Сколько же времени они шли? И куда теперь попали? На этот вопрос ни отец, ни сын не могли ответить. Они стояли, держась за какую-то коновязь под навесом, к которой их прижал стремительный людской поток. В десяти шагах справа грабили чей-то особняк. Перед домом свалили в кучи вытащенную мебель, столы, стулья. Кто-то поджег все это, и запылал костер.
Из дома появился мужчина; он волок за собой труп.
— Да здравствует Пезу! — орала толпа вокруг костра.
Труп оказался телом герцога де Ла Рошфуко, а тащил покойника действительно Пезу. Шевалье де Пардальян тут же узнал его, хотя в дыму нелегко было что-то разглядеть. Пезу шагал, засучив рукава, похожий на тигра-людоеда. И приспешники его, окружившие главаря, тоже напоминали хищников: их глаза горели, зубы скрежетали. Тигры… кругом одни тигры…
— Сороковой! Молодец Пезу! — завопил кто-то.
Пезу помахал рукой и подтащил труп к костру. У несчастного Ла Рошфуко было перерезано горло: из зияющей раны хлестала кровь.
Пезу и его свора окружили разгоревшийся костер. Пезу влез на стол и поднял тело, собираясь зашвырнуть его на вершину горящей пирамиды. Но внезапно он передумал, подхватил труп, и на лице его появилась хищная гримаса. Словно в горячечном бреду, Пардальяны увидели, как Пезу приник ртом к открытой ране… Потом размахнулся и кинул тело в огонь. Затем он спрыгнул со стола, вытер окровавленные губы и прорычал:
— Так пить хотелось!
Чернь радостно приветствовала головорезов Пезу, а те уже мчались по улице, высматривая новую жертву. Наконец они скрылись за углом. Последним удалился Пезу, бормоча:
— Сорок первый! Мне теперь нужен сорок первый! До вечера я прирежу не меньше сотни…
— Пошли! Пошли быстрей отсюда! — проговорил Пардальян-старший, бледнея от омерзения. Он крепко вцепился в плечо сына, чтобы не дать шевалье кинуться на Пезу.
Они сообразили наконец, в какой части Парижа находятся, и снова двинулись к дворцу Монморанси. Им даже удалось несколько приблизиться к нему. Во всяком случае, они вышли к Сене, но тут их подхватил другой поток. Они оказались в самой гуще толпы и схватились за руки, чтобы не потерять друг друга. Их занесло на улицу Сен-Дени, во двор какого-то очаровательного особняка. Оттуда доносились стоны умирающих, а толпа во дворе хлопала в ладоши и орала:
— Молодец Крюсе! Браво Крюсе! Бей Ла Форса!
Действительно, дом принадлежал старому гугеноту Ла Форсу. Погромщики там не задержались. За три минуты они прикончили всех: и челядь, и хозяев. Вопли и стоны стихли…
Толпа жаждала новых жертв, и зеваки потянулись за подручными Крюсе в другие гугенотские дома… Двор обезлюдел.
— Бежим отсюда! — воскликнул ветеран.
— Зайдем! — возразил сын.
Они поднялись по широкой лестнице и оказались в большом, наполовину разграбленном зале. В центре были свалены в кучу пять трупов: они лежали один на другом. Двое мужчин деловито взламывали шкафы. Это были Крюсе и один из его прихвостней. Опустошив ящики и набив карманы, грабители кинулись к трупам. У старого Ла Форса на шее висела золотая цепь. Убийцы нагнулись над мертвецами: Крюсе сорвал цепь, а его приятель отрезал уши женщине, чтобы завладеть бриллиантовыми серьгами.
— А теперь пошли! — скомандовал Крюсе.
Но бандиты даже не успели выпрямиться и одновременно рухнули на трупы лицами вниз. Шевалье ударом кулака в висок уложил Крюсе, а ветеран рукояткой пистолета проломил второму негодяю череп. Погромщики даже не вскрикнули, а лишь забились в агонии. Через минуту оба были мертвы.
Пардальяны вышли на улицу и снова отправились в путь. Они бежали, держась поближе к стенам домов, стараясь обходить пожары и не встречаться с шайками убийц.
Но скоро они снова заблудились и потеряли счет времени. А солнце уже стояло высоко. Его ласковые лучи пробивались сквозь пелену дыма. А колокола Парижа все звонили и звонили…
На одном из перекрестков Пардальяны остановились. Они увидели чудовищную процессию, двигавшуюся им навстречу. Около пятидесяти обезумевших фанатиков шагали плечом к плечу; за ними следовала огромная толпа, вооруженная дубинами, ржавыми шпагами, окровавленными копьями. У пятидесяти хищников, возглавлявших процессию, были только ножи, огромные ножи с окровавленными лезвиями. На шляпе у каждого был нашит белый крест. Пехотинцев сопровождали пятнадцать верховых. А перед процессией гордо выступали три человека с копьями в руках. Каждое копье было увенчано человеческой головой…
— Да здравствует Кервье! Да здравствует Кервье! — горланила чернь.
Толпу вел Кервье, книготорговец Кервье! Он потрясал копьем, на котором качалась бледная голова. И Пардальяны узнали голову несчастной жертвы. Оба в ужасе простонали:
— Рамус!
Шевалье на миг закрыл глаза…
Действительно, на копье была надета голова милого доброго старика-ученого.
Подняв веки, Жан почувствовал, что не может отвести глаз от мертвой головы. Наконец, взгляд его упал на человека, шагавшего с копьем, на Кервье. Парализовавшее шевалье чувство ужаса и сострадания превратилось в дикую ярость, от которой у юноши побелели губы.
Кервье заметил обращенный на него гневный взор, полный глубочайшего презрения. Он что-то пробурчал и, видимо, хотел указать своим прихвостням на Пардальяна, но не успел. Внезапно упав, Кервье покатился по мостовой.
— Черт! — прохрипел он, дернулся и затих: пуля, выпущенная из пистолета, угодила ему прямо в лоб. Стрелял, разумеется шевалье де Пардальян.
Вышло так, что в давке Жана грубо толкнул здоровенный детина с белым крестом на шляпе. Этот вояка размахивал заряженным пистолетом. Шевалье ударом кулака повалил парня, выхватил его оружие и спустил курок.
Толпа тут же кинулась на Пардальянов; загремели выстрелы из аркебуз; раздались угрозы и проклятия. Пятьсот бешеных псов с громким лаем всей сворой бросились на двух еретиков. Отец с сыном, отступая, втиснулись в узкий проход между домами. За ними, обогнав других преследователей, попытался прорваться верховой громадного роста в ливрее с гербами маршала де Данвиля. Всадник направил коня в проход и выставил вперед шпагу.
— Спасены! — внезапно воскликнул Пардальян-старший.
Шевалье еще ничего не понял, а его отец одним прыжком подлетел к лошади, голова и шея которой показались в проходе, вырвал у верхового поводья и втащил огромного скакуна в узкую щель между домами. Конь забился, застряв в проходе. Позади него бесновалась толпа, сыпя угрозами и бранью; обезумевшая лошадь пыталась взвиться на дыбы, а ошеломленный всадник в ливрее дома Данвиля тщетно старался послать коня назад. Затем, похоже, здорово перетрусив, детина сам подался назад и сполз с крупа лошади. Но ускользнуть он не успел, потому что конь взбрыкнул и ударом копыта отшвырнул незадачливого всадника…
Шевалье обвязал ремнем передние ноги жеребца, а Пардальян-старший уже собирался прикончить скакуна ударом кинжала, чтобы мертвое животное надежней преградило дорогу преследователям… Но Жан внезапно замер и изумленно воскликнул:
— Да это же Галаор!
Ветеран присмотрелся и тоже узнал жеребца:
— Верно, Галаор!
И оба весело рассмеялись. Передние ноги у Галаора были спутаны, но он еще отчаянней брыкался задними; бока его касались стен, и жеребец высился в проходе, словно живая баррикада. Оба Пардальяна кинулись вперед, к противоположному выходу из щели. Им придавала уверенности мысль, что Галаора не так-то просто будет обойти. Беглецы имели в своем распоряжении несколько минут. Но прежде, чем скрыться, шевалье обнял коня и прошептал:
— Спасибо тебе, мой верный друг…
— Черт возьми! — выругался бежавший впереди ветеран. — Мы попали в капкан. Это не проулок, а тупик! Но клянусь Пилатом, что-то мне знаком этот коридорчик! Когда-то я здесь бывал…
Неожиданно в конце тупика распахнулась дверь, и на пороге появилась женская фигура.
— Югетта! — хором завопили Пардальяны.
Перед ними и вправду стояла Югетта Грегуар, а выходившая в тупичок дверь оказалась черным ходом постоялого двора «У ворожеи». И как это ни отец, ни сын не узнали сразу хорошо известный им тупичок?!
Их привел сюда случай, и они нашли здесь убежище в ту самую минуту, когда псы Кервье готовы были растерзать их на куски…
Трясущаяся Югетта проводила отца и сына в зал. Там сидели трое: белый как мел хозяин, почтеннейший Грегуар, и два стихотворца — Дора и Понтюс де Тиар. Поэты попивали вино и писали — удивительное занятие в такой день!
— Сюда! — шепнула Югетта, подталкивая Пардальянов к лестнице. — Поднимитесь наверх, там есть дверь, которая ведет в соседний дом. Спуститесь по лестнице того дома и выйдете на другую улицу… Бегите же!
А поэты творили.
— Клянусь небом! — воскликнул Дора. — Я хотел бы сочинить оду, воспевающую славную победу над еретиками, оду, которая сохранит мое имя для потомков. Я назову ее «Парижская заутреня»…
— Чтобы написать такую оду, тебе придется окунуть перо в кровь, а не в чернила, — заметил Понтюс де Тиар.
— О, я несчастный! — завывал Грегуар, пытаясь рвать на себе волосы (занятие бессмысленное, поскольку почтенный трактирщик был совершенно лыс). — Мое заведение спалят, если узнают, что мы помогли им бежать!
— Любезнейший Ландри, — крикнул ему Пардальян-старший, — запишите на мой счет стоимость всего вашего имущества, туда же занесите сумму, что была в кассе, и приплюсуйте убытки от пожара!
— Клянусь, мы все оплатим! — кивнул шевалье.
— Бегите, бегите же! — умоляла Югетта.
Ветеран расцеловал хозяйку в обе щеки. А шевалье обнял трепещущую Югетту, нежно прикоснулся губами к ее векам и прошептал:
— Я тебя никогда не забуду!
Впервые он назвал ее на ты, и сердце Югетты едва не выскочило из груди.
Отец с сыном ринулись вверх по лестнице и скрылись…
Разволновавшийся трактирщик вынул давно приготовленный мешочек с деньгами и драгоценностями супруги.
— Нам тоже надо бежать, — вздохнула Югетта. — Эти безумцы уже прорвались в наш тупичок.
— Бежим, — едва держась от страха на ногах, пролепетал достойнейший Ландри.
— Мадам Ландри! — загремел голос поэта Дора. — Вы — плохая католичка, и я донесу на вас! Вы отсюда не уйдете.
Понтюс де Тиар вытащил шпагу и спокойно проговорил:
— Бегите, Югетта, бегите, дорогой Ландри! Если эта гадюка попытается укусить, я ее напополам разрублю!..
Перепуганный Дора съежился и замолчал .
Через несколько минут орда фанатиков вышибла дверь и ворвалась в гостиницу. Они никого не нашли и подожгли заведение Ландри Грегуара.