1
Мы вернулись на прежнюю асфальтовую дорогу. Удобнее всего было войти в город по ней. Остался за спиной загадочный гигант дуб, «Праотец», «Страж дороги».
Я ещё раз оглянулся на него на прощанье; я почувствовал его пристальное неравнодушие созерцание нас уходящих, медленный посыл мыслей, не облегчённых в слова, понятий, плохо дающихся человеческому суетному сознанию; но кое-что, предназначенное нам, удалось уловить. Он знал, куда мы идём. Он не возражал нашим намереньям. Он призывал нас к осторожности. И он предлагал нам свою помощь — вдруг что. Помощь… «Если б ты мог отправиться с нами, мудрый патриарх-згинец! Ну ничего. Не переживай, мы всё сделаем, как надо. Будь здоров, оставайся жив. И, пожалуйста, уговори остаться живым твоего упрямого друга — фаната-экскаваторщика».
Осторожность, конечно — перво-наперво. С нами были женщина и ребёнок. Поэтому, кратко посовещавшись, мы решили не идти дальше все вместе напрямик. Вела с Лёнчиком под охраной одного из нас останутся в одном из пустых окраинных домов. Другой из нас (мы с Пеньком никак не могли договориться кто) пойдёт на разведку к зданиям научного комплекса и, может быть, к Стволу, но не будет пока предпринимать никаких резких действий. Вернувшись к остальным, он рассказывает об уведенном и понятом, и только потом все решают, что делать дальше.
Тем временем шоссе перешло в городскую улицу. Но начиналась улица не жилыми домами, а длинными бетонными заборами, ржавыми сетчатыми оградами, за которыми виднелись приземистые строения каких-то пакгаузов, хранилищ, металлических будок-будочек, гаражей, кирпичных казённых зданий. По-видимому, здесь в лучшие времена располагались солидные хозяйственные склады, какой-нибудь техники, либо стройматериалов. Всё было пусто и, как ни странно, чисто. Даже мелкого бросового хлама не наблюдалось во дворах. Даже улица была кем-то аккуратно подметена. Ворота пакгаузов, двери зданий были прикрыты, но замков на них не висело. И — не единой живой души в округе. Кто-то организованно всё увёз со складов, навёл идеальный порядок во дворах и на улице и исчез без следа сам. Это упорядоченное безлюдье было более неприятно глазу, чем откровенный привычный хаос, так как хаос всё-таки предполагает наличие людей поблизости, без которых он невозможен.
Наконец на повороте улицы мы увидели ещё один загадочный «знак порядка». Над дорогой возвышалась арка, сколоченная из толстых отёсанных брёвен, врытых в землю. Верх арки представлял два ровных сосновых ствола, сбитых под тупым углом. На самом углу был приколочен металлический лист, покрытый белой краской. На листе неровными красными буквами было начертано слово, заставившее нас остановиться. «Рай» красовалось на листе.
Вот оно как. Ни больше ни меньше. «Рай»…
Ни веселья, ни иронии не вызвала у нас эта абсурдная надпись. Даже Лёнчик, кратко хихикнув, умолк. Безотчётная тревога, недобрые предчувствия усилились. Возможно, мы действуем не так, как должны. Возможно, не стоит спешить. Подождать, подумать. Может быть, изменить наш путь и войти в город с другой стороны? Кто подскажет?
Я поднял голову вверх — где там наш всезнающий поводырь? На небе — безоблачная синева. Никаких следов Стаи. Стая сделала своё дело, довела нас. Теперь — разбираться самим. Ладно. Всё-таки лучше идти, чем стоять на месте. Я переглянулся с товарищами. Все размышляли об одном и том же.
— Ну что, — молвил я, — Дай Бог, чтоб нам повезло в «Раю»!
Мы тронулись дальше.
Но едва мы успели пройти под дурацкой аркой, как где-то рядом раздался выстрел. Затем другой, третий…
Мы присели от неожиданности. От зарослей деревьев вдоль дороги, от серых строений к нам бежали люди. Мужчины. Откуда вдруг взялись они? Они держали в руках оружие — автоматы, пистолеты. Они что-то кричали нам зло, отрывисто.
Я бросил взгляд на Пенька, на его рюкзак, где находилась сложенное в чехле охотничье ружьё. Бесполезно.
— Спокойно! — придав голосу твёрдость, сказал я своим спутникам, — Ничего страшного. Никаких действий. Сейчас всё выясним.
Первым подбежал какой-то капитан в камуфляжной форме, в берете спецназовца.
— На местах! — сипло, надорванно прорычал он, — Руки на виду! Попытка к несогласью — стреляем.
Я протянул руки вперёд, демонстрируя, что они пусты. С раздраженьем заметил, что концы моих пальцев слегка подрагивают. «Ещё чего! Пугаться этих идиотов? Нервы… Но, всё-таки — осторожнее… осторожнее. Только мирным путём».
— Как видите, мы не вооружены. И мы — с самыми добрыми намерениями. Если позволите…
— Кто такие? — оборвал меня капитан.
— Згинцы. Коренные жители Зги.
— Зачем?
— Зачем приезжают к себе домой. Затем, чтобы жить дома.
Человек десять военных: лейтенанты, прапорщики, сержанты в несвежей истрёпанной форме. Но все с оружием. Двое гражданских помятых личностей: у одного в руках — ломик-гвоздодёр, у другого — обрезок арматуры. Они окружили нас кольцом. И лица их не выражали миролюбия. И на лицах у них у всех было что-то странное. Какая-то стылая пелена, тень, отрешенье. И глаза у них были тусклы, безблесны.
— Вы незаконно вторглись в зону преобло, — сипел капитан. Мои объяснения он то ли не понял, то ли проигнорировал, — Вы не сопутственны сообразию действа. Не призначенны им в чистой мере.
— Ошибаетесь, — морщась от словесной белиберды, ответил я, — Мы все глубоко «сопутственны». И однозначно «призначенны». По факту своего урождения. А посему имеем право здесь находиться.
— Права здесь удостонавливаются не вами. И даже не мной.
— А кем, — живо заинтересовался Пенёк, — «удостонавливаются»?
— Что? — вскинулся капитан, — Сообразием. Надмерностью порядка. Надпись прочли? — показал он рукой с пистолетом на бревенчатую арку.
— Хорошая надпись, — ядовито ухмыльнулся Пенёк, Душевная до невозможности. Токмо действительности тутошней соответствует ли? Манеры некоторых военных… слегка озадачивают.
— Что? — злился от непонимания капитан, насупливал брови. Казалось, он в самом деле не улавливал смысла большинства наших слов, — Вы надпись читали, я спрашиваю?
— Читали-читали, — успокаивающе кивнула Вела, — Надпись нам нравится. Но если мы действительно в «раю», то здесь должны царить соответствующие принципы: благо, любовь, доверие. Тогда при чём здесь ваши автоматы?
— Ближнего возлюби, а? — недобро процедил Пенёк, — Надо возлюбить, господа. Не хочется, а надо. Коли надпись.
Не подпорченное интеллектом лицо капитана выразило глубочайшее изумление. Нашими словами и вообще нами, как таковыми.
Он смотрел на нас, как на каких-то сине-зелёных нестрашных гуманоидов — желеобразную мелкоту, что-то вякающую по-своему.
— Вы что, в самом деле пусты, безъявны? Что говорите? Это мы, — он обвёл взглядом своих людей, — в раю. А вы — напротив. Напротив, вспять. И в прежнее вы уже не изникните. Там — ничего. Всё здесь. Одночас.
И было в увечных словах этого капитанишки нечто такое… Большее, чем слова, отчего морозный сквознячок скользнул у меня вдоль спины — плохое предчувствие. Стоп. Нельзя с ними, с этими людьми, так, как мы, так запросто. С людьми? Добро, если они просто сумасшедшие, обычные, банальные, излечимые психи.
А если они уже… не совсем люди. Осторожность. Предельная осторожность. Пеньку бы попридержать свой язык. Я взглянул на него, покачал головой: «Не лезь на рожон». Он понял, сжал губы. Но в глазах остались колючки недружелюбья.
— Вы пойдёте с нами, — отчеканил капитан, — Все вещи — с собой.
— Куда и зачем, позвольте узнать? — спросил я.
— К зиждителю. Преобло случайностей не терпит.
Он сделал знак своим военным, они построились в два ряда по обе стороны от нас. Гражданские остались бесцельно стоять в стороне и выглядели праздными зеваками.
Капитан подождал, пока мы подняли рюкзаки, махнул рукой, двинулся вперёд. Мы — за ним.
— Откуда взялись эти люди? — дёрнув меня за рукав, тихонько спросил Лёнчик.
— С людьми всё объяснимо, — так же вполголоса ответил я, — военные — очевидно, тот отряд, который подготавливал к взрыву бомбу. Может быть, ещё какие-то части, оставшиеся внутри Каймы, когда она сделалась непроходимой. Нам же толком никто ничего не рассказал об этих людях, сколько их, кто они. Как видно, у них есть и оружие и техника. И какая-то организация у них есть, какие-то цели непонятные.
— А не военные откуда?
— Гражданские, вероятно, те, кто прошёл сквозь Кайму. Кого она пропустила. Если она их пропустила, и если они прошли полосу пугальщиков, значит, они чем-то отличаются от обычных людей. Какие-то зачатки сподобья, возможно.
— Это могут быть и те, кто находился здесь до закрытия Каймы, — добавила Вела, — нам сказали, что всех вывезли. Наверное, далеко не всех.
— Посмотрим. Дойдём до начальства — будем разбираться.
— Сомневаюсь, что дело закончится миром, — сказал Пенёк, — Вы видели их глаза?
Я покосился на военных, на идущего впереди капитана. Слышат ли они наши разговоры. Наверное, слышат. Но никто пока не препятствует нам.
— Да, — согласился я, — Глаза… Вот что, Пенюша, — я подошёл к нему ближе, положил руку ему на плечо, — Я тебя прошу: будь сдержанней. Меня почему-то больше всего ты беспокоишь.
— Чего это вдруг я?
— Не знаю. Чувствую. Самая большая опасность угрожает тебе.
— Да брось ты. Ерунда. Чувствует он.
— Именно, — настойчиво повторил я, — Будь с нами вместе. И будь осторожен. Впрочем, это всех касается. Мы имеем дело с ненормальными, сдвинутыми людьми. Причём, в сторону недобра. Наш недавний знакомец Вилен тоже слегка… того. Но тот в плюсовую, позитивную, сторону. А эти — в явный минус. Отчего так? Какие-то особые обстоятельства. Личные качества человека. Возможно, ими, этими людьми, кто-то специально занимался.
— У них глаза неживые, — заметил Лёнчик, — Они, как будто, спят наяву.
— Они живут в совсем другой яви. Атомный взрыв изменил все силовые поля вокруг, мыслимые и немыслимые, и на Земле, и под Землёй — весь здешний энергоинформный спектр. Этот спектр, по-видимому полностью поглотил радиоактивное излучение, преобразовал его во что-то, в какой-то совершенно неизвестный вид энергии. Но преобразовался и сам. И начал напрямую воздействовать на людей. Не подчиняясь тому управляющему началу, которому он подчинялся раньше.
Поэтому психика у них у всех полностью разрушена. И перестроена заново. Самым непредсказуемым образом. И очень возможно, теперь они обладают качествами, которых нет у обычных людей.
— Психи — сверхчеловеки, — усмехнулся Пенёк.
— А с нами, с нашей психикой ничего не случится такого? — обеспокоился Лёнчик.
— Думаю, не случится, — сказал я, Если они — сверхчеловеки, то мы уже — нечто большее.
— Да ну, — не поверил Лёнчик.
— Вот тебе и «да ну». Это мы друг для друга кажемся прежними. На самом деле мы уже другие. Уже за гранью, за пределами обычного человека. С тех пор, как пересекли Кайму. В нас уже происходит что-то. Ты вслушайся в себя. Все в себя вслушайтесь.
Вслушаться в себя мы не успели.
Нас привели к длинному трёхэтажному зданию из серого кирпича, к зданию школы. Обычной згинской школы. В такой же школе когда-то учился и я. Только находилась она в противоположном конце города.
Спортивная площадка: перекладины, лестницы, брусья… Большой пустой школьный двор. Засохший, заброшенный цветник. Деревянный домик со стеклянной крышей — беспризорная оранжерея. Вывески с номером и названьем школы не было, на стене отчётливо виднелся её след: бурая тень-прямоугольник и дырки в кирпиче от штырей. Зачем сняли вывеску? Кому она мешала? Что сейчас здесь в этой школе? Это нам предстояло узнать.
Наша обильная охрана большей частью рассеялась перед входом, и внутрь мы вошли в сопровождении капитана и ещё троих офицеров.
Школа была неживой, убитой.
Обычная школа даже в выходные, даже во время каникул, когда там нет ни души, когда там стоит полная тишина, сохраняет в себе, в стенах, в половицах, в воздухе неслышимо тонкие отпечатленья жизнезвуков своих обитателей: учеников и учителей — их движений, шагов, голосов, вскликов и смехов. Они эфемерны, но они всегда есть, они ловятся, если захотеть, нашими ультрачувствами.
В этой школе ничего подобного не ощущалось. Школа давно забыла, что она школа. Хотя коридоры и лестницы были чисты — кто-то их поддерживал в чистоте. И пальмы в деревянных ящиках в вестибюле были зелены — кто-то их поливал. И даже большие часы на стене исправно тикали. Но обычной жизни не было здесь уже много лет.
Острый тоскливый холодок опять кольнул меня. Зачем так случилось? Зачем згинцам было покидать Згу? Двадцать лет! Сами всё испортили. А теперь…
Мы поднялись по лестнице на второй этаж, прошагали мимо многочисленных дверей без табличек. Нас ввели в большой светлый кабинет, судя по мебели, в бывший кабинет директора школы. Из-за стола к нам поднялся человек.
«Тоже директор? — мысленно усмехнулся я, — Директор чего?»
— Нет, я не директор, — улыбнулся человек, легко прочитав мои мысли, — Я зиждитель. Проходите, располагайтесь, как дома. Вы и есть дома.
Голос у него был глухой, ровный вязкий. С таким голосом затруднительно было бы кричать или ругаться.
Он сделал знак, и все сопровождающие вышли. Кроме капитана, который остался стоять возле двери. Человек сделал повторный знак. Вышел и капитан, плотно прикрыв за собой дверь.
Лицо человека показалось мне чуть-чуть знакомо. Давным-давно мы встречались с ним где-то здесь, в Зге, бегло, мельком встречались, иначе я бы запомнил его получше.
— Встречались-встречались, — продолжил мои мысли человек, — Но я тоже не помню где. Да мало ли… Мы с вами, видимо, жили в соседних районах. Я такой же згинец, как и вы.
— Такой же? — хмуро заметил Пенёк, — Точь-в-точь? Отчего же это мы до сих пор не зиждители, а ты уже зиждитель? Крутая должность, а? Что же на тебе зиждется, можно узнать?
— Можно-можно, — почти весело сказал человек, — Сейчас мы всё друг о друге узнаем. Да вы присаживайтесь, друзья мои, отдыхайте, прошу вас, — широким жестом он показал на обширный велюровый диван, — в ногах правды нет, как известно.
Человек был примерно нашего возраста, невысок ростом, но прям, строен, с властно вскинутой головой. И лицо его было вполне обычным, даже интеллигентным, с удлинённым носом, открытым лбом с тонкими живыми губами.
Взгляд — острый, внимательный, иронически-благодушный. Это, если смотреть вскользь. А, если его поймать впрямую… Он не смотрел на нас впрямую.
Но один раз мне всё-таки удалось остановить и притянуть к себе его взгляд. И на секунду сломался какой-то его охранительный психо-запрет и нечто изнутри, из сути этого человека прорвалось в меня. Нечто в виде странных образов, диких нагромождений, мотивов, символов, мало, что значащих порознь, но в общем сцепленьи своём…
«Белесый туман… кайма… стена. Туман — не полоса, не граница, а сплошь, везде, всюду. Если взлететь ввысь над туманом, сверху видно: он залил всё вокруг, всю Землю. Если снова вниз, в туман — в тумане невнятные тени, мириады невнятных теней: слепых, беспомощных, ищущих… себя, пути, смысла, поводыря… Поводырь? Вот он… он — поводырь… он — единственный смысл… он — другой, он — выше теней, он знает куда идти. По его мановению тени сбиваются в огромные толпы… идут, бегут, бросаются, куда указано; движенье преображает, материализует тени, и они вдруг становятся не невесомыми обитателями тумана, а тяжёлыми каменными изваяньями, зло, напроломно стремящимися куда-то. Грозный многотонный их топот сминает и рушит всё, и твёрдая земля под ногами размягчается, растворяется, пропадает, делается туманом… И проваливаются все: и он и они — бесконечно вниз, амортизируя об упругий туман, проныривают его гигантскую толщу; высвобождаются из тумана в ином мире, где в небе багрово-карминовом нет Солнца, нет звёзд, нет Луны, где небом можно считать то, что вверху, но можно и наоборот…
В мире, готовом взорваться неизвестно когда и неизвестно от чего, и готовность к взрыву-погибели — движущая основа этого мира, его прелесть и страсть; в мире, где никого нет, кроме него и их, бывших теней, сделавшихся невыносимо прекрасными существами: не людьми, не животными, не растениями. Он — один, единствен. Их — несметное множество. Он — нежно ненавидит их. Они — люто обожают его. Для того, чтобы их обожание не ослабевало, он должен их частично уничтожать и причинять им страдания во всех возможных формах. Им жизненно потребно это, и ему тоже. Они живут вечно в жесточайше прекрасной гармонии…»
Это заняло пару мгновений, он вздрогнул, резко отвёл взгляд, даже отошёл к окну. Мы молча сидели на мягком диване и ждали. Через минуту он возвратился от окна, радушно улыбаясь, как ни в чём ни бывало.
— Итак, поговорим по душам, как истинные згинцы, — сказал он, взяв стул и усаживаясь перед нами, — Меня зовут Марк. Просто Марк. Это для них я «зиждитель», — кивнул он за окно, — А для вас — сами понимаете. Это дурацкое словечко, кстати, не я придумал. А кто вы, позвольте полюбопытствовать?
Мы представились.
— Предвижу ваши вопросы, недоумение и, наверное, недовольство по поводу тех людей, которые встретили вас и сопроводили сюда.
— Ну что вы, какие пустяки! — саркастически воскликнула Вела, — Наоборот, мы так признательны за вашу гуманность, за то, что не заковали нас в наручники, что никого не застрелили, не забили прикладами…
— Я приношу вам свои извинения, — склонил голову хозяин кабинета, — По-видимому, действия охраны были излишне жёсткими. Я строго разберусь с капитаном и с остальными, обещаю вам. Но поймите, они не знали, кто вы. Я тоже не знал, пока не увидел вас здесь. Нам было известно, что к Зге движется четверо людей. Откуда, зачем, с какой целью? Вот они и заподозрили в вас злоумышленников. Но, я полагаю, физического насилия не было применено?
— Попробовали бы хоть пальцем… — внушительно сказал Пенёк.
— Ну, вот и прекрасно. Забудем про этот инцидент. Очень замечательно, что вы добрались, что вы здесь, в этом кабинете, что вы — згинцы. Не просто згинцы, а… — он испытывающее, как бы отстранившись, окинул нас взглядом, — Я… не ошибаюсь?
— Не ошибаетесь, — медленно ответил я, — Ну, а что в этом такого уж замечательного? Для вас, например.
— Хороший вопрос требует хорошего ответа. Прежде всего вам надо до конца разобраться в том, что здесь произошло. И что произойдёт в ближайшее время.
— Разберёмся, смею вас уверить. Но нам почему-то навязчиво стараются помочь в этом. Там, откуда мы пришли, очень старались. И вы, как я вижу, преисполнены тех же благих намерений. Но дело в том, что мы пока не нуждаемся ни в чьей помощи.
— Ох, не спешите. Не всё так доступно и просто. Даже для вас. Нам с вами, друзья мои, всё-таки надо объясниться и понять происходящее. И друг друга. Потому, что мы с вами — это мы. Мы! А все остальные — это всего лишь остальные. Не более.
— Не совсем ясно, — усмехнулся я, — Вернее, совсем не ясно.
— Те люди, которые вас послали сюда…
— Послали? — возмутился Пенёк, — Мы что, очень похожи на посыльных?
— Не так сказал, извините, — миролюбиво поправился Марк, — Так вот, те государственно озабоченные люди страшно боятся того, что происходит здесь. И в первую очередь, нас. Потому что мы — результат происходящего. Очень долговременный результат. И очень серьёзный. Если бы они до конца поняли, что здесь произошло, и кто есть мы, они бы все просто сдохли со страху.
— Послушайте, — начал я терять терпение, — если уж вы решили что-то нам объяснить, давайте конкретнее, без лишних эмоций.
— Давайте без, — согласился Марк, — Итак, восемь месяцев назад, как вам должно быть известно, был произведён подземный атомный взрыв на глубине тысяча метров в исследовательской скважине, в Стволе. Ствол соединял поверхность земли с внутренней полостью, в которой, якобы, располагался Згинский «аномально-энергетический артефакт» — так красиво — заумненько они его назвали. На самом деле под землёй был просто источник энергий, неведомых человеку энергий, нечто вроде аккумулятора. А сам «артефакт», Сущность, как мы её понимаём, была наверху, в Зге. Сама Зга была Сущностью. Сами згинцы. Те из них, которые стали проводниками Сущности. Сподобными.
— Это мы знаем, — заметил я, — Что же, всё-таки, произошло после взрыва?
— Что произошло? Апокалипсис. Обыкновенный конец света. Пока в масштабах Зги. Но весьма скоро он состоится в масштабах всей планеты.
— Мы договорились без театральщины, — напомнил я.
— Какая уж тут театральщина? — засмеялся Марк, — Да, конец старого света. Но и одновременно рождение нового. В результате энергоинформного коллапса, спровоцированного атомным взрывом, произошло скачкообразное изменение человеческой природы. Появилось совершенно иное качество человека. С иной психоэнергетикой. Человек разумный сделался человеком всемогущим. Открылись такие возможности, которых он себе даже представить не мог. Это новый мир. Новая цивилизация, на несколько порядков выше прежней.
— А вы, — иронически прищурилась, Вела, — надо полагать, первый представитель этой самой цивилизации.
— Возможно, первый, — с прежним серьёзом ответил Марк, — Но теперь уже не единственный. Теперь — и вы, господа. И вы тоже, никуда вам теперь не деться от этого факта.
— Это сколько ж нас таких, получается? — рассудил я, — Во главе с вами — пятеро. Маловато для столь почётного бремени. Ну да что ж… ничего. Выдюжим. Адам и Ева вообще вдвоём начинали.
— Какие Адам и Ева? — рассердился Марк, нервно встал, зашагал по комнате, — Какие, к чёрту, Адам и Ева?! Норовите свести всё к шутке. Напрасно, господа. Да, утверждаю, мы действительно первые носители нового интеллекта. Новой психологии. Нового физического состояния. Первые и единственные. Других не будет.
— Как то есть? — удивился Пенёк, — А другие два артефакта? В Тибете и… где там ещё?
— В центральной Америке, — подсказал я.
— Вы считаете, что там может возникнуть ситуация, подобная нашей? Не возникнет. Теперь уже никогда не возникнет.
— Почему? — не верил Пенёк.
— Потому, что эти три узла связаны между собой. Это три части одного целого, одного созидательного начала. Если здесь, в Зге произошло… то, что произошло; новый перерождённый энергоинформ вырвался на свободу, волной, медленным ураганом стал распространяться по Земле, и скорость его распространения увеличивается — значит, в остальных узлах интенсивность его действия ослабла или прекратилась вовсе.
— Откуда вы можете знать это, находясь здесь? — усомнилась Вела.
Марк выпрямился почти торжественно. В глазах его мелькнули льдистые искры.
— Находясь здесь, я могу знать всё обо всём. Мне не нужны промежуточные носители информации и даже воспринимающие её органы чувств. Сведения о любом объекте я получаю непосредственно от самого объекта. Связавшись с ним мыслью… мыслью не в словесном искаженном её представленьи, чистой энергомыслью-вектором. Обмен информацией напрямую, посредством информных излучений, тонко-импульсных полей. Это не так просто освоить, я ещё не вполне привык к своему новому качеству. А вы ещё не вошли в своё новое качество. Вы скоро войдёте. И оцените насколько это великолепно.
— Войти-то мы войдём, — пообещал я, — Только сомневаюсь, что наше миропониманье при этом радикально переменится.
— Переменится, — улыбнулся Марк отрешённой улыбкой, — Всё навсегда переменится. И тогда вы с восторгом печали убедитесь… Как я уже убедился. В том, что мы — одни на Земле.
— Вот как даже! — восхищённо хлопнул себя ладонями по коленям Пенёк, — «С восторгом печали». А другие-то земляне куда, грешные, подевались?
— Куда же им подеваться. Тут они все рядышком, на одной планетке. Были и будут. Какими будут, поглядим, конечно, в чём-то тоже изменятся. Но мы-то уже — не они. Абсолютно не они. Вот в чём беда или счастье, как хотите, принимайте.
— Минуточку, — возразил я, — Есть же ещё среди згинцев сподобные. Те — тоже услышат, почувствуют, придут. Как пришли мы.
— Много ль их было, истинно сподобных? Сколько их осталось в прежнем состоянии через двадцать лет? Никто не придёт. Те, кому потребно, уже здесь.
— А если придут всё-таки? — не унимался я.
— Поздно, — дальним глухим голосом ответил Марк, — Им уже не суждено превозмочь. Нам уже не нужны другие.
— Но мы-то «превозмогли», как видите.
— Вы бы тоже не превозмогли. Если б пришли позже.
— Это почему же?
— Как там, в Завете… Званых много, а избранных… Всему срок. Отныне.
— Ага. Значит лишь мы с вами отныне — избранные, рассудила Вела, — И присно и во веки. Так понимать?
— Маленькое уточнение. Не мы с вами. Я. Вы. Вначале — я. Потом — вы.
— Ладно, замечательно, — сказал я, — Спасибо, что хоть потом… Ещё одна неясность. Все те люди, которые остались за Каймой или прошли сквозь Кайму. Те, что встречали нас. Что они теперь собой представляют? Сколько их?
Марк ответил не сразу. Некоторое время его взгляд отрешённо блуждал по извивам-узорам настенных обоев. Что-то он мысленно взвешивал. В чём-то он был неуверен. Я догадывался в чём. Мне уже был почти ясен этот человек.
— Эти люди — особый счёт, — сказал он осторожно, — Они оказались в зоне по разным причинам. Военное спецподразделение, которые несло охрану объекта: исследовательского комплекса и самого Ствола. Группа, подготовившая и взорвавшая бомбу в Стволе. Те, кого не успели… или не захотели вывезти во время эвакуации. Всего — триста тридцать человек. Кроме того, те люди, которым удалось самостоятельно преодолеть Кайму и добраться до Зги. Их — двадцать три человека. Все они превосходят по своим возможностям обычных людей. Большинство из них подверглось прямому воздействию згинского энергоинформа в его нестабильном, коллапсированном, а затем в перерождённом виде.
Они приобрели совершенно уникальные качества. Например, способность в несколько раз увеличивать свою физическую силу, быстроту реакции. Способность к гипнозу на расстоянии, к телекинезу, к экстрасенсорике. Сверхвыносливость, возможность длительное время обходиться без сна, пищи, воды… Много чего ещё. Все в разной степени, конечно, в соответствии с первоначальными своими задатками. Но это произошло потом, постепенно. А вначале… В первые недели, даже месяцы после случившегося… Видели бы вы их! Они были никто. В полном смысле. Детали ландшафта.
— То есть, психика их оказалась начисто стёрта, — продолжил я.
— Да, именно.
— А потом у них построилась другая психика. И вы, надо полагать, в этом поучаствовали.
— Я проводник Начала. Так уж сталось. Сущность воздействовала на всех и на меня тоже. И каждому определила свою роль.
— Вы были здесь во время взрыва? — поинтересовалась Вела.
— Нет, я пришёл позже. Недели две спустя.
— Если не секрет, почему вы пришли? Кто-то позвал вас?
— Может быть… Всё было… неявно. Я просто почувствовал надо идти. Вы ведь тоже это почувствовали.
— Да-а, — согласилась Вела.
— Но я, в отличие от вас, никогда не уезжал далеко от Зги. Я все эти годы жил в Солотове — знаете, наверное. И всё время ощущал влияние Зги. Поэтому я оказался первым. Думал, что единственным. Как выяснилось — нет.
— Ты разочарован нашим появленьем? — ехидно спросил Пенёк.
— Ничуть. Если бы вы были мне не нужны — вы бы не появились.
— А вот это весьма-а спорный вопрос, — в глазах Пенька плеснулась острая неприязнь, она искала выхода. Я тихонько толкнул его локтём: успокойся, мол, потерпи.
— Так вот, — невозмутимо продолжал Марк, — я пришёл и увидел этих несчастных. Внешне, декоративно они выглядели людьми. Но это были не люди. Даже не существа, можно сказать. Существа наделены инстинктами. У них даже инстинктов не было. Даже инстинкта самосохранения. Сами по себе они погибли бы все до единого, потому что разучились жить. Единственное, что мне удалось вначале: гигантским психологическим напряжением собрать их всех вместе, в одно стадо. Постепенно к ним возвращались жизненные инстинкты: потребность в еде, в сне… Потом появились человеческие привычки. Они вновь научились общаться между собой. Стадо превратилось в толпу. Потом пришло осознанье себя, себе подобных, окружающего мира, своего места в нём. И главное — восприятье меня и своей однозначнейшей взаимосвязи со мною. И толпа наконец сделалась мощной командой, имеющей общие, неколебимые взгляды и цели.
В моём мозгу, в потайном окоулке сознанья уже давно тонко тикало, позванивало: невесомый чуткий маятник, стальная спица метронома — звук частый, чистый, взывающий. Это был сигнал недобра, сигнал опасности, которая ещё вдалеке, ещё на подлёте, но с которой не разминуться.
— Мда… — задумчиво сказал я, пытаясь притянуть в себя текучий взгляд Марка, — Сколь важно всё-таки оказаться в нужное время в нужном месте. Вы действительно способный человек. Вам удался титанический труд. Не знаю, какими усилиями, какими приёмами… Форменное чудо. Перестроить от нуля психику стольких людей! Замкнуть на себе их личности! Подчинить их своему влиянию. Праздный вопрос — зачем?
— Именно, что праздный.
Мы на миг вновь встретились взглядами. В глазах у него было сложное: фанатичная решимость… холодный кураж… нетерпение… и беглая тень ненависти… и мельк страха… Мы были перед ним. Он хорошо понимал, кто мы.
— Да, — продолжал я, — Конечно. Исполнители желаний. Реализаторы амбиций. Лиха беда — начало. Кусок города, поименованный простенько и со вкусом — «рай»; конечно это не вы придумали?
Марк, улыбаясь, покачал головой.
— Слепленные вами сверхчеловеки развлекаются. С вашего дозволения. А и на здоровье. Рай так рай. Но всего-то лишь стартовая площадка. К грядущему новому общеземному «Раю». Это потом-после, а пока что и тут не хило, надо же кому-то где-то на ком-то «зиждиться». Очаровательный — нет слов — титул; знаем-знаем, придуман тоже категорически не вами.
«Зиждитель» — ещё не Бог, но крепкая ступенька к вашему будущему всевышеству. Не так ли? И отнюдь не для этих трёх сотен спецназовских зомби. Это такой мизер-пустяк. Для всех землян ваше всевышество. Ни много ни мало. Для всех сущих и грядущих. Когда Кайма окаймит планету. А? Скажите, что я ошибся.
Марк засмеялся дружески, непринуждённо, с удовольствием, умел владеть собой человек.
— Не удивляюсь, не возражаю. На нашем с вами уровне можно оставить слова, как обузу и общаться непосредственно мыслями, мозговыми спектрами. Когда мы привыкнем друг к другу, мы, по вероятности, и будем так делать.
— И всё-таки, зачем мы-то вам понадобились? — спросила Вела, — Вы сами тут так хорошо всё организовали.
— Может, мне скучно одному, — отшутился Марк, — Я человек общительный. Решайтесь, друзья мои. Я приглашаю вас в новый мир. В наш мир. Раз уж мы с вами встретились, значит нам судьба — быть вместе. И действовать сообща.
— «Мы странно встретились, — процедил Пенёк, — и странно разойдемся»…
Лицо Марка опять сделалось бесстрастным и жестким. Он бросил взгляд на часы, обернулся к окнам, за которыми невнятно угадывались какие-то движения, какой-то слабый гул.
— Но что это мы с вами всё — слова да слова. Слово, ставшее делом — вот истинное слово. Я думаю, пора нам взглянуть на них.
Он подошёл к окну, распахнул створки, сделал нам приглашающий жест. Мы подошли, посмотрели вниз со второго этажа.
Школьный двор был полон народу. Ещё недавно, когда мы проходили по нему, он был пуст и заброшен, а сейчас его заполнили люди: мужчины, сплошь в военной камуфляжной форме. Стоящие не как попало, а ровными рядами, ряды образовывали несколько колонн, перед каждой колонной находился, по-видимому, её командир. Все были с оружием: пистолеты, автоматы, ручные пулемёты, гранаты на поясе… В стороне отдельной группой стояли люди в гражданской одежде. Все до единого были подтянуты, неподвижны, в полном безмолвии они смотрели в окно, на нас.
— Вот они, наши «апостолы», — торжественно провозгласил Марк, — Только их не двенадцать, а триста пятьдесят три. Они собрались здесь со всей округи по моему мысленному приказу.
— Зачем? — осторожно спросила Вела.
— Для вас. Чтобы вы посмотрели на них. Оценили их. Это безупречные люди. Абсолютно преданные мне. Не выполнить приказ для них невозможно. Если я прикажу им, к примеру, перестрелять друг друга, они тотчас это сделают. Если я прикажу им уничтожить здание школы, они развалят его по кирпичу за несколько минут.
Лёнчик почти лёг на подоконник, высунулся наружу, помахал руками внизу стоящим, прокричал им приветствие. Удивлённо повернулся к нам.
— Смотрите, не реагируют. Все уставились в одну точку, как истуканы.
— Нет, юный мой друг, — пояснил Марк, — Они не истуканы. Они смотрят на меня. Они не могут больше никуда смотреть, потому что я мысленно, телепатемой приказал им так сделать. Когда я скомандую «отбой», командиры взводов повторят мой приказ — все разойдутся и станут заниматься своими делами. Они способны действовать совершенно самостоятельно, мыслить, анализировать любую ситуацию, принимать решения. Они живые люди, не роботы. Только умеют гораздо больше, чем обычные люди. Вы могли рассмотреть их поближе, когда они сопровождали вас сюда.
— Да, мы имели такую радость, — подтвердила Вела, — Не совсем ясно насчёт гражданских. Они, похоже, чем-то отличаются от военных. В сторону человеческого.
— Вы про тех, что пришли после взрыва? Они не попали в коллапс, их психика в меньшей степени реконбинирована. В них осталась прежняя индивидуальность, интеллект у них, конечно, повыше, чем у солдат. Люди это высокообразованные, научные работники, в основном. Зато физические данные — оставляют желать. Все они тоже подчиняются телепатическим приказам. Правда, нет такой безоговорочной дисциплины и сверхнадёжности, как у военных. Впрочем, при необходимости на них можно воздействовать… интенсивно, и они сделают всё для блага…
— Для чьёго блага? — жёстко спросила Вела.
— Для общего блага человечества. Для чего же ещё.
— Вы знаете, у нас имеются подозрения, что не все находящиеся в Зге озабочены благом человечества так, как эти господа, — кивнул я на стоящих внизу. Некоторые гражданские, а может быть, и военные заняты другими делами. И вашей замечательной личностью они как-то не увлеклись.
Чуть подобрались губы «заждителя», чуть сузились, затенились глаза.
— Ничего особенного. Есть другие люди, вы правы. В зданиях научного комплекса, например. В парке прячется несколько человек. Да вот совсем недалеко отсюда один тихий сумасшедший… живёт на дубе — вы видели, наверное, этот дуб на въезде в город — копает экскаватором какую-то траншею.
— И вас не смущает, — осторожно спросил я, — то, что он там — сам по себе? Вне вашей опёки.
— Один полуживой человечек? Никому не опасен, не интересен. Но скоро и он будет с нами. Или не будет ни с кем. Скоро все будут с нами, уверяю вас. Есть правила, есть исключения. Временные исключения. А правила — вот они, — Марк пафосно плеснул рукою на школьный двор, — Вот они, первые представители новой высшей цивилизации. Основание пирамиды цивилизации. А вершина пирамиды — мы.
— Кстати, пожалуйста, скомандуйте им «отбой», — попросила Вела, — не очень приятно смотреть на окоченелые манекены.
— Извольте, — усмехнулся Марк.
Через секунду столбнячные ряды облегчённо выдохнули, расслабились. Командиры стали отдавать распоряжения, ожившие люди начали расходиться со двора, разбиваясь на маленькие группки, переговариваясь, смеясь, не обращая на нас уже ни малейшего внимания.
— Видите, — продолжал Марк, — это никакие не зомби, не маньяки. Они спят, едят, курят, иногда пьют водку, играют в карты… Ничто человеческое им не чуждо. Но в считанные минуты из них можно получить получить мощнейшую, практически неуязвимую ударную силу, способную смести любое препятствие.
— Интер-ресно, — мрачно ухмыльнулся Пенёк, — Кого же ты собираешься ими сметать?
— Поживём…
— Однако сдаётся мне, что маловато всё-таки этих волкодавов для завоевания мирового господства. Полагаю, что наша планетка Земля всё-таки побольше и посложнее, чем ты себе вообразил.
Марк огорчённо покачал головой, отвернулся от Пенька. Пенёк его раздражал.
— О Гос-споди! Да о чём вы? Кто собирается завоёвывать мировое господство? Что за чушь! Давайте же поймём, наконец! Создаётся совершенно новый мир. Происходит вселенский акт творения — не мною, не вами — теми высшими разумными силами, которые никому из нас не подвластны. И эти силы избрали нас с вами первыми, отзначенными для будущего мира. Всё преобразится на Земле по программе преображенья. И люди станут другими. Для того существует Кайма и она раздвигается, охватывая планету. Но мы с вами уже стали… уже становимся теми, кем нам должно стать. И эти все, — он кивнул на школьный двор из окна, — уже обрели своё новое естество. И все остальные там, — он сделал широкий жест к горизонту, — тоже обретут его — дайте срок. Всё «приидет на круги своя». На иные «круги». О которых никто ещё — ни сном ни духом. Кроме нас. А нам с вами надо лишь привыкать к своему избранству, учиться высшему самосознанью, высшей мудрости. Нам даётся этот мир. Мы — его смысл и гармония. Но и в ответе — мы за него.
Тонко тикал, звенел во мне сигнал опасности. Я взглянул на лица своих спутников. И Пенёк, и Вела, и даже Лёнчик изготовлены были к возражениям, к спору, к скандалу, к настоянию на своём, к любым словам и действиям против его слов и действий. Всем был ясен этот человек.
Но скандал нам пока ни к чему.
— Уважаемый господин Марк, — сказал я, — После дальней дороги мы нуждаемся в некотором отдыхе. Слишком много впечатлений. Нам бы помыться, поесть, отдохнуть. Собраться с мыслями.
— Бога ради! — спохватился хозяин кабинета, — Извините, что не я первый предложил вам это! Большая моя оплошность. Никаких проблем. В вашем распоряжении будет две комнаты, здесь, в здании школы: одна для дамы, другая для мужчин. Всё необходимое, включая чистые постели. Умывальная, душевая. Еду, мы вам тоже обеспечим, у нас прекрасная столовая, закусочная — всё сами организовали. Отдыхайте, отсыпайтесь, осмысливайтесь. А завтра с утра мы с вами примемся за дело. Уже с полным взаимопониманием. Иначе и быть не может. Иначе никак… не может быть, — добавил он странным тоном.
2
Мы собрались подняться с рассветом, но я встал раньше. В комнате было ещё темно. За окнами ночное небо уже разбавлялось серо-голубым.
Четыре кровати по углам — мы ночевали вместе в одной комнате по-походному. Лёнчик, раскинув руки, досматривал свой последний приключенческий сон. Вела, наоборот, свернулась в комочек, даже во сне она была сосредоточена и насторожена. Пенёк, запрокинув голову, недовольно сопел.
Так тому быть. Всё обговорено, решено, сомнений нет. Сегодня доберёмся до нашей цели. Там всё определится окончательно. Там мы должны встретить того, кто нам необходим. А от этой «райской компании» во главе с самоиспечённым божком-фюрером надо поскорее отделываться и с наименьшим шумом. Хорошо бы вовсе без шума. Но чуяло моё сердце — без шума сегодня вряд ли обойдётся.
Я, было, взял рюкзак, чтобы достать наше ружьё, собрать зарядить его. Остановился. Охотничья двухстволка против трёх сотен автоматов, пулемётов, гранат, что там ещё у них… Что ж, будем надеяться, в случае самого худшего, у нас появится оружие покруче пулемётов. Но нет. Нельзя. Никак нельзя. Надо — без шума.
Проснулась Вела, затем Пенёк. Разбудили Лёнчика. Сборы заняли несколько минут. Мы открыли створки окна, благо, комната находилась на первом этаже.
— Ну, с Богом, — сказал я, влезая на подоконник, — Пусть всё будет хорошо.
Я спрыгнул на ноздреватый асфальт, огляделся. Поблизости никого. Школьный двор пуст, сумеречен, уныл.
Я помогал Лёнчику, Веле спускаться из окна, принимал от Пенька рюкзаки, а меня свербило ниоткуда взявшееся тёмное почувствие: «не то, не так делаем… всё неверно, неправильно, глупо». «А как правильно? — мысленно огрызнулся я на себя, — Кто подскажет, как правильно? Правильно-неправильно — уже делаем. Назад не вернёмся».
Крадучись, прошли вдоль стены, завернули за угол, перебежали открытое пространство до железной ка-литки в ограде, выбрались на улицу.
Улица была пуста, беспризорна, в диких зарослях деревьев, кустарников, бурьяна. За зарослями виднелись лишь крыши одноэтажных обветшалых домов.
Мы вздохнули с облегчением. Похоже, что никто не заметил. А зелёные уличные дебри плотно скрыли от нас школу и всё, что с ней связано. Теперь — не медлить, не медлить.
Успокоились мы преждевременно. За спиной послышался тяжёлый топот. Из-за зарослей показались догонявшие нас солдаты, целая орава солдат. Они заполнили всю ширину узкой улочки. Куцая мысль о спасении бегством чиркнула во мне и погасла: «куда бежать? с ребёнком, женщиной…»
Люди в военной форме окружили нас, все при оружии, и оружие наизготовку. На лицах — знакомая нам тусклая бесстрасть. Тот же вчерашний капитан, те же отстуженные глаза.
— Что, господа, утренняя зарядка? — вопросил я, сосредотачиваясь на переносице капитана, излавливая и притягивая его взгляд, — Развлекательный марш-бросок? От нас что угодно?
— Угодно вернуть вас назад, — сипло, отрывисто сказал капитан, с трудом уводя свой взгляд от моего взгляда, — Непреречно. Или будет применено оружие.
— Вы это серьёзно, господа? У вас вообще со здоровьем как?
— Отставить разговоры! Приказано вернуться — вернётесь. Надцель сопутства. Назад!
— Ты на кого это гавкаешь! — взревел Пенёк, подступил к капитану со сжатыми кулаками, — Ты! Кукла заводная! Ты понятие имеешь — кто мы? Или тебе показать…
Капитан молча поднял пистолет, нацелил в грудь Пенька, отщелкнул предохранитель. Послышались щелчки снимаемых с предохранителей автоматов. Они явно не шутили.
— Всем спокойно! — крикнул я, — Мы вернёмся. С вами что говорить. Поговорим с вашим кукловодом.
В напряженном молчании мы вернулись прежним путём через калитку, обогнули здание спортзала, вышли на школьный двор. Двор был полон вооружённой солдатни. Очевидно, всё вчерашнее воинство уже успело прибежать по высочайшему мановению. Удивительная оперативность. Зачем? Ради нас, разумеется. Только сегодня уже не для строевого смотра. Для напуга нашего: костюмированного спектакля. А то и для более гнусных вещей.
Солдаты стояли не колоннами, а плотными группами, распределяясь по всему простору двора. Все следили за нами, но все, как один, быстро отводили глаза, как только мы пытались впрямую с ними встретиться взглядами. «Приказано так. Побаивается нас «зиждитель». Не зря. А где же он сам?»
— Что будем делать? — тихонько спросила Вела.
— По обстоятельствам. Но, ради Бога, пока — ничего резкого, необдуманного. Слышь, Пенёк, тебя очень прошу. Мы сильнее их. И умнее. Но поймите — мы не бессмертны. Пуля — и для нас — пуля. Беречь себя. И друг друга.
В здание мы не вошли. Мы стояли перед парадным крыльцом в окружении солдат и ждали. И ожидание затягивалось. «Как же… «Божественная особа». «Повелитель мира». Черни положено ждать? Вот сволочь!».
Уже совсем рассвело, и первые лучи солнца проблёскивали из-за деревьев. Мелкие облачка на небе светились нежной розовиной. И круглое облачко в зените — не розовина почему-то, а серебро, ртуть — острые текучие просверки. Вот она, объявилась, наконец, наша спутница. Хорошо или плохо, что объявилась? Наверное, что-то важное назревает.
Я с невнятной надеждой вглядывался в Стаю: «Эй, что посоветуешь? Чем поможешь?»
Стая была ярче, чем раньше. К ртутистым искрам примешивались мерцания густой бронзы и меди.
Но располагалась Стая гораздо выше, чем обычно. Раза два она зигзагообразными движениями явно пыталась снизиться над нашими головами. И вновь набирала высоту. Какая-то упорная сила оттесняла её почти до уровня других облаков. Вот как. Даже всемогущая Стая не может преодолеть здешнее гнусное энергомесиво. Или не хочет?
Мои небесные созерцания прервало появление «зиждителя». Он остановился на крыльце, скрестил руки на груди. Лицо непроницаемо, сфинксовски сурово. Смотрел он куда-то поверх наших голов в одному ему, надо полагать, ведомые дали. Мне стало даже смешно, настолько он не походил на вчерашнего радушного хозяина. Ни дать ни взять — какой-нибудь латиноамериканский кокаиновый диктаторишко со своей «гвардией». Это он для них пыжился? Или перед нами ломал комедию?
— Ну так как понимать прикажете, «ваше всевышество»? — обратился я к нему, — Мы кто здесь: гости или пленники? Если гости — мы вольны идти куда захотим и когда захотим. А если уже пленники — то объяснения нам предстоят очень серьёзные.
— А выбор не только в этом, — чуть ли не ласково усмехнулся Марк, — Гости-пленники… есть ещё варианты. Друзья или враги, например. Вместе вы все или порознь. И даже совсем интересный: живые вы или мёртвые… Вам выбирать. А нам — содействовать. Впрочем, вы, кажется, уже выбрали. По всем вариантам — знак минус. Поздравляю. Скорблю.
— Ты бы не торопился скорбеть, «зиждитель» долбаный, — угрожающе проговорил Пенёк, — Кому по ком скорбеть, ещё вопрос. Если у тебя и у этих идиотов, — он кивнул на безмолвных солдат, — в башках всё попереворачивалось от проклятой бомбы, которую они сами же взорвали, то вас лечить всех надо. За хорошими замками и крепкими решётками. Вы — психи все пошлые, а не новая цивилизация.
— Это ж надо! — весело удивился Марк, — Как низко ты нас ценишь. Ну-ка посмотри вон туда.
Мы повернули головы. Мощный ветвистый тополь, возвышавшийся вдали над домами и деревьями, с резким треском сломился пополам. Верхушка рухнула на крышу рядом стоящего дома, раздробив шифер, смяв стропила.
— Один мысленный импульс. Пустячок. Любой из моих людей может подобное. Так какие ты нам приготовил замки и решётки?
— Жалкий балаган, — заключил Пенёк, — Наверное, ты не згинец. Среди згинцев я не встречал такой чванливой мрази. Смотри, что я тебе покажу.
Я остановил Пенька за руку, — не надо глупостей.
Может быть, не стоило его останавливать… Может быть, всё получилось бы по-другому. Но я остановил Пенька за руку. Куда она подевалась тогда, моя прозорливость! Как мне тогда её недостало!
— Послушайте, господин Марк, — что есть сил миролюбиво сказал я, — У нас сегодня нет ни малейшего желания спорить с вами о нашем божественном пред-назначении и уж, тем более, соревноваться в количестве поваленных деревьев или, к примеру, пробитых стен. Оставайтесь тем, кем вы себя считаете, занимайтесь своими делами, пока есть такая возможность. Мы на вашу избранность не претендуем. Никаких препятствий вам чинить не собираемся. Просто позвольте нам уйти своей дорогой. Коль мы с вами, как вы вчера утверждали, ровня друг другу, давайте же уважать друг друга.
— Никуда вы отсюда не уйдёте, — глухим вибрирующим голосом объявил «зиждитель», — Вы не очень-то мне нужны, как друзья. А уж как недруги, вы мне, тем более, ни к чему. Именно, потому что мы — ровня.
Я взглянул на Пенька, на Велу, на Лёнчика. Без слов было ясно: добром это не кончится. — Сосредотачивайтесь, — шепнул я, — Стройте барьер. Барьер… у них автоматы.
Я сделал шаг к крыльцу, но не стал подниматься. Несколько ступенек разделяло нас с ним. Сердце моё билось ровно и звонко.
— Слушай, ты!.. Ты называешь себя згинцем и сподобным. Возможно, ты и згинец. Возможно даже, по-своему сподобный. Если так, ты не можешь не знать такую личность, как Мик Григорьич.
У Марка криво изогнулся край губ.
— Конечно. Вижу по лицу. Так вот, истинно сподобных нас было очень немного. И все мы чувствовали друг друга. Мы отпечатлялись друг в друге своими интуивами. Почему мы тебя никогда не чувствовали? Почему ты не отпечатлился в нас? Не знаешь? Знаешь ты. И я теперь знаю. Мик Григорьич отъединил тебя от нас. Это он поставил энергозаслон. Он изолировал тебя от всего мира. Потому, что ты опасен для людей. Ты — антисподобный. Ты — интуивная химера. А теперь заслон разрушен, благодаря взрыву бомбы, коллапсу. Надолго ли — не знаю. Но, если не хочешь беды для себя, не трогай нас. Забудь о нашем существовании. Прикажи своей солдатне убрать оружие. Мы уходим. И мы уйдём.
Этот наш путь через школьный двор до ворот я потом много раз мысленно пытался пройти по-другому. Наверное, его можно было пройти по-другому. Но уже ничего не исправишь. И мы прошли его так, как прошли…
Мы шли медленно, уверенно, внешне спокойно. Я замыкал шествие, обернувшись назад, в сторону безмолвной толпы с поднятым оружием. Я смотрел на них на всех сразу, не мигая, от напряжения в затылке у меня пульсно покалывало. Пока я держу их в поле зрения, они не выстрелят, не должны выстрелить.
А другая часть моего сознанья работала над сотвореньем барьера, невидимого щита, который отразит пули, если они всё-таки начнут стрелять. Я не знал, получится ли барьер, сможет ли он защитить нас. Я не имел понятия, как его создавать. Я просто мысленно воображал его вокруг нас.
Пенёк обернулся на меня, всё понял и стал делать то же самое. Не сговариваясь, мы разделили школьный двор со всем народом на две части: я держал под прицелом своего взгляда левую половину вместе с крыльцом и стоящим на нём «зиждителем», Пенёк — правую, где было наибольшее скопление солдат. Вместе наши усилия, наверное, увенчались бы успехом. Но мы сделали ошибку, отстав от идущих впереди Велы с Лёнчиком. Ворота были уже близко, мы проходили мимо какого-то маленького строеньица, кажется, трансформаторной будки.
В это время случилось непредвиденное. Услыхав шум и вскрики, я быстро повернул голову. Впереди мелькнули три огромные фигуры спецназовцев, выскочивших из-за будки. Один из них ударом локтя сбил с ног Велу, схватил Лёнчика, стиснув его под мышкой, словно куклу, бросился с ним назад в обход нас к школе. Двое других помчались следом, очевидно, для подстраховки.
Это произошло молниеносно, мы с Пеньком от неожиданности слегка опешили и не успели пересечь им путь.
Пенёк среагировал раньше меня. Сбросил рюкзак с плеч, разъярённо рыча, ринулся за верзилой, тащившим Лёнчика. Глянув на Велу — цела ли? — вроде цела, пытается подняться — я устремился за убегавшими. В несколько невероятных прыжков Пенёк догнал одного из солдат, сшиб его с ног и, не замедлив хода, продолжал настигать верзилу. Тот, которого догонял я, обернулся, что-то мелькнуло у него в руке — нож? — не похоже, да и какой нож остановит меня сейчас… Я размахнулся для удара, я чувствовал, что одним ударом смогу убить его, проломить ему голову, силы у нас уже были нечеловеческие — кулак мой во что-то попал, но я не увидел во что, перед моим лицом вспухло сизое облачко… Кинжальный огонь резанул по глазам, по гортани, по лёгким — всё вокруг зашаталось, померкло. Газ… это баллончик был у него — успел прыснуть…
Голова раскалялась и раскалывалась на обломки. Я стиснул ладонями виски, вмял пальцами глаза в глазницы — словно вывернул взгляд внутрь себя, словно возопил внутрь себя: «Не-е-е-а!.. Впе-рё-ё-о-о!.. Ты-ы-ы-а-а!..»
Я смог не потерять сознание. Смог разлепить веки, сквозь кипящую пелену в глазах разглядеть окружающее. Но ноги мои налились свинцом, я не мог не только бежать, но и двигаться, попытка шагнуть свалила меня на колени.
Пытаясь подняться с колен, удержать равновесие, я увидел… словно в плывучем сне… впереди себя… увидел всё, что произошло дальше… Всё замедлилось, застопорилось, лишилось достоверия. Вязкий мерещный бедлам: школа, школьный двор, люди в форме, с оружием… стоящие перед ними Пенёк, Лёнчик, валяющийся верзила… Пенёк, конечно, догнал его — теперь верзила никому не опасен. К Пеньку подбегают ещё трое солдат — один остаётся лежать, двое других отступают… Что теперь? На Пенька набросится вся толпа? Толпа недвижима…
Что случилось? Резкие, дикие звуки, почти незнакомые для моего смятого сознания. Что? звуки? выстрелы… Выстрелы!? два одиночных — вскрик Лёнчика. Лёнчик сгибается пополам… Движенье Пенька к Лёнчику — Лёнчик сбит на землю… частая очередь… Пенёк, как в странном танце, выгибается дугой, замирает, падает сверху на Лёнчика… Пе-нёк! Невыносимо длинная секунда-пауза — сейчас… сейчас будут выстрелы… выстрелы по нам — как же так? невозможно! Что? выстрелов нет… Нет? Может быть, не потому, что их нет. Потому что их поглотил звук: неслышимый страшный звук… теперь — и слышимый… Откуда? чей? что? голос? Не голос, ничего похожего на голос, звук, издаваемый не человеком. Кричит Вела… Вела! Та, кем стала Вела…
Незнакомая бледная, всклокоченная женщина с пятном крови на лбу пробегает мимо. Жесткая незримая волна задевает меня, электризует мою кровь, заставляет сердце колотиться о рёбра. Я выпрямляюсь, кое-как переставляя неподъёмные ноги, пытаюсь идти за ней.
Я смотрю на Велу, опускающуюся на колени рядом с лежащими Пеньком и Лёнчиком… на оцепе-невших солдат с поднятыми автоматами, нахожу примёрзшую к крыльцу фигурку «зиждителя». Выстрелов нет — звуков нет — ничего в мире нет — нету и крика Велы… крик оборван. И молчание Велы оказывается страшнее крика.
В воздухе вокруг неё — бесчинство полувидимых искрянных вихрей, тёмных размывов, смутных светов-теней. Вела наклоняется к лежащим, поворачивает на спину Пенька, тормошит Лёнчика…
Секунды раздираются, вытягиваются в бесконечность…
Вела смотрит на свои ладони, окрашенные кровью… не узнавая. Я не вижу сзади её глаз. Я тороплюсь к ней, отрывая от земли ноги-болванки.
Скорее, скорее… Иначе…
Вела, поднимает взгляд на толпу, на крыльцо, на здание школы… Я не успеваю. Я слишком поздно добираюсь. Я хватаю её за плечи, чтобы встряхнуть, повернуть к себе… Плечи её — жёстче дерева, лицо — неживо, хрупко, как тонкая фарфоровая маска. Я понимаю, что её уже нельзя трогать. Я опускаюсь на землю рядом. Я лишь смотрю, куда смотрит она. И в поле её взгляда происходит ужасное.
Ближайшие к нам солдаты задёргались в странных конвульсиях. Лица их исказились дикой болью и страхом, быстро сделались красно-багровы, коричневы, потом помертвели, обесчувствелись. Одежда их вспучивалась, словно раздуваемая изнутри ветром. В оседающих на землю телах быстро проступало что-то, меняющее цвет… что-то прорывалось изнутри наружу — огонь. Они вспыхивали уже мёртвые: неведомый огонь возникал глубоко в них, выжигал их изнутри и, высвободившись из их тел, охватывал уже открытым факелом кожу, одежду, волосы…
Раздавались смятые всхрипы сгоравших. Вся остальная толпа пребывала в тяжком оцепененьи. Лишь некоторые пытались сделать судорожные шаги, чтобы удалиться, но ноги не подчинялись им. Некоторые смогли нажать на курки автоматов. Выстрелы слышались доподлинные. И перед нами в воздухе засверкали тонкие брызги горящего металла. Пули, вонзаясь в невидимую твердь-пустоту, плавились, вскипали, оставляя после себя лишь слабые шлейфики дыма.
Количество человеческих факелов стремительно увеличивалось. Несколько солдат, находящихся от нас дальше всего, смогли преодолеть оцепенение, они неровными мучительными шагами подались со двора. Но уйти им не удалось. Уже в отдаленьи, на повороте за здание школы они скорчивались и падали на землю.
Смрадный коричневый дым от сгорающей плоти плыл над школьным двором.
Я потряс головой, не веря тому, что видел. Повернулся к рядом сидящей неподвижной Веле — она была бледна до голубизны. Глаза — расширенные, немигающие, выдвинувшиеся из глазниц… глаза не её — не Велы — не человека.
Она смотрела на школьный двор, медленно обводила его взглядом и вряд ли видела, что там творилось. Но несусвет, происходящий там, начинался из этих глаз. Я с отчаяньем понимал это и понимал, что ничем не могу никому помочь. Я чувствовал, знал, что, если трону Велу, как-то воздействую на неё, она просто умрёт.
Через минуту — другую на школьном дворе не осталось уже никого в живых. Но неведомое энергобезумие продолжалось.
Прозрачное нечто перед нами, твердь-пустота, которую не могли пробить пули, взбесившийся воздух, прокатившись по школьному двору, превращая сотни людей в чёрные дымящиеся мумии, двинулся дальше, через здание школы. Со звоном лопались, вылетали стёкла из окон на всех этажах, слышался шум падающих предметов, хлопки рвущихся ламп-светильников, деревянный скрип, металлический скрежет. Дощатое строение оранжереи вспыхнуло, как спичечный коробок. Вскоре языки пламени показались из школьных окон. Нас хлестнули резкие порывы ветра, возникшие, вероятно, от перепада давлений. Один из них чуть не снёс нас с места. Вела наклонилась вперёд и, если бы я не придержал её, сильно ударилась бы головой об асфальт. Она вновь выпрямилась, посмотрела на меня совершенно безумным отсторонним взглядом. Внутри меня вдруг раскалённым выплеском ошпарилось сердце, смялись лёгкие, заперлось дыханье. Когда она отвела взгляд, я с трудом отдышался. Что сталось бы со мною от этого взгляда, если бы я не был таким же, как она.
Невидимая убийственная волна, оставив за собой горящую школу, двигалась дальше по улице. Быстро чернели, обугливались кроны деревьев, звенели-лопались стёкла в окнах, трещал, рассыпался шифер на крышах, загорались красным огнём деревянные строения. Волна шла уже сама собой, не подчиняясь ни Веле, ни мне. Докуда она дойдёт, каких ещё натворит бед, мы не знали.
Вела, попыталась подняться с земли, зашаталась, без чувств, без сил упала мне на руки.
Я поднял её, отнёс со двора к спортивной площадке, уложил на мягкую траву. С тревогой прислушался к её дыханью: кажется, дышит ровнее. Хорошо, что она потеряла сознание. Сейчас ей самое время отключиться.
Бегом вернулся к неподвижным Пеньку с Лёнчиком. Пенёк лежал на спине в луже крови. Остановившиеся глаза его смотрели в небо. Ничем уже не помочь.
— Э-эх, Пенюша!.. — острой тоской у меня стиснулось сердце.
Лёнчик был жив, судя по едва уловимому пульсу, но очень плох. Пуля прошла через лёгкое навылет. Крови вытекло много. Хотя кровотечение уже прекратилось.
Я поднял его на руки, отнёс на зелёную траву к Веле. Потом возвратился к тому месту, где мы бросили рюкзаки, за нашей походной аптечкой. На ходу ещё раз оглянул жуткую картину школьного двора: валяющиеся как попало, друг на друге, в самых разных позах чёрные головни — останки бывших людей. Гос-споди! Как же так! Они… Мы… Чего ради? Помешательство… Наважденье…
Но я не задержался с раздумьями. Нужно было спасать своих. В первую очередь, Лёнчика. Что? Перевязать рану, сделать обезболивающий укол, привести в чувство… Мои познания в скоропомощной медицине были весьма необширны.
Лёнчик находился в глубоком бессознательном шоке. Нельзя его тормошить. Но и ждать, медлить нельзя. В больницу бы его срочно, на операционный стол… Какая здесь, к чёрту, больница!
Я по-настоящему испугался и растерялся. Если что, не дай Бог!.. с Лёнчиком… Никогда себе не прощу… Что делать? Надо скорее — нести его… Куда?!
Лоб мой покрылся холодным потом. Я встал, огляделся, выбирая направление. В отчаяньи поднял голову кверху. Прямо над нами в прозрачной голубизне парила Стая. Из серебристо-блестящей она сделалась тёмной, похожей на дымный сгусток с пульсными фиолетовыми просверками.
— Ну что висишь, созерцательница хренова?! — зло заорал я на неё, — Любуешься, сволочь! Нравится картина? Небось, сама всё подстроила. Т-ты!.. Отрыжка высшего разума! Ты нас привела сюда. Помоги же, Бога ради! Ребёнок умирает! Что делать?!
Стая висела неподвижно, но сверкание в ней участилось, сделалось ярче. Неужели, в ответ на мои слова? Затем она принялась снижаться, зигзагово раскачиваясь, резко меняя цвета своих просверков: фиолет — серебро — медь — кобальт — рубин… С явными усилиями преодолевая ещё не утихшее энерго-бесчинство вокруг нас.
Я опять, во второй раз с тревожным удивлением разглядел вблизи её внутреннюю структуру: мириады мерцающих продолговатых элементов изменчивой формы, размера, цвета; элементы быстро, беспрерывно складывались в какие-то непонятные узоры-картины, картины рассыпались, собирались вновь, по-новому. Они были живыми и жили своей странной жизнью. Они составляли одну систему, один организм; организм, скорее всего, неорганический — энергетический, информный, какой-нибудь ещё… и организм, наверняка, небезразумный, во всяком случае, функционирующий по какой-то логической целесообразной программе. И программа его деятельности привязана к нам. Стая занималась персонально нами. Она встретила нас там, по ту сторону Каймы. Она сопроводила нас сюда и наблюдала за всем происходящим. Вот только вмешаться в происходящее она не сочла нужным, не захотела. А может быть, не смогла? Вероятно, Стая — не всесильна. Я вспомнил, как высоко она висела сегодня над школой. Возможно, её активная энергетика не смогла преодолеть тот дикий энергоинформный хаос, который сотворили мы, «зиждитель», все его люди. Даже сейчас она снижается с трудом и, как показалось мне, с неохотой.
Стая всё-таки снизилась, уплотнилась над Лёнчиком, уменьшилась в размерах. Потом быстро окутала лежащего Лёнчика, так, что его стало трудно различить в дымных размывах, в переливчатой кутерьме кусочков линий, спиралей, зигзагов, запятых-закорючек, в россыпях тонких колючих искр. И к тому же Стая вдруг зазвучала. Несколько густых консонансных аккордов из не совсем звуков… из звуков, несущих, кроме собственного звучания, акустических волн, что-то ещё, что не могло восприняться никакими органами чувств и воспринималось непосредственно мозгом, сознаньем, душой, то есть сущностными началами человека.
Это звучанье со своими подзвуками, надзвуками, внутризвуками… чем там ещё, плюс — завораживающее мерцанье, переливы-извивы неожиданно унесли меня из действительности, из текущей точки бытия. Куда? Я не сразу понял куда. Ну конечно… Эти аккорды были знакомы мне. Я уже слышал их — давно. Они только однажды прозвучали во мне в странной, тревожной связи.
Будь я постарше тогда, я бы, может быть, принял это, как знак, как веленье. Но я был юн и беспечен. К тому же, эти звуки были не из действительности, а всего лишь из моего сна. Я запомнил их, впечатлился ими и благополучно забыл. До сегодня. Боже!.. Понять бы мне тогда до конца, что увидел я в своём сне!
Это была последняя ночь в Зге перед нашим отъездом, перед нашей повальной эвакуацией. Завтра утром прибудет много-премного машин: автобусов для людей, грузовиков для вещей, и жители Зги покинут свой город. Мне было восемнадцать. Я предвкушал новую жизнь, новые впечатления. Я долго не мог уснуть, ворочался на своём диване и слышал, как за стенкой тихонько переговариваются мои родители. Я всё-таки уснул, и мне приснился полёт. Полёты во сне — обычное дело; что там во сне, когда мне и наяву доводилось летать.
Но то был совсем другой полёт. Я спасался от чего-то невразумительного, металлично-пластмассо-чешуйчато-кожистого, то ли машины, то ли существа, смехотворно нелепого «рыбо-летучемыше-вертолёто-планера». Но мне было не смешно, а досадно и неприятно. Эта штуковина пыталась догнать меня, не чтобы причинить вред — напротив, чтобы посадить на спину… взять на борт, словом, помочь мне лететь дальше. Поскольку сам я, в её понимании (она, оказывается, и понимать могла), лететь не мог, не умел, не хотел и не знал куда. Но я — мог, умел, хотел и знал. И поэтому всячески старался от неё отделаться, оторваться: закладывал крутейшие виражи, взмывал свечкой вверх, падал вниз камнем, прибавлял скорости. Она то отставала, почти исчезая у горизонта, то вдруг нагоняла меня — дурная назойливая махина — пыхтела, сопела, тарахтела, посвистывала за спиной.
Эти гонки были бесконечны, я устал от них и разозлился на себя. «Не можешь избавиться от какой-то неуклюжей коряги! Тогда лети с ней, пускай везёт, раз хочет». «Коряга» мгновенно услыхала мои мысли, услужливо подлетела снизу, и я уселся на тёплую, гладкую… кожу ли… чешую ли… обшивку ли…
Дальше полёт был спокоен и плавен, я отдышался, пришёл в себя, с любопытством оглядывал всё вокруг — куда это мы направились?
Но вокруг нас быстро темнело, наволакивались холодные тучи, не видать стало ни солнца, ни звёзд, ни Земли, даже свои вытянутые ноги я скоро перестал различать сквозь войлочный туман. Даже мысли, желания мои начали притупляться, затягиваться серой пеленой. Я терял ощущенье пространства, времени, самого себя.
— Да что же это! — собрал я всю свою волю, все остатки сил, — Скорее прочь отсюда! Убрать, прогнать эту живую-неживую гадость. Уб-бить… Разрушить, уничтожить её!
Я вскочил на ноги и стал озлобленно молотить пятками по тому, что было подо мною. Я лупил кулаками по полу-твёрдой полу-мягкой поверхности. Я пытался даже грызть зубами её. В руках у меня, откуда невесть, очутился нож, и я немедля всадил его в это…
Я почувствовал, что скольжу вниз. Тучи закончились, и внизу открылась земля с высоты орлиного полёта. Нелепое машино-животное подо мной вдруг развалилось на мельчайшие кусочки, исчезло, как ни бывало вовсе.
Но мне было не до радости, по этому поводу, потому что я падал. Я не мог, не умел летать. Я понял с изумленьем-ужасом, что это гнусное создание каким-то подлым образом украло мою способность к полёту, пока несло меня на себе. И, что со мной сейчас всё будет кончено…
Внизу я видел родную Згу, об которую мне суждено разбиться. Зга была очень красива. Яркая, ласковая зелень бесчисленных деревьев, цветные мозаичные квадратики крыш, блескуче голубая ленточка речки Згинки, прохладно лазурные пятнышки озёр.
Я смог разглядеть эту красоту и раньше времени не умер от страха, потому что вдруг услышал музыку, странную музыку, густые негромкие аккорды: во мне, в воздухе, всюду… Откуда она взялась? Впитывая эти аккорды, я падал — город наближался на меня…
То, что я увидел вблизи, было не так красиво, как с высоты. Совсем наоборот. Зелёная листва деревьев почему-то оказалась чёрной. И крыши домов почему-то были черны, изломаны. Я падал на какую-то школу, не мою школу, школу в другом районе города. Вид школы мне всегда был приятен, я любил школу и всё, что с ней связано. Но вид этой школы испугал меня больше, чем собственное падение. Она была выгоревшая вся дотла: проваленная крыша, закопчённые стены, мёртвые глазницы окон. Школьный двор: недобрые взблески солнца в битом стекле, обломки кирпича и шифера. Перевёрнутые, обглоданные огнём скамейки, бледный пепел цветочных клумб. И множество каких-то чёрных-чёрных больших уродливых кукол — целых… разломленных пополам… рассыпанных на куски… Ими покрыт почти весь школьный двор. Я падал прямо в их скопище. Что за дурацкие отвратные куклы? Откуда они взялись?
Я падал не стремительно, мгновенья были тягучими, как и полагается во сне. И мысли тоже. Я уже начал чуть-чуть понимать, что это за куклы… Но допонять не успел. И доупасть не успел. Меня раз-будила мама.
За окном ярко светило утреннее весёлое солнце. В это утро я покидал Згу. Мне было восемнадцать лет.
Лёнчик пошевелился, открыл глаза. Сделал попытку привстать. Стая поднялась над ним на несколько метров, повисла серебристым эллипсоидом и, удовлетворённо посверкивая, наблюдала за результатом своего действа.
Я подскочил к Лёнчику.
— Лежи-лежи. Всё в порядке. Ты как себя?..
— Голова кружится, — слабо проговорил он.
Я расстегнул на нём рубашку, осмотрел рану. Кровь подсохла, рана слегка затянулась. Я, как смог, перевязал его: обмотал бинтами, уложил снова, постелив на траву свою куртку и приспособив под голову свёрнутый в рулон спальный мешок.
Очнулась Вела, с трудом поднялось на локте, в страхе и растерянности воззрилась на нас.
— С ним всё в порядке, — поспешил успокоить я её, — Спасибо нашему другу, — кивнул я на Стаю, — Ты сама как?
Вела не слышала моих слов и не видела ничего вокруг, кроме Лёнчика. Я помог ей подойти к нему, она опустилась на траву, дрожащими руками трогала, гладила, обнимала его, осыпала поцелуями, удостовериваясь, что он жив. Несусветная бледность её разбавилась слабым румянцем. Глаза её уже были обычными женскими уязвимыми, полными слёз глазами. И уже невозможно было представить в них то — уму непостижимое, нечеловеческое…
— А Пенёк где? — обеспокоено спросил Лёнчик.
Пенёк… У меня вдруг мелькнула шальная мысль — надежда.
«Стая… Стая-спаситель. Волшебник… Может, она?..»
— Лежите здесь, не вставайте, — строго приказал я Веле с Лёнчиком. Поднял руки к Стае, как в шаманском ритуале.
— Ну пожалуйста! Прошу! Умоляю! Ты всё можешь. Попробуй, а? Если б ты знала, как это для нас!..
Я пошёл к школьному двору, то и дело оглядываясь на Стаю. Поняла ли? Похоже, что поняла. Стая медленно, на небольшой высоте тронулась следом. Благо, что со спортивной площадки было не видно двора, его загораживало пристроенное здание спортзала, пускай без стёкол, с обгоревшими рамами со шлейфами сизого дыма изнутри. Но печальная эта картина всё-таки не равна была той, которую являл школьный двор. Ни за что нельзя им на это смотреть. Вела мало что помнит, а Лёнчик не успел ничего увидеть. Лёнчик лежит и подняться пока не может. А Вела никуда не отойдёт от него.
Стая вслед за мной приблизилась к недвижимому Пеньку, распласталась в полуметре над ним. Через несколько секунд взмыла вверх, быстро сменила цвет с серебристого на тёмно-дымный и мерцание её прекратилось. Я понял — тяжко вздохнул. Чудес не бывает на свете. Хороших, во всяком случае.
Я поднял тело Пенька — до чего же он был тяжёлый! — понёс к своим на спортплощадку. Под болящими взглядами Велы и Лёнчика опустил его на траву.
— Вот так, — глухо произнёс я, — Был человек… Если бы не он — неизвестно, как бы все…
Вела с Лёнчиком застыли в молчании, ещё до конца не веря, не понимая.
— Будьте здесь. Не бойтесь. Уже всё прошло. Я поищу лопату. Надо похоронить.