и, вероятнее всего, лично связан с Троцким. Кроме того, Якир выполняет совершенно секретные, неизвестные заговорщикам, самостоятельные задачи.

Раскололся и притворщик Путна, отозванный с поста военного атташе в Лондоне. Перемещенный из тюремной больницы Бутырок в Лефортово, дал показания в первую же допросную ночь. Вспомнил, что он лично вручал Тухачевскому два года назад письмо от Троцкого с прямым предложением принять участие в заговоре. Тухачевский, ознакомившись с этим посланием, поручил Путне передать, что Троцкий может на него рассчитывать. Путна назвал имена тех же соучастников, что и Примаков.

О существовании заговора в Красной Армии рассказал и арестованный в начале мая комкор Медведев. Три года назад его исключили из партии за разбазаривание государственных средств и уволили в запас с поста начальника управления ПВО. И правильно сделали — тоже оказался участником военно-троцкистской организации. И ему известно, что Тухачевский, Якир, Путна и Примаков входят в руководящее ядро заговора.

Пару недель назад Политбюро дало санкцию на арест начальника Военной академии им. Фрунзе командарма II ранга Корка. Первую ночь упрямый прибалт продержался стойко, а на вторую сломался. Написал на имя Ежова заявление: да, план проведения военного переворота в Кремле существует. Создан и штаб в составе его, Корка, Тухачевского и Путны.

А теперь вот и признание Фельдмана.

Раздался бой настенных часов. Двенадцать. Сталин нажал кнопку вызова, и в дверях возник Поскребышев.

— Скажите Ежову, пускай заходит.

Пропустив наркома, Поскребышев плотно закрыл за ним дверь.

— Товарищ Сталин, — сказал Ежов, — сегодня Примаков дал собственноручные показания о том, что во главе заговора стоит Тухачевский, связанный с Троцким. Кроме того, он назвал еще 40 видных военных работников, участвующих в заговоре.

Сталин взглянул на маленького наркома:

— Оглашайте список.

Ежов раскрыл свой знаменитый блокнот.

— Да, — задумчиво произнес Сталин, когда нарком закончил чтение своего очередного мартиролога. — Тухачевский-то каков фрукт, а? А ведь неделю назад здесь, в этом кабинете, честное слово давал, что не виноват. Дворянин, между прочим.

— Тухачевский? Честное слово? — Ежов рассмеялся, подобострастно заглядывая в желтые глаза вождя. — Что оно для него по сравнению с карьерой? Агентура сообщает: эмигрантская пресса обнародовала обстоятельства побега поручика Тухачевского из германского плена.

— И какие они, эти обстоятельства?

— Комендатура офицерского лагеря, в котором содержался Тухачевский, разрешала военнопленным прогулки за оградой. При условии, если они давали подписку, скрепленную честным словом. Этим пользовались англичане и французы, и не бегали. Тухачевский дал честное слово и, воспользовавшись им, убежал. Пленные считали это неслыханным неджентльменством. С точки зрения офицерской чести — позорнейший поступок.

Сталин потемнел лицом.

Через четверть часа сияющий Ежов вышел из его кабинета. Вслед удалявшемуся наркому задумчиво смотрел Поскребышев. Нарком крепко прижимал к тощему боку большой блокнот.

Когда два года спустя Ежова арестовали, в его кабинете произвели обыск. В числе документов были изъяты записные книжки, в которые он заносил различные поручения по работе в НКВД.

В одной из таких книжек, обнаруженных в архиве ЦК КПСС в 1991 году, имеется запись: «1. Тухачевский, 2. Ефимов, 3. Эйдеман, 4. Аппога». Справа от этих фамилий стоит знак «(а)», что означало «арестовать».

Такое указание Ежов получил во время ночного приема у Сталина в Кремле 21 мая 1937 года.

 

Глава 3

«ЛИТЕРНЫЕ» НОМЕРА

Тухачевского арестовали на третий день после прибытия в Куйбышев — 22-мая 1937 года. Поздно вечером группа военных с малиновыми петлицами нагрянула в маршальский вагон, где ничего не подозревавшая супруга Нина Евгеньевна ждала мужа со службы.

Тухачевские не успели переехать в городскую квартиру. Впрочем, ее пока и не предлагали. Поэтому и оставались в служебном вагоне, в котором приехали.

При обыске изъяли ордена, маузер, охотничье ружье, семь шашек, стереотрубу, бинокль. Забрали документы, письма, фотографии.

В этот же день, 22 мая, в Москве были арестованы комкоры Ефимов, Эйдеман и Аппога.

Тухачевского, без маршальских звезд, вмиг осунувшегося и постаревшего, под усиленной охраной доставили к одному из заброшенных железнодорожных тупиков вблизи товарной станции и втолкнули в зарешеченный вагон, специально оборудованный для перевозки заключенных. 25 мая арестованный маршал переступил порог одиночной камеры внутренней тюрьмы НКВД на Лубянке. Поступивший обитатель мрачного узилища был зарегистрирован под «литерным» номером 94.

Это означало — тюремщики не должны знать, кто он такой. Ни фамилию, ни воинское звание, ни прежнюю должность. Только номер.

Тухачевский пребывал в неведении относительно мотивов своего ареста. До водворения в тюремную камеру никаких обвинений ему не предъявляли. Устраиваясь на ночлег в лубянской темнице, он не знал, что во время его следования в Москву Политбюро приняло такое вот постановление:

«Поставить на голосование членов ЦК ВКП(б) и кандидатов в члены ЦК следующее предложение: «ЦК ВКП получил данные, изобличающие члена ЦК ВКП Рудзутака и кандидата ЦК ВКП Тухачевского в участии в антисоветском троцкистско-правом заговорщическом блоке и шпионской работе против СССР в пользу фашистской Германии. В связи с этим Политбюро ЦК ВКП ставит на голосование членов и кандидатов ЦК ВКП предложение об исключении из партии Рудзутака и Тухачевского и передаче их дела в Наркомвнудел».

Опрос членов и кандидатов в члены ЦК прошел в течение двух суток, и Тухачевский, забывшись коротким тревожным сном в ночь на 26 мая, встретил утро этого же дня уже будучи исключенным из партии.

Прямых документальных данных о том, как вел себя Тухачевский во время первого допроса на Лубянке, не сохранилось. Первичные протоколы либо вовсе не составлялись, либо были уничтожены следствием. Однако по отдельным документам можно сделать предположение, что в начальной, весьма кратковременной стадии следствия арестованный маршал отрицал участие в заговоре.

Этой линии поведения он придерживался и во время очных ставок с Примаковым, Путной и Фельдманом. К сожалению, протоколов очных ставок не обнаружено ни в архивно-следственном деле Тухачевского, ни в делах упомянутых лиц. Важнейшие для установления исторической истины документы исчезли.

Однако сохранились косвенные свидетельства о проведении очных ставок и о том, как вел себя на них Тухачевский. «Я догадывался наверняка, что Тухачевский арестован, — читаем в заявлении Фельдмана на имя Ежова, — но я думал, что он, попав в руки следствия, все сам расскажет — этим хоть немного искупит свою тяжелую вину перед государством, но, увидев его на очной ставке, услышал от него, что он все отрицает и что все выдумал…» Упоминание об очных ставках содержится и в заявлении самого Тухачевского от 26 мая: «Мне были даны очные ставки с Примаковым, Путной и Фельдманом, которые обвиняют меня как руководителя антисоветского военно-троцкистского заговора». Однако дальше следуют ошеломляющие своей неожиданностью строки: «Прошу представить мне еще пару показаний других участников этого заговора, которые также обвиняют меня. Обязуюсь дать чистосердечные показания без малейшего утаивания чего-либо из своей вины в этом деле, а равно из вины других лиц заговора».

Таким образом, отрицание предъявленного обвинения было крайне непродолжительным. Речь фактически идет о неполных сутках, скорее, даже нескольких часах. Об этом свидетельствуют в частности и сохранившиеся в его следственном деле два документа, написанные им собственноручно и датированные 26 мая. Это — заявление Ежову на одной страничке и показания следователю на шести с половиной страницах.

Из заявления Ежову: «Будучи арестован 22 мая, прибыв в Москву 24 (в ночь на 25-е. — Н. 3.), впервые был допрошен 25-го и сегодня, 26 мая, заявляю, что признаю наличие антисоветского заговора и то, что я был во главе его. Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все касающееся заговора, не утаивая никого из его участников, ни одного факта и документа.

Основание заговора относится к 1932 году. Участие в нем принимали: Фельдман, Алафузов, Примаков, Путна и др., о чем я подробно покажу дополнительно».

В 6,5-страничных показаниях следователю Ушакову — девять пунктов. Обращают на себя внимание некоторые важные детали, никогда не приводившиеся в многочисленных публикациях прессы о трагической судьбе маршала. Наверное, потому, что публикаторы были лишены доступа к первоисточникам, гриф секретности с которых КГБ СССР снял лишь весной 1991 года. Это событие тогда прошло незамеченным: общественные страсти бушевали совсем по другим поводам. Ну а после августа и декабря девяносто первого умы просвещенной публики заняли темы, связанные с более актуальным кремлевским заговором в лице ГКЧП.

Какие же детали в показаниях Тухачевского обратили на себя внимание? Да, маршал признал наличие в армии группы лиц высшего командного состава, близких ему по духу. Да, они были подобраны с помощью его давнего сослуживца Фельдмана, ведавшего в наркомате обороны кадровыми вопросами. Однако никакого троцкистского духа первоначально не было. Сделано это было в связи с тем, что в 1932 году у Тухачевского возникли большие неудовольствия его положением в наркомате. Он преследовал цель усилить свое влияние в армии, не более. Потому что Ворошилов с друзьями делал его положение в РККА двусмысленным, демонстративно игнорируя как- своего заместителя.

Троцкистский дух в организацию привнесли Примаков с Путной, которые бывали за границей и поддерживали связь с Троцким. Цель заговора — захват власти в армии. Руководитель — Енукидзе, у которого в бытность того в 1918 году заведующим военным отделом ВЦИК начинал службу в Красной Армии бежавший из германского плена поручик Тухачевский.

27 мая, т. е. на другой день после этих показаний, Тухачевский обращается к следователю Ушакову с раскаянием. Вчера он сказал не все: «Но т. к. мои преступления безмерно велики и подлы, поскольку я лично и организация, которую я возглавлял, занимались вредительством, диверсией, шпионажем и изменяли Родине, я не мог встать на путь чистосердечного признания всех фактов… Прошу предоставить возможность продиктовать стенографистке, причем заверяю вас честным словом, что ни одного факта не утаю…».

Аресты военных производились ежедневно. В записной книжке Ежова есть такая запись: «Якира по приезде в Москву». Рядом с этой фразой стоит «галочка», что означало исполнение полученного указания. Командарм 1 ранга Якир был арестован 28 мая. На следующий день по дороге к Москве на станции Вязьма прямо с поезда ссадили командующего Белорусским военным округом командарма I ранга Уборевича и привезли на Лубянку, во внутреннюю тюрьму НКВД. Оба арестованных военачальника получили «литерные» номера. Оба дали признательные показания.

29 мая Тухачевского допросил лично Ежов. Статный красавец маршал признавался карлику-наркому:

— Еще в 1928 году я был втянут Енукидзе в правую организацию. В 1934 году я лично связался с Бухариным. С немцами я установил шпионскую связь с 1925 года, когда я ездил в Германию на учения и маневры…

— Кто устроил вам свидание с Седовым?

— Путна. При моей поездке в Лондон в тридцать шестом году.

— С кем вы были связаны по заговору?

— С Фельдманом, Сергеем Сергеевичем Каменевым, Якиром, Эйдеманом, Енукидзе, Бухариным, Караханом, Пятаковым, Смирновым, Ягодой, Осепяном…

Число «литерных» номеров в Лефортово и во внутренней тюрьме на Лубянке росло с каждым днем.

30 мая Политбюро приняло решение: «Отстранить тт. Гамарника и Аронштама от работы в Наркомате Обороны и исключить из состава Военного Совета, как работников, находившихся в тесной групповой связи с Якиром, исключенным ныне из партии за участие в военно-фашистском заговоре».

Начальник Политуправления РККА Гамарник, одновременно занимавший посты замнаркома обороны и зам. председателя РВС СССР, в это время болел и находился у себя дома на постельном режиме. 31 мая Ворошилов вызвал к себе его заместителя Булина и начальника управления делами НКО Смородинова, приказав ехать к Гамарнику на квартиру и объявить ему приказ об увольнении из армии. Сразу же после их ухода из квартиры Гамарник застрелился. Назавтра газеты сообщили: «Бывший член ЦК РКП (б) Я. Б. Гамарник, запутавшись в своих связях с антисоветскими элементами и видимо боясь разоблачения, 31 мая покончил жизнь самоубийством».

 

Глава 4

ВОЕННЫЙ СОВЕТ

«Заговор маршалов» 1937 года благодаря односторонней трактовке в прессе и исторической литературе и по сей день воспринимается массовым сознанием как сфальсифицированная в узком кругу тайная расправа Сталина над невинными жертвами. Однако такой упрощенный взгляд, раньше вполне устраивающий общество, сегодня уже не годится.

В материальном мире не бывает следствий без причин. Непременно должен быть какой-то толчок, какой-то повод, приведший к конфликту. В данном случае конфликт возник в кругу своих людей, давно знакомых между собой, относящихся к высшей военной элите.

Соперничество Ворошилова, Буденного, Дыбенко и прочих выходцев из рядов красноармейской массы с Тухачевским, Егоровым, Якиром, Корком и другими, представляющими образованную часть командного состава РККА, ни для кого не было секретом в тридцатые годы. Отголоски этой скрытой, но острой борьбы доходили до самых отдаленных военных гарнизонов. Взаимная неприязнь противоборствующих группировок уходила корнями в глубь гражданской войны и обострилась после снятия с поста наркомвоенмора Троцкого. Постепенно она превращалась во вражду — по мере того как врагами становились гражданские политики, еще недавно считавшиеся соратниками. Водораздел среди военных в масштабе один к одному отражал водораздел между партийными функционерами.

Чтобы понять причины раскола комсостава, надо понять то время. Поколению шестидесятых-семидеся-тых годов, воспитанному в духе преклонения перед Политбюро и Советским правительством, трудно было представить, что в середине тридцатых, когда возникло дело Тухачевского и других крупных военных, члены Политбюро и даже сам Сталин часто отдыхали с военными — вместе, сиживали за одним столом, веселились, пели песни, плясали, обращались друг к другу на «ты». В такой непринужденной обстановке, когда были видны ум и способности всех, каждый вел себя раскованно и не сотворял кумира из сидевшего рядом соседа.

Не испытывали священного трепета и перед Сталиным. Другие, их сменившие, будут замирать в восторге, неметь от сладостного томления при виде вождя. А для этих он товарищ, соратник. Они знавали его в разных ситуациях, не всегда красивых и приятных. В тридцать седьмом еще не вышел «Краткий курс истории ВКП(б)» с безудержными восхвалениями гениального вождя всех времен и народов, он не изображен еще единственным человеком, которого партия посылала на самые опасные и решающие для революции фронты, где он обеспечивал победы.

Участвовавшие в застольях по поводу годовщин революционных праздников военные, сражавшиеся на гражданской в качестве комбригов, начдивов, командармов и комфронтами, захмелев, шумно спорили, где шли главные бои. Каждый громко кричал, доказывал, что судьба революции решалась именно на том участке, где рубился он. Вспыхивали ссоры. Крепли обиды. Сгоряча обвиняли друг друга в протекционизме, в проталкивании своих однополчан.

Сталину надоели постоянные распри, вспыхивающие среди захмелевших военачальников. Первого мая 1936 года подвыпившие гости снова затеяли выяснение отношений. Случилось это после военного парада на праздничном обеде в квартире Ворошилова.

Обычно сдержанный, всегда производивший впечатление воспитанного человека, Тухачевский вдруг набросился на Ворошилова с Буденным, обвиняя их в том, что они группируют вокруг себя небольшую кучку людей, выходцев из Первой Конной, и с ними определяют всю военную политику.

Свидетелями инцидента были Сталин и Молотов.

Клим метал на них злорадные взгляды-молнии, в которых читалось:

«Вот вам и из благородных кровей! Гость на хозяина чтобы голос повышал — в каких салонах это видано?» Повернулся к обидчику — остер на язык:

— А вокруг вас разве не группируются?

Сталин тогда сказал:

— Надо перестать препираться частным образом. Нужно устроить заседание Политбюро, и на этом заседании подробно разобрать, в чем тут дело.

Заседание Политбюро состоялось на следующий день. После оглашения взаимных претензий и обмена упреками Тухачевский снял свои обвинения.

Рассказывая об этом случае, Ворошилов заметил:

— Тухачевский тогда отказался от своих обвинений. Хотя группа Якира и Уборевича на заседании Политбюро вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно.

Знаете, по какому случаю и где Ворошилов обнародовал данный эпизод? Ни за что не догадаетесь. Наверное, для многих читателей это будет открытием. Так вот, Климент Ефремович поведал о нем на расширенном заседании Военного Совета при. наркоме обороны с участием членов Политбюро. Кроме постоянных членов на Военном Совете присутствовало 116 военных работников, приглашенных с мест и из центрального аппарата НКО.

Заседание проходило в Кремле с 1 по 4 июня 1937 года. Оно было созвано специально для того, чтобы обсудить доклад Ворошилова «О раскрытом органами НКВД контрреволюционном заговоре в РККА».

Перед началом работы Военного Совета всем его участникам раздали показания Тухачевского, Якира и других заговорщиков. Протоколы допросов арестованных военачальников получили и приглашенные с мест. Как видим, утверждения о том, что все делалось келейно, с соблюдением секретности, притом самой строжайшей, опровергаются архивными источниками. Сталин вынес вопрос на открытое коллегиальное обсуждение, готов был выслушать любое мнение.

В первый день с докладом выступил Ворошилов:

— Органами Наркомвнудел раскрыта в армии долго существовавшая и безнаказанно орудовавшая, строго законспирированная контрреволюционная организация, возглавлявшаяся людьми, которые стояли во главе армии…

Зал блистал большими звездами в петлицах, свидетельствовавших о высочайших воинских званиях присутствовавших — маршальских, командармских первого и второго ранга, комкорских, комдивских, светился бритыми по тогдашней моде головами. В Кремле был собран весь цвет высшего комсостава Красной Армии. Что ни имя — то легенда, восторг и преклонение страны.

— О том, что эти люди — Тухачевский, Якир, Уборевич и ряд других людей — были между собой близки, это мы зцали, это не было секретом. Но от близости, даже от такой групповой близости до контрреволюции очень далеко…

Ворошилов взял на себя изрядную долю вины, покаявшись, что не разглядел за своей спиной сговора, за безобидной групповщиной — зловещих замыслов:

— Я, как народный комиссар, откровенно должен сказать, что не только не замечал подлых предателей, но даже когда некоторых из них — Горбачева, Фельдмана и других — уже начали разоблачать, я не хотел верить, что это люди, как казалось, безукоризненно работавшие, способны были на столь чудовищные преступления. Моя вина в этом огромна. Но я не могу отметить ни одного случая предупредительного сигнала и с вашей стороны, товарищи… Повторяю, что никто и ни разу не сигнализировал мне или ЦК партии о том, что в РККА существуют контрреволюционные конспираторы…

Нарком в докладе призвал «проверить и очистить армию буквально до самых последних щелочек…», заранее предупреждая, что в результате этой чистки «может быть в количественном выражении мы понесем большой урон».

На следующий день, 2 июня, на Военном Совете выступил Сталин. Его речь никогда не публиковалась, не вошла она и в «Собрание сочинений». Неправленый машинописный экземпляр стенограммы недавно обнаружен в его личном архиве.

Сославшись на показания самих арестованных, Сталин сделал вывод, что в стране был «военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами». По его утверждению, руководителями этого заговора были Троцкий, Рыков, Бухарин, Рудзутак, Карахан, Енукидзе, Ягода, а по военной линии Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман и Гамарник.

— Это — ядро военно-политического заговора, — медленно ронял в зал Сталин зловещие слова. — Ядро, которое имело систематические сношения с германскими фашистами, особенно с германским рейхсвером, и которое приспосабливало всю свою работу к вкусам и заказам со стороны германских фашистов.

Сталин уверял, что из 13 названных им руководителей заговора десять человек, то есть все, кроме Рыкова, Бухарина и Гамарника, являются шпионами немецкой, а некоторые и японской разведок. Каждому дал развернутую характеристику — по списку:

— Тухачевский… Вы читали его показания.

— Да, читали, — раздались голоса.

— Он оперативный план наш, оперативный план — наше святое-святых передал немецкому рейхсверу. Имел свидание с представителями немецкого рейхсвера. Шпион? Шпион. Для благовидности на Западе этих жуликов из западноевропейских цивилизованных стран называют информаторами, а мы-то по-русски знаем, что это просто шпион. Якир — систематически информировал немецкий штаб. Он выдумал себе эту болезнь печени…

Сталин поправил последнюю фразу:,

— Может быть он выдумал себе эту болезнь, а может быть она у него действительно была. Он ездил туда лечиться. Уборевич — не только с друзьями, с товарищами, но он отдельно сам лично информировал. Карахан — немецкий шпион. Эйдеман — немецкий шпион. Карахан информировал немецкий штаб, начиная с того времени, когда он у них был военным атташе в Германии. Рудзутак. Я уже говорил о том, что он не признает, что он шпион, но у нас есть все данные. Знаем, кому он передавал сведения.

Оратор скользнул строгим взглядом желтых глаз по рядам военных:

— Есть одна разведчица опытная в Германии, в Берлине. Вот когда вам может быть придется побывать в Берлине, Жозефина Гензи, может быть кто-нибудь из вас знает. Она красивая женщина, разведчица старая. Она завербовала Карахана. Завербовала на базе бабской части. Она завербовала Енукидзе. Она помогла завербовать Тухачевского. Она же держит в руках Рудзутака. Это очень опытная разведчица — Жозефина Геьпи. Будто бы она сама датчанка на службе у германского рейхсвера. Красивая, очень охотно на всякие предложения мужчин идет, а потом гробит. Вы может быть читали статью в «Правде» о некоторых коварных приемах вербовщиков. Вот она одна из отличившихся на этом поприще разведчиц германского рейхсвера…

Зал знал, о какой статье идет речь. Сталин имел в виду нашумевшую статью С. Уранова «О некоторых коварных приемах вербовочной работы иностранных разведок», опубликованную в «Правде» 4 мая. В последний день работы Военного Совета, 4 июня, «Правда» поместит большую подборку читательских писем с откликами на эту статью.

— Могут спросить, — продолжал Сталин, — поставить такой вопрос: как это так, эти люди, вчера еще коммунисты, вдруг сами стали оголтелым орудием в руках германского шпионажа? А так, что они завербованы. Сегодня от них требуют — дай информацию. Не дашь, у нас есть уже твоя расписка, что ты завербован, опубликуем. Под страхом разоблачения они дают информацию. Завтра требуют: нет, этого мало, давай больше и получи деньги, дай расписку. После этого требуют — начинайте заговор, вредительство. Сначала вредительство, диверсии, покажите, что вы действуете на нашу сторону. Не покажете — разоблачим, завтра же передаем агентам советской власти и у вас головы полетят. Начинают они диверсии. После этого говорят — нет, вы как-нибудь в Кремле попытайтесь что-нибудь устроить или в Московском гарнизоне и вообще займите командные посты. И эти начинают стараться как только могут…

Сталин говорил не по бумажке, перед ним не было заранее подготовленного текста, простым, доходчивым языком, рассчитанным на сидящих в зале красных командиров, академий не кончавших, премудростям юриспруденции не обученных. Сталинская логика, — обыденная, понятная, — творила чудеса.

— Дальше и этого мало, — развивал он свою мысль. — Им говорят: дайте реальные факты, чего-нибудь стоящие. И они убивают Кирова. Вот, получайте, говорят. А им говорят: идите дальше, нельзя ли все правительство снять. И они организуют через Енукидзе, через Горбачева, Егорова, который тогда был начальником школы ВЦИК, а школа стояла в Кремле, Петерсона. Им говорят, организуйте группу, которая должна арестовать правительство. Летят донесения, что есть группа, все сделаем, арестуем и прочее. Но этого мало — арестовать, перебить несколько человек. А народ, а армия? Ну значит, они сообщают, что у нас такие-то командные посты заняты, мы сами занимаем большие посты, я Тухачевский, а он Уборевич, а здесь Якир…

Схема, которая преподносится с трибуны, идет от жизни. В ней все просто и ясно. Никаких мудрствований, теоретизирований. А следующий пример и вовсе не в бровь, а в глаз:

— Требуют — а вот насчет Японии, Дальнего Востока как? И вот начинается кампания, очень серьезная кампания. Хотят Блюхера снять. И там же есть кандидатура. Ну, уж, конечно, Тухачевский. Если не он, так кого же? Почему снять? Агитацию ведет Гамарник, ведет Арон-штам. Так они ловко ведут, что подняли почти все окружение Блюхера против него. Более того, они убедили руководящий состав военного центра, что надо снять. Почему, спрашивается, объясните, в чем дело? Вот он попивает. Ну, хорошо. Ну, еще что? Вот он рано утром не встает, не ходит по войскам. Еще что? Устарел, новых методов работы не понимает. Ну, сегодня не понимает, завтра поймет, опыт старого бойца не пропадает. Посмотрите, ЦК встает перед фактом всякой гадости, которую говорят о Блюхере. Путна бомбардирует, Арон-штам бомбардирует нас в Москве, бомбардирует нас Гамарник. Наконец, созываем совещание. Когда он приезжает, видимся с ним. Мужик как мужик, неплохой. Даем ему произнести речь — великолепно. Проверяем его и таким порядком. Люди с мест сигнализировали, созываем совещание в зале ЦК.

Блюхер со своими дальневосточниками сидит во втором ряду. При слове «попивает» кожа на бритой голове заходила ходуном. Маршал напрягся, но вздохнул с облегчением — кажется, пронесло:

— Блюхер, конечно, разумнее, опытнее, чем любой Тухачевский, чем любой Уборевич, который является паникером, и чем любой Якир, который в военном деле ничем не отличается… Возьмем Котовского, он никогда ни армией, ни фронтом не командовал. Если люди не знают своего дела, мы не обругаем — подите к черту, у нас не монастырь. Поставьте людей на командную должность, которые не пьют и воевать не умеют — нехорошо…

В яблочко, в самое яблочко попал товарищ Сталин! Зал-то на девять десятых был заполнен такими вот старыми рубаками, опасавшимися подросшей молодежи, которая дышит им в затылок.

— Это военно-политический заговор, — убеждал Сталин. — Это собственноручное сочинение германского рейхсвера. Я думаю, эти люди являются марионетками и куклами в руках рейхсвера. Рейхсвер хочет, чтобы у нас был заговор и эти господа взялись за заговор. Рейхсвер хочет, чтобы эти господа систематически доставляли им военные секреты и эти господа сообщали им военные секреты. Рейхсвер хочет, чтобы существующее правительство было снято, перебито, и они взялись за это дело, но не удалось. Рейхсвер хотел, чтобы в случае войны было все готово к обороне, этого хотел рейхсвер и они это дело готовили. Это агентура, руководящее ядро военно-политического заговора в СССР, состоящее из десяти патентованных шпиков и трех патентованных подстрекателей шпионов. Это агентура германского рейхсвера. Вот основное. Заговор этот имеет, стало быть, не столько внутреннюю почву, сколько внешние условия, не столько политику по внутренней линии в нашей стране, сколько политику германского рейхсвера. Хотели из СССР сделать вторую Испанию….

Сообщив, что по военной линии уже арестовано 300–400 человек, Сталин просто и доходчиво объяснил, почему их так легко завербовали:

— Среди них, несомненно, есть и хорошие люди. Сказать, что это способные, талантливые люди, я не могу. Сколько раз они поднимали открытую борьбу против Ленина, против партии при Ленине и после Ленина и каждый раз были биты. И теперь подняли большую кампанию и тоже провалились. Не очень уж талантливые люди, которые то и дело проваливались, начиная с 1921 и кончая 1937 годом. Не очень талантливые, не очень гениальные.

После небольшой преамбулы подошел к главному:

— Как это им удалось так легко вербовать людей? Это очень серьезный вопрос. Я думаю, что тут действовали таким путем. Не доволен человек чем-либо, например, недоволен тем, что он бывший троцкист или зиновьевец и его не так свободно выдвигают, либо недоволен тем, что он человек неспособный, не управляется с делами и его за это снижают, а он себя считает очень способным. Очень трудно иногда человеку понять меру своих сил, меру своих плюсов и минусов. Иногда человек думает, что он гениален и поэтому обижен, когда его не выдвигают…

Сталин снова обвел взглядом военных, задержался на задних рядах. Слушают внимательно. По выражению лиц видно — вопросы не возникают.

— Начинали с малого, с идеологической группки, а потом шли дальше, — раскрывает оратор злые умыслы заговорщиков. — Вели разговоры такие: вот ребята, дело какое. ГПУ у нас в руках, Ягода в руках, Кремль у нас в руках, так как Петерсон с нами, Московский округ, Корк и Горбачев тоже у нас. Все у нас. Либо сейчас выдвинуться, либо завтра, а то ведь, когда придем к власти, можно остаться на бобах. И многие слабые, нестойкие люди думали, что это дело реальное, черт побери, оно будто даже выгодное. Этак прозеваешь, за это время арестуют правительство, захватят Московский гарнизон и всякая такая штука, а ты останешься на мели…

При этих словах в зале возникло веселое оживление, что и зафиксировала стенограмма. Контакт аудитории с оратором был полный, и эту взаимосвязь он сразу почувствовал. И закрепил:

— Точно так рассуждает в своих показаниях Петерсон. Он разводит руками и говорит: дело это реальное, как тут не завербоваться?

И снова зал весело зашевелился. Кто такой Петерсон, военные знали. Комендант Кремля!

Читая стенограмму, поражаешься: зал «весело оживлялся», когда Сталин презрительно-иронически сообщал, как ведут себя арестованные в тюрьме: многие из них плакали. Нет большей загадки, чем душа ближнего: ведь речь шла о тех арестованных, среди которых томились 20 членов Военного Совета, то есть четверть состава этого высшего военного органа. Трое смеялись над слезами попавшего в тюрьму четвертого, который еще вчера сидел с ними здесь, на самом верху военного Олимпа.

Обсуждение доклада Ворошилова началось в первый день работы Военного Совета и продолжалось до 4 июня. Выступили 42 человека. Боже мой, что это были за выступления!

Вчерашние соратники, вместе воевавшие в гражданскую, ходившие кавалерийскими лавами на врагов, сообща добывавшие в боях славу революции, не жалели оскорбительных, уничижительных слов, обличая подлых заговорщиков и шпионов. Герои легендарных походов, воспетые в песнях и поэмах, на полотнах и в кинофильмах, предавали анафеме, клеймили позором тех, с кем дружили семьями, отдыхали в Крыму, собирались в дни праздников и торжеств за одним столом. И, слова из песни не выкинешь, требовали сурового наказания.

Из 42 — ни одного усомнившегося. Знаменитые маршалы Блюхер и Егоров, командармы и комкоры Дыбенко и Кулик, Федько и Алкснис, Мерецков и Грязнов, Дубовой и Белов, менее известные Бокис и Мезис, Гринберг и Магер, Троянкер и Хрипин обзывали отступников мерзавцами и фашистами, помещиками и поповичами, заверяли в своей безграничной преданности партии и правительству.

Сталин морщился, слушая ругань не в меру разошедшихся военных.

— Товарищи, сама по себе ругань ничего не дает, — вынужден был сказать он, остужая пыл ораторов. — Для того, чтобы это зло с корнем вырвать и положить ему конец, надо его изучить, спокойно изучить, изучить его корни, вскрыть и наметить средства, чтобы впредь таких безобразий ни в нашей стране, ни вокруг нас не повторялось. Я и хотел как раз по вопросам такого порядка несколько слов сказать.

Зал притих.

— Говорят, Тухачевский помещик, кто-то другой попович, — продолжал Сталин. — Такой подход, товарищи, ничего не решает, абсолютно не решает. Когда говорят о дворянах, как о враждебном классе трудового народа, имеют в виду класс, сословие, прослойку, но это не значит, что некоторые отдельные лица из дворян не могут служить рабочему классу. Ленин был дворянского происхождения — вы это знаете?

Из зала подтвердили, что этот факт им известен.

— Энгельс был сын фабриканта — непролетарские элементы, как хотите, — улыбнулся Сталин. — Сам Энгельс управлял своей фабрикой и кормил этим Маркса. Чернышевский был сын попа — неплохой был человек. И наоборот. Серебряков был рабочий, а вы знаете, каким мерзавцем он оказался. Лившиц был рабочим, малограмотным рабочим, а оказался — шпионом.

Порассуждав о том, что не каждое лицо из эксплуататорских классов может вредить, что марксизм не биологическая, а социологическая наука, Сталин остановился и на другой, тоже неправильной, точке зрения:

— Часто говорят: в 1922 году такой-то голосовал за Троцкого. Тоже неправильно. Человек мог быть молодым, просто не разбирался, был задира. Дзержинский голосовал за Троцкого, не только голосовал, а открыто Троцкого поддерживал при Ленине против Ленина. Вы это знаете? Он не был человеком, который мог бы оставаться пассивным в чем-либо. Это был очень активный троцкист и весь ГПУ он хотел поднять на защиту Троцкого. Это ему не удалось. Андреев был очень активным троцкистом в 1921 году.

— Какой Андреев? — переспросили из зала.

— Секретарь ЦК, Андрей Андреевич Андреев. Так что, видите, общее мнение о том, что такой-то тогда-то голосовал, или такой-то тогда-то колебался, тоже не абсолютно и не всегда правильно… Самое лучшее судить о людях по их делам, по их работе. Классовое происхождение не меняет дела. В каждом отдельном случае нужно судить по делам.

В качестве примера он снова вспомнил Тухачевского:

— Тухачевский играл благородного человека, на мелкие пакости неспособного, воспитанного человека. Мы его считали неплохим военным, я его считал неплохим военным. Я его спрашивал: как вы могли в течение трех месяцев довести численность дивизии до 7 тысяч человек. Что это? Профан, не военный человек. Что за дивизия в 7 тысяч человек? Это либо дивизия без артиллерии, либо это дивизия с артиллерией без прикрытия. Вообще это не дивизия, это срам. Как может быть такая дивизия? Я у Тухачевского спрашивал, как вы, человек, называющий себя знатоком этого дела, как вы можете настаивать, чтобы численность довести до 7 тысяч человек. И вместе с тем требовать, чтобы у нас дивизия была 60… 40 гаубиц и 20 пушек, чтобы мы имели столько-то танкового вооружения, такую-то артиллерию, столько-то минометов. Здесь одно из двух, либо вы должны всю эту технику к черту убрать и одних стрелков поставить, либо вы должны только технику поставить. Он мне говорит: «Товарищ Сталин, это увлечение!». Это не увлечение, это вредительство, проводимое по заказу германского рейхсвера.

После перерыва в выступлениях тема происхождения арестованных угасла. Преобладала шпионская, вредительская тема.

К изложенному следует добавить, что из 42 выступивших по докладу Ворошилова военачальников 34 вскоре были арестованы как заговорщики и расстреляны.

 

Глава 5

ДА НЕ СУДИМЫ БУДЕТЕ

Пятого июня, на другой день после того, как Военный Совет закончил свою работу, Сталин принял в кремлевском кабинете Молотова, Кагановича и Ежова. Обсуждали, как и кого судить.

Собравшиеся у Сталина не скрывали приподнятого настроения. Военная верхушка беспрекословно сдала арестованных — без единого, хотя бы слабого, возражения, без малейшей тени сомнения. Сталин, между прочим, не ожидал, что все пройдет так гладко, без сучка и задоринки.

— Головку заговора надо судить отдельно, — как решенное дело, объявил Сталин.

Троица согласно закивала головами.

К «головке» единогласно отнесли Тухачевского, Якира, Корка, Уборевича, Эйдемана и Фельдмана. После непродолжительного обмена мнениями в список внесли Примакова и Пугну— для придания делу троцкистской окраски, поскольку оба комкора вплоть до 1927 года официально разделяли взгляды Троцкого. Ежов получил указание объединить в одно групповое дело индивидуальные уголовно-следственные дела на этих восьмерых лиц.

День 7 июня был насыщен важными событиями. Регистрационный журнал в приемной Сталина зафиксировал прием генсеком, а также Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым Ежова с Вышинским. О чем они совещались, неизвестно, однако к вечеру уже было подписано постановление Президиума ЦИК СССР об утверждении запасными членами Верховного суда СССР Буденного, Шапошникова, Белова, Каширина и Дыбенко. Одновременно печатали и окончательный текст обвинительного заключения. Ночью его вручили Примакову, а назавтра — остальным обвиняемым. Статьи были у всех одинаковые — измена Родине, шпионаж, террор.

В личном архиве Сталина после его смерти обнаружили копии протоколов допросов, проведенных 9 июня Вышинским и помощником Главного военного прокурора Субоцким. Это были так называемые «передопросы», осуществленные Генеральным прокурором СССР и представителем военной прокуратуры для проверки достоверности показаний, данных арестованными на следствии в НКВД. На прокурорских «передопросах» присутствовали и следователи НКВД. Достоверность показаний прокуроры подтвердили своими подписями. На протоколе «передопроса» Тухачевского имеется надпись: «Т. Сталину. Ежов. 9.VI.1937 г.».

В тот же день, 9 июня, Субоцкий объявил обвиняемым об окончании следствия по их делу. Как видим, соблюдались все процессуальные правила. Хотя нет, не все. Позднее комиссия Шверника отметит: в нарушение требований статьи 206 УПК РСФСР Субоцкий не предъявил им уголовное дело и не разъяснил право на осмотр всего производства по делу и на дополнение следствия.

Однако обвиняемым перед судом разрешили обратиться с последними покаянными заявлениями на имя Сталина и Ежова. Трудно сказать, с какой целью это делалось: создавалась иллюзия, что это поможет сохранить жизнь, или разрешавшие и впрямь верили в такую возможность? Во всяком случае, никто из обвиняемых не проигнорировал это разрешение.

Со времен хрущевской «оттепели» помнится, как негодовало общество, узнав со слов Никиты Сергеевича обнародованные им на одном из партийных съездов резолюции, которые учиняло сталинское окружение на письмах о помиловании. Поколение шестидесятых никогда не забудет этих циничных слов: «Подлец и проститутка. И. Ст.»; «Совершенно точное определение. К. Ворошилов»; «Мерзавцу, сволочи и б… одна кара — смертная казнь. J1. Каганович».

Архивы подтверждают: да, такие резолюции имеются на письме Якира от 9 июня 1937 года. Все правильно. Но Хрущев не процитировал самого письма, вызвавшего столь грубую и циничную реакцию. А ради исторической истины заявление Якира заслуживает быть обнародованным, ибо оно и резолюции — одно целое.

«Родной, близкий тов. Сталин, — писал Якир. — Я смею так к Вам обращаться, ибо я все сказал, все отдал и мне кажется, что я снова честный, преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной честной работе на виду партии, ее руководителей — потом провал в кошмар, в непоправимый ужас предательства… Следствие закончено. Мне предъявлено обвинение в государственной измене, я признал свою вину, я полностью раскаялся. Я верю безгранично в правоту и целесообразность решения суда и правительства… Теперь я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма».

События между тем набирали оборот. В день окончания следствия, 9 июня, в регистрационном журнале отмечено, что Сталин дважды принимал Вышинского. Во время второго посещения, которое состоялось поздно вечером, в 22 часа 45 минут, присутствовали Молотов и Ежов. Судя по всему, оттачивались формулировки обвинительного заключения.

В окончательном варианте они выглядели таким образом: в апреле — мае 1937 года органами НКВД был раскрыт и ликвидирован в г. Москве военно-троцкистский заговор, в «центр» руководства которого входили Гамарник, Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман и Фельдман. Военно-троцкистская организация, в которую вступили все обвиняемые по этому делу, образовалась еще в 1932–1933 гг. по прямым указаниям германского генштаба и Троцкого. Она была связана с троцкистским центром и группой правых — Бухарина — Рык<эва, занималась вредительством, диверсиями, террором и готовила свержение правительства и захват власти в целях реставрации в СССР капитализма.

Вышинский покинул кабинет Сталина в 23.25, а в 23.30 туда проследовал главный редактор «Правды» Мехлис. Обсуждался текст сообщения для печати, которое появилось в «Правде» 11 июня: следствие по делу Тухачевского и других военных закончено, предстоит судебный процесс, арестованные обвиняются в «нарушении воинского долга (присяги), измене Родине, измене народам СССР, измене Рабоче-Крестьянской Красной Армии».

Предстоит судебный процесс… По странному стечению обстоятельств, он состоялся как раз в тот самый день, когда подписчики получили номер газеты.

Однако не будем забегать вперед. Изложим события в той последовательности, в которой они развивались.

Десятого июня — чрезвычайный пленум Верховного суда СССР. Заслушивается сообщение Вышинского о деле по обвинению Тухачевского и других военных. Пленум принимает решение для рассмотрения дела образовать Специальное судебное присутствие Верховного суда СССР. Утверждается его состав — Ульрих, Апкснис, Блюхер, Буденный, Шапошников, Белов, Дыбенко, Каширин, Горячев. Маршалы и командармы, ниже нет. Члены Военного Совета при наркоме обороны, наиболее резко выступившие на июньском заседании Совета против арестованных.

Сразу же состоялось подготовительное заседание Специального судебного присутствия. Оно постановляет: дело назначить к слушанию в закрытом судебном заседании, без участия защиты и обвинения и без вызова свидетелей.

В этот же день начальник особого отдела НКВД Леплевский подписывает и передает Ежову план организации охраны и обеспечения порядка судебного заседания. Секретарь суда вручает всем арестованным копии обвинительного заключения.

Одиннадцатого июня — закрытое судебное заседание. После оглашения обвинительного заключения все подсудимые, отвечая на вопросы председателя суда, заявляют, что они признают себя виновными и в основном подтверждают те показания, которые дали на следствии.

Весь процесс по делу стенографировался. Чтение этих стенограмм сегодня занятие малоприятное. У многих из нас представление о деле Тухачевского и других жертв тогдашнего произвола сформировалось в шестидесятые годы под впечатлением разоблачений сталинского террора. Образы невинно осужденных маршалов и командармов представали в ореоле романтизма, безупречной честности, стойкости и благородства.

Увы, эпоха реабилитации, как и эпоха репрессий, сплошь пропитана мифологемами.

Якир, выгораживая себя, вымаливая прощение, всячески выпячивал в заговоре роль Тухачевского. Фельдман обратился к суду со следующей просьбой:

— Я просил бы, гражданин председатель, позволить мне вкратце, а я долго не буду задерживать вашего внимания, рассказать то, что мне известно как члену центра, то, что я делал. Я думаю, что будет полезно не только суду, но и всем трем командармам, которые здесь присутствуют.

Разрешение, конечно, последовало. 12 страниц стенограммы этого выступления стали еще одним подтверждением того, что чужая душа — потемки.

Корк тоже взваливал вину на других, те, накидываясь, уличали его, обзывали вруном и провокатором, нехорошим человеком…

Утром в день процесса Примаков дал собственноручные показания на многих военачальников, не находившихся под арестом, и даже на Каширина, Дыбенко и Шапошникова, входивших в состав суда. В результате было арестовано 108 руководящих работников армии и флота, которых вскоре расстреляли.

Писать об этом невероятно трудно и невыносимо больно. Рушится еще одна идеология, согласно которой подсудимые вели себя по-рыцарски, без страха и упрека. И все-таки хочется пощадить чувства читателей. Пусть они узнают о поведении своих любимых героев не из стенограммы, что было бы слишком жестоко, а из других источников, объективность которых покажется кому-то сомнительной. Может, это хоть как-то смягчит удар.

Члены военного суда после окончания процесса написали на имя Сталина и Ворошилова докладные записки о своих впечатлениях. Вот что докладывал командарм Белов:

«Буржуазная мораль трактует на все лады — «глаза человека — зеркало его души». На этом процессе за один день, больше чем за всю свою жизнь, я убедился в лживости этой трактовки. Глаза всей этой банды ничего не выражали такого, чтобы по ним можно было судить о бездонной подлости сидящих на скамье подсудимых. Облик в целом у каждого из них… был неестественный. Печать смерти уже лежала на всех лицах. В основном цвет лиц был так называемый землистый… Тухачевский старался хранить свой «аристократизм» и свое превосходство над другими… Пытался он демонстрировать и свой широкий оперативно-тактический кругозор. Он пытался бить на чувства судей некоторыми напоминаниями о прошлой совместной работе и хороших отношениях с большинством из состава судей. Он пытался и процесс завести на путь его роли, как положительной, и свою предательскую роль свести к пустячкам…

Уборевич растерялся больше первых двух. Он выглядел в своем штатском костюмчике, без воротничка и галстука, босяком…

Корк, хотя и был в штатском костюме, но выглядел как всегда по-солдатски… Фельдман старался бить на полную откровенность. Упрекнул своих собратьев по процессу, что они как институтки боятся называть веши своими именами, занимались шпионажем самым обыкновенным, а здесь хотят превратить это в легальное общение с иностранными офицерами. Эйдеман. Этот тип выглядел более жалко, чем все. Фигура смякла до отказа, он с трудом держался на ногах, он не говорил, а лепетал прерывистым глухим спазматическим голосом. Примаков — выглядел сильно похудевшим, показывал глухоту, которой раньше у него не было. Держался на ногах вполне уверенно… Путна только немного похудел, да не было обычной самоуверенности в голосе…

Последние слова все говорили коротко. Дольше тянули Корк и Фельдман. Пощады просили Фельдман и Корк. Фельдман даже договорился до следующего: «Где же забота о живом человеке, если нас не помилуют». Остальные все говорили, что смерти мало за такие тяжкие преступления… Клялись в любви к Родине, к партии, к вождю народов т. Сталину…

Общие замечания в отношении всех осужденных:

1. Говорили они все не всю правду, многое унесли в могилу. 2. У всех них теплилась надежда на помилование; отсюда и любовь словесная к Родине, к партии и т. Сталину».

Командарм I ранга Белов Иван Панфилович, командующий Белорусским военным округом, был членом военного суда. Через тринадцать месяцев, в июле 1938 года, он сам окажется на скамье подсудимых и будет расстрелян. Кроме Буденного и Шапошникова, сия горькая чаша не обойдет никого из членов Судебного присутствия, скрепивших своими подписями смертные приговоры Тухачевскому и проходившим по его делу военным. Командарм II ранга Каширин, тоже член суда, через' год будет арестован, и Ежову напишет, что на том суде он «чувствовал себя подсудимым, а не судьей».

Так ли это? Во времена Хрущева и Горбачева пресса немало потрудилась над тем, чтобы обелить военачальников, назначенных членами военного суда. В публикациях подчеркивалось, что маршалы и командармы, зачисленные в состав Судебного присутствия с целью придания ему веса и убеждения населения в правильности приговора, тяготились своей незавидной ролью. Они, мол, в основном молчали, вопросов не задавали, а некоторые, как Блюхер и Алкснис, вообще не присутствовали в зале суда, придумывали разные неотложные дела, лишь бы не участвовать в постыдном спектакле, не посылать на плаху боевых товарищей.

Стенограммы Судебного присутствия этих версий не подтверждают. Наоборот, протоколы свидетельствуют о том, что все без исключения командиры проявляли необыкновенную активность в допросах, запутывали, уличали подсудимых. Вот несколько фрагментов наугад.

Дыбенко — Тухачевскому: «Непонятно, как у вас было организовано дело по отношению к дворцовому перевороту. Не может быть, чтобы вы, как руководитель центра, не интересовались планом».

Блюхер — Якиру: «Нельзя ли подробнее о роли Гамарника в контрреволюционном троцкистском заговоре? Я думаю, вы знаете больше, чем говорите».

Произнося последнее слово в суде, Тухачевский и остальные подсудимые полностью признали свою вину.

В 21 час 15 минут суд удалился на совещание.

Когда судьи приступили к рассмотрению дела, заработали кремлевские шифровальщики. В республики, края и области Сталиным была направлена следующая телеграмма:

«Нац. ЦК, крайкомам, обкомам. В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими, ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно и крестьян, а также митинги красноармейских частей и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии. Суд должно быть будет окончен сегодня ночью. Сообщение о приговоре будет опубликовано завтра, т. е. двенадцатого июня. 11.VI.1937 г. Секретарь ЦК Сталин».

В 23 часа 35 минут 11 июня председательствующий Ульрих огласил приговор: расстрел всех восьми осужденных с конфискацией всего лично им принадлежащего имущества с лишением присвоенных им воинских званий.

В ночь на 12 июня Ульрих подписал предписание коменданту Военной коллегии Верховного суда Игнатову о немедленном приведении приговора в исполнение. Акт о расстреле подписан присутствовавшими при исполнении приговора Вышинским, Ульрихом, Цесарским, Игнатовым и комендантом НКВД Блохиным.

По рассказам генерал-лейтенанта А. И. Тодорского, который ссылался на Ворошилова, во время расстрела осужденные выкрикивали: «Да здравствует Сталин!», «Да здравствует коммунизм!»

 

Глава 6

«ПРИЗНАТЕЛЬНЫЕ» ПОКАЗАНИЯ

22 мая—11 июня. Всего двадцать дней. Невероятно короткий срок от ареста до расстрела. И кого? Маршала, замнаркома обороны, члена ЦИК СССР, кандидата в члены ЦК ВКП(б).

Через 19 лет после расстрела Тухачевского и семерых проходивших по его делу военных — видных полководцев Красной Армии — находившийся тогда у власти Хрущев поручил КГБ и Главной военной прокуратуре проверить это уголовное дело. Проверка была скорее политическим, чем юридическим актом. До Хрущева Советский Союз не относился к числу правовых государств, не стал он таковым и при новом лидере, поступками которого, конечно же, двигало вовсе не благородное стремление к торжеству правосудия, а соображения чисто конъюнктурного, идеологического характера. Новый хозяин Кремля уверенно набирал очки, ему требовались громкие политические акции, которые бы принесли популярность среди населения.

В контексте разоблачения культа личности Сталина перспективным представлялось выяснение причин и условий массовых репрессий военных кадров в тридцатые годы. Дело Тухачевского, пожалуй, было самым громким, и Хрущев дал указание начать с него. Реабилитации в СССР, да и в царской России, всегда начинались с восхождения на трон нового государя, а вовсе не из-за свойственного гражданскому обществу стремления постоянно и целеустремленно, независимо от политических взглядов правителей, устранять допущенные судебные ошибки, от которых не застрахованы и в правовых государствах.

Подоплека хрущевского заказа следователям была ясна. Почти двадцать лет материалы следствия и суда по делу Тухачевского не подвергались сомнению. Но изменилась политическая погода, и хотя главными «метеорологами» оставались прежние персонажи, включая Хрущева, над архивным делом подули новые ветры.

Самый главный вывод, который сделали проверяющие — никаких законных оснований к аресту Тухачевского, Якира, Уборевича и других военных деятелей не было. Органы НКВД арестовали их в нарушение Конституции СССР, вопреки требованиям уголовных и уголовно-процессуальных законов, без санкции прокурора или постановления суда, по прямому произволу Сталина и Ежова. В деле нет объективных доказательств, подтверждающих совершение кем-либо из обвиняемых государственных преступлений. Обвинения в этих преступлениях являются ложными и базируются лишь на противоречивых «признательных» показаниях арестованных, навязанных им работниками НКВД преступными методами проведения следствия по делу.

На основании этой проверки Прокуратура СССР сделала заключение, которое Генеральный прокурор внес на рассмотрение Военной коллегии Верховного суда СССР. 31 января 1957 года приговор Специального судебного присутствия от 11 июня 1937 года в отношении Тухачевского и семерых военачальников был отменен, а дело за отсутствием в их действиях состава преступления прекращено. В том же 1957 году КПК при ЦК КПСС все эти лица были реабилитированы и в партийном отношении. Гамарника реабилитировали еще раньше — в 1955 году.

К тому времени из тех, кто судил Тухачевского, в живых оставался только один Буденный. Дряхлевший, не занимавший крупного поста маршал хотя и разволновался страшно, ожидая репрессий, опасности для Хрущева не представлял. Чего нельзя было сказать о Ворошилове, Молотове и Кагановиче, причастных к расстрелу Тухачевского больше, чем Буденный, — поскольку вершили тогда вместе со Сталиным все дела. Старая гвардия была очень сильна, влиятельна и в штыки воспринимала новации Хрущева.

Эта троица категорически возражала против реабилитации Тухачевского.

— Зачем же они писали сами на себя?! — кипятился Ворошилов, убежденный в виновности рассхрелянных.

И хотя именами репрессированных военачальников стали называть улицы и предприятия, колхозы и военные учебные заведения, а страницы прессы и эфир заполнили их жизнеописания, в Кремле не утихала упорная борьба. Соратники Сталина не сдавались, обвиняя ослушника Хрущева в отступничестве.

Вражда разгорелась не на шутку. Дважды, пятого января и шестого мая 1961 года, Хрущев проводил через Президиум ЦК КПСС постановления, обязывающие КПК вновь и вновь возвратиться к делу Тухачевского. Формальным поводом было выяснение причин и условий возникновения этого дела. В действительности же — огромным потоком писем в ЦК, авторы которых утверждали, что Тухачевский и другие заговорщики осуждены правильно, а реабилитация преследует конъюнктурные цели. И подрывает авторитет советской власти.

Хрущев считал, что письма инспирированы Ворошиловым и Кагановичем. Он ухватился за понравившееся ему выражение «признательные показания»:

— Найдите костоломов, которые выбивали показания. Пусть расскажут, как было на самом деле, и мы заткнем глотки Климу и Лазарю.

Председатель КПК Шверник принял указание к исполнению. Срочно создали группу партийных следователей, которые связались с Лубянкой. Начали устанавливать фамилии, адреса. Многие оказались живы и здоровы. Самых-самых приводили лично к Швернику.

20 декабря 1961 года перед председателем КПК предстал Суровицких — бывший работник НКВД, лично допрашивавший заместителя начальника правительственной охраны Воловича.

— Расскажите, как Волович дал показания на Тухачевского, — обратился к вошедшему председатель КПК.

— Товарищ Шверник, все, что творилось в органах НКВД в то время, было от начала и до конца продуманной и подготовленной провокацией, — бойко, в духе новых веяний, заговорил вошедший. — Поведение Воловича на следствии свидетельствовало о том, что он был подготовлен к даче нужных показаний. Воловича допрашивал Ежов…

— Но ведь и вы допрашивали?

— Да, конечно, — растерянно пробормотал бывший следователь. — Абсолютное большинство фамилий подсказывалось Воловичу Ярцевым или… гм… мною. Но, прошу учесть, товарищ Шверник, по указанию'Ярцева. Это мой начальник. Я и Ярцев, как бы это сказать, «получили», что ли, от Воловича развернутые показания на Тухачевского как на участника заговора, готовившего армию для обеспечения военного переворота. То есть добились подтверждения о наличии воинской силы и закрепили нужную Ежову солидность и серьезность заговора.

Невозмутимо-спокойный Шверник предложил собеседнику изложить сказанное на бумаге.

О том, что Примаков и Путна на допросах подвергались физическому воздействию, показал бывший сотрудник Особого отдела НКВД Бударев:

— Замначальника отдела Карелин и начальник отдела Авсеевич давали мне и другим работникам указания сидеть вместе с Примаковым и тогда, когда он еще не давал показаний. Делалось это для того, чтобы не давать ему спать, понудить его дать показания о своем участии в троцкистской организации. В это время ему разрешали в день спать только два-три часа в кабинете, где его должны были допрашивать, и туда же ему приносили пищу. Таким образом, его не оставляли одного. В период расследования дел Примакова и Путны было известно, что оба эти лица дали показания об участии в заговоре после избиения их в Лефортовской тюрьме…

Бывший заместитель министра госбезопасности СССР Селивановский нарисовал картину скупыми, но сильными мазками:

— В апреле 1937 года дела Путны и Примакова были переданы Авсеевичу. Зверскими, жестокими методами допроса Авсеевич принудил Примакова и Путну дать показания на Тухачевского, Якира и Фельдмана. Эти показания Путны и Примакова послужили основанием для ареста в мае 1937 года Тухачевского, Якира, Фельдмана и других крупных военных работников. Работа Авсеевича руководством Особого отдела ставилась в пример другим следователям. Авсеевич после этого стал эталоном в работе с арестованными. Так появился заговор в Советской Армии. После этого по указанию Сталина и Ежова начались массовые аресты крупных военных работников, членов ЦК КПСС, видных партийных и государственных деятелей.

Итак, всплыло имя истязателя Путны и Примакова — Авсеевич. И вдруг выясняется, что он жив. Бывшего следователя НКВД доставили на Старую площадь.

— Приходилось ли вам во время допроса избивать подследственных? — спросил невозмутимый Шверник.

— Так точно, в период массовых арестов военных работников мне приходилось принимать участие в допросах и избиении арестованных. На допросах вопросы и ответы формулировал Леплевский, мой начальник. Фамилии в протокол заносились те, которые называл Примаков, но значение разговоров и встреч, о которых говорил Примаков, в формулировках усиливалось и возводилось в степень заговорщической деятельности. Таким образом были сфабрикованы показания Примакова на большую группу крупных военных работников…

Услужливость, подобострастие, готовность быть полезным лезли, струились из каждой клеточки бывшего следователя.

Шверник задал новый вопрос:

— Вы считаете, что Примаков и Путна оговорили себя?

— Они морально были сломлены… Длительное содержание в одиночных камерах, скудное тюремное питание… Это очень действует на психику. Вместо своей одежды они были одеты в поношенное хлопчатобумажное красноармейское обмундирование, вместо сапог обуты были в лапти, длительное время их не стригли и не брили. Перевод из сносной внутренней тюрьмы на Лубянке в Лефортовскую, вызовы к Ежову их сломили, и они начали давать показания…

— Расскажите о подготовке судебного процесса. Почему подсудимые не отказались от своих показаний, выбитых у них во время следствия?

— После того как следствие закончилось, было созвано оперативное совещание. Оно состоялось где-то за сутки-двое перед процессом. На совещании начальник отдела Леплевский дал указание всем нам, принимавшим участие в следствии, еще раз побеседовать с подследственными и убедить их, чтобы они в суде подтвердили показания, данные на следствии…

— С кем беседовали вы лично? — уточнил Шверник.

— С Примаковым. Он обещал подтвердить в суде свои показания. С другими подследственными беседовали другие работники отдела. Кроме того, было дано указание сопровождать своих подследственных в суд, быть вместе с ними в комнате ожидания… Накануне процесса арестованные вызывались к Леплевскому, который объявил, что завтра суд и что их судьба зависит от их поведения на суде. Примакова вызывал и Ежов, уговаривавший вести себя на суде так же, как и на следствии. Примаков обещал Ежову на суде разоблачать заговорщиков до конца.

Каждому доставленному к нему бывшему энкаведисту Шверник после беседы давал указание изложить рассказанное на бумаге. Те садились за стол и излагали. Работники КПК прочитывали, давали наводящие вопросы, акцентировали внимание на отдельных формулировках, усиливали их.

Реабилитировавшие действовали точно так же, как в свое время репрессировавшие. Последние, судя по показаниям Авсеевича в КПК, усиливали роль формулировок, возводивших заговорщическую деятельность в более высокую степень. Чутко держали нос по ветру и шверниковские следователи, остро чувствуя политическую конъюнктуру.

«Все, что наговорил Примаков и другие арестованные в то время, — читаем в объяснении Авсеевича, — является домыслом от начала до конца, вызванным нарушением элементарных норм законности при ведении следствия и самого суда». Какова лексика, а? Ну прямо-таки хрущевский реформатор-обличитель. Но ягодки еще впереди: «Нам, работникам органов НКВД, в то время было известно, что Сталин взял в свои руки руководство органами НКВД, и Ежов, минуя ЦК ВКП(б), подчинялся только Сталину и выполнял только его волю». Чем не иллюстрация к хрущевскому тезису о том, что при Сталине органы НКВД вышли из-под руководства партии? И дальше: «Такой порядок подчиненности Сталину органов НКВД оставался при Берии и Абакумове и все, что делалось в органах НКВД, все было связано с именем Сталина». Вот вам и привязка к тогдашней ситуации.

Чтение этих объяснений сегодня, спустя несколько десятилетий, когда тогдашние события воспринимаются непредвзято, не с сиюминутных политических позиций, оставляет впечатление заданности, идеологического заказа. Снова поступками верховных голов в Кремле движут соображения конъюнктурного характера. Впрочем, они этого и не скрывают, торопя Шверника.

Шверник собрал между тем довольно приличное количество материала. Особую ценность представляли два документа: заключение Центральной судебно-медицинской лаборатории Военно-медицинского управления Министерства обороны СССР и показания бывшего сотрудника НКВД Вула.

Дело в том, что при изучении поднятого из архива дела Тухачевского на двух листах его показаний были обнаружены красно-коричневые пятна. Эти листы решено было отдать на экспертизу. Военные судмедэксперты дали следующее заключение: «В пятнах и мазках на листах 165–166 дела № 967581 обнаружена кровь… Некоторые пятна крови имеют форму восклицательных знаков. Такая форма пятен крови наблюдается обычно при попадании крови с предмета, находящегося в движении, или при попадании крови на поверхность под углом…». Вул, бывший энкаведист, показал: «Лично я видел в коридоре дома № 2 Тухачевского, которого вели на допрос к Леплевскому, одет он был в прекрасный серый штатский костюм, а поверх него был одет арестантский армяк из шинельного сукна, а на ногах лапти. Как я понял, такой костюм на Тухачевского был надет, чтобы унизить его. Все следствие по делу Тухачевского и других было закончено очень быстро… Помимо мер физического воздействия, определенную роль в получении показания сыграли уговоры следователей».

Непосредственно Тухачевского допрашивал следователь Ушаков (Ушамирский). Он был незаурядной личностью, большим мастером по части получения «признательных» показаний. Тонкий знаток человеческой психологии, он сумел установить с Фельдманом. довери-тельные отношения, создал ему облегченный режим содержания в тюрьме и склонил Фельдмана к даче показаний. О хитроумных приемах Ушакова дает представление вот эта записка арестованного комкора Фельдма

на: «Помощнику начальника 5 отдела ГУ ГБ НКВД Союза ССР тов. Ушакову. Зиновий Маркович! Начало и концовку заявления я написал по собственному усмотрению. Уверен, что Вы меня вызовите к себе и лично укажете, переписать недолго… Благодарю за Ваше внимание и заботливость — я получил 25-го печенье, яблоки, папиросы и сегодня папиросы, откуда, от кого, не говорят, но я-то знаю, от кого. Фельдман. 31.V.37 г.». В деле Фельдмана есть и другие свидетельства того, что он сам, без всякого принуждения, подтверждал свою готовность в угоду следствию дать любые показания.

Ушаков был арестован в 1938 году, после снятия Ежова с поста наркома внутренних дел. Хозяином Лубянки стал Берия, который устроил в центральном аппарате НКВД грандиозную чистку. Ушаков, полагая, что его арестовали из-за процесса по делу Тухачевского и что маршала, наверное, реабилитируют, дал следующие собственноручные показания:

«На Фельдмана было лишь одно косвенное показание некоего Медведева… В первый день допроса Фельдмана… он написал заявление об участии своем в военной троцкистской организации, в которую его завербовал Примаков… Придерживаясь принципа тщательного изучения личного дела и связей арестованных, я достал из штаба дело Фельдмана и начал изучать его. В результате я пришел к выводу, что Фельдман связан интимной дружбой с Тухачевским, Якиром и рядом др. крупных командиров и имеет семью в Америке, с которой поддерживает связь. Я понял, что Фельдман связан по заговору с Тухачевским, и вызвал его 19.V рано утром для допроса. Но в это время меня вызвали к Леплевскому на оперативное совещание, на котором присутствовало около 30 сотрудников, участвующих в следствии. Мне дали слово о результатах допроса Фельдмана, примерно, десятым по очереди. Рассказав о показаниях Фельдмана, я перешел к своему анализу и начал ориентировать следователей на уклон в допросах с целью вскрытия несомненно существующего в РККА военного заговора… Как только окончилось совещание, я… вызвал Фельдмана. К вечеру 19 мая было написано Фельдманом на мое имя известное показание о военном, заговоре с участием Тухачевского, Якира, Эйдемана и др., на основании которого состоялось 21 или 22 мая решение ЦК ВКП(б) об аресте Тухачевского и ряда др.».

— Ну и где сейчас этот Ушаков-Ушамирский? — нетерпеливо спросил Хрущев у неестественно застывшего на краешке стула Шверника, когда председатель КПК закончил доклад первому секретарю ЦК.

— Расстрелян, Никита Сергеевич. Признался на следствии, что являлся агентом германских разведорганов.

— Тьфу! — смачно сплюнул Хрущев. — Вот служба, а? Не позавидуешь. Выбьют показания, а потом окажется — себе же на голову!

Из показаний арестованного Ушакова следовало: «Мне казалось ранее, что ни при каких обстоятельствах я бы не давал ложных показаний, а вот вынудили меня… Мне самому приходилось бить в Лефортовской врагов партии и Советской власти, но у меня не было никогда такого представления об испытываемых избиваемым муках и чувствах».

 

Глава 7

НЕОЖИДАННЫЕ НАХОДКИ

С момента реабилитации Тухачевского историки спорят: был ли заговор военных в тридцать седьмом? Преобладают в основном две полярные точки зрения. Одна группа исследователей утверждает, вслед за Хрущевым, — не было. Вторая, наоборот, склонна считать, что был.

При внимательном рассмотрении аргументов обеих противоборствующих сторон бросается в глаза чрезвычайно важное обстоятельство, которое дает повод считать обе позиции уязвимыми. Речь идет об отсутствии ссылок на первоисточники, которые в течение десятилетий были для историков недоступными. Поэтому в дискуссиях преобладали эмоции и субъективизм, замешанные на политической конъюнктуре.

Сегодня наконец появилась невиданная прежде возможность взглянуть на предмет старого спора непредвзято, основываясь на источниках из закрытых архивов, ставших доступными для исследователей. И тут подстерегали неожиданные находки.

Что такое заговор? Словари дают следующее толкование: это тайное соглашение нескольких лиц о совместных действиях против кого-либо или чего-либо для достижения каких-либо определенных политических целей. Так вот, исходя из этой трактовки, с учетом обнаруженных в архивах данных, содержащихся в подлинниках, можно, наверное, хотя, разумеется, и с некоторой натяжкой, назвать данным термином те своеобразные отношения, которые- сложились среди масти тогдашних военачальников к Ворошилову.

Таким образом, речь может идти лишь о заговоре против конкретной фигуры конкретного функционера, а не против конституционного строя. Мнение о Ворошилове как наркоме обороны, не соответствовавшем должности по деловым качествам, было довольно распространенным в среде высших военных. Это подтвердилось уже через три года, когда в результате неудачной для Советского Союза войны с Финляндией Ворошилов с треском был снят с поста наркома. Рассекречен и обнародован относящийся к периоду Великой Отечественной войны приказ Сталина, которым «первый красный офицер» отстранялся от всякой фронтовой деятельности и переводился на тыловую работу из-за полнейшей неспособности руководить войсками.

Выходит, Тухачевский и его сторонники были правы, когда ставили вопрос о замене Ворошилова на посту наркома обороны? Однако Ворошилов не считал себя слабым наркомом и маршалом, болезненно воспринимал критически-насмешливые отзывы в свой адрес, наносил ответные удары. К сожалению, эти непростые отношения на военном Олимпе Хрущевым не были открыты перед общественностью, в результате чего в массовом сознании сформировалось одностороннее представление о причинах трагедии.

В показаниях арестованных есть существенные детали, которые никогда не приводились в публикациях на эту тему, и которые по-новому проливают свет на происшедшее.

«Комкор Куйбышев говорил мне, — показывал на следствии Примаков, — что Ворошилов, кроме стрельбы из нагана, ничем не интересуется. Ему нужны холуи вроде Хмельницкого, либо дураки вроде Кулика, либо на все согласные старики вроде Шапошникова. Ворошилов не понимает современной армии, не понимает значения техники…» Еще раньше, в сентябре 1936 года, Примаков на допросе признал, что со своими старыми друзьями вел разговоры, «носящие характер троцкистской клеветы на Ворошилова, но никаких террористических разговоров не было. Были разговоры о том, что ЦК сам видит непригодность Ворошилова…». Объясняя причины недовольства Ворошиловым, Примаков писал Сталину из тюрьмы: «Я не троцкист и не знал о существовании организации… Я виновен в том, что… вплоть до 1932 года враждебно высказывался о тт. Буденном, Ворошилове… Мое враждебное отношение к ним сложилось на почве нездорового соревнования между Конармией и Червонным казачеством».

Всю суть заговора против Ворошилова изложил в судебном заседании Уборевич:

— Мы шли в правительство ставить вопрос о Ворошилове, нападать на Ворошилова, по существу уговорились с Гамарником, который сказал, что он крепко выступит против Ворошилова.

Такой вот обмен мнениями, а может быть и даже сговор, который несомненно стал известен Ворошилову, был выдан за противозаконный и преподнесен как измена Родине и террор. Ворошилов наносит упреждающий удар — рассказывает на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года о готовившемся против него покушении во время проведения военных маневров в Киевском округе. Мотивировка теракта — исчезновение секретного экземпляра календаря-расписания пребывания наркома на киевских маневрах. По версии Ворошилова, расписание похитил комдив Шмидт, чтобы подготовиться к теракту.

Итак, обыкновенной склоке, перешедшей со временем в открытую вражду, причина которой — противоборство военных за влияние на Сталина, одна из сторон придала политическую окраску.

Версия вполне правдоподобная. Шансов на победу у Ворошилова и его команды было значительно больше, чем у Тухачевского. У Ворошилова с его людьми пролетарские биографии, безупречное боевое прошлое — плечом к плечу со Сталиным на фронтах гражданской. Тухачевский из дворян, его «однодельцы» скомпрометированы былой близостью к Троцкому, ездили по заграницам, имели гам родственников, а некоторые даже и семьи.

По крайней мере два обстоятельства сыграли в этом деле роковую роль. Во-первых, чрезвычайно высокая степень политизации общества и армии. Армия — институт иерархический. Все назначения в ней производились Троцким в его бытность председателем Реввоенсовета и наркомвоенмором. После изгнания Льва Давидовича из страны близость и даже простое знакомство с ним были компроматом. Борьба с троцкизмом на обыденном уровне имела конкретные формы и проявления. Человек, метивший на место своего начальника, сигнализировал куда надо о его служебном положении во времена Льва Давидовича, и вожделенное место сразу оказывалось вакантным.

Феномен массовых репрессий среди военных кадров в 1937—38 годах как следует еще не изучен. Сверху давались далеко не все санкции. Вот статистика: более 90 процентов арестов инициированы снизу. Доносительство приобрело чудовищные масштабы. Вспоминали старые обиды, мстили за все — за то, что сосед быстрее продвигался по службе, за то, что у него красивая жена, за то, что слишком много о себе мнит. Все подлое и мерзкое, что копилось в мрачных подвалах души, выплескивалось наружу. Самым верным способом расквитаться с недругом был сигнал о политической неблагонадежности, связях с троцкистами и прочей оппозицией. Любому заурядному происшествию, любой болтовне во время дружеской пирушки придавали политическую окраску.

Такое было время. Все следили за всеми, все подозревали всех. Именно этим объясняется удивляющая последующие поколения спокойная реакция общества на сообщение о преступлениях разоблаченных и расстрелянных маршалов. Рецидивы чрезмерной политизации мы видим и сегодня в новой России. Стоит уличить государственного чиновника в злоупотреблениях, мошенничестве, воровстве, как он тут же делает заявление: это политическая акция. До сих пор у нас все убийства исключительно политические, взятки тоже спровоцированы в политических целях.

Иностранные разведки, неустанно следившие за перипетиями закулисной борьбы среди видных советских военачальников и знавшие о существовании двух группировок, соперничавших за влияние на Сталина, в своих аналитических прогнозах не предрекали победу Тухачевскому. Хотя Сталин и вернул его в 1932 году обратно в наркомат обороны, да еще со значительным повышением, это сближение носило временный характер. Аналитики западных спецслужб оказались правы, полагая, что Ворошилов использует против своих оппонентов некоторые их научные труды.

Тут мы подходим к рассмотрению второго важного обстоятельства, сыгравшего роковую роль в судьбе Тухачевского, и давшего его противникам дополнительные козырные карты.

В 1932 году Тухачевский издал прочитанные им в Академии им. Фрунзе лекции «Поход на Вислу». Правда, осмотрительный автор не назвал конкретных имен, виновных в поражении Красной Армии под Варшавой в 1920 году, но мысль об ответственности руководства Юго-Западного фронта там присутствовала. Членом РВС фронта был Сталин, а членом РВС Первой Конной армии был Ворошилов.

Полузабытая брошюрка была извлечена на свет Божий. Она напомнила Сталину неприятную страницу его военной биографии, когда он отказался выполнить постановление Пленума ЦК и директиву главкома С. С. Каменева о передаче 12-й и 1-й Конной армий из состава Юго-Западного фронта, членом РВС которого он был, Западному фронту, которым командовал Тухачевский. Сталин полагал, что он был прав, а вину за поражение под Варшавой возлагал на Тухачевского и главкома Каменева.

Те, в свою очередь, виновными считали Сталина, командующего Юго-Западным фронтом Егорова, Ворошилова и Буденного. Ошибки Юго-Западного фронта были отмечены и в третьем томе «Истории гражданской войны», вышедшем в 1930 году под редакцией Бубнова, Каменева С. С., Тухачевского и Эйдемана. Ворошилов и Егоров пытались оказать воздействие на редколлегию с целью вынудить ее внести коррективы в рукопись тома, однако попытки оказались тщетными.

Нет сомнений в том, что Сталину постоянно, при каждом удобном случае, напоминали об этой истории, которая всегда портила ему настроение. Он хотел бы забыть ее, забыть укоризненные слова Ленина: «Ну, батенька, кто же на Варшаву через Львов ходит…». Напомнили и перед выступлением на расширенном заседании Военного Совета второго июня 1937 года, где он камня на камне не оставил от книги Худякова «Киевские Канны». Прислал автор свою брошюру — мол, не печатают, прочти. О польской войне 1920 года.

— Я очень занят, спросил военных. Говорят — дрянная. Клима спросил — дрянная штука. Прочитал все-таки. Действительно, дрянная штука. Воспевает чрезвычайно польское командование, чернит чрезмерно наше общее командование. И я вижу, что весь прицел в брошюре состоит в том, чтобы разоблачить Конную армию, которая там решала дело тогда… В грязь растоптал наше командование…

А ведь это Клим посоветовал Худякову: не печатают? А ты Сталину пришли, вмиг напечатают… А сам небось подумал: вот и еще одно напоминание. Зернышко к зернышку.

Честолюбивый Сталин не хотел отдавать лавры взятия Варшавы Тухачевскому, сам желал войти в анналы военной истории этой блестящей операции. Но и Тухачевский покладистым характером не отличался. Наоборот, как свидетельствовали близко знавшие его люди, с юности бредил наполеонизмом, нечеловеческой манией военного величия, обожал Клаузевица, Мольтке, Бонапарта, Блюхера (немца), Суворова, Александра Македонского. Даже противники признавали его незаурядные военные способности.

Личность противоречивая, знавшая себе цену, с невероятным честолюбием; Тухачевский как никто другой из советских военачальников годился в качестве ключевой фигуры для тайных игр, которые вели органы ОГПУ — НКВД. В архивах обнаружены рассекреченные теперь материалы о том, что агентура ОГПУ — НКВД распространяла внутри страны и за рубежом слухи о несоветских, бонапартистских настроениях Тухачевского, о группировании вокруг него различных антисоветски настроенных элементов из числа бывших царских офицеров и генералов. Найденные документы свидетельствуют о создании спецслужбами версии о политической неблагонадежности Тухачевского и других военачальников. Нет, не с целью дискредитировать маршала с последующим его физическим уничтожением. Вы не поверите, для чего это делалось, — для дезинформации иностранных разведок и белоэмигрантских центров!

Агентурное дело под названием «Трест», которое велось органами ОГПУ в 1921–1927 годах, широко известно по одноименному многосерийному телевизионному фильму, с успехом демонстрировавшемуся в семидесятые годы. Напомню: основным назначением агентурного дела «Трест» являлась разработка зарубежной белоэмигрантской военной организации, носившей название «Российский общевоинский союз» (РОВС). В целях обеспечения агентурного проникновения в монархические эмигрантские круги за границей и в разведки буржуазных государств органами ОГПУ было слегендировано существование на территории СССР нелегальной контрреволюционной организации под названием «Монархическое объединение Центральной России» (МОЦР).

ОГПУ принимало все меры к тому, чтобы представить МОЦР за границей как мощную заговорщическую шпионскую организацию, охватывающую значительную часть командного состава РККА и способную возглавить контрреволюционные силы и свергнуть Советскую власть. На самом же деле создание такой организации имело целью способствовать получению данных о белоэмигрантских воинских формированиях, их планах, а также для дезинформации иностранных разведок и пресечение деятельности их агентуры на территории СССР.

Представителями мнимой монархической организации выступали агенты ОГПУ, которые установили связь с царскими генералами Врангелем, Кутеповым и многими другими, проживающими во Франции и в Германии. МОЦР под видом шпионских сведений направлял дезинформационные данные о Красной Армии генштабам европейских государств, а также легендировал сведения о том, что большинство бывших царских офицеров, служивших в то время в РККА, и даже некоторые воинские части враждебно относятся к советской власти и ждут момента, чтобы принять участие в совершении контрреволюционного переворота в СССР.

В списке этих лиц — имя Тухачевского!

В декабре 1922 года агент ОГПУ Якушев отбывает в Берлин, где встречается с рядом видных белоэмигрантов, в том числе с генералом Марковым, председателем «Высшего монархического совета». Марков интересуется:

— Скажите, кто из видных советских военных, занимающих высокое положение в РККА, принадлежит к вашему монархическому объединению? Ну, скажем, Тухачевский, Каменев, Лебедев, Брусилов?

— Названные вами люди не входят в нашу организацию, — ответил Якушев, — но первые трое безусловно наши. Четвертый слишком состарился и не представляет ничего интересного.

По мере разрастания сведений о «деятельности» МОЦР из-за границы все чаще стали поступать требования к ее руководителям о вовлечении Тухачевского в эту организацию. Желая придать МОЦР более авторитетный и могущественный характер, ОГПУ «выполнило» это требование и сообщило за границу о «вовлечении» его в МОЦР. Сегодня, к сожалению, мы не можем со всей определенностью сказать, был ли поставлен Тухачевский в известность об этой игре, или ОГПУ делало все тайно за его спиной.

Неизвестно также, посвящали ли в детали тайной операции высшее руководство. Если даже и посвящали, то наркомвоенмором тогда был Троцкий, который и унес с собой эту тайну. Ворошилов в ту пору занимал второстепенные роли, и вряд ли мог знать об игре, что несколько умаляет его вину. Правда, иногда возникает крамольная мысль: а если знал?

Однако в любом случае вовлечение Тухачевского в затеянную чекистами игру в итоге стоило ему жизни. Из документов ОГПУ следует, что нелегально прибывшие осенью 1923 года в Москву из Франции от генерала Кутепова его представители Захарченко и Радкович, введенные в заблуждение агентами и сотрудниками ОГПУ, МОЦР, в зашифрованных письмах из СССР Кутепову подтверждали: Тухачевский участник этой антисоветской организации.

Руководство ОГПУ, наряду с дезинформационными материалами о Красной Армии, передавало от имени

МОЦР за границу и некоторые подлинные документы за подписями высших военных — для пущей убедительности легенды! В агентурном деле «Трест» имеется переведенный с польского языка документ под названием «Оценка доклада начальника штаба Красной Армии за время с 9.XII.25 г. — 19.111.27 г. на имя Председателя Реввоенсовета». Из этого документа вытекает, что польская разведка получила доклад начальника штаба РККА Тухачевского от «монархической организации». Доклад раскрывал важные вопросы, касающиеся мобилизационной готовности РККА, железнодорожного транспорта и т. д. Неизвестно, в каком виде был передан документ полякам — копией, фотокопией или за подписью Тухачевского. Однако польская разведка отметила: «В отношении формы подлинность документа не вызывает сомнения».

«Трест» был не единственной слегендированной агентурной разработкой ОГПУ. Фиктивных антисоветских организаций было немало, и во многих из них использовалось имя Тухачевского. Показательна в этом плане агентурная разработка «Синдикат-4». Она велась с 1924 по 1930 год. И снова от имени вымышленной ОГПУ «Внутренней российской национальной организации», ставящей целью свержение советской власти. За границу «просачивается» имя военного диктатора — Тухачевский. Легендировались имена и других видных военных и государственных деятелей.

Эти сведения, попадая за рубеж, конечно же, не оставались достоянием лишь белоэмигрантских организаций. Их разведслужбы делились полученными секретами с разведками стран пребывания. В результате информация, запущенная ОГПУ, многократно раздувалась и неузнаваемо искажалась. Она интерпретировалась и распространялась в выгодном для каждой из разведок направлении. И самое неприятное в том, что изобретенная ОГПУ легенда о Тухачевском как об антисоветски настроенном человеке в трактовке иностранных разведок приобретала характер «секретных сведений», которые подхватывались советской агентурой за границей и возвращались уже по другим каналам в Москву — и не всегда к авторам этой легенды. Полученный таким путем «компромат» на Тухачевского накапливался в архивах НКВД, чтобы через пятнадцать лет сыграть с маршалом злую шутку.

До мая 1937 года невостребованным лежал и собранный внутренней агентурой материал. Разработка Тухачевского, Якира, Корка, Буденного, Шапошникова и других видных военных органы ОГПУ — НКВД вели с 1924 года. Дело называется «Генштабисты», и проходило по нему свыше 350 человек. Столько было взято на учет в качестве «неблагонадежных».

Над Тухачевским «шефствовало» много агентов. Особенно усердствовала Зайончковская, дочь генерала царской армии, преподававшего в 1922—26 гг. в военной академии и с 1921 года являвшегося агентом ВЧК— ОГПУ. Зайончковская была агентом НКВД с 1922 по 1937 год, затем некоторое время находилась под следствием по обвинению в шпионаже. После освобождения вплоть до 1954 года продолжала быть сексоткой. На одном из ее донесений о готовившемся из военной среды выстреле в Сталина начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР Гай 13 декабря 1934 года имел неосторожность начертать такую вот резолюцию: «Это сплошной бред глупой старухи, выжившей из ума. Вызвать ее ко мне». Однако вскоре вызвали его самого.

13 мая 1937 года Ежову представили справку по всем иностранным и внутренним агентурным материалам, имеющимся на Лубянке в отношении Тухачевского. Там был весь компромат, включая сводку Зайончковского о том, что Тухачевский еще в 1931 году «больше мечтал быть маршалом по воле Германии, чем советского правительства».

Единственное, чего там нет — это упоминаний об уликах против Тухачевского, якобы состряпанных и подобранных германской разведкой, которые чехословацкий президент Бенеш передал из добрых побуждений Сталину. Об этой версии у нас писано-переписано — с легкой руки Хрущева, первым запустившего ее в оборот.

Нет упоминаний о сфабрикованной абвером фальшивке и в судебном деле.

 

Глава 8

НЕЖЕЛАТЕЛЬНЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

А вот это свидетельство, наверное, удивит многих. В архиве Сталина обнаружены, но особенно не популяризируются данные о том, что так называемые компрометирующие материалы об амбициях Тухачевского, поступившие из-за рубежа, были не чем иным, как выдержками из зарубежной прессы. Они направлялись в ЦК ВКП(б) советскими посольствами и корреспондентами. Следует при этом иметь в виду, что вплоть до сентября 1991 года в СССР существовал порядок, при котором совпосольства и журналисты докладывали особо закрытой почтой в Политбюро все материалы о беседах за границей с представителями деловых и политических кругов, а также публикации зарубежной прессы, содержавшие отзывы о сильных и слабых сторонах советских военных и политических руководителей. По своему усмотрению руководство СССР использовало эти материалы в качестве компрометирующих в борьбе за власть наверху. Так было, в частности, при компрометации Жукова, Аджубея, Шелепина, и наконец, Ельцина.

Вот это новость! Получается, в расстреле Тухачевского виноваты журналисты?

— Причастность немецкой разведки к расправе Сталина над Тухачевским — это миф. Берия и Абакумов говорили мне, что Тухачевский стал врагом народа прежде всего потому, что осмелился поставить вопрос о смене военного руководства — Ворошилова, который был членом Политбюро. Намерение Тухачевского свидетельствовало о том, что он мог создать потенциально независимую от правительства военную силу, могущую стать угрозой для тогдашней системы власти правящего режима.

Человек, произнесший эти слова, называет сам себя «нежелательным свидетелем». Это 85-летний Павел Анатольевич Судоплатов, в 1939–1953 годах генерал-лейтенант, начальник службы разведывательно-диверсионных операций советских органов госбезопасности. Он единственный живом современник высокого уровня, посвященный в тайны спецслужб того времени.

Его имя стало известно совсем недавно благодаря вышедшей за границей книге «Особые задания: воспоминания нежелательного свидетеля — магистра советского шпионажа». 21 августа 1953 года он был арестован в своем служебном кабинете на седьмом этаже здания на Лубянке и приговорен к 15 годам лишения свободы. Полностью реабилитирован лишь в 1992 году.

Крутится магнитная лента, записывает неторопливо произносимые слова:

— Вы спрашиваете о репрессиях в предвоенные годы в Красной Армии. Мне бы хотелось отметить два важных обстоятельства, мимо которых прошло внимание историков.

По поводу мифов о якобы подброшенных документах о связях Тухачевского с немецкими военными кругами. Они были запущены на Западе перебежчиком Кривицким, который вместе с сотрудником нелегальной разведки Райсом принял решение не возвращаться на Родину. Я не собираюсь вдаваться в суть событий, связанных с ними, скажу только, что эти лица замешаны в неблаговидных махинациях с расходованием крупных валютных средств. Конечно, в их невозвращении сыграло свою роль и чувство страха в связи с массовыми репрессиями на Родине. Нет никаких данных о том, что они были связаны с какой-либо антисталинской оппозицией. Это позднее Кривицкий в своих мемуарах сообщал, что он был сознательным противником Сталина, а Райс в троцкистской газете стал писать разоблачительные статьи, наивно надеясь, что эта оппозиция достаточно влиятельна за рубежом и сможет защитить его. Но это уже другая тема.

Так вот именно Райс, и высказал в книге «Я был агентом Сталина», выпущенной в 1939 году, версию о якобы двойной игре нашего крупного агента Скоблина по клинке «Фермер», внедренного в белоэмигрантскую организацию. Мол, это он подбросил материалы НКВД о сотрудничестве Тухачевского с немцами. Эта версия появилась таким образом.

— А мемуары Шелленберга? Там ведь тоже говорится об этом…

— Шелленберг ее подхватил и развил. По нашим материалам, а я был заместителем начальника разведывательной службы органов госбезопасности с 1939 по 1941 год и вел немецкое направление, не было никаких данных о сотрудничестве Тухачевского с немцами, никаких сигналов на этот счет.

Другой вопрос, конечно, это бфльшой конфликт в тогдашнем военном руководстве СССР между группами Тухачевского и Ворошилова. Сталин принял сторону Ворошилова. Он всегда поощрял нездоровые отношения и конфликты между руководителями не только военного ведомства, но и НКВД, МГБ, МВД, чтобы быть арбитром. Попытки этих групп получить поддержку на самом верху заканчивались весьма трагично для их участников. Хотел бы обратить внимание, что при проверке дела Тухачевского установлено ведь, что Тухачевский и лица, его поддерживающие, намеревались ставить вопрос о смещении Ворошилова с должности наркома. Мне представляется, что это и послужило причиной решения Сталина расправиться с этими людьми и показать всем военным, что значит ставить такой вопрос без санкции

Политбюро, без согласования с политическим руководством.

— Вы убеждены в этом?

— Это моя версия. Я могу сказать, что в годы войны мельком слышал от Абакумова и Берии, что Тухачевский не был немецким шпионом, однако проводил линию, направленную на захват в свои руки НКО. Это понимали и руководители страны. Суть их преступных акций в 30—40-е годы заключается в том, что борьба за власть принимала такие трагические обороты. К сожалению, мы не имеем исследований, в которых на основе сохранившихся документов можно было бы увидеть личные мотивы трагических событий прошлого.