Жан де Пардальян, сгорая от нетерпения, поджидал на улице Жанну. Он решил во что бы то ни стало рассказать ей обо всем. Но о чем же именно? О том, что он страстно любит дочь? Что мечтает взять девушку в жены? Возможно, и так, но, по правде говоря, юноша и сам толком не понимал, что же ему надо. Скорее всего, ему просто хотелось получше узнать своих соседок.

Заметив наконец Жанну, которая теперь быстро приближалась к нему, Пардальян вдохнул в грудь побольше воздуха и собрался было произнести яркую речь, каковая, как он полагал, не могла оставить его собеседницу равнодушной.

Но увы! Как только Дама в трауре подошла к тому месту, где нес свою вахту Пардальян, он начисто забыл первое предложение, а именно на него молодой человек возлагал особые надежды. И бедолага замер с открытым ртом. Жанна прошла мимо, а Пардальян лишь молча поклонился ей и опомнился только тогда, когда женщина скрылась за углом…

Жан помчался за ней, надеясь настичь Даму в трауре на улице Сен-Дени и произнести-таки перед ней свою речь. На бегу он сочинил прочувствованную концовку, которая должна была достойно завершить это произведение ораторского искусства. Читатель, видимо, уже понял, что юноша вновь обрел утраченные было способности.

Но, несмотря на это, ему так и не пришло в голову, что гораздо вежливее было бы нанести визит даме домой. Но нельзя же одновременно думать о стольких вещах! И потому юноша решил остановить Жанну прямо на улице.

Однако достигнув улицы Сен-Дени, Пардальян почувствовал, что в Париже что-то случилось. Так легкая рябь пробегает порой предвестником надвигающегося шторма по спокойным водам океана… К Лувру направлялась огромная толпа; широкую улицу заполнили богатые и бедные горожане; повсюду слышался мрачный ропот, то и дело сменявшийся злобными криками. Так что же произошло?

Пардальян пытался следовать за Дамой в трауре, от которой отстал шагов на двадцать. Но ее мгновенно поглотило людское море, и она исчезла. Шевалье кинулся в толпу, отчаянно работая кулаками и локтями, но Даму в трауре так больше и не увидел.

Жан попал в людской водоворот — и поток понес его вперед. Прямо перед юношей, держась за руки, шагали три здоровяка с мощными шеями, красными лицами и злыми глазами. Завидев их, народ восторженно кричал:

— Ура Кервье! Ура Крюсе! Ура Пезу!

— Кто эти бугаи? — обратился Пардальян к прилично одетому человеку, который шел рядом с ним.

Тот неодобрительно покосился на шевалье, однако, заметив устрашающую шпагу, поспешил ответить на вопрос:

— Не может быть, месье! Неужели вы не знаете ювелира Крюсе с Деревянного моста, мясника Пезу с улицы Двух Сицилии и книготорговца Кервье, который держит лавку при университете?! Нет, правда, неужели вы не слышали о Кервье?! Да, видно, вас не слишком интересуют книги!

— Прошу меня простить, я лишь недавно приехал в Париж из провинции, — улыбнулся Пардальян. — Итак, эти люди — ювелир, мясник и книготорговец. Ну что ж, я счастлив на них взглянуть.

— Они пламенные сторонники герцога Гиза! — с ликованием воскликнул собеседник Жана.

— О! Герцог, должно быть, в восторге!

— А вы как думали, месье! Они ведь несгибаемые борцы за веру!

— Да? И за какую же? — не скрывая иронии, поинтересовался Пардальян.

— То есть как это за какую? — даже остановился горожанин. — За нашу святую веру, месье! За веру Папы Римского! Веру короля! Веру королевы! И великого Гиза! Веру всего французского народа!

— Ах вон оно что! А почему же за нее тогда нужно бороться?

— Как почему? Разве вы не понимаете?..

В это время они входили на Деревянный мост. Он уже был забит людьми, которые возбужденно кричали:

— Да здравствует Гиз! Смерть проклятым гугенотам!

— Вы слышите? — дернул Жана за рукав горожанин. — Это глас народа. А как известно, vox populi — vox Dei.

— Увы, — огорченно развел руками шевалье, — но я не говорю по-английски…

— Причем тут английский, месье, — сердито зашипел горожанин. — Это латынь. И означают эти слова: глас народа — глас Божий.

— Весьма ценные сведения! — кивнул Пардальян. — Значит, сейчас сам Господь Бог орет во всю глотку: смерть проклятым гугенотам!

— Разумеется, месье! Именно Господь устами своего народа повелевает славному Гизу стать во главе жителей Парижа. Генрих Гиз прибывает в город и проследует по этому мосту в Лувр. Да здравствует Гиз! Смерть Беарнцу! Смерть Альбре!

В эту минуту людское море заволновалось, и Пардальяна оттеснили от словоохотливого горожанина. Вдоль моста выстроились вооруженные до зубов солдаты; врезавшись в толпу, они арбалетами и аркебузами расталкивали людей, пока не проложили путь для Генриха Гиза и его свиты.

Теперь Жан стоял у въезда на мост, возле первого дома по левой стороне улицы; это было ветхое, полуразвалившееся сооружение. Жильцы, похоже, давно покинули его, о чем свидетельствовали заколоченные окна. А вот окна соседних зданий были широко раскрыты и буквально забиты любопытными.

Но вскоре шевалье обнаружил, что дом, высящийся напротив развалюхи, к которой юношу прижала толпа, тоже был необитаем. Однако кто-то приоткрыл там единственное окно, защищенное крепкой решеткой. Пардальян мог поклясться, что за этой решеткой в темноте белеет женское лицо. Горящие глаза таинственной незнакомки пристально наблюдали за толпой, из которой неслись воинственные крики:

— Смерть гугенотам!..

Но что должны означать эти вопли? Ведь гугенотов сейчас в Париже нет! А если и есть, то они где-то прячутся! Да и вообще, по условиям Сен-Жерменского договора они обрели в Париже безопасность.

Внезапно Пардальян заметил, как Крюсе, Пезу и Кервье стремительно зашагали вдоль шеренги людей, сжимавших в руках оружие; похоже, эта тройка отдавала какие-то приказы. Тут же с удвоенной силой загремели крики:

— Смерть еретикам! Смерть Беарнцу! Альбре — в Сену!

Три главаря довольно улыбались, стоя слева от моста, почти рядом с шевалье.

— Клянусь Пилатом и Вараввой, — прошептал Пардальян, — похоже, вот-вот заварится недурная каша!..

Крюсе покосился на забранное решеткой оконце, в котором Пардальян недавно заметил лицо женщины. Но теперь оттуда выглянул мужчина и подал Крюсе какой-то знак…

Заглянем же и мы в этот таинственный дом. Перед зарешеченным окном в большом кресле расположилась худощавая женщина высокого роста; она куталась в черный плащ. Во всем ее облике было что-то ястребиное: острый нос, тонкая полоска губ, пронзительные зоркие глаза.

Это была вдова покойного короля Генриха II и мать здравствующего короля Карла IX, Екатерина Медичи…

Рядом с ней замер брюнет среднего возраста. В молодые годы он, несомненно, отличался удивительной красотой, однако некоторая манерность изрядно портила впечатление от его внешности. Движения мужчины были полны вкрадчивой грациозности роскошного кота.

Это был итальянец Руджьери, астролог вдовствующей королевы…

Почему же эта пара оказалась в заброшенном доме? Какие загадочные обстоятельства давали флорентийскому астрологу возможность разговаривать с королевой не столько почтительно, сколько нежно? Что за страшные замыслы свели их в этой комнате?

Екатерина в нетерпении постукивала по полу каблучком. Она не могла скрыть своего волнения, порой ее охватывала нервная дрожь.

— Не надо торопить события, Catarina mia! — тонко улыбаясь, шепнул Руджьери.

— Рене, повтори мне все еще раз! Тебе точно известно, что она в Париже?

— Несомненно. Жанна д'Альбре, королева Наваррская, вчера тайно приехала в Париж. Скорее всего, она намеревается с кем-то поговорить.

— Но, Рене, дорогой мой, откуда ты все это знаешь?

— Как откуда? Естественно, от той беарнской красотки, которую вы сумели сделать придворной дамой королевы Наваррской!

— Ты имеешь в виду Алису де Люс?..

— Конечно, эта девица — сущий клад; она стала превосходной шпионкой.

— И нет никаких сомнений в том, что карета Жанны д'Альбре проследует по этому мосту?

— Ни малейших! Иначе я не стал бы обращаться к Крюсе, Кервье и Пезу! — снова улыбнулся Руджьери. — Ведь парижский люд сбежался сюда вовсе не затем, чтобы поглазеть на Генриха де Гиза… Подождите немного, ваше величество!

— О, ненавистная Жанна д'Альбре! Будь она трижды проклята! Гиз — это пустое место! Он целиком и полностью в моей власти, и я уничтожу его, когда будет нужно. Но Альбре — чудовищный противник! Единственный противник, который вызывает у меня страх! О, если бы она оказалась тут, передо мной! Я бы задушила ее собственными руками!..

— Не волнуйтесь так, моя королева! — ласково проворковал Руджьери. — Ваши верные подданные сами расправятся с королевой Наваррской. Видите, они уже рвутся в бой! Вы только послушайте! Нет, клянусь Альтаиром и Альдебараном, представление достойно того, чтобы на него полюбоваться! Грандиозные картины звездного неба блекнут перед теми восхитительными ужасами, которыми нас радует наша грешная земля.

Руджьери шагнул к решетке; приблизилась к окну и Екатерина. Они замерли, прижавшись друг к другу, и затрепетали, в сладком волнении ожидая кровавого зрелища.

— Но пока я вижу только Генриха де Гиза, — хриплым голосом сказала Екатерина.

— Вы не туда смотрите… Вон там… в начале моста… экипаж, окруженный свитой.

— Да, да…

— Кучер уже не может повернуть, они застряли в толпе… Сейчас приоткроются занавески, и провалиться мне на этом месте, если мой друг Крюсе не углядит в карете королеву Наваррскую!..

На мост тем временем въехал Генрих де Гиз, которого сопровождал конный отряд из тридцати человек. В ответ на радостные вопли парижан Гиз улыбался и иногда кричал:

— Да здравствует месса!

— Да здравствует месса! Смерть презренным гугенотам! — отвечала ему обезумевшая от злобы толпа.

Это была яркая, запоминающаяся картина: большая свита Гиза в роскошных нарядах, усыпанных драгоценностями, верхом на прекрасных конях, сбруя которых тоже поражала своим великолепием… Зеваки замерли, ослепленные буйством красок, блеском золота и серебра, переливами шелков и атласов и бриллиантами, сверкавшими на шляпах, шеях, пальцах и пряжках…

Но ехавший впереди Генрих де Гиз затмевал всех. Ему не было еще и двадцати. Высокий, прекрасно сложенный, он сразу выделялся благодаря своему надменному лицу и горделивой осанке. С его плеч спускался длинный голубой атласный плащ, на берете покачивались три нити отборных жемчужин.

— Гиз! Гиз! — ревела толпа.

Заслышав эти восторженные приветствия, Екатерина так сжала кулаки, что ногти оставили глубокие следы на ладонях.

А в домике Мари Туше спокойно спал в объятиях подруги король Франции, не зная, что происходит в его столице.

Генрих де Гиз и его свита миновали мост и остановились, не в силах пробиться сквозь скопище народа.

Внезапно за их спинами раздались такие страшные крики, что Гиз стремительно обернулся, сжимая в руке кинжал. Но нет!.. Опасность грозила не ему!.. Он спрятал оружие, поднялся на стременах и вгляделся в толпу, пытаясь понять, что случилось. А дело было вот в чем…

Экипаж, с которого не сводила глаз Екатерина, с трудом прокладывал себе путь в людском море. Он достиг уже начала моста и оказался возле полуразвалившегося дома. Крюсе, Пезу и Кервье стояли тут же, будто ожидая условного знака. Кожаные занавески на окнах экипажа были плотно закрыты.

Но вдруг занавески дрогнули — и три приятеля, воспользовавшись этим, немедленно завопили во все горло.

— Три тысячи чертей! — орал Крюсе, и его громовой голос разносился над толпой. — Это же королева Наваррская! Смерть еретичке! Смерть Жанне д'Альбре!

Люди кинулись к экипажу, следовавшие за ним слуги в страхе разбежались.

— Ну, наконец!.. — выдохнула Екатерина Медичи, показав в жуткой усмешке свои крепкие острые зубы.

Вокруг экипажа мгновенно собралась довольно большая группа парижан, которые принялись слаженно кричать:

— Альбре! Альбре! Смерть Альбре! Гугенотку — в Сену!

Они легко опрокинули карету и разнесли ее в щепки…

Однако две женщины сумели выбраться на мостовую. Одна из них, молодая красавица, начала громко просить:

— О, пощадите, пощадите ее величество королеву Наваррскую!

Ужасное происшествие, похоже, совсем не испугало ее.

— Это она! Она здесь! — вопили Крюсе и Пезу, тыча пальцами во вторую даму, сжимавшую в руках сумочку из кожи.

Это, и правда, была Жанна д'Альбре, королева Наваррская. Спокойно и величественно она закрыла лицо вуалью. Стремительный натиск озверевшей толпы прижал женщин к стене развалюхи. К ним тянулись сотни скрюченных пальцев. Сейчас они вцепятся в королеву Наваррскую и разорвут ее на куски…

И тут случилось чудо. Екатерина Медичи и Руджьери наблюдали за этим из окна, а Генрих де Гиз — со своего коня. Некий юноша врезался в скопище людей, прокладывая себе путь локтями, кулаками и даже головой. Он рассек толпу, словно нож — кусок масла; можно было подумать, что собравшиеся разлетаются в разные стороны от одного лишь прикосновения его могучего плеча.

В мгновение ока беснующаяся толпа вместе со своими главарями — мясником, ювелиром и книготорговцем — откатилась от двери заброшенного дома, к которой прижимались две женщины. А их неожиданный защитник выхватил огромную шпагу, грозно засверкавшую на солнце, и принялся с немыслимой быстротой крутить ее в воздухе. Это устрашающее вращение он перемежал стремительными выпадами, и люди отшатывались в испуге, а молодой человек снова начинал вертеть над головой свой смертоносный клинок.

— Рене, — мрачно заявила Екатерина, — или этот человек умрет, или станет моим слугой!

— Разумеется, — кивнул астролог.

— Сен-Мегрен, — обернулся Гиз к одному из своих придворных, — разузнай, что это за безумец. Клянусь самим дьяволом! Ну просто лев! А какое мастерство! Какой размах!

Читатель, конечно, уже понял, что этим безумцем, этим львом, заставившим попятиться разъяренную толпу, был шевалье де Пардальян!

На его глазах из опрокинутого экипажа, который принялись громить Крюсе и его приспешники, выпрыгнули две дамы.

Пардальян хотел броситься вперед, но кто-то удержал его. Жан обернулся и увидел, что его схватил за рукав тот самый горожанин, который недавно столь любезно отвечал на вопросы шевалье.

— Не вмешивайтесь! — непререкаемым тоном заявил сей достойный обыватель. — Народ разберется сам! И помните: vox populi — vox Dei.

— Сударь, — вежливо ответил Пардальян. — Я ведь вам уже говорил: я по-английски не понимаю.

С этими словами шевалье решительно выдернул свой рукав из пальцев незнакомца-латиниста и оттолкнул советчика так, что тот отлетел в толпу, а сам, пригнув голову, словно живой таран, прорезал ряды фанатиков.

— Клянусь Вакхом! — воскликнул горожанин, ощупывая рукой поврежденную челюсть. — Прямо живой Геракл, не будь я Жан Дора, Johannus Duratus, величайший из поэтов Плеяды, Вергилий нашего времени!..