Закрыл еще одну лакуну в своем кинематографическом опыте — посмотрел «Голый остров» Кането Синдо, знаменитый шедевр, первый приз Московского кинофестиваля 1961 года, лучших его времен. Интересно смотреть этот фильм ретроспективно, в историческом контексте.

Это фильм-картина — принципиально статичный, без развития, в нем бесконечно и любовно изображаются одни и те же трудовые действия крестьянской семьи, возделывающей скалистый островок в море. Туда приходится возить пресную воду с большой земли — вручную, ведрами на лодке, чтобы поливать посевы; и большая часть экранного времени занята именно этими челночными плаваниями героев туда-сюда, то вдвоем, то поодиночке. Сходным образом — как монтаж многих поездок туда и обратно по одному и тому же маршруту — был построен роман Мишеля Бютора «La modification» (1957), но он заканчивался выходом героя из бесконечного повтора, обретением сознания; здесь же никакого выхода нет, и даже болезнь и смерть одного из детей никак не изменяют жизнь родителей. Будь это европейский фильм, его главный мотив заставлял бы вспомнить о бочке Данаид, но у японцев могут быть другие ассоциации.

Вечным повторением поглощаются любые зачатки драматического сюжета. Вот резкий, травматичный эпизод: жена случайно уронила и разлила ведро доставленной ею же драгоценной воды, и муж наказывает ее, сбив с ног размашистой оплеухой. В фильме Ясудзиро Одзу «Курица на ветру» (1948) тоже присутствовала сцена, где муж бил свою жену, она даже с лестницы скатывалась от его удара. (В том же фильме была и внезапная болезнь ребенка, изображенная примерно так же, как в «Голом острове»; не берусь утверждать, что это реминисценции, я все-таки очень отрывочно знаю японское кино.) Так вот, у Одзу это был настоящий драматический момент — повод для последующего раскаяния и примирения и одновременно напоминание о предшествующем катастрофическом опыте (муж воевал, недавно вернулся из плена и не находит себя в мирной жизни). У Кането Синдо жена встает и снова берется за работу; ничего не случилось — привычное дело. Так же в финале она переживет, перестрадает и утрату сына. Драм и конфликтов нет не только на частном, но и на общественном уровне. В итальянском неореализме, который первым стал поэтизировать скудный быт простого народа, обычно показывались если не социальное расслоение и классовая борьба (хотя возможно и это), то такие вещи, как власть, закон, его нарушение. В «Голом острове» ничего этого нет. Мотив эксплуатации сведен к безличной схеме — собрав урожай, крестьяне приносят несколько мешков к чьему-то дому, видимо в качестве арендной платы, но сам арендодатель не появляется в кадре. Общество функционирует мирно и упорядоченно, без всякого, даже символического насилия, гражданские институты работают в согласии с религией: в самой трогательной сцене на похороны умершего мальчика приплывает на катере весь его класс, с учительницей и молодым монахом для погребального обряда. В этом мире неоткуда взяться злу — ни из общества, ни из природы, которая сурова, но неопасна и исправно вознаграждает за труд. Беда может случиться лишь совсем беспричинно, в абстрактной форме неизвестной скоротечной болезни.

И этот мир красив. Собственно, эстетичностью картины как раз и компенсируется неподвижность и абстрактность киноповествования. Это заявлено уже в заставке, в великолепном виде с воздуха на море и утесы (рельеф и ракурс напоминают заставку фильма Казана «К востоку от Эдема», 1955, но, возможно, в те годы это был вообще стереотип); фотогеничны повторяющиеся крупные планы земли и всходов, которые поливают, каждый по отдельности, водой; и тихое, никогда не волнующееся закрытое море, по которому скользит лодка; и лица героев — грубоватых и характерных людей из народа, с минимальной мимикой, которых тщательно подсвечивают среди бела дня, чтобы лицо не пропало в тени широкополой крестьянской шляпы.

Это зрелище, конечно, предназначено совсем не тем людям, что изображены в фильме. В нем есть короткий метакинематографический эпизод, где крестьяне с острова в прибрежном городке заходят в магазин телевизоров и с недоумением смотрят, как на телеэкране изгибается девушка в черном трико, выполняя то ли танцевальные, то ли спортивные упражнения. Что это за передача — реклама? гимнастика для всех? Ясно только, что на «голом острове», где нет даже электричества, этому не место, а в телевизоре, по ту сторону экрана, выступает европеизированная городская культура, которой принадлежит сам фильм КанетоСиндо. Именно для космополитической — сегодня сказали бы «фестивальной» — публики он сделан «неговорящим» (звучат только музыка и песни, не надо вникать в диалоги на чужом языке), этнографическим (показаны кое-какие живописные народные ритуалы) и с установкой на философическое обобщение, на «вечные темы», волнующие «род человеческий» (название знаменитой фотовыставки 50-х годов, на которой были представлены элементарные картины жизни разных народов — рождение, труд, смерть). Сегодня ясно также, почему этот фильм оказался востребован в оттепельном Советском Союзе. В начале 60-х годов еще не заявила о себе «деревенская проза», но в обществе уже возникал запрос на искусство народное по тематике, консервативно-реалистическое по стилю, без всякой левизны и социально-классовой догматики, а заодно и без истории, заменяемой круговоротом крестьянского календарного времени. Вместе с тем иностранное происхождение и международная адресация фильма гарантировали от узко националистического прочтения, поэтому «Голый остров» должен был нравиться и будущим либералам, и будущим почвенникам — как гуманная, симпатичная попытка импортировать общечеловеческие и вместе с тем традиционные «ценности» из одного посттоталитарного общества в другое.