Третье наше утро в Зге было дождливым, пасмурным.

Встретили мы его в чужом случайном доме, в котором расположились, чтобы прийти в себя от последних событий. Вела с Лёнчиком ещё спали. Я вышел на крыльцо под узкий навес, вокруг плясали тонкие прохладные дождевые струи. Огляделся. Обычный одноэтажный дом на обычной окраинной улочке. Дом был в порядке, улица была в порядке, деревья были, как деревья… Но там в конце улицы за поворотом, и за другим поворотом, и за тополиной аллеей осталась вчерашняя школа… осталось всё вчерашнее.

Там у ограды — небольшой холмик земли — временная могила нашего Пенька. Он похоронен в собственном спальном мешке. Будет срок — мы его перехороним на кладбище, как подобает.

После этой печальной работы мы покинули догорающую школу, покинули не через ворота, а с другой стороны через калитку в сетчатой ограде — лишь бы не очутиться вновь на страшном школьном дворе. Я нёс Лёнчика на руках, а Вела ковыляла следом. Мы отошли на приличное расстояние от района, подвергшегося Велиному воздействию и наконец остановились в этом заброшенном доме на беспризорной улочке. Мне пришлось ещё раз вернуться к школе за нашими рюкзаками, и лишь после этого мы смогли спокойно перевести дух.

Состояние Лёнчика поразительно быстро улучшалось, но он был ещё слаб и двигаться сам не мог. Ждать, пока он совсем поправится, тоже было нельзя: неизвестно, что произойдёт в Зге за это время, тем более, после вчерашнего. Поэтому решено было до утра нам побыть вместе, а утром мне одному отправиться к Стволу, возможно, что-то выяснить или что-нибудь предпринять.

Утренний дождь был мне не помехой, у меня имелся дождевик, непромокаемые ботинки. Я был готов выступить, я стоял на крыльце, размышляя: разбудить Велу или не надо, пускай уже выспится. Записку что ли написать?

Вела вышла на крыльцо, избавив меня от сомнений.

— Уже? Такую рань? Ты ел что-нибудь?

— Ел. Сами поешьте. Из наших запасов ещё две банки тушёнки, три батона, сыра немного.

— Будь осторожен. Очень тебя прошу.

— Не волнуйся. Вы тоже — повнимательней. Хотя, не думаю, что кто-нибудь теперь сможет быть для вас… всерьёз опасен. Но… Вдруг что, сконцентрируй, отправь мыслепосыл. Я пойму.

— Думаешь — получиться?

— У нас теперь всё получится. Всё будет хорошо.

— К вечеру вернись. Мы будем очень ждать.

— К вечеру обязательно. Если не раньше. Ну всё, пошёл я.

Я обнял её, прижал к себе. Маленькая, слабая, уставшая от невзгод женщина… Что нужно, чтобы сделать её счастливой? Чтобы глаза её навсегда остались её чудесными ласковыми глазами. Чтобы, не приведи Бог, из глаз этих вновь не изошло то…

Я запер штакетную калитку на крючок и быстро зашагал по улочке. Улочка вывела меня на широкую улицу, одну из сквозных улиц, которая переходила в загородное шоссе. Теперь — прямая дорога до центра и до моего родного района. И где-то там, между ними должны располагаться здания научно-исследовательского комплекса, станции зондирования, зона Ствола и сам Ствол. Так, по крайней мере, нам было объяснено провожавшими нас за Кайму, и так это изображалось на карте. Минут за тридцать — сорок дойду. Зга — маленький город. Всё рядом.

Дождевые капли лупили по старому асфальту, шуршали по моему дождевику. Под ногами пузырились многочисленные лужицы. Но идти мне было легко и даже приятно. Несмотря на всё происшедшее. Несмотря на то, что пришлось оставить Велу и Лёнчика. Несмотря на полную неизвестность впереди. Дождь всегда неплохой утешитель. Дождь не обманщик, он не обещает радостей и побед, которые почти никогда не сбываются. Он обещает покой, который сбывается почти всегда. Потому что покой — в человеке, а не вне его.

У меня не было никакого плана действий. Я понятия не имел, с чем встречусь и как поступлю. Я просто надеялся, даже верил, что худшее уже позади. Не может же нам быть хуже, чем было вчера. Всё будет хорошо. Я обещал Веле. Значит — будет. Значит, я — отвечаю за это.

Никого не попадалось мне навстречу. Никто не догонял меня. Безлюдный дождливый город. Знакомый и чужой одновременно. Реальный и призрачный. Открытый, простой и доверчивый, как в прежние годы. Заколдованный, втиснутый в невидимый панцирь, заклятый печатями диких тайн. Моя Зга…

Я прошёл мимо автобусной станции, на которой не было ни одного автобуса, ни одного человека. Ступил на центральную площадь — попросту расширенную часть улицы, по обе части которой стояли осанистые здания местных управлений, поблёскивал стёклами универмаг, почивал на своих разлапистых колоннах дворец культуры.

Ничего не изменилось на площади. Лишь деревья стали гуще, никем не подрезаемый кустарник газонов беспорядочно разросся-разветвился. И — всё изменилось. Всё словно покрылось маревом отчужденья. Потому, что не было главного в городе — людей.

Чем дальше я шёл, тем больше портилось моё настроение, тем сильнее давило на меня это безлюдье. Я старался не думать об этом. Скоро всё должно проясниться. Должно…

Дождь прекратился. Я снял мокрый дождевик, встряхнул, сложил его, затолкал в висящую на плече сумку.

За площадью мне надо будет повернуть направо, на улицу, которая выведет меня прямиком к научному комплексу и к самому Стволу — конечной цели нашего путешествия. Наверняка, конечной. И обязательно, непременно там в конце отыщется и начало. Новое, благое начало.

Площадь оказалась не совсем безжизненной. Перед поворотом стояла рыжая грустная собака и ждала меня. Вислые уши дворняги чутко подёргивались на звуки моих шагов. Она переступала лапами в нетерпеньи. Я ей зачем-то был очень нужен. Я шёл слишком медленно.

Выглядела собака немолодо и нездорово. Худые, впалые бока, блеклая, свалявшаяся шерсть, серая проплешина на спине, низкая усталая посадка головы, вялый потёртый нос. По всему — жилось псине здесь трудновато.

— Привет, земляк! — бодро возгласил я, — Или землячка. Как твои собачьи дела? Вижу-вижу, что не блестяще.

Собака подняла голову, внимательно глядя на меня снизу вверх. Встретившись с ней глазами, я вздрогнул от неожиданности. Во взгляде собаки было очень мало собачьего. Бессомненно человеческий испытывающий взгляд, многослой-многосмысл: человеческая печаль-пониманье, печаль-предвиденье, печаль-неотвратимость. Для животных нет неотвратимости, она не может осознаться ими.

— О-о-о!.. дорогая… Похоже, что с тобою здешние безобразия тоже сыграли шутку. С чего это ты вдруг решила очеловечиваться? Неприятно и неприлично для уважающей себя собаки. Ты в самом деле всё понимаешь?

Собака как-то рыкнула-хмыкнула и кивнула головой.

— И говорить умеешь?

Собака покачала головой.

— Не умеешь или не хочешь?

Собака взглянула на меня с откровенной иронией.

— Да, конечно, — согласился я, — Думающая по-человечьи собака — уже ничего хорошего. А к тому же ещё и гавкающая по-человечьи: это — ты права — форменная пошлость. Ты предпочитаешь общаться молча?

Собака кратко кивнула на ходу, двинулась вперёд, приглашая меня за собой.

Мы миновали распахнутую калитку в узорной ограде Управления внутренним порядком, обогнули могучее трёхэтажное здание. Широкий, вымощенный бетонными плитами двор одного из самых строгих и опрятных в городе учреждений был захламлен пожухлой многолетней листвой, сухими ветками с окрестных деревьев и даже какими-то разноцветными обёртками, картинками-коробками, очевидно пригнанными ветром от соседнего универмага. Никто не управлял порядком ни в городе, ни во дворе Управления.

Собака остановилась у маленькой приоткрытой дверцы, ведущей в подвал и обернулась ко мне.

— Что? Это здесь, твои проблемы? Тебе нужна моя помощь?

Она торопливо закивала головой, взбалтывая ушами — забавно гляделись простые человечьи жесты в нечеловечьем исполнении. В глазах была просьба, решимость, больное сомненье. Удивительно легко читал я собачьи мысли, они просто перетекали в меня из почти не мигающих дегтярных глаз.

— Там, — показал я пальцем на дверцу, — тот, кто тебя очеловечивает? Вопреки твоему желанию.

Кивок головы, — Да.

— И сопротивляться этому ты не можешь.

— Да.

— Это враг твой? Он удерживает тебя силой?

— Нет.

— Друг твой? Хозяин?

— Да.

— Он дорог тебе?

— Да.

— А ты ему?

— Да.

— Зачем же он это делает? Он же погубит тебя. Не может психика собаки вместить человечье начало. Как и человек собачье.

Она тяжко вздохнула.

— Ну что ж, не горюй, — потрепал я её по свалявшемуся загривку, — Пойдём, попробуем разобраться.

Но собака задержалась на ступеньках, тихонько призывно тявкнула.

— Что-то ещё? Ну-ну, не стесняйся, — я опустился на корточки, чтобы приблизиться к её глазам.

— Что? Что ты не хочешь? Чтобы я причинил ему вред? Никому я не собираюсь причинять вреда. Но тебе вред уже причиняется и немалый. Ладно, хорошо, успокойся. Я внимательно выслушаю его. Я исполню его просьбу. Если смогу. Если эта просьба разумна.

Мы спустились по ступенькам, собака впереди, я — за ней, вошли в обычный подвальный отсек: земляной пол, неоштукатуренные кирпичные стены, вдоль стен бурые трубы отопительной, водопроводной, ещё какой невесть магистрали. Под потолком — низкие зарешёченные окна во двор, чуть восподнятые над уровнем дворовых плит. Нетщательно уложенные в штабель доски, старые, седые от пыли книжные шкафы, столы, стулья, стопа каких-то фанерных щитов. На верхнем щите, в куче тряпок лежит человек, прямо на него падает пыльный пучок света из окна.

Человек приподнимается на локте, с трудом, морщась от боли. Ноги, нижняя часть его тела нежива, неподвижна. Он вертит головой, в тревоге озирает подвал. Не задерживает на нас взгляда.

— Найда! — хрипло-истерично вскрикивает человек, — Найда! Неблагодарная тварь! Куда ты пропала? Не вздумай уйти! Ты должна… Ты уже почти… Ещё немного. Потерпи, потерпи, Найдушка, милая моя. Где ты, мерзавка!?

Человек был слеп. И темен рассудком.

Собака с обреченным видом подошла к щиту, коротко тявкнула: «Здесь я, здесь, успокойся».

Я остался стоять возле ступенек, не выдавая ничем своего присутствия.

Наждачное лицо человека ожило, ржавые губы растянулись в улыбке, пустые зрачки повернулись на собачий голос.

— Н-ну вот… вот и умница, не уходи, стой здесь. Где ты пропадала? Продолжим, стой здесь. Потерпи… что? Ещё чуть-чуть, справишься. Дойдёшь, потерпи, донесёшь, не бойся. Я уже всё, никуда… что? А ты — дойдёшь, сможешь.

Он, сделав неимоверное усилие, сел, опершись на выпрямленные коряжистые руки.

Собака вся скукожилась, поджала лапы, тонко тоскливо заскулила. Сделала попытку отступить назад, не смогла, какая-то сила, напротив, подтягивала её всё ближе и ближе к человеку. На мгновенье ей удалось отвернуть голову в мою сторону — мельк взгляда-отчаянья: «Видишь, что делает!? Помоги!»

Я ещё ничего не понимал.

Нелепые «гляделки» между слепым человеком и перепуганной собакой продолжались.

— Принимай… принимай, Найда. Вмещайся. Нам… никуда, последняя служба твоя, вмещайся, — голос собачьего психо-экзекутора сделался глухим и сонливым, перетёк в свисто-шепот. Но энергополе его голоса, его лица, его безжизненных глаз, напротив, становились всё мощней и жестче — я чувствовал его издалека.

— Вмещайся… мало сил, Найда… успеть, а ты сильная, донесёшь, вмещайся. Вме-е-ща-а-а!!.

Костяной лоб человека взялся каплями пота. Губы задёргались, дыхание порвалось. Он закачался, распахнул рот, судорожно всхлёбывая воздух, но усидел в прежней позе, опять сипло задышал, приходя в себя.

А собака была на грани тяжёлой истерики. Если не хуже. Лапы её подгибались, она тряслась крупной дрожью, скулёж её перешёл в какие-то гортанные стоны-взрыды. Глаза были мутны. Голова, по всему, раскалывалась жуткой болью. В эту несчастную голову пытались втиснуть то, что в неё никак не могло втиснуться.

Я решительно — раньше надо было, раньше — шагнул к гипнотизёру-живодёру, загородив от него собаку.

— Не кажется ли вам, любезный, что животное не заслужило такого издевательства?

Человек вздрогнул, мотнул головой, потянулся вперёд. Ноздри его зашевелились, будто он пытался меня обнюхать.

— Это ты, что ли? — капризно спросил он, — Я думал, что ты подглядываешь в окно. А ты уже здесь. Хорошо.

— Я уже здесь. Осталось только выяснить, кто я. Для вас. И кто вы. Для меня.

Человек мне был не знаком. Я ему, очевидно, тоже. Кем я ему примерещился?

— Хорошо, что тебя… я ждал. Они мудры, они дальновидны. Конечно, сам… самому в своём теле, а как же, самому — перед ними… Я ждал, я просил. Они милосердны и они прислали тебя. Ноги, глаза, ничего… в себе сам. Найда, она умница, но собака, не человек. Не вместит, не донесёт. А ты… хорошо, во-время, мало сил — успеем. Они милосердны. Недалеко…

Корявое его бормотанье на какую-то безвнятную свою тему. Расширенные зрачки, повернутые ко мне, взгляд сквозь меня — чужд, недоступен. Худые узловатые руки дрожат. Густой едкий пот стекает по щекам. Подбородок, поросший пепельной щетиной, нетерпеливо вздрагивает.

О чём он, этот блаженный, едва живой старикан? С кем он спутал меня? Что от меня хочет? Чего хотел от собаки? Я повернулся к Найде, притихшей в пыльном углу за шкафом, — Может, ты объяснишь?

Ничего она не объяснит. По крайней мере, здесь. Взгляд собаки был ясен предельно: «На тебя вся надежда. Если не поможешь — я пропала».

Ладно. Берёмся за твоего хозяина всерьёз. Блаженный — не блаженный, а говорить может. Думать, хоть через пень-колоду, может. Сейчас ты мне всё выложишь, психоагрессор собачий.

Я встал на вытянутую руку перед ним, свёл взгляд от его безжизненных глаз к переносице, обозначил на ней центр — точку проникновенья. Тончайшей энергоиглой взгляда я прошил лобную кость, преодолел слои обязательных эфемерных защит и достиг больного сознанья.

Но образный строй сознанья его был искажён, текуч, заляпнут бликами надрывных страстей и никакой конкретной информации дать не мог.

Что ж… Попробуем простым диалогом. Под моим воздействием старик присмирел, затих и, кажется, стал способен услышать вопрос и построить ответ.

— Кто ты? Как? Тебя. Зовут.

— М-мануил.

— Откуда? Ты.

— З-здешний.

— Где живёшь? Улица.

— П-пригодницкая.

Да. Кажется, где-то есть такая.

— Ты один?

— С Найдой.

— Кто за тобой ухаживает?

— Н-найда.

— Что, и кормит тебя?

— И кормит. Приносит еду. Воду в бутылках.

— Еду. А… всё остальное?

— Что остальное?

— Ты же не двигаешься, не видишь.

— Это меня… позавчера скрутило. А так — я двигался. Плохо, но двигался. Добрался сюда, а здесь…

— Видеть когда перестал?

— Видеть — раньше, раньше, неделю назад… или две… или месяц… Видеть — ладно, плевать, нечего здесь больше видеть, а вот двигаться, ноги… Если бы не Найда…

— Вот именно. Ты на свою собаку молиться должен. А ты её убиваешь. Зачем?

— Найда! Мы… Что?! Ты с ума что ли! — старик вздернулся весь от изумленья-возмущенья, подался вперёд, движение причинило ему резкую боль, он страдальчески взвыл, руки — опоры его подломились, он неуклюже завалился на левое плечо. Я подхватил его, помог медленно-медленно распрямиться, лечь на спину. Огляделся — что-то бы надо под голову, не очень-то приятно — затылком на деревяшке… ага — стул с порванной обшивкой. Подошёл, дорвал до конца, подняв облако пыли, вытащил кусок хорошего мягкого поролона. Пристроил старику под затылок.

— Н-найда… я… — тяжело с хрипом-свистом выдыхал Мануил, — уже почти одно; одно — ты знаешь, как мы шли, ползли, добирались, верили, что доберёмся, что не добраться нельзя, невозможно… невозможно… не добраться. И вот — одним махом… Я — живой труп. Найда — бесполезная тварь при мне. Если бы я знал, что придёшь ты! Я же… откуда мне… что придёшь ты. Я не могу умереть здесь, не дойти. Даже подумать. Ужас! Они зовут, они ждут меня, мою душу. Моя душа должна до них… целой, осознанной. Мне это… они велели. А тело моё теперь не помощник, зачем оно… Вот Найда согласилась помочь, вместить, донести.

— Что, сама согласилась? Своей волей? — опешил я от удивленья, повернулся к сидящей в углу собаке, — Эй, животное… или ты, может, человек уже — это правда?

Найда кивнула головой, смущённо уставила морду в пол.

— Гер-ро-ойский поступок! — съязвил я, — Ну а потом до тебя дошло, всё-таки, да? Каково это — в одно тело вбить две души. Ты испугалась наконец. Лучше б ты испугалась раньше. До начала этого восхитительного эксперимента. Но процесс уже пошёл. И теперь ты уже, вроде как, не собака. И конечно же, не человек. И не стать тебе человеком: ни психикой-духом, ни — Боже спаси! — анатомией своей. Содержимое башки слегка не такое. И в прежнюю себя-собаку теперь вернуться весьма проблематично. Потому что в мозгах-потрохах твоих уже часть чужой человеческой личности, смешанной с твоей собачей личностью. Несуразнейшая информная каша. И кто же ты теперь, загадка природы, дура вислоухая? Раба любви к своему спятившему хозяину. Конечно, он в первую очередь виноват. Но и ты хороша. Где были твои мудрые звериные инстинкты, почему не следовала им?

Найда слушала мой разнос молча, понуро кивая головой, со всем соглашаясь. И кудлатая голова опускалась всё ниже и ниже. Мне стало жаль её.

— Ладно, не убивайся уже. Думаю, что здоровое собачье начало переборет. Очистятся твои мозги и всё остальное, но постепенно. И чтобы больше — никаких сеансов переселения душ, слышите оба?

— А больше и не надо, — блаженно улыбался старик, раскинувшись на щите, разглядывая невидящим взором невидимое над полами-потолками-крышей небо, — Больше — зачем? Раз прислали тебя.

— Так. Мобилизуемся, — наклонился я над ним, Слушаем. Осмысливаем-отвечаем. Не наоборот. Кто? Прислал. Меня.

— Они. Кто же ещё?

— Ага. Ещё сильней мобилизуемся. Кто? Они.

— Как кто? Те, кто там.

— Мда… С мобилизацией у нас что-то… Где? Там.

— Что значит где? Ты же знаешь. Ты же оттуда.

— Может быть знаю. Может — нет, ты напомни.

— В комплексе, где же ещё.

Так. Кажется, за что-то чуть-чуть зацепились.

— В комплексе, да-да… В комплексе… А где именно, всё-таки?

— В комплексе. Везде.

Нет, на сей раз — мимо. Ну-ка, по-другому.

— Хорошо. Комплекс. А что там сейчас, в комплексе? Что конкретно?

— Конкретно? Рай.

Мда… конкретней не бывает. Опять рай. Два рая на одну Згу всё-таки, кажется, многовато. А может, их значительно больше?

— Поподробнее, пожалуйста, объясни.

— Там лучшее место на свете.

— Откуда ты знаешь? Ты бывал там?

— Нет. Но скоро буду. Ты поможешь мне добраться. Тебя же они для этого прислали?

— О, Господи! Да кто такие они? Откуда взялись? Что могут?

— Ты, будто сам не знаешь.

— Меня никто не присылал. Я иду не из комплекса. Я сам хочу выяснить, что там.

— Врёшь, — упрямился старик.

— Спроси собаку свою. Я пришёл из-за Каймы.

— А что… ещё есть Кайма?

— Есть ещё и Кайма, — бестолковое общение со стариком начинало меня раздражать, — а за Каймой есть целая планета, Земля называется. Много людей, собак и прочих тварей. Ты забыл, видимо.

— Не-е-е… Я думал, они уже… Несчастные. Это когда они ещё доберутся. Мы дойдём быстрее всех. Мы дойдём первыми. Что ж мы медлим? — он, морщась от боли, начал подниматься, кое-как сел, опираясь на дрожащие руки, — Давай бери меня как-то, на спину, что ли, вытаскивай отсюда. Ты донесёшь, я лёгкий. Я очень лёгкий… тут недалеко; надо идти, надо торопиться, а то нас опередят другие. Они все придут из-за Каймы, все… Они идут уже — слышишь? Что же ты стоишь? Надо торопиться.

Старикан заёрзал в нетерпении, протянул ко мне руку в поисках моей услужливо подставленной спины. Найда вышла из своего угла-укрытия, подошла ко мне. Просительно тявкнула, глядя мне в глаза. «Я бы сама его дотащила, — ясно читалось в её взгляде, — да моих сил не хватит. Ты уж помоги, а? Очень надо ему туда».

— Сядь и сиди! — строго прикрикнул я на неё, — Обойдемся без твоих советов. Кто там? Что там? Кто его туда притягивает? Кто заклинил его психику на этом? Он сам уже ни черта не понимает. И ты тоже — у него на поводу. Ты умный зверь или безвольная шавка? Наверняка там что-то ненормальное, что-то очень опасное для вас обоих, для него в первую очередь. А вы рвётесь, очертя голову, навстречу своей погибели. И хотите, чтобы я к этой погибели его доставил. Хоть ты-то опомнись! Ты же не настолько, как он, спятила.

Собака отвела взгляд в сторону, задумалась, присев на задние лапы.

Старик вышел из-под моей психо-коррекции. Он не понимал ни одного моего слова. Он продолжал бормотать свою бессмыслицу, — скорее, скорее, не успеем… идут другие, толпы других, все хотят в рай… остановите их… мы — первые, нам — туда, туда…

Убеждать, уговаривать его нет времени. Сделаем проще. Я аккуратно взял его за костлявые плечи, преодолев слабое сопротивление, уложил плашмя на щит, поправил поролон под головой.

— Готовимся, собираемся с силами, всё будет как надо. Готовимся, расслабляемся, отдыхаем… Спим! — краткий укол взглядом сквозь его переносицу, вглубь, аккуратный импульс-задание, — Спим!

Старик ровно, спокойно задышал. Вот так-то лучше. По крайней мере, сутки оздоровительного сна ему обеспечены. А за сутки мы много чего выясним. И — даст Бог — изменим.

— Пошли отсюда, собака, — кивнул я Найде, — Тебе здесь нельзя оставаться. Ты своим беспокойством, своей суетой его раньше времени разбудишь. А так — он прекрасно выспится, может, и очухается слегка от психоза. А когда проснётся — вот, для подкрепления сил, — я достал из сумки свои пайковые бутерброды, один вынул из пакета, предложил собаке. Найда, сглотнув слюну, помотала головой. Не могла она есть без хозяина.

— Хорошо, потом поедите вместе, — я пристроил пакет на щите, прикрыв его сверху ладонью спящего. Рядом положил свою флягу с водой.

— Всё. Давай выходи. Выходи, говорю, что ты стоишь? Ничего с ним не сделается.

Собака колебалась. Оставить хозяина одного, да ещё спящего: как-то не вписывалось это в собачью этику.

— Чтоб тебя с твоей этикой!.. — выругался я, бесцеремонно схватил Найду поперек туловища, зажав под мышкой, вынес из подвала, исхудавшая псина не много весила.

— Успокойся, бестолочь. Погуляешь тут пока. Толь-ко подальше от него. Не мешайте друг другу. Вы уже надоели друг другу до чёртиков. И мне, кстати, тоже. У меня есть другие заботы, кроме, как валандаться с вами.

Я дошёл с ней под мышкой до перекрёстка, завернул направо и только потом сбросил собаку на землю.

— Вон там гуляй. За мной не ходи. И к нему не лезь. Иначе — разбудишь. А это знаешь, чем тебе грозит. Ну всё, пока. Желаю успехов в собачьей жизни.

Пройдя по улице метров сто, я оглянулся. Я знал, что увижу.

Найда медленно, мелкими шажками переходила перекрёсток, направляясь к своему злосчастному под-валу, поближе к своему хозяину.

Собаки так же неисправимы, как люди. А мне надо идти. И торопиться. Судьба этих двух блаженных существ тоже зависит теперь от меня.