Этот текст — главным образом для выпускников московской Второй физико-математической школы и зрителей фильма о ней, показанного по каналу «Культура». Фильм хороший, правдивый и подробный; он заставляет, между прочим, осознать, как много важного я сам, четыре года учившийся во Второй школе в 1968—1972 годах, не знал тогда о происходивших в ней событиях. Увидеть отчасти свою собственную историю чужими глазами всегда очень поучительно. Попробую наметить несколько проблем, которые в фильме по разным причинам обозначены, но не до конца проговорены и которые важны для понимания этой блестящей истории.
Во-первых, это роль математики во Второй школе. О ней в фильме сказано парадоксально мало, хоть и понятно почему: абстрактные математические идеи трудно излагать для широкой публики. Между тем математика (вообще точные науки) образовывала в школе особую среду, общий язык, который оказывал влияние на всех, включая гуманитариев. Здесь учитель литературы на вопрос ученицы «А почему…» (в литературе так-то и так-то), мог ответить коротко «По определению», и это принималось не как насмешка — дескать, отвяжись со своими глупостями, — а как серьезный и удовлетворительный ответ по существу: мы все привыкли к таким аргументам на уроках математики. Там мы получали навыки абстрактного, формализованного, критического мышления, мышления как конструирования задач и понятий; конечно, не все в равной мере научались активно применять этот язык в собственно математической области (я, например, был не из лучших по этой части), но пассивно им владели все, иначе в школе просто нельзя было задержаться. В то же время собственно языковая, лингвистическая и риторическая, применимость этого мышления осознавалась мало; и выпускники Второй школы почти не поступали, например, на отделение структурной и прикладной лингвистики филфака МГУ, где их математическая подготовка в принципе оказалась бы очень кстати. Это была странная слепая точка в интеллектуальной культуре школы: литература, поэзия вдохновляла многих, а вот язык воспринимался скорее как нейтральное орудие общения, чем как объект познания.
Во-вторых, в фильме правильно сказано о «сословном», то есть элитарном характере школы. Тут только надо помнить, что в Москве существовали тогда и другие элитарные школы — прежде всего «языковые» (с усиленным изучением иностранных языков). Это были два разных образовательных канала, предполагавших две модели карьерного успеха: в одном случае установка делалась прежде всего на интеллектуальную работу с реальностью (физической, технической), в другом случае на практическую «работу с людьми» (включая чиновничью или хозяйственную карьеру, где, на известном уровне, придется иметь дело с другими странами). Математическая школа одновременно и дистанцировалась от этой второй элитарной сети, и брала оттуда часть своих учеников, которые приходили в нее, уже поучившись в языковых школах. В результате среди второшкольников образовывалась как бы «элита в элите», имевшая опыт сразу двух «сословных» образовательных систем. Любопытно (помимо прочего), как это обстоятельство могло в дальнейшем отразиться в массовой эмиграции выпускников?
В-третьих, Вторая школа, конечно, была костью в горле советской идеологической системы. В фильме подчеркивается, что в ней работали не «антисоветчики» (слово, впрочем, довольно бессмысленное), а сторонники «социализма с человеческим лицом», и после 1968 года этого было довольно, чтобы ее разгромить; история разгрома рассказана подробно и адекватно. Вместе с тем школа и сама являлась продуктом советской системы, была включена в ее проект технократической модернизации, запущенный после смерти Сталина и заглохший в брежневские годы. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что и до, и после 1971 года часть выпускников неблагонадежной школы регулярно приглашали поступать в Высшую школу КГБ, чтобы работать потом на инженерных и аналитических должностях в этой системе. Отбирали их по анкетным данным и по рекомендации комитета комсомола, на заседаниях которого товарищи, бывало, недвусмысленно напутствовали их: «Ты, когда будешь меня там допрашивать, не забудь, кто тебе характеристику давал…»
В-четвертых, можно согласиться с авторами фильма, что Вторая школа не смогла (не успела?) стать полноценным аналогом Царскосельского лицея, воспитать более или менее сплоченную и эффективную элиту, которая бы оказала в дальнейшем значительное влияние на развитие страны. Историческое время шло для ее выпускников одновременно слишком медленно и слишком быстро: в застойной брежневской системе они с трудом продвигались по карьерной лестнице, а в итоге слом этой системы случился для них преждевременно, когда они еще не успели закрепиться на влиятельных институциональных постах. Исключения тут редки (а в фильме некоторые из них еще и искусственно затушеваны), и многим второшкольникам пришлось пройти через длительную профессиональную недореализованность, географическое рассеяние, более или менее вынужденную переквалификацию; не все смогли это пережить. «Послешкольная жизнь» выпускников очень выборочно отражена в фильме, но хорошо уже и это. Хотелось бы, уже не в рамках фильма, дальнейшего размышления о возможных пробелах в тех знаниях и опыте, которые — при всем огромном уважении к ней — давала Вторая школа, о том, чего в них могло недоставать для профессионального и гражданского самоосуществления.
Это был бы, может быть, самый важный критический итог нашей общей биографии 60—70-х годов, которую мы сегодня склонны вспоминать с естественной ностальгией по юности.
* * *
9.09.2015
Продолжается обсуждение фильма о Второй школе «Вторая и единственная». Сегодня обсуждали его в самой школе, с участием авторов. Излагаю свое собственное выступление, местами в чуть расширенном виде:
Фильм снят не о школе как таковой и тем более не о сегодняшней Второй школе, которой дай бог всяческих благ, — он о нашей истории, и в нем фиксируется (а в дискуссии о нем — обсуждается) историческая память, во всей своей сложности и изменчивости: разные люди помнят разное, вчера помнили одно, сегодня вдруг вспомнили совсем другое. Создание фильма растянулось на несколько лет, за которые состояние общества, включая его память о прошлом, серьезно переменилось, и в несогласии оценок фильма отражаются превращения и деформации этой памяти.
Многие участники дискуссии (в Фейсбуке, в «Троицком варианте» и в самой школе сегодня вечером) выражали недовольство темой эмиграции выпускников школы, особенно эмиграции в Америку. Судя по всему, никто не имеет ничего против самих эмигрантов — они наши товарищи, друзья, иногда даже братья. Но подробный рассказ об этом в фильме кажется неуместным, компрометирующим школу, подрывающим ее репутацию в прошлом и настоящем: кто-то может подумать, что знаменитая школа готовила будущих вражеских граждан… Этот упрек вряд ли прозвучал бы так отчетливо два-три года назад — мы же помирились с Америкой, почему бы кому-то туда и не уехать; но теперь, когда Океания опять всегда воевала с Евразией и Соединенные Штаты у нас открыто объявляют врагом, люди искренне боятся, что упоминание об эмиграции в эту страну повредит школе. Психологически объяснимая реакция, хотя вообще-то ясно, что беречь и прикрывать кого-либо в художественном произведении, тем более ретроспективно, — бессмысленно; дело искусства, включая документальное кино, говорить правду.
Фильм рассказывает о разгроме школы в 1971 году как о типичном и самоочевидном факте. Опять-таки еще несколько лет назад примерно все бы это поняли, но сегодня советское время представляют у нас потерянным раем, и далеко не все уже помнят или знают, что идеологическое давление, доносы и административный разгром всего живого и разумного были не частным случаем Второй школы, а постоянной и повсеместной практикой советской власти. Теперь это тоже надо объяснять и доказывать.
Еще одна особая область памяти в фильме отражена, но мало: трудности и проблемы учеников Второй школы 60—70-х годов. Не учителей или директора (о них говорится внятно), но самих школьников, которые ныне, через много лет, склонны вспоминать свою юность скорее в розовом свете. А проблемы-то у них были — специфические, характерные именно для Второй школы. Например, как тяжело было учить математику: вроде бы за нею сюда и пришли, но сколько страданий она, окаянная, доставляла! Или как мало в школе было девочек — и как эта гендерная нехватка фрустрировала юношеские чувства (а вместе с тем и неуловимо меняла весь моральный климат). Или как из соседней школы приходили хулиганы — бить и грабить очкариков-математиков. Или еще такая серьезная, по-настоящему социальная проблема: во Второй школе надо было осваиваться с ситуацией, когда многие твои товарищи — абсолютно свои ребята, которых и в голову не придет сторониться, — оказывается, люди «проблемные», с нехорошей записью в анкете, которая помешает им поступать в университет и от которой они пытаются избавиться, кто меняя фамилию, а кто даже думая о переезде в другую страну. Приходилось учиться политкорректности (тогда, конечно, никто еще не знал этого слова), вырабатывать навыки честного, достойного поведения с теми, кого общество назначает «чужими» (если, конечно, ты сам не из их числа — а впрочем, это дело наживное). Этому тоже учила Вторая школа, это был тоже важный моральный и гражданский опыт, и сегодня это тоже небесполезная часть нашей исторической памяти.