Последняя схватка

Зевако Мишель

Роман «Последняя схватка» завершает серию Мишеля Зевако о благородном шевалье де Пардальяне.

Неутомимая принцесса Фауста по-прежнему стремится к власти. На этот раз она пытается соблазнить тщеславными иллюзиями Карла Ангулемского, внебрачного сына короля Карла IX.

Чем закончились бы попытки захвата французского трона, не появись неожиданно шевалье де Пардальян? Кто победит в затянувшейся борьбе между двумя сильными противниками — коварная Фауста или благородный шевалье?

 

I

ПРОДОЛЖЕНИЕ СТЫЧКИ НА УЛИЦЕ КОССОНРИ

Улица Коссонри располагалась между улицей Сен-Дени и улицей Свекольный ряд, прямо в районе рынка. Там стоял отряд стрелков. Ландри Кокнар не преувеличил: их действительно было человек пятьдесят, а командовал ими сам прево. Второй такой же отряд перегородил начало улицы Сен-Дени. Движение здесь было полностью перекрыто, как и по всей улице Коссонри. И конечно же, за спинами стрелков толкались любопытные. Горожане толпились и на улице Свекольный ряд, и на улице Сен-Дени. Зеваки посмеивались и отпускали соленые шуточки. Не понимая, что происходит, они отдавали предпочтение тем участникам схватки, на стороне которых была сила. Там и сям из толпы уже звучали угрозы в адрес преследуемых, каковые, видимо, являлись опасными злодеями.

И охотились на них не только стражники.

Отряды стрелков разделяло большое пространство. Его-то и занимали люди Кончини. Их было там добрых два десятка во главе с капитаном Роспиньяком и его лейтенантами — Роктаем, Лонгвалем, Эйно и Лувиньяком. И еще не меньше тридцати бандитов, которых Пардальян просто не заметил, стояли позади «солдат» Кончини. Так что всего их было человек пятьдесят, не считая Кончини и офицеров. И все — вооружены до зубов.

Рядом с Кончини находился и д'Альбаран. С ним, как всегда, было лишь десять человек. Он выступал в роли простого наблюдателя. Было похоже, что руководство операцией он уступил Кончини.

Таким образом, дом окружали примерно двести вооруженных мужчин. Да, это было похоже на настоящую осаду…

Понятно, что все выходящие на улицу окна были распахнуты. Их густо облепили любопытные жильцы. Как и уличные зеваки, они ждали, они жаждали расправы. А спроси их, почему они питали такую ненависть к тем, на кого шла охота, и горожане не знали бы, что ответить.

Но странное дело: трое осажденных быстро убедились, что никто не выглядывал из окон дома, в котором они прятались. Все эти окна оставались закрытыми. Пардальян предложил правдоподобное объяснение:

— Вероятно, они очистили здание от жильцов.

— Похоже на то, — согласился Вальвер. И хладнокровно добавил:

— Может, они решили нас взорвать.

— А то еще поджарят, как поросят, — мрачно заметил Ландри Кокнар.

— Что же ты все-таки выяснил? — спросил Пардальян.

— Да в общем, ничего, сударь, — ответил Ландри Кокнар жалобным тоном.

И он стал рассказывать, как было дело:

— Я шел к себе. По дороге увидел прево со стрелками. Сначала я не обратил на них никакого внимания. А потом вдруг заметил, что они шагают за мной. Но и тут я, дурень, ничего еще не сообразил. Добрел себе спокойненько до улицы Коссонри. Обернулся и увидел, что люди прево занимают Свекольный ряд, перекрывая проход на нашу улицу. Я удивился, и что-то мне стало немного не по себе. Ну, плетусь себе дальше на улицу Сен-Дени. И там стрелки. Тоже дорогу перегородили. Так я оказался между двух отрядов. Вот тут мне стало страшно. Но я не понимал еще, что у них на уме. Черт бы меня побрал! Чтоб жариться мне в аду веки вечные!

— Продолжай, — холодно сказал Пардальян, — только покороче.

— С десяток стрелков вступили на нашу улицу. Они «любезно» предложили всем жителям закрыться в домах и не высовываться. А случайным прохожим «вежливо» посоветовали убираться подобру-поздорову. И, смею вас уверить, дважды им это повторять не пришлось.

— Значит, — вмешался Пардальян, устремив на Кокнара пронзительный взгляд, — при желании ты мог спокойно уйти?

— Без всякого труда, сударь, — закивал Ландри.

— А почему же ты этого не сделал? — осведомился Пардальян.

— Потому что тут подоспели вооруженные люди господина Кончини, — объяснил Кокнар. — И я понял наконец, что к чему. Увы, я начал соображать слишком поздно!

— Тем более надо было уходить, — заметил Пардальян. — Ты же знаешь, что, если попадешь в руки бывшего хозяина, тебе несдобровать.

— Я и хотел смотаться, — вздохнул Ландри. — А потом подумал: господин граф наверняка здесь. Может, он даже не подозревает, что творится на улице… Выйдет из дома — и его сразу схватят. Надо его предупредить. И я юркнул в дверь, сударь. А вы как раз собирались на улицу. Так бы волку в пасть и угодили. И уверяю вас, господин шевалье, я ужасно расстроился, когда увидел, что вы и правда тут.

Славный Ландри Кокнар говорил все это без малейшей рисовки. Он, похоже, просто не понимал, что поступил, как настоящий герой.

Растроганный такой преданностью, Одэ де Вальвер с трудом сдерживал свои чувства. Пардальян молча посмотрел на скромного смельчака, а потом тихо сказал:

— Ты храбрец, Ландри.

— Нет, сударь, — я скорее трус, — жалобно возразил Ландри Кокнар. — И еще какой. Уверяю вас, сударь, что сам я никогда не ввязываюсь в драку. А если меня пытаются в нее втянуть, я, не долго думая, бросаюсь наутек.

— А если убежать нельзя? — спросил Пардальян, невольно улыбаясь.

— Тогда я защищаю свою шкуру… — ответил Ландри Кокнар со свирепой решительностью. — По-настоящему, так и знайте.

И наивно добавил:

— Уж как я над ней, миленькой, трясусь, разрази меня гром!,.

— Ладно, — холодно заметил Пардальян, — будем драться, как львы, — ведь теперь в опасности целых три шкуры.

Он снова посмотрел в окно. Начало и конец улицы были по-прежнему перекрыты стрелками. Кончини и его люди стояли у дверей, ничего не предпринимая. Кончини что-то энергично втолковывал д'Альбарану, а тот согласно кивал головой.

— А, дьявол, что это они там замышляют? — тихо чертыхнулся Пардальян.

Да, самое неприятное — это когда не знаешь, чего ждать от противника. Не выпуская его из вида, Пардальян стал присматриваться к кровлям ближайших домов. Затем он высказал следующее соображение:

— Если придется уходить по крышам, мы почти наверняка рискуем свернуть себе шеи.

— А может, и пронесет, — отозвался Вальвер.

— Может, и пронесет, — согласился Пардальян. — Придется рискнуть, раз ничего другого не остается.

— Внимание! Они входят в дом, — предупредил Ландри Кокнар.

Действительно, человек двадцать входили по двое, в строгом порядке. Впереди отважно шагал Роспиньяк.

Пардальян и Вальвер отодвинулись от окна. А Ландри Кокнар продолжал наблюдать за улицей.

— Им и минуты не понадобится, чтобы высадить эту дверь, — задумчиво сказал Пардальян.

— Можно встретить их на лестнице, — предложил Вальвер. — Не такая она широкая. Мы вдвоем основательно попортим им кровь.

— Да, конечно. Только их слишком много. И в итоге они победят числом. К тому же… еще неизвестно, поднимутся ли они сюда. Может, они и впрямь собираются нас взорвать или поджечь дом, как вы предположили, — ответил Пардальян.

Он гневно топнул ногой и воскликнул:

— Вот ведь черт! Не хочу я, чтобы мадам Фауста сейчас меня прихлопнула!.. Мне важно прежде расстроить ее планы — и тогда можно умереть спокойно!.. А сейчас, в самом начале борьбы, было бы слишком глупо развязать ей руки… Не бывать этому, клянусь Пилатом!..

— Тогда принимайте решение, сударь, — улыбнулся Вальвер.

— Оно уже принято: в путь! — решительно вскричал Пардальян.

Он повернулся к окну. Было понятно, что он перебрал уже все возможности, все прикинул, взвесил — и выбрал путь по крышам, поскольку сказал:

— Никому из этих людей не придет в голову преследовать нас по парижским кровлям. Эта дорога лишь для тех, кому все равно угрожает смерть. Значит, с тыла на нас не нападут… Следовательно, я смело могу выбираться первым. Тем более что вон там — чердачные оконца, и не исключено, что нас там поджидают…

— А почему бы нам не влезть в одно из этих окошек… если мы до них доберемся? — предложил Ландри Кокнар.

Пардальян внимательно на него посмотрел. Славный Ландри был немного бледен, но в общем держался неплохо.

— Неужели ты думаешь, что они нас не заметят? — спокойно спросил Пардальян. — Мы же сразу угодим в ловушку.

— Пожалуй, — согласился Ландри.

— Так что все эти окна нам надо обходить стороной, — заключил Пардальян. — Давайте за мной… да покрепче держитесь на ногах.

Он извлек шпагу из ножен. Вальвер и Ландри последовали его примеру. Пардальян вылез на крышу и мягко заскользил по узкому желобу. Там он сделал два шага в сторону рынка и замер, поджидая спутников.

Вся улица зашумела при его появлении. Несколько отважных обитателей соседних домов едва не вывалились из окон. Проявляя незаурядное мужество и великодушие, эти люди истошно завопили:

— Вот он!…

— Бандит удирает!..

— Держи! Хватай его, хватай!..

Тут на крышу выбрался Ландри Кокнар, а за ним — Одэ де Вальвер. Их появление было встречено таким же диким криком, ревом и площадной бранью.

— Пошли, — отрывисто скомандовал Пардальян.

И он двинулся вперед. А его спутники — следом, с обнаженными шпагами, как и он. Шли медленно, и ни один не оступался. Их глаза были устремлены вперед, а сбоку разверзалась страшная бездна, на которую беглецы старались не смотреть.

Вся улица затаила дыхание.

Они уже прошли по крышам двух или трех домов. Пардальян упорно продвигался в сторону рынка. Вдруг он остановился и, не оборачиваясь, скомандовал:

— Стой! — И быстро добавил: — Сейчас будут стрелять. Ложитесь, живо.

Он быстро залег, и они тоже распластались на крыше, стараясь не потерять неустойчивого равновесия. Грянули оглушительные выстрелы. Пули засвистели у беглецов над головами и с сухим треском застучали по кровле. Несколько кусков черепицы покатились вниз и свалились в плотное облако порохового дыма.

Пардальян осторожно выпрямился и сказал:

— Вперед!.. Не теряя ни секунды: стрельба может возобновиться в любой момент.

Теперь они пошли быстрее. Пардальян двигался легко и стремительно. Спутники не отставали, даже не замечая, что он прибавил ходу. Так они переместились шагов на двадцать.

Внизу бесновалась разъяренная свора. Беглецы слышали, как командиры отдавали отрывистые приказы. Зеваки у окон прикусили языки. Теперь горожанам стало стыдно за свои призывы: обыватели начинали понимать, что эта охота на людей, которые и так играли со смертью, не делала чести лихим загонщикам… Теперь обитателям улиц Коссонри и Сен-Дени было не по себе. Теперь парижанам хотелось, чтобы трое смельчаков ушли от преследователей.

Медленно, но верно беглецы продвигались вперед. Пардальян вел их к намеченной цели. Это было место, где сходились две крыши, образуя нечто вроде узкого коридора между двумя скатами. Так что сорваться вниз там было просто невозможно. Попав в этот узкий, но надежный проход, они смогли бы продвигаться увереннее, не рискуя оступиться и полететь в бездну.

К тому же им нужно было свернуть налево, оставив позади улицу Коссонри и толпившихся там людей. Тогда беглецы скрылись бы из поля зрения солдат, которые пытались расстрелять их почти в упор.

Внизу поняли, что добыча ускользает. Снова посыпались проклятия, снова зазвучали приказы. Солдаты спешно перезарядили аркебузы.

Пардальян пошел еще быстрее. Вдруг он прыгнул влево и исчез с криком:

— Живо за мной!

Он сразу обернулся. Следом за ним появился Ландри Кокнар. Пардальян вцепился в него, словно клещами, подтащив к себе, приподнял и опустил у себя за спиной. Потом снова вытянул мощные руки, схватил Одэ де Вальвера, рванул и, увлекая его за собой, упал ничком.

Тут же раздался оглушительный залп, запоздало салютуя этому поразительному, молниеносному отступлению. Когда Пардальян решил, что преследователи их уже не видят, он уселся поудобнее и сказал:

— Не мешало бы отдышаться…

Все устроились как могли. Им действительно необходимо было отдохнуть. Бледные, растрепанные и взмокшие, все они жадно ловили ртами воздух. Расслабившись, беглецы почувствовали, что сил у них не осталось… Мужчинам пришлось прислониться к крыше. Они лежали на спинах, и солнце изливало на них живительное тепло. Невозможно было ни думать, ни говорить.

Первым пришел в себя Пардальян. Он встрепенулся и заявил:

— Нечего тут валяться, не до сна сейчас. Это только начало. Главные трудности еще впереди.

Его спутники немедленно приподнялись, готовые ко всему. Они снова двинулись за Пардальяном. Шли легко и уверенно: путь их все время пролегал между двумя крышами. Беглецы долго кружили, не представляя себе, где находятся. Об этом, возможно, знал Пардальян, но он ничего не говорил. И Одэ, и Ландри полностью полагались на него и не задавали никаких вопросов.

Вдруг шевалье остановился. Они все еще находились между двумя кровлями. Но в десяти шагах снова разверзалась бездна. Пардальян предупредил своих спутников об опасности. Точнее, предупредил он одного Ландри Кокнара, которого еще плохо знал. Итак, Пардальян проговорил:

— Осторожно, снова выходим на желоб. Справа — провал. Стоит оступиться, замешкаться — и все, конец.

Ландри Кокнар прекрасно понял, что это было сказано только для него. И он ответил:

— Высота меня уже не пугает, сударь.

— К тому же, — добавил Пардальян, — эти разъяренные звери снова нас увидят. Их выстрелы нас уже не достанут, но мне бы хотелось скрыть от негодяев, куда мы направляемся.

Тут он вздохнул и промолвил с сожалением:

— Увы, не получится. Ну и довольно об этом.

Немного подумав, Пардальян продолжал:

— Итак, мы двинемся по краю. Дойдем до очень крутой крыши. Ее можно обогнуть, как мы обогнем эту. Но тогда мы снова окажемся на улице Коссонри. Так что заруби себе на носу, — обратился он прямо к Ландри, — если нам удастся перебраться через ту кровлю, у нас, возможно, появится шанс на спасение. Обрати внимание: возможно. То есть я совсем не уверен в успехе.

— Перебраться через ту кровлю, — заволновался Ландри Кокнар, — да ведь это такая круча. Как загремишь оттуда, так и костей не соберешь!

— Это мы еще посмотрим, — холодно произнес Пардальян. — Если не боишься попасть в руки бывшего хозяина, возвращайся назад, полезай в любое чердачное окно и сдавайся Кончини. А мы с Валъвером рискнем. Может, и свернем себе шеи, потому что и втроем это очень возможно, а уж вдвоем — почти наверняка. Решай сам.

— И решать нечего, — энергично заявил Ландри, — я скорее умру, чем встречусь с Кончини. Так что, сударь, рисковать — так рисковать.

Видя его решимость, Пардальян улыбнулся.

— Слушайте, что надо делать, — сказал он.

И изложил спутникам свой план.

— Понятно? — строго спросил в заключение Пардальян.

— Понятно, сударь, — ответил Ландри.

— А силенок-то хватит, а? — с усмешкой глянул на него Пардальян.

— Не сомневайтесь, сударь, — это я только с виду такой неказистый, — заверил его Ландри.

— Тогда пошли, — скомандовал Пардальян, — главное, не терять хладнокровия.

И он снова зашагал первым. Ступив на водосточный желоб, он добрался до намеченного места и остановился. За Пардальяном двинулся Ландри, а Одэ по-прежнему замыкал шествие. Как только они появились над улицей, внизу поднялся крик. К счастью, как и сказал Пардальян, вести по ним огонь теперь было бесполезно. Все же прозвучало несколько одиночных выстрелов.

Пардальян ждал, застыв на краю бездны. Ландри остановился рядом с ним. Кокнар осторожно согнулся, лег на крутой скат, спиной к провалу, крепко упираясь ногами в водосточный желоб. Укрепившись в этом положении, он напрягся изо всех сил и выдохнул:

— Хоп!

Это был сигнал Вальверу. Тот немедленно бросился к Ландри и прижался животом к его спине. Это произошло в какую-то долю секунды. А Вальвер уже карабкался вверх с поразительной ловкостью. Вот он поставил ноги на плечи Ландри. Тут Ландри поднял руки и крепко ухватил его за лодыжки.

На крутом и скользком скате крыши росла на глазах удивительная лестница из тел.

На улице снова стало тихо: Кончини, д'Альбаран, Роспиньяк и все прочие не сводили глаз с безумцев, желая им смерти, но и невольно восхищаясь их мужеством.

Утвердившись на месте, Вальвер дал знак шевалье. Тот ловко вскарабкался по спинам своих спутников и добрался до конька крыши. Подтянувшись на руках, он перебросил одну ногу на другую сторону и улегся ничком.

Все это Пардальян проделал за долю секунды. Не мешкая, он устроился поудобнее и протянул руку Вальверу. Тот ухватился за нее, и Пардальян потащил Вальвера на гребень… медленно, размеренно, уверенно… с силой, удесятерившейся от сознания опасности… Шевалье поднял к себе Вальвера, а у того висел на ногах Ландри Кокнар.

Вальвер взялся руками за гребень. Пардальян сгреб Одэ за плечи и помог взобраться на самый верх. Теперь Пардальян сумел дотянуться и до Ландри Кокнара. Шевалье вцепился в него железной хваткой и уже не разжимал пальцев. А Кокнар отпустил ноги хозяина: тот уселся верхом на крышу и отодвинулся, освобождая место для Ландри.

Ландри Кокнару даже и напрягаться не пришлось. Пардальян и Вальвер подняли его, как перышко, и положили плашмя между собой.

Быстро перевели дух: на это ушла какая-то секунда. И начали спускаться, что было куда опаснее, чем карабкаться вверх. На этот раз первым был Пардальян: как всегда, он брал на себя то, что требовало больше силы и ловкости.

Он ухватился за ноги Вальвера, а тот, в свою очередь, держался за лодыжки Ландри Кокнара. Так Пардальян соскользнул вниз и ступил на водосточный желоб. Но самое трудное было впереди.

Ландри Кокнар вцепился руками в конек крыши. Утвердившись на желобе, Пардальян хорошенько ухватил Вальвера, который, в свою очередь, держал Ландри, и скомандовал:

— Хоп!

Ландри Кокнар немедленно разжал пальцы и закрыл глаза. Стоило Пардальяну чуть дрогнуть, и все трое полетели бы вниз.

Но Пардальян справился с нечеловеческой нагрузкой. Почти на вытянутых руках он опустил спутников на желоб и поставил рядом с собой. Теперь троица зашагала еще быстрее и увереннее, потому что с этой стороны дорожка была пошире.

Преследователи снова перестали видеть беглецов. Но было понятно, куда те направляются. И все ринулись к рынку.

Беглецы же ничего этого не увидели: они смотрели прямо перед собой, прекрасно понимая, что малейшая оплошность может стоить им жизни. Но они сильно подозревали, что на повороте их могут настичь… Надо было опередить преследователей. И храбрецы спешили.

Надеялись ли они еще на успех? Был ли у них еще тот единственный шанс, о котором говорил Пардальян, или они его уже упустили? Как нам кажется, шанса этого уже не было, ибо вид у троицы был просто убитый.

И все же они продолжали идти вперед, стремясь неизвестно к чему, надеясь, может быть, на неведомое чудо. Вдруг Пардальян замер на месте и странным голосом сказал:

— Все, пришли. Теперь вниз.

И все трое бросились в бездну.

Кончини бежал по улице Свекольный ряд, а за ним неслась орущая свора. Кончини был в бешенстве от того, что добыча ушла от него, ловко улизнув на тот свет, и фаворит спешил хотя бы взглянуть на трупы своих смертельных врагов.

Д'Альбаран спокойно следовал за Кончини своей тяжелой поступью. Вот он-то был совершенно доволен, ибо его миссия увенчалась полным успехом: Фауста не потребовала, чтобы он взял Пардальяна живым и подверг страшным пыткам, о чем мечтал Кончини. Она приказала лишь уничтожить шевалье любыми средствами.

И вот минуту назад Пардальян прыгнул с крыши: четыре этажа отделяли его от мостовой. Понятно, что шевалье разбился насмерть. Или вот-вот испустит дух. Даже если и так, то агония не затянется… В любом случае д'Альбаран мог с полной уверенностью утверждать, что его хозяйка избавилась от Пардальяна навсегда.

 

II

ДАМА В БЕЛОМ

Мы уже отметили, что большинство улиц, прилегавших к рынку, имели названия, говорившие о том, чем именно там торговали. К их числу относилась и улица Фуражная, И действительно, на ней продавали в основном сено и фураж. Со временем улицу Фуражную стали по ошибке называть улицей Фуражек. Но там по-прежнему преобладали торговцы сеном, соломой и овсом.

Это обстоятельство сыграло в нашей истории немаловажную роль.

На улице Фуражек стоял некий мещанский дом весьма скромного вида. Уже с год или два его занимали некие «дама с мадемуазель». Так окрестил их местный люд. Когда даме приходилось называть свое имя, она произносила обычную и весьма распространенную фамилию. Мать и дочь жили тихо и скромно, как затворницы. Но старшая была такой утонченной, что все величали ее дамой, а девушку — мадемуазель.

А поскольку они вели весьма странную жизнь, порой вдруг исчезая на несколько недель подряд, неизвестно каким образом и в каком направлении; поскольку так же неожиданно возвращались неведомо когда и непонятно откуда; поскольку к тому же дама обычно появлялась в белом платье — правда, очень простом и скромном, — соседи не признавали ее плебейскую фамилию, и все называли загадочную женщину не иначе как дамой в белом.

Попробуем же приподнять завесу над этой тайной и заглянем в тихий дом.

Окно на улицу распахнуто настежь, так как в Париже очень жарко. За окном — нечто вроде мещанской гостиной. Мебель самая скромная, самая необходимая. По всему видно, что это временное жилище. Посреди комнаты стоит круглый стол. За ним сидят «дама в белом и ее мадемуазель».

Матери нельзя дать больше тридцати лет. У нее — изумительные голубые глаза, белоснежная кожа, отливающие золотом волосы. Она — небольшого роста, но удивительно хорошо сложена. Просто воплощение благородства. Действительно, дама. Неотразимо обаятельная. Легкий налет грусти на тонких и нежных чертах лица только подчеркивает ее привлекательность.

Дочь: точная копия матери в пятнадцать лет. Немного выше ростом. Крепче физически. Застенчивая и в то же время — не из пугливых. В ней чувствуется решительный характер. То же благородство. Чистый и открытый взгляд.

Обе были заняты вышиванием. Но не как проворные мастерицы, зарабатывающие этим на жизнь, а как светские дамы, для которых это — приятное времяпрепровождение. Несмотря на скромную обстановку и еще более скромную одежду, было понятно, что мать и дочь отнюдь не бедны.

Обе молчали, лишь изредка обмениваясь отдельными репликами. По всей видимости, каждая думала о своем, а шитье просто лежало у них на коленях.

Судя по выражению лица матери, ее одолевали грустные, может быть, даже тяжелые мысли.

Дочь-непоседа была чем-то смущена и обеспокоена. И все прислушивалась, вздрагивая при малейшем звуке, доносившемся снаружи. Тогда она грациозно вскакивала с места, бежала к окну и жадно вглядывалась в улицу и площадь. Потом на личике девушки отражалось разочарование, она вздыхала и медленно возвращалась к столу, грустная— грустная.

Мать при этом выходила из глубокой задумчивости, тревожно и нетерпеливо всматриваясь в выразительное лицо дочери. Дама в белом тоже вздыхала, а затем снова впадала в мечтательное оцепенение. Хотя все и так было ясно, иной раз в глазах у матери читался немой вопрос. Тогда девушка отрицательно качала головой. И дама снова бралась за шитье, думая о чем-то своем…

Обе они чего-то ждали, а время ползло медленно-медленно.

Иногда мать просила нежным голосом:

— Пойди посмотри, Жизель. Может, появился…

Жизелъ — именно так звали девушку — подымалась, спешила к окну, вздыхала и, возвращаясь на место, говорила:

— Нет, матушка.

И больше ни слова. А один раз она добавила:

— Неужели не дождемся?.. С тех пор как он вырвался из этой преисподней, мы видели его всего два раза… И то мельком. Еще несколько дней назад он предупредил, что будет. Каждый день мы ждем, а его все нет. Может, сегодня он наконец появится? Ах, матушка, я уже и надеяться не смею.

А мать ответила:

— Он не волен поступать, как ему хочется, Жизель. Теперь он принадлежит своей партии. — Женщина произнесла эти слова с затаенной горечью. — К тому же ему надо быть крайне осторожным.

Она как будто извинялась за того, кого они обе ждали. Дочь поняла это и мягко возразила:

— Что вы, матушка, я не осуждаю отца. Я же послушная дочь. Просто я очень за него переживаю… Все боюсь, как бы он не попал в беду.

— Увы! — вздохнула мать. — Он ввязался в такое рискованное дело, что не успевает отбиваться от врагов, а опасности грозят ему со всех сторон.

Женщина вздохнула и добавила с сожалением:

— А раньше мы были так счастливы. И сейчас могли бы жить в любви и согласии… Ах, зачем он впутался в эту политику!..

— Отцу видней, — твердо заявила Жизель, и в ее устах это был неотразимый довод.

— Зачем эти безумные химеры? — продолжала мать, будто не расслышав слов дочери. — Скольких слез они нам стоили, а ему — скольких жестоких разочарований, унижений и Мук! И на это ушли лучшие годы, пропавшие безвозвратно!..

— Отцу видней, — упрямо повторила Жизель тихим голосом.

— Мы были так счастливы! — повторила мать со слезами на глазах.

— Счастье вернется, матушка, вот увидите! — воскликнула Жизель, сжимая ее в объятиях.

— К тебе, моя хорошая, — грустно улыбнулась мать, лаская дочь. — Да, ты достойна счастья и будешь счастлива.

Она встряхнула белокурой головой и горько добавила:

— А мне не видать уже счастья!.. Потому что прежнего Карла больше нет… Карла, которого я так любила… а он меня боготворил, меня одну!

И дама в белом снова погрузилась в скорбные раздумья, с болью вспоминая былое счастье. Ее угнетало мрачное предчувствие, говорившее, что его уже не вернуть.

Жизель вздохнула, с нежностью глядя на мать.

А время шло. Уже в сотый раз девушка приблизилась к окну. И вдруг, затрепетав от радости, громко вскричала:

— Он, он!

Жизель подбежала к матери, обвила ее шею руками и, осыпая лицо женщины горячими поцелуями, смеясь и плача, восторженно шептала:

— Он, матушка, отец! Я узнала его по походке!.. Он, точно он!.. Ах, не плачьте же!.. Вот мы и дождались!.. Да что это я!.. Надо же отворить дверь!..

Девушка грациозно сорвалась с места, выскочила на лестницу, как молодая лань, подлетела к выходу, отперла засовы, распахнула дверь и застыла на пороге. Сердце у нее колотилось, а глаза были устремлены к Свекольному ряду.

Какой-то человек выходил оттуда на улицу Фуражек. Только любящее сердце дочери могло подсказать Жизели, что это ее отец. Потому что видела она лишь мягкие высокие черные сапоги с длинными шпорами из вороненой стали, широкий серый плащ, из-под которого торчал конец длинной шпаги, и серую шляпу с красными перьями. Эта шляпа полностью скрывала лицо мужчины, шагавшего по улице.

Дочь смотрела на отца во все глаза. Слезы радости струились по ее щекам.

Через два дома стояла повозка с сеном. Вот она дрогнула и тронулась навстречу мужчине в сером плаще. Улица была узкая, сено на повозке доходило до второго этажа, а сама она занимала весь проход. Девушка вынуждена была отступить назад, когда повозка поравнялась с ней. Потом и мужчине пришлось остановиться и прижаться к стене. Скрипучая повозка медленно проползла мимо него.

Тогда человек в плаще пошел дальше. Увидев дочь, он прибавил шагу — и вскоре уже прижимал Жизель к груди, покрывая поцелуями ее чистый лоб и золотые локоны и непрестанно повторяя:

— Дочь моя! О моя девочка! Ненаглядная моя Жизель! Мое милое, милое дитя!..

— Отец! Батюшка! — шептала Жизель. — Наконец-то!.. Живой и здоровый, слава Богу.

И снова начались объятия и поцелуи. Отец и дочь обнимали и трогали друг друга, словно не веря собственным глазам и всячески пытаясь убедиться, что не ошибаются и встреча их происходит наяву, а не во сне.

Было видно, что отец души не чает в дочери, а та любит и почитает своего дорогого батюшку.

Они забылись на какое-то время. Обоим казалось, что не прошло и секунды, а на самом деле они стояли на пороге уже несколько минут.

Пардальян прекрасно знал, что улица Фуражек принадлежит торговцам фуражом. Когда он говорил Ландри Кокнару, что им троим, может быть, представится шанс на спасение, он рассчитывал именно на это. Он думал, что есть «шанс» выбраться на улицу Фуражек, что потом, «может быть», появится «шанс» углядеть кучу сена или соломы и спрыгнуть на нее, не рискуя свернуть себе шею. И вот тогда у них действительно будет «шанс» выжить.

Этот спасительный фураж Пардальян и высматривал с кровель после сумасшедших трюков на островерхой крыше, благодаря которым вся троица оказалась над нужной улицей. Но счастье, похоже, отвернулось от беглецов. Напрасно шевалье озирал мостовую, рискуя свалиться вниз.

Пардальян был близок к отчаянию, когда вдруг увидел наконец то, что искал: открылись какие-то ворота, и из них выкатилась повозка, груженная сеном. На нее-то и показал Пардальян своим спутникам, когда проговорил:

— Все, пришли. Теперь вниз.

И они прыгнули — один за другим. Сено смягчило удар, и никто из беглецов не пострадал.

До сих пор Пардальян не размышлял над тем, что будет делать, когда спустится с крыши. Он был из тех людей, которые считают, что всему свое время и что не следует опережать событий. Теперь же, после основательной встряски шевалье сразу задумался над этим жизненно важным для беглецов вопросом. «Шанс» представился, и они не свернули себе шеи. Это было уже кое-что. Однако — еще далеко не все…

Они не могли втроем противостоять Кончини, у которого было пять или шесть офицеров и свыше пятидесяти воинов. И если бы только они… А то еще этот цепной пес Фаусты с десятком великанов, число которых того и гляди возрастет — никогда не знаешь, что может выкинуть эта женщина. Да еще прево со своими стрелками. И его лейтенанты с другим отрядом. Нет, врагов было слишком много.

Единственное, на что можно было рассчитывать, — так это проскользнуть у них между пальцами. Трудная задача, ничего не скажешь.

Вот над ней-то и бился сейчас неутомимый Пардальян.

К несчастью, особенно раздумывать было некогда: повозка простояла на месте ровно столько времени, сколько понадобилось ее хозяину, чтобы закрыть ворота. Правда, он особенно не спешил. Как бы там ни было, ворота захлопнулись, и владелец телеги взял лошадей под уздцы. Шевалье де Пардальян, граф Одэ де Вальвер и его оруженосец Ландри Кокнар отправились в путь в стогу сена.

Самым неприятным было то, что хозяин повел своих лошадок к Свекольному ряду. Иными словами, навстречу Кончини, д'Альбарану, прево и его стрелкам. Навстречу своре бешеных псов, которые неслись со всех ног, чтобы обыскать улицу. Не обнаружив трупов, они наверняка заинтересуются повозкой с такой мягкой поклажей.

Пардальян и его спутники, преодолели множество препятствий, неоднократно рисковали головами — и все это ради того, чтобы теперь глупо, смехотворно угодить прямо в лапы врагу, словно пташки в расставленные силки. В этом сене беглецы не смогут даже достойно защищаться! А они-то считали, что уже почти спаслись!

От этой мысли можно было просто взбеситься. И на шевалье действительно накатил страшный приступ холодной ярости.

Понятно, что в неистовый гнев он пришел не потому, что вот-вот должен был погибнуть в схватке, в исходе которой не оставлял никаких сомнений численный перевес противника: Пардальян уже давно не дорожил своей жизнью. Нет, он пришел в бешенство, сознавая, что с его смертью Фаусте будет обеспечена победа.

Разъяренный Пардальян кое-как выпрямился на пьедестале из сена. Бледный, растрепанный, страшный, он выхватил шпагу — ибо все три шпаги давно уже покоились в ножнах. Понятно, что спутники немедленно последовали примеру шевалье: безраздельно доверяя ему, они повторяли малейшие его движения и готовы были слепо повиноваться во всем. Обнажив клинок, Пардальян прорычал ужасным голосом:

— Клянусь Пилатом, нам нечего делать в этой копне, где нас переловят и насадят на вертел, как малых гусят! Вперед, и раз уж нам суждено погибнуть, так и не одолев проклятую Фаусту, — хоть порезвимся напоследок!

Он уже собирался соскользнуть со стога. Но шевалье было так жалко уступать Фаусте победу, что он задержался, жадно высматривая какую-нибудь щель, в которую можно было бы ускользнуть от Кончини и его банды разбойников и убийц.

Повозка случайно сместилась немного вправо. Сено задевало за фасады домов. Мы уже знаем, что Жизели, дочери дамы в белом, даже пришлось отступить с порога, а чуть позже и отец ее был вынужден прижаться к стене.

Пардальян и его спутники находились в повозке на уровне второго этажа. И вот, озираясь в отчаянии, словно утопающий, который ищет спасительную соломинку, Пардальян увидел впереди широко открытое окно. Еще два-три поворота колес, и они поравняются с распахнутыми створками…

Пардальян не стал размышлять, кому может принадлежать это здание и что за люди там живут. Не стал шевалье думать и о том, что обитатели дома могут поднять крик и привлечь внимание Кончини и его банды. Пардальян просто решил, что, укрывшись в этих стенах, он выиграет несколько мгновений, а может, и минут. А несколько мгновений могли означать спасение для шевалье и его спутников.

Больше он не раздумывал и не колебался ни секунды. Концом шпаги шевалье показал Одэ и Ландри на заветное окно. Те все поняли без всяких объяснений. И вот они оказались на одном уровне с окном. С быстротой и ловкостью, которые беглецы выказывали уже не один раз, все трое ступили на подоконник, впрыгнули в комнату и закрыли за собой створки.

Ни мужчина в сером плаще, ни его дочь, ни хозяин повозки ничего не заметили. Им и в голову не приходило, что в сене могли укрываться люди. Скрипя и подпрыгивая, повозка медленно проползла вперед. Но вскоре ей пришлось остановиться. Оторопевшего хозяина окружила волчья стая Кончини. И торговец совсем обезумел от страха и громко застучал зубами, когда увидел перед собой грозную фигуру прево, учинившего ему форменный допрос.

 

III

ДАМА В БЕЛОМ

(продолжение)

Когда Жизель бросилась встречать отца, дама в белом распрямилась, как пружина. Ока хотела побежать за дочерью навстречу своему супругу, которого нетерпеливо ждала уже столько времени. Но от волнения женщина не смогла двинуться с места. Задыхаясь от радости, она приложила руки к вздымающейся груди. Краснея и бледнея, с увлажнившимися глазами, дама в белом нежно прошептала:

— О Карл, любимый мой! Наконец-то я тебя увижу!..

Стряхнув с себя оцепенение, женщина устремилась было на лестницу, как вдруг три жуткие фигуры с обнаженными шпагами выросли на подоконнике и спрыгнули в комнату.

Дама в белом стояла к ним спиной, открывая дверь. Пардальян, Одэ де Вальвер и Ландри Кокнар — а это были именно они — оказались в доме. Но, услышав шум, нежная и хрупкая женщина не потеряла головы.

Обернувшись, она увидела, как Ландри Кокнар захлопывает окно. Три обнаженные шпаги не испугали ее. Она выпрямилась, но не стала звать на помощь. С невыразимо величественным видом она спросила своим тихим голосом, который нисколько не дрожал:

— Кто вы такие? Что вам надо? Как понимать?..

Вдруг дама замолчала. И, забыв все вопросы, удивленно воскликнула:

— Господин де Пардальян!..

Все еще со шпагой в руке, Пардальян широким, немного наигранным жестом сорвал с себя шляпу. Это был один из жестов, свойственных только шевалье. Сделав два шага, он склонился в почтительном поклоне и заверил:

— Вам нечего бояться, мадам. Ради Бога, простите нас…

И тут он тоже узнал молодую женщину. Пардальян воскликнул:

— Виолетта!..

Шевалье был не менее поражен, чем дама, которую он назвал Виолеттой. Только на ее выразительном лице было написано неподдельное восхищение, а на его высокое чело словно легла мимолетная тень беспокойства.

Настолько мимолетная, что ни дама, ни спутники шевалье ничего не заметили. Виолетта кинулась навстречу Пардальяну и припала к его широкой груди, целомудренно подставив ему лоб для поцелуя. Она радостно лепетала:

— Вы, сударь, вы, здесь, у меня!.. О, какая я сегодня счастливая!

Пардальян заключил женщину в объятия, нагнулся и нежно, как сестру, расцеловал в атласные щечки, приговаривая:

— Моя маленькая Виолетта!.. Вот не ожидал, черт побери, увидеть вас в этом доме, куда я влез как какой-нибудь грабитель!.. И все равно очень, очень рад нашей встрече.

Он говорил совершенно искренне. Его широкая улыбка была красноречивее всяких слов.

Одэ де Вальвер и Ландри Кокнар так все и поняли. Несколько минут назад они, не колеблясь, последовали за Пардальяном, но все же их немного беспокоило, какой прием им будет оказан в этом доме, в который они проникли, по собственному выражению шевалье, «как какие-нибудь грабители», со шпагами в руках. Теперь они воспрянули духом. Улыбаясь до ушей, Ландри Кокнар удовлетворенно шепнул на ухо хозяину:

— Само провидение привело нас к друзьям господина шевалье!

Не менее довольный Вальвер тихо проговорил ему в ответ:

— Да, подозреваю, что и на этот раз Кончини и его люди останутся ни с чем.

Но радость их была преждевременной! Если бы они смогли проникнуть в мысли шевалье, хозяину и слуге сразу стало бы понятно, что они все еще в опасности. Да, Пардальян героически улыбался. В его спокойном взгляде, устремленном на Виолетту, можно было прочесть только нежные, братские чувства. На открытом лице не было ни тени беспокойства. Увы, это была лишь маска, под которой шевалье пытался скрыть от молодой женщины жестокое разочарование и дикую ярость. Вот что думал Пардальян:

«Ну и денек! Какое дьявольское невезение!.. И дернул же меня черт угодить к герцогине Ангулемской!.. Будь она одна… и нежная, хрупкая Виолетта ни перед чем бы не остановилась, чтобы нас спасти… Но вот герцог… герцог Ангулемский, сообщник мадам Фаусты, будущий Карл X… Вот черт, нам несдобровать, если он застанет нас у себя дома!..»

Эти мрачные мысли вихрем пронеслись у него в голове. И шевалье тут же решил:

«В присутствии славной Виолетты я не могу скрестить шпаги с ее супругом… И не хочу, чтобы меня прикончили, как барана… Черт возьми! Я не сделаю такого подарка герцогу и Фаусте!.. Остается одно: уходить, пока герцог нас не застал».

Приняв решение об очередном отступлении, Пардальян бросил на Вальвера красноречивейший взгляд. Вальвер сразу сообразил, что следует быть как никогда начеку. Это страшно озадачило Одэ — ведь казалось, что все уже позади. Но деваться было некуда, и он, в свою очередь, предупредил Ландри Кокнара, пихнув его локтем в бок. А сам насторожился, глядя в оба и пытаясь понять, в чем дело.

И вскоре ему все стало ясно. Герцогиня Ангулемская — ибо это была она — мягко отстранилась от Пардальяна и сказала с наивной и трогательной радостью:

— А как будет счастлив герцог Ангулемский, когда вернется домой и увидит возлюбленного своего брата, шевалье де Пардальяна!

«Герцог Ангулемский! — мысленно возопил Вальвер. — Гром и молния, вот не везет — так не везет!..»

А Ландри Кокнар не думал ничего. Он просто ни о чем не знал. Но слуга почувствовал: что-то тут неладно! И физиономия у него вытянулась. Пардальян же вздохнул с облегчением, узнав, что герцога нет дома. Понимая, что тот может появиться в любую минуту, шевалье не стал терять времени даром и сказал:

— Герцогиня, вы, вероятно, поняли, что мы в критическом положении. За нами гонится свора разъяренных псов…

— Прекрасно поняла, — перебила его герцогиня. — И нет необходимости говорить вам, шевалье, что здесь вы в полной безопасности.

Эти искренние заверения не успокоили Пардальяна. Он думал лишь о том, что нужно любой ценой избежать встречи с герцогом и как можно скорее уносить отсюда ноги. И шевалье поспешил распрощаться, будто ничего не слышал, как и в тот раз, когда Виолетта заговорила о герцоге.

— Простите великодушно, что покидаю вас так же неожиданно, как и появился. Клянусь вам, Виолетта, что я не могу поступить по-другому, — с ласковой улыбкой произнес Пардальян.

Считая, что этим все сказано, он знаком велел Вальверу и Ландри следовать за собой и направился к выходу.

Но перед дверью стояла герцогиня. И она не собиралась уступать дорогу. Она видела, что шевалье очень смущен. Не зная, что прежние друзья поссорились, она очень обиделась. И стала кротко укорять Пардальяна жалобным голосом:

— Как же это, шевалье, я говорю вам о Карле, а вы молчите!.. Да поймите же, что дом, в который вы случайно попали, принадлежит самому верному, самому преданному из ваших друзей. Он будет здесь с минуты на минуту и грудью встанет на вашу защиту!.. Ведь вы рискуете попасть в руки преследователей, которые, верно, все еще разыскивают вас!.. Как же это, шевалье, как же это?..

Из всего, что она сказала, Пардальян усвоил только одно: герцог вот-вот появится в доме.

— Это так сразу не объяснишь! — воскликнул шевалье.

И, вкладывая в свои слова всю силу убеждения, он взмолился:

— Ради Бога, пропустите нас, Виолетта!.. Может быть, еще не поздно!..

Но женщина прекрасно знала, что он никогда не позволит себе поднять на нее руку. И не сдвинулась с места. Встряхнув головкой в золотом ореоле дивных волос, она устремила на Пардальяна лучистый взгляд и тихо сказала прерывающимся от волнения голосом:

— Знаете, я начинаю подозревать, что вы стремитесь уйти, потому что дом этот принадлежит моему супругу… а вы хотите избежать встречи с ним, не так ли?

Отчаявшийся Пардальян бессильно опустил руки. Ему осталось только горько упрекнуть ее:

— Ах, Виолетта, значит, вы желаете мне погибели!..

— Да как вы можете говорить такое! — простонала герцогиня. — Разве вы не знаете, Пардальян, что ради вас я готова пожертвовать жизнью, за вас я отдам всю свою кровь до последней капли!

— Об этом я не прошу! Умоляю вас лишь об одном: разрешите нам пройти! — начал терять терпение Пардальян.

Женщина снова устремила на него вопрошающий взгляд, стараясь понять, что же так смущало шевалье. Но ничего нельзя было прочесть на непроницаемом лице Пардальяна. Впрочем, Виолетта уже догадывалась, в чем дело. И хотела убедиться, справедливы ли ее подозрения. Отступив в сторону, она грустно сказала:

— Пожалуйста. Только поздно: герцог идет сюда. Слышите?

Пардальян уже держался за ручку двери. Но последние слова Виолетты заставили его замереть на месте. Шевалье прислушался — и узнал голос герцога, который поднимался по лестнице, громко разговаривая с дочерью. Раздосадованный Пардальян чертыхнулся:

— А, проклятье!

Он невольно отступил на два шага и обвел комнату горящим взглядом, выискивая, куда бы податься, чтобы не столкнуться с герцогом и не попасть в руки Кончини. Уйти можно было только через окно или через дверь. Шевалье вложил шпагу в ножны, скрестил руки на груди и нервно рассмеялся:

— Черт побери, как же мне сегодня не везет!

Расстроенная герцогиня не спускала с него глаз. Теперь у нее не осталось никаких сомнений. Она подошла к Пардальяну, взяла его под руку и, сдерживая рыдания, тихо сказала:

— Значит, я не ошиблась: вы не хотите встречаться с моим супругом! О Господи! Вы избегаете герцога, словно он — ваш злобный недруг.

— Да, это так! — признался Пардальян. Удрученно пожав плечами, он объяснил: — Я не хотел огорчать вас, бедная моя Виолетта. Так вот, мы с герцогом теперь — смертельные враги.

Гримаса боли исказила тонкие черты ее нежного лица. Она сильно побледнела, потрясенная этим известием, хоть и сама уже догадалась обо всем. Пардальян взял ее за руки, нежно пожал их и тихо заметил:

— Уверяю вас, Виолетта, что не я тому виной.

— Увы! — грустно сказала женщина. — Я понимаю, что вас не в чем упрекнуть! Но Карл, как он мог?..

Она выпрямилась, и глаза ее сверкнули:

— Нет, не может быть!.. Это какое-то страшное недоразумение!.. Вы, верно, ошибаетесь… Карл Ангулемский всем обязан шевалье де Пардальяну, он не может быть вашим врагом!

Как трогательна была ее наивная вера в обожаемого супруга! Женщина не знала о неблагодарности герцога и его нынешнем отношении к Пардальяну. Шевалье пожал плечами и сказал с насмешливой улыбкой:

— Вы говорите о прошлом, которое свято храните в своей памяти. А муж ваш живет лишь настоящим. Так вот, поскольку теперь я мешаю осуществлению планов герцога, ему просто необходимо устранить со своего пути столь досадное препятствие. И раз уж я сам так глупо попался сейчас ему в руки, он не упустит удобного случая и расправится со мной.

— Нет, я никогда не поверю, что Карл способен на такую черную неблагодарность! — вскричала Виолетта.

Пардальян вспомнил, как Фауста бросила его в каменный мешок, а герцог даже не вмешался, да и потом ничего не сделал, чтобы вызволить шевалье оттуда. Он скептически улыбнулся и тихо заметил:

— Ну, может, ему будет немного неловко!..

Пардальян пробормотал это себе под нос, но женщина все услышала. И с горьким упреком спросила:

— О шевалье, неужели вы думаете, что он способен посягнуть на вашу жизнь?

— Я думаю, — холодно ответил Пардальян, — что герцог, не задумываясь, выдаст нас банде убийц, которые на нас охотятся.

— Но это же низость! — воскликнула герцогиня.

— Да нет, — так же холодно произнес Пардальян. — Надо здраво смотреть на вещи. Дело в том, Виолетта, что герцог с ними заодно. Ну, а коли так, ему сам Бог велел позвать своих новых друзей, чтобы избавиться от нас. Скажу больше: он совершит ошибку, если этого не сделает.

— О, зачем вы так! — все еще упорствовала герцогиня. — Карл не способен на такую подлость.

— Положим, — допустил Пардальян, — но тогда он сам нападет на меня без всяких объяснений… Уважая вас, я не стану защищаться, и дело завершится тем же самым — моей гибелью.

Шевалье разгорячился:

— Как это глупо, Виолетта, я готов взбеситься!.. Ведь моя смерть развяжет руки этим разбойникам и ворам… Да, они просто воры, ибо стремятся присвоить себе то, что им не принадлежит.

— И он, Карл Ангулемский из рода Валуа, сын короля Карла IX, он — заодно с ворами! — возмутилась герцогиня. — Если бы я услышала это не от вас, шевалье, я сочла бы такие слова гнусной клеветой. Но, как бы низко он ни пал, я никогда не поверю, чтобы Карл…

— А вот и герцог. Сейчас вы сами убедитесь во всем, — холодно прервал ее Пардальян.

И как ни в чем не бывало повернулся к Одэ де Вальверу и Ландри Кокнару, немым, но очень внимательным свидетелям этого драматичного диалога, который, надо признаться, их весьма и весьма удручил. Взглянув на Одэ, шевалье сказал тихо и властно:

— Уберите шпагу, сын мой.

И пояснил:

— Не можем же мы драться с супругом этой благородной дамы.

Вальвер немедленно повиновался. И стал невозмутимо ждать, скрестив руки на груди, безгранично полагаясь на своего старшего друга. Ландри Кокнар последовал примеру хозяина. Только у оруженосца ушло гораздо больше времени на то, чтобы вложить шпагу в ножны. Он делал это с явной неохотой и что-то недовольно бурчал себе под нос, но ни Пардальян, ни Вальвер не обратили никакого внимания на глухой ропот слуги.

А бледное лицо герцогини побелело еще больше. Женщина скорбно думала:

«Сейчас я увижу, сможет ли Карл поднять руку на того, кто столько раз смертельно рисковал, чтобы спасти жизнь ему и мне. И если проклятая жажда власти настолько отравила нежное и доброе сердце моего Карла, если господин де Пардальян действительно не ошибается, что ж, герцогу придется поразить меня и переступить через мой труп, прежде чем он доберется до беззащитного шевалье».

Приняв такое решение, смертельно бледная герцогиня встала рядом с Пардальяном, лицом к двери. Слезы на ресницах Виолетты высохли, взгляд был спокоен. Ее решительная и гордая поза была так красноречива, что Пардальян невольно улыбнулся и подумал:

«Пожалуй, только Виолетта сумеет вызволить нас из этой западни. Но сможет ли она повлиять на герцога? Ведь он с такой легкостью согласился разделить трон с мадам Фаустой. А это означает, что Карл Ангулемский сильно охладел к нежной красавице, которую раньше так любил».

Тут дверь распахнулась, и в комнату влетела раскрасневшаяся Жизель с горящими глазами.

— Матушка, матушка, вот и отец! — восторженно вскричала она.

Заметив Пардальяна, девушка застыла на месте. Надо полагать, что она прекрасно знала шевалье, ибо радостно воскликнула:

— Господин де Пардальян!

И, как ребенок, бросилась ему на шею:

— Как я рада видеть вас, сударь!

Пардальян нежно прижал Жизель к сердцу, потом легонько отстранил, чтобы полюбоваться прелестным девичьим лицом, и сказал:

— Жизель, крошка!.. Да как ты выросла, окрепла, похорошела! А ведь такая была маленькая! Ну, а теперь — просто барышня, настоящая барышня! А какая красивая, краше не бывает!.. Вся в мать…

— Ах, как будет счастлив отец! — проговорила Жизель, обворожительно зардевшись.

Однако, любуясь девушкой, Пардальян незаметно отстранил ее от себя, чтобы не утратить свободы движений: сражаться с герцогом Ангулемским он не будет, но и прирезать себя, как барана, тоже не позволит. Пронзительным взглядом шевалье смотрел на лестницу. Удивительно: герцог все еще не появлялся.

Виолетта тоже была изумлена. Она спросила у дочери:

— А где же твой отец?

— У него шпора отцепилась, вот он и задержался, — объяснила девушка.

Тут на лестнице раздались шаги, и все услышали голос герцога:

— Вот и я, Виолетта.

Герцогиня, которая боготворила мужа, не сорвалась с места ему навстречу. Услышав любимый голос, она болезненно сморщилась. Теперь женщина различала в нем интонации, которых не замечала до разговора с Пардальяном. Наверное, звуки этого голоса породили у нее те же мысли, что и у шевалье. А Пардальян подумал:

«Черт побери! Какой спокойный, какой холодный голос… Нет, это не голос человека, который спешит прижать обожаемую жену к любящему сердцу».

И это была сущая правда. В ровном голосе герцога звучало полное безразличие. Чуть раньше Виолетта не заметила бы этого. Но теперь она почувствовала равнодушие мужа. И еще обратила внимание, что он надолго задержался с дочерью внизу. Ну, это понятно, ведь он обожал Жизель. И вполне мог на несколько минут забыть о ее матери. Но потом? Нет, он явно не спешил. Ведь эту шпору можно было приладить и позже. Влюбленный так не возвращается… Так приходит в дом муж, который давно не помнит, какие чувства он питал когда-то к жене…

Все это промелькнуло в голове у герцогини за какую-то долю секунды. Глаза Виолетты увлажнились, и тяжелый вздох сорвался с плотно сжатых губ. Но в груди у этой нежной и хрупкой женщины билось благородное сердце. Сейчас ей некогда было думать о себе. Она превозмогла мучительную боль, принуждая себя казаться спокойной и нежно улыбаться. Но Виолетта не сделала навстречу любимому ни одного шага.

Наконец появился Карл Ангулемский. Он сразу увидел шевалье, который стоял между его женой и дочерью, спокойно скрестив руки на груди. Герцог вздрогнул, словно от удара, и сказал с угрозой:

— Пардальян!.. Здесь!..

И выхватил шпагу. Сорвав с себя плащ, он ловко намотал его на левую руку. Все это герцог проделал с молниеносной быстротой, почти бессознательно.

Встав в позицию, он не бросился в атаку, а замер на месте, наблюдая за противником горящими глазами.

Наступила гнетущая тишина. Одэ де Вальвер и Ландри Кокнар по-прежнему вынуждены были играть роли статистов, поскольку Пардальян запретил им обнажать шпаги. Но они готовы были вмешаться, если бы герцог напал на человека, оружие которого оставалось в ножнах.

Пардальян стоял неподвижно. Загадочная улыбка мелькнула на его губах. Только шевалье умел так улыбаться… Он посмотрел на Виолетту, и в этом быстром взгляде явно читалось: «Ну, что я вам говорил?»

Герцогиня не верила собственным глазам. Отвечая на немой вопрос шевалье, она в отчаянии возвела очи к небу, словно восклицая: «Увы!»

А в расширившихся зрачках Жизели застыло безмерное удивление. Девушка ничего не понимала. И, решив, что это какое-то ужасное недоразумение, она первой нарушила непродолжительное, но очень опасное молчание, простодушно вскричав:

— Отец, отец! Разве вы не узнаете своего доброго друга, господина де Пардальяна?

Герцог грозно прохрипел:

— Что вам здесь надо, Пардальян?

Шевалье открыл было рот, но герцогиня сама ответила супругу:

— Герцог Ангулемский, вы ли это? Ваша шпага нацелена в грудь вашего благодетеля. Ради всего святого, скорее вложите оружие в ножны и извинитесь за такое странное поведение.

Герцог злобно тряхнул головой и перебил жену тоном хозяина, привыкшего повелевать:

— Молчите, Виолетта, вы не знаете…

Но это не смутило герцогиню. С королевским достоинством она прервала своего супруга:

— Я знаю, сударь, что этому человеку обязаны жизнью ваша мать, я и вы сами. Я знаю, что он пролил за нас столько крови, что всех ваших богатств не хватит, чтобы с ним расплатиться. Я знаю, что он все время отважно защищал нас от опаснейших врагов. Самый незначительный из них стер бы нас в порошок, если бы не шевалье… Я знаю, что, если бы вы только захотели, он в открытом бою завоевал бы для вас трон вашего отца, короля Карла IX. Но вы тогда помышляли лишь о любви и теперь грязными интригами добиваетесь короны, от которой когда-то сами отказались. Вот что я знаю, и этого мне довольно. Не так давно и вы прекрасно помнили об этом. И если сейчас вы все забыли — это чудовищно, это недостойно дворянина. Ну же, герцог, уберите шпагу. Разве вы не видите, что перед вами человек, оружие которого в ножнах?

До герцога дошли только последние слова Виолетты. Он, конечно, полагал, что Пардальян бросится на него со шпагой. И инстинктивно занял оборонительную позицию. Только сейчас герцог обратил внимание, что Пардальян стоит неподвижно, скрестив руки на груди. Эта поза ясно показывала, что драться шевалье не намерен. И она подействовала на герцога больше, чем все увещевания супруги. Он понял, что играет сейчас весьма неприглядную роль. И почувствовал себя униженным. Не столько самой ролью, сколько тем, что все произошло на глазах у его жены и дочери. Это был удар по репутации главы семьи. И Карл Ангулемский поспешил вложить шпагу в ножны.

Но герцогиня не чувствовала себя победительницей. Теперь, когда страсть не застилала ей глаза, она ясно видела множество деталей и нюансов, которых раньше просто не замечала. Она прекрасно поняла, что ее слова не дошли до сознания герцога. И сейчас Виолетта уже не сомневалась, что, если бы здесь не было ее и Жизели, герцог забыл бы про честь и без зазрения совести бросился бы на бывшего друга, не дав ему времени выхватить шпагу.

И все-таки женщина вновь собралась заговорить, надеясь образумить мужа. Но вдруг кто-то отчаянно забарабанил в ворота.

Герцог испуганно вздрогнул. Но его тревога превратилась в настоящий ужас, когда он услышал грубый и удивительно властный голос:

— Именем короля! Открывайте!

Герцог бессознательно вытер со лба холодный пот. Герцогиня, затрепетав, посмотрела на Пардальяна. Шевалье язвительно улыбался. Женщина сразу поняла, в чем дело.

— Это вас ищут? — спросила она вполголоса.

— Да, черт возьми! — тихо ответил Пардальян.

И, загадочно улыбаясь, он громко сказал Карлу Ангулемскому:

— Не бойтесь, герцог, это не за вами. Так стучат ваши друзья.

— Мои друзья? Какие друзья? — машинально спросил герцог, которому было все больше не по себе.

— Ну, прежде всего синьор Кончини, — объяснил Пардальян.

— Этого итальяшку я и знать не хочу, — презрительно скривился Карл Ангулемский.

— Потом идальго д'Альбаран, — продолжал Пардальян, будто не слышал слов герцога.

— Д'Альбаран! — невольно воскликнул тот.

— Может, и его вы не хотите знать? — поднял бровь шевалье, — Этот благородный идальго представляет здесь мадам Фаусту… А уж с ней-то вы точно водите дружбу;

— С принцессой Фаустой? — вмешалась герцогиня.

— Да, Виолетта. Только теперь ее величают герцогиней де Соррьентес, — любезно сообщил женщине Пардальян.

— Принцесса Фауста!.. — содрогнулась герцогиня. — Та самая, чья ненависть так долго преследовала нас? Та самая, из чьих когтей вы вырвали нас с таким трудом?

— Да, та самая! — вскричал Пардальян. — Черт возьми, есть только одна Фауста!..

— Она десять раз покушалась на нашу жизнь. И вы утверждаете, что герцог подружился с ней, с нашим злейшим врагом? — возмутилась Виолетта.

— Да, утверждаю, — кивнул шевалье. — Как видите, господину герцогу нечего возразить. Теперь вам понятно, Виолетта, почему он видит во мне своего недруга?

— О! Какой позор! — простонала потрясенная женщина.

— Именем короля, — снова донесся с улицы нетерпеливый голос. — Откройте, или, черт возьми, я прикажу высадить ворота!

Пардальян шагнул к герцогу и ледяным голосом предложил:

— Идите, сударь, откройте им. Вам нечего бояться: я вас уверяю, что это ваши добрые друзья. Идите же, говорят вам, такой случай не следует упускать. Откройте и скажите, что я здесь, а об остальном они сами позаботятся… И вы навсегда избавитесь от меня… Путь к вожделенному трону будет свободен… После моей смерти вам останется лишь короноваться… одному — или вместе с мадам Фаустой… Ну, идите же, идите, у вас не будет второй такой возможности отделаться от меня.

И туг герцог Ангулемский сообразил, что Пардальян дал ему хороший совет! Раньше герцог воспринял бы слова шевалье как чудовищное оскорбление, которое можно смыть только кровью. Но времена изменились. Герцог даже не поморщился. По его вспыхнувшим глазам было понятно, что совет недруга пришелся ему по душе.

Герцогиня внимательно наблюдала за мужем. Она увидела его горящий взгляд и прочитала его мысли. И горестно подумала:

«О, Пардальян не ошибся: Карл выдаст его! Будь проклята эта несчастная жажда власти! Достойнейшего дворянина она превращает в последнего негодяя!»

Но вопреки ожиданиям, герцог оставался на месте. Он презрительно повел плечами и, странно улыбаясь, прислонился к двери, преградив Пардальяну путь.

Железный молоток беспрестанно обрушивался на ворота. И тот же властный голос снова громко предупредил:

— В последний раз говорю, откройте, или я прикажу высадить ворота!

— Высаживайте, если вам угодно, — флегматично ответил Карл Ангулемский.

Его двусмысленное поведение не могло обмануть шевалье. А неловкими словами герцог выдал себя с головой. Пардальян сразу разгадал ту маленькую хитрость, на которую решил пойти Карл Ангулемский. Да, шевалье прекрасно понял, что именно задумал герцог, — будто тот сам все ему объяснил.

Герцогиня же не заподозрила ничего дурного и решила, что ее супруг отказался от мысли выдать шевалье. В сердце Виолетты невольно говорила любовь к мужу.

— Я же сказала вам, шевалье, что дружеские чувства не могут окончательно угаснуть! — радостно воскликнула женщина.

Пардальян тихо засмеялся.

— Как вы наивны! — просто произнес он.

— Что вы имеете в виду? — поразилась герцогиня.

Ничего ей не ответив, Пардальян язвительным тоном обратился к герцогу:

— Примите мои поздравления! Сразу видно, что вы многому научились у мадам Фаусты. А как блестяще вы применяете полученные знания! Ай да святоша! Столь грубое ханжество не было вам свойственно до того, как вы стали брать уроки у бывшей папессы.

Герцогиня недоумевала. Женщина уже стала опасаться, не сошла ли она с ума, когда Пардальян спокойно объяснил:

— Герцог вполне мог спуститься, открыть ворота и выдать меня. Но у него не хватает мужества открыто пойти на эту низость. Он предпочитает, чтобы бандиты сами высадили ворота. А когда негодяи это сделают — кстати, ждать долго не придется: слышите, как долбят? — д'Альбаран и Кончини ворвутся сюда и схватят меня на месте. Видите, как все замечательно: благородный герцог от меня избавится, и мне не в чем будет его упрекнуть. Блестящая идея, не правда ли, Виолетта?

От этой, как выразился Пардальян, «блестящей идеи» герцогиня на миг потеряла дар речи. Она посмотрела на шевалье, который тихо покачивал головой, как бы говоря: «Да, да, так оно и есть». Потом перевела взгляд на герцога и, увидев его смущение, все поняла. В ее упреке было больше грусти, чем возмущения:

— Как вы могли?.. Господи, какой низкий расчет… я не узнаю благородного Карла Ангулемского, которого я так любила.

Мощные удары сотрясали ворота: Кончини велел разнести их в щепки, раз жильцы отказывались повиноваться прево. Крепкие ворота пока еще не поддавались яростному натиску. Но было понятно, что долго им не простоять.

Герцогиня властным голосом распорядилась:

— Спускайтесь, сударь. Поговорите с ними.

Этот голос шел из глубины сердца, ему нельзя было не повиноваться. И герцог ответил:

— Хорошо, мадам. Раз вы гак настаиваете, я пойду…

На губах у него снова появилась та же странная улыбка. На этот раз герцогиня сама все поняла. Она остановила герцога движением руки и предупредила:

— Погодите. Хоть я и не узнаю вас, но смею надеяться, что вы не приведете их сюда и не выдадите им гостя, которого вам послало само небо. Однако, поскольку вы сейчас, по-моему, не совсем в себе, а в таком состоянии от людей можно ждать чего угодно, предупреждаю, что сюда они войдут только через мой труп.

 

IV

ЖИЗЕЛЬ АНГУЛЕМСКАЯ

С этими словами Виолетта извлекла из-за корсажа маленький кинжал и нервно стиснула пальцами его рукоятку, всем своим видом показывая, что готова пустить оружие в ход. А взглядом она пыталась проникнуть герцогу в душу. В его глазах мелькнул кровожадный огонек. И ей стало понятно, что эта угроза не остановит его… Наоборот… Кончилась любовь… Прощай, счастье… Женщина почувствовала острый укол в сердце и пошатнулась, с трудом удержавшись на ногах. Собрав всю свою волю, Виолетта начала лихорадочно думать, чем можно остановить Карла Ангулемского. И вдруг ее осенило. Ровным голосом, от которого повеяло могильным холодом, герцогиня сказала:

— Предупреждаю, что рядом с моим трупом вы обнаружите бездыханное тело вашей дочери.

Это подействовало. Любящий отец возопил:

— Девочка моя!.. Дочь!

Герцогиня вздохнула с облегчением: она почувствовала, что нашла в очерствевшей душе своего супруга уязвимое место.

— Да, ваша дочь, — страстно проговорила Виолетта. — Ваша дочь — настоящая Валуа, и она не переживет позора своего отца. Она заколет себя этим же кинжалом. Ведь так, дитя мое?

Жизель, которая с болезненным изумлением слушала разговор, не очень понимая, о чем так яростно спорят отец и мать, ответила:

— Конечно, матушка. Позора отца мне не вынести. И обагренный вашей кровью кинжал поможет и мне уйти из жизни, которая станет для меня нестерпимой мукой.

Она произнесла это без всяких колебаний, благородное и гордое дитя. И сказано это было таким тоном, что у отца не осталось никаких сомнений в том, что именно так девушка и поступит. Мать поблагодарила ее улыбкой и ласковым взглядом, а герцог мгновенно взмок и стал жалобно и почти униженно умолять дочь:

— Жизель, о моя дорогая крошка!..

А она не просто любила отца — она боготворила его! И, ответив матери без всяких колебаний, она добавила с улыбкой, уверенным голосом, в котором звучала трогательно наивная, но непоколебимая вера в обожаемого батюшку:

— Но я не сомневаюсь, что умру своей смертью. — Девушка вытянулась в струнку, глаза ее горели гордостью. — Скорее небо упадет на землю и поглотит весь мир, чем герцог Ангулемский, мой высокочтимый отец, хоть в самой малости погрешит против чести.

И это было сказано со святой верой, которую не могли поколебать ни люди, ни боги.

— Какое сердце! — умилился Пардальян.

Отец с горячей признательностью посмотрел на дочь и немного сгорбился, словно на него слишком давило такое бремя этой безоглядной веры.

Взгляд матери лучился гордостью. Она страстно прижала дочь к груди и взволнованно произнесла:

— О ангел мой, в своей невинности ты нашла нужные слова. Они кажутся простодушными — но на самом деле столь глубоки и прекрасны, что не пропадут даром.

Потом Виолетта повернулась к супругу и кротко проговорила:

— Ступайте, монсеньор, теперь вы знаете, что делать.

Герцог бегом спустился с лестницы, предупреждая криком, что сейчас откроет. Люди, осаждавшие ворота, тут же замерли. Еще немного, и ворота рухнули бы под мощным напором бандитов.

Жизель пристально посмотрела на шевалье и очень серьезно спросила:

— Господин де Пардальян, вы можете мне объяснить, почему отец, который любил вас как брата, теперь видит в вас врага?

— Черт возьми, это слишком долгая история, да и ты еще маленькая, — смущенно ответил шевалье.

— А вы как-нибудь покороче, — попросила Жизель. — Я попробую понять с полуслова.

— Да! — кивнул Пардальян, думая, как бы выйти из положения. — По твоим глазам сразу видно, что ты далеко не глупышка.

Убедившись, что девушка не отстанет, пока не получит ответа на свой вопрос, шевалье уклончиво произнес:

— Ну, ладно. Дело в том, что наши дороги разошлись, вот и все.

— Насколько я понимаю, — сказала Жизель с рассудительностью взрослого человека, — отец хочет взойти на престол, который унаследовал от своего отца, короля Карла IX, а вы этого не желаете. Это так, да, господин де Пардальян?

Шевалье совершенно растерялся от такой неожиданной атаки. Собираясь с мыслями, он пошутил:

— Ну, герцогиня, надо было меня предупредить, что ваша юная дочь так хорошо разбирается в государственных делах.

— Но, сударь, вы же сами все это здесь объяснили, — серьезно возразила Жизель.

— Гм!.. Я сам? — изумился Пардальян.

— Ну, конечно, сударь, — кивнула Жизель. — Я же не глухая!

— Тогда другое дело… — пробормотал шевалье. — Значит, ты уверена, что я сам… Точно уверена?.. Ну, что ж… Право, если я сам это сказал… значит, так оно и есть.

— Тоща объясните мне, сударь, почему вы не хотите, чтобы отец получил то, что ему принадлежит? — спросила девушка.

Смущенный Пардальян потянул себя за тронутый сединой ус. Наконец, собравшись с духом, шевалье решительно заявил:

— Я полагаю, что он покушается на то, что ему как раз не принадлежит.

— Значит, отец покушается на то, что ему не принадлежит? — медленно повторила Жизель.

— Да, — твердо произнес Пардальян.

Этот короткий ответ прозвучал как приговор, не подлежащий обжалованию. Жизель на миг задумалась. Потом подошла к Пардальяну, взяла его за руку и с глубоким волнением промолвила:

— Господин де Пардальян, моя мать, моя дорогая бабушка, да и сам отец привили мне любовь к вам с самого детства. От них я узнала, что вы живое воплощение чести и верности. То есть я хочу сказать, что боготворю вас не меньше, чем батюшку. И вашему слову я верю так же, как слову отца. Больше тут добавить нечего, так ведь?

— Ну-ну! Выкладывай, маленькая плутовка, что ты надумала? — улыбнулся Пардальян.

— Я вижу, сударь, что у вас с отцом разные мнения, — вздохнула девушка. — И от этого я теряюсь. А еще мне очень больно. Вы ответите мне серьезно?

— Ну, спрашивай, — согласился Пардальян не без внутренней борьбы.

— Спасибо, господин шевалье, — прошептала Жизель. — Вот что я хочу узнать: вы уверены, что мой отец не имеет никаких прав на французский престол, который, как он считает, принадлежит ему по праву рождения?

— По нашим законам — ни малейших, клянусь честью, — отрезал Пардальян.

— Вы говорили ему это? — поинтересовалась девушка.

— Тысячу раз, на тысячу ладов! — с горечью произнес шевалье.

— И он к вам не прислушался? — недоверчиво взглянула на Пардальяна Жизель.

— Нет, — мрачно сказал тот.

До сих пор Жизель задавала вопросы с уверенным видом, как человек, который знает, чего хочет. И на все эти вопросы Пардальян дал серьезные и исчерпывающие ответы. Теперь девушка замолчала и немного подумала. А потом решительно, с какой-то затаенной тревогой проговорила:

— Значит, мой отец покушается на то, что ему не принадлежит?

— Это ты уже спрашивала, и я ответил тебе: да, — нетерпеливо произнес шевалье.

— Значит… значит, мой отец… бесчестный человек? — побелевшими губами прошептала Жизель.

— Ну, чертовка! Вот ты куда клонила! — вскричал Пардальян, пораженный до глубины души.

— Жизель, дитя мое! — воскликнула герцогиня, напуганная мрачной логикой дочери. — Неужели ты сомневаешься в своем отце?

А про себя женщина с раскаянием подумала:

«Я плохая мать, это моя вина. Не следовало распускать язык при малышке».

А Жизель умоляюще сложила руки на груди.

— Ради Бога, сударь, ответьте мне, — в отчаянии просила девушка Пардальяна.

— Да нет же, черт возьми, твой отец — вовсе не бесчестный человек! — заявил шевалье с самым уверенным видом.

— Но раз он… — всхлипнула Жизель.

— Нельзя все валить в одну кучу, — перебил ее Пардальян. — Бесчестный человек — это тот, кто покушается на чужое добро, точно зная, что оно не его. А если, как твой отец, человек искренне верит, что оно принадлежит ему, такой человек… он просто заблуждается, вот и все.

Закончив эту тираду, шевалье перевел дух и мрачно подумал:

«Уф! Мне было бы легче драться на шпагах с десятью противниками!.. Какие дьявольски точные вопросы, черт подери!.. Неужели эта девчонка рассчитывала добиться от меня правды? Не мог же я ей сказать, что ее отец ведет себя в этом деле как заправский вор!.. Откровенность — штука хорошая, но не всегда, нет, не всегда…»

Так Пардальян пытался оправдаться перед самим собой за то, что из лучших побуждений вынужден был покривить душой. А сияющая Жизель захлопала в ладоши,

— Я знала, что моему отцу не в чем себя упрекнуть!.. — вскричала она.

Пошатнувшаяся на миг вера в отца была полностью восстановлена, и девушка радовалась от души. Пардальян не нашел в себе сил солгать еще раз. Он ограничился улыбкой и покачал головой, что могло означать как согласие, так и несогласие.

Даже искушенному человеку трудно было понять скрытый смысл сдержанной мимики Пардальяна. Наивная девочка решила, что шевалье подтверждает ее слова. И возликовала. Но у нее еще были вопросы. Какая-то тайная работа мысли, которую Жизель сама не осознавала до конца, шла в головке этой не по годам серьезной и умной девочки.

Ее мать и Пардальян видели, что происходит с малышкой. Мать была обеспокоена, сама толком не зная почему. А Пардальяну было очень интересно понять, какие смутные мысли зарождаются в этом юном пытливом мозгу. Шевалье чувствовал, что девочка примет их без колебаний, едва они оформятся.

Принимая молчание Пардальяна за одобрение, Жизель серьезно произнесла:

— Господин шевалье, вы всегда были так добры. Почему же сегодня вы так строго говорили с монсеньором герцогом Ангулемским? Вы как будто вменяли ему в вину, словно страшное преступление, то, что сами считали простым заблуждением?

Пардальян совсем растерялся и ошарашенно подумал:

«Черт! Эта девчонка просто прижала меня к стенке!»

Мы должны заметить, что, занятый серьезным разговором с юной собеседницей, Пардальян одновременно прислушивался к звукам, доносившимся с улицы. Внешне он был совершенно спокоен, но его неотступно преследовала одна мысль:

«Впустит ли герцог банду Кончини?.. Или ему дороже мнение дочери?.. Ведь бедная Виолетта, как я и подозревал, уже не имеет никакого влияния на мужа. А вот дочь… понятно, что ради нее он на многое пойдет».

Тут шевалье услышал под окном топот удалявшегося отряда. Чуть позже Пардальян различил, как молоток приглушенно застучал в другие ворота. У Пардальяна гора свалилась с плеч, и он удовлетворенно подумал:

«Так и есть! Карл Ангулемский не захотел разочаровывать дочь: он не впустил Кончини. Похоже, герцог даже убедил его, что нас здесь нет, раз этот флорентиец ушел осматривать другие дома. А сейчас герцог наверняка беседует с испанцем д'Алъбараном».

Так оно и было: герцог Ангулемский с самым высокомерным видом заявил, что в его доме нет никаких беглецов. И хоть Кончини был фаворитом королевы, он не мог потребовать от высокородного сеньора, чтобы тот любезно согласился на обыск. Тогда Кончини пустился в переговоры, рассчитывая неожиданной уловкой добиться того, на чем не смел настаивать в открытую.

И тут вмешался д'Альбаран. Он прекрасно знал, насколько Карл Ангулемский был заинтересован в том, чтобы избавиться от Пардальяна. Поэтому испанец решил, что шевалье не мог скрываться у герцога. И он шепнул Кончини, что они попусту тратят драгоценное время. У Кончини не было оснований не доверять человеку Фаусты, как и у того не было оснований подозревать во лжи герцога Ангулемского. И фаворит отдал приказ прево Сегье, который тут же повел своих стрелков к следующим воротам. Кончини намерен был перетряхнуть на этой улице каждый дом, обыскать каждый двор, заглянуть в каждый закуток…

Этот-то шум, вызванный перемещением стрелков и головорезов Кончини, и уловило ухо Пардальяна. И шевалье не ошибся, предположив, что герцог захочет поговорить с д'Альбараном. Действительно, по знаку Карла Ангулемского тот вошел во двор, и у них завязалась оживленная беседа.

Это произошло приблизительно тогда, когда Жизель сразила шевалье последним вопросом. Глядя на девушку, Пардальян вдруг подумал:

«Раз уж герцог теперь обожает не жену, а ребенка… Раз уж ребенок этот имеет такое влияние на отца… почему бы дочери не сделать то, что не получилось у матери?.. Какой удар для Фаусты, если Карл Ангулемский выйдет из игры!.. От такой потери этой женщине не оправиться!.. И придется ей возвращаться к себе в Испанию!.. Надо попробовать… У этой девочки благородное сердце… Не задевая ее чувств к отцу, я могу открыть ей глаза, направить… За дело, черт побери, игра стоит свеч!»

Приняв такое решение, шевалье в первый раз заговорил с Жизелью совершенно серьезно:

— Выслушай меня, девочка моя, и постарайся понять: если я строго обошелся с твоим отцом, если я вменяю ему в вину простое заблуждение, это потому, что ошибка ошибке рознь. Видишь ли, бывают заблуждения, которые хуже самых страшных преступлений. К таким как раз и относится заблуждение твоего отца. Оно неизбежно — слышишь? — неизбежно приведет к гибельным последствиям. Понимаешь теперь, почему я был так суров?

— О! — воскликнула Жизель. — Я и не сомневалась, что такой добрый человек, как вы, сударь, не будет гневаться без причины. Поверьте, что у меня и в мыслях не было требовать от вас оправданий. Я слишком вас почитаю, чтобы настолько забыться! Я лишь хочу, сударь, чтобы вы пояснили мне, почему вы считаете, что заблуждение отца хуже преступления?

— Во-первых, оно стоило ему десяти лет заключения в Бастилии… — начал Пардальян. — Он провел в тюрьме свои лучшие годы! Это…

— Это касается только его! — перебила Жизель в благородном порыве, который герцогиня и Пардальян оценили по достоинству.

— Положим, — согласился шевалье, — но сколько слез пролила твоя мать за эти десять лет! Да и ты, бедняжка, встречалась с отцом лишь от случая к случаю.

— Батюшке видней, — заявила Жизель, давая понять, что воля отца для нее священна.

— Ты ошибаешься, — мягко возразил Пардальян, — твой отец не имеет права жертвовать вами ради короны.

— Батюшке видней, — повторила Жизель с кротким упрямством.

— Что же, и жизнь вашу он может принести в жертву? — вскричал шевалье.

— И жизнь, и все что угодно, — решительно ответила девушка.

— Ну хорошо, пусть так, — вздохнул Пардальян. — Но ты согласна, что никому не дано распоряжаться имуществом и жизнью других людей?

— Несомненно, сударь, — кивнула Жизель.

— Очень хорошо, — продолжал шевалье. — Заблуждение твоего отца становится преступным потому, что, стремясь захватить власть, он, не раздумывая, без всякого сожаления пожертвует тысячами жизней, на которые не имеет никакого права.

— Как это? — удивилась девушка.

— Сейчас объясню, — отозвался Пардальян. — Ты ведь понимаешь, что юный государь Людовик XIII сам корону не отдаст, он станет защищаться. И будет прав. Надеюсь, ты согласна?

— Это очевидно, — подтвердила Жизель.

— Твой отец понял, что сам по себе, с немногочисленными своими сторонниками, он не сможет свергнуть короля и сесть на его место, — принялся растолковывать девушке шевалье. — Он почувствовал, что такая попытка захвата власти заранее обречена на провал. Тогда, не долго думая, он принял дары, которые предложила ему принцесса Фауста.

— Та самая, которая была его врагом и которую вы когда-то побеждали? — дрогнувшим голосом спросила Жизель.

— Та самая, — усмехнулся Пардальян. — По твоему смущенному лицу я вижу, что союз этот кажется тебе странным и, скажем прямо, недостойным герцога Ангулемского. Как бы то ни было, твоему отцу угодно было принять во внимание лишь преимущества этой сделки.

— А они столь значительны? — вскинула тонкие брови девушка.

— Весьма, — кивнул шевалье. — Фауста — или, как она теперь называет себя, герцогиня де Соррьентес — представляет здесь испанского короля. То есть эта дама предлагает твоему отцу не только свою помощь, но и поддержку монарха, от имени которого выступает. А это, посуди сама, кое-что: деньги без счета и двадцать-тридцать тысяч вояк.

— Испанцев? — воскликнула Жизель, сморщив носик и нахмурив брови. Это явно говорило о том, что ввод во Францию чужих войск был девушке не по нраву.

— Разумеется, — ответил Пардальян, у которого от недовольства Жизели заблестели глаза.

— И мой отец согласился? — изумилась юная красавица,

— С радостью, — горько улыбнулся Пардальян.

Жизель пристыженно опустила голову. Было видно, что, несмотря на свою любовь к отцу, девушка не могла не принять такого союза.

А Пардальян спокойно продолжал:

— Ты, верно, слышала о жестокостях Лиги?

— Увы, слышала, сударь, — вздохнула Жизель. — А еще я слышала, что все это случилось потому, что мы были настолько… настолько безумны, что призвали во Францию испанцев, наших злейших врагов.

— Все верно, — согласился шевалье. — Так вот. Мало кто знает, что Лига эта — дело рук принцессы Фаусты. Страшная гражданская война, столько лет бушевавшая в королевстве, все эти смерти, бедствия, нищета — все это обрушилось на Францию потому, что Фауста вбила себе в голову: герцог Гиз займет место Генриха III на французском престоле… который, само собой, она разделит с новым королем. А теперь герцогиня де Соррьентес мечтает добиться для герцога Ангулемского того, что принцессе Фаусте не удалось сделать для Гиза.

— В случае успеха она взойдет на трон вместе с Карлом! — невольно вырвалось у герцогини.

— Этого я не говорил, — холодно возразил Пардальян,

— Но вы так думаете, — прошептала Виолетта. — Вы не умеете лгать, Друг мой. Освободившись из Бастилии, Карл стал относиться ко мне так, что я уже почувствовала: он может меня бросить…

Пардальян взглянул на Жизель. Бледная и страшно взволнованная, девушка широко раскрытыми глазами смотрела на герцогиню. Слова матери потрясли Жизель больше, чем все речи шевалье. Юная красавица кротко запротестовала:

— Ах, матушка, как ты можешь говорить такое! Подумай только, ты же оскорбляешь монсеньора Ангулемского! Нет, он не способен на подобную низость! Я уверена, что мой отец боготворит тебя так же, как в самом начале вашей любви! Я не сомневаюсь, что никогда, ни при каких обстоятельствах не покинет он свою избранницу, свою обожаемую супругу.

Жизель настолько забылась, что, отчаянно защищая отца, стала говорить герцогине «ты». Однако откровенность любимой матушки все же сильно подорвала трогательную веру девушки в отца, В голосе Жизели не чувствовалось уже прежней убежденности.

Мать улыбнулась вымученной улыбкой и ответила:

— Твой отец все еще любит меня… во всяком случае, мне хотелось бы в это верить… О, эта вера мне просто необходима! Но ты не знаешь, моя девочка, ты просто не можешь знать, как гибельна для ума и души мужчины страшная болезнь, которая называется жаждой власти. Твой отец мечтает взойти на престол. Карл любит меня. Но блеск короны ослепляет его, и, чтобы стать монархом, он, не задумываясь, растопчет и свое, и мое сердце.

Жизель в ужасе замахала руками, но мать твердо продолжала:

— Да, да, он разобьет мое сердце, а потому не пожалеет и своего! Ты же слышала: он все уже решил! Я поняла это, когда он вышел из Бастилии. Я сразу почувствовала, что его отношение ко мне изменилось. Я терялась в догадках. Теперь, зная, что он заключил союз с мадам Фаустой — а это твой отец от меня тщательно скрывал, — я наконец все поняла! Союз этот означает, что она разделит с герцогом трон. А как этого можно добиться? Сочетавшись браком с королем, разумеется! Да, теперь мне все ясно: герцог Ангулемский сразу же согласился с условием этой позорной сделки!.. Не веришь? Так спроси у господина Пардальяна. Он знает гораздо больше, чем тебе сказал. Я разрешаю ему говорить, ничего не смягчая, ибо для меня в этой истории уже нет тайн.

Шевалье тут же подтвердил:

— Это правда: герцог принял условие сделки в первый же день.

— Вот видишь! — воскликнула Виолетта.

— Какой позор! — прошептала потрясенная Жизель.

Не давая ей времени опомниться и придумать очередное оправдание для горячо любимого отца, Пардальян поставил вопрос ребром:

— А теперь я тебя спрашиваю: даже допуская, что твой отец имеет неоспоримые права на корону, согласна ли ты, чтобы он добился ее такими негодными средствами?

— О нет! Лучше смерть! — вскричала девушка в порыве возмущения.

— Черт возьми! — улыбнулся Пардальян. — Я не сомневался, что ты ответишь мне так! Я знал, что ты сразу все поймешь.

— Но как же мой отец не понимает? — прошептала Жизель, прижав руки к груди. — Ведь он живое воплощение чести… Может, вы ему плохо растолковали?..

— Растолковал-то я хорошо, да только он и слушать ничего не желает, — грустно проговорил шевалье. — Во всем мире есть лишь один человек, который сможет его переубедить.

— Кто же это? — удивилась девушка.

— Ты, — твердо произнес Пардальян.

— Я?!. Как так? — изумленно посмотрела на шевалье Жизель.

— Королем он хочет быть и ради тебя: тогда ты станешь наследной принцессой, — объяснил девушке Пардальян.

— Но мне этого не надо, — воскликнула та. — Во всяком случае, такой ценой.

Пардальян снова устремил на Жизель пронзительный взгляд. И понял, что она говорит искренне и готова последовать его советам. Тогда шевалье предложил:

— Вот и скажи это герцогу. Да так, чтобы ему стало ясно: всей его власти отца и главы дома не хватит, чтобы ты передумала.

— И скажу, — решительно ответила Жизель. — Вот он. Сейчас скажу.

Герцог Ангулемский только что открыл дверь. Он заговорил первым. Обращаясь к Пардальяну, он произнес с ледяной учтивостью:

— Как видите, сударь, что бы вы там ни предполагали, я вас не выдал.

Пардальян холодно поклонился и промолчал. А герцог продолжал тем же учтивым тоном:

— Теперь я обязан быть гостеприимным до конца. Знайте, что и эта, и все соседние улицы какое-то время будут под наблюдением. Так что я приглашаю вас и ваших друзей оставаться здесь столько, сколько вы сочтете необходимым. Я прослежу, чтобы у вас ни в чем не было недостатка. Я позабочусь и о том, чтобы вы смогли выбраться отсюда, не рискуя попасть в руки людей, которые охотятся за вами. Это для меня вопрос чести. Откровенно предупреждаю вас, что на большее я не пойду, а это сделаю во имя нашей прежней дружбы. И раз уж вам было угодно, чтобы мы стали противниками, я увижу в вас смертельного врага, если когда-нибудь потом наши пути вновь пересекутся.

Пардальян уже собирался язвительно ответить на эту тираду, но не успел. Его опередила Жизель. Она бросилась к отцу, обвила руками его шею и самым кротким голосом сказала с мольбой:

— О батюшка, мой добрый батюшка!..

От целомудренной ласки дочери угрюмое лицо герцога просветлело. Он забыл обо всем на свете. Ему было понятно, что Жизель о чем-то просит. И он одобрил дочь нежной улыбкой.

— Ну, чего ты потребуешь, избалованное дитя?

— Батюшка, умоляю вас, окажите мне милость, — дрожащим голоском проговорила девушка.

— Как ты взволнована, — удивился герцог. — Значит, хочешь просить о чем-то серьезном, так?

— Настолько серьезном, что в зависимости от вашего ответа я буду самой счастливой или самой несчастной дочерью на свете, — потупилась Жизель.

— Если так — то можешь не сомневаться. Ради счастья моей обожаемой малышки я пойду на все, — заявил Карл Ангулемский.

Он говорил полушутя-полусерьезно, совершенно не подозревая, в какую ловушку может угодить. Жизелъ отлично это поняла. Но на губах у герцога играла снисходительная улыбка, глаза светились нежностью, и юной красавице стало ясно, что ради ее счастья отец действительно готов на все.

Девушка почувствовала, что уже почти добилась своего. Шаловливо улыбаясь, она взяла отца за руку и увлекла за собой. Герцог не сопротивлялся. Подведя его к настороженному Пардальяну, Жизель вдруг стала очень серьезной и самым ласковым и умоляющим тоном произнесла:

— Заклинаю вас, батюшка: помиритесь с господином де Пардальяном. Ведь, несмотря ни на что, он остался вашим лучшим другом… может быть, вашим единственным другом, монсеньор!

Карл Ангулемский был удивлен. Но, похоже, дружеские чувства еще не совсем угасли в его душе, ибо, услышав неожиданное предложение дочери, он не рассердился и не выказал никакого неудовольствия. Герцог не стал отворачиваться. Гордо принимая вызов, он сказал серьезно и немного грустно:

— Помириться с Пардальяном? Я только этого и хочу. Ради этого я готов пойти на любые жертвы. Но согласится ли Пардальян помириться со мной?

Это было сказано с самой убедительной искренностью, что делало герцогу честь, поскольку надо признать: многие на его месте повели бы себя совсем иначе, оскорбленные резкими обвинениями, которые недавно сорвались с уст Пардальяна. Были ли в поступке герцога Карла Ангулемского расчет или остатки прежнего чувства — все равно ответ герцога говорил о доброй воле.

Так как вельможа адресовал свой вопрос непосредственно Пардальяну, тот ответил:

— Герцог, я готов предать забвению нашу ссору. Я с радостью протяну вам руку. И я очень ценю проявленное вами благородство.

В голосе Пардальяна звучало сдержанное волнение. Оно передалось всем присутствующим. Растроганный герцог раскинул руки и воскликнул:

— Давайте же обнимемся, черт побери!

— Я хочу этого всем существом, — согласился Пардальян. Но он не бросился герцогу в объятия, а, устремив на него ясный взгляд, добавил:

— Вы знаете, монсеньор, что мы снова станем добрыми друзьями только при условии, которое я выдвинул, когда мы беседовали с вами во дворце Соррьентес.

Герцога будто окатили ледяной водой. Его руки безвольно опустились. Он снова принял высокомерный вид и спросил:

— Значит, вы настаиваете на этом условии?

— Иначе и быть не может. Мне казалось, что вы тогда хорошо это поняли, — ответил Пардальян голосом, в котором было больше грусти, чем укора.

— И не откажетесь от своих требований? — снова спросил герцог тем же холодным тоном.

— Нет, — сухо ответил Пардальян.

— Тогда и говорить не о чем, — резко заявил Карл Ангулемский.

Жизель, Виолетта, Одэ де Вальвер и Ландри Кокнар слушали этот диалог, затаив дыхание. Герцог повернулся к дочери и ласково произнес:

— Я сделал все, что мог. Но ты же видишь, дитя мое, что господин де Пардальян непреклонен. Это ему угодно, чтобы мы оставались врагами. Так что не говори мне больше об этом деле.

Карл Ангулемский думал, что послушная дочь не будет настаивать, однако та не собиралась отступать. Почтительно, но с неожиданной для отца твердостью девушка возразила:

— Нет, батюшка, позвольте мне к нему вернуться, ибо, по-моему, сказано еще не все.

— То есть как? — нахмурился герцог.

Жизель не смутилась и с той же обескураживающей уверенностью пояснила:

— Есть очень простой способ помириться с господином де Пардальяном. Примите условие господина шевалье, и это сделает вам честь.

— Довольно, — сурово отрезал герцог, — я не позволю вам рассуждать о вещах, до которых вы еще не доросли и в которых ровно ничего не смыслите.

— Простите, монсеньор, но я прекрасно знаю, в чем здесь дело, — спокойно промолвила Жизель.

— Знаете? — поперхнулся герцог.

И насмешливо спросил:

— Так что же вы знаете?

— Я знаю, что вы должны всего лишь отказаться от притязаний на французский престол, чтобы вернуть уважение и дружбу господина де Пардальяна, — бесстрашно заявила девушка.

Этот неожиданный удар сразил Карла Ангулемского наповал. Он сразу понял, что жена и дочь услышали от Пардальяна немало интересного… И герцогу немедленно захотелось выяснить, насколько они были посвящены в суть дела. Он поднял на них подозрительный взгляд.

Но рядом с герцогом была только Жизель. Виолетта отошла в сторону с Пардальяном, который в это самое время церемонно представлял ей графа Одэ де Вальвера. Казалось, они не обращали ни малейшего внимания на отца с дочерью. Герцог знал, что на самом деле это не так, но все же сразу почувствовал облегчение при мысли о том, что этот неожиданный и неприятный для него разговор останется между ним и Жизелью.

Однако Карл Ангулемский понимал и то, что дочь — он не сомневался, что герцогиня и шевалье ее должным образом настроили — окажется сейчас противником отца. Более того: его строгим судьей. И этот судья был вдвойне страшен гордому вельможе. Во-первых, судья этот был достаточно осведомлен, а, во-вторых, отцовская любовь герцога граничила со слабостью, и Карл Ангулемский боялся, что дочь расплачется — и тогда он не сумеет ей отказать.

И герцог подумал, что лучше сразу покончить с делом, в котором он имел весьма шаткие позиции. Карл Ангулемский еще больше насупился и воскликнул:

— Всего лишь отказаться! Всего лишь! Ну и выражение вы выбрали! Неужели вы полагаете, что можно «всего лишь» отказаться от короны, чтобы не потерять дружбу простого смертного?

— Да, отец, если этот смертный господин де Пардальян, — убежденно проговорила Жизель.

— Что за бред! — рявкнул Карл Ангулемский.

— А раньше вы говорили, что все короны христианского мира не стоят его дружбы, — заметила девушка.

У нее была хорошая память. На это нечего было возразить. И герцог взорвался:

— Чушь!.. Слова!.. Пустые слова!.. Нет в мире дружбы, ради которой можно пожертвовать королевством!

— Я часто слышала от вас обратное, — возразила Жизель с кротким упрямством.

— Боже праведный, да что вы себе позволяете?! — зарычал герцог в бессильном гневе.

— Отец!.. — воскликнула девушка.

— Довольно, — резко оборвал ее вельможа. — Ступайте в свою комнату, мадемуазель, и никуда не выходите без моего разрешения.

Жизель склонилась перед ним с глубочайшим почтением и проговорила:

— Повинуюсь, монсеньор.

Выпрямившись, она добавила:

— Но позвольте вам заметить, что в ваших интересах отказаться от короны, как требует от вас господин де Пардальян, и я тоже молю вас об этом.

Это было сказано таким странным тоном, что герцог пришел в волнение и невольно спросил:

— Почему?

— Потому что всегда лучше отказаться от дела, которое заранее проиграно.

Юная красавица произнесла эти слова пророческим голосом, с непоколебимой уверенностью в своей правоте. И было видно, что это не притворство. Нет, Жизель сказала то, что думала. Хоть герцог и научился многому у Пардальяна, он был суеверен, как все игроки. А ведь в рискованной партии, которая ему предстояла, он ставил на кон собственную голову. И Карл Ангулемский решил, что невинное дитя предсказало ему мрачную правду. Смертельно обеспокоенный, он нервно спросил:

— А почему ты решила, что мое дело заранее проиграно?..

— Потому что в таком случае вашим противником будет господин де Пардальян, — уверенно ответила Жизель.

Охваченный мистическим ужасом, герцог ждал, что дочь назовет какую-то сверхъестественную причину его поражения. Будь слова девушки туманными и непонятными, они потрясли бы Карла Ангулемского до глубины души. Однако предложенное ему объяснение было самого естественного свойства. И хотя тут было от чего обеспокоиться, герцог почувствовал себя уверенней. Не замечая, что сам возобновляет спор, он ответил:

— Мне лучше, чем кому бы то ни было, известно, сколь грозен этот противник. Но и его можно победить.

— Вероятно, — пожала плечами Жизель. — Я лишь хотела сказать, что раз уж господин де Пардальян пошел против вас — и это несмотря на всю его привязанность к нам, — значит, ваши замыслы представляются ему неблаговидными, а ведь шевалье — само воплощение чести. Конечно, у меня нет ни знаний, ни опыта, но мне известно, что негодное дело проиграно заранее.

— Это мы еще посмотрим! — воскликнул герцог.

Его отцовские чувства были уязвлены. И он горько спросил:

— Значит, если Пардальян против меня, вы уже считаете, что замыслы мои неблаговидны? Значит, вам все равно, что сам я думаю по этому поводу? Его мнение вам дороже… я не ожидал от вас такого отношения… и мне больно, очень больно.

Карл Ангулемский казался глубоко опечаленным. Жизель опустила голову, скрывая повисшие на ресницах слезы. Потом она посмотрела герцогу прямо в глаза и проговорила:

— Умоляю, отец, выслушайте вашу дочь, которая безмерно уважает и почитает вас и скорее умрет, чем позволит себе хоть одно оскорбительное слово. Если я думаю, что ваши замыслы неблаговидны, то это не только потому, что так считает господин де Пардалъян. который выступил против вас. Ведь вы заключили союз с женщиной, которая была самым заклятым врагом нашей семьи. С женщиной, которая причинила столько мук моей нежной, кроткой матери. Вам не следовало забывать об этом!

Но вы надеетесь на испанскую поддержку: на испанское золото и испанские войска. А ведь испанский король — давний недруг нашей страны, и он снова придет сюда убивать и грабить, придет по вашему зову, отец.

— Жизель! — с трудом прохрипел герцог.

Но девушка ничего не слышала. Теперь ее невозможно было остановить. Она с жаром продолжала:

— Об этом тоже не следует забывать. Итак, отец, вам помогает враг нашей семьи, а поддерживает вас враг нашей страны! И вы хотите, чтобы я сочла правым дело, которое само по себе, может, и законно, но стало низким из-за этого ужасного союза?!

— Ты жестока, дочка, — потерянно пробормотал герцог.

— Нет, — живо возразила Жизель, — указывая вам на вашу страшную ошибку, я вас спасу, мой добрый батюшка. Слава Богу, еще не поздно все исправить. Кстати, монсеньор: вы упрекнули меня в том, что я вам не доверяю. Но от кого я все это узнала? От господина де Пардальяна, самого честного человека на земле, который ни разу в жизни не унизил себя ложью. Так вот, отец, испытайте меня: лишь намекните, что шевалье ошибается, и, клянусь вам вечным спасением, я ни на минуту не усомнюсь ни в одном вашем слове и на коленях буду вымаливать прощение за свою дерзость… Говорите же, монсеньор…

Девушка не сводила с отца сверкающих глаз, и он не смог выдержать этого взгляда. Опустив голову, герцог принялся нервно крутить усы и наконец тихо, словно извиняясь, произнес пристыженным голосом:

— Я старался для тебя… И, по справедливости, корона должна быть моей.

Эти слова как громом поразили его дочь. Ей показалось, что железные пальцы сдавили ей сердце и что она сейчас рухнет как подкошенная. Смертельная бледность разлилась по ее лицу, прекрасные глаза потухли.

Но девушка устояла на ногах. И очень быстро взяла себя в руки. Так быстро, что герцог в своем бессознательном эгоизме едва ли заметил, как потрясло Жизель его признание. Карл Ангулемский не понял, что его дочь навсегда простилась с наивным восхищением отцом и горячей верой в него.

Когда девушка выпрямилась, это была уже другая Жизель: церемонная, с холодным взглядом и застывшей улыбкой… И герцог, который действительно обожал дочь, похолодел от ужаса, не узнавая в этой новой Жизели нежную и любящую девочку, всегда относившуюся к нему, как к Богу.

Жизель не стала требовать, чтобы отец рассказал ей все. Она не стала рассуждать, объясняться, а только предупредила холодным, чужим голосом:

— Если вы старались для меня, то это пустой труд, и я хочу почтительнейшим образом заявить, монсеньор: я посыплю главу пеплом и босиком, в лохмотьях буду просить милостыню по дорогам и на паперти, но не приму короны, добытой бесчестным путем.

И это было произнесено с такой ледяной учтивостью, что отец сразу понял: Жизель уже не переубедить ни силой, ни уговорами. Забыв о герцогине, Пардальяне и Одэ де Вальвере, которые стояли у окна, герцог принялся нервно расхаживать по комнате, подергивая усы. Жизель не двинулась с места. Отец замер перед ней и глухо сказал:

— В конечном счете ты требуешь, чтобы я отказался от наследства, оставленного мне отцом!

Сознательно или невольно Карл Ангулемский ловко подменил тему спора. Жизель сразу это почувствовала, но не подала вида, что заметила уловку отца, а просто ответила:

— Избави Бог! Вы — господин, монсеньор, а я всего лишь ваша смиренная служанка…

— Разве ты уже мне не дочь? — прервал ее герцог, пытаясь нащупать почву для примирения.

Девушка с непроницаемым лицом присела в безукоризненном реверансе, от чего ее отец сгорбился и тяжело вздохнул, а потом выпрямилась и как ни в чем не бывало повторила:

— Я всего лишь ваша смиренная служанка. Поступайте, как вам будет угодно, монсеньор. Однако раз вы говорите, что стараетесь для меня, а я решительно отказываюсь от милостей, которыми вы собираетесь меня осыпать, я сочла, что могу, нисколько не покушаясь на вашу власть, попросить вас отвергнуть не наследство, а лишь негодные средства, пятнающие достоинства Валуа.

— Отвергнуть эти средства — а других у меня просто нет — означает отказаться от отцовского наследства, то есть от короны, — возразил герцог.

— Лучше сто раз отказаться от всего, что у вас есть, даже от ваших титулов графа Овернского и герцога Ангулемского! — убедительно проговорила Жизель. — И я все равно буду гордо называть себя дочерью Карла де Валуа, бедного дворянина без земель и поместий, который решил тяжким трудом зарабатывать себе на хлеб, но не уронил достоинства королевского сына, каковым он является. Или же дочь герцога Ангулемского умрет от стыда, когда некая Фауста и испанский король Филипп сделают этого человека повелителем истерзанной Франции, от которой отхватят для себя изрядные куски.

Она воодушевилась, эта гордая и благородная девочка. Карл Ангулемский съежился под ее испепеляющим взглядом. Будем справедливы: из всего, что она сказала, только одно ранило герцога до глубины души. И, заикаясь от волнения, он спросил:

— Жизель… Дитя мое!.. И у тебя хватит духа отречься от родного отца?.. Разве это возможно?..

— Я не отрекусь от отца, — ответила юная красавица. — Я буду считать, что он умер…

Девушке тоже стоило нечеловеческих усилий произнести такое. Она с трудом сдерживала рыдания.

Отец почувствовал ее боль. Он был просто раздавлен. Сердце герцога обливалось кровью, которая жгла его душу, словно расплавленный свинец. И все же, несмотря на муки любимой дочери, несмотря на собственные страдания, унижения и стыд — несмотря ни на что, Карл Ангулемский не мог отказаться от короны, блеск которой ослеплял его. И герцог не сдался. Пребывая в таком же страшном напряжении, как и Жизель, Карл Ангулемский снова ринулся в атаку.

— А если я не уступлю, что ты будешь делать, а? — хриплым голосом спросил он.

— Я последую за матушкой в уединенное пристанище, — твердо ответила девушка, и герцог понял, что дочь намекает на его тайную мысль бросить жену. Но на этот раз Карл Ангулемский не отступил, а отважился на ложь.

— Последуешь за матушкой?.. — с наигранным удивлением воскликнул он. — Но я полагаю, что она будет со мной…

Жизель бросила на отца такой гневный взгляд, что слова застряли у герцога в горле. А она решительно заявила:

— Моя мать не останется с вами. Как и я, она скорее умрет, чем смирится с бесчестьем!

— Что же вы будете делать? — прохрипел Карл Ангулемский, словно в бреду.

— Я вам уже сказала: от стыда и боли мы умрем вернее, чем от кинжала, — ответила Жизель с потрясающим хладнокровием.

— Но я не хочу, чтобы ты умерла! — возопил обезумевший отец.

— Мы умрем, и вы будете нашим убийцей! — бросила в лицо отцу юная красавица.

— Доченька! — заплакал герцог. Он рвал на себе волосы.

— Мы умрем, — повторила Жизель, — и на ступенях вожделенного трона вы обнаружите бездыханные тела вашей жены и вашей дочери — двух женщин, которые любили вас больше жизни. И когда вы увидите, что воцариться на залитом кровью престоле вам удастся, лишь пройдя по этим хладным трупам, может быть, тогда вы наконец поймете, какую чудовищную ошибку вы совершили, — и отшатнетесь, и отступите в ужасе…

Страшная картина, нарисованная девушкой все с тем же ледяным хладнокровием, окончательно добила герцога. У него не осталось сил сопротивляться. Любящий отец победил рвущегося к власти вельможу. Сраженный, усмиренный, он простонал:

— О, не надо, не надо!..

И, схватив дочь в объятия, герцог страстно прижал ее к груди, осыпая горячими поцелуями и приговаривая:

— Молчи!.. Как можно говорить такие ужасные вещи?.. Прекрати, я все сделаю, что ты захочешь… только не умирай!..

Жизель радостно кричала:

— Я знала, знала, что вы не оставите меня, мой добрый, мой обожаемый батюшка!..

Она смеялась и плакала одновременно. Теперь, выиграв эту битву, девушка уже не сдерживала слез. Крепко обняв герцога, она отвечала на каждый поцелуй. Отец и дочь словно опьянели. Он тоже смеялся и плакал, приговаривая:

— К черту корону!.. К черту все короны мира!.. Какая корона сравнится с ожерельем белоснежных рук моей Жизели, обвивающих мою шею?..

Однако он совсем забыл про жену, к которой уже явно охладел… Первой о герцогине вспомнила дочь.

— А матушка? — воскликнула она, ласково отстраняясь от отца.

Виолетта стояла рядом и терпеливо ждала своей очереди.

— Да, — шепнул женщине Пардальян минуту назад, — тяжелая была схватка… Но девочка победила, как я и предполагал. Вы можете гордиться своей дочерью, Виолетта, Ну, пойдемте к ним.

От нахлынувшей на него волны счастья герцог словно помолодел и обрел на миг прежние чувства, которые, как солнце, согревали когда-то героическую и пылкую любовь Карла Ангулемского и прекрасной Виолетты. А герцогиня не утратила ни толики былых чувств… Супруг заключил Виолетту в страстные объятия, нашептывая ей на ухо нежные слова, и она утешилась, мечтая, что прежняя любовь снова согреет их дом. Затем наступил черед Пардальяна. Растроганный шевалье уже несколько минут чуть насмешливо наблюдал за сценой примирения, которому в немалой степени способствовал. Герцог же понимал, что жена и дочь ждут теперь, чтобы он обратился к Пардальяну с дружескими словами. И Карл Ангулемский сделал это.

— Пардальян, — проговорил он, — я обещаю вам, что порву с герцогиней де Соррьентес. Клянусь честью, что, пока вы живы, юный король Людовик XIII может меня не опасаться.

Виолетта и Жизель были так рады, что даже не заметили маленькой оговорки.

А вот всегда внимательный Пардальян не пропустил ее мимо ушей. Устремив на герцога проницательный взгляд, он сказал про себя:

«Ну-ну… Клянусь честью, он все-таки оставляет себе этакую маленькую лазейку на будущее!.. Но я вижу, что он искренен!.. Ничего не поделаешь: от страшного недуга — властолюбия — он не избавится до самой смерти».

Шевалье беззаботно пожал плечами и додумал свою мысль:

«Не беда! Моя кончина освободит меня от всех земных забот. И пусть герцог тогда делает, что захочет. Главное — сейчас Фауста в тупике!»

Тут Пардальян заметил, что все удивлены его молчанием, и важно сказал:

— Герцог, я принимаю ваше обещание в той форме, в какой вы его дали.

Невозможно описать бурную радость присутствующих. Заметим только, что герцог, похоже, ничуть не жалел о клятве, которую вырвали у него с таким трудом. Конечно же, Одэ де Вальвер был представлен — и принят так, как в этом доме принимали только тех, кто пользовался уважением Пардальяна. Что касается Ландри Кокнара, то хоть он и был простым слугой, но являлся также боевым соратником, и презиравший условности Пардальян не захотел обойти его своим вниманием. Представляя оруженосца семье герцога, шевалье нашел такие лестные слова, что славный Ландри был тронут до глубины души. Отныне он готов был пойти за господина шевалье и в огонь, и в воду.

Когда бурные восторги стали понемногу стихать, Пардальян вернулся к серьезному разговору.

— А теперь скажите, монсеньор, — попросил он, — что вы собираетесь делать с герцогиней де Соррьентес?

— Завтра я отправлюсь к ней и честно предупрежу, чтобы она на меня не рассчитывала, поскольку я отказываюсь от трона, — не задумываясь, ответил герцог.

— Нет, это безумие, — живо возразил Пардальян.

— Почему? — изумился Карл Ангулемский.

— Неужели вы думаете, что она вас простит? — усмехнулся шевалье. — Ведь она решит, что это измена.

— Да что она мне может сделать? — вскинул брови герцог.

— Засадит в Бастилию, черт побери! — воскликнул Пардальян.

— В Бастилию! — вскричали разом Виолетта и Жизель. Побледнев, они бросились к герцогу, словно желая защитить его.

— Ну да, в Бастилию, — решительно повторил Пардальян. — Разве вы не помните, монсеньор, что в руках мадам Фаусты подписанный приказ?.. Ей остается только пустить его в ход.

— Действительно! — пробормотал герцог. — Я совсем забыл об этом… Да, было бы глупо самому лезть в западню. Мы переберемся в наш особняк на улице Дофин или в дом на улице Барре. И тогда я уведомлю эту женщину… Ведь надо же ее как-то предупредить!

— И вскоре к вам заявится господин де Сегье со своими стрелками, чтобы взять вас под стражу, монсеньор, — вмешался Вальвер, который на этот раз принимал участие в разговоре,

— Вот именно, — подтвердил Пардальян.

— Черт! — выругался обескураженный герцог.

— Добавлю, — заметил Пардальян, — что в Париже вам не укрыться: Фауста найдет вас, где бы вы ни прятались.

— Черт! Вот черт! — повторил герцог, по-настоящему испугавшись: он слишком хорошо знал Фаусту. — Снова в Бастилию!.. О дьявол, лучше заколоться шпагой!

— Что ты, Карл! — ужаснулась герцогиня.

И, прижав руки к груди, взмолилась:

— Почему бы нам не отправиться в наши владения?.. Кто мешает нам вернуться в Орлеан?.. Мы были там так счастливы рядом с вашей добрейшей матушкой.

— Это единственное разумное решение, — поддержал Виолетту Пардальян, и она горячо поблагодарила его взглядом.

— Вынужден признать, что это так, — вздохнул герцог.

И с явным сожалением он произнес:

— На сборы уйдет несколько дней. Мы проведем их здесь, затаившись в этой конуре. И сразу в путь.

— Какое счастье! — возликовала Жизель, захлопав в ладоши, как малое дитя.

Она бросилась матери на шею и шепнула ей на ухо:

— Я же говорила, матушка, что счастье непременно к вам вернется!

— Но это случилось лишь благодаря тебе и нашему несравненному другу Пардальяну, — ответила сияющая герцогиня, прижимая к себе дочь.

— Погодите, — сказал Пардальян, — вы забываете, монсеньор, что испанец д'Альбаран знает про эту конуру, как вы изволили назвать сей прекрасный городской дом. Вас найдут и здесь. Нет, уж поверьте мне, раз вам ясно, что надо уезжать, поймите и то, что это надо сделать прямо сегодня, не теряя ни минуты. Когда вы будете в безопасности в своих владениях, вы спокойно можете посмеяться над мадам Фаустой. А я берусь предупредить ее об изменении ваших планов в должное время, то есть тогда, когда вы достаточно далеко отъедете от Парижа. Кроме того, я берусь устроить ей столько хлопот, что ей некогда будет думать о вас. Впрочем, убить вас она не решится, а навредить вам она не может без поддержки Марии Медичи и Кончини. А королева с фаворитом и не подумают вас беспокоить: с них хватит и того, что вы уехали. Так что отправляйтесь, монсеньор, отправляйтесь немедленно.

Совет был хорош. Жене и дочери не пришлось долго уговаривать герцога. Виолетта с дочерью жили в Париже под чужими именами, имея под рукой только самое необходимое, и потому сборы были недолгими.

Не прошло и часа, как Пардальян уже прощался со всем семейством, оставаясь полноправным хозяином дома, который мог хоть разобрать по камешку, если бы это понадобилось для спасения беглецов. Виолетта забрала с собой единственную служанку: в эту таинственную обитель герцогиня перебралась, чтобы устроить побег любимого Карла, и другой прислуги в доме не было. Вскоре отец, мать и дочь уже ехали верхом по дороге, ведущей в Орлеан. Они не слишком спешили и не погоняли лошадей. Семью герцога сопровождали шесть молодцов, вооруженных до зубов.

Особнячок был наглухо закрыт и казался теперь необитаемым. Пардальян, Вальвер и Ландри Кокнар устроились в нем, как у себя дома. Когда они остались одни, Пардальян распорядился:

— Ландри, сходи-ка на кухню. Герцогиня уверяла, что там запасов на два-три дня, да и в погребе кое-что найдется. Обследуй все хорошенько. На королевское пиршество мы не рассчитываем, однако надеемся на приличный обед… Не знаю, как вам, граф, а мне кажется, что у меня уже неделю маковой росинки во рту не было,

— И у меня такое же ощущение, — признался Вальвер. — Эх, сейчас бы хороший кусок мяса…

И очень серьезно добавил:

— А Ландри такой аппетитный, такой пухленький… Я просто с трудом сдерживаюсь, чтобы не поддаться соблазну, черт побери!

— Да что вы, сударь! — всполошился Ландри Кокнар. — У меня мясо, как подошва. Еще зубы обломаете ненароком!

Пардальян и Вальвер расхохотались. Глядя на них, загоготал и Ландри. А потом сказал:

— Господин шевалье, я буду иметь честь приготовить вам такой обед, какого вы в жизни не едали!

И он исчез с поразительной быстротой; то ли его подгоняло чрезмерное усердие, то ли стремление спасти от зубов хозяина свою драгоценную шкуру, под которой мясо было — «как подошва».

Пардальян подхватил Вальвера под руку и потащил куда-то, объясняя на ходу:

— Береженого Бог бережет. А вдруг эти бандиты вздумают напасть на нас? Надо обследовать дом и сообразить, что тут к чему.

Оба они отличались исключительной остротой зрения, и осмотр был произведен быстро и тщательно.

— Теперь в подвал, — скомандовал Пардальян. — Герцог говорил о каком-то лазе, выводящем на улицу Коссонри. Пойдем посмотрим.

Они быстро нашли подземный ход, скользнули вниз — и вскоре действительно попали в здание, стоявшее на улице Коссонри. Приоткрыв ворота, мужчины выглянули на улицу. На обратном пути Пардальян заметил:

— Мы были сейчас в двух шагах от улицы Свекольный ряд и от знаменитого трактира «Бегущая свинья». Там всегда людно. И никто не обратит на нас никакого внимания.

Они вернулись в особнячок, в ту самую комнату, похожую на гостиную, куда влезли недавно через окно, сжимая в руках обнаженные шпаги. На улице было еще светло, но в комнате царил полумрак: ставни были крепко заперты, окно закрыто и занавешено, а тьму рассеивал лишь слабый огонек одной-единственной свечи. Тут Вальвер сказал:

— Я просто поражен, как ловко вы заставили монсеньора герцога Ангулемского отказаться от своих претензий и разом покончили с коварными планами Фаусты. От души поздравляю.

— О, не спешите радоваться, — ответил Пардальян с обычной насмешливостью в голосе. — Конечно, мы нанесли ей сокрушительный удар, от которого другой бы не оправился. Но только не она!.. Черт побери, вы рано празднуете победу. Да, я надеюсь, что мадам Фауста откажется от борьбы. Но далеко в этом не уверен.

— Ну, сударь! А что же ей остается делать без претендента на престол? — изумился Вальвер.

— А кто вам сказал, что она не найдет другого? — пожал плечами шевалье. — Кого?.. Вандома, Гиза, Конде, а то и самого Кончини. За этой Фаустой нужен глаз да глаз. Может, она будет действовать в интересах своего повелителя — испанского короля… Или в своих собственных интересах… Или вообще ни в чьих, а просто станет творить зло, поскольку это доставит ей удовольствие… Такая уж у нее натура… Поверьте, юный друг, нам надо быть начеку. Сейчас бдительность нужна как никогда!..

В этот миг распахнулась дверь, и на пороге появился Ландри Кокнар. Важный, как лакей в королевских покоях, он торжественно провозгласил:

— Не угодно ли господам пройти в соседний зал — мясо господ на столе.

— Вот черт! — вскричал Пардальян и восхищенно присвистнул. — Какая выучка!..

И тут же с забавной гримасой передразнил Кокнара:

— «Не угодно ли господам… мясо господ на столе!» Хотел бы я знать, что там осталось, — ведь у этого ловкача полон рот!

— Ну и что, — от души расхохотался Вальвер. — Он же рассчитывает на свою долю.

— Мяса или господ? — спросил Пардальян с самым серьезным видом.

— Мяса, только мяса, господин шевалье, — не менее серьезно заверил Ландри Кокнар, сгибаясь в низком поклоне.

— Мерзавец, — загремел Пардальян, — уж не хочешь ли ты сказать, что мы тоже жесткие, как подошва?

Вальвер просто умирал от смеха. В плутоватых глазах Кокнара прыгали чертики: он прекрасно понимал, что у господина шевалье хорошее настроение и ему хочется пошутить. Но лицо слуги оставалось совершенно бесстрастным. Ландри снова согнулся в почтительнейшем поклоне и важно изрек:

— Осмелюсь заметить, что так и мясо остынет…

— Черт! — встрепенулся Пардальян. — Такого преступления я бы себе в жизни не простил! Идем, Одэ, не дадим «нашему мясу» и впрямь превратиться в подошву…

Они прошли в зал. Стол впечатлял: хрусталь, серебро, пузатые бутылки, закуски, дымящиеся блюда — и такие запахи, что сразу стало ясно: Ландри Кокнар не хвастался, когда говорил, что отлично готовит.

Пардальян сразу это понял, но вида не подал. Ландри Кокнар же скромно потупился, жадно ожидая похвал.

— Что ж, за неимением лучшего сойдет и это, — бесстрастно заявил шевалье.

— Сойдет! — возмутился оруженосец.

— Надеюсь, это не такая уж отрава… — с сомнением добавил Пардальян.

— Отрава! — поперхнулся Ландри Кокнар.

— Не исключено даже, — холодно заключил Пардальян, — что мы почти сносно пообедаем.

— Почти сносно! — простонал совершенно убитый слуга.

Видя его гнев и отчаяние, Пардальян не выдержал и звонко расхохотался; Вальвер же буквально задыхался от смеха. Тут и славный Ландри воспрянул духом.

Отсмеявшись, Пардальян вполне серьезно сказал:

— За стол, Одэ, за стол. Воздадим должное искусству нашего кулинара. Но даже за обедом не будем отстегивать шпаг. Мы должны смотреть в оба глаза и слушать в оба уха. Нам ни на миг нельзя забывать, что Фауста притаилась где-то рядом. Она только и ждет, когда нас можно будет застать врасплох.

 

V

ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЙ ПОСЛАННИК ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА КОРОЛЯ ИСПАНИИ

В этот день Фауста должна была вручить французскому королю и королеве-регентше грамоты, удостоверяющие, что герцогиня де Соррьентес является чрезвычайным послом испанского короля Филиппа.

Прием посла всегда считался при дворе большим событием. А горожане в таких случаях заполняли улицы, чтобы поглазеть на торжественную процессию, направляющуюся в Лувр.

Но прием чрезвычайного посланника короля Испании особенно занимал и горожан, и придворных. Уже больше недели в Париже ни о чем другом и не говорили. Тому был целый ряд причин.

Во-первых, послом была женщина: такого никогда еще не случалось, и одного этого было вполне достаточно, чтобы возбудить всеобщее любопытство. Во-вторых, этой женщиной была герцогиня де Соррьентес, о которой рассказывали легенды. Никому и в голову не приходило, что легенды эти она придумывала сама и сама же их ловко распространяла, чтобы создать себе «рекламу», как бы мы назвали это нынче.

При дворе только и было разговоров, что она божественно красива, совершенно обворожительна, невероятно умна и баснословно богата. И всем было чрезвычайно приятно, что Испанию представляет посол, питающий к Франции столь теплые чувства, что его скорее можно принять за представителя Бурбонов.

Ну, а город был восхищен сказочным состоянием герцогини, ее поистине королевской расточительностью, трогательной простотой в общении, добротой, удивительной для столь знатной дамы, и особенно — неиссякаемой щедрой благотворительностью красавицы. Одним словом, все ее хвалили, все ею восторгались. Понятно, что и простой люд, и приближенные короля ждали в этот день от герцогини особых чудес. И, удивительное дело, никто не был разочарован.

Фауста знала толк в пышных представлениях и так все обставила, что оставалось только диву даваться, как можно было такое придумать.

Как обычно, обитатели домов, мимо которых должен был проследовать кортеж, получили приказ вымыть и украсить свои улицы, словно перед королевским выездом. Такова была оборотная сторона медали: парижане обожали подобные зрелища, но готовились к ним за собственный счет. Поэтому всегда находились недовольные… А Фауста хотела видеть только радостные лица. Но прево торговцев Робер Мирон, сеньор дю Трамбле, уже сделал соответствующие распоряжения. Однако на улицах тут же замелькали люди Фаусты. Некоторые жители, услышав повеление прево, уже глухо роптали, но гонцы герцогини заверили всех, что никому не нужно беспокоиться и экономить, ибо ее светлость берет все расходы на себя: надо только представить счет в особняк Соррьентес — и немедленно получить там назад все затраченные деньги. И в результате улицы преобразились, как в сказке.

Парижане толпились на этих улицах, наслаждаясь величественным зрелищем.

Процессию возглавлял распорядитель Гийом По, сеньор де Род. Сжимая в руке жезл, он восседал на коне, покрытом великолепной попоной. За ним двигались стрелки, которыми командовал парижский прево Луи Сегье, шевалье короля. Затем — герольды, трубачи, горнисты и барабанщики, которые оглушительно играли на своих инструментах. Далее следовали более ста дворян из свиты герцогини, разодетые в шелка, бархат и атлас, верхом на прекрасных, богато убранных скакунах. Здесь же были дворяне из королевского дома. За ними выступала рота королевских гвардейцев — с развернутыми стягами, с барабанщиками и горнистами впереди. Ротой командовал лейтенант Франсуа де л'Оспиталь, граф дю Алье, брат которого, маркиз де Витри, был капитаном королевской гвардии. Эта рота окружала карету герцогини. А прямо перед экипажем красовался в пух и прах разодетый сеньор, сопровождавший послов в Лувр, — Рене де Ту, сеньор де Боней. Круп его коня был покрыт попоной малинового бархата, сплошь усеянной золотыми геральдическими лилиями.

Запряженная шестеркой белых лошадей, покрытых золототкаными попонами с изображением испанского герба, карета продвигалась неспешно, напоминая огромный слиток золота на колесах. Затянутая в роскошное одеяние из серебряной парчи со сверкающей цепью ордена Золотого руна, усыпанной драгоценными камнями, и массивной золотой цепью королевского ордена, на днях врученного ей Марией Медичи, герцогиня де Соррьентес находилась в экипаже одна. Она сидела прямо, с гордо поднятой головой, величественная и естественная. Ее улыбка околдовывала. Казалось, женщина стала еще краше и моложе. Покоренная толпа восторженно приветствовала ее, а она отвечала легким наклоном головы, увенчанной тяжелой золотой короной с крупными бриллиантами, которые ослепительно сияли на солнце, словно и оно воздавало герцогине почести, щедро изливая на нее свет и тепло.

Слева от кареты, восседая на великолепном испанском скакуне, сплошь увешанном золотыми украшениями, ехал дон Кристобаль, граф д'Альбаран. Статная фигура этого великана вызывала всеобщее восхищение.

За гвардейцами, окружавшими экипаж чрезвычайного посла, катили еще десять карет с одинаковой золотой отделкой. В них ехали фрейлины герцогини. Все они блистали молодостью, красотой и роскошными туалетами.

Далее следовали испанские и французские вельможи, чиновники, советники, дипломаты, пажи и лакеи. Заключала процессию полурота швейцарских гвардейцев.

Вот такой ослепительный кортеж медленно продвигался по нарядным улицам, доставляя истинное удовольствие парижанам, радость которых еще более возрастала от мысли, что это дивное зрелище им ничего не стоило. Более того, многие прилично заработали на подготовке к торжествам.

Так что народ ликовал. К тому же вот уже несколько дней в особняке герцогини милостыню раздавали направо и налево, а ведь и раньше здесь не скупились… По улицам Парижа разносились приветственные клики, не смолкавшие ни на минуту, поскольку люди герцогини смешались с толпой и, как только всеобщий восторг начинал ослабевать, взвинчивали горожан оглушительными воплями, — а вельможи из свиты герцогини и прелестные фрейлины в тонких перчатках осыпали в это время толпу дождем монет. И не какой-нибудь там мелочью, а самыми настоящими тяжелыми золотыми самой настоящей испанской чеканки. Нетрудно себе представить, как все бросались ловить эту удивительную золотую манну и от души кричали: «Слава!»

Да, это была воистину триумфальная процессия. Таких бесконечных оглушительных приветствий никогда раньше не слышали ни юный король Людовик XIII, ни его царственная мать.

Мы попытались дать некоторое представление об этом великолепном кортеже. И должны заметить, что все парижане были от него в восторге. Но появление герцогини Соррьентес в Лувре должно было превзойти то, что видели на улицах горожане.

В роскошном тронном зале собрался весь двор. Точнее, два двора: большой двор Марии Медичи и маленький, не слишком заметный в обычное время двор юного короля. Блестящая и шумная толпа заполняла зал. Золото, шелк, атлас, бархат, парча, бриллианты, жемчуг, перья, ослепительные наряды кавалеров и дам, дивная гармония цветовой палитры — все это складывалось в волшебную картину, не имеющую ни малейшего сходства со скучными и холодными официальными приемами нашего времени, даже если их и называют «самыми блестящими».

На помосте, покрытом ковром с геральдическими лилиями, был установлен балдахин из бархата, тоже усыпанного лилиями. Под ним — два кресла, вернее — два трона. На одном из них восседал юный король; на шее у монарха — золотая цепь собственного ордена. На другом троне замерла мать Людовика XIII, королева-регентша Мария Медичи.

Рядом с помостом — насколько это позволяет этикет — стоят две группы: одна — со стороны короля, другая — со стороны Марии Медичи. Это — приближенные венценосных особ. Возле государя: старший сокольничий Люинь, который не стал еще графом; полковник Орнано, командир корсиканцев; герцог де Бельгард, старый маркиз де Сувре, воспитатель Людовика XIII; юный маркиз де Монпульян, сын маркиза де Ла Форса, главный соперник Люиня: эти два любимца короля отчаянно борются за безраздельную привязанность монарха, но пока делят ее между собой.

Для Кончини все они — заклятые враги.

Возле Марии Медичи: Леонора Галигаи, мрачная вдохновительница своей безвольной коронованной подруги, действия которой она ловко направляла к вящей пользе и славе своего любимого мужа Кончини; Клод Барбен, главный казначей; маркиз де Темин и его сын, граф де Лозьер; и, наконец, сеньор де Шатовье, старый волокита, которого мы видели в Бастилии, комендантом которой он являлся.

Притворно улыбаясь, обе эти группы с тревожной подозрительностью присматривались друг к другу.

В зале присутствовали канцлер, министры, маршалы и самые высокие должностные лица парламента. Лотарингский дом был представлен герцогом Майеннским, губернатором Парижа и острова Иль-де-Франс. Но не было никого из Гизов; не было также ни принца Конде, ни герцога Вандомского, ни графа Суассонского. Впрочем, это никого не удивляло: было известно, что эти вельможи удалились в свои владения и занимаются там расстроенным хозяйством, что стало обычным явлением после смерти Генриха IV. Эти наезды в свои поместья были очень выгодны, ибо слабое и нерешительное правительство всякий раз платило сеньорам за покорность звонкой монетой.

Вдоль стен тронного зала застыли неподвижные, как статуи, гвардейцы в роскошных костюмах, с копьями в руках, под предводительством капитана — маркиза де Витри.

Был тут, конечно, и Кончини. Он мог появиться с маршальским жезлом, ибо был маршалом Франции, как и Ледигьер. Ему следовало предстать перед собравшимися в качестве первого дворянина королевства. А он держал себя как хозяин, ибо по воле королевы-регентши получил неограниченную власть как в Лувре, так и во всей стране, хотя и выказывал безграничное почтение к юному монарху. И в качестве хозяина Кончини проявлял удивительную прыть, за всем приглядывая, повсюду успевая, точно соблюдая план церемонии, которую сам продумал до мельчайших подробностей и согласовал с Фаустой.

Кончини позаботился, разумеется, и о собственной безопасности. Поэтому в зале присутствовали и Роспиньяк, капитан гвардейцев маршала, и четыре лейтенанта его «войска» — Эйно, Лонгваль, Роктай и Лувиньяк. Все они не сводили глаз со своего хозяина. Стараясь не привлекать к себе внимания и держась на некотором расстоянии от Кончини, они повсюду следовали за ним, готовые броситься в бой по малейшему знаку маршала.

Мы уже заметили, что Кончини сам продумал эту церемонию, одобренную Фаустой. Он взялся также официально представить чрезвычайного посла, хотя это вовсе не входило в его обязанности. Это насоветовала маршалу Леонора.

А Леонора плохих советов не давала. Она забывала о самолюбии, чтобы сохранить милость особы, которую все еще называла с величайшим почтением «синьорой». Понятно, что Галигаи вела себя так неспроста. Леонора тайно вынашивала чудовищные планы… Почувствовав себя достаточно сильной, она схватит за горло и не отпустит, пока не задушит. А до тех пор Галигаи сумеет быть покорной. И Кончини она убедила, что ему тоже следует выказывать расположение к герцогине. С Марией Медичи Леонора не. считалась настолько, что даже не сочла нужным рассказать той о своих тайных замыслах, направленных против Фаусты. Леонора действовала, зная, что придет время — и одного ее слова будет достаточно, чтобы положение резко изменилось…

Надо заметить, что Фауста давно уже догадалась о намерениях Леоноры. Но делала вид, что ни о чем не подозревает: пока что ненависть Галигаи играла ей на руку. И Фауста платила своим противникам той же монетой, изображая самую искреннюю и нежную привязанность к Кончини, королеве и ее фаворитке.

Итак, Кончини предложил Фаусте руку и повел красавицу к трону. Слева от нее находился граф де Карденас, полномочный испанский представитель, перешедший к ней в подчинение, что совсем не огорчало его, поскольку это была одна видимость.

Наступила полная тишина. Все взоры были прикованы к Фаусте, которая, глядя прямо перед собой, шествовала величественно, словно императрица. Она казалась такой молодой и прекрасной, что по залу пробежал шепот восхищения. Дамы придирчиво рассматривали ее в тайной надежде обнаружить во внешности герцогини какой-нибудь изъян, но надежде этой не суждено было оправдаться. Черты лица Фаусты были столь совершенны, осанка столь благородна и поступь столь царственна, что все головы невольно склонялись при приближении этой поразительной женщины.

Она была уже в десяти шагах от трона. Тут справа от Кончини, на руку которого опиралась Фауста, возникло какое-то движение. Глаза обоих невольно обратились в ту сторону. Фауста и маршал увидели, что некий дворянин, лицо которого нельзя было рассмотреть, энергично работая локтями и не обращая внимания на тихий ропот, старается пробраться в первый ряд.

Оба решили, что это просто любопытный — из тех, кто хочет все увидеть, не считаясь с окружающими. Кончини и Фауста собирались уже двинуться вперед, когда невоспитанный субъект сумел отодвинуть всех, кто ему мешал, и остановился на самом виду, в четырех шагах от блистательной пары.

И они узнали шевалье де Пардальяна. А за ним стоял граф де Вальвер.

Кончини был так поражен, что замер на месте, принудив остановиться Фаусту и графа де Карденаса. Дело в том, что Пардальян и Вальвер просидели все эти дни в добровольном заточении в доме герцога Ангулемского. Потому, прочесав всю округу и не найдя беглецов, Кончини решил, что они мертвы. А ведь Фауста постоянно твердила, что он ошибается и что она поверит в смерть Пардальяна лишь тогда, когда собственными глазами увидит его бездыханное тело.

Итак, Кончини застыл на месте и гневно чертыхнулся по-итальянски:

— Porco Dio! Значит, они не погибли!

В голосе маршала звучало бесконечное сожаление.

— Я же вам говорила! — тихо ответила Фауста, тоже по-итальянски.

И властным голосом, которому мгновенно подчинялись все вокруг, она приказала:

— Вперед, сударь, и, ради Бога, улыбайтесь… Разве вы не видите, что ваше волнение удивляет придворных?

И герцогиня была права. В подробно разработанном церемониале этой остановки не предусматривалось; к тому же мимолетное замешательство Кончини не осталось незамеченным. Люди, хорошо видевшие маршала — в том числе король и его мать, — тоже посмотрели в ту сторону, где стояли Пардальян и Вальвер.

Враги маркиза д'Анкра — а их было много, включая и самого короля — тайно надеялись, что случится какое-нибудь происшествие, которое поставит ненавистного фаворита в затруднительное положение. А друзья Кончини не скрывали беспокойства.

Надо полагать, что большинству присутствующих Пардальян и Вальвер были неизвестны, ибо внимание двора — или по крайней мере внимание Людовика XIII и Марии Медичи — не задержалось на двух этих мужчинах. Но Леонора узнала их с первого взгляда. Лицо женщины побледнело под румянами, к горлу подступил комок… Горящий взгляд Галигаи отыскал Роспиньяка, и тот прочел в ее глазах безмолвный приказ.

А Кончини уже взял себя в руки. Он тоже первым делом повернул голову, нашел глазами Роспиньяка — и перевел выразительный взгляд на Пардальяна, который спокойно стоял на отвоеванном месте и улыбался. Подчиняясь повелению своего господина, Роспиньяк сделал знак четырем лейтенантам. И все пятеро начали ловко пробираться сквозь толпу придворных.

Все это случилось так быстро, что никто ничего не заметил. Лишь Леонора поняла, что происходит, и облегченно вздохнула. Внешне спокойный, Кончини повел герцогиню дальше. Он улыбался, но при этом невольно бросал на Пардальяна искоса убийственные взгляды. А тот как будто и не видел маршала. Горящий взор шевалье был устремлен на Фаусту — красавица тоже с вызовом смотрела на Пардальяна. Ее глаза, подобные черным алмазам, сверкали недобрым огнем. Взгляды мужчины и женщины скрестились, как шпаги: казалось, каждый выискивает, куда нанести смертельный удар.

Фауста поравнялась с Пардальяном — и они обменялись последней безмолвной угрозой. Иронически усмехаясь, Пардальян согнулся в шутовском поклоне, который был красноречивее всяких слов. Не оставаясь в долгу, Фауста ответила убийственной улыбкой, которая появлялась порой на ее алых губах.

 

VI

ОФИЦИАЛЬНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Но больше ничего не случилось. Своим присутствием на церемонии Пардальян просто желал показать, что его рано списывать со счетов: шевалье особенно хотелось, чтобы Фауста осознала: отныне она везде и всегда будет встречать его на своем пути. И красавица отлично поняла намек Пардальяна.

На первый раз этого было достаточно. И удовлетворенный Пардальян отошел в сторону. Однако он постарался встать так, чтобы все видеть и все слышать.

Так что Роспиньяку и его людям не пришлось вмешиваться. И они поступили так же, как и шевалье: отошли в сторону. Однако они не спускали с Пардальяна глаз. Роспиньяк отправился к хозяину, а остальные осторожно наблюдали за шевалье, не понимая, заметил он слежку или нет.

Усыпанная драгоценными камнями королева напоминала богиню, сошедшую с Олимпа. Несмотря на величественный вид, она была не совсем спокойна. А виноват в этом был король, ее сын. Мы уже говорили, что Мария Медичи воспылала горячей симпатией к Фаусте, которая ослепила и покорила ее, И теперь королева тревожилась, как бы ее новая подруга не сочла прием холодноватым, если Людовик XIII будет держаться в рамках тщательно разработанного заранее церемониала.

Но опасения Марии Медичи оказались напрасными. Удивительная красота Фаусты уже действовала на короля, который, впрочем, на всю жизнь останется целомудренно сдержанным с женщинами, так сильно отличаясь в этом от Зеленого Кавалера, своего славного отца. Однако сейчас, напустив на себя равнодушный вид, Людовик пожирал гостью глазами. Искусство делать непроницаемое лицо он уже освоил в совершенстве, и ему оставалось только усиленно моргать, чтобы никто не заметил, что взгляд его прикован к Фаусте.

Но вот Фауста, Кончини и Карденас остановились у помоста. Все трое принялись долго и умело раскланиваться. Затем Кончини подался вперед и заговорил напевно и чуть сюсюкая, наполнив огромный зал своим голосом:

— Я имею честь представить Вашим Величествам ее высочество принцессу д'Авила, герцогиню де Соррьентес, чрезвычайную посланницу Его Королевского Величества короля Испании.

Постоянный представитель этого монарха Карденас выпрямился с истинно испанским благородством и на чистом французском языке отчеканил:

— Сир, я имею честь вручить Вашему Величеству верительные грамоты, подписанные моим всемилостивейшим повелителем и удостоверяющие, что присутствующая здесь ее высочество мадам герцогиня де Соррьентес является чрезвычайным послом короля Испании при дворе французского государя.

Но грамоты были переданы не королю, а канцлеру. Окруженный министрами, он подошел к помосту одновременно с посланницей. После этого король, королева-регентша и Фауста торжественно произнесли положенные речи.

На этом официальная часть церемонии была закончена. Высочайшие актеры уступали место живым людям. Король мог считать свою миссию выполненной. Этого-то и опасалась его мать. Но чарующее обаяние Фаусты и нежные переливы ее ласкового голоса окончательно покорили Людовика. Он встал, сошел с помоста, галантно снял шляпу, грациозно раскланялся — что выглядело особенно трогательно, принимая во внимание его юный возраст, — почтительно поцеловал красавице руку и промолвил:

— Мадам, нам чрезвычайно приятно, что выбор нашего любезного испанского брата пал именно на вас. Мы всегда рады видеть вас в нашем дворце и просим вас считать его своим домом.

Эти слова произвели фурор. Такого лестного приема не удостаивался еще ни один посол. Мария Медичи никак не ожидала такой любезности от своего застенчивого сына. Она просияла, обрадовавшись даже больше, чем Фауста, и, спускаясь с помоста, наградила сына благодарным взглядом и улыбкой.

Фауста же сохраняла величавое спокойствие. Она громко поблагодарила короля и наговорила ему таких комплиментов, что юноша просто зарделся от удовольствия. Фауста безошибочно определила, на чем следует сыграть: обратившись к Людовику как к мужчине и монарху, к чему он еще не привык, красавица ловко польстила его самолюбию.

Король не захотел оставаться перед ней в долгу. Повернувшись к матери, властным тоном, которого никто от него еще не слышал и которого он, похоже, и сам от себя не ожидал, Людовик распорядился:

— Когда будете писать моему испанскому брату, мадам, не забудьте поблагодарить его за то, что он прислал к нам госпожу герцогиню. Я чрезвычайно признателен ему!

Не скрывая своего удовлетворения, Мария Медичи ответила:

— Ваши слова для меня приказ, сир, и я выполню его с величайшим удовольствием,

А король, повернувшись к Фаусте, любезно проговорил:

— Вне всякого сомнения, мадам, вы будете одним из лучших украшений нашего двора, который покажется нам холодным и мрачным в те дни, когда вы не сможете наполнять его светом своего ослепительного присутствия.

Фауста собиралась ответить очередным комплиментом, но Мария Медичи опередила ее:

— Добавьте, сир, что герцогиня будет вам верным, преданным другом. А это в наше время большая ценность.

Королева сказала это самым искренним тоном и, забыв про всякий этикет, подошла к Фаусте и расцеловала ее в обе щеки, как простая горожанка, а потом подхватила герцогиню под руку и потащила за собой, объясняя по-итальянски:

— Идемте, сага mia, я представляю вам всех этих дам и кавалеров, которые просто сгорают от нетерпения…

И это была правда: всем этим великосветским дамам, всем этим сановным вельможам не терпелось поближе познакомиться с герцогиней де Соррьентес; все знали, что она баснословно богата, и все видели, что она божественно прекрасна. Все стали свидетелями ее триумфа. И каждый хотел быть поближе к ней, каждый мечтал добиться ее расположения.

 

VII

ЕЩЕ ОДИН ПОСОЛ

Вскоре произойдут события, для описания которых нам необходимо расставить по местам персонажей назревающей драмы. Начнем, конечно, с короля.

Он отошел на задний план. Мы уже видели, как бесцеремонно Мария Медичи увела Фаусту, оставив Людовика одного. Ведь с ним не очень-то считались, и скоро все забыли про бедного маленького короля. А ему было не привыкать к такому невниманию. Он вздохнул — и принялся с интересом наблюдать, как придворные увиваются вокруг Фаусты.

Пардальян: он стоял справа от помоста. Таким образом, шевалье находился в четырех-пяти шагах от короля, и тот никак не мог с ним разминуться. Пардальян наблюдал за Людовиком и за Вальвером.

Валъвер: мы уже видели, что до сих пор он лишь послушно следовал за шевалье. А сейчас граф застыл рядом с Пардальяном.

Но со своего места Одэ высматривал кого-то в этой блестящей толпе придворных. И тяжко вздыхал. Вздохи учащались и становились все громче. Неподвижный Пардальян краем глаза следил за Вальвером и насмешливо улыбался.

Послушаем же, о чем они говорят. Может, из их беседы мы сумеем понять, зачем они явились в Лувр на эту торжественную церемонию. Итак, Вальвер вздохнул в сотый раз. Но рта он еще не открывал. Давно догадавшись, в чем дело, Пардальян решил помочь молодому человеку.

— Да что же это вы, мой юный друг, вздыхаете, как теленок, которого отлучили от материнского вымени? — ласково осведомился шевалье.

— Ах, сударь, — я все смотрю, смотрю, а ее нигде нет, — грустно ответил Вальвер.

— Кого? — спросил Пардальян, изображая полнейшее недоумение.

— Как кого?.. — поразился граф. — Моей обожаемой Флоранс, сударь!

— Черт возьми, Одэ, я все время забываю, что вы влюблены! — воскликнул шевалье. — Действительно, ваша красавица живет недалеко отсюда.

— Ах, сударь! Боюсь, что она уже не придет, — скорбно заявил Вальвер.

— Возможно… честно говоря, нетрудно было предвидеть, что она вряд ли появится в этом блестящем обществе. С какой стати ей здесь быть? — пожал плечами Пардальян.

Оба замолчали. Вальвер вздыхал еще отчаяннее. Пардальян лукаво улыбался в усы, наблюдая за ним краем глаза. Наконец Вальвер не очень уверенно сказал:

— Мне пришла в голову одна мысль…

— Вздор какой-нибудь! Это так свойственно влюбленным!.. Ну, выкладывай, что ты надумал, — ухмыльнулся шевалье.

— Вас нельзя ни на миг оставлять одного… — расстроенно заговорил Одэ.

— Не вижу особой необходимости в твоем присутствии, — спокойно возразил Пардальян.

— Боюсь, что у вас могут быть большие неприятности… — уныло продолжал Вальвер.

— Да какие к черту неприятности? — изумился шевалье.

— Маркиз д'Анкр чувствует себя здесь как дома, — пояснил Одэ.

— Кончини, черт бы его побрал! — вскричал Пардальян. — Да, смелости ему не занимать, только этот болван не решится схватить меня на глазах у короля. А если и решится, ему нужно будет оправдать арест какой-нибудь выходкой с моей стороны, но я не дам ему для этого ни малейшего повода.

На этот раз Пардальян говорил совершенно серьезно. Он снова посмотрел в сторону короля, чтобы убедиться, что тот стоит на прежнем месте, и так же серьезно продолжал:

— Я не собираюсь устраивать здесь скандал, что дало бы моим врагам прекрасную возможность раз и навсегда отделаться от меня. Я пришел поговорить с королем. Да, я появился здесь одновременно с Фаустой. Но я не люблю вероломства. И мне было важно показать ей, что я охраняю юного монарха и на каждый ее удар буду отвечать сокрушительным ударом. Увидев меня, она все прекрасно поняла, уж будьте покойны. Сейчас она считает, что переиграла меня. Посмотрите только, как она поглядывает в нашу сторону. Она торжествует. Но теперь мой черед. Удар за мной. И ей будет трудно от него оправиться. Ну, а Кончини… Когда я поговорю с королем, он сообразит, если он не последний дурак — а по нему этого никак не скажешь, — что должен всеми силами защищать меня, ибо, защищая меня, он спасает свою собственную шкуру. Как видите, вы можете смело меня оставить, ведь вам не терпится отправиться на поиски любимой.

И Пардальян с лукавой улыбкой посмотрел на Вальвера. Одэ был несколько ошарашен тем, что шевалье с такой легкостью вывел его на чистую воду. Пардальян тихо засмеялся. Он дружески подтолкнул Вальвера и напутствовал его словами:

— Ну, идите же, начинайте рыскать и вынюхивать, возьмите след, как хорошая ищейка! Возможно, вы заблудитесь в этом лабиринте залов, коридоров, лестниц и дворов. Скорее всего, вы не найдете ту, которую мечтаете увидеть. Не важно, главное для вас сейчас — не стоять на месте. Так идите же, идите, черт возьми!

Вальвер только этого и хотел. Смущенно улыбнувшись Пардальяну, он бросился на поиски любимой. Позднее мы увидим, увенчаются ли они успехом — или молодой человек вернется ни с чем, как предсказывал ему шевалье. А пока что взглянем на других персонажей нашей драмы.

За Пардальяном, отделенная от него помостом, стояла группа придворных из ближайшего окружения короля: Люинь, Орнано, Бельгард, Севре и Монпульян. Они нетерпеливо ждали, когда Людовик повернется к ним и сделает им знак подойти. А он словно забыл о них. Сами же они не осмеливались двинуться с места и пускались на маленькие хитрости, чтобы привлечь внимание монарха. Но все было напрасно…

Слева от Пардальяна, на достаточном расстоянии, держались вместе Лувиньяк, Эйно, Роктай и Лонгваль. Они стояли у окна и тихо разговаривали, продолжая наблюдать за шевалье.

Кончини ненадолго исчез. Одновременно исчез и Роспиньяк, из чего мы можем заключить, что маркиз удалился, чтобы отдать распоряжения капитану. И мы не ошибемся, если предположим, что распоряжения эти касались Пардальяна и Вальвера. Как бы то ни было, Кончини быстро вернулся в тронный зал, а Роспиньяк отсутствовал еще некоторое время.

Пардальян расположился справа от помоста. А у левого края возвышения остановились Фауста и королева, за спиной которой замерла Леонора. Перед ними проходили придворные, осыпавшие Фаусту комплиментами и изъявлениями самых теплых чувств. Она принимала все пылкие заверения со своим обычным величественным видом, смягчая его божественно обаятельной улыбкой. Фауста была неотразима. Внешне доброжелательная, она прекрасно знала цену всем этим клятвам в любви и дружбе, которые сыпались на нее, как из рога изобилия.

А забытый всеми юный король стоял один, развлекаясь этим зрелищем.

Добавим, что, несмотря на внимание, которое Фаусте приходилось уделять всей этой публике, отвечая одному, выслушивая другого, улыбаясь третьему, она ухитрялась время от времени бросать на Пардальяна насмешливые взгляды.

Мы помним, что на один из таких взглядов шевалье обратил внимание Вальвера.

Итак, Кончини вернулся в зал и примкнул к группе, окружавшей королеву.

Презрительно улыбающийся, спокойный и гордый, он и впрямь вел себя как хозяин. А поскольку именно он представил Его Величеству герцогиню де Соррьентес, с которой был, похоже, в прекрасных отношениях; поскольку Мария Медичи, благодарная своему фавориту за успех Фаусты, осыпала его милостивыми знаками внимания; поскольку было ясно, что его влияние неуклонно растет, — придворные увивались вокруг Кончини не меньше, чем вокруг королевы и Фаусты. И надо было видеть, с какой надменностью полновластного хозяина выслушивал он подобострастные речи окружающих.

Однако Кончини тоже частенько посматривал в сторону Пардальяна.

Король не сразу обратил внимание на маршала: взгляд Людовика XIII был прикован к Фаусте, которая своей тонкой лестью и ослепительной красотой произвела сильнейшее впечатление на подростка. Поспешим заметить, что это вовсе не было началом любви. Нет, король был еще слишком молод, а позже доказал, что не унаследовал страсти отца к женщинам. Просто на Людовика действовало сокрушительное обаяние Фаусты, как могла бы подействовать ласковая улыбка собственной матери. И ничего больше…

Но вот, устав разглядывать прелестную герцогиню, король окинул взором ее окружение. И увидел Кончини, который держался как истинный хозяин Лувра. И тогда…

Тогда глаза у короля загорелись, лицо вспыхнуло… Людовик осмотрелся — и обнаружил, что в полном одиночестве стоит возле помоста, который совсем недавно возносил его — монарха — над толпой.

Подросток страшно побледнел. Его руки сжались в кулачки, губы зашевелились, словно с них рвалось повеление: «Казнить!» Людовик не издал ни звука. Налившиеся кровью глаза забегали по залу. Король кого-то искал… Наверно, он хотел увидеть капитана своих гвардейцев Витри. А увидел незнакомца, который стоял совсем рядом, в четырех шагах от Людовика и с нескрываемой жалостью смотрел на него.

Этим незнакомцем был Пардальян.

Сочувствие, которым светился взгляд шевалье, обожгло короля как самое страшное оскорбление. Бедный юноша ощутил всю свою слабость и беспомощность. Он сгорбился и поник головой. А его губы все еще тихонько шевелились, по-прежнему беззвучно — и бессильно.

Но эта жалость незнакомого дворянчика была просто невыносима, она причиняла Людовику больше боли, чем дерзкое поведение Кончини. Король вздрогнул и надменно выпрямился. И тут же напустил на себя вид презрительного равнодушия, пытаясь скрыть, сколь страшное унижение он сейчас переживает. Но подросток все еще чувствовал на себе взгляд незнакомца, полный искреннего сострадания. Гордость короля была жестоко уязвлена. И он решил укрыться от взора этих внимательных глаз.

Пойти направо Людовик не мог: там блистал Кончини. Сворачивать налево королю тоже не хотелось: там стоял незнакомец, вызывавший у него глухое раздражение. И тогда Людовик двинулся вперед, решив идти прямо. Он не смотрел по сторонам — и все же увидел, что незнакомец тоже встрепенулся; покинув свое место, этот человек сделал два широких шага и почтительно склонился перед монархом. Чтобы не столкнуться с Пардальяном, Людовику пришлось остановиться. Юный король был смертельно бледен, губы у него дрожали — на сей раз от страшного гнева. И, словно во сне, Людовик услышал тихий и спокойный голос шевалье:

— Скажите одно слово, сир, лишь одно слово — и я схвачу Кончини за шиворот и вышвырну во двор через это вот окно.

Если бы Людовик знал Пардальяна, он не обратил бы ни малейшего внимания на это двойное нарушение этикета: во-первых, шевалье сам заговорил с королем, во-вторых, встал на пути монарха, не давая Его Величеству пройти, хотя поза Пардальяна была при этом самой почтительной. Если бы Людовик знал Пардальяна, предложение шевалье, сделанное совершенно спокойным тоном, будто речь шла о каком-то пустяке, показалось бы королю вполне естественным.

К несчастью, Людовик не знал Пардальяна. Унизительная жалость, которую подросток увидел в глазах шевалье, настроила короля против незнакомца. Потом тот преградил монарху дорогу, чем вызвал его гнев. А в высшей степени странное предложение, которое король услышал от этого человека, заставило Людовика подумать, что дерзкий дворянин просто издевается над ним. Терпению короля пришел конец. Он гордо выпрямился и звонко крикнул:

— Эй! Витри!

Все пришло в движение. Витри, Люинь, Орнано, Бельгард, Ледигьер, Темин, Креки, Брюлар де Сийри, прево — все с разных сторон устремились к королю. И первым на зов Людовика поспешил Кончини, увлекая за собой своих офицеров и массу дворян. Глаза маршала горели дикой радостью: он узнал Пардальяна и решил, что теперь-то уж тому не уйти.

Королева, Фауста, маркиза д'Анкр — все они оставались на местах. Но женские голоса смолкли. Дамы внимательно наблюдали за происходящим. В черных глазах Леоноры полыхала радость: как и ее супруг Кончини, она думала, что Пардальяну пришел конец. Фауста радости не выказывала и была чуть озабочена: зная Пардальяна, она понимала, что тут что-то не так…

Ожидал ли Пардальян такого поворота событий? Возможно… А если мы заметим, что в глазах у него промелькнула хитрая искринка, то станет ясно: шевалье не осуждал юного короля. Даже наоборот…

А тот презрительно бросил:

— Вы не в себе, милейший! Или вы пьяны? Да кто вы такой?

Пропустив мимо ушей первый вопрос, Пардальян спокойно ответил на второй. Глядя Людовику XIII прямо в лицо и чеканя каждый слог, он произнес:

— Я шевалье де Пардальян.

Несомненно, у Пардальяна были основания полагать, что его имя произведет впечатление на короля. И действительно, того словно подменили. Гнева как не бывало. Широко распахнутые глаза взирали на шевалье с детским восхищением. Людовик захлопал в ладоши. С невольным почтением, которое польстило Пардальяну больше, чем самый тонкий комплимент, юный король очарованно воскликнул:

— Шевалье де Пардальян!

При этом подросток пожирал его глазами, горевшими все тем же простодушным восторгом. Щеки Пардальяна порозовели от смущения: он до сих пор оставался таким же скромным, как и в далекие годы своей героической молодости. А король совсем забыл, что кликнул капитана гвардейцев, чтобы арестовать дерзкого незнакомца. Людовик забыл, что устроил страшный переполох и что на его зов сбежалось целое войско и каждый дворянин рвался вперед, мечтая отличиться в глазах государя. Юный монарх забыл обо всем на свете, он ничего не видел… кроме Пардальяна, с которого не сводил восхищенного взора.

А вот Кончини ничего не забыл. Если бы он видел лицо короля, то поступил бы, как Витри, который застыл на месте, бесстрастный, словно солдат на параде. Примеру капитана гвардейцев последовали все придворные. Каждый терпеливо ждал, что скажет Его Величество. Но, к несчастью для Кончини, король стоял к нему спиной.

И маршал не заметил удивительной перемены, которая произошла с Людовиком. Кончини все еще думал, что теперь дни Пардальяна сочтены. А поскольку фаворит чувствовал себя весьма уверенно, зная, что за спиной у него замерли четыре лейтенанта его личной гвардии (Лувиньяк, Роктай, Лонгваль и Эйно уже успели присоединиться к своему господину); поскольку король хранил молчание, а маршалу не терпелось разделаться с заклятым врагом; поскольку, наконец, Кончини решил, что ему все позволено, он склонился перед Людовиком с преувеличенным почтением, сладко улыбнулся и льстивым голосом, невольно выдавая свою свирепую радость, произнес:

— Сир, смею надеяться, что Ваше Величество не нанесет мне незаслуженного оскорбления и поручит именно мне, самому преданному слуге короля, арестовать этого проходимца.

Маршал выпрямился, с вызовом посмотрел на окружающих и грозно добавил:

— Впрочем, честь исполнить приказ Его Величества принадлежит мне по праву… Думаю, что никто здесь не посмеет этого оспаривать.

Наступила мертвая тишина. Никто из присутствующих не принял хвастливого вызова Кончини. И произошло это по одной простой причине: все дворяне, прибежавшие на зов Людовика, были сторонниками юного короля — и значит, более или менее явными врагами маршала д'Анкра. Все они постарались встать так. чтобы видеть государя и самим быть на виду. Все они сразу поняли, что маршал совершил чудовищную ошибку. И все благоразумно молчали, лишь коварно улыбаясь.

А Кончини все еще не мог сообразить, в чем дело. Он решил, что никто просто не смеет вступить с ним в спор. Гордо приосанившись и не скрывая злобной радости, он устремил испепеляющий взор на Пардальяна. А тот стоял спокойный и бесстрастный, словно и не замечая торжествующего Кончини.

Впрочем, торжество фаворита было недолгим. Он занесся слишком высоко, и падение было неминуемым.

Голос Кончини развеял восторги короля. Людовик вздрогнул и бросил на Кончини ледяной взгляд, от которого любой другой человек провалился бы сквозь землю. Кончини устоял, но сердце его болезненно сжалось: он понял, что зашел слишком далеко и совершил ужасный промах. Теперь придется расплачиваться… И цена будет немалой, судя по грозному виду короля. Став предельно собранным, Кончини обещал себе, что не сделает ни одной ошибки.

Но сейчас наказание было неизбежным. Юный монарх не мог упустить такой блестящей возможности. Надо было осадить ненавистного фаворита, который давно подавлял его своей дерзкой роскошью, надо было сбить спесь с этого безродного проходимца, явившегося из Италии без гроша в кармане и обирающего его без зазрения совести, унижающего его на каждом шагу.

— При чем здесь арест? — презрительно процедил король.

— Разве вы, сир, не вызывали капитана своих гвардейцев? — льстиво засюсюкал Кончини, сгибаясь пополам.

Он как будто не понимал, что дела его плохи. Тогда Людовик принял еще более величественную позу и еще презрительнее бросил:

— Насколько мне известно, вы не капитан гвардейцев.

— Я первый дворянин при вашем дворе, — пробормотал Кончини, теряя почву под ногами.

— Это черт знает что! — вышел из себя король. — Если я зову капитана гвардейцев, это не означает, что я обращаюсь к первому дворянину! И потом, если мне нужен Витри, это не обязательно означает, что надо кого-то арестовать.

— Я думал… — растерянно промямлил Кончини.

— А вы не думайте, — прервал его король ледяным тоном. — Кстати, если я не ослышался, вы употребили слово «проходимец»?

Недобрая улыбка появилась у Людовика на лице, и он продолжал с убийственной иронией:

— Вот вас, сударь, так не назовешь. Вы не проходимец, вы — вельможа. Настоящий маркиз… Правда, этот титул вы купили года три назад. Да кому какое дело, если вы вдруг превратились в потомка древнего рода… К тому же разве вы не стали недавно маршалом Франции? Разве это славное звание не искупает все? Кто же посмеет утверждать, что маршал Франции — всего лишь безродный проходимец, пробившийся наверх с помощью низких и подлых интриг? Ясно, что никто. Нет, нет, вы не проходимец, вы — господин маршал, маркиз д'Анкр. Вот только вы употребляете порой неудачные слова, произносить которые вам вовсе не пристало.

В мертвой тишине каждая фраза короля звучала как хлесткая пощечина. Бедный Кончини смертельно побледнел. Его друзья изумленно переглядывались. Королева с трудом сдерживалась. Ей хотелось броситься на выручку своему фавориту. Леонора побледнела под румянами еще больше, чем Кончини. Испепеляющим взглядом смотрела она на юного короля и на Пардальяна, вызвавшего весь этот неслыханный скандал. Дрожа от ярости, Галигаи настойчиво и страстно шептала по-итальянски на ухо Марии Медичи:

— Мадам, мадам, он — ваш преданный слуга, а его оскорбляют в присутствии всего двора!.. Разве вы не вмешаетесь, разве не защитите его!.. Ах, Мария, ну решайтесь же! Per la Madonna, покажите, что власть — в ваших руках и что все, включая короля, должны вам повиноваться!

До сих пор Мария Медичи всегда слушалась Леонору. Но теперь бесхарактерная «Мария» подпала под влияние Фаусты. Конечно, королева готова была кинуться на помощь своему любовнику. Но ей не хватало решимости, и она посмотрела на Фаусту, чтобы убедиться, что и та одобряет совет Леоноры. А Фаусте было очень выгодно, чтобы ее враги грызлись между собой, ослабляя позиции друг друга, и поэтому слова Галигаи вовсе не привели ее в восторг. Совет Фаусты казался вполне разумным:

— Подождите, мадам, подождите немного. Надо любой ценой избегать публичных споров между вами и королем. Негоже матери и сыну делить власть. Он все-таки король, хотя правите вы. Наедине он выслушает от вас все заслуженные упреки. А на людях надо сдерживаться. Вы вмешаетесь, если Его Величество совсем забудется. Потерпите.

И на этот раз Мария Медичи согласилась с Фаустой.

Леоноре пришлось смириться. Но она без труда поняла, что заставило Фаусту дать такой совет. И украдкой бросила на нее злобный взгляд, который говорил, что, когда Галигаи снова войдет в силу, она все припомнит герцогине Соррьентес — и тогда сопернице несдобровать.

Враги Кончини хорошо видели, что королева делает слабые попытки вмешаться. Заговори она сейчас как правительница — и король бы уступил. Но Мария Медичи так и не защитила своего фаворита. Не смея открыто выражать свою радость, недруги маршала улыбались, и глаза у них горели хищным огнем.

Прибежавшие на зов короля приближенные встали теперь у него за спиной, готовые ко всему. Как и Леонора, они пытались раздуть пламя, потихоньку давая Людовику воинственные советы.

— Смелее, сир! — возбужденно шептал ему Люинь в правое ухо. — Смелее! Вы затравили зверя! Не дайте же ему уйти, черт возьми! Спускайте собак!

— Сир! Сир! — стонал Монпульян в левое ухо. — Одно только слово — и я заколю кинжалом этого итальянского борова.

— Раз уж вы позвали Витри, — дышал в шею короля корсиканец Орнано, — прикажите арестовать Кончини, чтобы раз и навсегда разделаться с этим альковным лакеем.

Молчал только Витри. Он стоял бесстрастно, как солдат, застывший по команде «смирно». Но глаза у него горели, как раскаленные угли, а рука нервно сжималась в кулак: капитану не терпелось схватить ненавистного фаворита за шиворот…

Пардальян, сохранявший внешнее безразличие, на самом деле увлеченно наблюдал за бурным развитием событий, вызванных его появлением. Временами шевалье посматривал на Фаусту и язвительно улыбался. Покачивая головой, она отвечала ему такой же улыбкой, давая понять, что вызов принят и Пардальяна ждет ответный удар.

Кончини выглядел скверно. На губах у него выступила пена, как бывало, когда его гнев доходил до неукротимого бешенства. Маршал чувствовал себя, как затравленный зверь. В милости Марии Медичи он не сомневался. Но жизнь его висела на волоске. Одно его неосторожное слово или движение — и все враги бросятся на него с кинжалами. И никакие лейтенанты ему уже не помогут…

Мы знаем, что Кончини был далеко не робкого десятка. Сгоряча он решил даже принять бой. Но силы были слишком неравны. Сопротивление означало бы самоубийство. А маршал д'Анкр страстно любил жизнь и отнюдь не спешил с ней расстаться. Да, он должен был смириться. Только так еще можно было спасти свою шкуру, а это самое главное. В остальном фаворит полагался на Марию Медичи. И, не колеблясь, он предпочел позор смерти.

Будучи гениальным актером, итальянец блестяще сыграл роль невинной и покорной жертвы. Почтительно и даже униженно склонившись перед монархом, Кончини с трогательным достоинством — которое многие, в том числе и Людовик, приняли за чистую монету — смиренно пожаловался:

— О, как обидно, как больно!.. Человек всего себя отдает беззаветному служению своему королю. — но если такой человек немного перестарается, с ним обходятся как со злейшим врагом!

Следует заметить, что у Людовика и в мыслях не было устраивать жестокую расправу над Кончини, как советовали ему его приближенные. Хоть он и был юн, ему было понятно, что не пришло еще время властвовать единолично. Ему предоставилась возможность унизить фаворита, и он поспешил ею воспользоваться. Ничего больше король не хотел. Ему даже показалось, что он немного перегнул палку. И надо признать: он действительно перестарался.

Ложное смирение Кончини польстило самолюбию подростка. И он благоразумно довольствовался этим частичным успехом. Кроме того, Людовик был достаточно умен, чтобы сообразить, что покаянные слова маршала давали ему блестящую возможность отступить, не ударив лицом в грязь.

Властным взглядом он заставил друзей замолчать. И милостиво ответил фавориту:

— Пожалуй, я слишком погорячился, признаю. Я молод и несдержан. А вы не хуже меня знаете, господин маршал, что излишнее рвение может быть таким же вредным, как и преступное равнодушие. Однако Бог милостив — и я не хочу забывать ваши заслуги и принимаю во внимание похвальность вашего намерения. Забудем об этом, господин маршал.

— Вот видите, — шепнула Фауста Марии Медичи, — видите, как хорошо, что вы не стали вмешиваться. От этого было бы только хуже. А так король сам все исправил.

— И все равно, — прошипела Леонора, — я надеюсь, что вы, мадам, отчитаете его наедине, чтобы вашему сыну неповадно было устраивать такие возмутительные сцены.

— Будь спокойна, я с ним поговорю! — мрачно пообещала Мария Медичи.

Кончини приободрился. Удар был тяжелым, но ему, похоже, удалось отвести от себя беду. И его вполне удовлетворили милостивые слова короля… пока что удовлетворили. Маршал д'Анкр приосанился, улыбнулся и победоносно посмотрел на обманутых в своих ожиданиях врагов.

Но король сказал еще не все. Только что он улыбался Кончини, чтобы пролить бальзам на жгучие раны, нанесенные самолюбию фаворита. А теперь Людовик снова был серьезен. И продолжал:

— Но слова «проходимец», произнесенного по адресу де Пардальяна, я не прощаю. И предупреждаю вас, господин маршал, что я не успокоюсь, пока вы не извинитесь перед этим человеком. Лишь такой ценой вы сможете вернуть себе нашу милость.

Этого Кончини никак не ожидал. Он отпрянул и заскрежетал зубами, твердо решив, что скорее умрет на месте, чем пойдет на такое унижение.

Король сделал вид, что ничего не заметил. Он встал рядом с Пардальяном. Это заинтриговало и сильно смутило шевалье: он понял, что сейчас его будут публично хвалить, а он, в отличие от большинства людей, отнюдь не радовался и не гордился, когда превозносили его заслуги. Между тем король взял Пардальяна за руку. И торжественно, без малейшей запинки, что бывало с юным монархом лишь в минуты душевного подъема, в благоговейной тишине громко произнес совершенно неожиданную речь:

— Дамы и господа, королю Франции не зазорно лично представить вам господина шевалье де Пардальяна. Вы скажете, что это невиданная честь при нашем блистательном дворе? Я соглашусь с этим. Но если перед вами — легендарный, великий герой, разве не таким же должен быть и оказанный ему прием? Шевалье де Пардальян — один из тех рыцарей без страха и упрека, которые не являлись после смерти блаженной памяти шевалье Байара. Стоило господину Пардальяну захотеть, и еще тридцать лет назад он был бы герцогом и пэром, маршалом Франции, первым министром королевства! Он бы купался в славе, почестях и богатстве. Но он скромен и неприхотлив, как все доблестные герои-рыцари. Вы видите перед собой последнего — увы, последнего — живого представителя этого славного племени, который отказался от всего, предпочитая жить в бедности и безвестности и довольствуясь скромным титулом шевалье.

Король остановился, чтобы оценить, какое впечатление произвела на присутствующих эта восторженно-хвалебная речь, столь необычная в устах монарха. Удовлетворенно улыбнувшись, он собирался продолжать. Пардальян воспользовался этой паузой и взмолился:

— Сир, сир, пощадите, вы слишком добры!

Юный король поднял вверх руку. Другой рукой он все еще сжимал пальцы Пардальяна. И громко, так, чтобы все слышали, Людовик горячо возразил:

— Молчите, шевалье. Нравится это вам или нет, но надо хоть раз в жизни воздать вам должное.

Взгляд короля затуманился, словно подросток вновь впал в состояние мечтательного восторга. Тихим и задумчивым голосом Людовик произнес:

— Кроме всего прочего, шевалье, речь идет не только о ваших неоценимых заслугах. Вы — чрезвычайный посол великого усопшего, и нам следует почтить его память.

И монарх снова замолчал, ожидая, когда стихнет гул удивления, вызванный этими загадочными словами. Но для Пардальяна, похоже, в них не было никакого секрета. Громко и не менее таинственно шевалье ответил:

— Раз уж вы вспомнили великого усопшего, которого я здесь представляю, что ж, я умолкаю, сир. Точнее, вот что я скажу: вы правы, сир! Воздайте ему должное — но каких бы почестей вы его ни удостоили, они будут ниже заслуг великого усопшего!

Недоумевающая публика жадно ловила каждое слово. Каково же было всеобщее удивление, когда король не только не рассердился, но и согласно кивнул головой. Так что все, включая и Фаусту, призадумались, что это за усопший, заслуги которого выше всяких похвал Его Королевского Величества.

Затаив дыхание, придворные ждали объяснений. И Людовик XIII промолвил:

— Любезный маркиз д'Анкр ввел сегодня в Лувр знатную даму, которая будет представлять при нашем дворе одного из самых могущественных монархов христианского мира, и мы приняли ее торжественно, с подобающими ее высокому рангу почестями.

Тут он лучезарно улыбнулся Фаусте и кивнул ей головой. Она ответила улыбкой и сделала глубокий реверанс. А Людовик продолжал:

— И шевалье де Пардальян тоже чрезвычайный посол. Только по своей скромности он явился один, без королевского эскорта, без блистательных процессий. И представился нам он тоже сам, без глашатаев и посредников — ибо пустая помпезность недостойна ни его, ни нас, ни великого усопшего, которого представляет шевалье. И заботясь о чести всех троих, я хочу исправить положение.

Король гордо выпрямился и с блеском в глазах торжественно провозгласил:

— Великий усопший, величайший из великих — это мой отец, славной памяти король Генрих IV. Кто же посмеет утверждать, что нам негоже представить этому благородному собранию гонца, которого он посылает к сыну с того света?

Загадка была отчасти разгадана. Стало ясно, о каком усопшем говорил король, но все же было не совсем понятно, каким образом Генрих IV мог отправить из могилы посланника к сыну. Здесь была какая-то тайна. И все бились над разрешением второй части этой головоломки. И с величайшим нетерпением ждали от Людовика новых объяснений.

Понятно, что ни Фаусте, ни Марии Медичи, ни Кончини, ни одному из тех, кто под натянутой улыбкой скрывал ярость и беспокойство, и в голову не пришло возражать королю. Напротив, огромный зал одобрительно зашумел.

Людовик поднял руку, и шум стих как по мановению волшебной палочки. Тогда король повернулся к Витри и властно распорядился:

— Витри, оказать господину шевалье де Пардальяну королевские почести!

Бесстрастный Витри повернулся на каблуках и, извлекая шпагу из ножен, оглушительно рявкнул:

— Гвардейцы, на караул!

Он снова повернулся на каблуках и лихо отсалютовал Пардальяну шпагой, а его великаны в ослепительной форме вытянулись и застыли, словно каменные изваяния.

Тогда и король театральным жестом сорвал с головы шляпу и изящно склонился перед Пардальяном. Тот чертыхался про себя и готов был провалиться сквозь землю. А Людовик изрек:

— Король Франции хочет первым засвидетельствовать свое почтение шевалье де Пардальяну, который вдвойне заслуживает этой чести: и благодаря собственным подвигам, и потому, что представляет здесь короля Генриха Великого, моего славного отца. Реверанс, дамы; поклонитесь, маршал, господа, приветствуйте того, перед кем первым обнажил голову ваш король.

И все склонились перед Пардальяном. Он слегка побледнел и с рыцарской простотой, так не похожей на придворные ужимки, сделал общий поклон. А шевалье приветствовали все — даже королева, даже Фауста, даже Кончини. Да и как было фавориту не последовать примеру короля?

А потом Людовик надел шляпу и дружески взял Пардальяна под руку.

 

VIII

ВАЛЬВЕР СДЕРЖИВАЕТ ОБЕЩАНИЕ, КОТОРОЕ ДАЛ РОСПИНЬЯКУ

Весь блестящий двор сгорал от нетерпения, ожидая очередных объяснений от короля и рассчитывая на еще один неожиданный и захватывающий спектакль. И вдруг сдержанный гул был прорезан звонким юношеским голосом, полным неподдельного восторга:

— Да здравствует шевалье де Пардальян! Да здравствует король Людовик XIII, черт возьми!

Пардальян громко расхохотался: юный монарх, который и улыбался-то редко, тоже рассмеялся от души. Придворные изумились и перевели дух. Обстановка сразу разрядилась, все заулыбались, послышался веселый смех.

Пардальян повернулся в ту сторону, откуда раздалось двойное приветствие, увенчанное энергичным ругательством. Конечно, сия брань прозвучала несколько неуместно, но в нее были вложены самые искренние чувства. Шевалье сразу узнал голос Одэ де Вальвера и обратил внимание короля на своего молодого друга.

Да, это действительно был Одэ де Вальвер. Стоя у дверей, он с юношеским пылом размахивал шляпой. У короля была хорошая память, и он сразу узнал графа. Людовик улыбнулся и поднял руку в знак приветствия. А Вальвер принялся еще сильнее крутить шляпой и победно завопил:

— Да здравствует король! Да здравствует король, разрази меня гром!

И это «разрази меня гром» ясно говорило: «Что же вы молчите? Ведь перед вами, черт возьми, наш обожаемый монарх!»

Людовик горько усмехнулся.

С досады, что его опередили, Кончини закусил губу. Но он тут же встрепенулся и, не теряя ни секунды, попытался исправить положение. Устремив на своих подчиненных красноречивый взгляд, он заорал во всю глотку:

— Да здравствует король!

— Да здравствует король! — немедленно подхватили Роктай, Лувиньяк, Эйно, Лонгваль и другие.

Это послужило сигналом для всех. Никто не захотел остаться в стороне. И стены огромного зала задрожали от восторженных криков:

— Да здравствует король!.. Да здравствует король!..

Никогда еще юного монарха так не приветствовали. И сейчас он испытал то сладостное опьянение, воспоминание о котором осталось у него на всю жизнь. Глаза у Людовика горели, на губах играла улыбка, он был откровенно, по-детски счастлив — и не знал еще, что, став истинным властелином, никогда больше не почувствует столь упоительной радости. Он поблагодарил всех ласковым взглядом, легким движением руки и чуть дрогнувшим голосом:

— Спасибо, господа,

И повернулся всем корпусом, желая выразить свою признательность тому, кому был обязан этим сладостным мигом, озарившим скучную жизнь венценосного подростка. Король искал глазами Одэ де Вальвера.

Тот стоял на прежнем месте, у дверей. Сложив руки на могучей груди, он смотрел на толпу придворных, восторги которых — притворные или искренние — начинали стихать. Взгляд Одэ выражал скорее разочарование, чем восхищение. Ироничная и немного презрительная улыбка напоминала усмешку его старшего друга и учителя Пардальяна.

На выразительном лице графа отражалось все, что он думал. Особенно сейчас, когда Вальверу казалось, что его скромная особа никого не интересует. Это был первый выход Одэ в свет, и, судя по выражению лица, молодой человек был от него совсем не в восторге.

Погруженный в свои мысли, он все же заметил, что король и Пардальян снова повернулись к нему. Людовик во второй раз дружески помахал Вальверу рукой, и тот ответил почтительным поклоном,

— Мне кажется, — проговорил король, — что наш двор не очень понравился графу де Вальверу.

И с простодушным удивлением добавил:

— Что же он рассчитывал увидеть? По-моему, о более блистательном окружении ни один монарх не может и мечтать!

— Это правда, сир, — ответил Пардальян, отметив про себя, что Людовик XIII помнит имя Вальвера, — французский двор затмевает своим великолепием все королевские дворы Европы, Можете не сомневаться, что в этом смысле граф де Вальвер оценил его по достоинству. Но граф — из тех людей, которых не ослепляет внешний блеск, Вальвер способен разглядеть то, что скрывается под слоем позолоты, — поверьте, сир, это дано далеко не каждому — и часто убеждается, что прелестная оболочка обманчива. Граф разочарован не зрелищем, которое являет собой двор, — оно воистину восхитительно. Вальвер удручен тем, что увидел за этим фасадом. Вам ведь лучше, чем кому-либо другому известно, сир, какая отталкивающая картина предстала бы перед нами, если бы какой-нибудь кудесник взмахнул волшебной палочкой — и с лиц спали бы эти очаровательные маски.

— Ах, вот в чем дело!.. — задумчиво произнес король. — Если так, мне вполне понятно разочарование графа. Похоже, вы неплохо его знаете.

— Я отчасти воспитал его, — объяснил шевалье. — Я хотел сделать из него настоящего мужчину — и, похоже, это мне удалось. Он мне как сын.

— Теперь понятно, почему он так силен и ловок. Ваш ученик делает вам честь, шевалье, — похвалил Людовик.

И, стараясь казаться спокойным, добавил:

— Он спас мне жизнь. Я ничего не забыл. О, у меня замечательная память.

Король выпустил руку Пардальяна и обратился к Кончини:

— Теперь мы снова добрые друзья, маршал.

Сияющий Кончини согнулся в поклоне. Он собирался рассыпаться в благодарностях, но Людовик, не давая ему вставить ни единого слова, немедленно добавил:

— Если вам угодно, чтобы и впредь было так, прошу вас не забывать, что шевалье де Пардальян тоже принадлежит к их числу. Более того, он — один из моих лучших друзей. Это я говорю вам лично — а также всем тем, у кого может оказаться короткая память.

Подросток произнес это без всякой рисовки, не повышая голоса, и будто невзначай посмотрел на сторонников маршала. Те хорошо поняли скрытую угрозу, прозвучавшую в словах короля, и склонили головы, пряча бессильный гнев за натянутыми улыбками.

А Людовик снова заговорил с Пардальяном:

— Пойдемте в мой кабинет, шевалье, там мы сможем побеседовать спокойно. Здесь слишком много любопытных глаз и ушей…

— А я прошу у Вашего Величества милости дать мне аудиенцию прямо здесь, — живо возразил Пардальян.

— Все, что вам угодно, — согласился король, не настаивая на своем.

Но он был удивлен, потому что именно от милости-то Пардальян и отказался. Понимая, что на то были серьезные причины, Людовик спросил:

— А можно поинтересоваться, почему?

Пардальян посмотрел на него, словно раздумывая, стоит ли пускаться в объяснения. И вдруг решился:

— Сир, придя сюда, я бросил вызов неприятелю. И мне не хочется, чтобы подумали, будто я укрываюсь от врага.

Глаза у короля расширились, в них полыхнуло пламя. Это произошло с молниеносной быстротой. И Людовик спокойно сказал:

— Хорошо, останемся здесь… на виду у наших недругов!

Сохраняя полное самообладание, он властным жестом заставил отступить всех, кто находился рядом. Пардальян улыбнулся и подумал:

«Ого! Да он смелый парень!»

Обманутые в своих ожиданиях придворные отошли подальше. Через несколько секунд Кончини уже снова красовался возле королевы, улыбаясь с уверенным видом, хотя на душе у фаворита было очень и очень скверно… В зале образовался большой пустой круг, в центре которого оставались только король и Пардальян. Все присутствующие снова оживленно заговорили между собой. Казалось, никто не обращал внимания на Людовика и шевалье. Но на самом деле все украдкой следили за ними глазами и отчаянно напрягали слух. И монарх с Пардальяном знали, что это так.

Когда их оставили одних, Пардальян заговорил первым. Он поклонился и промолвил:

— Сир, я просто не знаю, как выразить вам свою признательность. Вы удостоили меня незабываемого приема! Я очарован и смущен.

— А у вас были какие-то сомнения в том, как вас здесь встретят? — усмехнулся Людовик.

— По правде говоря, не было, сир, — признался шевалье. — Ваш отец заверил меня, что я могу смело предстать перед вами в любое время и в любом месте. А король Генрих слов на ветер не бросал. Так что сомнений у меня не было. Но такого, черт возьми, я не ожидал… Право, сир, это слишком… слишком много чести для бедного дворянина…

Король положил ему руку на плечо и очень серьезно произнес:

— Буквально накануне того дня, когда кинжал подлого Равальяка предательски оборвал жизнь моего отца, Его Величество сказал мне: «Сын мой, если вам придется вдруг унаследовать корону, не достигнув совершеннолетия, помните о Пардальяне. Я часто говорил вам о нем, его подвиги приводили вас в восторг. Так не забывайте же об отважном шевалье, и если он когда-нибудь предстанет перед вами, то независимо от обстоятельств примите его так, как приняли бы меня самого, и выслушайте его слова, как выслушали бы мои собственные наставления, ибо говорить он будет от моего имени». Так и сказал… А на следующий день отца коварно убили.

Людовик замолчал, опустив глаза, весь во власти скорбных воспоминаний. Но через минуту, взяв себя в руки, юный монарх поднял голову и продолжал:

— На следующий день я стал королем… а мне было только десять лег. Случилось именно то, чего любящий отец больше всего… боялся. Я вспомнил удивительные слова, произнесенные Его Величеством накануне гибели. И никогда их не забуду. Готов поклясться, что повторил вам речь отца без единой ошибки. Я хочу сказать, шевалье, что, приняв вас так, как вы того заслуживаете, я всего лишь исполнил святую волю великого Генриха. А сам я все еще в долгу перед вами. И пока не знаю, как вас отблагодарить.

Людовик проговорил это с искренним чувством, глаза подростка светились безграничным восхищением. Пардальян улыбнулся и ответил:

— Сир, вы меня уже отблагодарили…

— Нет, — живо возразил король.

— Вы отблагодарили меня вашими словами, которые согрели мне душу, — промолвил шевалье, ласково глядя на подростка. — Но и меня попутал бес честолюбия. А я привык все доводить до конца, и гордыня моя непомерна. Вы с этим согласитесь, сир; ведь, если вам угодно, я сам подскажу, что вы можете для меня сделать, и тогда я буду счастлив и горд.

— Говорите же, шевалье, — в нетерпении вскричал Людовик XIII.

— Подарите мне немного той дружбы, которой удостаивал меня ваш великий отец. — торжественно изрек Пардальян и поклонился. Выпрямившись, он добавил с иронической усмешкой: — Я же вам говорил, что гордыня моя не имеет границ.

Король ответил, хитро улыбаясь:

— Это как раз то, что я уже не могу вам подарить…

— Вот черт, вечно мне не везет! — вздохнул Пардальян.

А сам тоже плутовато ухмыльнулся: он все понял.

Король порывисто схватил обеими руками сильную длань шевалье, с чувством пожал ее и закончил:

— Давным-давно, еще не зная вас, я уже был самым преданным вашим другом, Уже который год я жду возможности сообщить вам об этом и на деле убедить вас в своем искреннем расположении. По-моему, вы уже поняли, что мне известно о вас гораздо больше, чем можно сказать вслух…

— Черт побери! — воскликнул Пардальян. — И что же вы знаете?

— Я знаю, что после смерти отца вы не переставали издали опекать меня, — понизив голос, произнес Людовик. — Я знаю, что у меня никогда не было более верного друга и более надежного защитника, чем вы, хоть я и вижу вас сегодня в первый раз. И, возможно, я до сих пор жив исключительно благодаря вашей заботе…

Это было сказано просто и естественно; глаза Людовика XIII смотрели на шевалье с откровенным любопытством, но в них не было ни тени беспокойства.

Пардальян пожал плечами и ответил с обычной прямотой:

— Да, я действительно опекаю вас на расстоянии. Но, насколько мне известно, на вашу жизнь пока еще никто не покушался, и вмешиваться мне не пришлось. Так что в этом смысле вы ничем мне не обязаны, сир. А что касается преданности и дружбы, признаюсь, что я просто дал обещание вашему покойному отцу — и сдержал слово. Так что и тут вы мне ничего не должны.

Только Пардальян мог позволить себе заявлять такие вещи королю, даже если тот был еще ребенком, как Людовик XIII. И слова шевалье явно не понравились юному монарху. Наблюдая за ним краем глаза, Пардальян даже решил, что уже впал в немилость.

Но досада короля быстро улетучилась. Он немного подумал, вспомнил, похоже, какие-то слова отца, все понял — и тут же вернул Пардалъяну свое исключительное расположение.

— Вы же меня совсем не знали, — кивнул Людовик. — А когда узнаете получше, не откажетесь, надеюсь, перенести на сына часть драгоценной дружбы, которая связывала вас с его отцом.

— Не будем откладывать на потом, сир, — воскликнул шевалье. — Мое сердце уже принадлежит вам! И то, чем я раньше занимался, выполняя свое обещание, я стану отныне делать из чувства горячей симпатии к Вашему Величеству. Я вам так обязан, черт возьми!.. Хотя бы за незабываемый прием, столь милостиво оказанный вами бедному дворянину.

— Шевалье, — вскричал сияющий король, — теперь моя очередь заверить вас: вы ничем мне не обязаны.

Пардальян хотел возразить, но Людовик быстро добавил:

— Да-да! Ведь я только исполнил волю отца, особу которого вы здесь представляете.

— Верно, — улыбнулся Пардальян, — я как-то упустил это из вида. И все-таки, сир, вы растрогали меня до глубины души.

— Очень рад! — произнес довольный Людовик. — Так или иначе, я сам ничего еще для вас не сделал, и мне нужно как-то отблагодарить вас… Что ни говорите, я тоже в долгу перед вами. Надо поразмыслить… И я обязательно что-нибудь придумаю.

Король сознательно повторил одно из любимых выражений своего собеседника и засмеялся. А потом серьезно заявил:

— Вы сказали, что на мою жизнь никто еще не покушался. Значит, так оно и было. О! Мне известно, шевалье, что вы всегда говорите только правду. Но оставим прошлое и вернемся к настоящему. Что теперь? Раз вы здесь — стало быть, мне грозит опасность, верно?

Мы уже отметили, что король посерьезнел; но на его лице не отразилось ни тени испуга. Голос Людовика не дрожал, взгляд оставался ясным. Юный монарх казался спокойным и уверенным в себе. Незаметно наблюдая за ним, Пардальян с удовлетворением подумал: «Да, смелый, смелый парень». А вслух ответил коротко и ясно:

— Верно, сир,

Король и бровью не повел. Он не утратил самообладания, что очень понравилось Пардальяну, Понятно, что юноша и не ждал другого ответа — и потому не был удивлен. Король давно уже продумал, как встретить посланца отца, и давно осознал, что появление Пардальяна будет означать: над ним, Людовиком, нависла страшная угроза. Подросток настолько свыкся с этой мыслью, что воспринимал ее спокойно. Кроме того, он нередко рассуждал про себя на эту тему и, похоже, давно уже решил, как себя вести, — это Пардальян сразу почувствовал по его словам:

— Зная вас по рассказам отца, я просто уверен, что, раз вы не держитесь больше в тени, стало быть, уже не можете защищать меня лишь собственными силами. Следовательно, я должен помочь вам — и начать обороняться от врагов всеми возможными средствами. Я так и сделаю, клянусь именем живого Бога!

Последние слова Людовик произнес с горячим убеждением и твердой решимостью.

— Браво, сир!.. — похвалил его Пардальян. — Если вы будете защищать себя так же энергично, как сейчас об этом сказали, все будет хорошо, ручаюсь.

— Мне неполных пятнадцать лет. А жизнь, похоже, прекрасная штука. Я хочу наслаждаться ею — и не желаю умирать, сударь, — заявил Людовик XIII все с той же страстью. …….Скажите же, что мне угрожает. И что, по вашему мнению, я должен предпринять, чтобы избежать опасности — и не мешать при этом вашим действиям. Ведь вы все уже продумали. Зная, что вы не останетесь в стороне, я давно уже решил полностью доверить вам свою судьбу. Ничего лучшего вообразить нельзя, ведь отец наказал мне слушаться вас беспрекословно, как, будь он жив, я слушался бы его самого.

— Раз так, то мы уже выиграли, сир, — заверил короля Пардальян.

— А я в этом и не сомневаюсь, — убежденно заявил Людовик, — Пока вы рядом, я с вашей помощью низвергну самых грозных врагов, сколько бы их ни было. А теперь говорите, сударь, я нас слушаю.

И Пардальян приступил к изложению дела.

Естественно, у шевалье и в мыслях не было в чем-то обвинять Фаусту, Смеем надеяться, что читатель уже хорошо узнал нашего героя и понял: ни за что не свете не стал бы Пардальян играть презренную роль осведомителя. Прежде всего шевалье хотел предупредить короля, чтобы тот был начеку. А еще он хотел, чтобы Людовик принял некоторые необходимые меры безопасности.

Таким образом, Пардальян в нескольких словах просто-напросто изложил королю часть правды, не углубляясь в подробности и не упоминая никаких людей. Людовик начал задавать вопросы и потребовал от шевалье того, чего тот стремился избежать; имен. Но король быстро понял; он ничего не вытянет из собеседника — и услышит лишь то, что Пардальян пожелает сообщить сам, И юный монарх благоразумно прекратил настаивать на своем…

Что касается ответных мер, предложенных Пардальяном и безоговорочно одобренных королем, о них мы говорить пока не будем; читатель узнает все по ходу действия.

 

IX

ВАЛЬВЕР СДЕРЖИВАЕТ ОБЕЩАНИЕ, КОТОРОЕ ДАЛ РОСПИНЬЯКУ

(продолжение)

Сей военный совет, состоявшийся на глазах у всего двора, не был слишком долгим. Пардальян говорил меньше десяти минут. Теперь он ждал разрешения удалиться. Но королю совсем не хотелось его отпускать. Он сделал приближенным знак, разрешающий им подойти к своей особе, а сам продолжал увлеченно беседовать с шевалье.

— Эй! Что там творится? — вдруг вскричал Людовик, указывая на двери, возле которых мы оставили Вальвера. Теперь там поднялся какой-то шум.

А случилось вот что.

В свое время мы обмолвились о том, что, получив приказ от Кончини, Роспиньяк исчез. Напомним, что это произошло еще до того, как Пардальян самолично представился королю. Теплый прием, оказанный шевалье Людовиком XIII, заставил маршала д'Анкра призадуматься. В конце концов он направился к выходу, дав знак Лувиньяку, Роктаю, Эйно и Лонгвалю следовать за ним. Лейтенанты Кончини, которые наблюдали за Пардальяном, тут же выполнили безмолвное повеление своего господина.

Добавим, что сделано это было очень тихо и незаметно, но шевалье был начеку и все видел, хоть и казалось, что он целиком и полностью поглощен беседой с королем.

Кончини со своими людьми отправился навстречу Роспиньяку. Они столкнулись на парадной лестнице, и барон поспешил доложить:

— Все в порядке, монсеньор: этим фанфаронам не дадут выйти из дворца, их схватят прямо здесь.

— Нет, corbacco! — чертыхнулся Кончини. — Арест отменяется.

И, не в силах больше сдерживать свою страшную ярость, фаворит взорвался:

— Не знаю, чего уж там наплел королю этот старый проходимец Пардальян, но теперь он в таком почете, что разумнее отказаться от ареста. Король тут же вернет им свободу, и все наши старания пойдут прахом. Да еще и сами угодим за решетку.

— Черт бы их побрал! — гневно выдохнул Роспиньяк. — Неужели вы позволите им скрыться, монсеньор?

И с невыразимым сожалением добавил:

— А ведь они были у нас в руках!..

— Успокойся, Роспиньяк, — произнес Кончини, мрачно улыбаясь, — я отказываюсь от ареста, но это вовсе не означает, что им удастся ускользнуть от меня.

— Прекрасно, монсеньор! — воскликнул Роспиньяк.

— Вот что ты сделаешь… — начал Кончини, знаком подзывая лейтенантов. — Слушайте внимательно, господа: здесь, в Лувре, ничего не предпринимать. Настроение короля таково, что это может выйти нам боком. Надо пропустить этих мерзавцев… А дальше у них только два пути: или налево — по улице Сент-Оноре, или направо — по набережной. Итак, Роспиньяк, беги в мой особняк. Это, слава Богу, совсем рядом. Соберешь всех наших людей, включая и Стокко с его молодчиками. Солдат поставишь на улице Сент-Оноре, Стокко последует за ними, и они окажутся меж двух огней. Но нападать Стокко не будет, пока они не доберутся до самой улицы. А тогда уж им не уйти.

— Понятно, монсеньор. — возликовал Роспиньяк, — а если они направятся к пристани, за ними пойдут мои люди, и этим подлецам опять никуда не деться.

— Все предусмотрено, — самодовольно заявил Кончини, согласно кивнув головой. — Вы, Лувиньяк, и вы, Роктай, останетесь сейчас в передней и проследите за тем, как эта парочка будет покидать Лувр. — Маршал секунду помолчал, а потом предупредил: — Никаких стычек! Смотрите у меня, чтобы все было тихо!

— А если они сами начнут задираться, монсеньор? — спросил один из лейтенантов.

— Отойдите в сторону, — властно отрезал Кончини. — Впрочем, у вас будет на то веская причина: в королевском дворце не дерутся. Проследите, куда они направятся, и скрытно последуйте за ними. Если вдруг они не захотят воспользоваться парадным входом, выясните, к каким дверям они двинулись. И бегом — один к Роспиньяку, другой — к Стокко. Все понятно, да? Ступайте, господа. — И маршал обратился к капитану своей гвардии. — Роспиньяк, когда расставишь людей, вернешься ко мне и доложишь: я тоже хочу быть на улице Сент-Оноре.

— Вы увидите меня через несколько минут, — заверил своего господина Роспиньяк.

— Да, чуть не забыл, а это важно, — встрепенулся Кончини. — Их уже не надо брать живыми. Прикончите негодяев на месте и убедитесь, что они действительно мертвы! Вы разочарованы, мои славные волчата?.. Понимаю… Я тоже вне себя, porco Dio! — ругнулся фаворит. — Довольствоваться такой жалкой местью! Но делать нечего: меня очень беспокоит отношение короля. Я не хочу больше рисковать. Что же, не будьте требовательнее меня, господа. Рубите, колите, топчите, давите без всякой пощады. Забейте их насмерть! Ну. ступайте и не теряйте времени даром.

И Кончини быстро вернулся в зал, где занял свое место возле королевы-регентши.

Заранее зевая от скуки, Роктай и Лувиньяк приготовились томиться на посту в передней.

Роспиньяк с Лонгвалем и Эйно устремились к особняку Кончини. Там Роспиньяк быстро созвал своих людей и предупредил Стокко, у которого всегда было под рукой достаточно бандитов с большой дороги, за деньги готовых на все. Услугами этих головорезов пользовались то Кончини, то Леонора. Стокко мигом собрал человек двадцать и отправился с ними на указанное место.

А Роспиньяк в это время вел солдат на улицу Сент-Оноре. В отряде было больше сорока человек, включая командиров. Пылая ненавистью, Роспиньяк позаботился обо всем и даже нашел способ исправить допущенную хозяином ошибку, из-за которой мог провалиться весь план.

Капитан вовремя вспомнил, что почти напротив входа в Лувр начинается улица Пти-Бурбон. Она вливается в улицу Пули, потом сворачивает направо и под тем же именем Пти-Бурбон доходит до набережной Эколь. И это еще не все. Почти рядом с тем местом, где Пти-Бурбон меняла название на Пули, начинается улица Фоссе-Сен-Жермен. Пардальян и Вальвер — люди, на которых охотились головорезы Кончини, — вполне могли двинуться из Лувра к улице Пти-Бурбон. По ней они шли бы до набережной Эколь или попали бы на улицу Пули, миновав все засады и заслоны. А если бы граф и шевалье направились к улице Фоссе-Сен-Жермен, это было бы для них еще лучше, потому что по ней они могли бы выбраться на улицу Сен-Дени,

Роспиньяк прикинул все это в уме. И исправил оплошность Кончини, поставив около улочки Пти-Бурбон двух молодцов, которые должны были подать сигнал, если бы заметили, что добыча ускользает именно этим путем.

Минут за пятнадцать Роспиньяк устроил потрясающую западню, из которой не вырвался бы и сказочный великан, не говоря уже о двух простых смертных, которых звали Пардальян и Вальвер.

Убедившись, что все в порядке, охваченный кровожадной радостью Роспиньяк вернулся в Лувр и поспешил в тронный зал, чтобы доложить хозяину об исполнении приказа. Случаю было угодно, чтобы Роспиньяк вошел именно через ту дверь, возле которой переминался с ноги на ногу Одэ де Вальвер, с нетерпением ожидая, когда же закончится разговор между Пардальяном к королем.

Настроение у Вальвера было прескверным: он так и не увидел свою любимую Флоранс, а ведь только за этим граф и явился в Лувр.

Ему так хотелось встретиться с ней, что, когда он собирался во дворец, эта надежда незаметно переросла в уверенность: да, черт побери, он увидит Флоранс к поговорит с ней. Если бы Одэ хоть немного подумал, то сразу понял бы, что для таких надежд нет никаких оснований. Не требовалось большого ума, чтобы сообразить: королева, а если не ока, так семейство Кончини будет держать Флоранс взаперти и позаботится, чтобы никто не пронюхал, где она находится.

Да, если бы Одэ пораскинул мозгами, ему давно все стало бы ясно и он нее был бы так жестоко обманут своих ожиданиях и не погрузился бы сейчас в пучину мрачного отчаяния. Вот только где это видано, чтобы влюбленные рассуждали здраво? Вальвер же не только не рассуждал, ко еще и распалял себя призрачными надеждами. Тем ужаснее оказалось разочарование.

В довершение всего старый друг Вальвера Пардальян беседовал с королем. А шевалье был единственным человеком в этой блестящей толпе, с которым можно было поделиться горем, поговорить о возлюбленной… Но сейчас Одэ не мог излить Пардальяну душу — и это обстоятельство окончательно добило графа.

Однако Вальвер взял себя в руки, рассчитывая, что шевалье быстро освободится. И восторженно приветствовал короля, о чем мы уже знаем. Милостивое внимание монарха несколько утешило Одэ. Но, к несчастью, аудиенция, которую Людовик XIII на глазах у всего двора дал Пардальяну, изрядно затянулась. Вальвер снова помрачнел и постепенно впал в беспросветное отчаяние. Внутри у графа все клокотало, ему необходимо было выплеснуть свои чувства…

И тут вошел Роспиньяк. Погруженный в сладостные мечты о предстоящей расправе, он просто не заметил Вальвера, А вот тот-то его не упустил, Одэ забыл обо всем на свете — о своем горе, о том, где он находится и кто его окружает… Граф не думал больше— ни о короле, ни о Пардальяне. В мозгу Вальвера крутилась одна мысль.

«Черт возьми, этот негодяй очень кстати… Вот на нем-то я и отыграюсь!»

Не долго думая Одэ сорвался с места и вихрем подлетел к капитану маршальской гвардии. Два прыжка — и Вальвер преградил дорогу Роспиньяку; тому пришлось остановиться.

— Эй, Роспиньяк, куда торопишься? — гаркнул молодой граф. — Да ты просто сияешь от радости! Сразу видно, что напакостил! Ты ведь большой мастак по этой части, а?

— Вы с ума сошли! — аж подпрыгнул Роспиньяк. — Это вам не улица! Вы что, забыли, где находитесь?

На них стали обращать внимание. Роспиньяк побледнел от ярости и до крови закусил губу. Он ответил Вальверу свистящим шепотом, надеясь, что и противник заговорит потише.

Роспиньяк попытался проскользнуть мимо Одэ, чтобы избежать драки в присутствии короля, но Вальвер крепко ухватил капитана за плечо и закричал еще громче:

— Я-то ничего не забыл! А вот ты. похоже, запамятовал, что негодяям вроде тебя здесь не место! Я тебя не пущу! Я просто вышвырну тебя отсюда, как вышвыривают негодного лакея.

На этот раз слова Вальвера услышали все, Даже король, который, как мы уже видели, повернулся в ту сторону, откуда доносился шум.

Людовик сразу узнал Роспиньяка, которому никак не удавалось сбросить с плеча тяжелую руку Одэ, В глазах у венценосного подростка вспыхнули недобрые огоньки, и он немедленно перевел взор на маршала д'Анкра.

Пардальян тоже быстро разглядел споривших мужчин. Он слегка нахмурился. Сразу оценив, к каким последствиям может привести безумная выходка Вальвера, шевалье подумал:

«Какое счастье, что я здесь и что король нуждается во мне. Иначе этот сумасшедший бы погиб… Юный король не посмел бы оградить его от мести флорентийца».

— Это ведь один из дворян монсеньора д'Анкра позволяет обращаться с собой таким образом? — спросил Людовик XIII с деланным безразличием.

Приближенные короля были рядом. И Люинь, злорадно улыбаясь, ответил Его Величеству:

— Это — начальник маршальской охраны, сир. Да на нем просто лица нет! Ну и Роспиньяк!

— Вы только посмотрите на маркиза д'Анкра! Он позеленел от злости!

— Так и желтуху подхватить недолго!

— Чтоб ему от нее и сдохнуть!

— И избавить нас наконец от своей особы!

— По-моему, этот смелый дворянин тысячу раз прав: барон де Роспиньяк — редкостный мерзавец и ему не место в королевском дворце!

— В Бастилии ему место, вот где!

— Давно пора вышвырнуть его отсюда!

— Со всеми приспешниками!

— А начать с хозяина:

Все эти соображения дворян из королевской свиты сталкивались, пересекались, перемешивались, разили наповал Кончини и его свору. Каждый старался ввернуть ядовитое словечко, каждый стремился угодить государю.

В любом другом случае король дал бы знак капитану своих гвардейцев, и тот немедленно прекратил бы этот невиданный скандал, арестовав наглецов и упрятав их за решетку, чтобы они могли хорошенько поразмыслить на досуге и раз и навсегда понять, что негоже буянить в королевском дворце и тем более — в присутствии монарха. Это грозило смертью.

Но Людовик не делал никаких знаков. Он стоял молча… Следовательно, Его Величество не гневался. Следовательно, его устраивало, что публично унижен офицер из охраны Кончини, то есть смертельно оскорблен сам маршал. Это было понятно как друзьям, так и врагам фаворита, положение которого сильно пошатнулось.

Однако, услышав похвалу в адрес Вальвера, король заметил с тем же притворно безразличным видом:

— И все-таки эта выходка не сойдет ему с рук.

Приближенные удивились, а Людовик пояснил:

— Как суперинтендант Лувра господин д'Анкр сейчас потребует, чтобы виновный был строго наказан. Граф де Вальвер — достойный дворянин, но он, похоже, не имеет ни малейшего представления о придворном этикете. Мне очень жаль, но по справедливости я вынужден буду согласиться с маршалом…

Пардальян посмотрел на короля с легким презрением и холодно сказал:

— Я должен предупредить Ваше Величество, что удовлетворить просьбу господина д'Анкра о наказании господина де Вальвера — это все равно, что отрубить мне правую руку.

Людовик смешался и промолчал. А шевалье продолжал еще суше:

— Как же я буду защищать вас, если вы хотите превратить меня в однорукого калеку? И как же нам победить, если вы сами покушаетесь на своих преданных сторонников?

— Ну, если так, то это совсем другое дело, — тихо и неуверенно пробормотал король. И, выдавая свои тайные опасения, добавил: — Как он сейчас раскричится!

Пардальян пожал плечами и спокойно заметил:

— Покричит-покричит и успокоится.

В это время все с живым интересом наблюдали за Вальвером и Роспиньяком, Впрочем, их ссора не затянулась и никто не смог в нее вмешаться, поскольку король молчал и как будто одобрял эту, как он сам изволил выразиться, «выходку достойного дворянина».

Поняв, что ему не вырваться из железных пальцев Вальвера, Роспиньяк перестал сопротивляться. С перекошенным лицом, с пеной на губах он прохрипел:

— Клянусь адом, это уж слишком! Дайте пройти, тысяча чертей! Мы встретимся на ваших условиях, когда вам будет угодно! Да пустите же меня!..

Капитан маршальской гвардии совсем потерял голову и заикался от бессильного гнева. Но он все еще старался говорить тихо, чтобы окружающие не услышали мольбы в его голосе.

Все видели, что барону не удается освободиться. И все прониклись невольным уважением к незнакомцу, который с такой легкостью усмирил силача Роспиньяка. А ведь приспешнику Кончили до сих пор не было равных. Все заметили, что губы у барона зашевелились, но никто не разобрал ни слова.

Зато все прекрасно разобрали ответ Вальвера: тот орал так громко, что его услышал бы и глухой,

— Нет, Роспиньяк, я тебя не отпущу, — кричал Одэ. — Вернее, после того, как выполню свое обещание. Помнишь, что я тебе говорил: где бы мы ни встретились, мой сапог по-прежнему к твоим услугам. А я слов на ветер не бросаю.

Вальвер вцепился в Роспиньяка двумя руками и приказал:

— А ну-ка повернись, барон.

Роспиньяк извивался, как. червяк, сопротивляясь с удесятеренной силой. Но все было бесполезно. Вальвер оторвал барона от пола и на вытянутых руках понес к дверям. Какие-то пять-шесть шагов — и, удерживая противника одной рукой, Одэ распахнул другой створку двери. Потом опять крепко схватил врага двумя руками и чуть отступил от выхода. И вдруг снова поставил Роспиньяка на ноги, подтолкнул и скомандовал:

— Вперед, барон!

В тот же миг граф правой ногой дал приспешнику Кончини сокрушительный пинок, который весьма ускорил полет неотразимого, элегантного, грозного барона де Роспиньяка. Было такое впечатление, что страшный ураган подхватил соломинку и швырнул ее в открытую дверь. Раздался дикий вопль, а потом из передней донесся глухой звук, с которым тяжелое тело рухнуло на ковер. Больше барон в зале не появился…

Но Вальверу и этого было мало. Он подошел к дверям и прокричал:

— И не смей больше показываться мне на глаза, а то получишь еще один такой подарочек.

Одэ помедлил, словно ожидая ответа. Ответа не последовало. Роспиньяк ничего не услышал по той простой причине, что потерял сознание: не столько от боли, сколько от ярости и стыда. Не дождавшись ответа, Вальвер закрыл дверь, повернулся и как ни в чем не бывало осмотрелся, словно оценивая, какое впечатление произвела его экстравагантная и, надо признать, весьма неуместная выходка.

 

Х

ПАРДАЛЬЯН СНОВА ВМЕШИВАЕТСЯ

Впечатление было убийственное.

Король молчал, и в огромном зале стояла мертвая тишина. Людовик не шевелился, и казалось, что некий волшебник превратил всех этих блестящих кавалеров и ослепительных дам в мраморные изваяния. Король замер с непроницаемым лицом, скрывая досаду и, скажем честно, страх перед неминуемым объяснением с Кончини, и на лицах статуй, которые минуту назад были галантными придворными, тоже ничего нельзя было прочесть. Друзья и враги Кончини — все окаменели, ожидая реакции Людовика, готовые тут же подражать ей. Только на губах у Пардальяна играла насмешливая, чуть презрительная улыбка, а в глазах прыгали веселые искорки.

Гнетущая тишина смутила Вальвера. Увидев статуи вместо людей, он содрогнулся. Ему казалось, что на бесстрастных лицах написано осуждение. Весь его гнев — в котором, вероятно, была и доля неосознанной ревности — улегся как по волшебству. И Одэ стало ясно, что он совершил нечто ужасное. Уверяю вас, что в этот миг он отнюдь не гордился собой. Наоборот, Вальвер ругал себя последними словами.

«Бей меня лихорадка! — в отчаянии думал он. — Порази меня чума! Какая муха меня укусила?! Устроить такой скандал — в Лувре, на глазах у Его Величества, в присутствии королевы-регентши, при всем дворе!.. Да я сошел с ума! Может, меня цапнула бешеная собака?.. Что же она не разорвала, не загрызла меня насмерть? Эх, дьявол, лучше бы она сожрала меня со всеми потрохами… Стоял бы себе спокойно! Так ведь нет, решил силу свою показать! Жалкий хвастун, хам, грубое животное, скотина! Вот это влип! Ох, как кружится голова… Сама готова слететь с плеч… Будто на ниточке болтается… Сам виноват! Голову не жалко, черт с ней… Я честь свою уронил, вот что страшно! Все решат, что я человек невоспитанный и что такому нечего делать в приличном обществе. Меня будут считать грубияном, неотесанным мужланом… Меня, потомка славного рода Вальверов! О, чтоб мне пусто было! Ух, гром и молния, тысяча чертей!»

Одэ раскаивался искренне и глубоко. Но было уже поздно. И молодой граф сказал себе:

«Заварил кашу — теперь расхлебывай. Пусть меня казнят, но я не хочу прослыть наглецом… Надо объяснить все королю, извиниться…»

Следует заметить, что Вальвер мог спокойно уйти, но даже не подумал об этом. А ведь это был лучший способ сохранить голову: которая «болталась на ниточке». Юноша любил и был любим, у него было множество причин дорожить жизнью. Но он не вспоминал об этом. Его волновало лишь то, что он опозорился в столь блестящем обществе. Страх прослыть неотесанным мужланом заглушил мысли об опасности, что доказывает: Вальвер был еще большим ребенком.

Забыв обо всем, он направился туда, где стояли Людовик XIII и Пардальян. Перед графом расступились, как перед зачумленным; придворные не знали, что решит король.

Когда Вальвер двинулся с места, все эти статуи ожили, зашевелились, словно развеялись таинственные чары.

Первым зазвучал голос королевы. Явно отвечая на вопрос, заданный шепотом, Мария Медичи громко заявила:

— Конечно, это не дворянин. Это простолюдин какой-то без роду и племени. Он силен, как бык, и ведет себя, как последний дикарь. Надо выяснить, как он сюда попал. Да еще и подошел к Его Величеству — нет, это просто верх бесстыдства! Этот человек заслуживает самого сурового наказания — в назидание всем наглецам и грубиянам!

Эти слова были прямым предупреждением сыну. На Вальвера они подействовали, как удар хлыста.

Возбужденный Кончини принялся что-то быстро говорить королеве, а та согласно кивала головой. Леонора поддерживала мужа со свойственной ей решительностью. Как и опасался король, глупая выходка становилась чрезвычайным происшествием.

Как обычно, лицо Фаусты было непроницаемым; красавица не принимала участия в обсуждении досадного инцидента.

Король был очень расстроен, и Пардальян тихо предупредил его:

— Господин д'Анкр потребует кровавой расправы… Не забывайте, сир, что отдать ему господина де Вальвера — это все равно что схватить меня самого, связать по рукам и ногам и швырнуть своре ваших врагов.

— Я никогда не поступлю так, сударь, — пообещал Людовик. — Но…

Он не закончил своей мысли, однако Пардальян все понял без слов. И друзья короля, которые знали его дольше — что вовсе не означает, будто они знали его лучше, чем шевалье, — тоже сообразили: монарх искренне хочет того же, что и Пардальян, тем более что Людовик слепо верил шевалье, чувствуя, что над ним, четырнадцатилетним подростком, нависла страшная угроза и что лишь Пардальян может его спасти. Королю было совершенно ясно, что в его собственных интересах защитить Вальвера, голову которого сейчас потребует Кончини. Добавьте еще то, что сам король вовсе не гневался на Одэ. Даже наоборот. В душе он ликовал, как ребенок, радуясь унижению, которому подвергся ненавистный фаворит: ведь всем было понятно, что Вальвер не только проучил Роспиньяка, но и запятнал честь самого Кончини. И королю хотелось не наказать молодого графа, а наградить.

Почему же в таком случае его одолевали сомнения?

Все дело в том, что Людовик XIII уже в юные годы начал проявлять ту нерешительность и слабохарактерность, которые сохранил на всю жизнь и благодаря которым стал игрушкой, пусть и не всегда послушной, в руках такого волевого человека, как Ришелье. Король знал о своей слабости. Он понимал, что ему трудно будет возражать упорному Кончини, которого всячески поддерживает королева; юноша опасался, что ему снова придется сдаться — как сдался он только что, когда всем уже казалось, что фаворит повержен окончательно и бесповоротно. Вот почему король боялся вступать в борьбу с Кончини. Тем более что требование маршала на этот раз было вполне законным: по справедливости Вальвера действительно следовало наказать.

Пардальян прекрасно чувствовал состояние короля и подумал без всякого почтения:

«И хочется, и колется, понимаю… Ладно, возьму все на себя. У меня, слава Богу, спина широкая — и кто за ней только не прятался…»

Шевалье сразу нашел единственное решение и громко спросил:

— Угодно ли Вашему Величеству, чтобы я ответил от вашего имени господину д'Анкру?

— Отвечайте, — поспешно согласился король, ясно показывая, с каким облегчением он принимает это предложение.

Пардальян чуть заметно улыбнулся. Глядя Людовику прямо в глаза, словно желая передать ему часть своей силы и воли, он уточнил свою мысль:

— Итак, я буду говорить от имени Вашего Величества. И стало быть вы, сир, не сможете меня опровергнуть, ибо опровергнете тогда самого себя.

— Будьте покойны, сударь: я подтвержу все, что вы скажете, — откликнулся король,

Он заявил это энергично и уверенно: юноша не сомневался, что шевалье заставит Кончини отступить. Пардальян удовлетворенно улыбнулся.

В этот миг к королю с разных сторон подошли Вальвер и Кончини. Расстроенный Вальвер хотел повиниться, не думая о том, что совершает еще один проступок, собираясь заговорить с монархом без его милостивого на то соизволения.

Пардальян все понял и выразительнейшим взглядом приказал Одэ молчать.

Впрочем, к королю уже обратился Кончини. Обычно он строго соблюдал этикет, однако на сей раз сознательно пренебрег его правилами. Но фавориту Марии Медичи позволялось все… Кончини был очень бледен. Его била нервная дрожь. Было видно, что ему стоит неимоверных усилий сдерживать себя. Голос у него не срывался, но маршала выдавал сильный итальянский акцент, проявлявшийся всякий раз, когда Кончини чрезмерно волновался.

— Сир. такой скандал, такое оскорбление, нанесенное одному из преданнейших ваших слуг, — асе это не может остаться безнаказанным. Виновника надо заточить в крепость! Нижайше испрашиваю у Вашего Величества разрешения на арест этого человека.

Огромным усилием воли Кончини заставил себя выразить просьбу в почтительных выражениях, но в голосе маршала звучали властные интонации.

Пардальян ответил ему холодным тоном:

— Конечно, граф де Вальвер поступил не лучшим образом. Это бесспорно. Но не брать же его за это под стражу! По-моему, устного порицания: от короля будет вполне достаточно,

Кончини передернуло: такого поворота событий он не ожидал. Фаворит сразу понял, что Пардальян говорит с разрешения Людовика; иначе и быть не могло. И маршал д'Анкр почувствовал, что Пардальяна ему не одолеть. Тогда он снова обратился к королю — по-прежнему выбирая выражения, но не меняя властного тона:

— Ваше Величество не откажет в законной просьбе самому преданному из ваших слуг! Прошу позволения лично произвести арест.

Читатель знает, что Пардальян не отличался особым терпением. И сейчас лицо шевалье мгновенно вспыхнуло от гнева. Быстро сделав два шага, он оказался возле фаворита и, окинув его презрительным взглядом, заявил:

— Сударь, когда я к кому-то обращаюсь, а мне не отвечают, я рассматриваю это как оскорбление. А оскорблений я не прощаю. Хоть я и стар, но вполне могу забыться, как этот юноша, и потребовать удовлетворения прямо на месте.

Кончини содрогнулся. Он знал по опыту, что с Пардальяном шутки плохи. Фаворит сразу представил себе, как богатырские руки опускаются ему на плечи — и он, Кончини, на глазах у всего двора переживает то же унижение, какое только что пришлось испытать Роспиньяку. И маршал д'Анкр понял, что необходимо отступить. Он закусил тубу, сжал кулаки с такой силой, что ногти вонзились в ладони и на коже выступила кровь, и заставил себя улыбнуться. С самым вежливым видом он спросил, изображая удивление:

— Вы почтили меня своим вниманием, сударь?

— Да, сударь, — холодно ответил шевалье,

— Простите, не услышал. И что же вы мне сказали? — любезно осведомился фаворит.

— Я сказал, что арест, которого вы требуете, — это слишком суровое наказание за такой проступок, — отчеканил Пардальян.

— Не согласен, — возразил Кончини. — Было оскорблено достоинство коронованных особ.

— Позвольте, позвольте, — насмешливо протянул шевалье, — вы глубоко заблуждаетесь. Оскорбление действительно было — страшное оскорбление. Но все видели, что граф де Вальвер нанес его не королю, а барону де Роспиньяку. Он у вас на службе? Если так, вы сделали плохой выбор… Вы считаете, что оскорбление распространяется и на вас? Правильно считаете, ведь вы — хозяин пострадавшего. Только не следует распространять это на кого-то еще.

— А я утверждаю, что здесь произошел скандал, — настаивал Кончини. — Скандал в королевском дворце. Следовательно, это было преступление против монарха.

— Еще большее заблуждение, — холодно заметил Пардальян. — Просто один дворянин публично высказал свое мнение о другом дворянине. Вот и все. У нас во Франции человек благородного происхождения, посчитавший себя оскорбленным, обнажает шпагу, атакует обидчика и убивает его — или же погибает сам. В любом случае пролитая кровь смывает нанесенное оскорбление. Уверяю вас, что, вымаливая у короля разрешение на арест обидчика, оскорбленный сам себя унижает, и это ясно всем и каждому. А вы, похоже, этого не знали. Вас извиняет то, что вы иностранец и в вашей стране, возможно, все по-другому… Но теперь вам известно, каковы наши обычаи. А раз вы живете у нас и чувствуете себя оскорбленным тем, что был унижен человек, который вам служит, — что ж, я объяснил вам, как следует поступить, чтобы спасти свое попранное достоинство. Я ручаюсь, что господин де Вальвер — человек чести, хоть и излишне горяч, и не откажется от поединка, на который, полагаю, вы его вызовете.

Все это Пардальян изложил с самым серьезным видом. Считая, что все сказано, шевалье отвернулся от Кончини и под одобрительный шепот придворных занял свое место рядом с королем.

Пардальян сделал очень удачный ход. В то время к вопросам чести относились с особой щепетильностью, И присутствующие почти единодушно поддержали шевалье. Грубая выходка Вальвера и нарушение этикета, на признании чего так настаивал Кончини, — все было забыто. Осталось одно: смертельное оскорбление, нанесенное дворянину. Даже самые горячие сторонники маршала д'Анкра полагали, что пытаться арестовать обидчика — ниже достоинства благородного человека, горящего желанием отомстить за свою поруганную честь. Все считали, что оскорбление, полученное Кончини, может смыть только кровь. Одобрительный шепот, последовавший за словами шевалье, свидетельствовал, что представители знатнейших семейств Франции полностью согласны с Пардальяном.

Быстро оценив обстановку, Кончини сообразил, что проиграл. Он сделал отчаянную попытку навязать свою волю юному королю, обратившись к нему со словами:

— Сир, следует ли понимать, что вы одобряете звучавшие здесь речи?

Но у Людовика не оставалось больше никаких сомнений. И он искренне ответил:

— Странный вопрос. Разве я не первый дворянин королевства? И дело чести я могу рассматривать только с таких позиций… Так вот, сударь, даже последний дворянин этой страны скажет вам, что он полностью согласен с господином де Пардальяном. Удивляюсь, как вы до сих пор этого не поняли.

И монарх тоже отвернулся от Кончини.

Взбешенный фаворит склонился до земли и медленно отступил назад. Взглядом, пылавшим ненавистью, он исподлобья смотрел на Людовика, Пардальяна и Вальвера. Выйдя из круга королевских приближенных, Кончини выпрямился, тыльной стороной ладони вытер вспотевший лоб и пробормотал:

— Ладно, несчастный интриган, ты победил, втершись в доверие к безвольному мальчишке! Очередь за мной. Скоро вы покинете спасительный Лувр… И я кинжалом вырежу ваши сердца, брошу их бездомным собакам — и псы будут рвать их на части!..

Король оказался рядом с Вальвером. Людовик понимал, что нужно как следует разбранить графа при всех… а потом, наедине, от души похвалить. К тому же юноша боялся окончательного разрыва с фаворитом матери. Поэтому король нахмурился и распорядился:

— Подойдите, сударь, я вас хорошенько отчитаю.

Вальвер приблизился, поклонился и искренне покаялся:

— Сир, я смиреннейше признаю, что вел себя неподобающим образом. Умоляю Ваше Величество поверить, что я этого не хотел. Меня ослепила ярость. Умоляю простить меня за то, что я совершенно потерял самообладание. Я очень виноват! Потому и остался здесь, хотя мог уйти. Отдаю себя в ваши руки, сир, и сочту заслуженным любое наказание.

Эта речь произвела на всех присутствующих самое благоприятное впечатление. Король чуть смягчился:

— Вот и славно. Вы признаете свою вину. Это делает вам честь. Значит, вы раскаиваетесь а своем поступке?

— Простите, сир, но я раскаиваюсь не в своем поступке, а в том, что все это случилось в присутствии короля, — просто ответил Вальвер.

Людовик XIII быстро переглянулся с Пардальяном. Потом посмотрел в сторону Кончини, который вернулся к Марии Медичи. Королева поджала губы, всем своим видом показывая, что решительно осуждает поведение сына. Король слегка улыбнулся: вероятно, слова Вальвера пришлись ему по душе. Не скрывая удовольствия, он проговорил еще мягче:

— Вот честный ответ!

И серьезно добавил:

— Я понимаю, что у вас и в мыслях не было проявить неуважение к королю. И все равно мне следовало бы вас наказать. Но, памятуя о недавней вашей услуге, я этого не сделаю. Я помню, что обязан вам жизнью, и на этот раз вас прощаю. Забудем об этом… Но впредь ведите себя более достойно!

Милостиво кивнув Одэ, Людовик повернулся к Пардальяну и наконец отпустил его.

— Ступайте, шевалье. Я все сделаю, как мы договорились, можете не сомневаться. Не забывайте, что, стоит вам только назвать свое имя — и в любое время, днем и ночью, вас проводят в мои покои.

Эти слова были произнесены громко и отчетливо — так, чтобы их слышали все присутствующие. И придворным стало ясно, что Пардальян пользуется исключительным расположением Его Величества.

Шевалье не стал рассыпаться в благодарностях. Он поклонился, пожал руку, протянутую королем, и просто сказал:

— Можете на меня рассчитывать, сир.

Людовик XIII, который теперь знал о грозящей ему опасности, обратил внимание, что Пардальян тоже ответил очень громко. И при этом не смотрел в глаза собеседнику, что было совсем не похоже на шевалье. Он с вызовом глядел на кого-то. Король проследил за его взором.

И обнаружил, что Пардальян не сводил глаз с чрезвычайной посланницы короля Испании, с той самой герцогини де Соррьентес, которая произвела на Людовика такое сильное впечатление и была так милостиво встречена им. А еще король увидел, что красавица тоже смотрит на шевалье и в ее дивных очах пылает смертельная угроза.

Взор юноши потух, чистый лоб омрачился. И он погрузился в горестные размышления:

«Какую страшную миссию должна выполнить здесь эта женщина?.. Да ведь ее прислал сюда мой лютый враг, проклятый испанец… убивший моего отца!.. А я-то размяк… Что же, испанец вступает в игру? Если так, мои недруги точат кинжалы и готовят яды! Им надо меня убрать… убрать и завладеть короной! А ведь мой отец меня предупреждал!.. Будем начеку, во имя Бога живого, будем начеку!.. Главное — не подавать вида… да, не подавать вида, пока я не смогу обрушить на их головы карающий меч!..»

Людовик встряхнулся и посмотрел на Пардальяна. Дружески опираясь на руку Вальвера, тот пробирался к дверям, а на него наседали придворные, спешившие засвидетельствовать свое почтение новой звезде, готовой засиять на небосклоне Лувра.

Тогда король перевел взгляд на капитана своих гвардейцев Витри и знаком подозвал его к себе. Потом Людовик стал высматривать Кончини. Того уже не было возле королевы. Маршал д'Анкр потихоньку исчез. Нет нужды уточнять, куда делся фаворит. Читатель уже догадался, что он отправился к своим солдатам, чтобы лично возглавить нападение на Пардальяна и Вальвера.

Король как будто не придал значения исчезновению Кончини. Тихим голосом Людовик спокойно приказал что-то Витри. И капитан гвардейцев поспешил к выходу.

Больше десяти минут понадобилось Пардальяну и Вальверу для того, чтобы выбраться из зала. Так получилось потому, что шевалье пришлось отвечать на многочисленные любезности, которыми его осыпали со всех сторон. При этом Пардальян скептически улыбался, не очень-то веря в искренность горячил заверений в любви и дружбе. Но, как бы то ни было, он считал, что воспитанный человек на вежливость всегда должен отвечать вежливостью. Однако Вальвер видел, что в глазах у его старшего друга горят насмешливые огоньки, и понимал: в душе шевалье покатывается со смеху.

Наконец они приблизились к дверям, через которые Вальвер вышвырнул Роспиньяка из зала. Тут Пардальян обернулся, выискивая глазами Кончини, как несколько минут назад его высматривал Людовик XIII. И, как король, шевалье убедился, что фаворит исчез. Пардальян ослепительно улыбнулся. Такая улыбка была у него предвестницей близкой грозы.

Выйдя из зала, шевалье выпустил руку Вальвера и сказал холодно и мрачно:

— Посмеялись — и будет. Теперь поговорим серьезно.

Вальвер подумал, что Пардальян сейчас начнет отчитывать его за недавнюю выходку.

— Сударь, вы не сможете отругать меня так, как я сам себя ругаю, — произнес Одэ тихим голосом. — Признаю, что я поступил бездумно. Признаю также, что, даже подумав, совершил бы то же самое, чем бы это мне ни грозило. Только я поостерегся заявить это Его Величеству… Вспомните, сударь, что я обещал Роспиньяку: он всегда будет получать от меня пинки, где бы я его ни встретил, хоть у самого короля. Я обесчестил бы себя, не сдержав слова. Знаю, что вы меня поймете. И позвольте, сударь, поблагодарить вас от всего сердца. Без вас я бы угодил прямиком в Бастилию или еще куда. И живым бы уже не вышел. А я и без того стольким вам обязан! Я всегда буду об этом помнить.

Пардальян терпеливо выслушал покаянную речь Одэ. Потом шевалье пожал плечами и буркнул:

— Право, сейчас самое время рассуждать о благодарности… Поговорим лучше о великолепном ударе, которым вы наградили Роспиньяка.

— А что? — удивился Вальвер.

— Кончини, чтоб ему пусто было! — сердито вскричал Пардальян. — Мы не разобрались еще ни с ним, ни с Роспиньяком, который зол теперь, как тысяча чертей. И на этот раз не без оснований. Неужели вы думаете, что они оставят нас в покое? Если мы выйдем из Лувра — в чем я не очень уверен, — нас ждет хорошая засада. Кончини на такие дела мастер, и спасти нас может только чудо. Будем бдительны, мой юный друг… Похоже, наша песенка спета.

— Посмотрим, — спокойно ответил Вальвер, инстинктивно кладя руку на эфес шпаги.

А в это время Кончини и Роспиньяк тряслись от злобы, поджидая Пардальяна и Вальвера на углу улицы Сент-Оноре. За спиной маршала д'Анкра стоял отряд из сорока с лишним головорезов, наводивший ужас на прохожих. Убийцы топтались на месте, изрыгая страшные проклятия, и вскоре вся улица опустела, как по волшебству. Торговцы быстро позакрывали свои лавки, захлопнули ставни, навесили замки и попрятались по углам. А Стокко и его бандиты, еще более жуткие, чем солдаты Кончини, распугали горожан на набережной.

 

XI

ФЛОРАНС

Почти сразу после ухода Кончини Мария Медичи нетерпеливо встала и возбужденно сказала Фаусте:

— Я удаляюсь в свои покои, герцогиня. Еще немного, и я потеряю самообладание — и Бог знает, чем это кончится. Лучше мне уйти.

— Ваше Величество, вы позволите мне зайти к вам и откланяться? — церемонно спросила Фауста.

— Конечно, сага mia, — ответила Мария Медичи. — Очень надеюсь, что перед уходом вы заглянете ко мне. Нам столько всего надо обсудить.

— Как только Его Величество меня отпустит, я отправлюсь к вам, мадам, — пообещала Фауста, добавив с улыбкой: — Должна признаться, что приду к вам не без корысти. Я осмелюсь обратиться к Вашему Величеству с просьбой…

— Повторяю, что для вас я на все готова, — заверила красавицу Мария Медичи. И сразу уточнила: — На все, что в моих силах. Ибо теперь моему сыну угодно изъявлять свою волю и ради никому не известных авантюристов жестоко оскорблять своих самых преданных, самых верных слуг. Так что я уже не знаю, что в моей власти. Может, у меня ее и вовсе не осталось.

— Вы по-прежнему регентша, мадам, — мягко напомнила Фауста. — Следовательно, власть все еще в ваших руках и вы удержите ее до будущего года, пока король не достигнет совершеннолетия. Но и тогда она останется за вами: по людским законам ваш сын превратится во взрослого человека, но по законам природы он все еще будет ребенком, и вы сможете направлять его по своей воле. Не стоит об этом забывать.

— Вы правы! — просияла Мария Медичи. — Ваши слова — это бальзам на мои раны!

— А что до моей просьбы, — продолжала Фауста, — то лишь от вас зависит, окажете ли вы мне эту милость, и ни король, ни кто-либо другой не смогут помешать вам — если вы изволите внять моей мольбе.

— Тогда считайте, что ваша просьба уже выполнена. До скорой встречи, герцогиня, — улыбнулась Мария Медичи.

И, дав знак Леоноре, королева удалилась вместе с ней.

Пока они шли через залы, где находились дежурные офицеры, гвардейцы, привратники и лакеи, Мария Медичи шествовала величественно, словно надев на лицо парадную маску. За королевой следовала глубоко задумавшаяся Леонора, а за Леонорой на приличном расстоянии шуршали юбками и щебетали изящные фрейлины. Назовем некоторых из них: Антуанетта де Рошбарон, Виктория де Кардальяк, Мария де Лаври, Сабина де Колиньи, Екатерина де Ломени.

Но вот эта процессия вступила в темный и безлюдный коридор — и королева сразу сбросила маску. Лицо Марии Медичи перекосилось от гнева. Она подозвала Леонору и ускорила шаг. И тут же страстно заговорила по-итальянски, перемежая горькие жалобы укорами и даже угрозами. Угрозы эти она адресовала как сыну, так и «безродным проходимцам, которых он так глупо послушался и которые, если так будет продолжаться и дальше, вскоре вытеснят из Лувра ее саму и всех ее друзей!». Необходимо принимать срочные меры! И она, конечно же, их примет — и безотлагательно.

Королева уже не думала о просьбе Фаусты, которую пообещала выполнить, не придав этому никакого значения.

Но об этой просьбе думала Леонора. Мы можем даже сказать, что только об этом она и думала, не вникая в слова Марии Медичи, которая, к счастью, ни о чем ее не спрашивала.

Дойдя до покоев королевы, они отослали «девушек», как тогда говорили, и затворились вдвоем. Мария Медичи возбужденно заходила по комнате, не переставая причитать, страдать и гневаться.

Леонора уселась в углу, обхватила голову руками и погрузилась в размышления, словно была здесь одна. Никакой королевы для нее сейчас не существовало.

Это продолжалось несколько минут. Наконец Мария Медичи обратила внимание на упорное молчание своей наперсницы и взорвалась:

— Да не молчи ты! Посоветуй что-нибудь! Скажи хоть слово! Положение твоего мужа под угрозой, а ты и бровью не ведешь! Откуда такое безразличие? Твое равнодушие действует мне на нервы!

Леонора медленно подняла голову, устремила на хозяйку пылающий взгляд и очень спокойно, как будто ничего не слышала — а может, и в самом деле не слышала, — спросила:

— Мадам, вы догадываетесь, о чем вас попросит синьора?

Так она сразу показала, насколько ее тревожит таинственная просьба Фаусты. Но Мария Медичи ничего не поняла. Она вскинула руки, бессильно уронила их и резко спросила:

— Ну, знаешь, это слишком!..

— Ответьте, прошу вас, — терпеливо настаивала Леонора

— Как, и это все, что ты можешь мне сказать!.. — взорвалась Мария Медичи. — Мы все — в ужасном положении, которое грозит нам гибелью, нам надо все это обдумать и обсудить, а тебя занимает только какая-то просьба мадам Фаусты! Да ты с ума сошла!

Леонора непочтительно пожала плечами и спокойно ответила:

— Поверьте, Мария, сейчас самый главный, самый жизненно важный вопрос — это тот, который кажется вам второстепенным. Я задаю его в третий раз: о чем может попросить вас синьора?

Теперь Мария Медичи наконец поняла, что все это действительно очень серьезно и что Леонора вовсе не сошла с ума. Кроме того, Галигаи обратилась к королеве просто по имени, а такое Леонора позволяла себе лишь в исключительных случаях. Марии Медичи стало не по себе. И она ответила:

— Откуда мне знать!.. А ты что же, догадываешься?..

— Боюсь, что да, Мария, — тихо откликнулась Галигаи.

— И что это может быть? — заинтересовалась королева.

— Я думаю… — заговорила Леонора. — Понимаете, Мария, я думаю, то есть я не уверена, но действовать надо так, будто у нас нет никаких сомнений…

— Ради Бога, что ты там думаешь, говори, — вскричала Мария, вся обратившись в слух.

— Я думаю, что она попросит отдать ей Флоранс, — произнесла наконец Леонора.

— Мою дочь! — содрогнулась Мария Медичи, смертельно побледнев. — Но что она собирается с ней делать?

— А вот это я знаю! — заявила Леонора. — Успокойтесь, мадам, я открою вам это в нужное время.

Мария Медичи поняла, что настаивать бесполезно: Галигаи все равно ничего не скажет.

— Но я не хочу отдавать ей Флоранс! — воскликнула королева. — Это погубит меня.

— Вы не можете отказать герцогине, — мрачно изрекла Леонора.

— Почему же? Почему? — недоуменно взглянула на нее Мария Медичи.

— Потому что в ваших интересах не портить отношений с мадам Фаустой, — отрезала Галигаи. — Отказом вы дадите ей понять, что разгадали ее замыслы. Тогда она смешает карты и ускользнет.

— Отдать ей Флоранс — нет, никогда! — страстно вскричала Мария Медичи.

— Предоставьте это мне! — хладнокровно предложила Леонора. — Я берусь отразить удар.

— Конечно, конечно! — закивала королева. — Только на тебя я и могу положиться!

Она проговорила это плаксивым тоном, уже совершенно не владея собой. Презрительная улыбка тронула губы Леоноры. Но она понимала, что королеву следует успокоить.

— Я вам сказала, что не совсем уверена, — заметила Галигаи. — Может, я ошибаюсь…

— Да, но ты же заявила, что действовать надо так, словно у нас нет никаких сомнений, — растерянно лепетала Мария Медичи.

— И готова это подтвердить, — решительно кивнула Леонора.

— Так принимайся за дело… — забормотала королева. — Что бы ни случилось, а Флоранс я ей не отдам… Ни ей, ни другим… Сейчас она у меня под рукой — и то мне тревожно. Представляешь, каково мне будет, если она уедет… Да я с ума сойду! Говори же, милая моя Леонора.

И «милая Леонора» изложила свои соображения. Она была краткой — ей хватило нескольких фраз.

— И ты думаешь, что Флоранс согласится? — неуверенно спросила Мария Медичи.

— Я ручаюсь за это. мадам, — твердо ответила Леонора. — Вы не знаете эту девушку, потому что совсем ее не видите. Я же встречаюсь с ней каждый день, и мне известно, какое это чистое создание… Вы бы гордились ею, мадам. Не зная матери, она готова ради нее на любую жертву. Это так удивительно, что я невольно была тронута ее отношением к родительнице, которую она могла бы ненавидеть… Я уверена, что девушка не раздумывая последует моим советам.

— Ступай же, — распорядилась Мария Медичи, — и поспеши, ведь синьора не заставит себя ждать, а нам важно, чтобы она не догадалась, что мы заранее договорились с Флоранс.

— Хорошо, мадам, — отозвалась Леонора. Она встала и вышла из комнаты.

Миновав узкий внутренний коридор, Леонора проскользнула в низенькую дверь. Женщина попала в прихожую небольших апартаментов: Леонора не жила здесь постоянно, а лишь ночевала, когда почему-либо не могла покинуть Лувр. Убранные с той же ослепительной роскошью, что и два дома Кончини, покои эти состояли из гостиной, спальной и будуара; комнаты были расположены анфиладой. В прихожей сидела женщина лет сорока. Это была Марчелла, камеристка и наперсница маркизы д'Анкр, тоже флорентинка. Ответив улыбкой на почтительный и непринужденный реверанс служанки, Леонора прошла через переднюю, гостиную, спальню и очутилась в будуаре.

Там она отперла маленькую дверь, скрытую за гобеленом, и проникла в следующую комнату.

Это небольшое помещение казалось очень простым по сравнению с покоями Леоноры, но и оно было хорошо обставлено. Выйти отсюда можно было только через дверь, в которую только что шагнула Леонора. В комнате было одно окно без решетки, выходившее во внутренний дворик и расположенное на такой высоте от земли, что выпрыгнуть из него — значило бы разбиться насмерть.

Эта светлая и милая комнатка, затерянная в глубине покоев Леоноры, которые, в свою очередь, прятались в глубине покоев королевы-матери, были тюрьмой, куда добровольно заточила себя дочь Кончини и Марии Медичи. Теперь понятно, почему Одэ де Вальверу никак не удавалось разыскать девушку.

Флоранс сидела у окна. В первый же день Леонора предложила ей расстаться с ярким, несколько театральным костюмом уличной цветочницы, к которому так привыкли парижане. Теперь на Флоранс был богатый, но неброский наряд, сшитый с большим вкусом: именно такие платья носили благородные девицы. И Флоранс преобразилась. Теперь она блистала идеальной красотой и казалась воистину неземным созданием.

Мы помним, что девушка пришла в Лувр по доброй воле и теперь — как она сама выразилась — «ожидала, что решит с ней делать ее мать». Мы помним также, что Кончини вроде бы проявил к Флоранс некоторый интерес, посоветовав ей ни в коем случае не подавать вида, что она знает имя своей родительницы.

Теперь Флоранс была во дворце, рядом с матерью — и еще ни разу не видела ее.

Кончини появился в тихой комнатке один раз, в первый день. Он провел здесь всего несколько минут. Был холоден и официален. И даже не заикнулся о том, что втолковывал Флоранс накануне. Он только извинился за свое поведение, уверяя, что, знай он об их родстве, все было бы по-другому. Впрочем, маршал уже справился со своей страстью и говорил вполне искренне. Он предложил девушке не дичиться мадам д'Анкр и быть покорной и почтительной; Леонора Галигаи готова стать ей «доброй матушкой», пояснил он.

Девушка навострила уши, но Кончини ушел, ничего не добавив.

Несчастная Флоранс напрасно ждала от него слова, движения, жеста, свидетельствующего о том, что в душе маршала проснулись отцовские чувства. Девушка была слегка разочарована, но ничуть не расстроена. И простодушно ужаснулась, обнаружив в своем сердце только безразличие к признавшему ее отцу и безраздельную любовь к матери, которая не только никогда не признает свою дочь, но, похоже, даже не пожелает взглянуть на нее. Возможно, холодность, с которой Флоранс смотрела на Кончини, объяснялась и тем, что девушка, сама того не сознавая, все еще была под впечатлением происшедшей накануне сцены, за которую извинялся маршал.

В отличие от Кончини Леонора в тот первый день почти не оставляла Флоранс одну. Галигаи пустила в ход тысячу маленьких хитростей, чтобы проверить, знает ли девушка имя своей матери. Впрочем, Леонора почти не сомневалась, что Флоранс все известно. Однако уловки не помогли: девушка ничем себя не выдала. Убедило ли это Леонору Галигаи в том, что Флоранс ничего не подозревает? Вряд ли: глаз у супруги маршала был наметанный. Она сразу почувствовала, что любовь к якобы неизвестной матери пронизывает каждое слово, каждый жест юной красавицы, светится в ее очах. И Леонора тут же успокоилась. Она поняла, что если Флоранс знает правду, то скорее вырвет себе язык, чем скажет хоть одно слово, которое сможет повредить се матери. И Галигаи не ошиблась…

Она настолько уверилась в дочерних чувствах Флоранс, что на второй день предложила ей:

— Не считайте себя пленницей. Вы можете спокойно ходить по Лувру и, если захотите, — даже гулять за стенами дворца. Но если вы действительно любите мать, вам лучше не покидать этих покоев.

— Почему, мадам? — удивилась девушка.

— Потому что это то же самое, что взять кинжал и собственной рукой вонзить его ей прямо в сердце, — мрачно заявила Галигаи.

Она произнесла это таким тоном и с таким выражением лица, что Флоранс сразу ей поверила. Задрожав от ужаса, девушка твердо пообещала:

— Я не переступлю порога этой комнаты!

— Ну, это уж слишком, — возразила Леонора со слабой улыбкой, — вы можете свободно пользоваться будуаром и гостиной — это мои личные апартаменты.

— Я не буду выходить из этой комнаты, так спокойнее, — повторила Флоранс.

— Что ж, как вам угодно, — пожала плечами очень довольная Леонора, скрывая свою радость за маской полного безразличия.

Галигаи не сомневалась, что девушка сдержит обещание, и все же на всякий случай установила за ней тайное наблюдение. Настолько тайное, что Флоранс ничего не заметила… Да она и не покидала комнаты, в которой протекали дни ее добровольного затворничества. Если бы девушка попыталась выйти, то сразу поняла бы, что она — настоящая пленница. Но ей и в голову не приходило нарушить данное Леоноре слово.

Забыла ли Флоранс Вальвера, своего суженого?

Нет. Она все время думала о нем. Но к встрече с ним вовсе не стремилась. И даже твердо решила скрыться от него, если он ее вдруг разыщет. Такое поведение влюбленной девушки может показаться странным и непонятным. Но его нетрудно объяснить.

Сохраняя внешнее спокойствие, Флоранс тем не менее прекрасно осознавала, в какой опасности находится, оказавшись рядом с отцом и матерью, которые с самого рождения обрекли свою дочь на смерть. Девушка знала, что жизнь се висит на волоске. Она почувствовала это в тот самый миг. когда мать велела ей следовать за собой.

И, все отлично понимая, Флораис покорно пошла за королевой, хотя, если вы помните, жених и пытался остановить возлюбленную. Вальвер тоже знал — и, может быть, даже лучше, чем Флоранс, — как она рисковала, полностью отдавая себя во власть своей невероятно эгоистичной матери: ведь чудом спасшаяся дочь была живым свидетельством бесчестия королевы, и та видела в девушке смертельного врага.

Если бы Вальвер нашел Флоранс, то даже против ее воли вырвал бы любимую из когтей неотвратимой смерти. Но девушка не желала, чтобы ее спасали… Она готова была поплатиться жизнью, но удовлетворить жгучее любопытство, заставившее ее сказать, что ей интересно, «как с ней поступит мать». Эти слова означали на самом деле, что Флоранс хотелось убедиться, хватит ли у ее матери духа снова обречь на смерть дочь, которой она один раз уже вынесла страшный приговор,

Почему же это юное создание, которому сам Бог велел дорожить жизнью, с самоубийственным упорством подвергало себя чудовищному риску? Мы вынуждены смиренно признать, что не можем этого объяснить. Как не беремся объяснить и беззаветную любовь Флоранс к матери, которую девушка должна была бы скорее ненавидеть, как без обиняков заявила Марии Медичи Леонора Галигаи. Мысли и чувства иных возвышенных натур столь утонченны, что повергают более заурядных людей в совершенное изумление и не поддаются никакому анализу,

Мы твердо уверены лишь в одном: обожание, с которым Флоранс относилась к матери, было чистым и бескорыстным, к нему не примешивалось ни одной задней мысли. Девушка прекрасно понимала, что мать не может признать ее, как это сделал отец: французская королева не смела во всеуслышание заявить о своем позоре. Флоранс было ясно, что мать ее обязана сохранять в глазах подданных свою честь незапятнанной — и потому никогда не назовет дитя своей любви дочерью, даже без свидетелей, даже тайно… Флоранс безропотно соглашалась с этим. Она не была честолюбивой. Но девушка страстно желала дождаться от королевы хоть одного слова, взгляда или жеста, доказывающего, что материнские чувства не до конца умерли в ее сердце и что, будь она скромной горожанкой или бедной крестьянкой, она бы не задумываясь приняла дочь в свои объятия.

Ни о чем другом Флоранс и не мечтала. Эта чистая и трогательная надежда заставила ее пойти на смертельный риск и добровольно отказаться от свободы, которой девушка дорожила, как никто другой: ведь красавица росла на воле, никому и ничему не подчиняясь…

Медленно тянулись томительные дни, а мечта, во имя которой Флоранс сама принесла себя в жертву, все никак не сбывалась. Девушка ни разу не видела матери: та не приходила к дочери и не звала ее к себе, словно решила навсегда оставить Флоранс в руках маркизы д'Анкр.

А Леонора, как мы уже говорили, навещала девушку каждый день и порой подолгу беседовала с ней. Благодаря этим частым встречам между женой и дочерью маршала д'Анкра установилась даже некоторая близость, хотя они и не могли симпатизировать друг другу: у Флоранс было слишком много причин не доверять Леоноре, к тому же девушка прекрасно понимала, что внебрачной дочери вряд ли стоит рассчитывать на особую благосклонность супруги своего отца. Ласковые улыбки Леоноры сначала не вызвали отклика в душе Флоранс. Девушке было ясно, что это притворство, с помощью которого Галигаи пытается проникнуть в ее тайну. Но Леонора не изменила отношения к Флоранс и тогда, когда осознала, что ничего не добьется. И девушка была ей за это благодарна.

Что же касается Леоноры, она возненавидела Флоранс еще тогда, когда видела в ней лишь соперницу. И продолжала ненавидеть, узнав, что красавица — дочь Кончини. Только ненависть эта стала чуть менее жгучей. К несчастью, теперь к ней примешивался страх. Флоранс, дочь Кончини, была для маршала еще опаснее, чем уличная цветочница Ландыш, любви которой он домогался. А если над Кончини нависала какая-то угроза, Леонора действовала гораздо решительнее и беспощаднее, чем в тех случаях, когда ею двигала самая лютая ненависть.

К счастью для девушки, Галигаи быстро поняла, что та не собирается ничего предпринимать. Наоборот, ради матери Флоранс была готова пожертвовать собой, всеми силами стремясь оградить королеву от козней многочисленных врагов. Значит, девушка не представляла опасности ни для Марии Медичи, ни для Кончини, благополучие которого целиком и полностью зависело от его венценосной любовницы.

Убедившись, что Флоранс сама по себе не опасна, Леонора, которая обычно не делала плохого лишь ради удовольствия творить зло, уже не видела смысла преследовать девушку своей ненавистью. Флоранс стала ей безразлична. А потом Леонора невольно поддалась неотразимому обаянию красавицы; как Галигаи призналась Марии Медичи, ее тронула эта чистая и благородная душа, простившая матери все обиды и полная лишь беспредельной любви к ней.

И Леонора не то чтобы привязалась к дочери Кончини (привязаться к Флоранс она никогда бы не смогла), а стала относиться к ней с уважительной благосклонностью. Галигаи не только не желала теперь девушке зла, но даже готова была оказать ей некоторые услуги — разумеется, лишь те, которые никак не могли повредить ее обожаемому Кончини.

…Когда маркиза д'Анкр вошла к Флоранс, та встала и придвинула ей кресло. Леонора жестом показала, что не собирается садиться, и сразу приступила к делу.

— Дитя мое, — произнесла она, — вами очень заинтересовалась герцогиня де Соррьентес. Сейчас она будет просить у королевы разрешения забрать вас с собой. Герцогиня говорит, что хочет видеть вас одной из своих фрейлин и берется вас опекать.

— Еще недавно, когда я была цветочницей и приносила цветы мадам герцогине де Соррьентес, она была ко мне очень добра. Но я никак не думала, что она до такой степени заинтересуется мною, — ответила Флоранс; по поведению девушки трудно было понять, польстило ли ей такое внимание знатной дамы.

— Герцогиня жаждет видеть вас подле себя! Но только не подумайте, что она вас полюбила, — усмехнулась Леонора. — Просто герцогиня знает, кто вы на самом деле. А она — злейший враг вашей матери.

— Почему же, ненавидя мою мать, она хочет взять меня к себе? — изумилась Флоранс.

— А вы не догадываетесь? — вскинула брови Леонора. — Чтобы вы были у нее под рукой! Эта женщина видит в вас средство, с помощью которого можно погубить вашу мать.

— Мадам, — промолвила Флоранс с невыразимой грустью, — я уже очень давно поняла, что с моим рождением что-то неладно… Но ужаснее всего то, что сама моя жизнь представляет смертельную угрозу для женщины, которая произвела меня на свет. От этой мысли у меня разрывается сердце! И именно поэтому я сразу решила никуда отсюда не выходить, чтобы не навредить своей матери, И дала вам честное слово, что не переступлю порога этой комнаты.

— И вы сдержали свое обещание, согласна. Но что вы хотите этим сказать? — спросила Галигаи.

— Я хочу сказать, что ни мадам де Соррьентес, ни кто-либо другой никогда не дождутся, чтобы я причинила хоть малейшее зло своей матери, — решительно заявила Флоранс.

— Жар, с которым вы говорите, доказывает вашу искренность,, — улыбнулась Леонора. — Но вы очень ошибаетесь, полагая, что мадам де Соррьентес станет действовать в открытую. Нет, она будет держаться в тени и тайно плести свои подлые интриги — причем с такой ловкостью, что вы ничего к не заподозрите: само ваше присутствие в ее доме будет ей прикрытием. Не так ли коварно она пыталась расположить вас к себе и завоевать ваше доверие?

— Вы полагаете, мадам, что она уже тогда знала, кто я такая? — удивилась девушка.

— Можете не сомневаться. — заверила ее Леонора. И продолжала: — Она и сейчас действует так, как привыкла, — исподтишка. По просьбе маркиза д'Анкра королева уделила вам капельку своего драгоценного внимания. И довольно сухо пригласила вас в Лувр. Вот и все. И ничего больше. Она совсем забыла про вас. Это не удивительно: у нее столько забот! Поэтому вы живете здесь у меня, находясь под моим покровительством и моей защитой. Мадам де Соррьентес очень хорошо это знает — и только у меня ей следовало спросить, готова ли я отпустить вас к ней. Но она не стала этого делать, ибо отлично понимает, что как искренний друг вашей матери и никогда не соглашусь на такое… И, минуя меня, герцогиня обратилась прямо к королеве.

— И вы полагаете, что Ее Величество позволит?.. — прошептала Флоранс.

— Ах, бедное мое дитя! — вздохнула Леонора. — Королеву совершенно не волнует, останетесь ли вы у меня или отправитесь к мадам де Соррьентес. Поэтому она отдаст вас ей. А мне придется молча повиноваться… И тогда ваша мать погибнет, неизбежно погибнет!

— А если я откажусь? — спросила испуганная девушка. — По-моему, королева не может принудить меня к этому силой.

— Конечно, нет, — согласилась Галигаи с улыбкой, радуясь, что Флоранс сама затронула ту тему, к которой Леонора собиралась подвести беседу. — Если вы не пожелаете последовать за мадам де Соррьентес, даже Ее Величество вынуждена будет склониться перед вашей твердой волей. Я только хотела вас предупредить. Теперь вы все знаете. Вам решать, погубить ли свою мать, отправившись к герцогине, или спасти несчастную женщину, продолжая жить у меня.

— Тут и думать нечего, мадам! — вскричала Флоранс. — Раз вы согласны, я потребую, чтобы меня оставили у вас.

— В таком случае — будьте наготове, — проговорила Галигаи. — Скоро за вами пришлют.

Добившись своего, Леонора поторопилась уйти. Открыв дверь, она обернулась и с наигранным равнодушием сказала:

— Не забывайте, что, если вам будет угодно, вы вправе изменить свое решение.

При этом горящий взгляд Галигаи был прикован к лицу девушки. Та сразу поняла: Леоноре необходимо твердо знать, что ее подопечная не передумает; и красавица пылко заверила маркизу д'Анкр:

— Мадам де Соррьентес сможет увезти меня из Лувра только силой.

Леонора улыбнулась: теперь она не сомневалась во Флоранс. Благосклонно кивнув девушке, Галигаи вышла из комнаты.

А Флоранс не двинулась с места; она еще долго стояла, опираясь руками о спинку кресла. Девушка погрузилась в размышления и немало времени провела, глядя в пространство. Обдумывая короткий разговор с Леонорой, Флоранс быстро пришла к заключению: «Ее послала моя мать. Да, именно так»,

Вздохнув, девушка сказала себе: «Бедная матушка, как ей приходится хитрить, чтобы скрыть от меня то, что не составляет для меня никакой тайны! Лучше бы она мне доверилась! И я бы сразу успокоила ее!.. Но она не может, она совсем меня не знает! Она же королева… Увы! Лучше бы она была простой горожанкой!.. Но она королева!.. Да, королева, и из-за меня может пострадать ее честь! Конечно, для нее было бы лучше, если бы я умерла! Да, ее преследует страх, и ей не будет покоя, пока я жива… И все же она не захотела погубить меня… Она старается меня спасти! А раз так, значит, в глубине сердца она хранит капельку нежности к ребенку, которого ей когда-то пришлось бросить и которого она никогда не сможет признать… ибо она королева. Да ведь я этого от нее и не жду. Мне бы только услышать — пусть это будет даже самый тонкий намек, — что в ее душе есть уголок и для меня. И я начинаю верить, что рано или поздно этот благословенный миг настанет, да, да, он обязательно настанет!»

Пока Флоранс предавалась несбыточным мечтаниям, Леонора вернулась к Марии Медичи, которая металась по комнатам, сама не своя от волнения, Галигаи поспешила успокоить королеву:

— Я же вам говорила! Мне даже не понадобилось убеждать ее: девочка так умна, что все поняла с полуслова. Она не последует за синьорой, будьте покойны, мадам.

— Ах, Леонора, эти переживания сведут меня в могилу, — простонала Мария Медичи.

— Держите себя в руках, — грубовато буркнула Галигаи, — не распускайтесь. А мне-то каково! Кончини впал в немилость. Король публично смеялся над ним! Мы висим на волоске. Но вы же видите, что я совсем не думаю о своих делах, а занимаюсь исключительно вашими. И не причитаю. А главное, не теряю головы, как некоторые.

— Не все же столь решительны и энергичны, — вздохнула королева.

— Будь на ее месте какая-нибудь интриганка, она бы сразу продалась вашим врагам, — продолжала Леонора. — Но вам крупно повезло: это чистая и благородная натура! К тому же девочка слушается нас во всем. Забывая о собственном благе, она думает только о вас. Вам бы следовало перестать волноваться и благодарить Бога за такую милость. А вы жалуетесь.

— Что бы ты ни говорила, мне не обрести покоя, пока эта девочка не… не исчезнет, — пробормотала Мария Медичи.

«Так вот куда она клонит», — подумала Леонора и холодно произнесла:

— Если вы распорядитесь, мадам, известный торговец травами, который держит лавку на мосту Менял, найдет для нас подходящее зелье.

— Значит, ты согласна со мной? — живо спросила Мария Медичи, не ожидавшая, что Леонора одобрит ее замысел.

— Нет, мадам, я с вами не согласна, — ответила Галигаи все с тем же мрачным спокойствием. — Более того, я думаю, что это было бы самой грубой вашей ошибкой с самыми трагическими для вас последствиями.

— Это почему же? — осведомилась Мария Медичи, не скрывая досады.

— Потому что этим немедленно воспользуются ваши противники, — отчеканила Леонора. — Они раздуют скандал, обвиняя вас в смерти невинной девушки. Вы можете возразить, что никто ничего не докажет. Но все равно на вашу репутацию будет брошена тень… Нет, мадам, поверьте, что к этой крайней мере прибегать уже поздно. Вы только погубите себя. Сейчас годится лишь хитрость. И ваша дочь будет всячески помогать вам. Я долго размышляла над этим — и мне пришел в голову один план. Надо только отшлифовать детали… Я продумаю все до конца и объясню вам, что нужно делать. По-моему, это будет неплохим выходом из положения. А пока ведите себя по-прежнему. Это лучшее, что можно предпринять.

— Хорошо, я последую твоему совету, — покорно согласилась Мария Медичи. И тут в покои королевы провели Фаусту.

Пардальян не ошибся, когда заявил Вальверу, что Фауста, услышав о выходе герцога Ангулемского из игры, быстро оправится от потрясения. О решении герцога Фаусту известил сам Пардальян, и это действительно явилось для нее тяжелейшим ударом. Но. красавица не отказалась от борьбы. Замыслила ли она новую интригу? Вероятно, да. Сложить оружие Фаусте мешала еще и гордыня: главным своим противником она считала Пардальяна — и ни за что не желала признать его победителем.

Как бы то ни было, сейчас она стояла перед Марией Медичи, готовая к борьбе — жестокой борьбе, в которой обворожительные улыбки и ласковые речи скрывают хитрость и вероломство. Да, Фауста приготовилась к схватке — к схватке с Леонорой. Ведь герцогиня давно уже раскусила Марию Медичи и понимала, что сражаться ей предстоит не столько с королевой, сколько с козырной дамой из ее колоды.

Мария Медичи не блистала умом, но была превосходной актрисой и умела притворяться не хуже, чем Фауста и Леонора. Расставшись с герцогиней полчаса назад, королева встретила ее так, словно они не виделись две недели, и радость Марии Медичи казалась вполне искренней.

Она сразу заговорила о своем сыне, который совершенно незаслуженно обидел бедного маршала д'Анкра, виновного лишь в безграничной преданности королю.

Незаметно наблюдая за Марией Медичи, Фауста поняла, что эта тема действительно волнует ее. Королева обращалась к герцогине с полнейшим доверием, и Фауста решила, что ее собеседница ни о чем не догадывается.

Успокоившись на этот счет, герцогиня принялась утешать королеву и давать ей советы, не переставая заверять в своей преданнейшей дружбе. Визит затянулся сверх всякой меры. У Фаусты было много времени, и она не спешила перейти к тому, что ее действительно занимало. А королева словно не замечала, как летят минуты. Можно было подумать, что она искренне наслаждается беседой с Фаустой. Но в конце концов Мария Медичи сама затронула тему, которая волновала ее не меньше, чем гостью.

— Вы говорили, герцогиня, что хотите меня о чем-то попросить, не так ли? — осведомилась королева с самым благожелательным видом.

— Да, мадам, и вы заранее обещали исполнить мою просьбу, — улыбнулась Фауста.

— Если это в моей власти, — уточнила королева со смехом.

— Это вы уже говорили, мадам, и я вам ответила, что все зависит только от вас, — напомнила Фауста, не переставая улыбаться.

— От своего слова я не отказываюсь, — весело воскликнула Мария Медичи.

— Да и просьба моя пустячная, — легко произнесла герцогиня.

— Жаль, жаль, — покачала головой королева. — Ради нашей дружбы я готова на все. Так что же это за просьба, cara mia!

— Я слышала, мадам, что вы взяли к себе одну девушку, которая продавала в городе цветы… — начала Фауста.

При этом она внимательно наблюдала за королевой и Леонорой. Особенно за Леонорой, которая до сих пор вступала в разговор лишь тогда, когда обращались непосредственно к ней. Но ни Мария Медичи, ни Галигаи ничем себя не выдали. Они даже не переглянулись. Всепроникающий взор Фаусты не смутил королеву, которая продолжала благожелательно улыбаться.

— Девушку, которая продавала цветы? — повторила Мария Медичи, как бы припоминая. И тут же оживилась, спросив совершенно естественным тоном: — Это, верно, твоя подопечная, Леонора?

— Синьора имеет в виду Флоранс? — уточнила Галигаи с самым невинным видом.

— Девушку, о которой я говорю, парижане зовут Ландышем, — пояснила Фауста.

— Значит, вы говорите о Флоранс, — кивнула Леонора. — Похоже, это ее настоящее имя. Она забыла его — а потом вдруг вспомнила. Это она сама мне рассказывала, — улыбнулась Галигаи.

— Вот не знала, — холодно бросила Фауста.

Она решила, что Мария Медичи призвала на помощь Леонору, чтобы переложить на ее плечи всю тяжесть этого трудного разговора. И герцогиня уже приготовилась к борьбе с этой гораздо более опасной противницей. Но Фауста ошиблась. Мария Медичи снова вмешалась в беседу.

— Чего вы хотите от этой крошки, герцогиня? — спокойно спросила королева.

— Я хочу, чтобы вы отдали ее мне, — просто ответила Фауста.

— Отдать ее вам? — повторила Мария Медичи, изображая недоумение.

— Эта девочка не раз приносила мне цветы, — объяснила герцогиня. — Она мне приглянулась. И я пообещала взять ее к себе и позаботиться о ее будущем. Возможно, я поступила легкомысленно. Но я дала слово. А я из тех, кто всегда выполняет свои обещания.

А про себя Фауста подумала:

«Сейчас начнет отнекиваться… Или спрячется за спину „милой Леоноры“.

И снова герцогиня ошиблась. Мария Медичи отнекиваться не стала, а воскликнула:

— Бог ты мой! И только-то, и ничего больше?

У нее был такой изумленный вид, что Фауста невольно ей поверила.

«А вдруг она не подозревает, что это ее дочь? Очень может быть… — пронеслось в голове у красавицы. — Вот Леонора точно знает, иначе не прятала бы девчонку у себя. Знает и молчит, у нее тут свой интерес…»

Подумав так, Фауста сказала с прежней игривостью:

— Я же предупреждала, что просьба у меня пустячная. Значит, договорились. Ваше Величество уступает мне эту девочку?

— Что за вопрос! — пожала плечами Мария Медичи. — Она вам по нраву? Ну, и берите ее без лишних слов. Мне-то что?.. Вот Леонора что-то привязалась к этой крошке! Но Леонора мне послушна. И раз я отдаю вам эту малютку, мадам Галигаи не станет возражать.

Фауста повернулась к Леоноре, и та просто подтвердила:

— Разумеется. Ваше Величество. Я тоже готова для синьоры на все.

— Вот видите… — обрадовалась королева.

— Но с одним условием, — добавила Леонора.

«То-то я смотрю, что слишком все гладко получается…» — подумала Фауста.

— Ну, что ты, Леонора! — воскликнула Мария Медичи. — Как тебе не стыдно?

— Мадам, — улыбнулась Леонора, — условие это самое справедливое и самого естественного свойства.

— Посмотрим, что это за справедливое условие естественного свойства, — проговорила Фауста, слегка нахмурившись.

— Нужно, чтобы Флоранс согласилась последовать за вами, — заявила Леонора с самой обворожительной улыбкой.

— Да это и так понятно! — нетерпеливо воскликнула королева, с упреком глядя на Леонору.

— Действительно, условие справедливое и естественное, — признала Фауста. — У меня и в мыслях не было уводить эту девочку силой. Ее судьбой я займусь только с ее согласия, но никак не против ее воли. Леонора права: надо прежде поговорить с ней.

— Да о чем же тут говорить! Только дурочка отказалась бы от такого счастья, — убежденно заявила королева.

— Ну, дурочкой ее никак не назовешь. Я почти уверена, что она не заставит себя упрашивать, — поддержала ее Леонора с загадочной улыбкой.

— Тем лучше для нее, — сказала успокоенная Фауста.

— Герцогиня, я могу послать за девочкой, и мы сразу все уладим, — предложила Мария Медичи. — Сегодня же ее и заберете.

— Именно об этом я и собиралась попросить, мадам. Даже не знаю, как вас благодарить, — заворковала Фауста.

— Ну, что вы, cara mia! Это такая мелочь, — отмахнулась королева.

Эти слова прозвучали так натурально, что Фауста снова поверила Марии Медичи. А та позвонила в колокольчик и приказала прибежавшему лакею:

— В покоях мадам д'Анкр находится девушка. Приведите ее сюда.

Фауста могла считать себя победительницей. Однако на душе у нее было немного тревожно: красавица настроилась на отчаянную схватку, а ей уступали без всякой борьбы. Мария Медичи герцогиню не беспокоила. Королева столь блистательно сыграла свою роль, что Фауста была просто уверена: эта особа ничего не знает о собственной дочери. Но Фаусту волновало поведение Леоноры: жена Кончини, которой было известно абсолютно все, сдалась с подозрительной легкостью. Это было похоже на ловушку. И Фауста отчаянно пыталась проникнуть в замыслы противника, чтобы парировать его удар, если еще не поздно. Странное дело: красавице и в голову не приходило, что вся загвоздка в «справедливом условии самого естественного свойства», выдвинутом Леонорой. Фауста даже не предполагала, что сама Флоранс может отказаться последовать за ней. Вот уж действительно, на всякого мудреца довольно простоты…

В комнату ввели Флоранс. Не поворачиваясь к девушке, Мария Медичи сумела все же очень хорошо рассмотреть ее. Как и Фауста с Леонорой, королева залюбовалась ее легкой походкой, грациозным реверансом, врожденным достоинством, с которым держалась Флоранс, ее чистым и открытым взглядом. Да, королева залюбовалась — но не была растрогана. И не произнесла ни слова. По ее знаку заговорила Фауста.

— Дитя мое, — промолвила она мягким и ласковым голосом, исполненным неотразимого очарования, — я сказала вам, что позабочусь о вас и возьму вас к себе. Возможно, вы думаете, что я давно забыла об этом. Но я никогда не бросаю слов на ветер и всегда выполняю свои обещания. Сейчас пришло время осуществить то, чего вы вправе от меня ждать. Я делаю это тем более охотно, что вы мне очень нравитесь. Поклонитесь Ее Величеству королеве, поблагодарите мадам маркизу д'Анкр. попрощайтесь с ней и приготовьтесь последовать за мной. Я берусь устроить ваше будущее. Вы получите такое приданое, что сможете выйти замуж за любого мужчину, как бы знатен и богат он ни был.

Как видите, Фауста была совершенно уверена, что девушка с восторгом примет ее предложение, и потому даже не стала спрашивать, согласна ли та перебраться в ее особняк. Герцогиня просто велела Флоранс собираться, полагая, что этого вполне достаточно.

А Флоранс ответила:

— О мадам герцогиня, я от всей души благодарю вас за столь великую милость. Но…

Этого «но» и легкой паузы Фаусте хватило, чтобы понять, где она просчиталась. Продолжая улыбаться, герцогиня мрачно подумала:

«Вот она, ловушка Леоноры! Как хитро эта особа обвела меня вокруг пальца!» И тем же сладким голосом Фауста закончила за девушку:

— Но вы предпочитаете остаться с мадам д'Анкр?

Тихо, но твердо Флоранс промолвила:

— Да, мадам. Простите за откровенность, мадам, но я не могу отплатить моей покровительнице черной неблагодарностью. Думаю, вы согласитесь, что я не могу покинуть ее: ведь она столько обо мне заботилась! Но я очень, очень тронута благоволением мадам герцогини!

Фауста поняла, что настаивать бесполезно. Это был тяжелый удар, но она ничем не выдала своего горького разочарования. С тем же приветливым видом она просто сказала:

— Ну что ж, ничего не поделаешь…

Повернувшись к Леоноре, Фауста кивнула ей с улыбкой, которая ясно говорила: «Прекрасная работа!» А в мрачном взоре герцогини читалось: «Следующий ход за мной».

Галигаи все прекрасно поняла — но не подала вида, что заметила брошенный ей вызов. Лицо Леоноры оставалось непроницаемым…

Продолжая играть свою роль, Мария Медичи изобразила полнейшее изумление:

— Как, вы отказываетесь, крошка?! — вскричала она. — Да знаете ли вы, что отвергаете? Известно ли вам, что у мадам де Соррьентес сокровищ больше, чем у короля, у меня и у маркизы д'Анкр вместе взятых? Как бы хорошо ни относилась к вам мадам д'Анкр, она не сможет сделать для вас и сотой доли того, что обещает герцогиня де Соррьентес. Не торопитесь, дитя, подумайте хорошенько.

Дрожь пробежала по телу Флоранс: с тех пор как она попала в Лувр, мать в первый раз заговорила с ней. Взгляд девушки засветился нежностью, и медленно, точно давая матери возможность вникнуть в скрытый смысл своих слов, Флоранс прерывающимся от волнения голосом ответила:

— Вы знаете, что мне много не надо. Богатство и знатность — это не для меня. Я простая уличная цветочница, и мне было бы неловко в обществе людей, занимающих гораздо более высокое положение, чем я. Нет, я хочу жить тихо и скромно… лишь бы только меня чуть-чуть любили!

Девушка хотела сказать, что ей не нужно от матери ни богатства, ни величия, ни титулов — ничего… Ничего, кроме капельки тепла! Но бедняжка зря старалась: Мария Медичи была не в состоянии ее понять. И Флоранс закончила:

— Судьба и так слишком милостива ко мне. Мне очень хорошо у мадам д'Анкр. Было бы безумием желать чего-то еще… Лишь бы маркиза меня не прогнала…

— Упаси Бог! — вмешалась Леонора. — Вы будете жить у меня столько, сколько захотите. И я постараюсь сделать так, чтобы вы почувствовали, что вас любят. Значит, вы твердо решили, да?

— Да, мадам, — кивнула Флоранс.

— Ну, ступайте, дитя мое. Я приложу все усилия, чтобы вам было у меня хорошо, — улыбнулась Галигаи.

Сделав грациозный реверанс, совсем не похожий на те, что были приняты при дворе, Флоранс вышла из комнаты.

— Какое восхитительное создание! — искренне вскричала Фауста, проводив девушку взглядом.

— Вы хотите сказать, какая красивая дикарка, — язвительно усмехнулась Мария Медичи. — Очень сожалею, что все сложилось так неудачно, герцогиня. Но девчонка, похоже, так своенравна, что вам просто не о чем жалеть.

— Я не могу с вами согласиться, мадам, — серьезно ответила Фауста, вставая с места. — Какая утонченность, какое величие души! Вы заметили?.. И это — «простая цветочница»?! О нет! По-моему, она из знатного рода, хотя сама и не подозревает об этом… Возможно даже, в жилах этой девочки течет королевская кровь… или кровь каких-нибудь герцогов… Впрочем, Бог с ней…

— Согласитесь, герцогиня, — проговорила Мария Медичи, невольно краснея под пристальным взглядом Фаусты, — согласитесь, что не только от меня зависело…

— Мадам, — воскликнула красавица, — хоть у меня ничего и не получилось, я все равно благодарна вам за то милостивое внимание, с которым вы отнеслись к моей просьбе. А теперь позвольте мне откланяться.

— Ступайте, cara mia, ступайте, — ласково кивнула королева. — И поскорее возвращайтесь ко мне вновь!

— При первой же возможности, мадам, — заверила Марию Медичи Фауста.

Опять последовали объятия, взаимные заверения в любви и дружбе — и герцогиня удалилась, ничем не выдав своих истинных мыслей и чувств.

Едва за ней закрылась дверь, как Мария Медичи радостно рассмеялась, не в силах больше сдерживать бурного ликования.

— Право, эта малышка вела себя вполне достойно!.. — с довольным видом заявила она. — Только зря девочка пустилась в эти излияния. Никто ее ни о чем таком не просил. Нравится ей быть простой и скромной — и на здоровье! Только нам-то до этого что за дело?

Леонора украдкой бросила на королеву презрительный взгляд: Галигаи прекрасно поняла то, чего не сумела почувствовать мать Флоранс. А ведь Леонора не отличалась сентиментальностью. Но она, как и Фауста, была творческой натурой, и, безжалостно расправляясь со своими противниками, маркиза д'Анкр всегда отдавала им должное, когда они оказывались на высоте. Бессердечие и недалекий ум Марии Медичи давно уже не были для Леоноры тайной. И все же Галигаи была поражена тем, как холодно и надменно отозвалась королева о своей дочери, которая только что спасла ее жизнь и честь.

— Излияния вашей дочери, — сухо проронила Леонора, подчеркнув два последних слова, — должны бы очень и очень вас интересовать! В любом случае, мадам, не вам смеяться над ее непритязательными вкусами, поскольку именно непритязательность Флоранс и ограждает вас от многих бед.

— Меня?! Да как же это, Боже правый? — изумилась Мария Медичи.

— Да так, что иначе девочка не преминула бы последовать за синьорой, — холодно проговорила Галигаи. — Ну вот, вы наконец начинаете понимать!.. Прикиньте, мадам, каково бы вам было, если бы ваша скромная дочь погналась вдруг за почестями и богатством. Только вообразите себе такое, и вам сразу станет ясно, сколь заманчивым показалось бы ей предложение синьоры. О, какие сокровища и титулы она могла бы тогда у вас потребовать… и вы были бы вынуждены все это ей дать!

— Замолчи, мне страшно! — простонала Мария Медичи. — Да, да, ты права! А я об этом как-то и не подумала!

— Еще раз повторяю, — отчеканила Леонора с презрительной улыбкой, — что вам неслыханно повезло! Это счастье, что у вашей дочери ангельский характер, что она великодушна и добра. Вы можете преследовать ее без всякой жалости, если это необходимо для вашей безопасности, но признайте по крайней мере, что у девочки золотое сердце.

Мария Медичи молча выслушала эту суровую отповедь. Безвольная женщина была игрушкой в руках решительной и энергичной Леоноры, которая нередко распекала королеву по самым разным поводам.

Выплеснув свое возмущение, Галигаи смягчилась и извинилась:

— Все это я сказала только потому, что принимаю близко к сердцу интересы Вашего Величества.

— Ты немного резковата, но в преданности твоей я не сомневаюсь, — вздохнула Мария Медичи. — Так что я на тебя не в обиде.

Леонора заставила себя почтительно склониться перед королевой. Та перевела дух, полагая, что неприятный разговор окончен. Но Леонора тут же добавила с нарочитой холодностью:

— А теперь, мадам, мне необходимо сегодня же, прямо сейчас увезти девочку к себе домой.

— Зачем? — всполошилась королева.

— Затем, что синьора разгневана и, не теряя ни секунды, примется за дело… От нее всего можно ожидать, — убежденно заявила Галигаи.

Королева удивленно, с непонимающим видом воззрилась на Леонору. И та нетерпеливо пояснила:

— Пойдут слухи, сплетни, кривотолки… Можете не сомневаться, что завтра весь Париж начнет обсуждать, с какой стати безвестная сирота, которая еще недавно торговала на улице цветами, вдруг перебралась в Лувр, под крылышко королевы-регентши. И кто-нибудь обязательно отметит, что Ее Величество привязана к девушке, как к родной дочери. Этого надо избежать любой ценой! Вот почему я хочу забрать Флоранс к себе. Так будет спокойнее. И пусть весь город потешается надо мной. Это я как-нибудь переживу.

— Боже мой! Сколько хлопот с этой девчонкой! — простонала Мария Медичи; она снова выглядела растерянной и испуганной.

— А вы считали, что все уже позади? — насмешливо спросила Леонора. И хладнокровно добавила: — Борьба только начинается. Вы видели лишь первую стычку. Теперь синьора захочет отомстить, Да-да, все еще впереди. Необходима выдержка! Решайтесь, мадам, и поскорее. Клянусь вам, что синьора не будет сидеть сложа руки.

— Значит, девчонку надо отпустить из Лувра? — расстроенно пробормотала королева. — Сейчас она у меня под рукой, и все равно мне тревожно, а что же будет дальше?

— Говорит же вам, что я за нее отвечаю! — теряя терпение, вскричала Галигаи. — Если вы предоставите мне полную свободу действий, я сумею все уладить. Тот план, о котором я упоминала, продуман уже почти до конца. Позднее я изложу вам все детали, и мы примемся за дело. Но сейчас нужно спешить! Дорога каждая секунда!

— Что ж, забирай эту цветочницу, — согласилась окончательно запуганная Мария Медичи.

Не прошло и часа, как Флоранс очутилась в малом особняке Кончини, неподалеку от Лувра. Поменяв жилище, девушка лишь попала из одной тюрьмы в другую. Правда, новое узилище оказалось намного просторнее… Теперь у Флоранс был даже крошечный садик с яркими цветами, из которых она мастерски составляла букеты — настоящие произведения искусства.

Девушка перебралась в особняк по собственной воле. Леонора сказала только, что так нужно для безопасности ее матери.

И этого Флоранс было достаточно.

 

XII

У ВОРОТ ЛУВРА

Сбежав по ступеням широкой дворцовой лестницы, Пардальян и Вальвер заметили Лувиньяка и Роктая, которых Кончини отрядил наблюдать за ними.

— Нас поджидают, — шепнул Вальвер на ухо Пардальяну.

— Вижу, черт возьми! — ответил тот, язвительно улыбаясь.

Они прошли мимо лейтенантов Кончини; те сразу последовали за ними. Граф и шевалье шагали размеренно и спокойно; каждый держал руку на эфесе шпаги, каждый был готов ко всему. Вальвер деловито спросил:

— Вы допускаете, что люди Кончини посмеют наброситься на нас прямо в Лувре?

— Да нет, не думаю, — ответил Пардальян. — Хотя кто их знает… Этот итальянец способен на все. К тому же он может просто арестовать нас, — добавил шевалье.

— Но ведь вы, похоже, в прекрасных отношениях с королем, с чем я вас искренне поздравляю, и Его Величество не позволит нас схватить, — заметил Одэ.

— Неужели вы думаете, что маршал д'Анкр будет спрашивать у короля разрешения? — усмехнулся Пардальян, пожимая плечами.

— По-моему, сударь, без приказа Его Величества ни один офицер не станет повиноваться Кончини, — произнес Вальвер.

— Да что вы говорите? — ехидно покосился на юношу шевалье. — Разве вам не известно, что распоряжения Кончини выполняются быстрее, чем повеления Людовика XIII?

— Однако только что… — пробормотал сбитый с толку граф.

— О да, в присутствии монарха, твердо выражающего свою волю… — вздохнул Пардальян. — Но вот что будет без короля? Если Кончини отдаст приказ, нас арестуют, можете не сомневаться.

— И вы позволите, сударь, чтобы вас схватили? — изумился Вальвер.

— Еще не знаю, — задумчиво ответил шевалье. — Разум говорит мне, что лучше не сопротивляться: ни один дворянин не откажет нам, если мы попросим предупредить короля о нашем аресте. А дальше — дело Его Величества: без нас ему не обойтись, и он найдет способ выпустить нас на свободу. Здраво рассуждая, лучше поступить именно так.

— Значит, мы покорно сдадимся этим негодяям? — вскричал Вальвер.

— Этого я не говорил, — ухмыльнулся Пардальян. — Хоть голова у меня и поседела, но я все еще частенько затыкаю уши, когда голос разума начинает звучать в них слишком громко. Кроме того, свои дела я предпочитаю улаживать сам. Это старая привычка, и она еще никогда меня не подводила.

— Значит, мы будем драться! — возликовал Одэ. — Вот это по мне, черт возьми!

— Этого я тоже не говорил, — остудил его пыл шевалье. — О дьявол, почему вас швыряет из крайности в крайность?

— Но как же нам быть, сударь? — недоуменно уставился на друга Вальвер. — Надо же знать, к чему готовиться!..

— Будем действовать по обстоятельствам, вот и все, — спокойно заявил Пардальян. — Это еще одна моя давнишняя привычка, на которую я до сих пор не жалуюсь.

— Ладно, не будем опережать событий, — вздохнул граф.

— Это лучшее, что мы можем сделать, — кивнул шевалье.

Рассуждая так, с поразительным хладнокровием, они достигли парадных дверей и без всяких затруднений вышли на улицу. Вышли — и застыли на месте, словно окаменев. Что же случилось? А вот что.

Возле дворца выстроились в два ряда гвардейцы на могучих лошадях, неподвижные, будто конные статуи. Впереди замер, упершись кулаком в бедро, сам Витри, их капитан. Этот устрашающий отряд перекрывал дорогу. И ждал, похоже, именно Пардальяна и Вальвера, поскольку едва завидев их, Витри отдал короткую команду. И все шпаги одновременно вылетели из ножен, ярко блеснув на солнце.

Пардальян восхищенно присвистнул и насмешливо проговорил:

— Полурота гвардейцев, Витри собственной персоной — и все для того, чтобы нас арестовать! Черт, нельзя пожаловаться, что Кончини нас не уважает!

— Что будем делать, сударь? — спокойно осведомился Вальвер. — У меня руки так и чешутся…

— Не спешите! — осадил юношу шевалье. — Или вам не терпится попасть на тот свет?

— Сначала я отправлю туда нескольких молодчиков! — ухмыльнулся Одэ.

Пардальян скрыл довольную улыбку. Внезапно он напрягся и звонко вопросил:

— Эй. господин де Витри, вы уже хватаете и друзей?

Витри ничего не услышал. В этот самый миг он повернул голову и скомандовал своим гвардейцам:

— На караул!

И, сорвав с головы шляпу, согнулся в поклоне, а гвардейцы застыли, салютуя графу и шевалье шпагами: так в тронном зале наших героев приветствовали недавно стражники с копьями.

Потрясенные Пардальян и Вальвер не могли поверить собственным глазам: друзья приготовились к аресту, а им оказывали воинские почести. Но шевалье и граф быстро пришли в себя и тоже сняли шляпы, отдавая долг вежливости капитану и его солдатам.

С непокрытой головой Витри подъехал к Пардальяну, в глазах которого плясали веселые искорки. Улыбаясь во весь рот, капитан склонился с седла и с самым любезным видом проговорил:

— Господин де Пардальян, король повелел мне торжественно встретить вас и вашего спутника на улице и с почетом проводить до самого дома. Так что я поступаю в полное ваше распоряжение.

— Господин де Витри, — ответил Пардальян, возвращая капитану поклон и улыбку, — передайте Его Величеству, что я бесконечно благодарен ему за столь высокую честь.

— Непременно, сударь, — пообещал Витри.

— Большое спасибо, — серьезно произнес Пардальян. и добавил с насмешливой улыбкой: — Можете считать, что вы выполнили приказ: мы люди маленькие, и нам не пристало разгуливать в сопровождении королевского эскорта, как вы нам великодушно предлагаете.

— Эскорт предлагает вам король, а не я, — возразил капитан. — А это — разные вещи. Я только исполняю распоряжение Его Величества. Вот и все. Король приказал мне сопровождать вас до самого дома. И я обязан повиноваться.

Доблестный капитан твердо стоял на своем. Его упорство показалось Пардальяну подозрительным. И шевалье буркнул:

— Признайтесь сразу, что вам приказано меня арестовать.

Изумленный Витри увидел, что Пардальян сердится, и поспешил заверить его:

— Никак нет, сударь, клянусь честью!

Пардальян почувствовал, что Витри говорит совершенно искренне. Немедленно успокоившись, шевалье решительно заявил:

— Ну, сударь, раз уж вы в моем распоряжении… Ведь вы сами сказали, что поступаете в полное мое распоряжение, правда?

— Еще раз повторяю, что это так, — откликнулся Витри.

— Тогда вот вам мой приказ… — отчеканил шевалье.

— Э, сударь, — живо перебил его Витри, догадываясь, что сейчас услышит, — так дело не пойдет.

— Это почему же, сударь? — снова ощетинился Пардальян.

— По двум причинам, с которыми вы не сможете не согласиться, — усмехнулся капитан. — Во-первых, сами подумайте: своим отказом вы оскорбили бы Его Величество, который оказывает вам поистине королевские почести. А мне прекрасно известно, господин де Пардальян, что вы человек воспитанный и на вежливость отвечаете вежливостью.

— Черт! И впрямь, причина эта так весома, что можно обойтись и без второй, господин де Витри, — проговорил несколько ошарашенный шевалье.

— Еще бы! Я так и знал, — воскликнул капитан. Он засмеялся и добавил: — Но все же выслушайте и вторую. Я не успокоюсь, пока не сообщу ее вам.

— Ладно, сударь, давайте, — засмеялся в ответ Пардальян. — Мне дорог ваш покой. Итак, во-вторых…

— Во-вторых, вы бы лишили меня удовольствия выполнить одну из самых почетных миссий, которые выпадали на мою долю за годы солдатской жизни, — заявил Витри и галантно раскланялся.

Пардальян тоже поклонился и ответил:

— Господин де Витри, я уже говорил, что вы благородный человек. Мне остается только добавить, что мы сочтем за честь, если вы будете нас сопровождать.

По знаку Витри два всадника спешились и уступили коней Пардальяну и Вальверу. Друзья прыгнули в седла. Только тогда шевалье представил капитану своего юного спутника. Вальвер и Витри обменялись принятыми любезностями, после чего наши герои заняли места справа и слева от капитана и отряд неспешно двинулся по направлению к улице Сент-Оноре.

Пардальян и Витри не были друзьями, но давно знали друг друга. Оставив церемонный тон, они разговорились, как старые приятели, а оробевший Вальвер почти все время молчал и только слушал.

Не прерывая беседы с Витри, Пардальян часто оглядывался, привставал на стременах и через головы гвардейцев осматривал улицу. Так ему удалось заметить несколько подозрительных групп, и он иронически заулыбался. Это были молодчики, возглавляемые Стокко.

А сам Стокко только что наблюдал издали, как Пардальян и Вальвер вышли из дворца, поговорили с Витри, сели на лошадей и отправились в путь во главе внушительного отряда. Все это показалось Стокко странным ч непонятным. И все же, выполняя распоряжение Кончини, бандит последовал за графом и шевалье, зная, что в конце улицы увидит маршала д'Анкра, а тот уж объяснит, что делать дальше.

— Что вы скажете об этой гуляющей публике? — бросил Пардальян Вальверу.

Вопрос был задан с самым невинным видом. Но в голосе шевалье звучали нотки, очень хорошо знакомые Одэ. Юноша обернулся и, быстро оценив «прохожих» по достоинству, улыбнулся в ответ:

— Я скажу, что по ним виселица плачет… И, по-моему, их весьма удручает наша свита.

Согласно кивнув головой, шевалье заметил:

— Похоже, на углу улицы Сент-Оноре собрался народ, который огорчится еще больше. Кончини, разумеется, уже предупредили, и он теперь кусает себе локти, бесясь из-за того, что все его старания пошли прахом.

— Не везет ему с нами, прямо беда, — ухмыльнулся Вальвер.

Пардальян не ошибся: Кончини уже знал, что его план провалился. Роктай и Лувиньяк, сопровождавшие Пардальяна и Вальвера до улицы, слышали разговор шевалье с капитаном гвардейцев и, воспользовавшись тем моментом, когда представленные друг другу Вальвер и Витри обменивались принятыми в таких случаях любезностями, со всех ног кинулись к своему хозяину.

Выслушав доклад своих лейтенантов, взвинченный Кончини чуть не задохнулся от ярости. Будь то обычный эскорт, он бы ни за что не отступил. Но его врагов сопровождали гвардейцы короля! Даже если бы отряд» был в десять раз меньше, маршал все равно не посмел бы публично напасть на представителей королевской власти. Впрочем, в обычной ситуации Кончини рискнул бы злоупотребить своим положением, запугать командира и навязать ему свою волю.

Но Витри выполнял приказ самого монарха. Было понятно, что на капитана не подействуют ни уговоры, ни угрозы. И он доведет дело до конца — то есть доставит Пардальяна и Вальвера в их жилище и удалится со своими гвардейцами лишь тогда, когда убедится, что шевалье и граф у себя дома.

Быстро сообразив, что нападение на отряд Витри может иметь самые плачевные последствия, Кончини велел своим людям расступиться и пропустить гвардейцев и тех, кого они сопровождали. А процессия была уже в нескольких шагах от головорезов маршала д'Анкра.

Пардальян и Вальвер беспрепятственно проехали мимо негодяев, которые хотели их убить, но вынуждены были склониться перед гвардейцами короля. На Кончини страшно было смотреть: лицо фаворита перекосилось от бессильной ненависти.

Заметив маршала, Пардальян насмешливо бросил ему:

— Еще не все потеряно! Глядишь, в другой раз вам повезет больше!

Проехав немного вперед, шевалье со вздохом сказал Вальверу:

— Гнусный тип этот Кончини!

— Мне ли этого не знать, сударь! — отозвался молодой человек. И с простодушной откровенностью добавил: — Как жаль, что я не могу с ним объясниться! С каким удовольствием я пощекотал бы его шпагой!

— Но ведь он отец вашей возлюбленной, так что от этого удовольствия вам придется отказаться, — заметил Пардальян с самым серьезным видом.

Витри все понял и молча улыбнулся в усы. Возможно, он знал гораздо больше, чем говорил.

 

XIII

ЧТО ЗА ЭТИМ ПОСЛЕДОВАЛО

Кончини немедленно подозвал своих помощников, которые в бессильной злобе изрыгали жуткие проклятия, поминая всех демонов ада. Роспиньяк, Лувиньяк, Роктай, Эйно и Лонгваль вытянулись перед маршалом в струнку. Тут подоспел и Стокко.

— Господа, — страшным голосом изрек Кончини, — сто пятьдесят тысяч ливров тому, кто любым способом избавит меня от этих негодяев. Я сказал: сто пятьдесят тысяч ливров. Уточняю: пятьдесят тысяч — за юнца, сто тысяч — за старшего. Действуйте.

Кончини знал, что его головорезы смертельно ненавидят Пардальяна и Вальвера. Но он совершенно правильно полагал, что денежная награда подхлестнет их еще больше. Каждый выбрал двух-трех самых верных своих людей — назовем среди них господина де Базоржа, господина де Монреваля, господина де Шалабра и господина де Понтрая — и все, не теряя ни секунды, устремились за эскортом и вскоре настигли королевских гвардейцев, лошади которых шли шагом. Преследователи — их было около пятнадцати — разбились на группы, состоявшие из двух-трех человек. Что касается Стокко, то обычно «солдаты» Кончини сторонились его: ведь он не был дворянином. И сейчас, никого не дожидаясь, бандит знаком распустил свою братию и, прикрыв плащом лицо, с горящими от жадности глазами первым бросился добывать вожделенные сто пятьдесят тысяч ливров, обещанные маршалом д'Анкром.

Конная группа вступила на улицу Сен-Дени. Пардальян и Вальвер по-прежнему жили в доме герцога Ангулемского: этот особнячок подходил им по всем статьям и был надежным убежищем, так как имел два выхода на разные улицы. Действительно, Ландри Кокнар каждое утро выбирался за провизией, Гренгай ежедневно выскальзывал наружу, чтобы наблюдать за особняком герцогини де Соррьентес, да и шевалье с графом вовсе не сидели сиднем в четырех стенах, но ни одной из многочисленных ищеек еще не удалось напасть на их след.

Понятно, что Пардальян не собирался приводить полуроту гвардейцев прямо к порогу своего дома. Не хотел шевалье вести их и к таверне «Золотой ключ». У Пардальяна были на то свои причины. Когда Витри поинтересовался, куда их сопроводить, шевалье указал на гостиницу «Золотой лев», находившуюся на улице Сен-Дени, на углу улицы Коссонри: хотя жилище, которое Вальвер занимал на улице Коссонри. и не являлось частью гостиницы, оно тоже принадлежало ее владельцу.

И конный отряд остановился у «Золотого льва». Всполошившийся хозяин выбежал на крыльцо, следом устремилась взволнованно галдящая прислуга. Движение на улице замерло, у гостиницы тут же собралась толпа зевак. Из окон высовывались любопытные.

Гвардейцы выстроились Б ряд и снова взяли на караул. Их капитан любезно простился со своими спутниками. Потом Пардальян и Вальвер спешились, взбежали на крыльцо и оглянулись. Видя, что Витри не двигается с места, явно решив до конца выполнить возложенное на него поручение, они в последний раз раскланялись и вошли в общий зал.

Когда дверь за Пардальяном и Вальвером закрылась, Витри развернул своих людей, и отряд все так же медленно отправился назад в Лувр.

До сих пор хозяин «Золотого льва» считал Вальвера самым обычным постояльцем, но теперь готов был поверить, что имеет дело с принцем крови. Прижав к груди белый колпак, трактирщик устремился за Одэ, непрестанно кланяясь и называя юношу «монсеньором». Но оба гостя вышли через заднюю дверь и направились по аллее к дому, в котором не так давно жил молодой граф.

— Что будем делать, сударь? — спросил Вальвер. — Вернемся в мои прежние апартаменты?

— Вот уж нет, — живо возразил Пардальян, — мы отлично устроились в особнячке герцога Ангулемского. Выберемся на улицу Коссонри и вернемся туда.

Через несколько минут Пардальян взял Вальвера под руку и предложил:

— Заглянем, пожалуй, в «Золотой ключ». Надо узнать, нет ли вестей от Эскаргаса. Что-то он долго не возвращается… Конечно, он малый не промах, но боюсь, что он все-таки попался.

Шевалье и граф свернули направо. Но на углу им пришлось подождать, пока гвардейцы выедут с улицы Сен-Дени.

А в нескольких шагах от наших героев притаился Стокко, горящими глазами наблюдавший за вожделенной добычей. Он знал о жилище Вальвера. И увидев, что эскорт остановился возле гостиницы «Золотой лев», бандит подумал:

«Пташки быстро упорхнут отсюда. Войдут — и сразу выйдут… А направятся они, скорее всего, на улицу Коссонри. Надо последить за ними, corbacco!»

Стокко ловко прошмыгнул сквозь строй гвардейцев и спрятался за углом, прикидывая про себя:

«Отсюда просматривается и вход в гостиницу, и вся улица Коссонри. Им от меня не уйти. Нападать на них я не буду, а то от меня, бедного, мокрое место останется… Я просто узнаю, где их логово. А там что-нибудь придумаю. Устрою им ловушку, и сто пятьдесят тысяч ливров монсеньора Кончини у меня в кармане!.. Все денежки достанутся мне одному!.. Corpo di Cristo! Да с таким богатством я куплю себе герцогство в Италии и стану важной птицей!»

Будь у Роспиньяка те же намерения, он поступил бы точно так же, как Стокко. Но Роспиньяка обуревала ненависть, а не жадность. Он не думал об обещанной награде, которая казалось простодушному Стокко больше, чем была на самом деле. Барон с радостью отдал бы и собственные скромные средства, лишь бы отомстить Валъверу.

Роспиньяк скрежетал зубами, вспоминая о смертельном оскорблении, нанесенном ему на глазах у всего двора. И думал лишь о том, что два его неуловимых врага где-то совсем рядом и что нельзя их упустить, а то они снова исчезнут. Барон понимал, что эти храбрецы могут уложить пятнадцать его головорезов — и тогда на его голову падет новый позор. Но лютая ненависть заглушила голос разума.

Роспиньяк с нетерпением ждал, когда же гвардейцы Витри отправятся обратно в Лувр. Когда эскорт остановился возле «Золотого льва», барону пришлось задержаться недалеко от Фуражной улицы. Его люди подтянулись к нему.

Понимая, что сейчас эскорт развернется, Роспиньяк приказал своим солдатам укрыться на Фуражной улице. А сам остался с лейтенантами на углу, не спуская налитых кровью глаз со своих врагов, за которыми следовал с улицы Сент-Оноре. Увидев, как они заходят в гостиницу, барон гневно бросил:

— Как только Витри уведет гвардейцев, мы ворвемся внутрь, все переломаем, устроим пожар, камня на камне не оставим, но не выпустим их живыми. Обещаете, господа?

— Обещаем, — вскричали хором Роктай, Лонгваль, Эйно и Лувиньяк.

— Господа, — страшным голосом продолжал Роспиньяк, — уступаю вам свою долю из вознаграждения, обещанного монсеньором, если вы позволите мне самому расправиться с дьяволом во плоти по имени Вальвер.

Лейтенанты запротестовали:

— Он отхлестал нас своей шпагой!

— А меня он отделал сапогом! — прорычал Роспиньяк. — Понимаете, сапогом?! Да еще и на глазах у короля, королевы и всех придворных! Что значит ваше унижение по сравнению с моим?

Лейтенанты переглянулись и склонились перед бароном:

— Раз так, он ваш,

— Спасибо, господа, — поблагодарил Роспиньяк со свирепой улыбкой, мрачно подумав при этом:

«Вот и хорошо… Я бы на все пошел, если бы они попытались украсть его у меня».

Четверка лейтенантов отправилась отдавать распоряжения своим людям.

Конный отряд ушел, и движение на улице возобновилось. Роспиньяк обернулся. Лонгваль, Эйно, Лувиньяк и Роктай стояли у него за спиной. А за ними держались их люди. Барон уже собирался увлечь всю банду за собой, как вдруг застыл от изумления,

В двадцати шагах от себя он увидел тех, кого рассчитывал захватить в гостинице. Они шли под ручку, спокойно, не таясь, и весело разговаривали, словно их ничто не тревожило, словно они даже не подозревали о нависшей над ними смертельной угрозе.

Так, по крайней мере, показалось Роспиньяку. Он затрясся от сатанинской радости и с ликованием подумал:

«Сам ад посылает их мне! Уж на этот раз им не уйти!..»

Барон тихо отдал распоряжения лейтенантам, а те быстро проинструктировали своих людей. Все шпаги разом вылетели из ножен. И головорезы устремились на улицу Сен-Дени, вопя во все горло:

— Держи!

— Хватай!

— Бей!

— Не жалей!

— Смерть негодяям!..

Вся улица заволновалась, поднялся страшный шум. Оглушительно завизжали испуганные женщины, мирные прохожие в ужасе бросились врассыпную, не чая выбраться из этого ада живыми.

В мгновение ока пространство между улицами Коссокри и Фуражной опустело, и налетчики могли действовать без помех.

Бандиты не стали мудрить: половина нападавших бросилась на наших героев, а все остальные побежали, прижимаясь к домам, чтобы отрезать Пардальяну и Вальверу все пути к отступлению. Но, это не привело к желаемому результату.

Роспиньяк сильно ошибался, решив, что шевалье и граф ни о чем не подозревают. Оба они были предельно собранны и ждали нападения, хотя и не говорили об этом. Едва увидев Роспиньяка, они сразу поняли, что происходит.

Оба выхватили шпаги, ожидая, что будет дальше. В этот миг на смельчаков и налетели бандиты. Легко разгадав маневр негодяев, наши храбрецы решили внести в него свои изменения. Впрочем, оба прекрасно знали по личному опыту, что в таком неравном бою обычно побеждает тот, кто первым наносит удар.

Они переглянулись и молниеносно перешли в наступление. Перехватив шпаги, как дубинки, Пардальян и Вальвер отскочили в стороны и обрушили массивные железные рукояти на головы тех, кто пытался зайти графу и шевалье в тыл. Еще один прыжок, и они снова оказались посреди улицы.

На них стремительно надвигалась шеренга из восьми человек. Но самые резвые вырвались вперед, и шеренга на глазах распалась.

Пардальян и Вальвер ринулись на двух бандитов, которые мчались быстрее других, и снова пустили в ход импровизированные дубинки. Оба негодяя рухнули без чувств. Это были Лувиньяк и Эйно.

Наши смельчаки снова перехватили шпаги и мгновенно выставили вперед клинки. Очередные нападавшие не успели отразить молниеносных выпадов и осели на мостовую, проткнутые насквозь.

Бой только начинался, а шестеро головорезов уже вышли из строя! А наши герои не получили еще ни одной царапины.

События развивались с поразительной быстротой. И у графа, и у шевалье было словно по двадцать рук. На храбрецов бросались, но они внезапно оказывались в другом месте. А налетчик оставался лежать в луже крови.

Роспиньяк явно проигрывал. Вступив в бой, он вновь обрел утраченное хладнокровие. И теперь оценив обстановку, понял, что дело плохо — но еще не все потеряно. Барон сообразил, что, сражаясь поодиночке, все его люди будут перебиты один за другим. Свистком он дал им команду сомкнуть строй.

Теперь Пардальяна и Вальвера окружили со всех сторон. Наши герои встали спина к спине, размахивая шпагами и никого к себе не подпуская

Нападавшие изрыгали проклятья, подбадривая друг друга. Сжав зубы, Пардальян и Вальвер стояли молча, спина к спине: ноги двух отважных воинов будто вросли в землю, глаза горели. Смельчаки не атаковали своих врагов… пока что не атаковали. Рассекая шпагами воздух, Пардальян и Вальвер высматривали, в каком месте можно будет прорвать железное кольцо врагов.

Впрочем, выжидали шевалье и граф недолго. Внезапно Пардальян сделал молниеносный выпад, и на секунду зазевавшийся солдат рухнул как подкошенный.

Тут за дело взялся и Вальвер, уложив сразу двоих. Бандит, которого он поразил, уцепился за соседа, и тому пришлось с силой оттолкнуть раненого. Воспользовавшись этим минутным замешательством, Одэ нанес удар и второму негодяю — тот со стоном повалился на первого.

Из четырнадцати человек, которыми недавно командовал Роспиньяк, осталось лишь пятеро, включая Роктая и Лонгваля. Имей эта шестерка дело с обычными фехтовальщиками, бандиты еще могли бы рассчитывать на победу. Но куда им было тягаться с Пардальяном и Вальвером! А те немедленно продемонстрировали свое искусство, перейдя от обороны к наступлению.

Роспиньяк понял, что его отряд разгромлен. Теперь лишь Лонгваль и Роктай дрались с прежней горячностью. Трое остальных явно сникли и только и искали случая сбежать с поля боя.

Но барон был полон решимости скорее умереть на месте, чем испытать позор столь унизительного поражения. С самого начала битвы Роспиньяк нападал на Вальвера. Барон кидался на юношу с отчаянной яростью, не жалея себя и не думая о защите,

После успешного прорыва кольца Пардальян и Вальвер уже снова стояли плечом к плечу, так как их противники опять выстроились в шеренгу.

Роспиньяк устремился на своих врагов: он искал смерти. Несколько раз барон сознательно опускал шпагу, но Вальвер и Пардальян, будто сговорившись, не воспользовались этой возможностью отправить его на тот свет. Роспиньяку стало ясно, что его щадят.

Это было достаточно унизительно, ведь барон считался одним из лучших фехтовальщиков в Париже. Но страшнее было другое. Роспиньяк понял, что его ждет очередной публичный позор. И барон знал, что избежать этого позора ему не позволят.

От этой мысли Роспиньяк совсем потерял голову. Звенели клинки, а он бессвязно бормотал:

— Убейте меня! Ну убейте же меня!

Сильный и смелый человек, он без зазрения совести натравил банду убийц на двух других людей, а теперь, не переставая нападать на своих врагов, сам молил их о смерти… В этой сцене было что-то отталкивающее и обескураживающее.

Роспиньяк признавал собственное бессилие, признавал свое полное поражение. Победители могли бы радоваться, но они отнеслись к своему триумфу совершенно спокойно. Отразив очередной удар, Пардальян только пожал плечами. А Вальвер предупредил барона:

— Убивать тебя я не собираюсь, иначе ты не попадешь в руки палача. Но проучу я тебя как следует.

— Дьявол! — взревел Роспиньяк.

Отчаянно отбиваясь, он нащупал левой рукой кинжал, решив вонзить его себе в горло, чтобы избежать чудовищного унижения, которое уже пережил два раза.

Пардальян и Вальвер видели, что трое людей барона выразительно озираются по сторонам… Шевалье пожалел их и насмешливо крикнул:

— Да бегите же, спасайте свои шкуры!

Надо отдать солдатам Кончини должное: они не были трусами. Как им ни хотелось последовать мудрому совету Пардальяна, они не решались бросить своих командиров. Тогда наши герои так насели на выдохшихся бандитов, что те дрогнули и пустились наутек.

Но тут же угодили прямо в лапы двум отчаянным молодцам, которые налетели на изрядно потрепанных головорезов, размахивая дубинками, издавая ослиный рев, лая, хрюкая и мяукая. Парни в одно мгновение уложили двух беглецов на месте. Лишь третьему удалось спастись — и он скрылся в неизвестном направлении.

Роктай и Лонгваль все еще сражались, но долго продержаться они не могли. Роспиньяк понял, что все кончено, и зарычал:

— Чтоб тебе гореть в аду, дьявол! Живым я не сдамся!

Барон поднял кинжал, чтобы перерезать себе горло, и вдруг ему показалось, что само небо обрушилось ему на голову. Он упал как подкошенный, уткнувшись лицом в канаву, и уже не услышал голоса, который с южным выговором произнес:

— Эй вы, жулье поганое, черт бы вас побрал, а ну-ка повернитесь да покажите свои преступные морды!..

Эти слова были адресованы Лонгвалю и Роктаю. Но отреагировать лейтенанты не успели — по той простой причине, что почти одновременно рухнули с пробитыми головами.

Это отличились Ландри Кокнар и Эскаргас, подоспевшие на помощь своим хозяевам, когда исход боя был уже предрешен. Верные слуги не пощадили тех, кого их господа, вероятно, не стали бы добивать.

Покрытый дорожной пылью Эскаргас только что вернулся в Париж, выполнив таинственное поручение Пардальяна. И именно Эскаргас рукояткой своей шпаги до полусмерти пришиб Роспиньяка. И, сам того не подозревая, спас таким образом барона от нового унижения.

А Ландри Кокнар только что купил короткий ломик, которым и уложил Роктая и Лонгваля. Мы знаем, что Ландри имел на них большой зуб. И сейчас не промахнулся, наконец вымещая на обидчиках свою злобу.

Оставшись без противников, Пардальян и Вальвер вложили шпаги в ножны и задумчиво обозрели поле боя. На залитой кровью мостовой лежало четырнадцать тел. Четырнадцать! Четырнадцать из пятнадцати, набросившихся на двоих, чтобы их прикончить.

— Бедолаги! — тихо сказал Пардальян с невыразимой грустью в голосе.

— Они хотели подло убить нас, — мягко напомнил Вальвер. — Мы лишь спасали свои шкуры, сударь.

— Увы, это так, — вздохнул шевалье.

— Впрочем, мы же только вывели их из строя, — утешил Пардальяна Одэ. — Конечно, ранения у них серьезные, но я готов поспорить, что все они выживут.

— Дай-то Бог, — прошептал Пардальян.

— Уверяю вас, что эти двое уже не дышат, — вмешался Ландри Кокнар, показывая на Роктая и Лонгваля.

Их тела валялись в уличной сточной канаве. Пардальян и Вальвер увидели, что это действительно трупы. Удары страшной силы раскроили им черепа, и мозга разбрызнулись кровавой кашей.

— Черт! Тяжелая же у тебя рука, — покачан головой Пардальян. — Не мог бить поаккуратнее, дикое ты животное?

— Сударь, — ответил Ландри Кокнар со зловещим спокойствием, — эти двое набросили мне петлю на шею и тащили меня на виселицу, как грязного поросенка. И я поклялся, что оба падут от моей руки. Я просто сдержал слово…

— Какой ты, право, мстительный, — заметил Вальвер.

— Знаете, сударь, я чуть не принял сан, а церковники — самые мстительные люди на земле, — объяснил Ландри Кокнар. И елейным голосом добавил: — Теперь я ничего против них не имею. И даже с чувством прочитаю «Отче наш» и «Богородицу» за упокой души каждого из них.

— В любом случае, — проговорил Пардальян. — я не советую тебе хвастаться этим ударом перед моим сыном Жеаном.

— Это почему, господин шевалье? — удивился Ландри.

— А потому, что он сам хотел разделаться с ними, — мрачно усмехнулся шевалье. — В отличие от тебя он никогда не собирался посвятить себя церкви, но мстителен он не меньше, чем ты. И если он, не дай Бог, узнает, что ты лишил его удовольствия отправить их на тот свет, тебе несдобровать.

Ландри Кокнар явно разволновался, а Пардальян, пряча улыбку, продолжал:

— Нечего нам здесь задерживаться. Если на нас снова нападут, не знаю, хватит ли у меня сил для нового сражения, ведь мне не двадцать лет, как вам.

Вальвер рассмеялся. Его забавляло, что шевалье с некоторых пор завел привычку рассуждать о своем возрасте и жаловаться на немощь. Но задерживаться возле трупов действительно не имело смысла, и Одэ не стал возражать. Четверка победителей направилась к улице Коссонри.

Пардальян подозвал к себе Эскаргаса, и тот на ходу принялся докладывать о том, как выполнил поручение шевалье. Похоже миссия Эскаргаса увенчалась полным успехом: лица Пардальяна и Вальвера, который, видимо, тоже был в курсе дела, засияли, а в глазах у наших храбрецов запрыгали смешинки, словно в предвкушении какой-то веселой шутки.

Мужчины шли не торопясь, внимая Эскаргасу и не подозревая — или только прикидываясь, будто не замечают, — что Стокко крадется за ними, прикрывая лицо полой плаща.

Да, Стокко с самого начала неотступно следовал за ними. Увидев, что Роспиньяк напал со своими людьми на двух храбрецов, Стокко сразу понял, чем все это кончится.

«Их всего пятнадцать человек, — подумал он. — А один господин де Пардальян стоит двадцати. И его молодой спутник не уступает ему в силе. А может, юноша даже превосходит шевалье… В общем, дело ясное: господин барон потерпит поражение. Было бы глупо вмешиваться. Лучше переждать, а потом возобновить охоту. Но на всякий случай достань кинжал, Стокко, и будь готов вонзить его в спину одному из них — а то и обоим, чтобы честно заработать обещанные денежки, corbacco!»

И бандит отошел в сторону. Издали он следил за развитием событий. Но все закончилось еще быстрее, чем он рассчитывал, и кинжал ему так и не понадобился. Тогда Стокко возобновил слежку… Шпионил он мастерски — и законно гордился тем, что добыча, от него никогда не ускользала. Но на этот раз Стокко крался за графом и шевалье с удвоенной осторожностью, поскольку Пардальян внушал этому негодяю панический ужас.

А шевалье и его спутник не ускоряли шага. Время от времени они останавливались, чтобы обсудить новости, услышанные от Эскаргаса, — а тому явно было что рассказать. Пардальян, Вальвер и их слуги шли открыто, не таясь, и никто из них ни разу не обернулся.

Спокойная уверенность наших героев облегчала задачу Стокко. Он ликовал в душе, полагая, что они не подозревают о его присутствии. Но бандит по-прежнему был начеку. И даже не позволил себе подкрасться поближе, хотя сгорал от любопытства, страстно мечтая услышать, о чем же они там толкуют.

Дойдя почти до конца улицы, четверо мужчин снова остановились. Стокко замер на месте, выискивая глазами, куда бы юркнуть, если они вдруг обернутся. Но спрятаться было негде. Надо было либо двигаться вперед, либо отступать. Негодяй сделал вид, что разыскивает какой-то дом. Стокко твердил себе, что они не должны оглянуться. А если это и случится, то они все равно не узнают его, с головы до ног закутанного в плащ.

Но бандит ошибся. Пардальян резко повернулся на каблуках. Стокко задрал голову и, стоя к шевалье почти спиной, принялся изучать здание, возле которого оказался, но краем глаза он обеспокоенно следил за Пардальяном. А тот медленно направился к соглядатаю. Стокко беззвучно выругался:

«Porco Dio! Неужели признал? Плохи мои дела!»

Пардальян действительно понял, кто топчется посреди улицы. И, приближаясь к негодяю, приветствовал его такими словами:

— Эй, Стокко! Долго ты будешь плестись за мной? Мне это надоело! Сделай одолжение, исчезни, пока я не прихлопнул тебя, как муху. А не то — прощайся с жизнью!

Стокко на секунду обмер — но не растерялся. Не долго думая, он отпрыгнул в сторону и сломя голову помчался прочь, словно за ним гнались все демоны ада. Однако Стокко не был трусом.

Улепетывая со всех ног, он бросил взгляд через плечо. Пардальян стоял на месте. Стокко облегченно вздохнул, но бега не замедлил. Пардальян двинулся к своим спутникам. Тогда Стокко перешел на шаг. Четверка свернула налево, на улицу Свекольный рад. Тут Стокко крутанулся на каблуках и припустил за нашими храбрецами.

Но в этот день удача ему изменила: когда Стокко вынырнул из-за угла, четверка бесследно исчезла. Набравшись терпения, негодяй до темноты рыскал по торговым рядам от улицы Коссонри до Фуражной, вынюхивая, высматривая, выспрашивая, — но все впустую.

Только сгустившиеся сумерки заставили Стокко отказаться от дальнейших поисков. Уходя, он утешал себя таким рассуждением:

«Пусть у меня не все получилось, но я не терял время даром. Эти люди там! Раз они так быстро исчезли, значит, затаились где-то совсем рядом. Вероятно, укрылись на улице Свекольный ряд или в начале Фуражной. Им просто некуда было больше деться. Завтра я их обязательно накрою, если только черти опять не собьют меня с пути!»

 

XIV

ОДЭ ДЕ ВАЛЬВЕР ПРИНИМАЕТСЯ ЗА ДЕЛО

Теперь Фауста знала, что не может рассчитывать на герцога Ангулемского. Он укрылся в своих владениях, и ей не имело смысла преследовать его. Для герцогини это был страшный удар. С треском провалился ее план, который она так долго и любовно вынашивала. У Фаусты был поразительно твердый характер, но тут она пала духом. Правда, женщина немедленно взяла себя в руки.

Любой другой на ее месте отказался бы от борьбы, потерявшей всякий смысл. Но не такова была Фауста — как и говорил Пардальян. Теперь предстоящая схватка привлекала ее еще больше. Чего хотела красавица? Бог ее знает. Может, она решила верно служить Филиппу Испанскому? Или думала лишь о собственных интересах? Не исключено, что она надеялась найти замену герцогу Ангулемскому, используя кого-нибудь вроде Конде, Гиза, Вандома или самого Кончини — ведь она сохранила с маршалом прекрасные отношения, несмотря на злую шутку, которую недавно сыграла с ней Леонора. Фауста тогда сразу поняла: именно вмешательство Леоноры привело к тому, что дочь Кончини и Марии Медичи отказалась последовать за ней, герцогиней де Соррьентес.

Возможно также — и это представляется нам наиболее вероятным — что Фауста упорствовала исключительно из-за Пардальяна. Скорее всего, она мечтала хоть один раз в жизни взять верх над непобедимым доселе противником, которому она неизменно проигрывала — везде и всюду.

Видимо, то, что прежде было лишь досадным препятствием на пути к главной цели, вышло теперь на первый план; если раньше Фауста хотела убить Пардальяна только потому, что он мешал ей осуществить грандиозные планы, порожденные ее непомерным честолюбием, то теперь женщина жаждала смерти шевалье исключительно из ненависти к нему и ни о чем другом уже не помышляла.

Если так, то борьба между Фаустой и Пардальяном неизбежно должна была кончиться гибелью одного из непримиримых соперников.

Да, вполне возможно… Только кто ее знает, эту Фаусту…

Как бы то ни было, в это утро мы видим герцогиню в ее кабинете. Как всегда, она совершенно бесстрастна. Внешне, разумеется. Мы застаем ее в тот миг, когда она прощается с д'Альбараном, получившим от нее какие-то распоряжения.

Последуем за испанским великаном, и он сам приведет нас к другим персонажам нашей истории, которые интересуют нас сейчас больше всего.

Склонившись перед Фаустой с благоговейным почтением, которое испытывали перед ней все ее слуги, д'Альбаран выпрямился и вышел из комнаты; через несколько секунд он оказался во дворе и направился к конюшне. Вскоре великан выехал на лошади из ворот особняка; за испанцем следовали верхом еще два гиганта. Как люди, которым некуда спешить, они медленно двинулись к улице Сент-Оноре,

Не проехали они и десяти шагов по улице Сен-Никез, как за ними увязался неизвестно откуда взявшийся человек. Это был Гренгай. Сначала он шел пешком. Но на улице Сент-Оноре он заскочил на первый попавшийся постоялый двор и через минуту выехал оттуда, на крепком скакуне. Д'Альбаран еще не скрылся из вида, и Гренгай скова последовал за ним.

Все так же не спеша д'Альбаран добрался до Монмартрской заставы и покинул город. Слуги великана держались сзади, в шести шагах за своим господином. Оказавшись за крепостной стеной, д'Альбаран пустил лошадь рысью, однако сразу было видно, что он не торопиться, а просто решил размяться.

Гренгай проводил эту троицу до окрестностей Поршерона. Потом — то ли ему надоело трусить за д'Альбараном, то ли стало ясно, ради чего затеяна эта конная прогулка — но Гренгай развернул коня и галопом вернулся в Париж. Он направился прямиком к знаменитому трактиру «Бегущая свинья». Кажется, мы уже упоминали, что сие заведение находилось в Свекольном ряду, в двух шагах от улицы Коссонри.

Оставив скакуна в конюшне при трактире, Гренгай немедленно помчался к Пардальяну и Вальверу. Похоже, те с нетерпением ожидали его. Пардальян немедленно поинтересовался:

— Ну что, уехал?

— Да, сударь, — кивнул Гренгай.

— Сколько с ним людей? — осведомился шевалье.

— Всего два человека. Зато настоящие громилы — и вооружены до зубов, — сообщил Гренгай.

— Ты, случаем, не испугался? — поднял бровь Пардальян, устремив на него пытливый взгляд.

— Испугался? — искренне удивился Гренгай. — А чего мне бояться? Вам нужны сведения, вот я и докладываю. По-моему, ребята дюжие. Так я вам и говорю: парни крепкие, здоровенные… И больше ничего. Никому еще не удавалось нагнать на меня страху, черт побери! И вы сами, сударь, в этом убедитесь.

— Хорошо, — удовлетворенно улыбнулся Пардальян. — Ну, рассказывай, да покороче.

Гренгай объяснил, что следовал за д'Альбараном до Поршерона, и закончил словами:

— Исходя из того, что вы мне говорили, сударь, я понял, что, двигаясь в этом направлении, они переплывут Сену на пароме неподалеку от Клиши. Решив, что не имеет смысла ехать за ними дальше, я развернул коня и помчался к вам.

— Что вы на это скажете, Одэ? — спросил Пардальян, повернувшись к Вальверу, который внимательно слушал отчет Гренгая.

— Я скажу, сударь, что по-видимому, все так и есть, — отозвался Одэ. — Д'Альбаран решил ехать напрямик, чтобы не утомлять лошадей. Он переправится через Сену на пароме у Клиши, а там двинется по берегу, пока не доберется до корабля с эскортом.

— Да, похоже на то, — кивнул шевалье. — Что же вы собираетесь предпринять?

— Это вам решать, сударь, — пожал плечами Вальвер. — Вы все придумали — вам эту вылазку и возглавлять.

— Но дело в том, что я не могу отправиться с вами, как собирался, — произнес Пардальян. — Очень сожалею, но у меня сегодня другие дела… Понимаете, Одэ?

— Конечно, сударь, — ответил молодой человек. И добавил с доверчивой улыбкой: — Раз вам надо быть в другом месте, значит, это гораздо важнее, чем вылазка, которую вы так тщательно подготовили. Не волнуйтесь, сударь: я сделаю за вас все, что нужно. Или выполню ваше поручение, или погибну.

— Вот уж нет, — живо возразил Пардальян. — Умирать ни к чему. А поручение действительно необходимо выполнить. Слышите, Одэ? Так надо.

— Надо — значит, надо, — просто сказал Вальвер. — Все будет в порядке. Даю слово, сударь.

— Вот теперь я спокоен, — улыбнулся Пардальян. — Так как же вы собираетесь действовать?

— Помчусь верхом к Сен-Дени. Там переберусь через Сену. И медленно поеду по берегу назад, к Парижу. По-моему, это самое простое решение, — проговорил граф.

— Согласен, — кивнул шевалье. — Отправляйтесь немедленно.

— Эй, Ландри, Эскаргас! — крикнул Одэ.

В тот же миг те предстали перед Вальвером.

— Поедете со мной! — распорядился юноша без всяких объяснений.

— Мы готовы! — ответил Ландри Кокнар, ничуть не удивившись.

— Ну, наконец-то! — обрадовался Эскаргас. — Сколько можно сидеть без дела!

— В путь, — скомандовал Пардальян и добавил: — Я провожу вас до «Бегущей свиньи».

Все пятеро спустились в погреб и через минуту вышли на улицу Коссонри. По дороге Пардальян давал Вальверу последние наставления. Закончил же шевалье словами:

— Потом, само собой, отправляйтесь в Лувр. Расскажете все по порядку, И смотрите у меня — чтобы никакой ложной скромности! Слышите, Одэ? Я так хочу.

— Все ваши приказания я выполню в точности, — пообещал Вальвер. — Однако, сударь, я боюсь, что не могу не упомянуть о вашей роли в этом деле. Ведь я — только исполнитель, а. придумали все вы.

— Ни в коем случае ничего обо мне не говори, — поспешно возразив Пардальян. — У меня есть причины держаться в тени. И весьма серьезные, поверь. Так что, пожалуйста, даже не называй моего имени, очень тебя прошу.

Настаивая на своем требовании, Пардальян обратился к юноше на «ты». Это было очень необычно. И Вальвер понял, что неповиновение может привести к весьма серьезным последствиям. Одэ снова пообещал:

— Я все сделаю, как вы хотите, сударь, хоть и не понимаю, для чего вам это нужно.

— Вот и хорошо. Потом вам все станет ясно, — ответил Пардальян с загадочной улыбкой.

Они шли по улице «Бегущая свинья» была совсем рядом, и наши герои сразу свернули во двор. Надо полагать, что часом раньше Гренгай не только оставил там своего скакуна, но и отдал распоряжение конюху, поскольку тот уже оседлал для них пять лошадей. Привязанные к кольцам в стене, кони нетерпеливо били копытом.

Оставалось только вскочить в седла, что и сделали наши храбрецы. Вальвер крепко пожал руку Пардальяна и первым выехал со двора. Соблюдая дистанцию в шесть шагов. Ландри Кокнар, Эскаргас и Гренгай двинулись за юношей.

Пардальян, выразительно глянул на Гренгая и Эскаргаса, кивнув головой в сторону Вальвера. Оба прекрасно поняли, что хотел сказать шевалье.

— Не бойтесь, сударь, мы будем его оберегать, — заверил Пардальяна Эскаргас.

Шевалье остался в воротах один. Подбоченившись, он смотрел на удалявшегося Вальвера и думал с той же загадочной улыбкой:

«Этот смельчак и не подозревает, что его ждет щедрое вознаграждение… Ведь услуга, которую он окажет королю, вполне стоит… прикинем… этак двухсот тысяч ливров… Меньше король ему не даст… Значит, двести тысяч ливров… Правда, Его Величество может поблагодарить за службу и забыть о награде, черт побери! Сильные мира сего часто ограничиваются тем, что говорят: „Спасибо!“ Уж я-то знаю!.. О дьявол, если король забудет — придется мне ему напомнить о награде. Ага, придумал!.. Посмотрим… По дороге все и обмозгую».

Пардальян привычно проверил подпруги и тоже взлетел в седло. Выехав со двора, он оказался в толпе кумушек, которые уже заполонили весь рынок. Осторожно пробираясь между ними, шевалье двинулся к Фуражной улице.

Не въезжая на нее, Пардальян остановился на углу, зорко огляделся и сразу приметил человека, похожего на нищего. Мы говорим «похожего на нищего», потому что, несмотря на лохмотья и позу попрошайки — он сидел на корточках, прислонившись к тумбе, — на прохожих этот «нищий» не обращал ни малейшего внимания.

Пардальян насмешливо улыбнулся и подумал:

«Ну и дурень же этот Стокко! Вырядился в отрепья, завязал глаз грязным лоскутом и воображает, что я его не узнаю! Этот прохвост становится слишком назойливым. С каким бы удовольствием я…»

Он смотрел на Стокко с видом, не сулившим тому ничего хорошего. Потом презрительно пожал плечами и спокойно отъехал. А Стокко одним глазом (второй был скрыт под повязкой) неотрывно следил за домами на Фуражной и даже не повернул головы в сторону всадника.

Пардальян выбрался из города, пустил коня галопом по дороге в Сен-Дени и помчался за Вальвером. Возможно, шевалье забыл сказать своему юному другу что-то очень важное…

Вскоре Пардальян почти настиг Одэ. Тот ехал мелкой рысцой: Ландри Кокнар держался рядом, как равный, Эскаргас и Гренгай куда-то исчезли.

Но, странное дело, Пардальян не пришпорил, а осадил своего коня и тоже пустил его мелкой рысцой. Более того: шевалье плотно завернулся в плащ и надвинул шляпу на глаза. Таким образом, дав Вальверу рискованное поручение, Пардальян теперь тайно следовал за юношей.

 

XV

НА БЕРЕГАХ СЕНЫ

По каким-то своим соображениям, о которых мы вскоре узнаем, Пардальян издали наблюдал за Вальвером. Обгоним же шевалье и присоединимся к молодому человеку.

Как Одэ и собирался, он переправился через Сену в Сен-Дени. А там съехал на дорогу, тянувшуюся вдоль берега, вверх по течению реки, в сторону Парижа. Юноша пустил лошадь шагом; следом за ним ехал Ландри Кокнар. Они походили на людей, которые возвращаются с утренней прогулки.

Эскаргас и Гренгай все еще отсутствовали, и было видно, что Вальвера это ничуть не беспокоит. Стало быть, он знал, куда они так неожиданно запропастились.

А Пардальян оставил своего скакуна в конюшне при одном из трактиров в Сен-Дени. Теперь шевалье широко шагал по бездорожью, скрываясь за живыми изгородями и кустами. Он уже не следовал за юношей, который ни о чем не подозревал, а значительно опережал Одэ. Пардальян продвигался скрытно, но так быстро, что расстояние между ним и Вальвером все время увеличивалось. К тому же всадники явно не спешили.

Неторопливая прогулка по берегу длилась уже минут пятнадцать, когда Одэ де Вальвер углядел наконец рослого д'Альбарана, который медленно ехал ему навстречу в сопровождении двух слуг, которых Гренгай назвал «дюжими ребятами» и «просто громилами». Вальвер повернул голову и предупредил Ландри Кокнара.

— А вот и наши молодчики.

— Вижу, сударь, — ответил тот бесстрастным голосом.

Они продолжали сближаться. В отличие от Вальвера, который рассчитывал встретить здесь д'Альбарана и сразу узнал его по огромному росту, испанец думал только о своей миссии и не обратил ни малейшего внимания на всадника, который с беззаботным видом двигался ему навстречу.

Д'Альбаран понял, что перед ним — его смертельный враг, лишь тогда, когда подъехал к Одэ почти вплотную. Великану и в голову не пришло, что Вальвер сам разыскивал его. Испанец решил, что их свел случай. Счастливый случай: юношу сопровождал один неказистый слуга, а с д'Альбараном были два испытанных смельчака-атлета. Трое против двоих — и у каждого по паре пистолетов.

Д'Альбаран забыл, что выполняет поручение Фаусты, а она таких промахов не прощала. Он забыл, что Вальвер однажды уже взял верх над ним, непобедимым доселе д'Альбараном, великаном, которому не было равных. Испанец забыл обо всем на свете. Он видел только своего обидчика. Такой случай нельзя было упускать…

Д'Альбаран забыл даже о правилах благородного поведения и не вызвал противника на честный поединок. Несмотря на внешний лоск, этот великан был настоящим дикарем. Да он и не хотел дуэли: он жаждал крови и мечтал прикончить своего врага — любой ценой, любыми средствами. Повернувшись к своим, испанец тихо скомандовал:

— Этих двоих убить на месте!

Отдав приказ, Д'Альбаран бросил поводья, выхватил пистолеты, хладнокровно зарядил их, до крови пришпорил коня, который заржал от боли, и полетел вперед, яростно вопя:

— Смерть им!.. Смерть!..

Подручные великана помчались за ним, тоже сжимая в каждой руке по пистолету и тоже крича:

— Вперед!.. Бей!.. Круши!.. Дави!..

Это был смертоносный вихрь, который, казалось, сметет все на своем пути.

Не дожидаясь, пока его растопчут на узкой дорожке, Вальвер тоже выхватил пистолет. Другой рукой он держал поводья, чтобы в любой момент направить коня, куда потребуется. Юноша тоже послал своего скакуна вперед, только не безрассудно, как это сделал д'Альбаран, а так, словно они упражнялись в манеже.

Выполняя, вероятно, заранее полученные указания, Ландри Кокнар спрыгнул на землю и побежал вдоль живой изгороди. В каждой руке у него было по пистолету. По привычке он оглашал окрестности истошными воплями, искусно подражая всем известным в то время домашним животным.

Оказавшись в пяти шагах от Вальвера, д'Альбаран выстрелил, взревев страшным голосом:

— Умри, собака!..

Вальвер хладнокровно ждал этого выпада. Не успел еще противник нажать на курок, как Одэ вонзил шпору в бок скакуна и резко дернул за поводья; конь быстро отступил влево. Пуля просвистела как раз там, где только что находился юноша. Д'Альбаран целился ему точно в грудь. Вальвер сразу выстрелил в ответ, но не во всадника, а в лошадь.

И не промахнулся: конь рухнул как подкошенный. Д'Альбаран вылетел из седла и растянулся посреди дороги — но отделался лишь легкими ушибами. В мгновение ока Вальвер отшвырнул разряженный пистолет, выхватил второй, остановил своего скакуна, спрыгнул на землю и бросился на поверженного противника.

Подручные д'Альбарана мчались за ним. Свои пистолеты они разрядили сразу после того, как это сделал их хозяин. Но ни одна из четырех пуль не попала в цель: то ли слуга испанца были плохими стрелками, то ли слишком понадеялись на удачу… Теперь они летели, как пушечные ядра, — прямо на своего господина. Еще секунда, и он оказался бы под копытами их скакунов. Нечеловеческим усилием гиганты вовремя остановили лошадей. Громилам бы не следовало спешиваться, но они, похоже, были настолько преданы своему хозяину, что, забыв о всякой осторожности, поспешно соскочили на землю и устремились к д'Альбарану, чтобы прикрыть его своими телами.

Однако усилия дюжих ребят оказались напрасными. Крепкие парни не успели даже выхватить шпаг: Ландри Кокнар был тут как тут. Он не стал стрелять. Он просто обрушил рукоять пистолета на темя одного из гигантов. Тот, не застонав, не издав ни единого звука, как подкошенный рухнул на тропинку. Ликующий Ландри Кокнар завизжал, как недорезанный поросенок, и устремился на второго молодца, чтобы отправить его вслед за первым. Но судьба распорядилась иначе…

Слуга испанца налетел прямо на Вальвера. Юноша молниеносно перехватил пистолет в левую руку, а правой сработал, как настоящей тяжелой гирей. Сокрушительный удар кулака пришелся гиганту между глаз, и бедолага упал рядом со своим напарником в тот самый миг, когда Ландри Кокнар собирался опустить ему на голову рукоять пистолета. Но, хоть этого противника уложил и не Ландри, он все равно опять заверещал, празднуя победу.

И тут невесть откуда появились Эскаргас и Гренгай, словно оба они наблюдали за борьбой из какого-то укрытия и ждали именно этой минуты. В руках у них были крепкие веревки. Раненые и пикнуть не успели, как уже были связаны по рукам и ногам, да так, что не могли и пальцем пошевелить. Впрочем, они об этом и не помышляли: оба были без сознания.

Д'Альбаран вскочил на ноги и принялся оглядываться в поисках своего заряженного пистолета, который давно покоился на дне Сены, куда его носком сапога сбросил Вальвер. Тогда испанец обнажил шпагу. И тут в двух шагах от себя он увидел дуло пистолета и услышал твердый голос графа де Вальвера:

— Не двигайтесь, господин граф, или мне придется угостить вас порцией свинца.

— Дьявол! — в приступе отчаяния взревел д'Альбаран.

Но он так и остался на месте. Вальвер только этого и хотел. Улыбнувшись, юноша сказал:

— Прекрасно. Надеюсь, теперь мы договоримся. Это в ваших интересах.

Д'Альбаран насторожился, но решил пока помолчать. Не считая себя окончательно побежденным, он думал, как бы спастись от пули, которая того и гляди вылетит из направленного на него пистолета. Испанец быстро осмотрелся.

Слева он него была река, а он плавал, как рыба. Справа — живая изгородь. Сквозь нее можно было легко продраться, в худшем случае оцарапавшись и немного помяв роскошный бархатный костюм. А дальше простирались поля, это был путь к свободе. Но…

Дорогу к реке преграждал Эскаргас с кровожадной улыбкой на лице и пистолетом в руке, У изгороди стоял Гренгай, тоже с пистолетом и с такой же выразительной, многообещающей улыбкой. Наконец, в спину испанцу упирался пистолет ухмыляющегося Ландри Кокнара.

Д'Альбаран не был трусом, и четыре пистолета его не напугали. Уперев кончик шпаги в носок сапога, он положил на эфес свои крупные ладони и просто — Вальвер невольно залюбовался его выдержкой — сказал с некоторым восхищением:

— Cascaras!..

Что по-испански означает приблизительно: «Проклятье!»

Тут Д'Альбаран вспомнил про слова Вальвера и решил наконец вступить в переговоры.

— Как? — удивился он. — Стало быть, вы знали, что встретите меня здесь?

— Да, знал, — прямо ответил Вальвер. — Я прибыл сюда именно для того, чтобы потолковать с вами.

— Значит, мне устроили засаду, — с высокомерным презрением проронил д'Альбаран.

— Да полно вам! — возразил Вальвер с холодной учтивостью. — Нас было всего двое, а вы втроем бросились на нас с пистолетами, да еще без всякого предупреждения. И мы вдвоем вывели ваших людей из строя и взяли вас в плен. Нравится вам это или нет, но вы у нас в руках, сеньор д'Альбаран.

— А зги двое? — сказал тот, с величайшим пренебрежением кивнув в сторону Эскаргаса и Гренгая.

— Эти двое появились, когда все было кончено, — напомнил Одэ.

— И теперь сторожат меня с пистолетами в руках, — усмехнулся испанец.

— Иначе вы бы попытались убежать, — вежливо объяснил юноша.

— А-а, ладно! — пробормотал д'Альбаран, пожимая плечами.

Он медленно вложил шпагу в ножны, скрестил руки на широкой груди и, глядя Вальверу прямо в глаза, спокойно заявил:

— Ну что ж — убейте меня.

— Я хочу поговорить с вами. А прикончить вас мне придется лишь в одном случае: если вы сами вынудите меня это сделать, — заверил испанца Вальвер.

Странное дело: эти слова не только не успокоили д'Альбарана, но смутили его гораздо больше, чем четыре нацеленных на него пистолета. То, во что еще минуту назад великан отказывался поверить, теперь представлялось ему вполне реальным.

— Что вам от меня нужно? — мрачно спросил испанец.

— Мне нужно, — ответил Вальвер, выделяя голосом эти слова, — мне нужно, чтобы вы отдали мне бумагу, подписанную герцогиней де Соррьентес… Она удостоверяет, что на вас возложено командование всадниками, которые сопровождают корабль, поднимающийся по Сене… Трюмы судна заполнены бесценным грузом… испанскими винами… самых дорогих сортов, судя по тому, что товар охраняют десять солдат и один офицер…

Д'Альбаран просто растерялся. Он мог ожидать от Вальвера чего угодно — но только не такой осведомленности.

— Откуда вам это известно? — спросил великан хриплым голосом.

— Не важно, — отмахнулся юноша. — Известно, и все тут. Ну, давайте бумагу, сударь. Подумать только! Вино, которое стоит четыре миллиона! Да это божественный нектар! Я хочу его попробовать!

Д'Альбаран содрогнулся: Вальверу была известна даже точная цена груза. Тут великан задумался. Но не потому, что, готов был уступить. Он просто прикидывал, успеет ли разорвать драгоценную бумагу, спрятанную у него на груди, под колетом. Так были бы спасены миллионы, отправленные из Испании почти полтора месяца назад. Хозяйка д'Альбарана ждет не дождется этих денег, и вот они уже почти у нее в кармане — а их хотят безжалостно похитить!

Вальвер, будто прочитав мысли великана, снова наставил на него дуло пистолета и предупредил:

— Бесполезно, сударь. Я уложу вас на месте прежде, чем вы успеете выхватить документ.

— Ладно, — прошипел д'Альбаран, — убейте меня, и дело с концом.

Вальвер подошел к пленнику вплотную, приставил дуло пистолета к его лбу и ледяным тоном отчеканил:

— Бумагу — или пуля разнесет ваш череп на куски!

Д'Альбаран стоял спокойно. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Пронзив Вальвера испепеляющим взглядом, он бесстрастно сказал:

— Стреляйте.

Вальвер начал медленно нажимать на курок. Д'Альбаран застыл, словно мраморное изваяние. Только на губах у него мелькнуло подобие презрительной улыбки.

Вальвер убрал палец с курка, медленно опустил руку, отступил на два шага, снял шляпу и отвесил великану галантный поклон.

— Что такое? В чем дело? — недоуменно спросил д'Альбаран.

— Сударь, — важно проговорил Вальвер, — совести у вас нет, зато храбрости хоть отбавляй. Мне не следовало запугивать человека, который не боится смерти. Прошу простить мне эту бестактность.

Опешивший д'Альбаран вытаращил глаза. У него было такое растерянное лицо, что Вальвер чуть не расхохотался. Его менее сдержанные спутники со знанием дела обменивались впечатлениями.

— Не понимает, бедолага! — сказал Эскаргас.

— Поди втолкуй ему, что такое благородство, — вздохнул Гренгай.

— Сам-то небось пальнул бы, как пить дать! — понимающе покивал головой Ландри Кокнар.

Д'Альбаран все молчал, и тогда снова заговорил Вальвер:

— Однако мне нужда эта бумага! И раз вы не желаете отдать ее по доброй воле, что мне вполне понятно, я буду вынужден отнять ее у вас силой.

Он протянул пистолет Гренгаю, обнажил шпагу, поприветствовал противника и крикнул:

— Защищайтесь! Держитесь, сударь, я не буду вас щадить.

На сей раз д'Альбаран все понял без лишних слов. Раньше его совершенно сбила с толку непонятная милость противника, но теперь великан снова воспрял духом. Он немедленно выхватил шпагу, со свистом рассек воздух и осведомился:

— Надеюсь, это будет честный поединок?

И д'Альбаран указал клинком на трех молодцов, которые так и не опустили своих пистолетов. По знаку Вальвера Эркаргас, Гренгай и Ландри Кокнар спрятали оружие и молча отошли к изгороди.

Оба противника изготовились — и скрестили шпаги.

Д'Альбаран расчетливо придерживался оборонительной тактики. Он уже не стремился прикончить Вальвера. Великан думал лишь о том, как спасти драгоценную бумагу. Будучи первоклассным фехтовальщиком, он надеялся любой ценой добиться своего. Он был готов даже съесть этот документ во время поединка.

Вальвер атаковал молниеносной серией прямых выпадов, как его учил Пардальян. Д'Альбарану пришлось отступать. Но, пятясь, он ловко защищался, полностью контролируя ситуацию. Так, по крайней мере, ему казалось.

На самом деле Вальвер лишь прощупывал его. А испанец этого не понял. Он сообразил только, что имеет дело с грозным противником, схватка с которым потребует напряжения всех сил… Четко осознавая угрожающую ему опасность, великан попытался левой рукой расстегнуть камзол и, пока еще не поздно, уничтожить бумаги.

Вальвер вроде бы не обратил на это внимания. Следуя наставлениям Пардальяна, он заговорил: болтовня всегда отвлекает противника и вынуждает его делать ошибки.

— Только не думайте, что я собираюсь присвоить миллионы мадам де Соррьентес, — заявил он д'Альбарану.

— Вот как?! — усмехнулся великан, парируя очередной выпад.

— Да-да, не сомневайтесь! — заверил испанца Вальвер. — Эти миллионы предназначены совсем другому человеку.

— Да ну! И кому же? — поинтересовался д'Альбаран.

— Королю, сударь, — с готовностью объяснил юноша. — Их хотели использовать, чтобы навредить ему, а они пойдут на его защиту. Это вполне справедливо!

— Он ими еще не завладел, — прошипел испанец.

— Верно, — кивнул Одэ. — Он получит их только сегодня вечером. Так и скажите вашей хозяйке. А еще уведомьте ее, что в этом деле я лишь представляю господина Пардальяна. Это он забирает у вас деньги моими руками, чтобы передать ваши миллионы королю. Ну вот, теперь вы в курсе, и можно поставить точку…

— И юноша сделал резкий выпад.

Д'Альбаран уронил шпагу и с глухим стоном рухнул на землю.

Вальвер тут же склонился над ним. Вдруг кто-то завопил гневным голосом:

— Вор!

— Берегись! — закричали слуги.

Неведомая сила подхватила Одэ и грузно швырнула назад. И тут он узнал голос Пардальяна:

— Полегче, молодой человек! Напасть сзади — это черт знает что!

Вскочив на ноги, Вальвер увидел, что Пардальян угрожающе поводит шпагой перед глазами юного красавца с тонкими усиками и остроконечной бородкой, одетого с той изысканной простотой, которая отличает людей самого высокого происхождения. Сей молодой человек что-то нечленораздельно кричал, прыгал, бесновался и беспорядочно размахивал шпагой, пытаясь обойти того, кто стоял у него на пути. Красавец стремился пробиться к Вальверу, которого едва не прикончил возле тела д'Альбарана.

— Бумаги у вас? — спросил Пардальян, играючи отражая удары, которыми осыпал его взбесившийся незнакомец.

— Да, сударь, — ответил слегка ошарашенный Одэ.

— Тогда в седло — и вперед! — скомандовал шевалье.

— Но, сударь… — начал было Вальвер.

— Вперед, сказано вам! — прикрикнул на него Пардальян.

— Хорошо, сударь, — не стал больше спорить граф.

Но без лошади далеко не уедешь… А кони были за спиной у бесноватого. Они мирно пощипывали листья с ветвей деревьев. Ландри Кокнар устремился к скакунам. Но незнакомец опередил его. Отпрыгнув от изумленного Пардальяна, юноша подбежал к лошадям и с невероятной быстротой уложил их на месте, вогнав в грудь каждому коню клинок по самою рукоять.

С окровавленной шпагой красавец вернулся назад и еще яростнее набросился на Пардальяна.

«Вот это львенок! — восхищенно подумал шевалье. — Кто бы это мог быть?»

Сдерживая бешеную атаку, Пардальян махнул рукой. По этому знаку Гренгай кинулся за изгородь и привел двух лошадей: свою и Эскаргаса.

— По коням! — властно приказал шевалье.

Вальвер и Ландри Кокнар вскочили в седла и схватили поводья.

Но тут незнакомец снова отпрыгнул назад и вроде бы бросился наутек. Но нет. Шагах в двадцати от наших героев он остановился, замер посреди дороги с окровавленной шпагой в руке и громовым голосом объявил:

— Не пущу!

И смех, и грех… И все из-за Пардальяна, который пощадил этого отчаянного смельчака. Но шевалье еще перед началом вылазки строго-настрого наказал никого не убивать, считая, что не дело проливать кровь из-за денег, пусть даже и очень больших. А ее сегодня и так уже пролито немало.

Но этого нахала надо было как-то убрать с дороги.

— Я расчищу путь, — крикнул Пардальян Вальверу. — Езжайте, а я тут сам разберусь.

И шевалье ринулся на юношу, чтобы устранить эту досадную помеху. Но незнакомец не дрогнул. Снова скрестились шпаги. Только теперь Пардальян перешел в атаку. Молодой человек до тонкости изучил науку фехтования, однако до Пардальяна ему было далеко. Юноша не успевал отражать все удары шевалье. Тот уже не раз мог убить его или по крайней мере тяжело ранить, но безумец не отступал ни на шаг, как ни старался Пардальян оттеснить его с дороги.

«Черт бы побрал этого упрямца! — подумал шевалье. — Умрет, а с места не сдвинется. В смелости ему не откажешь… Неприятно мне его унижать, а придется… Или я вынужден буду его прикончить… А мне совсем не хочется…»

Пардальян сделал несколько обманных движений — и выбил шпагу из рук противника… Описав в воздухе дугу, оружие юноши упало в реку.

— Будьте вы прокляты, чертов шевалье! — зарычал совершенно обезумевший незнакомец.

Пардальяну стало его жаль, и он мягко извинился:

— Я очень огорчен, сударь, но согласитесь, что вы сами толкнули меня на это.

— Надо было убить меня, сударь! — страшным голосом вскричал незнакомец.

— Этого-то я как раз и не хотел, — ответил Пардальян.

Внимательно изучая молодого человека он думал:

«Черт, голос как будто знакомый!.. Где же я его слышал?..»

Наивно полагая, что все уже кончено, Пардальян поприветствовал побежденного и вложил шпагу в ножны.

Вальвер и Ландри Кокнар тоже решили, что путь свободен, и пустили коней рысцой.

Но незнакомец снова оказался посреди дороги и вытащил из-за пазухи острый кинжал. Юноша стоял как вкопанный, широко расставив ноги и чуть наклонившись вперед. Было ясно, что он скорее умрет под копытами. чем сдвинется с места.

— Это уже не упрямство, а чистое безумие! — пробормотал Вальвер, любуясь героем, как и Пардальян.

И он направил лошадь прямо на сумасшедшего юнца.

Пардальян наблюдал за происходящим, скрестив руки на груди. Вмешиваться он не собирался. Зачем? Ему было понятно, что Вальвер и так проедет. Но Пардальяна очень занимал этот юный храбрец. Хорошо зная Вальвера, шевалье не сомневался, что тот не станет трогать того, кого пощадил он, Пардальян; того, кто осмелился в одиночку бросить вызов пятерым вооруженным мужчинам, каждый из которых мог бы стереть его в порошок; того, кто сейчас стоял, как скала, не желая уступать дорогу всаднику.

А в голове у Пардальяна вертелся один вопрос: «Где же, черт возьми, я слышал этот голос?»

Одэ де Вальвер приближался к незнакомцу, не сводя с него взгляда. А юный безумец не спускал глаз с мчавшейся на него лошади.

«Черт, он метит коню в грудь, — сообразил Вальвер. — Рассчитывает выбить меня из седла, завладеть бумагой и порвать ее».

Вытащив документ из-за пояса, Одэ засунул его во внутренний карман колета. И закричал:

— Дорогу!.. Дорогу, черт возьми, или я вас раздавлю!

— Не пущу! — снова завопил незнакомец.

Вальвер был уже в двух шагах от него. Молодой красавец сосредоточился, собираясь поразить лошадь и отскочить в сторону. Прием нехитрый — но требующий предельного хладнокровия, верного глаза и твердой руки.

Незнакомцу не удалось осуществить задуманное. Все было сделано, как надо, но Вальвер вонзил шпору в бок коню, и тот рванулся в сторону, избежав удара кинжалом; недавно Вальвер таким же образом спасся от пули д'Альбарана. Любой другой всадник вылетел бы из седла, а Одэ даже не покачнулся. Пардальян крякнул от удовольствия.

Метя в лошадь, незнакомец так резко замахнулся кинжалом, что едва не упал на дорогу. Лишь чудом юноша удержался на ногах.

А Вальвер уже проскочил мимо него. Удивительно, как конь и всадник не сорвались в реку.

Задыхаясь от бессильного гнева, незнакомец кричал:

— Стой! Стой!.. Вор!.. Бандит с большой дороги!.. Стой!..

А Пардальян все думал:

«Да где же я слышал этот голос?.. Так рычит разъяренный тигр…»

 

XVI

ИСПАНСКИЕ МИЛЛИОНЫ

Незнакомец хотел было побежать за Вальвером, но вдруг, как безумный, ударил себя кулаком по лбу и сломя голову понесся прямо на живую изгородь. Не жалея роскошного костюма, раздирая в кровь руки и лицо, юноша прорубал себе дорогу кинжалом.

— Какого черта ему понадобилось туда лезть? — вслух удивился Пардальян.

Гренгай пояснил:

— Сударь, я видел там лошадь.

— Тогда понятно: он хочет нагнать Вальвера и задержать его… своим кинжальчиком… Ну, храбрец!.. — покачал головой шевалье.

А про себя добавил:

«Или у него там припрятаны пистолеты… Ну, у Вальвера с Ландри оружие тоже имеется… Право, если Одэ потеряет терпение и проткнет этого сумасшедшего шпагой или всадит в него пулю, я пойму графа! Нельзя же быть таким настырным!»

И Пардальян отвернулся, потеряв интерес к происходящему. Но внезапно он тоже хватил себя кулаком по лбу и мысленно выругался:

«Какой же я болван! А вдруг он поскачет не за Вальвером, а к кораблю? Если там узнают, что случилось, то весь наш план провалится!.. Тысяча чертей! Терпение мое лопнуло! С ним надо кончать… Сам виноват».

Пардальян мгновенно принял решение. Кони подручных д'Альбарана все еще стояли у живой изгороди, ощипывая с нее листья.

Выбрав одну из лошадей, шевалье вскочил в седло с легкостью, которой могли бы позавидовать многие юноши. Отъехав от изгороди, насколько позволяла узкая дорожка, Пардальян пришпорил коня, одним махом перелетел через колючие кусты и оказался возле незнакомца, когда тот вставлял ногу в стремя. Пардальян прыгнул на молодого человека, схватил его сзади и, как перышко, поднял в воздух.

Задыхаясь в железных тисках, юноша не потерял головы. Он не кричал и не вырывался. Вдруг молнией блеснул кинжал.

Но Пардальян был начеку. Продолжая сжимать противника одной рукой, другой он мгновенно перехватил руку, державшую кинжал. Шевалье окончательно вышел из себя:

— Да сколь же можно, черт возьми! Бросьте эту игрушку!

Он опустил юношу на землю, изо всей силы сжав его запястье. Молодой человек извивался, как уж, пытаясь кусаться и царапаться. И все это молча. Ему было очень больно, но Пардальян не услышал ни вздохов, ни стонов. Юноша побледнел, с него градом катил пот, глаза вылезли из орбит, но он не проронил ни звука, до крови закусив губу. Превозмогая нестерпимую боль, незнакомец не выпускал из руки кинжала: это была его единственная надежда на спасение.

Гордый дух молодого безумца не был сломлен — но раздавленные пальцы в конце концов разжались сами собой. Наступив на упавший кинжал, Пардальян оставил юношу в покое. А тот в отчаянии прохрипел:

— Трус! Жалкий трус!

Это действительно было похоже на рычание разъяренного тигра. Услышав столь незаслуженное оскорбление, Пардальян резко вскинул голову и сказал ледяным тоном:

— Молодой человек, за это слово вы мне…

Но вдруг шевалье замолчал и мгновенно успокоился. В глазах у него заплясали смешинки, и он иронически протянул:

— Нет, ты только погляди!

Что же он такого увидел? А вот что.

Мы уже говорили, что лицо юноши украшали черные тонкие усики и остроконечная, тоже черная, как смоль, бородка. Теперь она держалась всего на нескольких волосках.

Накладная, стало быть, бородка. Тут Пардальяна и осенило. Он снял шляпу, раскланялся со свойственным лишь ему одному грубоватым изяществом и воскликнул насмешливым голосом:

— Так это были вы, герцогиня! Разрази меня гром! Как же это я не признал мадам Фаусту в элегантном костюме юного наездника?!!

Фауста — а это действительно была она — одарила шевалье выразительным взглядом, который не поддавался описанию. Сняв перчатки, она заткнула их за пояс, рванула бородку и, отшвырнув ее в сторону, стала мягко потирать распухшее запястье. Пардальян расценил это как немой укор и немедленно извинился:

— Пожалуй, я вел себя грубо. Но кто бы, черт возьми, узнал вас в мужском костюме, с усиками и бородкой? Вы можете возразить, что уж я-то должен был понять, кто передо мной. И что раньше я бы непременно догадался… Да, верно. Но что вы хотите, это было так давно. Не гневайтесь на старика, герцогиня, известно ли вам, что мне уже шестьдесят пять? Нелегкая это штука — годы… Как говорится, старость — не радость. Посудите сами: зрение никудышное, слух ослаб, ноги ватные, руки дрожат, спина не гнется, волосы редкие, седые… В общем, развалина, а не человек. А вот вам повезло, вы — из тех редких людей, над которыми время не властно. Ведь вы совершенно не меняетесь! Право, вы все такая же, какой были в двадцать лет, когда хотели прикончить меня, потому что, по вашим словам, очень меня любили. Странная это все-таки была любовь…

Пардальян словно хотел заговорить женщине зубы или стремился скрасить ей горечь поражения, давая время прийти в себя. И Фауста, действительно взбодрилась и отчасти обрела свое знаменитое хладнокровие, которое потеряла сегодня, похоже, первый раз в жизни.

Пардальян болтал без умолку, ни на миг не спуская с Фаусты глаз. Будь перед ним вооруженный отряд, шевалье был бы не менее собран. Красавица обратила внимание, что Пардальян сознательно встал так, чтобы отрезать ей путь к лошади. Но женщина и не собиралась предпринимать эту последнюю попытку к бегству. Зачем? Она была пленницей Пардальяна. И отлично знала, что он отпустит ее только тогда, когда сам сочтет нужным… если вообще отпустит.

Фауста сохраняла внешнее спокойствие. Но в душе ее вновь поднялась волна отчаяния. Потеря миллионов была для герцогини страшным ударом. Но это было дело поправимое. Деньги она могла взять и из собственного состояния. Правда, на это потребуется время. Конечно, не лучший выход из положения, но все-таки…

А вот потеря свободы означала для Фаусты крушение всех планов, это был бы полный конец. Этот удар был в тысячу раз страшнее, и она разразилась ужасными проклятьями. Пардальян удивился, а она гневно закричала:

— Почему же, почему вы не убили меня?!

— На этот вопрос я вам уже ответил… — пожал плечами шевалье. — Да что мы все стоим, давайте отсюда уйдем, согласны?

Пардальян взял лошадей под уздцы и подхватил Фаусту под ручку. Она не сопротивлялась, понимая, что он сейчас — хозяин положения.

Но Фауста вовсе не собиралась отказываться от борьбы. Ни в коем случае! Женщина просто проявила гибкость, нисколько не сомневаясь, что не все еще потеряно. В голове у герцогини уже роилось множество планов. Она выглядела вялой и безразличной, а сама только и ждала, когда ей улыбнется удача.

— Куда это вы меня ведете? — спросила красавица.

— Вон там — тропинка, — объяснил Пардальян. — Мы вернемся на поле брани и займемся вашими бедолагами, а то они лежат посреди дороги, и никто о них не позаботится.

Фауста кивнула головой, выражая то ли согласие, то ли благодарность. Сделав несколько шагов, женщина серьезно сказала:

— Я должна извиниться перед вами, шевалье.

— Передо мной? — изумился Пардальян. — Да за что? Бог с вами.

— За оскорбительное слово, которое вырвалось у меня в минуту боли и отчаяния, — вздохнула герцогиня. — Вы знаете, что на самом деле я так не думаю. Вам известно, Пардальян, что я никогда не сомневалась в вашей исключительной отваге. Для всех, кто знаком с вами, вы — живое воплощение мужества.

— Прошу вас, мадам, пощадите мою скромность, — потупился шевалье.

А Фауста все так же серьезно продолжала:

— Я о вас такого мнения, что этого не передашь словами!

— Вот черт! Если вы не остановитесь, я просто лопну от гордости, — насмешливо воскликнул Пардальян. И с самым любезным видом добавил: — К счастью, мы оба относимся к людям, которые могут смело говорить друг другу то, что думают, будь то хвала или хула.

Они вернулись на «поле брани». Лошадей Пардальян оставил у живой изгороди, но Фаусту все еще держал под руку.

Эскаргас и Гренгай уже перевязывали д'Альбарана со сноровкой, показывавшей на их богатейший опыт и знания в этой области. У них было с собой все необходимое: бинты, корпия и мази. И река в двух шагах. В то время не предпринимали вылазок, не запасшись маленькой аптечкой. Все, что было нужно, Эскаргас и Гренгай извлекли из кожаной сумки, привязанной к луке седла одной из убитых лошадей.

— Ну что? — поинтересовался Пардальян. Он видел, что Фауста очень волнуется за своего д'Альбарана.

— Ничего страшного, господин шевалье, — успокоил Пардальяна Эскаргас. — Господин де Вальвер может гордиться столь точным ударом, что…

— Через пару недель он будет на ногах. И пусть себе снова кидается на клинки, если ему это нравится, — добавил Гренгай.

— Они знают, что говорят, — объяснил Фаусте Пардальян. — Оба столько раз латали собственные шкуры, что разбираются в этом, как лучшие лекари.

Фауста поблагодарила шевалье кивком головы. И они повернулись к другим раненым. Те были только оглушены — и уже пришли в себя. Гиганты обеспокоенно таращили глаза, узнав свою госпожу в мужском обличье: впрочем, они не слишком удивились, поскольку часто видели Фаусту в костюме наездника.

— Будьте благоразумны, и вас никто больше не тронет, — мягко сказал им Пардальян. — Только от веревок вы освободитесь не скоро… Так надо.

Оба громилы промолчали: они ждали распоряжений от своей госпожи.

— Мы должны сдаться на милость победителя, — мрачно проговорила Фауста.

Перевязанный д'Альбаран очнулся. Он сразу увидел Фаусту и попытался приподняться, но глухо застонал и смиренно извинился:

— Я сделал, что мог, мадам… Но потерпел… поражение.

— Я тоже, — горько усмехнулась красавица. — Я тоже проиграла. Ты ранен, а я в плену… Но мы оба живы, а это главное.

— Сударь, — вмешался Пардальян, — вы удержитесь в седле до Сен-Дени? Это не так уж далеко.

— Думаю, да… — пробормотал великан.

— Тогда действуйте — и вперед, — скомандовал шевалье.

Этот приказ был адресован Эскаргасу и Гренгаю. Те хорошо знали, что делать. Осторожно подхватив раненого, они посадили его на скакуна Фаусты. Не развязывая двух подручных испанца, Гренгай и Эскаргас подтащили их к другим коням и положили поперек седел, крепко прикрутив веревками. Затем, взяв лошадей под уздцы, верные слуги застыли на месте, давая понять, что готовы тронуться в путь.

— Ну, поехали! — распорядился Пардальян.

 

XVII

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Не выпуская руки Фаусты, шевалье мягко увлек женщину за собой. За ними последовал д'Альбаран. Замыкали процессию Эскаргас и Гренгай, ведя под уздцы лошадей с пленными. Маленький отряд — трое конных и четверо пеших — продвигался шагом, оставив на тропинке трех убитых лошадей.

Сначала все молчали. Краем глаза Пардальян наблюдал за Фаустой. Она была спокойна и ступала уверенно, словно смирившись со своей двойной неудачей. Пардальян удвоил внимание: он не сомневался, что она обдумывает ответный ход. Чтобы отвлечь ее от коварных расчетов, шевалье начал разговор, вынуждая Фаусту отвечать на вопросы.

— Как это вас угораздило пуститься в дорогу одной, без всякого эскорта? — с откровенным интересом осведомился он.

Фауста, похоже, разгадала маневр шевалье. Но отмалчиваться не стала. Женщина хмуро ответила:

— Сами знаете, я не трусиха. И потом, мне казалось, что опасаться нечего… Ведь я была вооружена, а шпагой я владею вполне прилично.

— Согласен, — кивнул Пардальян. — Но почему же вы оказались именно на этой тропинке?

— Потому что мне хотелось проверить самой, как выполняются мои приказы, — процедила герцогиня.

— Понимаю, — усмехнулся шевалье. — Четыре миллиона — это кругленькая сумма. Но именно потому вам и не следовало выезжать без надежной охраны.

— Я же вам объяснила… — сердито посмотрела на собеседника Фауста. — Я думала, что мне нечего бояться. Все делалось в тайне, и я была просто уверена, что об этих миллионах никто не знает.

— Кроме меня, как видите, — ввернул Пардальян.

— Это правда, — вздохнула красавица. — Вы так хорошо осведомлены, что мне остается только выяснить, кто же меня предал.

— Клянусь, никто вас не предавал, — твердо проговорил шевалье. — О скором прибытии этих миллионов из Испании я узнал непосредственно от вас.

— От меня?!! — резко вскинула голову Фауста.

— От вас, — подтвердил Пардальян. — Я ни в коем случае не утверждаю, что вы сами мне все рассказали. Нет. Но вы забываете, что однажды я побывал у вас. И пока я находился в некой комнате, вы, сами того не подозревая, сообщили мне много интересного. В том числе и об ожидаемом вами прибытии миллионов. Как видите, я ничего не пропустил мимо ушей.

— Раз вы так говорите, значит, так оно и было, — задумчиво произнесла Фауста. — Но я не могла вам сообщить, в какой именно день мне придут эти миллионы… Этого я и сама еще не знала… И я не имела возможности рассказать вам, каким путем их мне доставят, по какой дороге отправится за ними д'Альбаран… Я тогда даже не решила, что пошлю за грузом именно его. Выходит, меня все-таки предали…

— Уверяю вас, что вы заблуждаетесь, — заверил женщину Пардальян, — Все это я выяснил сам. И без особого труда.

— Можно поинтересоваться, как? — вскинула брови Фауста.

— Боже ты мой, да самым простым способом! — воскликнул шевалье. — Я послал на Испанскую дорогу верного человека. У него нюх, как у ищейки, а по-испански он говорит, как уроженец Кастилии. Когда он встретил обоз, то сразу понял, что поклажу охраняют солдаты, хоть и переодетые слугами из богатого дома. Даже между собой они говорили только по-французски — и очень правильно говорили — но мой молодец мигом почуял, что это испанцы. Он сошелся с ними поближе, как обычно сходятся со служивыми, поставив им несколько бутылок доброго вина. Вот языки у них и развязались. Впрочем, знали солдаты немного. Но этого немногого хватило, чтобы догадаться об остальном. Что же до господина д'Альбарана, то он — ваша правая рука, и я подумал, что именно ему вы прикажете доставить на место груз, который везли вам то по воде, то по суше. Поэтому другой верный мне человек следил за вашим преданным слугой. Сегодня утром мой парень доложил мне об утренней прогулке д'Альбарана, и я понял, что пора действовать. Как видите, герцогиня, мне не понадобилось подкупать ваших лакеев. Впрочем, мне было бы трудно это сделать: сами знаете, у меня за душой ни гроша.

— Я вам верю, — просто сказала Фауста, поражаясь про себя неистощимой изобретательностью Пардальяна. Немного помолчав, женщина спросила: — И что же вы собираетесь делать с этими деньгами?

— Верну их хозяину, черт возьми! — воскликнул шевалье.

— Как? — притворно изумилась Фауста. — Вы отдадите мне миллионы, которые у меня отняли?

— Я сказал, что верну их хозяину, — холодно отчеканил Пардальян.

— Однако… по-моему, это мои деньги, — осторожно заметила герцогиня.

— Это вам только кажется, — отозвался шевалье. — Теперь они принадлежат королю. Впрочем, говоря с вами, необходимо избегать расплывчатых выражений, потому я уточняю: королю Франции, Его Величеству Людовику XIII.

— Вот это новость! — вскричала Фауста. — Как же вы объясните, что мои деньги стали вдруг собственностью короля Франции, Его Величества Людовика XIII?

— Это без труда растолкует вам любой француз, ухмыльнулся Пардальян. — По существу, груз, который вы ждете, — такой же товар, как и любой другой. А вам должно быть известно, что монарх имеет право конфисковать любой товар, ввезенный в королевство незаконным путем. Вы не станете отрицать, что бочки с так называемом испанским вином доставлены во Францию тайно. Следовательно, Людовик XIII пользуется своим правом. И право это не дано оспаривать даже королю Испании. А от себя добавлю: имея в виду цель, для достижения которой вам понадобились эти деньги, их сразу можно конфисковать.

— Не буду спорить. — вздохнула Фауста и добавила с язвительной улыбкой: — Остается только понять, как к этому отнесется Его Величество Филипп Испанский.

— Испанский король поймет, что ему лучше промолчать, — ответил Пардальян с такой же улыбкой. — Если он недостаточно мудр, это растолкуете ему вы, мадам; ведь человека умнее вас я, пожалуй, и не встречал. Мне не надо объяснять вам, насколько вы должны быть заинтересованы в том. чтобы замять эту историю… А если ваш монарх поднимет шум, расследования не избежать. Поверьте, вам лучше смириться с этой потерей.

Фауста хорошо знала, что Пардальян редко прибегает к угрозам. Но если уж его к этому принуждали, то противникам шевалье лучше было смириться… Герцогиня опустила голову и тяжко вздохнула.

— Да неужели вы так расстроены? — воскликнул Пардальян. — Конечно, деньги немалые! Но ведь это — пустяк по сравнению с вашим сказочным богатством!

— А вы полагаете, что я огорчена из-за денег? — мрачно осведомилась Фауста.

— Я понимаю, что вам жалко не этих миллионов. Вам горько, что не осуществятся ваши планы, — проговорил шевалье. — Но тут уж ничего не поделаешь. Впрочем, игра еще не окончена. Вы еще можете победить! Черт возьми, вы терпели и более жестокие поражения, но всегда держались молодцом. Отчего же вы так удручены на этот раз?

Глаза Пардальяна хитро поблескивали. Это означало, что он придумал хороший ход. Несомненно, шевалье понимал, что творится в душе красавицы, но хотел, чтобы Фауста сама сказала ему об этом. И Пардальян добился своего. То ли женщина не почувствовала подвоха, то ли спешила выяснить, что ее ожидает, так или иначе, она выложила все как на духу:

— Раньше у меня оставалась свобода. Для таких людей, как мы с вами, это величайшая ценность. А сейчас я… ваша пленница. Понимаете?

— Еще бы, — улыбнулся Пардальян и подумал: «Я так и знал».

Глаза у него заискрились лукавством, и он проговорил:

— Ну, пленница — это громко сказано…

— Но я в ваших руках… — прошептала Фауста.

— Это точно, — согласился шевалье.

— Что вы собираетесь со мной делать? — дрогнувшим голосом спросила красавица.

— Я буду сдувать с вас пылинки, — нежно пообещал Пардальян, — Вы ведь проведете со мной довольно много времени…

«У-у, дьявол! Чтоб ты провалился!» — мысленно выругалась Фауста.

Но огромным усилием воли, на которое, возможно, только она и была способна, герцогиня немедленно взяла себя в руки, к лицо ее осталось бесстрастным.

— Если только… — добавил Пардальян и замолчал.

Вздумав немного проучить Фаусту, он играл с ней, как кошка с мышкой. И мы не будем осуждать его: это была невинная забава по сравнению с тем злом, которое красавица причинила шевалье. Но это наше сугубо личное мнение, которое мы ни в коем случае не навязываем читателю. Последнее слово всегда за ним, он — высший судья, и ему решать, что хорошо и что плохо.

Впрочем, игра велась с таким добродушием и тактом, что Фауста ничего не почувствовала. Но она очень хорошо поняла, что у нее появился неожиданный шанс на спасение. И она вся напряглась, чтобы ничем себя не выдать. Когда женщина заговорила, трудно было поверить, что недавно она рычала, как разъяренная тигрица; теперь голос красавицы журчал как ручеек.

— Если только — что?.. — осторожно спросила она.

— Если только вы не согласитесь пойти на одну маленькую сделку, — закончил Пардальян.

— Ваши условия? — деловито осведомилась Фауста.

— Я возвращаю вам драгоценную свободу, а вы — вы отдаете мне крошку Лоизу, — промолвил шевалье.

Это было очень серьезное предложение. И оно застало Фаусту врасплох. Женщина как-то совсем упустила из виду, что у нее в руках — внучка Пардальяна, которую можно использовать как заложницу.

— Это невозможно, — решительно отрезала герцогиня. И тут же спохватилась: — По крайней мере… Вы позволите мне задать вам один вопрос, Пардальян?

— Хоть десять, хоть сто, сколько угодно… Я не спешу, — ответил шевалье насмешливым тоном.

— Я могу хоть сию секунду сказать вам, где находится эта девочка, — заявила Фауста. — Через два часа вы заключите ее в свои объятия… Но если я открою вам эту тайну — отпустите ли вы меня прямо сейчас?

— Прямо сейчас — нет, — твердо проговорил Пардальян.

— Вы мне не верите? — воскликнула герцогиня.

— Верю, — произнес шевалье не менее твердо. — Я знаю, что вы меня не обманываете. Знаю, что найду девочку в указанном месте. И знаю, что без помех заберу ее с собой.

— Так чего же вы боитесь? — удивилась Фауста.

— Ничего, — спокойно ответил Пардальян. — Просто вы готовы отдать мне девочку прямо сейчас, а я могу вернуть вам свободу только вечером.

— Когда вы будете уверены, что испанские миллионы уже покоятся в сундуках короля? — прошипела красавица.

— Да, черт возьми! — кивнул шевалье.

— Вы жертвуете внучкой ради этих миллионов? — изумилась Фауста.

— Без малейших колебаний, — решительно заявил Пардальян. — И совесть меня не мучает, — добавил он.

— Что ж, тогда и я без колебаний жертвую этими миллионами, своей свободой и оставляю девочку у себя, — проговорила Фауста.

— Как вам угодно, — отрезал Пардальян с безразличием, которое вовсе не было наигранным.

Это равнодушие удивило Фаусту, и она украдкой бросила на шевалье быстрый взгляд. Не переставая краем глаза наблюдать за ней, Пардальян перехватил этот взгляд, улыбнулся и, пожав плечами, сказал:

— Право, герцогиня, странное вы существо! Это ведь вы баснословно богаты, а не я! Четыре миллиона для такого бедняка, как я, — это сумасшедшие деньги. Мне такие сокровища и не снились! Так на кой черт я буду жертвовать этой суммой ради девочки, которую я и так получу, когда захочу?

— Уверяю вас, шевалье, что вы ее не найдете! — вскричала Фауста.

— Уверяю вас, герцогиня, что я ее и искать не буду, — спокойно промолвил шевалье.

— А как же?.. — пролепетала женщина.

— Я вам уже сказал. Мне не к спеху. Могу и подождать, — пожал плечами Пардальян.

— Что?! — окончательно вышла из себя герцогиня.

Шевалье выдержал паузу и очень спокойно пояснил:

— Я же вам уже растолковал: я подожду, пока вы сами не скажете мне, где прячете малышку.

— И вы уверены, что я это сделаю? — насмешливо спросила Фауста.

— Я в этом уверен не меньше, чем в том, что солнце уже высоко и начинает припекать сильнее, чем хотелось бы, — ухмыльнулся Пардальян.

Его железная выдержка произвела на Фаусту большое впечатление. Она замолчала и впала в глубокую задумчивость. А Пардальян, искоса наблюдая за ней и загадочно улыбаясь в седые усы, говорил себе:

«Клюнула! Она клюнула на мою приманку! Все будет так, как я решил, черт побери!»

Шевалье не ошибся: Фауста обдумывала слова, которые он произнес таким уверенным тоном. Мысль о том, что она сама может отдать Пардальяну девочку, показалась герцогине вначале столь дикой, что Фауста и задерживаться на ней не стала. Но мысль эта все время возвращалась, и как красавица ни пыталась ее прогнать, ничего не получалось. Тогда женщина невольно стала рассматривать слова Пардальяна со всех сторон, прикидывая и так, и этак, и вскоре сия идея уже совсем не представлялась ей абсурдной! Проезжая мимо первых домов Сен-Дени, герцогиня рассуждала так:

«А почему бы и нет?.. Почему бы не сказать ему, где находится девочка? Ведь я никогда не желала ей зла… даже наоборот. Мало ли что я говорила… у меня и в мыслях не было навсегда разлучать ее с семьей, которая горько оплакивает крошку. И раз уж я решила вернуть малютку, какая разница, случится ли это чуть раньше или чуть позже?.. В самом деле, почему бы и нет?.. Главное — заманить Пардальяна в дом, где спрятана девочка; пусть они побудут немного вместе, чтобы он убедился, что это именно она и что ее не обижали; надо уверить шевалье, что Лоизу никто больше не удерживает, что она свободна… Все это не так уж сложно… Труднее другое: устроить так, чтобы Пардальян сам захотел надолго остаться в этом доме после того, как малышку отпустят… и тогда живым оттуда шевалье уже не выберется… Вот что надо продумать… Да, это непросто… очень непросто. Но вполне возможно!»

Как только Фауста допустила, что может уступить Пардальяну, как только, пойдя в своих рассуждениях дальше, наметила себе новую цель, — женщина тут же стала размышлять над осуществлением задуманного.

«В Евангелии сказано: „Ищите, и обрящете“. Значит, будем искать», — решила Фауста. Сложность задачи лишь подстегивала воображение красавицы.

Она шла молча, методично перебирая в мыслях все возможные варианты, и настолько увлеклась, что забыла обо всем на свете; а ведь прежде чем изобретать смертоносную ловушку для Пардальяна, герцогине следовало подумать, как освободиться самой.

Пардальян вел Фаусту под руку и больше не мешал своей спутнице размышлять. Впрочем, они были уже у цели, достигнув окраины маленького городка, в котором французские короли обретали вечный покой. Пардальян остановился и тем самым вывел Фаусту из глубокой задумчивости.

— Мадам, — проговорил он, — мы пойдем по людным улицам. Не советую вам поднимать крик и звать на помощь. Лучше спокойно следуйте туда, куда я вас поведу. Очень рекомендую прислушаться к моим словам, ведь это в ваших интересах.

Пардальян произнес все это небрежно и как бы между прочим. Но глаза его пылали, усы топорщились, губы кривились в мрачной улыбке — лик шевалье был ужасен.

Неустрашимая Фауста дрогнула и пообещала:

— Я буду молчать. И без сопротивления последую за вами.

Оба говорили громко, чтобы их слышали и остальные пленники. И все же Пардальян счел нужным обратиться прямо к ним. Чуть грубее и с тем же свирепым видом он крикнул:

— Эй вы там, поняли? Поступайте так же, как ваша госпожа… Иначе горько пожалеете!

За них ответила Фауста:

— Когда я молчу, никто из моих людей и пикнуть не смеет.

— Тем лучше, — спокойно заявил Пардальян. И скомандовал: — Ну, вперед.

 

XVIII

ПАРДАЛЬЯН ПОДУМАЛ ОБО ВСЕМ…

Они двигались по Большой улице, которая и впрямь кишела народом. Пардальян громко болтал о пустяках. Фауста охотно подыгрывала ему и шутила напропалую, удивляя шевалье своей поразительной выдержкой и остроумием.

Некоторые прохожие пытались получше рассмотреть связанных пленников, перекинутых через седла. Но Эскаргас и Гренгай свирепо вращали глазами, грозно щерились и так рявкали на зевак, что те сразу спешили унести ноги…

Шагов через сто процессия остановилась перед скромной таверной и вслед за Пардальяном свернула во двор. Привязывая лошадей, шевалье задержался возле них на минуту-другую. И за это короткое время успел кое-что сделать…

Прибежавший хозяин не удивился, когда увидел раненого и двух пленников, туго связанных крепкими веревками.

Но он изумился, заметив Пардальяна. Почтительно поприветствовав его, трактирщик воскликнул:

— Как, господин шевалье, и вы тут?

На этот вопрос Пардальян ответил другим вопросом:

— Вы в точности выполнили мои распоряжения, мэтр Жакмен?

— Тютелька в тютельку, сударь, — затараторил тот. — Надеюсь, вы будете довольны. Все сделано, как вы приказали.

И мэтр Жакмен поспешил пожать руки Эскаргасу и Гренгаю. Не прошло и пяти минут, как они втроем перетащили пленников в погреб. Пардальян сразу спустился туда же с Фаустой под ручку.

Хозяин потянул на себя тяжелую дубовую дверь, обитую железом, с ключом, торчавшим в огромной замочной скважине. Два фонаря на стене освещали довольно большое пространство. Наверху, под низким сводом, виднелась отдушина. Отверстие это не было забрано решеткой, оно было таким крошечным, что через него не пролез бы и пятилетний ребенок. Каменные плиты были влажными, словно их только что помыли.

В глубине погреба рядком лежали три соломенных тюфяка, разделенных узкими проходами. На каждом тюфяке покоились мягкие матрасы, одеяла и подушки. Посреди подвала стоял квадратный стол, покрытый белоснежной скатертью, хоть и не самого тонкого полотна. На нем разместилась первая перемена блюд плотного обеда: огромный пирог, колбасы, окорок, сухие бисквиты. Шесть запыленных бутылок, оловянные кружки, оловянные тарелки, вилки из букса. Ножей не было.

На другом столике, у стены, возле постелей, стоял таз и сверкал чистотой пузатый медный кувшин, наполненный свежей водой. Тут же находился котелок с кипятком, а рядом — большой горшок с отваром из трав и несколько кружек. А еще — безукоризненно чистое белье, бинты, корпия, разные мази, словом — все, что нужно для перевязок. Скромную обстановку наскоро оборудованного для жилья подвала дополняли четыре или пять деревянных стульев.

Пардальян быстрым взглядом окинул помещение и удовлетворенно улыбнулся. Пока Гренгай. Эскаргас и трактирщик укладывали пленников в постели, шевалье заговорил с Фаустой, которая даже не соизволила осмотреться:

— В общем, как видите, сударь, — Пардальян обратился так к красавице из-за трактирщика, и благодарная Фауста выразила шевалье свою признательность кивком головы, — место, может, и не самое веселое, но здесь по крайней мере чисто, и мы постарались сделать этот погреб похожим на жилище.

— И все же оно больше напоминает мне тюремную камеру, — с улыбкой возразила герцогиня.

— Это правда, и я приношу вам свои глубочайшие извинения, — прижал руку к сердцу шевалье. — Но ведь я рассчитывал поместить сюда только этих увечных вояк. Я и вообразить не мог, что вы окажете мне высокую честь и станете моим гостем. Знай я об этом заранее, я бы подыскал для вас что-нибудь более соответствующее вашему пожеланию. Еще раз нижайше прошу меня простить.

Пардальян говорил очень серьезно. И Фауста так же серьезно ответила:

— Да полно вам, это не имеет никакого значения. Я ценю удобства, но, если надо, обхожусь к без них.

— Вот и прекрасно, а то бы меня совесть замучила, — воскликнул шевалье. — Да вы и пробудете-то здесь всего несколько часов. И можете делать что хотите. Мэтр Жакмен в лепешку расшибется, чтобы вам угодить. А он такой повар, что, отведав его стряпни, вы пальчики оближете!

— Право, шевалье, я причинил вам столько беспокойства, что мне просто неловко. Давайте забудем об этих неудобствах, — проворковала Фауста.

— Как вам угодно, сударь, — поклонился Пардальян.

Они подошли к постелям. Эскаргас и Гренгай меняли повязку д'Альбарану. С великаном все было в порядке. Мэтр Жакмен поставил примочки двум другим пленникам и потихоньку выскользнул из погреба. Пардальян заметил, что слуги испанца еще настолько слабы, что день-другой будут лежать, не вставая, и милостиво разрешил развязать их, чему они были несказанно рады.

Еще раз убедившись, что у пленников есть все необходимое, шевалье повернулся к Фаусте, снял шляпу и галантно раскланялся:

— Прошу у вас разрешения удалиться, мадам.

— Как? — удивилась герцогиня. — Разве вы не почтите нас своим присутствием?

В голосе ее звучала скрытая ирония. Изощренное ухо Пардальяна уловило в тоне женщины легкое презрение — и шевалье сухо ответил:

— Уж вы-то, как никто другой, знаете, что я никогда не питал ни малейшей симпатии к ремеслу палача и осведомителя. И я не меньше презираю ремесло тюремщика.

И Пардальян снова заговорил с откровенной насмешкой:

— У меня срочные дела. Так что я вас покидаю, мадам. Еще раз извините за то, что вынужден оставить вас в таком месте. Но я уже имел честь сообщить вам, что вы здесь не задержитесь. С наступлением темноты дверь отопрут, и вы будете свободны — и вы сами, и ваши люди.

Будто песнь ликующих фанфар, прозвучало для Фаусты слово «свободны». Но это было так неправдоподобно, что она не смела поверить собственным ушам. И женщина спросила:

— Что вы подразумеваете, говоря — «свободны»?

— Да все, что может означать это слово, черт возьми! — удивленно ответил Пардальян. — Вы будете располагать собой. После того как стемнеет, вы вольны делать что хотите. Хотите — оставайтесь здесь, хотите — уходите… Куда хотите, когда хотите, с кем хотите и как хотите, дело ваше! Одним словом, вы будете свободны! По-моему, тут и объяснять нечего!

Да, теперь Фауста все поняла. Это было невероятно, это не укладывалось в голове, но это было правдой: Пардальян мог держать ее в плену или хотя бы поставить какие-то условия, потребовать выкуп, а он просто отпускает ее на свободу! Ее, Фаусту, своего смертельного врага! От этого великодушия женщина на миг растерялась и утратила дар речи.

— Неужели вы рассчитывали провести в плену всю оставшуюся жизнь? — пошутил Пардальян.

— Вы говорили, что постараетесь запереть меня надолго, — напомнила она.

— В самом деле?.. — удивился шевалье. — Ах да… Этим я хотел сказать, что посажу вас под замок до вечера. А держать вас в заточении дольше я просто не могу.

Она с изумлением смотрела на него. Начиная терять терпение, он пожал плечами и воскликнул:

— Жалко мне вас, герцогиня! Сколько бы вы ни пытались, вам никогда, слышите, никогда не удастся меня понять!.. Если вы мне понадобитесь, вас не спасет ни целая армия, ни неприступная крепость… И вот тогда уж я вас не выпущу, ручаюсь!.. А вы решили, что я низко воспользуюсь слепым случаем!.. Фи!.. Вы совсем меня не уважаете. Кажется, я не давал вам ни малейшего повода так оскорбительно обо мне думать… Прощайте, мадам!

Пардальян развернулся на каблуках, махнул рукой Гренгаю и Эскаргасу и пошел прочь.

— Погодите! — крикнула Фауста.

Пардальян остановился, медленно оглянулся и устремил на нее вопросительный взгляд.

— Знайте, что у меня и в мыслях не было нанести вам подобного оскорбления, — серьезно проговорила Фауста. — Вам же прекрасно известно, Пардальян, что только вас я и уважаю — единственного человека на свете.

— Это все, что вы хотели мне сказать? — холодно спросил Пардальян.

— Нет, — покачала головой герцогиня. — На любое великодушие Фауста отвечает великодушием. Даже на ваше, Пардальян. И мне хочется достойным образом вас отблагодарить.

— Чем же? — насмешливо поинтересовался Пардальян.

— Я хочу отдать вам маленькую Лоизу, — пояснила Фауста, расчетливо понижая голос.

Пардальян устремил на нее пытливый взор старого инквизитора. Красавица мягко улыбнулась, словно взволнованная радостью, которую собиралась ему подарить. Шевалье подумал:

«Не лукавит ли?.. Похоже, нет… От нее всего можно ожидать — и плохого, и хорошего!.. А потом, у нее просто не было времени измыслить для меня очередную западню. Сейчас все и выясним, черт возьми!»

Он улыбнулся и простодушно заявил:

— Я же вам говорил, что вы сами к этому придете.

— К этому вынуждает меня ваше поразительное благородство, — откликнулась Фауста.

— Причины вашего поступка меня на занимают, — пожал плечами Пардальян. — Главное, что вы решились… Ну, говорите, герцогиня, я вас слушаю. Излишне уточнять, что я сгораю от нетерпения.

А про себя он добавил:

«Клянусь Пилатом, вот я и загнал тебя в угол!.. Поглядим, как ты поведешь себя дальше».

Но Фауста немедленно извернулась, как угорь. Она самым натуральным образом изумилась:

— Но я же вам все сказала!

— Ну-ну! — улыбнулся Пардальян, отвечая скорее себе, чем ей. И с прежним простодушием заметил:

— Простите, мадам, но по-моему, вам есть что добавить.

— Что же? — удивленно взглянула на него Фауста.

— Раз уж вы готовы отдать мне Лоизу, я должен знать, куда за ней отправиться, — терпеливо пояснил шевалье.

— Справедливое замечание, — согласилась герцогиня. — Но я вижу, Пардальян, что вы меня не совсем поняли. Я сказала, что намерена вернуть вам малышку. И я свое слово сдержу! Но я не говорила, что отдам вам девочку прямо сейчас.

— А жаль. Рано я обрадовался, — посетовал Пардальян удивительно благодушным тоном.

— Я очень сожалею, поверьте, — проникновенно произнесла Фауста. — Но пока что никак не могу сказать вам, где малышка. Понимаете, шевалье? Не могу.

— Понимаю, герцогиня, понимаю, — сочувственно закивал Пардальян. — Но попрошу вас об одном: не заставляйте меня ждать слишком долго, хоть я и не спешу. Я стар, мадам, и перед тем, как отправиться на тот свет, я бы хотел обнять эту девочку. Понимаете?

— Прекрасно понимаю, — заверила его красавица. — Не переживайте! Точный день я назвать пока не могу, но думаю, что долго ждать вам не придется. Самое большее — несколько суток. В нужное время я вас извещу, не волнуйтесь. Вы все еще живете в гостинице «Золотой ключ»?

— Нет в «Золотом ключе» теперь слишком опасно… Но вы все равно можете оставить там для меня записку. Не сомневайтесь, мне передадут.

— Хорошо, договорились, — улыбнулась Фауста. — Через несколько дней ждите вестей. До свидания, шевалье.

— До свидания, герцогиня, — с поклоном произнес Пардальян.

И он ушел, ухмыляясь в усы. Если бы Фауста увидела лицо шевалье, ей бы стало не по себе. А он думал:

«Значит, ей нужно несколько дней, чтобы устроить мне ловушку… Похоже, мадам еще не придумала, как это сделать. Во всяком случае, понятно, что она готовит мне сюрприз». И с присущей ему беззаботностью он сказал себе: «Ладно, там видно будет!»

Гренгай и Эскаргас последовали за шевалье, не забыв запереть дверь на два оборота ключа. В коридоре они обнаружили достойного трактирщика.

— Мэтр Жакмен, — обратился к нему Пардальян, — смотрите, чтобы эти господа ни в чем не испытывали нужды. Вот прекрасный случай проявить все ваши кулинарные таланты. Предупреждаю, что эти люди весьма разборчивы, им трудно угодить!

— Я постараюсь, сударь, — пообещал трактирщик, напуская на себя скромный вид. Было ясно, что мэтр Жакмен в себе уверен!

— Распоряжения будете получать от моих спутников. Они перед вами, — продолжал шевалье, указывая на Гренгая и Эскаргаса. — Слушайтесь только их. Повинуйтесь им беспрекословно.

— Можете не сомневаться, господин шевалье, — с поклоном заверил Пардальяна трактирщик.

— Все расходы я беру на себя. И оплачу их заранее.

— Как. вы можете… — всплеснул руками хозяин.

— Господин Жакмен, дорогой мой, — перебил его Пардальян, — я знаю, что вы мне полностью доверяете. Но я уезжаю и не знаю, когда вернусь. А, может, и не вернусь вовсе. Так что придется вам взять эти деньги.

Достав из кармана кошель, он вручил его трактирщику. Тот принял плату без возражений, привычно взвесив мешочек на ладони. Через сетку было видно, что он полон золотых монет. Трактирщик возликовал: чего бы ни потребовали от него шесть человек в течение суток, в этот день мэтр Жакмен заработал больше, чем за целый месяц. И хозяин таверны поблагодарил Пардальяна:

— Вы по-прежнему самый щедрый человек на земле, господин шевалье!

— Должен вас предупредить, что вы меня сильно огорчите, если примете хоть одну монету из рук запертых в погребе особ, — строго сказал Пардальян. — И еще предупреждаю, что я совершенно не переношу таких огорчений…

— Будьте спокойны, сударь. Вы заплатили мне по-королевски! — воскликнул трактирщик, прижав руки к груди.

— Вы разумный человек, мэтр Жакмен, — усмехнулся шевалье. — Последние наставления получите наверху. А теперь ступайте.

Хозяин поднялся по лестнице, а Пардальян проинструктировал Гренгая и Эскаргаса. Это не заняло много времени. Уже поставив ногу на первую ступеньку, Пардальян вдруг обернулся и резко бросил:

— Да, чуть не забыл: если хоть один из пленников сбежит раньше времени, мой сын Жеан, ваш хозяин и друг, сделавший вас богатыми людьми, неизбежно погибнет. Ему не спастись, слышите, не спастись — и в его смерти будете повинны именно вы!

Он на миг задержал взгляд на их лицах, мягко улыбнулся и отправился наверх, бормоча себе под нос:

— Теперь этой дьявольской Фаусте никакое золото не поможет. Пусть говорит и делает что угодно: они ее не выпустят.

Как мы видим, Пардальян предусмотрел все — буквально все.

 

XIX

ЛА ГОРЕЛЬ

Приблизительно тогда же, когда переодетая мужчиной Фауста стала пленницей Пардальяна, то есть около семи часов утра, в особняке герцогини де Соррьентес приоткрылась маленькая дверь, выходившая в тупик, и из нее выскользнула какая-то женщина. Прижимаясь к стене, она быстро засеменила по безлюдной в этот ранний час улице Сен-Никез.

Это была Ла Горель, которая уже мелькала среди персонажей нашей истории, но до сих пор оставалась в тени, потому что сидела взаперти в особняке герцогини де Соррьентес, а мы рассказываем читателю только о тех людях, которые что-то предпринимают.

Теперь начала действовать и Ла Горель — потому-то мы о ней и вспомнили. Конечно, это фигура второстепенная, но все равно нам следует познакомиться с ней поближе, иначе трудно будет понять ее поступки. Пусть читатель не волнуется: много времени это не займет.

Возраст Ла Горель не поддавался определению. Ей можно было дать от сорока до шестидесяти лет. Не красавица. Но и не дурнушка. Какое-то неопределенное лицо, не вызывающее ни симпатии, ни антипатии.

Вот и все о внешности этой особы. Перейдем теперь к ее моральным качествам.

Она не была ни доброй, ни злой. В душе ее таилась единственная страсть — пламенная, всепоглощающая страсть к золоту. Когда Ла Горель думала о золоте, видела золото, трогала золото, она оживлялась, расцветала — и лишь в такие минуты пробуждалась к жизни. За золото эта женщина могла быть доброй, заботливой, беззаветно преданной. Если золота было чуть больше, она готова была на любую жестокость, любую низость, любую измену. А без золота Ла Горель не жила, а лишь существовала, ничего не понимая, не чувствуя, не осознавая…

Но последуем за ней.

Дойдя до улицы Сент-Оноре, Ла Горель приблизилась к человеку, который ждал ее на мостовой возле богадельни. Это был Стокко. Тог самый Стокко, которого час или два назад мы видели в нищенских лохмотьях, с повязкой на лице, что, впрочем, не помешало Пардальяну узнать его.

Судя по тому, что негодяй прервал охоту, успешное завершение которой сулило ему кругленькую сумму в сто пятьдесят тысяч ливров, встреча эта была для него чрезвычайно важной. Или он просто выполнял приказ, что представляется нам более вероятным, поскольку Стокко взглянул на Ла Горель без особой любезности. Страшно вращая глазами, он прорычал:

— Старая ведьма, где тебя носит?! Я тут уже целых пять минут околачиваюсь! — Мерзавец врал! Он сам только что пришел. — Взгреть бы тебя как следует…

Елейным голосом Ла Горель смиренно извинилась за то, что заставила ждать «сеньора» Стокко. Бандит грубо перебил ее и скомандовал:

— Ну, двигай за мной… и ближе, чем на четыре шага, не подходи… я не желаю, чтобы меня видели рядом с такой мегерой!.. И моли своего хозяина Сатану, чтобы донесение заинтересовало синьора маршала, иначе я с тебя семь шкур спущу!..

Любой другой на месте Ла Горель испугался бы до полусмерти и убежал от Стокко без оглядки. Но у нее были, похоже, серьезные основания ни за что не отступать; она проглотила все оскорбления и покорно поплелась за головорезом, держась от него в четырех шагах, как и было приказано.

Через несколько минут они уже были в кабинете, где находились Леонора и Кончини. Леонора сидела в кресле и не сводила глаз со своего мужа, а тот нервно бегал по комнате взад-вперед. Стокко представил маршалу Ла Горель, проговорив по-итальянски:

— Монсеньор, вы приказали, и я привел эту старую свинью. Только я ее не знаю и знать не хочу, а заикнулся про нее так, на всякий случай. Вы с ней построже, монсеньор, и если она просто языком трепала, вы мне только мигните, и я душу из нее вытрясу — да и отправлю прямо в пекло.

Ла Горель и бровью не повела: похоже, она ничего не поняла. А Кончини лишь кивнул в знак согласия. И сразу перешел к делу:

— Вы собираетесь сообщить мне важные сведения, касающиеся девушки по имени Флоранс, не так ли?

Вопрос был задан по-французски. К изумлению Стокко Ла Горель ответила на чистейшем тосканском наречии:

— Да, монсеньор. Но мне надо поговорить с вами наедине… поскольку это может заинтересовать лишь вас.

— Оставь нас, Стокко, — распорядился Кончини.

Тот склонился с преувеличенным почтением, которое неизменно выказывал своему хозяину. При этом бандит вопросительно посмотрел на Леонору. Она выразительно взглянули на драпировку, скрывавшую дверь, находившуюся прямо напротив кресла, в котором сидела Леонора.

Стокко покинул кабинет, быстро разыскал эту дверь, осторожно проник обратно в комнату и чуть-чуть отодвинул драпировку. Так он хорошо видел свою хозяйку, которая в любой момент могла отдать ему какой-нибудь приказ.

Ла Горель молчала. Она выразительно посмотрела на Кончини и перевела взгляд на бесстрастную Леонору.

— Можете говорить спокойно, — улыбнулся маршал. — У меня нет секретов от маркизы д'Анкр.

Ла Горель изумилась, но быстро взяла себя в руки. Она лишь пожала плечами: мол, как хотите, дело ваше.

Но она все еще не раскрывала рта. Может, просто подыскивала нужные слова.

Тогда Кончини спросил ее на тосканском наречии:

— Вы итальянка?

— Нет, монсеньор, — ответила Ла Горель. — Но я долго жила в Италии… В Риме… И еще — во Флоренции, где находилась семнадцать лет назад.

Она выделила голосом эту цифру. Кончини вздрогнул: семнадцать лет назад родилась его дочь. Он стал внимательно присматриваться к смиренно склонившейся перед ним женщине, пытаясь сообразить, видел ли когда-нибудь это бесцветное лицо. Сохраняя внешнее спокойствие, маршал осведомился:

— Вы знаете девушку, о которой собираетесь мне рассказать?

— Да, — ответила Ла Горель.

Артистически выдержав паузу, она закончила, старательно выговаривая каждое слово:

— Мне вручили ее… в тот самый день… когда она… родилась… Я ее… я ее… воспитала.

— Вы! — подпрыгнул Кончини.

— Да, я, — спокойно и уверенно подтвердила Ла Горель.

Тут Кончини повернулся к Леоноре и устремил на нее вопросительный взгляд. Она небрежно потянулась к молоточку из черного дерева и ударила им по колокольчику. Почти сразу появилась ее служанка и наперсница Марчелла, которую мы уже видели в Лувре. Хозяйка знаком подозвала ее к себе и что-то шепнула на ухо. Марчелла выскользнула за дверь, а допрос продолжила Леонора:

— Если вы воспитали эту девушку, она, верно, все еще живет с вами?

И Галигаи устремила на Ла Горель проницательный взор. Не раздумывая ни секунды, та ответила с прежним хладнокровием:

— Нет, мадам, вот уже четыре года, как девочка оставила меня.

— Потому что вы плохо с ней обращались, — бросила Леонора угрожающим тоном.

— Это низкая ложь, — запротестовала мегера. И захныкала:

— Все дело в том, что я очень бедна. Я не могла кормить ее задаром. Как и я, она сама должна была зарабатывать себе на жизнь… А этой лентяйке не нравилось гнуть спину. Да еще и бросила меня, неблагодарная.

— Что вы заставляли ее делать? — строго спросила Галигаи.

— Она продавала полевые цветы, — поспешно объяснила Ла Горель. — А собирать цветы — это же одно удовольствие. Работа не пыльная, тонкая, даже художественная.

— Лучше скажите прямо, что цветами вы прикрывали попрошайничество, — заметила Леонора, пожимая плечами.

— Да что вы! — обиделась Ла Горель. — У этой крошки золотые руки. Ее букеты были истинными произведениями искусства. А ведь ее никто этому не учил. Какое там попрошайничество! Это она раздавала милостыню направо и налево: уступала цветы за гроши, а могла бы брать за них большие деньги!

— И вы ее не разыскивали? — поинтересовалась Леонора. — Не знаете, что с ней стало?

— Я искала ее очень долго, — вздохнула старая ведьма. — И все впустую. Но вот случайно увидела ее здесь, в Париже, около месяца назад.

— Значит, вам известно, где она? — насторожилась Галигаи.

— Нет, мадам… — покачала головой мегера. — Но если вы хотите… если вам нужно… В общем, я готова разыскать ее, мадам.

Было видно, что Ла Горель действительно может найти девушку. Леонора поняла это и отклонила предложение:

— Не нужно.

И тут снова появилась Марчелла. Она шла рука об руку с Флоранс.

— Мюгетта-Ландыш! — поразилась Ла Горель, узнав свою прежнюю жертву в этой элегантной, со вкусом одетой девушке, которая теперь выглядела барышней из самого благородного семейства.

— Ла Горель! — воскликнула Флоранс.

И с явным отвращением отступила назад.

Устроив им эту неожиданную встречу, Леонора убедилась, что Ла Горель не солгала. Оставалось лишь понять, насколько они знают друг друга. Положив себе за правило ласково обращаться с девушкой, Галигаи мягко обратилась к ней:

— Вы знаете эту женщину, Флоранс?

— Она воспитала меня, — честно призналась та.

— Ну, убедились! — возликовала Ла Горель.

— Вы не отдадите меня ей, правда? — заволновалась девушка. И с неожиданной решительностью продолжала: — Предупреждаю, мадам, что я никогда на это не соглашусь! Ни за что на свете я не вернусь к ней! Лучше мне умереть!..

— Она плохо с вами обращалась? — сочувственно спросила Леонора.

— Да нет, — великодушно ответила девушка, пощадив свою мучительницу. — Просто у меня связаны с ней грустные воспоминания…

— Настолько грустные, что вы скорее умрете, чем вернетесь к ней? — усмехнулась Галигаи.

— Да, мадам, — кивнула Флоранс.

— Не волнуйтесь, девочка моя, я и не думала расставаться с вами, — успокоила ее Леонора. — Ступайте, дитя мое, ступайте. Я выяснила все, что нужно.

Одновременно Леонора взглядом отдала приказ своей наперснице. Та чуть заметно кивнула головой, нежно взяла девушку под руку и легонько потянула за собой. Но Флоранс не двинулась с места. Она хотела что-то сказать.

— Ступайте, — снова распорядилась Леонора спокойным, но таким властным тоном, что не повиноваться было просто невозможно.

И Флоранс перестала сопротивляться. Но неожиданное появление Ла Горель в доме Кончини очень обеспокоило ее. Она бы многое дала, чтобы понять, в чем здесь дело. Она стала бы даже подслушивать под дверью, будь у нее такая возможность.

Но рядом была Марчелла. И Марчелла отвела Флоранс в ее комнату. Девушка решила, что Марчелла останется с ней, но та неожиданно исчезла…

Надо сказать, что Леонора по достоинству оценила скромность Флоранс и ее исключительную честность. Обладая живым умом, Леонора невольно прониклась уважением к готовности девушки принести себя в жертву ради блага матери, которую Флоранс не знала и которая не стоила такой любви.

Уважение привело к доверию. Флоранс дала слово не выходить из дома, и Леонора справедливо решила, что это обещание гораздо надежнее самой бдительной слежки. Галигаи даже точно рассчитала, что, убрав бесполезных соглядатаев, она еще больше свяжет Флоранс своим доверием. И женщина не ошиблась.

Так что юной красавице была предоставлена в особняке Кончини полная свобода. И девушка уже не чувствовала, что находится под тайным наблюдением, которое угнетает больше, чем открытый контроль. Понятно, что ей ни разу не пришло в голову злоупотребить доверием Леоноры. Флоранс целыми днями пропадала в саду, ухаживая за любимыми цветами.

Но на этот раз она решила воспользоваться той относительной свободной, которую ей предоставила Леонора; девушка интуитивно почувствовала, что ей необходимо знать, что же будет о ней сказано в кабинете маршала. Дождавшись ухода Марчеллы, Флоранс вернулась назад, осторожно приоткрыла дверь и прислушалась.

В ее отсутствие Леонора продолжала свой допрос:

— А теперь скажите, кто отдал вам ребенка? Как это было?

Ла Горель, не задумываясь, заявила, что младенца принес ей Ландри Кокнар, и сообщила, при каких обстоятельствах это произошло. Потом она рассказала, как девочка росла — и как убежала от нее. В общих чертах женщина излагала все, как было: она не видела смысла врать. А вот в деталях мегера пыталась выставить себя в самом выгодном свете. И немало в этом преуспела.

Когда Флоранс затаилась у дверей кабинета, Ла Горель заканчивала свой рассказ.

Старую ведьму слушали внимательно, не перебивая. Потом Кончини спросил:

— Так что вы хотели сообщить нам об этой девушке?.. И почему вы обратились именно ко мне?

— Потому что я знаю, что вы ее…

Женщина смущенно замолчала, скосив глаза на Леонору. Та пожала плечами и ответила за нее:

— Потому что вы знаете, что он ее отец, говорите прямо, ведь господин д'Анкр предупредил вас, что у него нет от меня секретов.

— Простите, мадам, я не смела, — извинилась Ла Горель елейным голосом. И с явным облегчением добавила: — Именно это я и хотела сказать.

— А откуда вам известно, что я ее отец? — поинтересовался Кончини. — Ландри разболтал, что ли?

Ла Горель заколебалась. Конечно, стоило бы подложить свинью Ландри Кокнару. Но уж очень мегере хотелось похвастаться своей сообразительностью. И она сказала правду:

— Нет, монсеньор. Более того, Ландри сделал все для того, чтобы сбить меня с толку. Он попытался даже убедить меня, что это его собственный ребенок. Но я-то знала, что Кокнар состоит у вас на службе, а вы тогда вскружили головы всем женщинам Флоренции. И я все поняла. Конечно, доказательств у меня нет. Но я просто уверена, что отец девочки — именно вы.

— Так что вы хотели мне сказать? — резко осведомился Кончини. — Говорите!

Ла Горель выдержала паузу. Именно ради этих слов она сюда и пришла. Женщина сосредоточилась и заявила:

— Одна знатная и очень влиятельная особа предложила мне кругленькую сумму за то, чтобы я согласилась подтвердить, что матерью брошенного ребенка была некая дама. Ее имя и титул будут сообщены мне в нужное время.

— И вы согласились? — зарычал Кончини.

— Само собой, — ответила старая чертовка. Не испытывая угрызений совести, она все же решила оправдаться и плаксивым голосом пояснила: — Совсем нищета заела, монсеньор.

— Имя? — холодно вмешалась Леонора.

— Имя? — повторила Ла Горель, делая вид, будто не понимает, чего от нее хотят.

— Да, имя той… знатной и очень влиятельной особы, которая предложила вам эту сделку.

— Я его не знаю, — уверенно ответила Ла Горель.

— Лжете, — резко произнесла Галигаи.

— Как можно, мадам… — заныла старуха.

— А я говорю, что вы лжете, — повторила Леонора, устремив на нее пронзительный взгляд, от которого той стало не по себе.

— Ну, в общем, да, имя мне известно, — призналась Ла Горель. — Только я его не назову.

В голосе у нее зазвучал неподдельный ужас:

— Мне еще пожить охота! А если я сообщу вам это имя, мне конец!

— Я и без вас его знаю, — бросила Леонора, пожав плечами.

— Да ну? — усомнилась Ла Горель.

— Это герцогиня де Соррьентес, — спокойно проговорила Галигаи.

Ла Горель была подавлена. Она никак не ожидала, что маршалу д'Анкру и его супруге все известно. А она-то рассчитывала, что Кончини испугается, потеряет голову, и тогда она, Ла Горель, милостиво выручит его из беды. За приличное вознаграждение, разумеется.

А маршал и Леонора оставались спокойными, словно признания старухи совсем их не трогали. Сердце у Ла Горелъ заныло, и она подумала в полном отчаянии:

«Боже мой! Я разорена! Они пустили меня по миру! Без ножа зарезали!.. Да еще заманили в это осиное гнездо… Лишь бы мне живой ноги унести!»

Не давая ей опомниться, Леонора сурово потребовала:

— А теперь назовите имя дамы, на которую вы должны указать как на мать девочки. И не вздумайте хитрить… Вы уже убедились, что мы осведомлены гораздо лучше, чем вы полагали.

Знала ли старуха это имя? Знала ли, что это королева Мария Медичи? Конечно, Фауста Ла Горель об этом не говорила. Но мегера и сама кое-что соображала. До этого имени она докапывалась уже не один год. Разумеется, она подумала и о наследнице великого герцога Тосканского. Но сама мысль о любовной связи между дочерью правителя и сыном скромного нотариуса, сомнительным дворянином, каковым являлся тогда Кончини, показалась старухе настолько далекой от жизни, что Ла Горель без колебаний отбросила эту идею.

С тех пор как Фауста приютила старуху в своем особняке, где та почти ничего не делала и получала приличные деньги, у Ла Горель было много времени для раздумий. А еще она подслушивала под каждой дверью. И так постепенно докопалась до истины. Узнав страшную правду, Ла Горель сразу поняла, что должна молчать как рыба. Произнести имя женщины, которая произвела на свет Мюгетту, значило бы — вынести самой себе смертный приговор. А старухе была еще дорога жизнь… Поэтому вопрос Леоноры не застал Ла Горель врасплох. Она сразу ответила:

— Как я могу назвать вам имя, которое мне еще не сообщили?

Мегера изобразила такое искреннее простодушие, что Леонора и Кончини невольно поверили ее словам. И все же Леонора строго осведомилась:

— Вы готовы поклясться?

Ла Горель немедленно протянула руку к распятию, висевшему на стене, выпрямилась и, уже не пряча глаз, торжественно произнесла:

— Господом Богом и вечным своим спасением клянусь, что это имя мне не называли! Пусть небесный огонь опалит мое тело, а душа вечно мучается в аду, если я сказала неправду!..

Такой страшной клятве нельзя было не поверить. Кончини и Леонора успокоились.

— Хорошо, — вздохнула Галигаи.

Ла Горель подавила невольную улыбку. Она была чиста перед Богом. Имя матери прелестной Мюгетты старухе действительно не называли: она сама до него докопалась! Значит, она не покривила душой.

— Итак, — с холодной решительностью сказала Леонора, возвращаясь к прежней теме, — итак, мадам де Соррьентес посулила вам «кругленькую» сумму за то, что вы подтвердите, будто дама, имени которой она вам не назвала, родила дочь от моего супруга, господина д'Анкра. И вы приняли это «честное» предложение, так? А теперь я вам скажу то, чего вы, похоже, не знаете…

Ла Горель стало совсем неуютно, и она униженно залепетала:

— Чего же я не знаю? Ради Бога, просветите меня, темную!

— Это называется лжесвидетельство… — ледяным тоном пояснила Леонора. — А за оговор вы можете угодить прямиком… на Гревскую площадь, где вас выставят на всеобщее обозрение… вздернув, например, на виселицу.

— Господи! — прохрипела старуха, которой показалось, что петля уже затягивается у нее на шее.

— Впрочем, это ваше дело, — безжалостно продолжала Леонора. — А нас интересует другое: зачем вы рассказал и нам эту историю… Которая может иметь для вас самые печальные последствия… чего вы хотите?

Они прекрасно знали, чего она хочет. Оба сразу сообразили, что она пришла сказать: «Дайте мне в два раза больше, и я никому ни словом не заикнусь об этом». Впрочем, они были готовы заплатить ей, не торгуясь: Мария Медичи с лихвой возместила бы км все издержки. Но Леоноре хотелось не просто купить молчание старухи, а использовать ее в своих целях. И она понимала, что, только запутав мегеру, она добьется своего.

Надо признать, что это удалось Леоноре в полной мере. Ла Горель горько сожалела, что сама полезла в «осиное гнездо». Она любила золото. Но и себя она любила не меньше. И она справедливо рассудила про себя, что после смерти ей вряд ли понадобятся деньги. Решив пойти на попятный, старуха заявила плаксивым голосом:

— Да мне ничего не надо, добрая госпожа!.. Ну просто ничегошеньки!.. Я честная женщина! Да, я поняла, что меня толкали на злое дело. Почему я согласилась? Попробуй тут не согласись… меня бы уже и в живых-то не было… Но я сразу себе сказала: «Томасса, ты должна понимать, что единственный способ выпутаться из беды — это пойти к сеньору маршалу и во всем ему признаться». Вот я и кинулась к вам…

Кончини и Леонора потеряли дар речи. Уж чего-чего, а бескорыстности от этой ведьмы они никак не ожидали. Может, они не совсем ей поверили, но оба явно смягчились, особенно Леонора.

Она же сразу почувствовала, что растрогала их, и поспешила этим воспользоваться, чтобы получить хотя бы малую толику вожделенного золота, которое уплывало у нее из-под носа. Жалобным голосом старуха продолжала:

— Я пришла… чтобы оказать вам услугу… Я остаюсь без гроша… ведь я отказалась от денег, на которые могла бы честно жить до конца своих дней… Может, я и головой рискую… ведь герцогиня де Соррьентес никогда мне этого не простит… Она велит убрать меня без лишнего шума или попросту вышвырнет на улицу… А я у нее неплохо зарабатываю… Ой, хлебну я горя… И это в мои-то годы!..

Поняв, куда она клонит, Леонора и Кончини обменялись хитрыми улыбками. По знаку жены маршал д'Анкр сказал:

— Я не допущу, чтобы вы страдали из-за меня. Упаси Бог! Вы ведь меня даже не знаете. Итак, какую сумму обещала вам герцогиня де Соррьентес?

— Пятьдесят тысяч ливров, монсеньор, — одним духом выпалила Ла Горель.

Она лгала без зазрения совести. Пятьдесят тысяч она собиралась потребовать, когда шла сюда. А Фауста обещала ей лишь половину.

Назвав эту огромную по ее представлениям сумму, старуха затаила дыхание. Не сводя глаз с маршала, она мучительно думала:

«Он медлит с ответом!.. Грабитель!.. Пресвятая Богородица, я разорена!.. Святая Томасса, верная заступница, пусть он даст мне хоть половину, и я ничего не потеряю, а тебе поставлю свечу стоимостью в целый ливр!..»

Но Ла Горель ошибалась: Кончини не собирался торговаться. Просто он был хорошим актером и умело выдерживал эффектные паузы. Наконец маршал небрежно бросил:

— Я дам вам в два раза больше. То есть сто тысяч ливров.

Эта цифра ошеломила Ла Горель. Колени у старухи подогнулись, словно перед алтарем. Молитвенно сложив ладони, с пылающими глазами она вознесла горячую хвалу своему благодетелю:

— Ах, монсеньор, сам Господь Бог не был бы так щедр, как вы!..

— Но с одним условием, — добавил Кончини.

Ла Горель выпрямилась и, дрожа от нетерпения, выпалила:

— Только прикажите!

Кончини и Леонора удовлетворенно улыбнулись: они почувствовали, что старая ведьма готова на любую низость, на любую жестокость.

— Все в свое время, — проговорил Кончини. — Впрочем, ждать долго не придется: несколько дней… самое большее — несколько недель. Вот тогда и узнаете, чего мы от вас хотим, и сразу получите обещанные сто тысяч ливров.

 

XX

СТОККО И ЛА ГОРЕЛЬ

Восторг вызванный в душе старухи королевской щедростью Кончини, мгновенно сменился горьким разочарованием. В ней снова заговорила безудержная жадность.

«Вот те на! Похоже, я нужна им еще больше, чем они мне!.. — думала Ла Горель. — Какая же я дура!.. Надо было запросить в два раза больше… ведь у этого распутника денег куры не клюют!.. Боже! Я сама себя обобрала!.. Наказала себя на целых сто тысяч ливров!.. Я этого не переживу… надо спасать свои кровные… хотя бы часть выцарапать назад!..»

И она запричитала:

— Несколько недель… Ох, горе мне, горе! Вы забываете, монсеньор, что я — нищая, я беднее бедного Иова!.. Я просто околею с голоду, ведь мне теперь нельзя вернуться к мадам герцогине.

— Ничего страшного. — живо вмешалась Леонора, — будете жить здесь. Я беру вас на службу.

— За те же деньги, что давала мне мадам герцогиня?

Алчная Ла Горель даже не замечала, что совершает ошибку, которая может иметь для нее самые ужасные последствия. Желая получить несколько лишних сотен, старуха связала себя по рукам и ногам: как и Фауста, Леонора хотела держать ее под присмотром.

Возликовав в душе, Леонора загадочно улыбнулась и решительно заявила:

— Я буду такой же щедрой, как и мой супруг. Вы станете получать здесь вдвое больше. Сколько платила вам мадам де Соррьентес?

— Стол и кров — плюс сто пятьдесят ливров ежемесячно, плюс ненужное тряпье, плюс кой-какая мелочь за разные услуги, — бессовестно солгала Ла Горель.

— Хорошо, — кивнула Леонора; она и бровью не повела. — Я положу вам триста ливров в месяц плюс все прочее. А еще я приготовлю вам скромный подарок: поступив ко мне на службу, вы найдете у себя в комнате пятьсот ливров на мелкие расходы.

Галигаи точно рассчитала, что Ла Горель не устоит перед искушением немедленно получить обещанные пятьсот ливров. А старуха поспешно заявила:

— Если вам угодно, мадам, я приступлю к исполнению своих обязанностей прямо сегодня.

— Как хотите, — согласилась Леонора с безразличным видом.

— Мадам де Соррьентес сейчас в отъезде, так что я заберу свои вещички и через час буду здесь, — радостно проговорила старая ведьма.

— Ступайте, милая, ступайте, — откликнулась Леонора с тем же притворным безразличием. — Комната будет готова… и свои пятьсот ливров вы увидите на столе.

Ла Горель присела так низко, что едва не оказалась на коленях, и засеменила к выходу.

Как только она исчезла, Стокко выглянул из-за драпировки. Хозяйка тихо велела ему:

— Следуй за ней. И не отступай ни на шаг.

Стокко выпустил из рук портьеру и поспешно вышел из комнаты. Со странной улыбкой на губах он думал:

«Corpo di Cristo, зачем мне идти за ней, если я могу пойти с ней!.. Может, уже завтра у нее будет сто тысяч ливров. Dio birbante. Такая женщина стоит внимания!.. Зря я с ней так грубо обошелся!..»

Спустившись в переднюю, Ла Горель увидела там Стокко. Улыбаясь до ушей, он поспешил ей навстречу и любезно спросил:

— Ну, милочка, похоже, вы их заинтересовали?

— Откуда вы знаете? — удивилась она.

Он хитро ухмыльнулся и, пожав плечами, объяснил:

— Иначе меня бы вызвали, чтобы выпроводить вас. А меня не вызвали. Значит, монсеньор не потерял время впустую.

— Я даже оказала ему большую услугу, — похвасталась Ла Горель.

— Я в этом не сомневался, — воскликнул Стокко.

В его голосе звучала непоколебимая уверенность. Но к ней, увы, примешался и обычный сарказм, ставший второй натурой этого негодяя. Ла Горель решила, что Стокко смеется над ней, и обиженно заявила:

— Мадам берет меня на службу. Вот вещички заберу и через час вернусь.

— Очень, очень за вас рад! — заверил ее Стокко. — Здесь вам будет хорошо, вот увидите!.. А раз уж вы теперь здесь служите, я вас провожу. Разве можно, чтобы такая красотка шла по городу без кавалера? Еще кто привяжется…

Подкрутив усы, он бросил на старую ведьму пламенный взгляд, который казался ему неотразимым, а на самом деле делал его еще безобразнее, и произнес:

— Я провожу вас, милочка! И если кто вздумает приставать к такой кроткой голубке, он будет иметь дело со Стокко!

Изумленная старуха застыла на месте и невольно осмотрелась, пытаясь понять, кому адресованы эти нежности: «Милочка, кроткая голубка». Но в передней были лишь она сама и Стокко. Он закатывал глаза и принимал позы, которые казались ему весьма эффектными. И Ла Горель поняла, что все эти взгляды, вздохи, позы и сладкие слова — все это для нее, только для нее.

Ей, понятно, и в голову не пришло, что Стокко мог подслушать ее разговор с Кончини и Леонорой и что ухаживает он не за ней, а за обещанными Кончини деньгами. Но Ла Горель сразу почуяла, что здесь что-то не так, и насмешливо вскричала:

— Вот те на! Ведь совсем недавно вы грозились намять мне бока, требовали, чтобы я не подходила ближе, чем на четыре шага, боялись, как бы кто не подумал, что вы идете с такой образиной. Да еще обозвали меня перед монсеньором «старой свиньей»!

— Разве я говорил такое?.. — изумился Стокко. — Правда?.. Disgraziato di me, я так плохо говорю по-французски!

— Вы сказали это по-итальянски, — мстительно напомнила ему мегера.

— В том-то и дело! — прижал руку к сердцу Стокко. — Видите ли, я хотел перевести ваше имя на итальянский язык. Ведь по-французски ваша фамилия значит «боров», вот у меня и наложилось одно на другое.

Старуха опешила от этого объяснения, предложенного с таким видом, словно Стокко над ней смеялся. А головорез продолжал:

— Честно говоря, следует признать, что я был вне себя и сам не соображал, что говорю. Вы женщина умная, вы меня поймете. Ведь мне пришлось отвлечься от дела, которому я отдаю все свое время. И если мне повезет, то я получу сто пятьдесят тысяч ливров.

Сказав это небрежным тоном, Стокко скосил глаза на свою собеседницу. Как и Леонора, он сразу раскусил старую чертовку и был уверен, что большие деньги заставят ее забыть обо всем на свете. И негодяй не ошибся.

— Сто пятьдесят тысяч ливров! — воскликнула зачарованная Ла Горель.

— Ровно сто пятьдесят тысяч, — подтвердил Стокко.

— Какое богатство! — умилилась старуха. И простодушно добавила: — Теперь мне понятно, почему вы были не в духе. Это так естественно.

— Вот видите, — проникновенно сказал бандит.

— Боже мой! — разволновалась Ла Горель. — Да будь я на вашем месте, я бы точно взбесилась… Если бы кто-нибудь помешал мне получить такие деньги, я бы задушила его вот этими слабыми руками… Но, видит Бог, я женщина тихая, не злая, я и мухи не обижу!..

Она уже загорелась. Она уже строила планы. Стокко улыбался с видом победителя и лихо крутил усы. а старая мегера поглядывала на него и прикидывала:

«Я его просто не рассмотрела толком!.. А он ничего, ладный!.. А если мне… А и вправду!.. Почему бы мне не разделить с ним этот лакомый кусок? Попытка не пытка, и да поможет мне святая Томасса! Хоть самую малость получить, и то славно!»

Сложив губки бантиком, Ла Горель подошла к Стокко и закатила глаза. Он предложил ей руку, и она томно приникла к нему. А он чуть отступил и, нежно пожимая ей пальцы, стал разливаться соловьем:

— Я никогда не смогу называть вас Ла Горель, уж очень это неблагозвучно, У вас есть другое имя?

— Да, Томасса, — потупилась она.

— Прекрасно, — вскричал Стокко. — Вот это имя стоящее! Свежее, нарядное, изящное… как и его обладательница! А меня зовут Амилькар. Это имя воина!

— Какое красивое имя!.. — прошептала старая ведьма. — Оно вам очень подходит!..

И она попробовала покраснеть, как будто нечаянно проговорилась. Он поцеловал ей руку и в порыве страсти признался:

— О cara Tommasina mia, поп posso piu vivere senza di te!.. О дорогая моя Томмазина, я не могу без тебя жить!..

Старая чертовка жалась к нему, как влюбленная кошка, и лепетала: — Amilcare, caro mio!.. Амилькар, дорогой мой!..

— Как же это я раньше вас не рассмотрел, где только были мои глаза? — продолжал Стокко, возбуждаясь все больше. — Corbacco! Я только и думал, что об этих деньгах! К черту золото! Теперь я буду занят только вами, милая моя Томасса!

— Ну уж нет! — запротестовала она. — Жизнь — штука серьезная!

И самым обольстительным голосом продолжала:

— Если вы действительно меня любите, если вы доверяете мне, расскажите все как есть… Я могу помочь… говорят, я неплохая советчица… я сумею вас направить… Вдвоем мы быстренько уладим это дельце… А потом вы меня отблагодарите… Дадите самую малость…

— Самую малость! — возопил Стокко. — Нет, поделим все по справедливости… а потом священник соединит нас навеки, и все у нас будет общее!.. Я вижу, я чувствую, что мы рождены друг для друга! О, как славно мы с вами заживем! Томасса, я сгораю от любви! Теперь меня спасет только добрая свадьба, которая сольет наши состояния! Не отказывайте мне, умоляю вас!

Как видите, негодяй времени не терял и говорил с развязностью, которая могла показаться циничной, если бы не была совершенно неосознанной. А Ла Горель, увлеченную той же корыстной мыслью, ничуть не удивили слова Стокко. Женщина сочла их вполне естественными. Не ломаясь, она сразу приняла предложение пылкого поклонника.

— Я тоже чувствую, что мы найдем общий язык, — заявила старая ведьма. — Как не договориться с человеком, который намерен разделить с вами сто пятьдесят тысяч ливров? И я тоже сгораю от любви… Ведь вы хотите подарить мне немного золота… Так что я согласна.

Она ответила ему в том же духе — и ей это казалось вполне нормальным. Как, впрочем, и ему. Он был просто счастлив. И в знак благодарности чуть сильнее сжал ей пальцы.

И они ушли под ручку. Он шутил, а она прижималась к нему. Оба были искренне уверены, что они милы и очаровательны. На самом деле на эту сладкую парочку тошно было смотреть.

 

XXI

ПРЕДАННОСТЬ ЛЕОНОРЫ

Когда Ла Горель выскользнула из комнаты, Леонора встала и подошла к Кончини, не сводя с него влюбленных глаз. Не сказав ни слова, она заключила мужа в объятия и жадно приникла к его губам. Закрыв глаза, женщина наслаждалась этим долгим поцелуем, не замечая, что супруг не разделяет ее чувств. Вдруг она так же решительно отстранилась от него, выдохнула и проговорила:

— Ну вот, я набралась сил… теперь можно отправиться к Марии.

И Леонора вышла из кабинета.

Через несколько минут она была в покоях королевы, и та немедленно выпроводила всех дам, чтобы остаться с ней наедине.

— Леонора, ты говорила, что обдумываешь какой-то план. Он уже созрел? — жадно спросила Мария Медичи.

— Да, мадам, — серьезно ответила Леонора. — Именно об этом я и хочу с вами потолковать, если вы не против.

— Да Бог с тобой! — всплеснула руками королева. — Говори скорее, не тяни! Я уже вся извелась. Ну говори же!

И Леонора заговорила. Это не заняло много времени.

— Как? Ты сама? — воскликнула Мария Медичи, не веря собственным ушам. — И ты это сделаешь?..

— Для Вашего Величества сделаю, — с торжественным видом заверила ее Леонора.

— Это подвиг! — вскричала Мария Медичи в страшном волнении. Она заколебалась и добавила: — Ты идешь на это ради меня! Боже, какая преданность!.. Нет, это слишком, я не могу принять такой жертвы!

— Другого выхода просто нет! — твердо ответила Галигаи. — Это единственный способ вызволить Ваше Величество из беды.

— Да ты подумай только, ты сама ославишь себя перед всем двором! — задрожала Мария Медичи.

— Гораздо важнее спасти честь королевы. А моя собственная честь, жизнь и состояние — все это принадлежит вам, мадам, — просто ответила Леонора.

Мария Медичи была слишком большой эгоисткой, чтобы не согласиться. Да и отнекивалась она, похоже, только для приличия. И все же, несмотря на душевную черствость, королева на миг расчувствовалась. Обняв Леонору, она расцеловала ее в обе щеки и прошептала:

— Как ты мне предана! До конца жизни я буду об этом помнить. Теперь ты мне как сестра.

Леонора ничуть не обрадовалась. Скептически улыбаясь, она подумала:

«Красиво говоришь, Мария!.. Только все это — одни слова!.. А я вот действительно ничего не забываю! И если что, напомню…»

Но это не помешало Галигаи присесть в почтительнейшем реверансе и должным образом поблагодарить королеву за оказанную ей, Леоноре, великую честь. Потом она коротко рассказала Марии Медичи о Ла Горель. О герцогине де Соррьентес Леонора даже не заикнулась… Мнительная Мария Медичи немедленно пожелала узнать, что за особа хотела подкупить Ла Горель, но Леонора ответила:

— Не волнуйтесь, мадам. Когда у вас появится оружие, которое я для вас выкую, я открою вам имя вашего тайного врага. И тогда вы легко его одолеете. А пока что положитесь на меня… Могу сказать, что нам удалось перехитрить этого злодея. Он пытался погубить вас, но теперь, благодаря Ла Горель, сам запутается в собственных сетях.

— Да, но все это слишком дорого мне обойдется, если эта женщина потребует, чтобы плата соответствовала значимости услуги, — вздохнула Мария Медичи.

— Успокойтесь, мадам, она и не подозревает, что дело касается самой королевы, — улыбнулась Леонора. — Старая ведьма будет рада и скромному вознаграждению… относительно скромному, разумеется.

— Сколько? — скорбно спросила Мария Медичи.

— Хватит и ста тысяч ливров, — откликнулась Галигаи.

— Сумма приличная, — заметила королева. И с облегчением уточнила: — Но ты права, это относительно немного.

— О, вы сильно ошибаетесь, если полагаете, что вам не придется больше раскошеливаться, — произнесла Леонора с загадочной улыбкой. — Это будет лишь первая выплата. Потом придется снова выкладывать денежки… и немалые. Готовьтесь к крупным расходам, мадам.

Мария Медичи была скуповата и сразу скривилась. Но все же она решительно заявила:

— Если потребуется, я пожертвую не одним миллионом, чтобы выпутаться из этой истории. Ведь сейчас я рискую потерять все… и прежде всего — доброе имя.

Леонора одобрительно кивнула головой. А на губах у нее играла все та же загадочная улыбка — из чего мы можем заключить, что, настаивая на «крупных расходах», Галигаи преследовала собственные цели, о которых королева и не подозревала.

Если маркиза д'Анкр хотела подготовить Марию Медичи к тому, чтобы та раскошеливалась, не торгуясь, то мы должны признать, что Леоноре это вполне удалось. Действительно, королева уже готова была раздавать золото направо и налево — без счета. Конечно, ей было больно с ним расставаться, но она понимала, что лучше потерять часть, чем все.

Приняв сие героическое решение, Мария Медичи подошла к столу, на котором стоял письменный прибор. Взяв перо, она набросала несколько строк и протянула бумагу Леоноре со словами:

— Вот тебе расписка на двести тысяч ливров, которые ты в любую минуту можешь получить у моего казначея Барбена.

Леонора не взяла драгоценную бумагу. Устремив на королеву холодный взгляд, она удивленно спросила:

— Двести тысяч ливров?.. Почему двести?..

Королева не успела и рта раскрыть, как Галигаи сама ответила:

— А, понятно!.. Половина для меня!..

Она выпрямилась, нахмурив брови, презрительно скривила губы и насмешливо произнесла:

— Сто тысяч ливров!.. В сто тысяч ливров оцениваете вы доброе имя Леоноры Дори, маркизы д'Анкр! Как и услуги этой отвратительной ведьмы по имени Ла Горель!.. В ту же сумму, до последнего су!.. Клянусь мадонной, для доброго имени Леоноры это большая честь!.. А я-то, я-то, глупая, из чистой преданности хотела подарить вам то, чему вы изволили назначить столь высокую цену!.. Какой урок, мадам!.. И какое незаслуженное оскорбление!..

Праведный гнев величественной Леоноры ошеломил Марию Медичи. Можно было подумать, что королева здесь — не она, а ее гордая наперсница. Мария Медичи полагала, что расщедрилась, и ожидала только изъявлений благодарности. Она никак не думала, что ее подарок может оскорбить Леонору. И сразу поняла, что совершила серьезную ошибку, которая может привести к еще более серьезным последствиям. С чувством пожимая Леоноре обе руки, королева воскликнула со всей искренностью, на которую только была способна:

— О! Cara mia, как ты могла подумать, что я хотела унизить тебя, оскорбить?!! Как можно? Да ведь это же просто глупо! Ты сейчас так мне нужна, своей беспримерной преданностью ты спасаешь мне больше, чем жизнь!.. Это было бы не только бестактностью, это было бы чистым безумием!.. А я, слава Богу, еще не лишилась рассудка!.. И никогда не была неблагодарной!.. Ты же прекрасно это знаешь!..

Такие бурные и искренние извинения нельзя было не принять. Сообразив это, Леонора смягчилась и промолвила:

— Значит, я ошиблась?

— Конечно, — горячо заверила ее Мария Медичи.

— Тогда соблаговолите ответить, мадам, почему вы выписали эту сумму? — поинтересовалась Галигаи.

— Но ведь ты же сама сказала, что мне придется раскошеливаться не один раз, так? — пробормотала королева.

— Не отрицаю этого, мадам, — сдержанно кивнула Леонора.

— Вот я и подумал: раз ты хочешь уладить все без моей помощи, раз я ничего не буду знать об этом несчастном деле, то я избавлю тебя хотя бы от необходимости платить за меня из своего кармана. Расходы ведь предстоят немалые, — объяснила Мария Медичи. — Именно потому и я предложила тебе эти сто тысяч. Как видишь, ничего унизительного для тебя тут нет. Это золото будет потрачено на меня. Надеюсь, что теперь ты не станешь от него отказываться.

— Конечно, нет, — проговорила Леонора и спокойно положила протянутую ей расписку в карман. Вздохнув, Галигаи добавила: — Боюсь только, что от этой суммы скоро не останется ни ливра, и мне придется снова обратиться к вам за деньгами.

Женщина заявила это с удрученным видом, украдкой наблюдая за королевой. Как мы уже сказали, Мария Медичи решила денег не считать. Даже не поморщившись, она спокойно ответила:

— Сколько понадобится, столько и выпишу. Вот и все. Надо уметь идти на жертвы, если уж они неизбежны…

Тонкая улыбка тронула губы Леоноры. И у Галигаи хватило наглости упрекнуть королеву:

— Если бы вы сразу все объяснили, этого печального недоразумения не произошло бы.

— Ты мне и слова не дала сказать! — пожаловалась Мария Медичи. — И остановить тебя было невозможно. Так возмутилась, что просто ужас!.. Не хочу тебя корить, милая моя Леонора, но нельзя быть такой обидчивой.

— Вы правы, мадам, — признала Леонора с виноватым видом. — Прошу вас извинить меня. Видите ли, я сегодня какая-то взвинченная, нервная…

— Отчего же? — ошеломленно воззрилась на нее Мария Медичи.

— И вы еще спрашиваете?.. — вскричала Галигаи. — Ради вас я приношу себя в жертву… Думаете, мне легко было решиться на такое?!

С трудом сдерживая ярость, она продолжала:

— Эта девушка, мадам… она дочь Кончини… Его дочь, его!.. А мне приходится ей улыбаться… Мне! О, как это тяжко, мадам, как тяжко!..

— Да-да!.. — закивала головой королева. — Какая же я глупая! Я об этом и не подумала!.. Бедная Леонора, как я тебе сочувствую!

Эти слова были полны фальши. Но Мария Медичи тут же с искренним беспокойством добавила:

— Надеюсь все же, что ты найдешь в себе силы преодолеть отвращение… оно вполне естественно, я понимаю… Иначе… Если ты не сможешь… если возьмешь назад свое обещание… это обернется для меня величайшим несчастьем!.. И не только для меня, но и для всех нас… Ведь мое падение…

— Увлечет всех нас в пропасть, верно? — прервала ее Леонора. Глаза маркизы д'Анкр сверкнули.

— Увы, это так, — простонала Мария Медичи, которая ничего не заметила.

В душе королева торжествовала. Она сочла, что ее скрытая угроза привела Леонору в трепет. Как же Мария Медичи заблуждалась! Ей следовало бы знать, с кем она имеет дело! А Галигаи думала:

«Напугать меня решила!.. Поспешила напомнить, что, спасая тебя, я действую и в собственных интересах!.. А ты, стало быть, ничем нам не обязана!.. Per Dio, да я лучше тебя понимаю, что твое падение — это наша гибель!.. Только не жди, что я в этом признаюсь!..»

И Леонора заговорила с мрачным спокойствием, от которого Марию Медичи бросило в дрожь:

— Да, мадам. Мне известно, что нас ненавидит весь двор, начиная с короля. Не приходится сомневаться, что вы — наша единственная опора и что без этой опоры мы пропадем… Но вы должны понимать, что, зная это… не один год… я приняла кое-какие меры предосторожности… и уже достаточно давно. Если вы падете, мадам… а вы падете, если я вас оставлю… — Мария Медичи вздрогнула от испуга. А Леонора хладнокровно продолжала: — Если вы падете, вам конец… после таких потрясений не выживают… Мы же не будем дожидаться, когда эта буря сметет и нас… Уверяю вас, мадам, что все будут страшно рады от нас избавиться и никто не воспротивится нашему отъезду. Наоборот, нам поспешат помочь. Конечно, мы чего-то лишимся. Но вы сами только что так прекрасно сказали: «Надо уметь идти на жертвы, если уж они неизбежны.» Мы вернемся в Италию, мадам. И сколько бы мы здесь ни потеряли, будьте уверены, что у Кончини хватит средств, чтобы купить маленькое княжество, где мы будем спокойно доживать свои дни, окруженные почетом и уважением. Как видите, наша участь будет сильно отличаться от вашей… если в один прекрасный день вы падете.

Галигаи говорила так уверенно и рассуждения о принятых мерах настолько соответствовали ее предусмотрительной натуре, что Мария Медичи поверила Леоноре на! слово. Зная, что в одиночку ей не устоять, королева страшно испугалась и взмолилась:

— Леонора, ты ведь не бросишь меня в беде!.. Что я, poveretta, без тебя буду делать?..

Кинув на Марию Медичи быстрый взгляд, Галигаи поняла, что довела ее до нужного состояния: королева совсем потеряла голову и была готова на любые уступки. Бледная улыбка тронула губы Леоноры. Живописав королеве пропасть, в которую та неизбежно упала бы, не веди ее твердая рука, маркиза д'Анкр решила успокоить свою венценосную подругу:

— Что вы, мадам! Я дала вам слово, а вы давно уже могли убедиться, что я всегда выполняю свои обещания. Не волнуйтесь: я сделаю все, что сказала… хоть пойти на это мне так трудно, так тяжко…

Мария Медичи облегченно вздохнула. У нее словно гора с плеч свалилась. Она была уверена, что Леонора сдержит свое слово. Будучи чудовищной эгоисткой, королева пропустила мимо ушей все остальное. Ее совершенно не волновало, что Леоноре будет «так трудно, так тяжко». Но, успокоившись, Мария Медичи все же продолжала причитать:

— Неужели ты думаешь, что я не знаю: без тебя мне не удержаться?.. К чему же эти страшные угрозы?..

— Я не угрожала вам, мадам… — мрачно откликнулась Галигаи. — И не собиралась покидать вас в трудную минуту. Это вам пришла странная охота усомниться в моей беззаветной преданности и совершенном бескорыстии… Ведь это вы бросили мне в лицо чудовищное обвинение… мол, если я, не жалея себя, стремлюсь спасти вас, то лишь потому, что преследую собственные интересы… С болью в сердце я была вынуждена объяснить вам, как жестоко вы заблуждаетесь.

— Я не говорила ничего подобного! Ты сама все это сочинила! — возразила Мария Медичи.

— Не говорили, согласна. Вы ограничились намеком. Но вы так думали, и я это прекрасно поняла, — горько усмехнулась Леонора.

До сих пор Галигаи рассуждала ледяным тоном с налетом холодного презрения. Но внезапно Леонора смягчилась и с волнением, которого словно бы не сумела скрыть, добавила:

— Я почувствовала это, мадам, и мне стало так больно, что и выразить невозможно!

Волнение это — то ли настоящее, то ли притворное — передалось и Марии Медичи. На этот раз королева заговорила совершенно искренне:

— Какая же я все-таки… Сначала унизила тебя и оскорбила… А ведь не хотела… А теперь ты меня жалеешь… Ах, от меня одни огорчения…

— Зачем вы сомневаетесь в нас? — продолжала Леонора с нарастающей горячностью, будто и не слышала слов Марии Медичи. — Ведь вам же известно, что я и Кончини остаемся здесь лишь потому, что любим вас и преданы вам. Если бы мы думали лишь о собственной выгоде, то уже давно уехали бы куда-нибудь подальше… А мы все еще здесь и рискуем жизнью, а опасность с каждым днем нарастает… я уж и не говорю о прямых оскорблениях и страшных унижениях, которые мы вынуждены покорно сносить — ежедневно и ежечасно… Но мы не покидаем вас… почему? Вы прекрасно это знаете… во всяком случае, я так считала. Потому что мы очень к вам привязаны… настолько, что наша верность Вашему Величеству сильнее страха смерти.

Огромным усилием воли Леонора взяла себя в руки и с видом покорной жертвы закончила грустным тоном, в котором сквозило глубокое разочарование:

— Я полагала — и наша испытанная преданность и верность давали мне, смею надеяться, на это право — что у вас не может быть никаких сомнений относительно наших чувств к вам. Похоже, я ошибалась… Но не будем об этом….

Леонора встала, сделала глубокий реверанс и застыла в позе совершенного почтения, как предписывал этикет.

К этому приему Галигаи обычно прибегала в тех случаях, когда хотела склонить королеву к чему-то, от чего та увиливала, и когда добивалась от Марии Медичи какой-нибудь особой милости или крупного подарка. Прием этот пускался в ход довольно часто — и всегда с неизменным успехом. И неудивительно: Леонора уже много лет служила Марии Медичи. И та привыкла непринужденно болтать с ней, по большей части — на родном языке. Откровенные разговоры с Леонорой были необходимы королеве как воздух. Во время этих бесед Мария Медичи отдыхала душой, забывая о невыносимо скучном этикете. Именно поэтому напускная официальность Галигаи всегда действовала безотказно: королева легче переносила плохое настроение и грубость своей наперсницы, чем такие вот церемонные позы. Они были для Марии Медичи настоящим кошмаром. И она быстро уступала.

«Ну вот, опять она будет дуться! Этого еще не хватало! Ах, бедная я, бедная! Теперь из нее слова не вытянешь!» — уныло подумала королева.

По старой привычке она сделала вид, что ничего не заметила. И продолжала говорить, как ни в чем не бывало. Но, как она ни пыталась расшевелить Леонору, та ограничивалась почтительными междометиями и еще более почтительными реверансами.

Королеве это быстро надоело. Она знала, что Галигаи могла вести себя так не один день. Не один день! Мария Медичи содрогнулась. За это время на нее, несчастную монархиню, могли обрушиться неисчислимые беды! Любой ценой решила она помириться с Леонорой. И избрала для этого самый простой и естественный путь.

«Нужно сделать ей подарок… — подумала королева. — Она его заслужила, ничего не скажешь… Что бы такое ей преподнести, чтобы она перестала дуться?»

Надо заметить, что между королевой и ее наперсницей стоял стол на витых ножках, покрытый темно-красным бархатом с золотой тесьмой. На столике было множество безделушек, среди которых выделялся довольно большой футляр. Он был необыкновенно хорош, тонкой работы, из жатой кожи белого цвета, с золотым вензелем королевы, вытисненным на крышке. Белый предмет на красном фоне невольно привлекал к себе внимание.

Тут следует добавить, что положение Леоноры давало ей множество исключительных прав, а еще больше привилегий она присвоила себе сама; в частности, именно Галигаи прятала в специальный сундук драгоценности Ее Величества. Выходит, Леонора недосмотрела, раз этот футляр по-прежнему лежал на столе… Но обычно маркиза д'Анкр была такой аккуратной… А вчера забыла убрать эту вещицу… Или нарочно оставила ее на виду? Мы воздержимся от ответа на этот вопрос. С полной уверенностью можно утверждать лишь одно: войдя в комнату, Леонора сразу увидела футляр. Ей следовало положить его на место, но она этого не сделала… Правда, сей промах легко объяснить и простить, ведь Леонора была так озабочена разными серьезными делами.

Похоже, что и Мария Медичи давно заметила белую вещицу… И вроде бы тоже о ней забыла…

Теперь, думая, что бы такое подарить Леоноре, королева случайно бросила взгляд на стол. Ну, вернее, почти случайно бросила. На самом деле Мария Медичи смотрела на Леонору и пыталась сообразить, чем бы ее порадовать, а та вдруг вздрогнула и с досадой уставилась на футляр. Королева тоже невольно воззрилась на кожаную коробочку, с которой совсем забыла. В общем, как мы уже сказали, все произошло случайно.

«Может, отдать ей это украшение? — подумала Мария Медичи. — Она давно уже на него заглядывается», Быстро прикинув в уме стоимость подарка, королева болезненно сморщилась: «Disgrazia! Сто тысяч ливров!.. Дорого же мне обойдется ее обида!..»

Мария Медичи снова погрузилась в размышления, и, как нарочно, у нее появились новые опасения:

«Кроме всего прочего… она в таком состоянии… вдруг опять вспылит? Я же ей сто тысяч ливров предлагала… Такие деньги! А она меня отчитала… Signor mio, вот ведь забота! Тут надо хорошенько подумать!..»

На самом деле королеве просто жалко было расставаться с таким дорогим украшением, и она прикидывала, что бы подарить попроще и подешевле. Леонора прервала ее размышления. Смеем надеяться, что не нарочно. Маркиза д'Анкр вдруг подскочила к столику, схватила футляр двумя руками и трагически воскликнула:

— Как же это я, а? Забыла футляр на столе, такое сокровище! Боже, о чем я думала вчера вечером?! Столько забот, столько тревог… Смиреннейше прошу Ваше Величество простить меня. Обещаю, что это больше не повторится. Я сейчас же все уберу на место.

Галигаи дулась уже минут пятнадцать — и вдруг разговорилась. С чудесным футляром в руках она направилась было к сундуку с драгоценностями, и тут королева решилась. Она окликнула свою наперсницу:

— Леонора!

Та сразу остановилась, развернулась на каблуках и застыла в почтительном ожидании. Мария Медичи вздохнула и спросила:

— Ты знаешь, что в этом футляре?

Она хотела, чтобы Леонора сама сказала, что именно находится внутри. Но та снова перешла на лаконичный язык придворного этикета, который так раздражал ее госпожу.

— Да, мадам, — коротко ответила Леонора.

— Тебе известно, что в нем хранится мой рубиновый убор? — снова вздохнула Мария Медичи.

— Да, мадам, — невозмутимо повторила Галигаи.

— Он нравится тебе? — вкрадчиво поинтересовалась королева.

— Да, мадам, — опустила глаза маркиза д'Анкр.

— Ты давно мечтаешь о таком? — мягко осведомилась Мария Медичи.

— О, мадам!.. — вскричала Леонора.

Издав этот почтительный возглас, она шагнула к сундуку, словно собираясь положить драгоценный убор на место.

— Погоди, — приказала Мария Медичи.

Леонора снова остановилась. Мария Медичи опять заколебалась — и наконец решилась. Сладчайшим голосом, тщательно подбирая слова, чтобы, не дай Бог, не вызвать каким-нибудь неудачным выражением новой бури, королева промолвила:

— Милая моя Леонора, я никогда не забуду той жертвы, на которую ты готова пойти ради меня… По-моему, я уже говорила тебе… Я желаю… пойми меня правильно… я желаю выразить тебе свою признательность не пустыми словами… мне бы хотелось, чтобы моя благодарность была… так сказать… осязаемой.

Мария Медичи перевела дух — и энергично заверила свою наперсницу:

— Нет, я не собираюсь дарить тебе деньги. Фи! Во всем мире не хватит золота, чтобы вознаградить тебя за то, что ты решила для меня сделать.

И королева снова принялась проявлять чудеса дипломатии:

— Нет, деньги тут не годятся… Ну, а если бы я подарила тебе… э-э… какую-нибудь вещицу… драгоценность, например… одно из моих украшений… просто так… на память… на память о той, кто любит тебя как сестру… Если бы я сделала тебе такой подарок, а? Что бы ты сказала?

На сей раз Леонора смягчилась и заговорила с улыбкой на устах:

— Я бы сказала, мадам, что памятная вещица станет мне вдвойне дороже, если я буду знать: вы сами когда-то носили ее! Я бы с глубокой признательностью приняла то, что мне предлагают от чистого сердца и так деликатно.

— Ну, наконец-то! — воскликнула Мария Медичи, радостно захлопав в ладоши. — Ты даже не представляешь, как я рада! Ну, признайся, ведь ты уже давно мечтаешь об этом уборе. Не так ли?

— Охотно признаюсь, если это доставит вам удовольствие, — сдержанно улыбнулась Галигаи. — Но поверьте: я прекрасно понимаю, что мне бесполезно даже грезить о такой драгоценности.

— Почему же? — удивилась королева. — Она тебе вполне по карману.

— Конечно, — кивнула Леонора. — Но второго такого убора просто нет. А этот не продается, и мне известно, что вы бережете его как зеницу ока.

— Нет, ты ошибаешься, — медленно проговорила Мария Медичи. — Он был мне дорог, это правда. Я бы не рассталась с ним ни за что на свете. И никому бы его не уступила. Но твоя преданность, милая моя Леонора, вознесла тебя над всеми! И я счастлива сделать тебе подарок, который не сделала бы никому другому. Этот убор нравится тебе, он у тебя в руках, вот и владей им… Я дарю его тебе.

Мария Медичи заранее наслаждалась эффектом, который произведут на Леонору эти слова. Но действительность превзошла все ожидания. Маркиза д'Анкр устремилась к столу и положила на него футляр, будто тот вдруг налился свинцом. Затем, точно не веря собственным ушам, Леонора переспросила:

— Вы дарите мне этот восхитительный убор?.. Мне?!

— Тебе, — улыбнулась Мария Медичи.

— Да Бог с вами! Он стоит не меньше ста тысяч экю!.. Триста тысяч ливров!.. — задохнулась Леонора.

— Может, и больше, — заметила королева.

— О, мадам!.. — пролепетала Галигаи. — Такой подарок!.. Мне!.. Нет. Это невозможно… Это слишком… Вы слишком щедры, мадам!.. Нет, нет, я не могу принять такую дорогую вещь!..

В то же время Леонора дрожащими пальцами поглаживала футляр, не отрывая от него жадных глаз, светившихся почти детской радостью. Было ясно, что ей очень хочется принять подарок. Однако она не решается это сделать… Но вот Леонора подняла голову, посмотрела на Марию Медичи, и во взгляде маркизы сиял такой восторг, какого не выразили бы самые пламенные речи.

Мы не можем сказать наверняка, была ли Галигаи искренней. Если она притворялась — что Леонора всегда делала с блеском — то это был настоящий шедевр актерского мастерства, основанный на тонком знании характера королевы. В той мещанская прижимистость боролась с безудержным тщеславием. Умело играя на этом тщеславии, ловкие люди добивались от Марии Медичи гораздо большего, чем позволяла надеяться ее природная скаредность.

Во всяком случае, королева уже не жалела о своей редкой расточительности. Женщина так упивалась собственной щедростью, что готова была пожертвовать всем на свете. И теперь Мария Медичи уже буквально требовала, чтобы Леонора приняла подарок. А та заставила себя упрашивать. Кончилось тем, что королева взмолилась:

— Прошу тебя, возьми эту вещицу… Или я подумаю, что ты загордилась!.. Что ты меня больше не любишь… Ты просто оскорбишь меня отказом!.. Ах, Леонора, милая, ну пожалуйста… Из любви ко мне… Возьми, сделай одолжение, порадуй меня!..

Наконец Леонора великодушно согласилась:

— Хорошо, только из любви к вам!.. Из любви к вам я буду носить это украшение. Клянусь, что никогда с ним не расстанусь!

В результате чувство благодарности испытала Мария Медичи, которая пылко обняла Леонору.

Помирившись со своей наперсницей, королева забросала ее вопросами. И Леонора полностью удовлетворила любопытство венценосной подруги, что делала далеко не всегда. Правда, о многом из того, что сейчас интересовало королеву, Галигаи уже рассказывала ей раньше. Когда вопросы иссякли, Леонора намекнула на предстоящие ей хлопоты, которые не терпят отлагательств, и королева наконец отпустила ее, заручившись обещанием, что та вернется как только сможет.

Леонора ушла, унося под мышкой заветный футляр с украшением, цена которого, по словам королевы, превышала сто тысяч экю, или триста тысяч ливров.

Королева проводила наперсницу взглядом. Когда дверь закрылась, Мария Медичи вздохнула и подумала:

«Бедная Леонора! Жаль, что у нее такой скверный характер! Basta, по существу, она славная женщина!.. И как любит меня!.. Если понадобится, она отдаст за меня жизнь!.. За это многое можно простить».

 

XXII

ЛЕОНОРА ДЕЙСТВУЕТ

А «славная и любящая» Леонора поспешила в свой особняк, находившийся рядом с Лувром. По дороге Галигаи напряженно размышляла, но лицо ее было непроницаемым.

Оказавшись у себя, Леонора сразу направилась в свою комнату и заперла в заветный ларец, ключ от которого был только у нее, расписку на двести тысяч ливров и футляр с великолепным убором; на само украшение Галигаи даже не взглянула. Через минуту она уже перешла в кабинет, села в кресло и вызвала к себе Роспиньяка.

Барон быстро оправился от ран, полученных в стычке на улице Сен-Дени. Господа де Монреваль и де Шалабр заменили в гвардии Кончини Лонгваля и Роктая, которые, если вы помните, пали от богатырской руки Ландри Кокнара. Итак, покалеченные выздоровели, убитым нашли замену, и отряд маршала вновь обрел прежнюю боеспособность. Люто ненавидя Пардальяна и Вальвера, которые столь основательно их потрепали, все люди Кончини жаждали отомстить обидчикам.

Несмотря на позор, пережитый в Лувре, Роспиньяк не побоялся снова появиться при дворе. Барон подозревал, что над ним будут потешаться. И уже у ворот Лувра он столкнулся с группой молодых сеньоров, которые, едва завидев Роспиньяка, громко расхохотались. Барон подошел к ним и, сняв шляпу, с утонченной вежливостью обратился к юноше, который веселился больше всех:

— Сударь, могу ли я спросить, над кем или над чем вы так смеетесь?

— Я смеюсь, сударь, потому что мне нравится смеяться, вот и все, — высокомерно ответил тот.

— Во-первых, сударь, — продолжал Роспиньяк с прежней учтивостью, — позволю себе заметить, что вы уже не смеетесь… И эти господа тоже почему-то погрустнели… Очень жаль… Мне так хотелось посмеяться вместе с вами… Во-вторых, вы не ответили на вопрос, с которым я имел честь к вам обратиться.

— Вероятно, это потому, что мне не хочется иметь честь объясняться с вами, — бросил молодой человек, презрительно скривив губы.

— Вот и зря, сударь, — ласково проговорил барон. — Ведь я могу подумать, что вы смеялись надо мной.

— Думайте что хотите. Мне все равно, — надменно произнес юноша.

— Да нет, вас это затрагивает самым непосредственным образом, — покачал головой Роспиньяк. — Ведь если вы потешались надо мной, я попрошу вас выйти со мной на набережную… Интересно будет посмотреть, как вы будете хихикать, когда я начну щекотать вас кончиком шпаги.

— Сударь, пока вы не свели счеты с обидчиком, который нанес вам унизительное оскорбление на глазах у всего двора, вы не можете требовать удовлетворения ни у кого другого. Никто не будет с вами драться!

Заявив это, молодой дворянин с величественным видом повернулся на каблуках и пожал плечами.

Он хотел отойти в сторону, но Роспиньяк быстро нахлобучил свою шляпу и схватил насмешника за плечи. Без всякого труда остановив юношу, барон повернул его лицом к себе и спокойно сказал:

— Сударь, вы оскорбили меня. Я считаю, что вы обязаны немедленно обнажить шпагу. Вы принимаете вызов, да или нет?

— Нет, — сухо ответил насмешник, пытаясь освободиться.

— Очень хорошо, — усмехнулся Роспиньяк.

Он мгновенно повернул юношу спиной к себе, слегка подтолкнул и дал обидчику пинка, совершив то же, что Вальвер проделал в тронном зале с самим бароном. Молодой человек взвыл. Но не от боли: Роспиньяк едва коснулся его ногой. Юноша взвыл от гнева и стыда.

— Теперь мы на равных, так что решайте, будете ли вы драться со мной, — насмешливо проговорил Роспиньяк.

— Тысяча чертей, да я вам кишки выпущу! — зарычал оскорбленный дворянин.

Все зашумели и поторопились покинуть двор. Не прошло и двух минут, как прямо под окнами Лувра противники скрестили шпаги. За поединком наблюдали спутники насмешника и несколько зевак.

Юноша оказался хорошим фехтовальщиком. Но он был разъярен, а Роспиньяк сохранял хладнокровие… И все кончилось очень быстро. Барон сделал резкий выпад — и молодой человек рухнул, истекая кровью. Друзья бросились к нему, чтобы помочь…

— Не трудитесь, — холодно заметил Роспиньяк. — я метил в сердце… Уверяю вас: он мертв.

И барон не ошибся: бедняга был убит на месте. Друзья переглянулись, пораженные столь молниеносной развязкой. У них пропало всякое желание потешаться над Роспиньяком. Тем более что тот немедленно дал им понять: это еще не все!

Над ним позволили себе смеяться трое молодых людей. Три молодых человека — красивых, сильных и богатых; у них была впереди долгая счастливая жизнь. Но один уже лежал бездыханный на плитах набережной. А барон обратился к двум другим:

— Господа, вы оскорбили меня, как и он. — Кончиком окровавленной шпаги Роспиньяк показал на труп. — Вынимайте, пожалуйста, ваше оружие.

Барон зловеще улыбнулся и добавил:

— По очереди или оба вместе — как хотите.

Молодые люди переглянулись. Они не знали, как быть. Роспиньяк двинулся на них, рассекая воздух шпагой, и на их колеты упали красные капли. Это была кровь их друга…

— Со всяким, кто оскорбит меня и откажется от дуэли, я поступлю так же, как поступили со мной на глазах у всего двора и как я только что поступил с этим молокососом, — отчеканил Роспиньяк. — Одно из двух. Выбирайте: или вы деретесь со мной, или познакомитесь вот с этим.

И кончиком шпаги барон показал на носок своего сапога.

Молодые люди поняли, что Роспиньяк не шутит… Они могли убежать, но это тоже было унизительно. А барон продолжал:

— Решайтесь, господа!.. Повторяю, что, если вы в себе не уверены, готов драться с вами двоими одновременно…

— Этот головорез перебьет нас поодиночке без всякого труда, — тихо заметил один из юношей.

— На такого зверя надо идти вместе, и нечего тут стесняться, — откликнулся второй.

Обнажив шпаги, оба стремительно ринулись на Роспиньяка. Удовлетворенно улыбаясь, барон спокойно отразил атаку и насмешливо сказал:

— А вы осторожные ребята, как я погляжу! Только это вам не поможет, я все равно вас убью.

На этот раз схватка затянулась. Оба молодых человека в совершенстве владели искусством фехтования и были не менее хладнокровны, чем их грозный соперник. Оба упорно наступали на барона. Уверенный в себе Роспиньяк сначала только защищался, сосредоточенно изучая своих противников и терпеливо выжидая случая, чтобы нанести смертельный удар.

И вот случай представился: один из юношей на секунду замешкался… И Роспиньяк не упустил этого почти неуловимого мгновения. Барон резко отвел в сторону шпагу второго противника, сделал молниеносный выпад и громко воскликнул:

— Это вам, сударь! Я мечу в сердце!

Барон еще не договорил, а удар уже достиг цели. Молодой человек выронил шпагу и, не издав ни звука, упал как подкошенный. Он тоже был поражен прямо в сердце.

Перед Роспиньяком оставался только один противник, и барон предупредил его:

— Держитесь, сударь, я вас не пощажу!

Теперь он сам ринулся в атаку; рука его не знала усталости.

Вскоре третий соперник тоже рухнул на землю с пронзенным сердцем и испустил дух, заливаясь кровью. Любопытные с ужасом взирали на три трупа в кровавых лужах.

За схваткой наблюдали дворяне и офицеры, которые находились во дворе Лувра, когда там появился Роспиньяк. Барон знал их всех, и они тоже знали его. И он обратился к ним со словами:

— Господа, вы видели, что я дрался честно. Надеюсь, вы это подтвердите.

Конечно, барону нельзя было отказать ни в прямоте, ни в отваге. Это понимали все присутствующие. Но все они презирали Роспиньяка. И все были шокированы его свирепостью и цинизмом. Никто не пожелал ответить барону. Самые воспитанные лишь утвердительно кивнули головами.

Он снова мог выйти из себя. Но отдадим ему должное: Роспиньяк умел быть и осторожным, когда это было нужно,

«Пока хватит, — решил он про себя. — Теперь можно и проявить сдержанность. К тому же, я уверен, что они скажут правду. А ничего другого мне и не надо».

Чтобы не остаться перед придворными в долгу, барон тоже учтиво кивнул головой и развернулся на каблуках. Пока офицеры поднимали безжизненные тела, Роспиньяк надел камзол и медленно, аккуратно застегнул его, не обращая ни малейшего внимания на окружающих. Приведя себя в порядок, барон не спеша направился к одной из лестниц, спускавшихся к реке. Он сошел по скользким ступеням и вымыл в воде шпагу, по самый эфес испачканную кровью. Вода у лестницы сразу покраснела…

Потом Роспиньяк поднялся наверх, тщательно вытер шпагу, вложил ее в ножны и удалился неторопливым шагом гуляющего человека, которому некуда спешить. Сразу возвращаться в Лувр барон не стал: он хотел, чтобы там сначала узнали о роковой встрече у ворот, которая привела к смерти трех молодых людей, сраженных по очереди одной и той же рукой.

Роспиньяк немного побродил по городу, а потом сказал себе:

«Теперь в Лувр!.. Я уверен, что смеяться надо мной уже не будут… А если понадобится новый урок… что ж, они его получат».

Барон не ошибся: весть о кровавой схватке уже облетела весь дворец. Никто больше не хохотал при появлении Роспиньяка — но никто ему больше и не улыбался, никто к нему не подходил. С ним раскланивались лишь самые верные сторонники Кончини. Все остальные шарахались от барона как от чумы. Но его это, похоже, совершенно не волновало. Вскоре Леонора подозвала Роспиньяка к себе, и он замер перед ней в почтительном поклоне.

Сдержанно кивнув, Галигаи молниеносно осмотрела барона с головы до ног, словно впервые видела этого человека; таким быстрым и уверенным взглядом женщины оценивают силу и изящество. Не надо забывать, что барон де Роспиньяк был красивым и статным кавалером. И он знал это. Возможно, слишком хорошо знал, поскольку слышал об этом от многих прелестниц.

Он редко имел дело со своей госпожой и, вероятно, был немного обеспокоен, но тщательно скрывал свое волнение. Более того, он отчаянно манерничал, выпячивал грудь, картинно отставлял то одну, то другую стройную ногу и поглаживал шелковистые усы.

Галигаи удовлетворенно улыбнулась. Роспиньяк принял эту улыбку на свой счет, на самом же деле она относилась к тайным мыслям Леоноры. Женщина заговорила своим напевным и чуть сюсюкающим голосом, свойственным итальянкам:

— Роспиньяк, вы все еще любите ту девушку, которая продавала цветы на улицах? Ее, кажется, зовут Мюгеттой-Ландышем?

Вопрос был задан в упор, без всяких предисловий, и растерявшийся Роспиньяк едва устоял на ногах.

— Мадам… я не понимаю, о чем вы… — с трудом выдавил он из себя.

Здесь следует заметить, что все слуги знали о пребывании Флоранс в особняке Кончини: Леонора и не собиралась делать из этого тайны. У маршала д'Анкра была своя свита из офицеров и дворян, а у Леоноры — свои фрейлины (которых не надо путать с горничными, работницами и служанками), как и полагалось великосветской даме. И Флоранс стала одной из этих «мадемуазель». Добавим: девушке завидовали, потому что она считалась любимицей Леоноры. А Ла Горель оказалась теперь среди челяди маркизы д'Анкр.

Роспиньяку все это было известно не хуже, чем остальным. Но благодаря своему положению и доверию Кончини барон знал и такое, о чем никто даже не подозревал.

Он был посвящен во множество маленьких секретов своих хозяев. Правда, мы затрудняемся сказать, как далеко простиралась его осведомленность: когда Роспиньяк чуял, что она может сильно повредить ему — или даже стоить жизни, он блестяще разыгрывал роль человека, который и понятия не имеет о том, что происходит вокруг. И тогда любые попытки получить от барона хоть какие-то сведения ни к чему не приводили.

Вот и сейчас он напустил на себя безразличный вид, однако Леонора, ласково улыбнувшись, успокоила барона:

— Можете не осторожничать, Роспиньяк… Господин маршал нас не слышит… А я, как вы сами понимаете, не стану пересказывать ему ваши слова…

Но барон все еще молчал, и тогда женщина добавила:

— А если бы он и услышал вас, то не стал бы сердиться по той простой причине, что его отношение к этой девушке совершенно изменилось. Я объясню вам, почему… конечно, если мы договоримся.

Роспиньяк насторожился. Но на него не действовали ни самые щедрые посулы, ни самые страшные угрозы. Чтобы развязать ему язык, Леонора должна была бы выложить карты на стол. Только тогда, убедившись, что это в его интересах, он согласился бы помочь ей. Однако у Леоноры были какие-то причины вести себя сейчас по-другому. И барон почтительно ответил:

— Простите, мадам, но я ничего не понимаю.

— Я вам все растолкую, — с серьезным видом произнесла Леонора. — Посмотрите на меня внимательно, Роспиньяк, и мои глаза убедят вас в том, что я говорю с вами по-дружески, совершенно откровенно. По-моему, вы любите эту простую девушку… Что вы скажете, если я отдам ее вам, а?..

Роспиньяк упал перед маркизой д'Анкр на колени и пылко вскричал:

— Если вы сделаете это, мадам, я буду почитать вас больше Господа Бога!

— Значит, я не ошиблась?.. Вы действительно неравнодушны к этой малютке?.. — ласково спросила Галигаи.

— Я потерял голову от любви, мадам! — простонал барон.

Леонора мягко улыбнулась. Слова Роспиньяка явно обрадовали ее. По его лицу было видно, что он не притворяется. Помолчав немного, Галигаи поинтересовалась:

— А скажите, на что вы готовы пойти ради того, чтобы малышка стала вашей?

Вопрос был задан шутливым тоном, как будто Леонора не придавала ему особого значения. Но при этом устремленные на Роспиньяка глаза говорили обратное. Барон все понял правильно и, не отводя взгляда, полного холодной решимости, отчеканил:

— На все, мадам, на все!.. На самое грязное преступление! Даже на подлость!..

Леонора снова улыбнулась. Теперь ей все было ясно — и она тем же веселым голосом произнесла:

— Слава Богу, вам, дворянину, на такие крайности идти не потребуется. Вы симпатичны мне, Роспиньяк, и я желаю вам добра. Вы любите, страстно любите эту девушку… значит, только она может сделать вас счастливым… Что ж… пусть она станет вашей женой… А я позабочусь о приличном приданом.

Говоря это, Галигаи незаметно присматривалась к своему собеседнику, ничего не упуская из вида. А про себя думала:

«Если согласится, значит, знает!.. А если знает… тогда в ход пойдет кинжал Стокко, и мы быстренько избавимся от господина барона!»

Но Леоноре даже в голову не приходило, что Роспиньяк вовсе не так прост, как могло показаться. Он сразу прикинул:

«Если я соглашусь, то меня уберут!..»

А вслух заявил без малейших колебаний:

— Чтобы я женился на цветочнице! Я!.. Простите, мадам, но эта шутка так забавна, что я просто не могу удержаться от смеха.

И он захохотал, как ненормальный. Сохраняя серьезный вид, Леонора ждала, когда барон успокоится. А потом озабоченно спросила:

— Что же здесь смешного? Разве малютка не целомудренна?

— О, она строго блюдет свою честь, мадам!.. — заверил женщину Роспиньяк. — Уж я-то знаю!

— В чем же дело? — удивилась Леонора. — Девушка красива, молода, невинна, богата… будет богата, потому что я…

— Пощадите, мадам, давайте не будем об этом, — живо прервал маркизу Роспиньяк. — Да, я беден. Я мечтаю раздобыть себе состояние… любыми средствами… Видите, как я откровенен… Даже циничен, если угодно. Да, я страстно хочу заиметь много золота… Любым способом… Любым!.. Кроме этого. Лучше жить хуже последнего нищего, чем стать богачом благодаря такому браку!

Это было сказано с таким горячим возмущением, что Леонора начала верить в искренность барона. Возможно, он действительно не кривил душой… Но на всякий случай Галигаи решила довести испытание до конца,

— Вы говорили, что ради того, чтобы эта девушка стала вашей, вы готовы на все, а теперь не хотите взять ее в жены. Что-то я вас не понимаю, — заявила маркиза д'Анкр.

— Для меня этот брак явился бы самым страшным бесчестьем. Это — единственная низость, на которую я не пойду ни за что на свете, — твердо проговорил барон.

— Да вы, по-моему, просто не в своем уме, бедный мой Роспиньяк, — воскликнула Леонора, пожимая плечами. И нетерпеливо продолжала: — Ради Бога, объясните мне наконец, чем вас не устраивает женитьба на невинной девушке, которую вы страстно любите, как сами только что признались?

Барон взглянул на свою госпожу, словно проверяя, насколько она серьезна. Леонора с живейшим интересом ждала ответа. Тогда Роспиньяк тоже пожал плечами и без всякого почтения пояснил злым и насмешливым голосом:

— Не сочтите за дерзость, мадам, но я просто не могу слушать вас спокойно. Вы что, действительно не понимаете? — Все больше распаляясь, он продолжал презрительным тоном: — Черт возьми! Разве требуется объяснять, мадам, что дворянин не может жениться на простолюдинке?.. Вот взять ее в любовницы — это пожалуйста!.. Ни о чем другом я и не помышлял!.. И то много чести будет!.. Но жениться!.. Боже упаси! Я из древнего рода, мадам, и если вы этого не помните, то я никогда об этом не забываю.

— Так вот в чем дело! — воскликнула изумленная Леонора, широко раскрывая глаза. В голосе у нее невольно зазвучало презрение: — Признаюсь, не ожидала, что человек, который гордится тем, что с давних пор освободился от всяческой щепетильности, может иметь такие предрассудки!

— Увы, мадам, — смущенно опустил глаза Роспиньяк, — только от этого не удалось избавиться. Меня самого это удивляет, мне даже немного стыдно, но я ничего не могу с собой поделать. К тому же… будьте снисходительны, мадам: возможно, это единственное правило, усвоенное мною в ту счастливую пору, когда матушка учила меня уму-разуму.

«Он говорит правду!» — подумала Леонора, не отрывавшая от барона пристального взгляда. И она удивилась про себя: «Это наемный убийца, отъявленный негодяй… У него нет ни стыда, ни совести, он пойдет на любую низость, лишь бы ему хорошо заплатили. И вот, ему стыдно жениться на простой девушке!.. Невероятно… Это не укладывается в голове, но это так!»

Мы должны заметить, что Леонора не ошибалась. Как ни трудно в это поверить, но Роспиньяк не притворялся, пусть даже и не без задней мысли. Он в любом случае отказался бы от этого брака, «недостойного» дворянина, каковым он себя считал.

Так что барон не покривил душой; он лишь взял нужный тон, который и убедил недоверчивую Леонору.

«Он ничего не знает, а это главное!» — удовлетворенно подумала она.

Но нам-то известно, что Галигаи ошибалась.

…Она погрузилась в размышления. Украдкой поглядывая на нее, Роспиньяк тоже думал:

«Надеюсь, я убедил ее!.. Но почему же она меня не отпускает? Что ей еще надо?..» И тут в сердце его зародилась надежда: «А вдруг маркиза… Кто знает?.. Если бы она дала мне этот шанс!..»

Наконец Леонора подняла голову. Взор женщины потеплел — и она заговорила без всяких вступлений, почти с материнскими интонациями:

— Так вот, Роспиньяк, вы ошибаетесь: эта девушка не простолюдинка. Она знатного рода. Можете смело жениться на ней — этот брак не будет неравным.

Как ни владел собой Роспиньяк, он чуть не запрыгал от радости: в душе же барон просто ликовал:

«Черт возьми! Вот это везение!.. И намекать не пришлось!.. Я и надеяться не смел!.. Деньги сами плывут тебе в руки, Роспиньяк!.. Смотри, не упусти их!»

Неправильно истолковав его восторг, Леонора продолжала властно и убежденно:

— Вам надо жениться на ней, понимаете, надо!

— Понимаю, мадам, — ответил Роспиньяк с наигранной холодностью. — Но я, черт возьми, совсем не думал о браке!.. Не скрою, что вы требуете от меня большой жертвы, просто очень большой…

— Но приданое невесты скрасит эту жертву, — усмехнулась Галигаи. — Вы получите не только прелестную жену, но и земли Лезиньи, которые станут графством. Знайте, Роспиньяк, что замок Лезиньи и окрестные угодья обошлись нам в сто тысяч экю. По-моему, это немало…

— Конечно, мадам, — кивнул барон. — И жертва, на которую вы вынуждаете меня пойти, уже не кажется мне такой чудовищной. Однако…

— А еще подарки не меньше, чем на сто тысяч ливров… — перебила его Галигаи. — И жалованье, которое платит вам маршал д'Анкр, как капитану своих гвардейцев, будет увеличено до двенадцати тысяч ливров… а потом вы займете место Витри, капитана гвардейцев короля. Что вы на это скажете?

— Мадам, вы ослепили меня своей щедростью! — вскричал барон.

— Значит, вы согласны? — осведомилась Леонора.

— Согласен ли я?.. Еще бы не согласиться! — возликовал Роспиньяк. И вдруг сник: — Проклятье! Я совсем забыл про монсеньора!.. Простите, мадам… Я люблю деньги, это правда… Но собственная шкура мне дороже… Если я приму ваше предложение, мне и недели не прожить… Так что, увы…

Казалось, барон сильно смущен. На самом же деле он незаметно поглядывал на свою госпожу с победным блеском в глазах.

«Да, он точно ничего не знает», — решила Леонора. Она улыбнулась и промолвила:

— Успокойтесь, Роспиньяк, вам нечего опасаться монсеньора.

Блестяще играя свою роль, барон тревожно покачал головой, и, снова поверив этому несравненному актеру, Галигаи еще настойчивее повторила:

— Слышите, вам нечего его бояться!

Жестом подозвав собеседника поближе, женщина с таинственным видом прошептала:

— Знайте, Роспиньяк, что Кончино — родной отец этой девочки.

— Да что вы такое говорите, мадам? — пробормотал Роспиньяк, изображая глубокое потрясение.

— Это чистая правда, — заверила барона Леонора. И, опустив голову в притворном смущении, она еще тише добавила: — А я… я ее мать!

— Вы, мадам?! — совершенно искренне изумился Роспиньяк. А про себя подумал:

«Вот это ход!.. Какая изворотливость, черт возьми!.. Ну, молодец!..»

— Да, мне понятно ваше удивление, — с болью в голосе произнесла Леонора. — Мне ясно, о чем вы думаете, да-да!.. Любому, кто меня знает, немедленно придет в голову то же самое… Итак, вы полагаете, что, раз Флоранс уже исполнилось семнадцать… стало быть, она родилась до свадьбы… Увы, это так!.. Я совершила эту ошибку, я, Леонора Дори, а ведь мою безупречную репутацию признают даже злейшие враги!.. Теперь, оглядываясь назад, я и сама не понимаю, как можно было до такой степени забыться!.. — Гордо выпрямившись, женщина продолжала: — По крайней мере меня утешает то, что я стала супругой моего Кончино! Вы можете спросить, почему мы не признали Флоранс, когда поженились. О, это долгая и грустная история. Вы имеете право ее узнать, поскольку станете членом нашей семьи. Итак, слушайте, Роспиньяк, и вы поймете, как жестоко покарала меня судьба за грех молодости.

Меняя должным образом выражение лица, позы и интонации, Леонора коротко поведала о своем «грехе» и о том, что ребенок исчез. Его украли: подозревали даже, что он умер… В эту романтическую историю Галигаи вложила все свое богатое воображение. Но вымысел так тесно переплетался в рассказе с действительностью, что история эта казалась более чем правдоподобной.

Роспиньяк выслушал ее с неослабевающим вниманием. И не поверил ни единому слову. Но ему было ясно, что, не показывая вида, Леонора давала ему понять: историю эту надо сделать гласной и, если потребуется, отстаивать до последнего вздоха. И барон запоминал все до мельчайших подробностей. О своих сомнениях он предпочел не распространяться, и Леонора решила, что вполне убедила Роспиньяка.

Когда женщина замолчала, барон не стал ее благодарить, чувствуя, что этого от него и не ждут, а сразу нашел единственные подходящие слова. Гордо расправив плечи, он схватился за шпагу, оскалился и с налитыми кровью глазами прорычал:

— Что надо делать?.. Приказывайте, мадам.

Слабая улыбка тронула мертвенно бледные губы Леоноры. Устремив на барона горящий взор, она произнесла с непередаваемыми интонациями:

— Когда все об этом узнают… а узнают неизбежно… на меня станут нападать еще больше… меня будут обливать грязью…

— Понятно! — прервал ее Роспиньяк. — Вашим обидчикам я скажу пару слов вот на этом языке. — И он похлопал рукой по эфесу своей увесистой шпаги.

— Боже ты мой, — бросила Леонора с неуловимым оттенком презрительной насмешки в голосе, — это ваше дело… А вот я не столь обидчива…

— Ничего не понимаю, мадам, — изумленно воззрился на нее Роспиньяк.

— Да тут и понимать нечего, — передернула плечами Галигаи. — Я оставляю за вами право решать, быть ли выше оскорблений или мстить за них. Нет, меня волнует другое… Было бы обидно… очень обидно… если бы нашлись люди, которые из лучших побуждений стали бы намекать, что Флоранс… не может быть дочерью маркизы д'Анкр…

Леонора замолчала, глядя на собеседника с той же странной настойчивостью и той же загадочной улыбкой.

На этот раз Роспиньяк содрогнулся: он все понял. Но барон сохранил непроницаемый вид и с самым простодушным выражением лица спросил:

— И что?

— А то! — отрубила Леонора, как палач топором. — Вы заставите их отказаться от гнусных намеков, поступая со сплетниками так же, как вы поступили недавно с любителями посмеяться. Понимаете, Роспиньяк?

— Прекрасно понимаю, мадам, — кивнул Роспиньяк и добавил с пугающей улыбкой: — Это я беру на себя. И не будем больше говорить об этом, мадам.

Леонора знала, что может на него положиться. Все было сказано, и ей осталось только отпустить барона со словами:

— Ступайте, Роспиньяк. И привыкайте к мысли, что вас ждет огромное состояние. О таком вы и мечтать не смели… Да, чуть не забыла!.. Будьте готовы. Через несколько дней… ваша свадьба.

— Будет ли мне позволено увидеть до этого невесту? — осведомился Роспиньяк с горящими глазами.

— Нет, — коротко ответила Леонора. И добавила с тонкой улыбкой: — Не буду скрывать, барон, что она станет упрямиться… Боюсь, она не любит вас, бедный мой Роспиньяк.

— Знаю, — прорычал барон с перекосившимся от ярости лицом, — и знаю, кому она отдает предпочтение. «Ну ничего, я до него еще доберусь!» — мысленно прибавил он.

— По-моему, до венчания вам лучше держаться от Флоранс подальше, — продолжала Леонора, будто не слыша слов Роспинъяка. — Обходите ее стороной. Главное, не заговаривайте с ней. Так будет надежнее. — И Галигаи властно закончила: — Эта свадьба должна состояться! Мы обязаны исключить всякий риск.

— Слушаюсь, мадам, — покорно ответил барон,

— Ну, ступайте, Роспиньяк, — вздохнула Леонора. — Положитесь во всем на меня.

Роспиньяк отвесил своей госпоже поклон и отошел от ее кресла. И тут наконец дал волю неистовой радости, которая рвалась наружу.

«Готово дело! А я-то голову ломал… Все думал, как это устроить… не рискуя своей шкурой… А мадам сама… Тысяча чертей! Гром и молния!.. Богатство! Наконец-то появятся деньги!.. Да еще какие!.. Если мадам Леонора воображает, будто я ограничусь тем, что она мне обещала, то она глубоко ошибается!.. Поместье Лезиньи, титул графа, триста или четыреста тысяч ливров — все это хорошо… для начала. А потом я получу еще больше! Черт возьми! Когда ты посвящен в такую тайну… Когда в твоих руках — честь королевы… а ты сам — зять Ее Величества… Да-да, я, Роспиньяк, бедный дворянин, стану зятем королевы-регентши Франции!.. С таким козырем на руках только последний дурак будет довольствоваться жалкими сотнями тысяч ливров!.. А я, слава Богу, не дурак… Конечно, можно напороться на кинжал… или смертельного яда подсыплют!.. Но риск есть риск!.. Без него никуда… К тому же, я не слепой, не глухой, руки-ноги на месте… могу сам за себя постоять».

Ненасытному, как все честолюбцы, Роспиньяку уже мало было состояния, о котором он раньше и мечтать не смел: еще не получив обещанного богатства, барон принялся размышлять о том, как его умножить. Для Роспиньяка не существовало никаких преград. И он был уверен, что своего добьется.

Если бы он заметил долгий взгляд, которым проводила его Леонора, и странную ее улыбку, он думал бы по-другому. Хоть барон и сумел провести свою госпожу, она все равно ему еще не доверяла. И пока он прикидывал, как выжать все, что можно, из страшной тайны королевы, Галигаи говорила себе:

«Этот несчастный и не подозревает, что я приняла свои меры и что он у меня в руках… Если не будет послушным, я просто сожму пальцы в кулак… и от барона останется только мокрое место…»

И Леонора мгновенно забыла о Роспиньяке. Теперь она размышляла о Флоранс. Очень уверенная в себе, Галигаи обычно быстро принимала нужные решения, но сейчас она долго и мучительно раздумывала, не зная, как быть. Потом Леонора встала и отправилась в свой особняк, чтобы поговорить с девушкой. Лоб маркизы д'Анкр прорезала глубокая складка; Леонора шла медленно, часто останавливаясь, — все это свидетельствовало о том, что Галигаи так ни на что и не решилась.

 

XXIII

ХОД ЛЕОНОРЫ

Когда Ла Горель покинула кабинет маршала, Флоранс на цыпочках вернулась в свою комнату. Девушке повезло: ее никто не заметил.

Если бы она хоть немного сомневалась в словах Леоноры относительно страшной опасности, нависшей над ее, Флоранс, матерью, то подслушанный разговор на многое раскрыл бы девушке глаза — и она сразу поняла бы, что именно угрожает королеве. Но у юной красавицы и раньше не было никаких сомнений. Теперь же она окончательно убедилась, что обожаемая мать, которой не было до дочери никакого дела, безвозвратно погибнет, если откроется тайна рождения Флоранс.

Таким образом, из этой беседы девушка узнала только две важные для себя вещи: во-первых, услышала имя заклятого врага своей матери и, во-вторых, удостоверилась, что королева в любой момент может попасть в большую беду.

Вернувшись к себе, Флоранс стала думать, как бы навсегда избавить мать от угрозы публичного позора, который был страшнее смерти.

Переживая за королеву, девушка пришла к ужасному решению, которое казалось ей вполне логичным: только уход незаконнорожденной дочери из жизни мог навсегда обезопасить мать от чудовищного скандала.

Заметим мимоходом, что Флоранс ошибалась: средство это никуда не годилось.

Самое страшное заключалось в том, что ошибка эта могла иметь роковые последствия.

…В комнату вошла Леонора. Девушка всегда была с ней сдержанна, и по спокойному лицу красавицы Леонора не поняла, что явилась весьма кстати. Маркиза д'Анкр все еще ни на что не решилась…

Девушка заметила, что Леонора чем-то озабочена. Это обеспокоило Флоранс, и она стала приглядываться к маркизе с удвоенным вниманием.

— Дитя мое, у меня для вас плохая новость, — со вздохом изрекла Галигаи. — Вашей матери снова грозит опасность… Беда может разразиться в любую минуту… и тогда ей уже не спастись.

Леонора говорила с мрачным спокойствием, но медлила и колебалась, словно прощупывая почву. И делала это Галигаи не по расчету, а просто потому, что сама еще не знала, что сказать.

Эти невольные колебания привели девушку в трепет. Она смертельно побледнела и, не в силах произнести ни слова, подняла на Леонору прекрасные глаза. В них была бесконечная тревога, в них стоял немой вопрос.

— Да, — снова заговорила Леонора, — боюсь, что на сей раз вашей бедной матушке не спастись.

Хладнокровно нанеся девушке этот жестокий удар, Галигаи тут же смягчила его:

— Впрочем, есть одно средство… Только одно… и совершенно безотказное… да-да, именно безотказное. Но все зависит от вас… Не знаю, хватит ли у вас мужества… Это большая жертва… огромная… для вас.

Девушка решила, что Леонора пришла к тому же выводу, что и она сама. Ей показалось, что от нее захотят, чтобы она добровольно свела счеты с жизнью. Флоранс снова стало страшно, голова у нее закружилась… Умереть в семнадцать лет… Чудовищно! Лицо исказилось от боли. Губы побелели. Взгляд потух. А в воспаленном мозгу шла ужасная борьба.

Но мысль о самопожертвовании уже прочно засела у девушки в голове. И вскоре Флоранс с отчаянной решимостью сказала:

— Пусть я пострадаю, лишь бы спаслась моя мать! Говорите же, мадам, что я должна сделать, говорите смело!

И в ожидании страшных слов девушка напряженно сжалась, инстинктивно съежившись и вытянув шею… как осужденный на смерть под секирой палача.

Даже не подозревая, что творится в душе у бедняжки, Леонора невольно залюбовалась ею. И ответила прямо, так как решение было уже принято:

— Угроза для вашей матери в том, что у вас нет официальных родителей. Появись они, и все уладится само собой. Как это сделать? Достаточно, чтобы какая-нибудь женщина согласилась сказать, что вы ее дочь… и чтобы вы тоже признали эту особу своей матерью. Вот и все.

Флоранс выдохнула с радостным облегчением; такой восторг испытывает осужденный на смерть, когда в последний миг ему объявляют о помиловании. Вскочив на ноги, девушка взволнованно спросила:

— И это все?

— Это немало, — изрекла Леонора с намеренной неспешностью. — Так вы потеряете всякую надежду на то, что ваша настоящая мать когда-нибудь вас признает.

— Об этом я и не мечтала! — вскричала Флоранс.

— Вы будете полностью зависеть от ваших приемных родителей, — продолжала Галигаи. — Вам придется уважать их как родного отца и родную мать.

— Я буду почитать их, буду слушаться, — пылко заверила девушка. — Разве вы можете в этом сомневаться, мадам? Не бойтесь за меня, прошу вас. Лучше скажите, кто согласен назвать меня своей дочерью.

— Я, — ответила Леонора с царственной простотой.

— Вы, мадам?!! — остолбенела Флоранс.

— Да, я!.. — кивнула маркиза д'Анкр. — И солгу при этом лишь наполовину, поскольку вы дочь Кончино, а он мой супруг.

За несколько минут все было улажено к полному удовольствию Леоноры. Флоранс согласилась на все ее условия. А Галигаи знала, что слову девушки можно верить.

Они обо всем договорились — но Леонора оставалась холодной, явно не собираясь изливать на новообретенную дочь материнских чувств. Флоранс поняла, что любви от маркизы не дождется, да и сама не испытывала к Леоноре особой симпатии. А еще девушка осознала, что маркиза д'Анкр будет играть роль матери лишь на людях, на самом же деле Леонора и Флоранс останутся чужими друг другу.

Все это было девушке совершенно ясно.

Не сообразила она лишь одного — того, что ее связали по рукам и ногам.

Радуясь покорности Флоранс, Леонора ушла. Но собой она была недовольна. Возвращаясь в кабинет, маркиза д'Анкр думала;

«Конечно, мне нужно было обнять ее, поцеловать и нежно шепнуть: „Это я, твоя матушка!“ И произнести это надо было от души, чтобы она сердцем почувствовала… Вот что следовало сделать… я так и хотела… Только ничего у меня не вышло… Нет, не получилось… Никогда не смогу я приголубить дочь моего Кончино!.. Пусть скажет спасибо, что я до сих пор не задушила ее собственными руками!.. К тому же, я все больше убеждаюсь, что она точно знает, кто ее мать… Она бы только сделала вид, что поверила мне… И это было бы невыносимо для нас обеих… Как бы там ни было, а все уладилось. Я просто уверена, что эта малышка никогда не пойдет против Марии. А это самое главное».

Успокоившись на этот счет, Леонора вернулась в кабинет и, удобно устроившись в кресле, продолжала думать о Флоранс. На губах у маркизы играла зловещая улыбка. Галигаи прикидывала:

«Что касается свадьбы с Роспиньяком… когда все будет должным образом улажено, когда Флоранс будет признана законной дочерью Кончино Кончини, маркиза д'Анкра, и его супруги Леоноры Дори; когда крошка официально станет Флоранс Кончини, графиней де Лезиньи… то есть через несколько дней… мы объявим ей отцовскую волю… Если заупрямится… а я думаю, что так оно и будет… мы заточим ее в монастырь… как в склеп… будет знать, как бунтовать против святой отцовской воли… И не надо будет прибегать к крайним средствам… ее смерть могла бы вызвать подозрения, а так все будет тихо, пристойно… Конечно, Роспиньяк останется недоволен, но что я могу поделать, он ей не по душе… А если она согласится — в чем я сильно сомневаюсь, но кто ее знает, надо все предусмотреть — если согласится, это будет досадно, но она окажется во власти барона… И он будет счастлив… А Роспиньяк у меня в руках. Так или иначе, все окончательно улажено. И нечего больше голову ломать».

Вот какой чудовищный план измыслила коварная Леонора Галигаи. Как мы видим, женитьба Роспиньяка, о которой она столько хлопотала, была лишь розыгрышем. У маркизы д'Анкр были совсем другие цели.

Ей нужен был лишь благовидный предлог, чтобы «навсегда» избавиться от дочери Марии Медичи, заключив ее в монастырь, «как в склеп».

А бедная Флоранс в это время стояла на коленях, молитвенно сложив руки, и горячо благодарила Бога и Деву Марию «за дарованную ей милость спасти мать и самой остаться в живых»; если бы девушка знала, что ее ждет медленное угасание в мрачном монастыре, она предпочла бы получить удар кинжалом в сердце.

А неугомонная Леонора думала уже о другом. Однако новые мысли снова вернули ее к судьбе девушки. Основательно поломав голову, Галигаи сказала себе:

«Да, Ла Горель — это хорошо!.. А Ла Горель и Ландри Кокнар — еще лучше!»

Леонора еще немного поразмыслила и, решившись, позвонила в колокольчик. Прибежавшему слуге она велела разыскать Стокко, В особняке того не было. Галигаи знала, что этот головорез следит за Ла Горель, Леоноре оставалось лишь терпеливо ждать. Наконец Стокко появился, склонившись перед хозяйкой с преувеличенным почтением, а она выпалила без всяких предисловий:

— Стокко! Даю тебе четыре, от силы пять дней! Найди Ландри Кокнара, бывшего камердинера монсеньора, и приведи его ко мне.

— Disgrazia. — дернулся бандит, вращая глазами. — Да как же это можно — за пять-то дней?..

— Так надо!.. — резко оборвала его Леонора. И мягко добавила: — Вот мешочек на столе, видишь?..

— Вижу, синьора, — отозвался Стокко, улыбаясь во весь рот и едва не облизываясь.

— Он набит золотом… — продолжала Леонора. — Сколько там, по-твоему?

Наметанным глазом Стокко присмотрелся к драгоценному мешочку и уверенно ответил с той же широкой улыбкой:

— От десяти до двенадцати тысяч ливров!

— Двенадцать тысяч, — уточнила Леонора, — я только что пересчитала… Мешочек и его содержимое станут твоими в ту минуту, когда ты явишься сюда вместе с Ландри… Разумеется, при условии, что поиски займут у тебя не больше пяти дней.

— Бедный я, бедный, — застонал Стокко, — слишком мало времени, синьора!..

Леонора улыбнулась, да так зловеще, что с лица Стокко мгновенно пропала вечная ухмылка.

— А рядом с мешочком — веревка, видишь? — спросила Галигаи.

Стокко снова посмотрел на стол. Перед этим все внимание бандита было поглощено туго набитым мешочком; теперь же головорез углядел и новенькую веревку. Крепкая эта веревка была аккуратно свернута, а на ее конце, который свешивался со стола и чуть покачивался, виднелся мастерски завязанный скользящий узел, словно игриво кивавший Стокко.

Негодяй слегка побледнел и поспешно отвел глаза в сторону.

— Видишь?.. Отвечай, per la Madonna! — повысила голос Леонора.

— Вижу, синьора, — сдавленным голосом проговорил Стокко.

— Так вот. Через пять дней ты получишь деньги или будешь болтаться на этой веревке, — заявила Галигаи. — Теперь ступай. Времени у тебя в обрез.

В голосе женщины звучала такая угроза, что Стокко содрогнулся от ужаса. Съежившись, бандит молча поклонился и выскочил из комнаты. На ходу он машинально ощупывал крючковатыми пальцами свою тощую шею, — словно уже чувствовал, как на ней затягивается роковая петля.

 

XXIV

ПАРДАЛЬЯН СНОВА ВСТУПАЕТСЯ ЗА ДРУГИХ

Отдав последние распоряжения мэтру Жакмену — тому самому трактирщику из Сен-Дени, в погребе у которого под присмотром Гренгая и Эскаргаса сидела Фауста со своими людьми, — Пардальян снова вскочил на коня и помчался в столицу.

Без приключений добравшись до таверны «Золотой ключ», шевалье спешился.

Сияющая мадам Николь выбежала ему навстречу. Она немедленно отвела Пардальяна в его комнату, которую всегда держала для него наготове, хоть шевалье вечно пропадал в разъездах.

Своими белыми руками мадам Николь быстро приготовила дорогому гостю роскошный обед.

И самолично подала его на стол: так заботливая мать потчует после долгой разлуки ненаглядного сына. Разумеется, сравнение это не вполне точное: слава Богу, пухленькая, цветущая Николь в свои тридцать пять лет могла быть кем угодно, но только не матерью господина шевалье.

Прислуживая Пардальяну, она с трогательной заботливостью предупреждала малейшие его желания; вдохновленная довольным блеском, который появился в его глазах, женщина болтала без умолку, забрасывая шевалье вопросами, на которые тот отвечал односложно… если вообще отвечал.

Пардальян ел не спеша, со вкусом. А насытившись, сообщил, что заглянул ненадолго и что вечером переберется в тайное убежище, о котором знала только Николь — и еще люди, с которыми он там скрывался.

Потом шевалье дал трактирщице короткие, точные указания. Она выслушала их с вниманием любящей женщины, которая запоминает все до мельчайших подробностей, понимая, что от этого может зависеть жизнь дорогого человека.

Николь уже не раз доказывала шевалье свою беззаветную преданность и удивительную смекалку, и потому он был уверен, что она все сделает как надо. Похоже, Пардальян не слишком спешил: сославшись на усталость, он решил немного вздремнуть — часов до двух пополудни. И, обложившись подушками, шевалье удобно устроился в большом кресле.

Зная привычки Пардальяна, мадам Николь придвинула к креслу столик и поставила на него блюдо с сухими бисквитами, хрустальный бокал и непочатую бутылку тонкого вина вуврэ. Потом женщина удалилась на цыпочках, поскольку веки шевалье уже опустились…

Как только она вышла, Пардальян немедленно «проснулся». Протянув руку к столику, он взял бутылку и наполнил бокал светлым шипучим вином. Потом шевалье поднес полный бокал к глазам. Казалось, Пардальян любуется легкими, похожими на мелкий жемчуг пузырьками. Но на самом деле он так глубоко задумался, что не замечал ничего вокруг.

Даже не пригубив вина, шевалье машинально поставил бокал на стол. Пардальяна одолевали невеселые мысли:

«В конченом счете я могу заявить Людовику XIII лишь вот что: „Сир, господин де Вальвер вручает вам четыре миллиона. Мы отняли их у вашего врага, испанского короля. Услуга за услугу… Вы вполне можете выделить графу двести тысяч ливров, и тогда он женится на любимой девушке, у которой тоже нет ни гроша“. И как бы я ни старался сказать это красиво — а я не очень-то речист — смысл моих слов будет именно таков. А что ответит король?.. Черт возьми, он сразу согласится, ведь игра, что называется, стоит свеч… Но я-то, я-то… на кого я буду похож?..»

Пардальян застонал, нервно забарабанив пальцами по столешнице. И принялся безжалостно бичевать самого себя:

«На кого я буду похож?.. Клянусь Пилатом, на одного из тех ростовщиков, которые ссужают деньги под огромный процент!.. Черт возьми, ну и мысли лезут мне в голову!..»

Он снова машинально взял бокал, медленно осушил его, а потом так резко поставил на стол, что основание бокала треснуло. Впрочем, шевалье этого даже не заметил. Нетерпеливо щелкая пальцами, он думал:

«Но ведь по справедливости Одэ должен получить заслуженную награду!.. А я-то знаю, что не такой он человек, чтобы о чем-то просить… и именно я втянул его в эту жуткую историю, то и дело вынуждая мальчика рисковать жизнью… и если он выпутается из всего этого целым и невредимым, то это будет просто чудо… В общем, мне самому надо позаботиться о том, чтобы графу достались деньги, которые причитаются ему по праву… Но как, тысяча чертей, как это сделать?.. Клянусь Пилатом, должен же быть какой-то более… м-м… пристойный способ… Думай, черт возьми, думай! Я уже заметил, что хорошие мысли приходят ко мне во сне… Значит, спать!»

Пардальян закрыл глаза — и замер. Спал ли он? Мы не знаем. Но похоже, что он таки задремал. Так прошло около двух часов. И вдруг шевалье вскочил, с трудом сдержав ликующий крик.

«Вот оно, черт возьми, вот самое простое решение! — радостно думал Пардальян. — Как же это я сразу не сообразил!.. Двести тысяч ливров?.. Да их, черт побери, должен дать граф Кончини!.. Он так богат, что ему ничего не стоит вручить Одэ эту сумму… А потом, маршал д'Анкр все-таки приходится девушке отцом! За ним приданое, тысяча чертей! Он просто обязан обеспечить свою дочь! Отличная идея!.. Я так и знал, что во сне меня осенит!.. Теперь можно и с королем поговорить!»

Пардальян быстро привел себя в порядок. Шевалье был в приподнятом настроении, в его глазах вновь вспыхнули лукавые огоньки. Он прямо помолодел, чувствуя себя двадцатилетним. Приосанившись, Пардальян вышел на улицу, напевая лихую песенку времен Карла IX… мелодию тех времен, когда шевалье как раз и было двадцать.

И продолжая мурлыкать себе под нос, Пардальян зашагал прямо в Лувр.

Стража уже получила по поводу шевалье особые указания, поэтому его немедленно провели к королю. Увидев Пардальяна, Людовик XIII тут же изъявил желание остаться с ним наедине. Приближенным Его Величества пришлось удалиться, что они и сделали, изнывая от глухой зависти.

Более четверти часа Пардальян с глазу на глаз беседовал с юным монархом. За это время шевалье рассказал все, что хотел. И, судя по его довольному виду, добился всего, о чем мечтал. По правилам этикета Пардальяну следовало ждать, когда король отпустит его. А шевалье встал со стула и заявил:

— А теперь, сир, я прошу разрешения удалиться. Королевская служба. Ваше Величество, спешные дела!

— Что ж, ступайте, шевалье, — улыбнулся Людовик. — Служба есть служба. Что бы ни случилось, я выполню свое обещание: буду лично присутствовать на свадьбе графа де Вальвера и потребую, чтобы господин д'Анкр дал за невестой двести тысяч ливров. — И с тонкой усмешкой добавил: — Это будет мне тем более приятно, что таким образом я проучу маршала и вознагражу графа за доблесть и верность престолу.

Но вдруг юноша обеспокоенно спросил:

— А вы уверены, что маршал согласится?

— Совершенно уверен, сир, — твердо ответил Пардальян.

— А вдруг он откажется? — засомневался Людовик.

— Не откажется, сир, — усмехнулся шевалье.

— А если заупрямится? — в волнении взглянул на собеседника король.

— Тогда Вашему Величеству достаточно будет повторить ему мои слова, и он станет как шелковый, — отчеканил Пардальян.

— Черт возьми! — воскликнул король, язвительно заулыбавшись. — Пожалуй, мне даже хочется, чтобы он сначала воспротивился… Я бы много дал, чтобы посмотреть, какое впечатление произведут на него эти слова.

— Можете на это не рассчитывать, сир: он сразу согласится и даже не пикнет.

Проговорив это с непоколебимой уверенностью, Пардальян пожал руку, дружески протянутую ему монархом, поклонился и двинулся к двери.

Людовик XIII проводил посетителя до выхода из кабинета. Это была третья по счету высочайшая милость, оказанная шевалье, еще более невероятная, чем первые две. Украдкой наблюдая за королем, Пардальян понял, что любезность Его Величества не была бескорыстной, поскольку монарх сгорал от желания поведать гостю что-то такое, о чем юноше было неловко говорить — или же он не знал, с чего начать. И вот Людовик всячески оттягивал миг расставания.

Пардальян не ошибся. Когда они уже были у дверей, король остановил шевалье. В глазах юноши светилось детское любопытство. И, наконец решившись, он застенчиво произнес:

— Итак, шевалье, вы уходите… даже не намекнув, что это за приятный… за замечательный сюрприз — как вы сами изволили выразиться — который собирается сделать мне граф де Вальвер?

Пардальян весело рассмеялся и сказал:

— Но, сир, какой же это будет сюрприз, если вы заранее все узнаете?

— Это верно, — вздохнул король, досадуя и улыбаясь одновременно.

— А кроме того, — серьезно добавил Пардальян, — граф де Вальвер уже не раз рисковал жизнью; возможно, и сейчас он идет по лезвию ножа только для того, чтобы преподнести вам этот прекрасный подарок. Не могу же я лишить графа удовольствия лично объяснить все Вашему Величеству! Поставьте себя на место Вальвера, сир. Каково бы вам было, если бы кто-нибудь оказал вам такую медвежью услугу?

— Вы правы, шевалье, — так же серьезно ответил король. И грустно добавил: — Но ждать до вечера… Я просто изведусь!

— Что ж, раз вы так нетерпеливы, можете выиграть несколько минут, если выйдете на набережную, как только начнет смеркаться… Не исключено, что вы станете свидетелем прелюбопытнейшего зрелища, — хитро усмехнулся шевалье.

— Я так и сделаю!.. — вскричал Людовик. — Ну, ступайте, шевалье, и да хранит вас Бог.

— Аминь! — с самым серьезным видом отозвался Пардальян.

И отправился к капитану гвардейцев. Тот был тронут и польщен визитом — и принял шевалье как самого дорогого гостя. Приятная беседа с Витри позволила Пардальяну, как он сам выразился, «славно скоротать часок». А потом капитан почел за честь проводить шевалье до парадного подъезда Лувра.

Еще с час Пардальян прогуливался возле дворца. Потом шевалье неспешно зашагал по набережной. Он прошел мимо Лувра, через Новые ворота проник за отремонтированную стену Карла V, оставил позади недостроенный еще дворец Тюильри… Слева от Пардальяна струилась река, а справа высилась крепостная стена сада Тюильри.

В ограждении, отделявшем набережную от Сены, была калитка. Пардальян подошел к ней и остановился, внимательно изучая реку и проложенную вдоль нее дорогу. Он, однако, так и не увидел тех, кого с таким нетерпением высматривал. Завернувшись в плащ, шевалье прикрыл полой лицо, шагнул к парапету, спокойно уселся и, свесив ноги над грязной водой, принялся терпеливо ждать: он зорко следил за рекой, за прибрежной дорогой — за другой дорогой, вливавшейся прямо в улицу Сент-Оноре возле обители капуцинов.

Лицо Пардальяна было мрачным, разочарованным и просто пугающим…

 

XXV

ПАРДАЛЬЯН ПРЕДУСМОТРЕЛ ВСЕ, КРОМЕ…

— Черт бы их побрал!..

— Чтоб им провалиться!..

Так энергично, хоть и не слишком благозвучно, Эскаргас и Гренгай выразили свое крайнее возмущение подлостью пленников, которых оставил на их попечение Пардальян.

Верные слуги вращали глазами, скрежетали зубами, размахивали кулаками… Там, за дверью, находились Фауста, д'Альбаран и двое его подручных.

— Ты слышал, Гренгай, что сказал господин шевалье? — прорычал Эскаргас.

— Черт побери, что я, глухой, что ли? — проревел Гренгай. И, чтобы продемонстрировать, что со слухом у него все в порядке, он повторил:

— Если мы упустим эту проклятую герцогиню, переодетую всадником, нашему Жеану конец, вот что сказал господин Пардальян. Она, верно, спуталась с дьяволом; ведь каждый знает, что женщина, которая носит мужской наряд, запросто может загубить свою душу.

— Чтоб ей гореть в адском огне до скончания веков!.. — с чувством произнес Эскаргас. — Черт возьми, Гренгай, нам надо глядеть в оба!.. И если эта, как ты выразился, проклятая герцогиня и ее сообщники попытаются нас обмануть…

— Мы им устроим веселую жизнь! — вскричал Гренгай. — Не сомневайся, Эскаргас, уж меня-то, урожденного парижанина, этим чужакам не обмануть!

— Да и я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь, — заявил Эскаргас. — Ну пошли, Гренгай, — вздохнул он.

— Пошли, Эскаргас, — откликнулся Гренгай.

Они вернулись в погреб. Войдя в это «узилище», Гренгай запер за собой и своим другом дверь на два оборота и сунул ключ в карман. Оба стража были похожи на свирепых догов. Крепкая дверь была надежно закрыта. Но этого им показалось мало, и они уселись между столом и этой дверью, словно преграждая к ней путь.

С резким стуком «тюремщики» поставили шпаги между ног: каждый крепко сжимал тяжелый эфес, давая понять безоружным пленникам, что в любую минуту готов пустить в ход смертоносный клинок. Эскаргаса и Гренгая мучила жажда. Вскоре, налив до краев две кружки, они залпом их осушили, снова наполнили и опорожнили единым махом. Потом резко поставили кружки на стол. Не будь сии сосуды оловянными, они бы разлетелись на мелкие кусочки. А так кружки лишь погнулись.

Стражи никак не могли успокоиться. Их глаза были налиты кровью и в глазах этих явно читался вызов: «Ну, кому не сидится на месте?!»

Фауста замерла рядом с д'Альбараном. Словно окаменев, она украдкой наблюдала за Эскаргасом и Гренгаем. Пока рядом с ней был Пардальян, она почти не обращала на них внимания. Однако женщина отметила, что раньше они не вели себя столь грубо и сурово.

«Это Пардальян настроил их против меня, — подумала Фауста. — Вот они теперь и стараются».

Так и было на самом деле.

Несколько минут герцогиня не сводила со своих тюремщиков горящих глаз, которые, казалось, обладали волшебной силой и могли проникать в самые потаенные уголки человеческих душ. Фауста сосредоточенно рассматривала двух стражей, будто оценивала крепость их мышц и твердость их характеров.

А Гренгай и Эскаргас даже не заметили, что их пристально изучают. Оба они наконец успокоились, обрели свой прежний вид и завязали между собой негромкую беседу — как и положено людям, которые не туги на ухо и, слава Богу, умеют вести себя в приличном обществе.

Но вот Фауста встала с места. Она улыбалась. И улыбка эта не была ни зловещей, свойственной иной раз госпоже герцогине, ни обворожительной, усмирявшей и очаровывавшей строптивые сердца. Нет, это была почти детская улыбка, немного насмешливая и удивительно простодушная.

Раскованной походкой кавалериста, чуть покачиваясь и поводя плечами, Фауста вразвалку двинулась к Гренгаю и Эскаргасу. На их глазах загадочная красавица мгновенно превратилась в разбитного малого.

Двумя руками — своими белыми, нежными ручками — она схватила тяжелый деревянный табурет и со всего маху поставила его возле стражей. Плюхнувшись на него, женщина решительно взяла оловянную кружку, бесцеремонно протянула «тюремщикам» и, все так же улыбаясь, панибратски заявила:

— Что-то и меня жажда замучила!.. Плесните-ка мне, ребята!

Эскаргас и Гренгай оторопели.

«Черт возьми!..» — одновременно подумали они.

И пихнули друг друга локтями, желая этим сказать:

«Осторожно… Гляди в оба!..»

Но Пардальян велел им вести себя почтительно — особенно с этим господином — и не отказывать пленникам ни в чем… кроме одного: не открывать им дверь раньше назначенного часа. И «ребята» наполнили кружку Фаусты… Как водится, до краев. И себя, разумеется, не забыли.

— Ваше здоровье, молодцы, — воскликнула герцогиня, подняв кружку.

Они чокнулись с ней и вежливо ответили:

— За ваше здоровье, сударь.

Оба залпом осушили свои кружки. И глазом не моргнув, Фауста тоже выпила все до дна. Как и они, она удовлетворенно крякнула. И тоже поставила локти на стол. Наконец, как и они, запустила пальцы в тарелку и аппетитно захрустела бисквитом.

Завязался разговор.

Изображая веселого парня, не очень воспитанного и без всяких предрассудков, Фауста очень ловко стала расспрашивать своих «тюремщиков».

Но и они неплохо играли свои роли. Охотно отвечая на все ее вопросы, оба делали вид, что ни о чем не подозревают.

На самом же деле они были предельно внимательны и осторожны. Да иначе и быть не могло: Оба знали, что имеют дело с женщиной. И не просто с женщиной, а с великосветской дамой, с герцогиней. Будь они даже простаками, которыми прикидывались, и то бы сразу поняли, что дама не может так себя вести. Значит, она притворялась… и притворялась блестяще.

Не зная помощников Пардальяна, Фауста пыталась судить о них лишь по их ответам. Но мало ли чего они могли наболтать? Поэтому она больше полагалась на свои глаза, чем на уши.

Но составить представление о Гренгае и Эскаргасе Фауста опять-таки могла только по их внешнему виду. Оба они прикидывались простофилями, и она неизбежно должна была прийти к неверным выводам. Так оно и случилось.

«Они бедны и всю жизнь кому-то служат, — подумала Фауста. (И одно из этих умозаключений было правильным.) — Если предложить им сто тысяч ливров, они ошалеют и выпустят меня отсюда. Надо их подпоить — а потом рискнуть».

И она принялась наливать им кружку за кружкой. Они пили, а про себя посмеивались, сообразив, что она ждет, когда они опьянеют. Женщина и не подозревала, как много вина им нужно, чтобы лишь слегка захмелеть. Играя свою роль, она пила почти наравне с ними. И они были уверены, что скоро она просто свалится под стол.

Они даже прикинулись, будто вино уже ударило им в головы. Пустых бутылок было так много, что притворство стражей выглядело вполне правдоподобным. Фауста решила, что пора действовать. Она наклонилась к ним и вкрадчивым голосом произнесла:

— Послушайте, вы же бедны… А я могу вас озолотить. Что вы скажете, если я…

Тут они поняли, что немного ошиблись: она хотела не споить, а купить их. Ломать комедию больше не имело смысла. И оба они оглушительно расхохотались, не дав герцогине договорить.

— Слышь, Гренгай, молодой человек считает нас нищими, — сквозь смех проговорил Эскаргас. — Каково, а?

— Как он заблуждается бедняга!.. — покачал головой Гренгай. — Клянусь святым Евстахием, моим верным заступником, что вы ошибаетесь, сударь… Глубоко и безнадежно ошибаетесь!

И они гордо продолжали, перебивая друг друга:

— Это мы-то нищие?!

— Да у каждого из нас по сто тысяч ливров!..

— Именно во столько оценены наши плодородные земли!..

— С которых мы имеем неплохие доходы!..

— По шесть тысяч ливров на брата ежегодно!..

Они заключили хором:

— Черт побери!.. Да какая же это нищета, если получаешь шесть тысяч ливров ренты в год!..

Фауста уже не улыбалась. Снова неудача! Губы красавицы задрожали, и ей пришлось стиснуть зубы, чтобы не разразиться бранью. Впрочем, герцогиня быстро взяла себя в руки и, подавив приступ бешенства, снова с добродушным видом взглянула на Гренгая и Эскаргаса. И тут же пошла на другую хитрость.

— Так вы богаты? Тем лучше!.. — воскликнула женщина. — Но что значат какие-то сто тысяч ливров по сравнению с миллионом?.. Я же предлагаю вам целый миллион!..

Эскаргас и Гренгай оторопели и сдавленными голосами повторили:

— Миллион!.. Ничего себе!.. Тысяча чертей!..

Она еще ближе придвинулась к стражам, гипнотизируя их своим магнетическим взглядом. И чарующим голосом сказочной феи почти пропела:

— Да, миллион!.. Целый миллион, понимаете?.. Откройте эту дверь — и он ваш. Я даю вам эти деньги!..

Магическое слово «миллион» оглушило мужчин будто удар тяжелой дубины. Они побледнели и переглянулись.

И короткого этого взгляда было достаточно: Гренгай и Эскаргас поняли друг друга без слов.

Не сводя с них глаз, Фауста улыбалась, хотя и задыхалась от волнения. Они же вскочили, как на пружинах, и в едином порыве бросились к двери. И Фауста возликовала; в душе у нее грянули победные фанфары.

«Готовы, голубчики!.. — подумала красавица. — Сейчас откроют!.. Уже отпирают!..»

И Фауста тоже вскочила с места: ее радости не было предела. А в голове у нее уже звучала злобная угроза:

«Погоди, Пардальян! Мои миллионы еще не стали твоими!.. Мы с тобой еще поборемся!..»

И с кошачьей грацией женщина устремилась вперед, к благословенной двери, которую распахнул Гренгай.

Да, дверь была широко открыта… но…

На пороге Фауста налетела на острие шпаги Эскаргаса. Бархатный колет красавицы был порван, и своей атласной кожей она ощутила холод стального клинка. Фауста резко остановилась — и сделала это очень вовремя: еще чуть-чуть, и она напоролась бы на шпагу. И долгая борьба герцогини с Пардальяном закончилась бы в один миг.

— Назад, чертовка! — грубо приказал Эскаргас.

Все надежды женщины рушились, и от неожиданности она застыла на месте. Со шпагой в руке Эскаргас сделал шаг вперед и повторил:

— Назад, исчадье ада, назад! Или я прирежу вас, как цыпленка!.. I

С пеной у рта, скрипя зубами, герцогиня попятилась; шпага заставила ее отступить, как рогатина укротителя принуждает покориться своей участи дикого зверя. Фауста вернулась на прежнее место, к столу.

Тогда Эскаргас опустил клинок, уперев его острие в носок сапога. И замер, как статуя, олицетворяющая бдительное Недоверие.

Сжав кулаки, Фауста воздела руки к сводам, словно проклиная судьбу, и, глухо ругая все на свете, резко повернулась на каблуках. Красавица подошла к д'Альбарану и села рядом, погрузившись в зловещее молчание.

А в это время Гренгай надрывался в коридоре:

— Ей, мэтр Жакмен!.. Жакмен!.. Черт бы тебя побрал!.. Эй, Жакмен!.. Чтоб тебе гореть в аду!..

Обеспокоенный трактирщик примчался как на пожар.

— Подойдите ко мне, мэтр Жакмен, — приказал Гренгай. Он быстро вернулся в погреб и замер на пороге, так что трактирщику поневоле пришлось остаться в коридоре.

— Мэтр Жакмен, — продолжал Гренгай властным тоном, — возьмите этот ключ и заприте нас на два оборота. Вернетесь только вечером, точно в час, назначенный господином шевалье, и выпустите нас отсюда. Понятно? Ступайте… И хорошенько закройте эту дверь.

Растерявшийся мэтр Жакмен машинально взял ключ и спросил:

— Уж не хотите ли вы, чтобы я запер вас вместе с нашими пленниками? Что за странная прихоть!

— Делайте, что вам говорят… — рявкнул Гренгай. — И поторапливайтесь…

Трактирщик пожал плечами, словно желая сказать: «Раз вам так угодно, пожалуйста! Мне-то что?» В этот миг его взгляд упал на стол. Жакмен увидел, что еды там явно поубавилось. И бутылок стало намного меньше. Мы помним, что Пардальян заплатил хозяину вперед, так что тому не было резона проявлять особую услужливость. Жакмен заколебался, но, будучи честным человеком, сказал:

— Сударь, мне велено выполнять любые ваши распоряжения. Посему я вас запру и вернусь лишь в условленный час. Но позвольте вам заметить, что это будет не так скоро.

Кивнув на пустые бутылки, он заключил:

— Боюсь, у вас в горле пересохнет.

— Вот черт, об этом-то я и не подумал! — озадаченно пробормотал Гренгай.

Краем глаза он вопросительно посмотрел на Эскаргаса. Даже не повернув головы, тот пробурчал:

— Не подыхать же нам тут от голода и жажды!

— Да так и от скуки околеть можно! — поддержал товарища Гренгай. И снова обратился к трактирщику: — Вы молодчина, мэтр Жакмен, и я вам очень признателен. Принесите нам еды и вина на целый день. На ваше усмотрение. Я вполне доверяю вашему вкусу. Вот только… — И он взглянул на Фаусту: — Вы, верно, сами закажете то, что вам больше по душе?

Фауста презрительно пожала плечами, и Гренгай продолжал:

— Нет?.. Как вам угодно… Ступайте же, мэтр Жакмен — да поторопитесь.

Гренгай вышел в коридор вместе с трактирщиком, закрыл дверь и привалился к ней спиной.

— Держите. Это спасет вас от жажды, — улыбнулся мэтр Жакмен, поставив перед Гренгаем две корзины, в каждой из которых было по дюжине бутылок.

Потом трактирщик отправился наверх и вскоре вернулся с двумя огромными корзинами снеди. Приоткрыв дверь, Гренгай просунул в щель одну за другой все четыре корзины, а потом и сам вошел в погреб. Мэтр Жакмен запер снаружи дверь на два оборота ключа.

Эскаргас вложил шпагу в ножны и принялся помогать Гренгаю выгружать на стол еду и питье.

Все это время Фауста сидела рядом с д'Альбараном. Ее обуревали мрачные мысли. Она так глубоко задумалась, что даже не замечала робких попыток раненого привлечь ее внимание так, чтобы стражи ничего не заметили.

Тогда д'Альбаран сделал отчаянное усилие и, обливаясь холодным потом и закусив губу, чтобы не закричать от нестерпимой боли, с трудом приподнял раненую руку, схватил Фаусту за край колета и резко дернул…

— Бедный мой д'Альбаран, тебе плохо? — тихо спросила женщина, глядя на верного слугу.

Обессилев от перенапряжения, раненый старался превозмочь приступ дурноты. Д'Альбаран хотел что-то сказать и не смог открыть рта. При этом великан не сводил со своей госпожи настойчивого, неотступного, очень выразительного взгляда. Фауста поняла, что д'Альбаран пытается ей сообщить что-то очень для нее важное.

Она осторожно склонилась над раненым гигантом, почти приложив ухо к его губам, и он чуть слышно прошептал одно слово… одно только слово!

Но слово это точно обладало магической силой: бесстрастное лицо Фаусты на миг просияло, а в ее прекрасных черных глазах блеснул зловещий огонек.

Она слегка выпрямилась и вопросительно посмотрела на д'Альбарана. Испанец показал глазами на свой колет. Фауста потрогала то место, куда упал выразительный взгляд великана.

Нащупав карман, она ловко запустила туда руку. Все это было проделано с поразительной быстротой. В следующий миг Фауста сжимала в маленьком кулачке какой-то крохотный предмет, а глаза ее победно блестели. Теперь уже она сама приложила губы к уху раненого и шепнула ему несколько слов. Он моргнул в знак того, что все понял, потом закрыл глаза и, похоже, лишился чувств. Но на мертвенно бледных губах д'Альбарана блуждало слабое подобие улыбки, и Фауста сообразила: преданный ей до смерти, он забыл про боль и радовался, что, даже истекая кровью, сумел угодить своей госпоже и оказать ей очень важную услугу.

Поднявшись на ноги, Фауста отошла подальше от своих стражей. Занятые своим делом, они не обратили ни малейшего внимания на ее переговоры с д'Альбараном, которые длились не больше минуты. В любом случае Эскаргас и Гренгай не придали бы этому никакого значения: раненый застонал, она склонилась над ним, успокаивая его. Это же так естественно!

Потом Фауста снова развязно подошла к Эскаргасу и Гренгаю с добродушной улыбкой, чуть насмешливой и немного простоватой — такой же, как в первый раз, когда красавица бесцеремонно чокалась со своими стражами.

Подошла и стала перебирать бутылки, проверяя, что за вина им принесли.

— Смотрите-ка! И вам захотелось промочить горло! — пошутил Эскаргас.

— Если вам угодно предложить нам еще несколько миллионов — давайте, не стесняйтесь! — насмешливо проговорил Гренгай. — Ключа-то у нас уже нет!

— Так что искушать нас теперь не имеет смысла, — подчеркнул Эскаргас.

Фауста повернулась к ним и, будто не слыша их слов, возмущенно заявила:

— Так я и знала!.. Этот глупый трактирщик не принес ни одной бутылки анжу… А это мое любимое вино!

— Сами виноваты! — упрекнул ее Гренгай. — Чего же раньше-то молчали?

— До того ли мне было! — взорвалась Фауста. И, кивнув в сторону Эскаргаса, пояснила: — Он меня чуть не проткнул шпагой!.. Сами посудите, могла ли я думать о вине?!!

Неожиданно успокоившись, она властно произнесла.

— Трактирщик, по-моему, еще не ушел… Я слышу его шаги… позовите его и распорядитесь, чтобы он время от времени заглядывал сюда… вдруг нам еще что-нибудь понадобится…

Мужчины собирались отказаться, но она не дала им заговорить. Пожав плечами, герцогиня с самым добродушным видом заявила:

— Вы так осторожничаете, что просто смешно. Неужели вы считаете, что я голыми руками сумею скрутить таких силачей, как вы? К тому же, у вас преогромные шпаги… Понятно, что вы меня не боитесь… И правильно делаете… Послушайте, не надо преувеличивать. И раз уж нам придется провести весь день в этой отвратительной конуре, не будем отказывать себе в маленьких удовольствиях!.. Ну, зовите же трактирщика!..

Оба решили, что она, пожалуй, права. Действительно, они слишком уж осторожничали.

— А ведь и впрямь, ключ-то мы отдали, так что ничем не рискуем… — заметил Эскаргас.

— К тому же, мы при шпагах, а они безоружны, и им нас не скрутить, как изволил выразиться этот господин, — поддержал приятеля Гренгай.

— Раз уж мы все сидим взаперти… — задумчиво пробормотал Эскаргас.

— Да, сударь прав: не будем отказываться от невинных радостей, — подытожил Гренгай.

Внешне бесстрастная, Фауста слушала их, затаив дыхание. Когда же они забарабанили в дверь эфесами шпаг и стали в полный голос звать хозяина, в глазах у нее снова вспыхнул победный огонек, а губы тронула загадочная улыбка.

Если бы Эскаргас и Гренгай увидели эту улыбку, то сразу догадались бы, что их пытаются обмануть. К несчастью, они стояли спиной к Фаусте и ничего не заметили.

Фауста оказалась права: трактирщик все еще был поблизости. И сразу же поспешил на зов.

— Мы тут подумали, мэтр Жакмен… — крикнул Гренгай через дверь.

— Вам ключ вернуть? — покладисто спросил хозяин.

— Да нет же, черт побери! — завопил Гренгай. — Пусть останется у вас. Просто мы бы не хотели просидеть тут до вечера, ни разу вас не увидев… Понимаете? Вдруг нам что-нибудь понадобится!..

— Я так и знал! — ответил мэтр Жакмен, громко рассмеявшись. — Я нарочно задержался у лестницы, чтобы дать вам время подумать.

— Вот молодец! — обрадовался Эскаргас.

— Я буду спускаться к вам каждый час, — продолжил трактирщик. — Вас это устраивает?

— Вполне, — заверил его Гренгай.

— Мое анжуйское вино, — громко вмешалась Фауста. — Скажите, чтобы принес шесть бутылок.

— Слышите, мэтр Жакмен? — спросил Эскаргас.

— Будет сделано, — ответил тот.

Не прошло и двух минут, как ключ в замке повернулся и дверь приоткрылась. Фауста нарочно отошла подальше. Тогда Гренгай впустил мэтра Жакмена, и тот поставил на стол шесть бутылок. В то же время Эскаргас не сводил глаз с герцогини. Он наблюдал за ней, не таясь, и демонстративно держал руку на эфесе шпаги.

Мэтр Жакмен шагнул к двери, и Фауста, которая ничего не делала просто так, властно приказала ему:

— Не забудьте вернуться через час: у меня будут для вас распоряжения.

Мэтр Жакмен сразу понял, что имеет дело с важным господином, привыкшим к беспрекословному повиновению. Впрочем, сам Пардальян велел трактирщику относиться к этому сеньору со всевозможным почтением и ни в чем не отказывать загадочному пленнику. Единственное ограничение: не выпускать его из погреба до сумерек, то есть до восьми вечера. Хозяин согнулся в низком поклоне и ответил:

— Непременно, монсеньор!

И вышел, не забыв запереть за собой дверь на два оборота.

Тогда Фауста приблизилась к столу. Казалось, ее интересуют только бутылки с анжуйским вином, которыми она откровенно залюбовалась.

— Ну, наконец-то, — воскликнула герцогиня. — Вот это вино.

Вдруг она обеспокоенно заметила:

— А не подделка?

— Это легко проверить, — отозвались стражи.

В мгновение ока были откупорены две бутылки. Все трое уселись за стол и сдвинули наполненные до краев кружки. Эскаргас и Гренгай привычно выпили вино залпом.

— Хорошо! — крякнул Эскаргас.

— Замечательно! — выдохнул Гренгай.

А Фауста потягивала вино маленькими глотками, как тонкий ценитель.

— Сойдет, — заметила она, отпив половину. И поставила кружку перед собой.

Снова завязался разговор. Теперь Эскаргас и Гренгай были спокойны. Фауста вроде бы смирилась с участью пленницы. Ведь они уже не могли выпустить ее из погреба. И даже если бы они свалились под стол, перебрав вина, — чего они делать никак не собирались — им можно было не волноваться. Сначала они пребывали в чрезмерном напряжении, теперь же потеряли всякую бдительность.

По просьбе Фаусты один из стражей вытащил из кармана карты. И она села играть со своими «тюремщиками». Если бы Пардальян увидел, с какой страстью она сражается с ними, он был бы просто поражен: женщина спорила до хрипоты, ошибалась на каждом шагу, била кулаком по столу, ругалась, как извозчик, при каждой неудаче и пыталась хитрить, но так неловко, что обман сразу же раскрывался.

Понятно, что Фауста безнадежно проигрывала. Не подозревая подвоха, мужчины шумно радовались каждому ее промаху и не могли налюбоваться на кучку золота, быстро росшую на столе; страшно довольные, Гренгай и Эскаргас думали, что денек выдался просто на славу: они пили, закусывали, играли в карты и… выигрывали, черт возьми!

Так продолжалось с полчаса. Потом д'Альбаран стал метаться и хрипеть. Увлеченная игрой троица не обратила на это никакого внимания. Тогда великан захрипел громче, и мужчины наконец услышали его стенания. Фауста же так углубилась в игру, что забыла обо всем на свете — какое тонкое притворство! — и им самим пришлось напомнить ей, что больному нужна помощь. Герцогиня очень неохотно отложила карты.

Это рассмешило Эскаргаса и Гренгая. Подойдя к больному, они обнаружили, что у него сбилась повязка, которую необходимо поправить.

— Подождите немного, — обратились они к Фаусте, — это займет не больше пяти минут.

И оба склонились над раненым, на время забыв о пленнице.

А она поднялась со своего места и наполнила три кружки. Покосившись на стражей, Фауста увидела, что они стоят к ней спиной, полностью занятые д'Альбараном. Быстрым и выверенным движением герцогиня поднесла руку к их сосудам.

Пальцы Фаусты сжимали предмет, который она извлекла из кармана д'Альбарана: это был маленький флакон с прозрачной, как слеза, жидкостью. Приблизительно половину она вылила в одну кружку, а все остальное — во вторую.

Затем с потрясающим хладнокровием женщина отступила на два шага, спокойно сунула пустой флакон в карман, развернулась на каблуках и подошла к раненому. Она снова прикинулась добродушным парнем. Больному она сказала несколько ободряющих, ничего не значащих слов. А за спиной у стражей она кивнула ему головой. Он все понял и слабо улыбнулся.

Закончив перевязку, все трое снова сели за стол. И все трое сделали это с удовольствием. Даже Фауста на сей раз не притворялась.

Она сразу схватила свою кружку, стукнула ею по сосудам «тюремщиков» и заявила, что пьет за их здоровье. Гренгаю и Эскаргасу ничего не оставалось, как последовать примеру герцогини. Выпив, мужчины сморщились и заглянули в свои кружки. Впрочем, сделали они это машинально. У них не возникло никаких подозрений.

— Что это за дрянь? — удивились стражи.

— Верно, осадок со дна, — спокойно предположила Фауста.

Она взяла другую бутылку, снова наполнила кружки и сказала:

— Посмотрим, что в этой.

На сей раз мужчины были осторожнее и не стали пить залпом. Распробовав вино, оба успокоились.

— Хорошо пошло! — улыбнулся Эскаргас, снова берясь за карты.

— Все в порядке! — отозвался Гренгай. И благоразумно добавил: — Теперь не будем допивать остатки.

Игра возобновилась. Минут через десять Фауста с удовлетворением отметила, что снадобье начинает действовать: стражи покачивались, как пьяные, трясли головами, отчаянно зевали и с трудом раздирали тяжелые, словно налившиеся свинцом веки.

Они сообразили, что с ними происходит что-то странное. Но даже не успели понять, что же случилось. Развязка наступила почти мгновенно. Эскаргас вдруг стал заваливаться набок: он попытался ухватиться за стол, но соскользнул с табурета и затих.

Нет, он не умер: сразу же раздался оглушительный храп.

Видя, что товарищ падает на пол, одурманенный Гренгай вяло подумал, что «проклятая герцогиня» все-таки их провела. Их, стреляных воробьев! Их, коренных парижан! Гренгай сделал отчаянное усилие, чтобы встать, и зашевелил губами, но не издал ни звука. Рухнув рядом с приятелем, он тоже захрапел.

Фауста поднялась с места. Первым делом она посмотрела на часы и улыбнулась. Потом дала знак двум головорезам, которые лежали на тюфяках… и то ли спали, то ли притворялись. Гиганты тут же набросились на беспомощных «тюремщиков» и немедленно их разоружили. А Фауста спокойно поинтересовалась:

— Сколько они так проваляются?

— Часов до четырех дня, никак не меньше, — уточнил д'Альбаран.

— Сейчас только девять утра, — прикинула Фауста. — А я надеюсь покончить со своим делом задолго до четырех. Не важно, лучше перестраховаться. Ты задержишь их здесь до восьми вечера.

Оба слуги почтительно протянули ей шпаги, изъятые у Гренгая и Эскаргаса, и два больших кинжала, обнаруженных у стражей во внутренних карманах. Выбрав одну из шпаг, Фауста немедленно пристегнула ее к поясу: лицо женщины оставалось совершенно бесстрастным. Потом герцогиня спросила, в силах ли люди д'Альбарана ей помочь. Получив утвердительный ответ, она окинула их быстрым оценивающим взглядом. И тут же приняла решение.

— Возьмите эту шпагу, — велела она одному из них. — Вы отправитесь со мной в Париж.

А второму приказала:

— Держите этот кинжал. Будете охранять вашего господина, пока я не пришлю за ним носилки.

Втроем они приблизились к д'Альбарану, и Фауста проинструктировала своих подручных — точно и ясно, как всегда. И каждого заставила все повторить, чтобы убедиться, что они хорошо запомнили ее слова. Опять посмотрев на часы, женщина скомандовала:

— Приготовились! Скоро сюда войдет трактирщик.

Каждый встал на свое место. Один из головорезов сжимал в руке кинжал.

Прошло несколько минут. Трактирщик не появлялся. Фауста снова бросила взгляд на часы, полагая, что ошиблась. Нет, все было правильно. Узники принялись барабанить в дверь эфесами шпаг и орать во все горло.

Но мэтр Жакмен так и не спустился в погреб.

— Проклятый трактирщик, похоже, забыл про время, — проговорила Фауста. — Придется подождать.

В ее голосе слышалось легкое раздражение. Почему же она нервничала и переживала? Ведь времени у нее было более чем достаточно. Конечно, ей не терпелось оказаться на воле, а освобождение откладывалось… Правда, всего лишь на час.

Но прошел час, другой, третий, а трактирщик так и не появился. Люди Фаусты почти без передышки изо всех сил колотили в дверь — и этот адский шум наверняка был отлично слышен наверху.

Неумолимо пролетал час за часом — но ничего не менялось. Наконец настало время, когда, по расчетам д'Альбарана, Гренгай и Эскаргас должны были прийти в себя. Их крепко-накрепко связали, заткнув рты салфетками вместо кляпов.

Вскоре помощники Пардальяна действительно очнулись и сначала ничего не могли понять. Потом они убедились, что сами попали в плен, и отчаянно забарахтались, пытаясь освободиться от веревок. Но вскоре отказались от напрасных усилий, утешая себя мыслью, что «проклятой герцогине» так и не удалось бежать. Оба насмешливо уставились на нее, не скрывая своего злорадства.

Фауста была просто в бешенстве. Но внешне это выражалось лишь в том, что она слегка побледнела и ее выразительные глаза метали молнии. Женщина сидела молча, словно превратившись в каменное изваяние. Но было ясно, что в любую минуту ее ярость может вырваться наружу.

Наконец, около шести вечера, когда Фауста, похоже, потеряла всякую надежду, изощренное ухо женщины уловило слабый шум, доносившийся сверху.

В тот же миг она оказалась у двери и стукнула в нее два-три раза.

— Иду! Иду! — отозвался издалека мэтр Жакмен.

Фауста выждала, пока он подойдет поближе, и громко проговорила:

— Да вы, негодяй, совсем про нас забыли, а?

Огромным усилием воли она заставила себя произнести это так, что у трактирщика и мысли не возникло о подстерегавшей его опасности. В голосе герцогини звучало лишь вполне понятное недовольство клиента, которого плохо обслуживают.

— Простите, монсеньор, — извинился мэтр Жакмен, — мне пришлось отлучиться по важному делу. Я думал, что задержусь на час, от силы на два, а…

— Ладно, ладно!.. — прервала его Фауста. — Анжуйское вино кончилось, и я изнываю от жажды. Принесите еще.

— Сейчас, монсеньор, сию секунду! — засуетился хозяин.

Прошло две-три минуты. Взвинченной Фаусте они показались вечностью.

Наконец красавица услышала тяжелые шаги трактирщика, скрежет ключа, вставляемого в замок… один поворот, другой…

Ни о чем не подозревавший мэтр Жакмен стоял в коридоре, прижимая к груди бутылки. Вдруг тяжелая пудовая дверь резко распахнулась изнутри. Раздался отчаянный крик, зазвенело битое стекло, и бедный трактирщик отлетел на четыре шага и растянулся на полу, едва не потеряв сознания. Тут же к перепуганному хозяину подскочил человек с кинжалом, схватил Жакмена за шиворот, втащил в погреб, запер дверь на два оборота и сунул ключ себе в карман. Затем головорез быстро связал трактирщика по рукам и ногам.

Как только открылась дверь, Фауста устремилась вперед. Человек со шпагой не отставал от нее ни на шаг.

Герцогиня быстро взбежала по лестнице, промчалась через общий зал и ворвалась в конюшню. Не теряя времени на то, чтобы оседлать коня, она просто взнуздала его, взлетела на своего скакуна и, пришпорив его, понеслась как ветер. В голове у женщины крутилась лишь одна мысль:

«Я загоню хоть десять лошадей, но успею до сумерек… И опережу графа де Вальвера!.. Я обгоню его во что бы то ни стало!»

 

XXVI

КОРАБЛЬ С ИСПАНСКИМИ МИЛЛИОНАМИ

Утром покинув поле боя, Одэ де Вальвер и Ландри Кокнар подхлестнули своих лошадей и помчались во весь опор, не встречая больше препятствий на своем пути.

Через какое-то время они перешли с галопа на рысь и разговорились. Вспоминали «одержимого», которого оставили один на один с Пардальяном. И Одэ, и Ландри были уверены, что Пардальян без труда справится со своим противником. И все гадали, кто бы это мог быть. Когда перебрали все возможные имена, Вальвер предположил:

— А не была ли это сама мадам Фауста?!!

Он сказал это просто так, на всякий случай, сильно сомневаясь в справедливости собственных слов. Ландри Кокнар так и покатился со смеху. Нахохотавшись вволю, он ехидно спросил:

— Вы, значит, считаете, что мадам Фауста отрастила себе бородку?

— Вот дурень, — улыбнулся Вальвер. — Бороду можно и приклеить.

— А ведь и впрямь! — смущенно согласился Ландри Кокнар.

Вальвер же продолжал:

— Господин де Пардальян не раз говорил мне, что мадам Фауста прекрасно фехтует. А шевалье слов на ветер не бросает.

— Да, — встрепенулся Ландри Кокнар. — От такой особы, как герцогиня, всего можно ожидать!

— По-моему, мы в этом уже не раз убеждались! — мрачно проронил Одэ.

— Ваша правда, сударь, — закивал Ландри. — Я не, подумал и глупо посмеялся над вашим предположением. А теперь мне кажется, что вы совершенно правы.

— Уж ты-то должен ее знать, — заметил Вальвер. — Сам же мне говорил, что, поступив ко мне на службу, чуть было не стал слепым орудием в ее руках.

— Верно, черт побери! — ругнулся Ландри Кокнар. И начал горячо оправдываться: — Но эта чертова герцогиня так ловко заморочила мне голову… В то время я знал эту особу как мадам де Соррьентес. Она так искренне убеждала меня, что желает малышке — то есть, мадемуазель Флоранс — только счастья… И я попался на удочку!.. Разрази меня гром!.. Если бы господин де Пардальян не открыл мне глаза и я бы тогда промолчал… и приготовил бы вам большой сюрприз… Хорош бы я был со своим сюрпризом!..

— Да, бедный мой Ландри, она околдовала тебя, да и я едва не подпал под ее чары, — вздохнул Вальвер. — Счастье Флоранс? Вот уж о чем она совсем не думала! Она рассчитывала погубить ее мать… а ты, сам того не подозревая, помогал этой мерзавке Фаусте! — И, погрустнев, юноша добавил: — Флоранс, милая моя!.. Кто знает, может, рядом с отцом она подвергается еще большим опасностям!..

Теперь, когда имя суженой сорвалось с его уст, наш влюбленный только о ней и говорил. А поскольку Ландри Кокнар никогда не уставал слушать о той, кого неизменно называл малышкой, читатель без труда поймет, что волнующая беседа полностью поглотила внимание господина и слуги.

Их путь по-прежнему пролегал вдоль реки. Прекрасно зная пригороды Парижа, которые были тогда намного живописнее, чем сейчас, Ландри Кокнар называл поселки, деревушки и замки, мимо которых они проезжали. Углубляясь в подробности, Ландри с самым скромным видом сообщал массу интереснейших сведений и удивлял Вальвера своей осведомленностью.

— Сударь, вот мы и около Рюэля, — неожиданно возвестил Ландри Кокнар, — куда я и отправлюсь, чтобы выполнить ваши распоряжения. Не угодно ли вам указать мне место, где мы снова встретимся?

— Ты лучше знаешь окрестности. Решай сам, где мне тебя ждать, — ответил Одэ.

— Хорошо, сударь, — согласился Ландри. — Если вам угодно, мы выедем на большую Сен-Жерменскую дорогу. Это направо, примерно в двухстах туазах отсюда.

И они снова выбрались на эту дорогу. Там Ландри Кокнар долго и подробно объяснял что-то своему хозяину, а потом, подхлестнув коня, во весь опор помчался в Рюэль, который находился в двухстах или трехстах туазах. А Вальвер медленно продолжал свой путь по широкой дороге, которая все ближе подходила к реке. Одэ с трудом разглядел утопавший в зелени особняк, который фигурировал недавно в рассказе Ландри как «благородный дом Мальмезона».

Чуть дальше дорога спускалась к самой реке и бежала вдоль нее. На этом месте Вальвер остановился, спешился и подошел к воде. Там он привязал коня к молодой березке, и тот сразу потянулся мордой к густой траве. А всадник уселся под огромным буком, плотная листва которого укрыла путника от палящих лучей ослепительно сиявшего солнца.

За спиной у Вальвера был маленький островок, поросший девственным лесом, без малейших признаков жилья. Слева, у дороги, возвышался большой «благородный» дом, а дальше едва виднелись редкие хижины, окруженные цветущими садами. Это была деревушка де ла Шоссе, как объяснил графу всезнающий Ландри Кокнар.

Не переставая думать о любимой Флоранс, Одэ де Вальвер провел в ожидании около двух часов. Потом он услышал звонкий цокот копыт: это был Ландри Кокнар. Не успел он подъехать, как Вальвер закричал:

— Продукты-то, продукты не забыл?

— Да что вы, сударь! — успокоил юношу Ландри Кокнар. — Я просто умираю от голода, и жажда снова замучила.

— А повозка? — осведомился Одэ.

— Скоро будет, — доложил Ландри. — Ждать ее я, понятно, не стал.

— И правильно сделал, — одобрительно кивнул Вальвер, — ведь я тоже голоден как волк да и в горле пересохло…

Ландри Кокнар проворно соскочил на землю, снял с лошади две корзины и привязал ее к дереву, как поступил раньше его хозяин. Потом слуга выложил на траву содержимое корзин и, выразительно облизнувшись, удовлетворенно заметил:

— Теперь можно и подкрепиться, сударь.

Они уселись рядом и с одинаковым аппетитом принялись за еду. Похоже, времени у них было предостаточно, поскольку никто из них не спешил.

Пока господин и слуга трапезничали на природе, к ним подкатила большая пустая повозка, в которую были впряжены цугом два мощных першерона. Крестьянин, правивший лошадьми, получил приказ поставить повозку в тени, как можно ближе к берегу, и ждать. Чтобы вознице было не так тоскливо, Ландри Кокнар вручил ему — по распоряжению Вальвера — куриную тушку, от которой они отъели крылышки и ножки.

Было уже больше двух часов пополудни, когда Одэ и Ландри снова вскочили в седла. Приблизительно в это же время Пардальян направился в Лувр. Господин и слуга пустили лошадей шагом, оставив крестьянина, получившего от Вальвера нужные указания, присматривать за пустой повозкой. Граф и Ландри Кокнар проехали мимо особняка, который Вальвер прекрасно разглядел с того места, где столь славно отобедал со своим оруженосцем. Верный себе Ландри Кокнар пустился в объяснения.

— Сударь, — проговорил он, — обратите внимание на этот благородный дом.

Вальвер покосился на указанное здание и ответил:

— Дом как дом, большой, каменный, ничего особенного.

— Это замок де ла Шоссе, сударь, — торжественно произнес Ландри Кокнар.

Убедившись, что это название не произвело на юношу никакого впечатления, Ландри добавил:

— Именно здесь, под сенью ветвей сих старых деревьев, наш славный сир, король Генрих IV самозабвенно предавался любви с герцогиней де Бофор. Тогда ее звали просто мадемуазель Габриель д'Эстре.

— В самом деле? — вскинул брови Вальвер. И продолжил так, что нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно. — Право, мне приятно созерцать эти деревья, под сенью которых наш великий король ворковал с той, которую называли Прекрасной Габриель.

Они проехали еще с четверть мили. Вдруг Вальвер воскликнул:

— А вот и те, кого мы ищем!

И он показал на группу всадников, которые медленно двигались им навстречу.

— Вон и корабль! — ответил Ландри, кивнув на довольно крепкое судно, которое медленно шло против течения, словно его влекли за собой всадники, находившиеся в нескольких туазах впереди.

— Осторожно, Ландри, — предупредил Вальвер, — смотри, как бы нам себя не выдать.

И он рысцой поехал вперед. Ландри Кокнар уже не держался рядом с хозяином, а следовал за ним, приотстав на четыре шага, как и полагается примерному слуге.

Во главе небольшого отряда, двигавшегося им навстречу, ехал его командир. Все в этом человеке выдавало дворянина. Такое высокомерие и чванство были в те времена очень характерны для испанской знати.

Оказавшись в десяти шагах от этого дворянина, Вальвер заставил своего скакуна выступать медленно и чинно. Конь испанца замер, а всадник гордо застыл в седле. Не доезжая до него двух шагов, Вальвер снял шляпу. Командир отряда тоже обнажил голову. Вальвер изящно поклонился, получив в ответ столь же безупречный поклон, и вежливо, но твердо, как начальник, отдающий приказ подчиненному, сказал:

— Сударь, я тот самый человек, которого вы ждете, чтобы передать ему командование отрядом. Вот предписание. Соблаговолите ознакомиться.

Вытащив из-за пояса пергамент, отнятый у д'Альбарана, Одэ развернул документ и протянул его испанцу. Тот взял большой лист и углубился в чтение, а потом внимательно проверил все печати и подписи. Наконец дворянин вернул бумагу, почтительно поклонился и на чистейшем французском языке спросил:

— Я имею честь говорить с сеньором графом д'Альбараном, не так ли?

— Нет, сударь. Я граф де Вальвер, французский дворянин на службе у ее светлости герцогини де Соррьентес, — ответил Одэ.

— А-а!.. А мне сказали, что меня, по всей вероятности, сменит граф д'Альбаран, — проговорил испанец.

При этом он испытующе и недоверчиво смотрел на Вальвера. Ничуть не смутившись, тот спокойно заявил:

— Действительно, этим должен был заняться граф д'Альбаран. Но сегодня утром он получил такой удар шпагой, что несколько дней ему придется провести в постели. Герцогине было угодно выбрать меня вместо него… К тому же, позвольте вам заметить, сударь, что так внимательно прочитанный вами пергамент не содержит никаких конкретных имен. Не сочтите за дерзость, но вам предписано просто повиноваться предъявителю документа.

— Эта правда, — согласился испанец. Чуть поколебавшись, он добавил: — Я и мои люди в вашем распоряжении, сударь.

Вальвер почувствовал, что у его собеседника зародились смутные подозрения; это было интуитивное недоверие, которое делало честь тонкому нюху испанца. И тогда, чтобы не испортить все дело, Вальвер очень любезно произнес:

— Сударь, это я ваш покорный слуга. Что же до приказов герцогини, мне велено передать вам следующее: на вас лежала тяжелая ответственность — и теперь мне предстоит закончить столь блестяще начатое вами дело. Вы же можете считать, что ваша миссия успешно завершена. Герцогиня не преминет самым лестным образом выразить вам свое глубочайшее удовлетворение тем, как удачно вы доставили сюда вверенный вам драгоценный груз.

При этих словах хмурая физиономия испанца расплылась в широкой улыбке. Видя, как подействовали на него льстивые слова, Вальвер решил закрепить успех обещанием весомой награды. Заговорщически улыбаясь, он добавил:

— А вы, сударь, наверняка знаете, что герцогиня по-королевски одаривает тех, кто служит ей верой и правдой… да еще проявляет немалую смекалку… что вы и сделали с таким блеском.

Краем глаза Вальвер следил за испанцем. Удостоверившись, что тот клюнул на приманку, Одэ уверенно закончил:

— Не откажите в любезности сопроводить меня до заставы Сент-Оноре. Там вы сможете располагать собой и своими людьми… по собственному усмотрению.

Смутные подозрения испанца мгновенно рассеялись, и он поклонился в знак повиновения. Отряд отправился в путь. Испанец ехал слева от Вальвера как его лейтенант. Сзади, в четырех шагах, следовал бесстрастный Ландри Кокнар, готовый к любым неожиданностям. За ним двигались солдаты. Они тащили за собой забитое бочонками судно, которым управляли два моряка-исполина. Корабль медленно скользил по водной глади.

По дороге Вальвер заговорил о ее светлости герцогине Соррьентес: он хотел развеять последние сомнения идальго, если у того они еще остались. Когда-то Вальвер жил рядом с ней, среди ее домашних. Посему он словно мимоходом сообщал испанцу забавные подробности, называл точные имена, давал остроумные характеристики лицам, которых хорошо знал его собеседник. И подозрительность испанца растаяла, как снег на солнце.

Так они добрались до замка де ла Шоссе, недалеко от которого Вальвер оставил пустую повозку. Ландри Кокнар, крестьянин-возничий, оба матроса и испанские всадники принялись за работу. Не прошло и получаса, как все бочки перекочевали с судна в повозку.

Моряки вернулись на корабль, и вскоре он исчез из вида. Вальвер и испанский офицер вновь возглавили отряд. За ними двинулся тяжелый воз. Ландри Кокнар ехал рядом с коренной лошадью и приглядывал за кладью. Замыкали процессию испанские всадники.

Медленно добравшись до Нейи, отряд перебрался через Сену по недавно построенному мосту. Мост был скверный, потому что лет через двадцать он частично обвалился. От Нейи до заставы Сент-Оноре была всего лишь миля. Но тяжело нагруженная повозка ползла с таким трудом, что этот путь занял добрый час.

В это же самое время вырвавшаяся на свободу Фауста летела стрелой по дороге Сен-Дени. Женщина готова была загнать хоть десять лошадей, лишь бы оказаться в Париже раньше графа де Вальвера…

Но Вальвер и не подозревал, что утром Пардальян засадил Фаусту в погреб. Одэ договорился с шевалье, что прибудет в Париж, когда начнет смеркаться. Полагая, что в запасе у него еще добрых полчаса, граф решил немного задержаться в Нейи.

Довольные солдаты бурно выражали свою радость: они остановились в харчевне, где их угостили горячим омлетом, изумительной поджаркой и холодным мясом. Из погреба принесли прекрасное вино. Это был кларет из окрестностей Парижа, легкий, бодрящий, ласкающий язык.

Покончив с ужином, они снова отправились в путь и вскоре миновали деревушку Руль. Чтобы попасть к заставе Сент-Оноре, надо было ехать прямо, никуда больше не сворачивая. Но Вальвер намеревался появиться у задних дверей Лувра, выходивших на набережную. Поэтому, перебравшись по мосту через большой водосток, по обеим сторонам которого росли ивы и который еще не был заключен в трубу, а пересекая дорогу, впадал в Сену ниже Шайо, граф взял вправо и по другой дороге выехал к реке.

Наконец отряд добрался до ворот между бастионом Тюильри и Сеной, о которых мы уже упоминали и возле которых оставили Пардальяна. Именно здесь он сидел на парапете и изнывал от тревожного ожидания. Несмотря на сгущающийся мрак, шевалье без труда разглядел приближавшийся обоз. Пардальян вскочил и, покинув свой наблюдательный пункт, заторопился на пристань, находившуюся возле Лувра. Убедившись, что там — до самых Новых ворот — нет ни одной живой души, шевалье притаился за углом.

Вальвер, повозка и эскорт въехали в ворота и остановились: именно здесь испанцы должны были распрощаться с графом. Вежливо раскланявшись с идальго, Одэ объяснил ему дорогу:

— Поезжайте вдоль стены сада. В пригороде повернете направо и доберетесь до заставы Сент-Оноре. Еще не так поздно, и вы наверняка встретите не одного прохожего, который покажет вам дорогу или даже доведет до места.

Пардальян все слышал. Выскользнув из укрытия, он пробежал вдоль стены и через несколько минут очутился на улице Сент-Оноре. Там он перестал кутаться в плащ, вышел на середину мостовой и неторопливо зашагал вперед с видом обывателя, совершающего обычную вечернюю прогулку.

Вскоре произошло то, на что он и рассчитывал: именно его испанский дворянин спросил, как добраться до улицы Мутон. Конечно же, Пардальян ответил, что им по пути, потому что сам он направляется на улицу Тисрандри, на которую и выходит улица Мутон. И шевалье любезно предложил испанцам следовать за ним.

В начале улицы Мутон испанцев встречал какой-то человек. Пардальяна поблагодарили, но спешиваться не стали. Шевалье понял, что отряд еще не добрался до нужного места и ждал, когда случайный попутчик скроется с глаз. Шевалье удалился с безразличным видом. Однако, отойдя на несколько шагов, Пардальян юркнул в тень и стал наблюдать.

Встретивший испанцев человек повел их на улицу Мутон. Пардальян, держась на приличном расстоянии, последовал за ними. Обогнув ратушу и храм Сен-Жервэ, отряд миновал улицу Пет-о-Дьябль и вернулся на улицу Тисрандри.

Почти напротив улицы Пет-о-Дьябль находился тупик Барантен, куда и въехали всадники. Естественно, Пардальян бросился туда же. Но, хорошо зная, что эта смрадная кишка не имеет выхода, он вскоре остановился. В этом тупике было лишь несколько жалких лачуг. Но в самом конце возвышался дом, который по сравнению с другими казался просто маленьким дворцом. Его ворота были распахнуты настежь. Один за другим всадники безмолвно скрылись под темным сводом.

Ворота захлопнулись, и Пардальян пошел прочь. Он был вне себя.

— Разрази меня гром! — цедил он сквозь зубы, широко шагая по улице. — Там и надо было их ждать, на улице Тисрандри!.. А то петляют, как неопытные лисята, а ты бегай за ними по кругу…

Выплеснув раздражение, шевалье утешился такой мыслью:

«Но ведь я же понятия не имел, куда они направляются!.. Знай я их намерения, мне бы не пришлось ждать их три часа в Тюильри… Да и до улицы Мутон не нужно было бы их вести».

Тут он сам себе устроил разнос:

«Что за муха меня укусила! Как можно ныть, если я наконец обнаружил то, что напрасно искал целый месяц!.. Чтоб мне пусто было! Старею я, старею, совсем невыносимым стал, древний ворчун, брюзга несчастный!.. Если и дальше так пойдет, никто не сможет со мной ладить. Я просто опротивею самому себе!..»

Пожав плечами, Пардальян беззаботно заметил:

«Не велика беда! Мне-то что?.. Ведь жить мне осталось всего ничего!.. Поспешу-ка я лучше в наше логово. Вальвер наверняка сделал все как надо и давно меня поджидает».

Как видите, за Вальвера Пардальян совсем не беспокоился. Он и мысли не допускал, что их затея может неожиданно провалиться.

Вальвер немного задержался там, где распрощался с испанцами: он ждал, пока они отъедут подальше. Когда отряд исчез из вида и стало ясно, что всадники больше не вернутся, Одэ взглянул на Ландри Кокнара и скомандовал:

— В путь, Ландри… смотри, не устрой в порту кораблекрушения!

— Мы позаботимся, чтобы эта беда нас миновала, — важно ответил Ландри.

Оба они шутили. Как и Пардальян, они полагали, что их затея близка к счастливому завершению. Но из этого не следует, что господин и слуга были беззаботны. Наоборот, оба были предельно внимательны, не желая погубить все дело в самом конце.

Вальвер поехал первым. Он продвигался шагом, прислушиваясь и присматриваясь к пустынной набережной. Становилось все темнее… Одэ держал руку на эфесе, готовый в любой момент обнажить шпагу.

Сразу за Вальвером катила повозка. Рядом с коренником ехал Ландри Кокнар. Крестьянин сидел на облучке, кнут висел у него на шее. Кучер все время бурчал себе под нос что-то неразборчивое, непрестанно поминая лошадей: воз и кони были практически единственным его достоянием, и он очень за них беспокоился.

Так они добрались до Новых ворот. Путешествие подходило к концу. Еще одна-две минуты, и их задача была бы выполнена.

В это время Вальвер заметил толпу головорезов, которая мчалась прямо на него. Бандиты были пешими, но со шпагами в руках. Впереди бежала разъяренная Фауста, за ней — не меньше двадцати ее верных солдат. Герцогиня потеряла несколько драгоценных минут ради того, чтобы заскочить домой и взять их с собой.

И все-таки она опережала Одэ. Если бы красавица бросилась по прибрежной дороге навстречу Вальверу, она бы настигла его еще до отхода испанского эскорта. Тогда граф оказался бы меж двух огней. И ей удалось бы отбить свое золото.

Но Фауста думала лишь о судне; только его она и ждала. Женщина примчалась со своим отрядом прямиком на набережную и уже минут пятнадцать не отрывала глаз от реки. Ей и в голову не пришло, что груз мог перекочевать на телегу и прибыть не по воде, а по суше. Фауста была так далека от этой мысли, что чуть не проморгала Вальвера у ворот Лувра.

До них было уже рукой подать. Но герцогиня, наконец заметившая Вальвера, все же надеялась захватить воз и вернуть свое золото.

Едва завидев вооруженную банду во главе с тем самым «одержимым», с которым Вальверу пришлось иметь дело утром, он немедленно обнажил шпагу. Обернувшись, граф скомандовал:

— Давай, Ландри, надо прорваться!

А потом обратился к крестьянину:

— Нахлестывайте почем зря, не жалея рук, или я за ваших лошадей не отвечаю!

— Прорвемся, сударь, — спокойно ответил Ландри Кокнар.

Вынув шпагу из ножен, он начал безжалостно колоть острием коренника, и тот отчаянно заржал от боли.

Крестьянин же пробурчал:

— Чтобы я еще хоть раз доверил своих лошадок таким извергам…

Но при этом он схватил кнут и стал охаживать пристяжную, погоняя ее еще и голосом. На крупах лошадей выступила кровь. Оба першерона захрапели, заржали, напряглись… Тяжело груженная телега пронзительно заскрипела, оглушительно загрохотало железо, лошади рванулась вперед.

— Стой!..

— Проезд закрыт! — завопили одновременно два человека.

— Посторонись!.. Раздавлю! — гневно прокричал Вальвер.

Надвигавшаяся масса казалась жутким монстром, который гремел, как гром, и летел, как ураган, сметающий все на своем пути. В сумерках все это выглядело еще страшнее. Противостоять несущейся повозке было бы чистым безумием.

Фауста и не стала этого делать. К чему посылать людей на верную смерть? Она знала, что повозка скоро замедлит ход. Еще шагов пятьдесят, и жуткая махина остановится перед малыми воротами Лувра. Тогда Фауста вернется назад, два ее головореза схватят и увлекут за собой пристяжную, а остальные сразят двух стражей испанского золота. Это не займет много времени.

В двух словах герцогиня изложила своим людям план действий. И бандиты расступились, пропуская отчаянно скрипевшую громадину — скрипы эти точно выражали сожаление, что под колесами не трепещет раздавленная и истекающая кровью плоть. Колымага проскочила вперед и действительно замерла перед малыми воротами Лувра, в нескольких шагах от маленькой группы, укрывшейся в тени.

Сразу заметим, что у стен дворца стоял король, справа от которого топтался Люинь, а слева держался Витри. За спиной у юного монарха застыли четыре исполина-гвардейца. Людовика разбирало любопытство, которое возбудил в нем Пардальян, таинственно намекнув на интересное зрелище. Совсем недавно король спустился на набережную и стал свидетелем разыгравшихся здесь событий, которые оказались столь захватывающими, что Людовик был в полном восторге от своей вечерней прогулки.

Вальвер остановился в нескольких шагах от этой группы, но не заметил ее: внимание графа было приковано к людям, которые сначала расступились перед повозкой, а теперь бежали к ней со всех ног. Спокойным, суховатым тоном, который появлялся у него в минуты опасности, Вальвер произнес:

— Готовься, Ландри. Сейчас нам будет жарко.

— Увы, сударь, кому вы это говорите? — жалобно простонал Ландри Кокнар.

— Ты что, струсил? — рявкнул Одэ.

— Да, сударь, — откровенно признался Ландри Кокнар. И вдруг его понесло: — Я человек тихий! Драться не люблю, мне моя шкура дороже!.. Вот что я думаю: раз уж мы рядом с дворцом короля, которому и предназначен этот груз, самое простое — пойти, постучать в ворота и позвать на помощь… Я так и сделаю.

И Ландри Кокнар решительно направил свою лошадь к воротам. Но Вальвер приставил ему острие шпаги к груди.

— Еще один шаг, и я выпущу тебе кишки, чертов Ландри! — холодно предупредил граф. И возбужденно добавил: — Опозорить хозяина хочешь, негодяй ты этакий?!!

— Я? — задохнулся Ландри. — Ничего не понимаю, разрази меня гром!..

— Как, несчастный? — заорал Вальвер. — Ты не понимаешь, что, скажи я королю: «Сир, я привез вам подарок… только помогите мне его отвоевать!» — я буду опозорен до конца своих дней! Что тут неясного?! Черт побери, если делать — так делать достойно или лучше не начинать!..

— Будь их четверо или пятеро. Как сегодня утром, можно было бы рискнуть, — простонал Ландри Кокнар. — Но их же человек двадцать, сударь. А нас только двое.

— Да, двое, но мы стоим двадцати, — отрезал Одэ. — Значит, мы на равных.

— Вот это смельчак! — тихо сказал Витри.

— Это граф де Вальвер! — пояснил король с таким уважением, с каким произнес бы: «Это легендарный Роланд»! И с тем же восхищением Людовик добавил: — Он ученик Пардальяна!

— Не кажется ли вам, сир, что пора вмешаться? — осторожно осведомился Витри.

— Нет, нет, — живо возразил юноша, — я хочу посмотреть, как они поступят с этими мошенниками!

Пока король и капитан тихо переговаривались между собой, отчаявшийся Ландри Кокнар пронзительно визжал:

— Ах так! Ну что ж, здесь и подохнем, раз вам так угодно!.. Только я просто так не дамся, черт бы меня побрал!.. Прежде уложу, сколько смогу!

— Дурень, именно этого я от тебя и хочу, — сказал ему Вальвер. И властно распорядился: — Стой возле лошадей и будь наготове… Вы слышите, возничий? — обратился граф к крестьянину. — Ваших лошадок попытаются забрать… и повозку тоже, понятное дело… Защищайте же ваше добро, черт возьми!

Рассерженный детина спрыгнул на землю, схватил вилы и, размахивая ими в воздухе, грозно заявил:

— Ах, негодяи! Я насажу на вилы любого, кто попробует хоть пальцем тронуть моих кормильцев!

Одэ де Вальвер и Ландри Кокнар встали с двух сторон от пристяжной, которую надо было защитить во что бы то ни стало: именно на нее и была главным образом нацелена атака. Едва господин и слуга успели занять свои места, как налетели люди Фаусты, разбившиеся на две группы.

Вальвер предвидел этот маневр. И немедленно поднял свою лошадь на дыбы. То же самое сделал и Ландри Кокнар. Вздыбленные кони отчаянно заработали передними копытами. Это продолжалось несколько секунд. Кто-то отскочил со сломанной челюстью, кто-то упал с пробитой грудью… Послышались стоны, причитания, ругательства и проклятья.

Бандиты попятились, потеряв половину своих людей.

Но, прежде чем отступить, Фауста смело бросилась вперед и поразила в грудь лошадь Вальвера. Животное зашаталось, жалобно заржало и рухнуло на землю. Впрочем, герцогиня не добилась того, на что рассчитывала. Вальвер был слишком хорошим наездником, чтобы беспомощно растянуться на мостовой. Он приземлился на ноги. На него тут же с радостными воплями ринулась толпа головорезов, но юноша с легкостью отражал все удары.

К тому же, владелец лошадей — убежденный, что их собираются у него отнять — налетел на бандитов, нападавших на графа сзади, разя вилами направо и налево. А Ландри Кокнар все подымал свою лошадь на дыбы как заправский наездник, никого к себе не подпуская.

Юный король жадно наблюдал за развитием событий. Витри и Люинь видели, что ему самому не терпится ввязаться в схватку. И оба не отходили от Людовика ни на шаг. К счастью, король сумел совладать с собой. Наконец он отдал долгожданный приказ:

— Действуйте, Витри.

Капитан выступил вперед, небрежно постукивая себя тростью по сапогу. Отваги этому человеку было не занимать. К тому же он думал, что перед ним — простые грабители, которые сразу пустятся наутек. Так посчитали и король с четырьмя гвардейцами. Те даже не обнажили шпаг и шли за своим капитаном, вытянувшись в струнку, словно на параде.

— Именем короля, — властно закричал Витри, — немедленно сложить оружие!

Но распоряжение капитана не возымело ожидаемого действия. Возможно, в пылу боя Фауста просто не услышала приказа и продолжала отчаянно драться на шпагах. А люди герцогини следовали ее примеру. Но они-то все прекрасно слышали, и кто-то из них ожесточенно ответил:

— Прочь с дороги, черт возьми, или прощайся с жизнью!

От такой наглости Витри на секунду оторопел. Людовик XIII подумал:

«Э! Да это не простые грабители!.. Их необходимо задержать!..»

— Кто здесь посмел не подчиниться приказу короля?! — звонко произнес юноша.

— Король! — воскликнула Фауста, узнав голос Людовика XIII.

Она невольно отступила на два шага и опустила шпагу. Ее люди, которые подражали ей во всем, тоже отошли назад, в ужасе повторяя:

— Король!.. Король!..

— Король! — вскричал Вальвер.

Он тоже попятился. И тоже опустил шпагу. Но не стал вкладывать ее в ножны. Он знал, на что способен этот «одержимый», так яростно сражавшийся сегодня утром. Одэ все больше подозревал, что это была сама Фауста. Поэтому граф был начеку. И очень внимательно следил за каждым ее движением.

Король решил, что все кончено: он подумал, что бандиты отступили, узнав его голос. Гнев Людовика утих, и юноша холодно приказал:

— Витри, сих смутьянов схватить и отвести в караульное помещение. Это рядом… Завтра с утра посмотрим, что это за птицы. — И повернувшись к Вальверу, король любезно произнес: — Добрый вечер, граф.

— Имею честь почтительнейше приветствовать Ваше Величество, — ответил Вальвер с поклоном.

— Ну, так что за драгоценности вы привезли нам в этой повозке, которую так отважно защищали? — немедленно поинтересовался король, сгорая от любопытства.

— Порох, сир, — улыбнулся Вальвер.

— Порох! — с некоторым сожалением воскликнул король.

И спокойно, словно в собственном кабинете, окруженный приближенными и телохранителями, Людовик XIII тихо заговорил с Вальвером, а тот, почувствовав разочарование юноши, поспешил сообщить ему, что на самом деле спрятано в бочках.

Но невольно отступившая Фауста уже пришла в себя, и у нее молнией сверкнуло в мозгу:

«Король!.. один… вернее, почти один… на этой пустынной набережной!.. И так близко… стоит только руку протянуть… Само небо посылает его мне… Живым он отсюда не уйдет!»

И не успели Витри и гвардейцы выполнить распоряжения короля, как Фауста уже принялась осуществлять свой новый план. Вложив шпагу в ножны, она заявила:

— Мы не смутьяны. Мы подчиняемся приказу Его Величества.

В то же самое время она нащупывала что-то у себя под камзолом.

— Сдать шпаги, — скомандовал Витри, обманутый ложной покорностью пленников.

Вдруг Фауста коротко свистнула и, выхватив из-за пазухи кинжал, бросилась на короля, поглощенного беседой с Вальвером.

Ее люди немедленно устремились вперед, быстро проскользнули мимо повозки и исчезли в темноте, словно тени, оставив Фаусту одну, будто этой женщины для них просто не существовало. Все это произошло в мгновение ока.

Фауста же подскочила к королю, занеся на бегу кинжал. Она рассчитывала молниеносно поразить юношу, а потом присоединиться к своим людям и раствориться вместе с ними во мраке ночи.

Герцогиня продумала все до мелочей и нанесла точный удар.

Но женщина забыла о Вальвере — а тот, разговаривая с королем, зорко следил за Фаустой…

Как в кошмарном сне, король увидел блеск короткого клинка, молнией сверкнувшего у него перед глазами. Людовик понял, что это конец. Инстинктивно отшатнувшись, он зажмурился. И почти сразу открыл глаза, удивляясь, что все еще жив. Он отскочил назад, и его подхватил немного замешкавшийся Люинь.

Вальвер же подоспел вовремя: он перехватил разящую руку и отвел от короля смертоносный клинок. Оказавшись в железных тисках, Фауста не могла сдвинуться с места. Она снова попала в плен — второй раз за одни сутки. А Вальвер приговаривал:

— Тихо, тихо! Разве так можно! Нельзя покушаться на жизнь Его Величества!

— Проклятье! — прорычала Фауста.

— Держите его, граф!.. Вперед, Витри! — скомандовал король.

Фауста никак не могла вырвать свою правую руку из стальных пальцев Вальвера — так же, как этим утром не сумела ускользнуть от Пардальяна. Но неожиданно женщина перехватила кинжал в левую руку и Вальвер не успел отклониться…

Лезвие вонзилось в руку, клещами сдавившую запястье Фаусты. Вальвер не издал ни звука. Но от боли граф невольно чуть разжал пальцы. Фауста резко дернулась, вырвалась на волю и одним махом прыгнула в реку.

Все четыре гвардейца убежали ловить бандитов, но тем удалось уйти… Короля окружали только Вальвер, Витри, Люинь, Ландри Кокнар и владелец повозки.

— Взять его! Взять! — закричал король. — Там, внизу, привязаны лодки. Он, верно, угодил в одну из них. Может, и ноги себе переломал.

Ландри, Витри и Люинь устремились к Сене. Ландри даже влез в одну из многочисленных лодок, стоявших на приколе. Но Фауста исчезла. Исчезли и ее люди.

Король отказался от мысли продолжать поиски. Он предпочел позаботиться о том, чтобы столь нежданно доставшееся ему сокровище было перенесено в надежное место. На это ушло полчаса. Затем Людовик захотел вознаградить крестьянина и Ландри за мужество, проявленное ими в схватке с негодяями. Любезно поговорив с возницей и Кокнаром, король вручил крестьянину тугой кошель с золотыми монетами, и тот отправился восвояси, совершенно одурев от счастья. Детину распирала гордость… А Ландри Кокнару Людовик подарил золотую цепь: слуга Одэ просиял, прикинув, что она может стоить от трех до четырех тысяч ливров.

Потом король отвел Вальвера в свой маленький кабинет и заперся там с гостем. Эта необычайная аудиенция продолжалась более часа. Ландри ждал хозяина на заднем дворе. Вальвер спустился туда, дрожа от радостного возбуждения. Пока господин и слуга были в Лувре, оба хранили молчание. Но стоило им оказаться на пустынной набережной, где никто не мог их подслушать, Ландри поспешил задать вопрос, который давно не давал ему покоя.

— Я вижу, сударь, вы прямо сияете, — проговорил верный оруженосец. — Похоже, этот долгий разговор принес вам богатство, за которым вы так давно гонялись, так?

— Богатство и счастье, Ландри! — ответил Вальвер со смехом. — Знаешь, что мне пообещал король?.. Ни за что не догадаешься: он обещал, что попросит для меня руки моей любимой Флоранс у господина д'Анкра, который, как пояснил Его Величество, не сможет ему отказать.

— Стало быть, король знает?.. — воскликнул изумленный Ландри Кокнар.

— У меня сложилось впечатление, что ему известно гораздо больше, чем можно подумать, — медленно произнес Одэ. — Да это и понятно: он виделся сегодня с господином де Пардальяном.

— Так вот оно что! — ухмыльнулся Ландри. — Значит, именно поэтому, все тщательно подготовив, господин шевалье возложил доставку золота на вас?

— Да, — кивнул Вальвер, сдерживая волнение, — именно поэтому он строго запретил мне упоминать его имя. Он хотел приписать мне все заслуги, чтобы добиться для меня того, к чему я так стремлюсь… Ведь он потребовал от короля, чтобы тот навязал свою волю Кончини… И настоял-таки на своем… Он поступил как любящий отец.

— Это точно, сударь, — убежденно заявил Ландри. Покачав головой, он добавил: — Только боюсь, сударь, что господин шевалье ошибается. Уж я-то знаю Кончини получше вашего: он может и не подчиниться королевской воле.

— Как бы не так! — воскликнул Вальвер. — Ты хорошо знаешь Кончини, но ты плохо знаешь господина де Пардальяна… Не такой он человек, чтобы не предложить королю средство, с помощью которого можно образумить упрямого итальянца.

— Святая правда, сударь. Какой же я тупица, что сам этого не сообразил, — расстроился Кокнар.

— Ведь король побаивается Кончини, а на этот раз он был тверд и очень в себе уверен. Настолько, что даже пообещал присутствовать на моей свадьбе. Что ты скажешь о такой высокой чести, мой ворчун? — улыбнулся Одэ.

— Я скажу, что она вами заслужена, — невозмутимо ответил Ландри. И пояснил: — Малышка же по существу, его сестра… наполовину сестра, если вам угодно… А какой брат не гуляет на свадьбе сестры!.. Вот только честь — это не богатство. Лично я предпочел бы хорошее приданое.

— Будет и приданое, — победно заявил Вальвер. — Король полагает, что маркиз д'Анкр раскошелится и выложит зятю тысяч двести ливров. Никак не меньше.

— Двести тысяч ливров! — возликовал Ландри. — Да и король небось расщедрится. Ну, наконец-то, сударь. Вот счастье привалило!

— Я тебе об этом битый час толкую! — заметил Вальвер. И добавил со вздохом: — А Флоранс еще ничего не знает. И, Бог весть, когда я сумею обрадовать ее этой новостью.

— Ну, уж на это-то у вас не уйдет и недели, — уверенно проговорил Ландри. — Конечно, если постараться.

— Ну что ты мелешь, дурья ты башка! — рассердился граф. — Ведь я буду нужен господину де Пардальяну.

— Господин де Пардальян вполне может отпустить вас на несколько дней, — ворчливо заметил Ландри.

— Он-то, может, и отпустит!.. Только я все равно его не оставлю!.. — с непоколебимой уверенностью заявил Вальвер. Он был и раздосадован, и угнетен. Ландри Кокнар сразу это почувствовал. Совсем сбитый с толку, слуга запальчиво спросил:

— Как же так, черт побери?!

— Он не хотел, но я сам вызвался помогать ему в деле, от которого зависит жизнь короля, его честь и состояние… — признался Вальвер. — Сейчас это дело в самом разгаре… И судьба каждого из нас напрямую связана с исходом этого предприятия. Если я отлучусь, пусть и ненадолго, это будет предательством… После этого дворянину остается только проткнуть себя шпагой. Честь я ставлю выше любви! И поэтому ни за что не покину сейчас господина де Пардальяна. Сама Флоранс одобрила бы мое решение. Ты понимаешь?

— Увы, понимаю, сударь, — уныло произнес Ландри Кокнар.

Оба замолчали. Вальвер тяжело вздыхал на ходу: эта жертва далась ему нелегко. Ландри Кокнар погрузился в мрачную задумчивость. И вскоре он решительно заявил:

— Ладно, сударь. Я берусь доставить малышке… я хотел сказать, мадемуазель Флоранс… вашу записку… Как бы девочку ни охраняли, я думаю, это сумею… Слава Богу, и не с такими делами справлялись!

— Парень ты, конечно, не промах. Вот только не знаю, вправе ли я принять твое предложение, — засомневался Вальвер.

— Что так, сударь? — удивился Ландри.

— Да пойми ты, несчастный, это же так опасно!.. А ты так любишь жизнь! — покачал головой Одэ.

— Я у вас на службе, сударь, это, черт побери, моя работа! — просто сказал Ландри Кокнар.

— Ах, Ландри, какой же ты смельчак!.. — вскричал граф. — Об этой услуге я не забуду до конца своих дней!

— Ладно, пишите записку… — вздохнул оруженосец. — А я пока покумекаю… Да, я дорожу своей шкурой и уж как-нибудь постараюсь и дело сделать, и ее, родимую, не попортить.

Так за разговором они без помех дошли до своего логова на улице Фуражек. Именно в это время пристыженные Гренгай и Эскаргас рассказывали Пардальяну, как ловко «чертова герцогиня» обвела их вокруг пальца.

Увидев, что Вальвер цел и невредим, и узнав от него, что все кончилось благополучно, Пардальян облегченно вздохнул. Его радость передалась и незадачливым слугам, да еще шевалье подбодрил их словами:

— Все хорошо, что хорошо кончается. Успокойтесь, вояки. С моим сыном ничего не случится, потому что мадам Фауста немного опоздала.

Когда Фауста прыгнула с берега, она не угодила ни в одну из лодок, стоявших на приколе, и вскоре благополучно выбралась из воды. Едва попав в свой особняк, герцогиня распорядилась убрать с пристани раненых, чтобы замести следы неудачного покушения на короля. После этого, хорошенько все обдумав, женщина пришла вот к какому выводу:

«Эти деньги мне уже не вернуть. Так пусть лучше мать короля пустит их на безделушки — а то Людовик расстроит с их помощью все мои планы. Завтра же отправлюсь к Марии Медичи».

И рано утром Фауста действительно нанесла короткий визит королеве. После ее ухода Мария Медичи немедленно кинулась к королю. И без лишних слов перешла в наступление:

— Мне сообщили, Луи, что вчера вечером вы получили огромную сумму — четыре миллиона. Казна пуста, и нам приходится экономить буквально на всем… Вы понимаете, что эти деньги необходимо сдать в казну. Я распоряжусь, чтобы к вам прислали Барбена. А уж он обо всем позаботится. Уверяю вас, что эти миллионы появились очень кстати!

Королева не сводила с сына горящих глаз. И говорила властным тоном, не допускающим никаких возражений. Следует заметить, что, не сомневаясь в точности сведений, сообщенных Фаустой, регентша не спрашивала, нет, она уверенно утверждала.

Но она не застала короля врасплох: Вальвер успел его подготовить. Нисколько не смутившись, Людовик величественно поинтересовался:

— И кто же вам это сообщил, мадам?

— Хорошо осведомленные люди. Могу уточнить: эти миллионы доставил вам граф де Вальвер. В сорока бочонках. Могу даже указать, в каком они погребе.

— В самом деле, мадам? — насмешливо поднял бровь юноша. — Что ж, давайте посмотрим вместе.

Он был так уверен в себе, что Мария Медичи невольно заколебалась. Но Фауста расписала ей все очень подробно. Королева решила поймать сына на слове и воскликнула:

— Именно этого я и хочу, сир!

— Прошу, — просто сказал король: в его глазах вспыхнули лукавые огоньки.

Указанный королевой погреб был отперт. Там действительно стояли бочки. Но не с золотом, а с порохом.

Мария Медичи ушла ни с чем. И зачем только Фауста толкнула ее на этот глупый шаг? Королева никогда не думала, что ее могут так провести!

А Фауста сразу сообразила, что всему виной Пардальян. Шевалье предусмотрел все!

 

XXVII

НЕУДАЧА ЛАНДРИ КОКНАРА

У Фаусты были в городе тайные склады оружия. Пардальян дал себе слово выведать, где они находятся, и уничтожить их. А мы знаем, что шевалье свое слово держал…

Он был просто уверен, что одним из таких складов являлся дом в грязном тупике Барантен, куда накануне завернул отряд, доставивший в Париж испанское золото. И похоже, склады эти были своего рода небольшими крепостями, в которых могли укрываться довольно значительные гарнизоны.

Но Пардальян прекрасно понимал, что сейчас Фауста не могла держать там людей: это немедленно привлекло бы внимание парижан. И шевалье сразу заключил, что вошедшие в дом испанцы, вероятно, потихоньку покинут его рано утром.

Поэтому на рассвете шевалье уже был на улице Тисрандри, рядом с тупиком Барантен, намереваясь последовать за испанцами, куда бы они ни направились. Пардальян был убежден, что они выведут его на остальные склады. Напомним, что, по словам самой Фаусты, их было всего четыре: один в городе, один на острове Ситэ, один в районе Университета и еще один в окрестностях Парижа. Что касается последнего, то обостренное чутье подсказывало Пардальяну: этот склад находится где-то в деревне Монмартр.

Шевалье захватил с собой Вальвера, Эскаргаса и Гренгая, чтобы каждый мог идти по своему следу. Итак, их было четверо — на десяток испанцев. Но Пардальян был почти уверен, что те не станут разбредаться поодиночке, а разойдутся небольшими группами по два-три человека.

Только Ландри Кокнар остался на улице Фуражек, в доме герцога Ангулемского: особнячок этот по-прежнему казался необитаемым. Мы покинем на время Пардальяна и трех его спутников и займемся исключительно достойным оруженосцем Вальвера.

Накануне, после расспросов и рассказов, которые Пардальян, впрочем, свел до минимума, поскольку было уже поздно, а им предстояло встать ни свет ни заря, Вальвер отправился в свою комнату, знаком позвав Ландри с собой. Так господин и слуга возобновили разговор, начатый на набережной возле Лувра.

Вальвер хотел непременно написать перед сном письмо невесте, хоть Ландри и заверил графа, что сначала «все обмозгует» — и займет это день или два. Но Одэ все же написал письмо и вручил его Ландри.

Оставшись утром в одиночестве, Ландри стал думать, как бы передать записку по назначению. Это было непросто… К тому же Кокнар решил действовать наверняка, не рискуя собственной шкурой. Так или иначе, ему надо было проникнуть в особняк Кончини. Но там Ландри сразу узнают… А это для него — верная смерть.

Пролетел день, наступил вечер. Пардальян, Вальвер, Эскаргас и Гренгай вернулись домой. Все они были усталыми и угрюмыми, что означало: охота оказалась неудачной. А Ландри все еще не придумал, как быть.

Но это не помешало ему уверенно ответить хозяину:

— Я шевелю мозгами, сударь… Завтра что-нибудь измыслю.

На следующий день, ближе к вечеру, Кокнара вдруг осенило, и он воскликнул:

— Ла Горель! Как это я раньше не сообразил!.. Стоит дать ей немного золота, и она все для меня сделает!..

От радости он пустился было в пляс, но тут же подумал с досадой:

«Черт! Ла Горель служит госпоже герцогине де Соррьентес. Значит, мне придется отправиться в особняк герцогини! Бедный я, бедный, и у нее, и у Кончини меня вздернут без всяких разговоров! Ведь мадам де Соррьентес — это мадам Фауста. А у мадам Фаусты тоже на меня зуб… Веселенькое положение, ничего не скажешь!»

Ландри возбужденно забегал из угла в угол, не переставая размышлять. И в конце концов воскликнул:

— Ах, дурень, да зачем же мне идти в особняк герцогини де Соррьентес!.. Ведь можно просто вызвать оттуда Ла Горель! Любой мальчишка за деньги проникнет туда без всякого и передаст Ла Горель записочку. И старая чертовка прочтет что-нибудь в таком роде: «Если желаете заработать тысячу ливров, отправляйтесь в такой-то кабак на улице Сент-Оноре». И Ла Горель помчится туда, как молодая лань. Вот и все, черт побери!

Вечером Ландри поделился своими соображениями с Вальвером. Тот признал их разумными и вручил слуге необходимую сумму.

На следующее утро, около одиннадцати, Ландри положил в карман письмо для Флоранс, записку для Ла Горель и туго набитый кошель, завернулся в плащ и вышел на улицу Коссонри. Понятно, что Кокнар был настороже. Но ведь он находился в хорошо знакомом торговом квартале, где толпилось столько народа, что Ландри совсем не обратил внимания на человека, которого повстречал на улице Свекольный ряд.

И совершил таким образом роковую ошибку: человек поджидал тут именно Ландри. Это был Стокко.

Головорез трясся от волнения: Леонора дала ему пять дней на то, чтобы он привел к ней Ландри Кокнара: и это был последний, пятый день. Мы помним, что в случае неудачи Стокко ждала петля. И каждый вечер, когда бандит возвращался ни с чем, Галигаи холодно напоминала ему:

— У тебя осталось только четыре дня… — Только три… — У тебя всего два дня… — Это твой последний день… Не найдешь — и ночью тебя вздернут!

Стокко знал, что Леонора его не пощадит. И тем утром он прихватил с собой все свое золото и несколько любимых вещиц. Как и Ландри, Стокко дорожил собственной шкурой и. решил, если потребуется, сбежать от своей хозяйки в Италию.

Ясно, что Стокко не был так рассеян, как Ландри. Увидев человека, которого он напрасно подкарауливал вот уже пять дней, негодяй страшно обрадовался. Обернувшись, он мигнул четырем или пяти типам, которые весьма смахивали на разбойников. Находясь на приличном расстоянии от Стокко, эти славные люди не сводили с него глаз.

Прикрыв лицо плащом, Стокко живо двинулся за Ландри. Сообщники мерзавца последовали за ним.

Вскоре Ландри свернул направо, на улицу Носочную, которая являлась продолжением улицы Сент-Оноре. Там Стокко ловко сунул Кокнару между ног ножны своей длинной шпаги.

Ландри Кокнар ругнулся и грохнулся в канаву. Не успел он подняться, как на него навалились молодчики Стокко. Ландри скрутили, сунули в рот кляп, завернули в плащ и потащили неведомо куда. Все это случилось с ошеломляющей быстротой.

Кокнару показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он почувствовал, как его не слишком аккуратно опускают на деревянный стул… Веревки на ногах разрезали, плащ развернули. Потом отобрали у Ландри шпагу, и грубые руки стали ощупывать его колет, проверяя, нет ли у пленника другого оружия.

Но веревок на руках не развязали. Не вынули кляпа. И не размотали длинного широкого шарфа, который навертели перед этим пленнику на голову так, что Ландри ничего не видел.

Но, лишенный на время глаз и языка, Ландри сохранил уши. И услышал тяжелые шаги. Потом хлопнула дверь. Кокнар понял, что остался один. Впрочем, это продолжалось недолго. Почти сразу он почувствовал другие руки, которые осторожно снимали с него проклятый шарф. Через несколько секунд Ландри увидел женщину, которая оказала ему эту услугу. Остолбенев от изумления, он воскликнул:

— Ла Горель!..

Да, это была она. Ла Горель вынула у Ландри изо рта кляп, но и не подумала развязать пленнику руки. Ее глаза злорадно блестели, Но она пыталась выдавить из себя любезную улыбку. Похоже, у старой ведьмы не было плохих намерений.

Все это Ландри Кокнар сообразил в один миг. И сразу огляделся. Он находился в комнате, похожей на приемную и обставленную великолепной мебелью. Ландри никогда раньше здесь не был. Но такую роскошь он видел только у герцогини де Соррьентес. К тому же Ла Горель чувствовала себя тут как дома. Полагая, что она все еще состоит на службе у Фаусты, Кокнар решил, что попал в особняк герцогини де Соррьентес.

Это открытие не слишком обрадовало Ландри. Но все же он испытал некоторое облегчение: ведь Кончини Кокнар боялся больше, чем Фаусту. К тому же, увидев Ла Горель, Ландри сразу придумал, как быть.

— Ла Горель! — повторил он. И с самым наивным видом продолжал: — Ну, дела!.. Тебя-то я и искал!

Ла Горель навострила уши. Но, хорошо владея собой, она и бровью не повела, а просто сказала:

— Видишь, как хорошо. Вот она я. Чего тебе?

— Я хотел подарить тебе тысячу ливров, — сладчайшим голосом проговорил Ландри.

— Ого, деньги неплохие, — отозвалась мегера, и глаза у нее загорелись. Протянув руку, она произнесла: — Давай!

— Погоди, — насмешливо покачал головой Ландри. — Если ты хочешь их получить, разрежь сначала веревки у меня на руках.

— Ах да!.. А потом надо будет вывести тебя отсюда, так?

Она не шутила. Это было сказано просто и естественно. Ландри почувствовал, что она готова сделать то, что он от нее потребует. Ему стало легче дышать. И он похвалил мерзавку:

— Такой умной и приятной женщины я больше не встречал! — И уточнил: — Разрежь веревки, выведи меня из этого логова, и я дам тебе тысячу ливров… А потом расскажу, как заработать еще тысячу.

— Значит, всего две тысячи? — спросила Ла Горель, и в глазах у нее вспыхнуло дикое пламя.

— Соображаешь, — ласково улыбнулся Ландри.

Мегера задумалась. Пленник заволновался:

— Разве я хочу от тебя невозможного? Разве тебе трудно вывести меня отсюда?

— Нет ничего проще, — ухмыльнулась старая карга.

— Так что же ты?.. — удивился Кокнар.

— А вот что, Ландри. Веревки я разрежу и на свободу тебя выпущу… только… две тысячи… знаешь, это мало, — заявила Ла Горель.

— Сколько же ты хочешь? — задохнулся Ландри.

— Надо еще пятьдесят тысяч, — холодно уточнила женщина.

Бедный Ландри! А ему-то казалось, что все уже улажено. Названная сумма просто потрясла его. И он вышел из себя:

— Пятьдесят две тысячи ливров!.. Ты смеешься надо мной, чертова колдунья!.. Где же я их возьму, старая ты ведьма?..

— Я просто уверена, что таких денег у тебя нет, — ответила она спокойно, ничуть не рассердившись. — Ну, на нет и суда нет.

Ландри заскрежетал зубами, испепеляя Ла Горель взглядом. А она невозмутимо пояснила:

— Если я отпущу тебя, то потеряю пятьдесят тысяч ливров. Понимаешь, нет?.. Не понимаешь?.. Я ждала тебя с нетерпением…

— Ты меня ждала? — подскочил ошарашенный Ландри.

— Ну да, пять дней уж поджидаю, — кивнула мегера.

— Пять дней, — повторил окончательно растерявшийся Ландри. — Да как же это? Зачем?

— Как это зачем? — изумилась Ла Горель. — А чтобы заработать свои законные пятьдесят тысяч!.. Мне было обещано, что я получу их в тот день, когда ты окажешься здесь… Потому-то я и поджидала тебя с таким нетерпением… Ну, понятно?

Нет, бедный Ландри Кокнар решительно ничего не понимал! Да и как можно было разобраться в объяснениях этой карги, которые — вольно или невольно — она сама отчаянно запутывала? Но Ландри быстро сообразил, что тут дело нечисто и что ему любой ценой надо выяснить, что к чему: ведь речь как-никак шла о его жизни. И он поинтересовался:

— Эти деньги посулила тебе герцогиня де Соррьентес?

— Нет, — отрицательно мотнула головой Ла Горель. — Я больше не служу герцогине.

— А кто же? — нетерпеливо спросил Ландри.

— Моя новая хозяйка, госпожа маркиза д'Анкр, — проговорила женщина.

— Маркиза д'Анкр!.. — вскричал Ландри, подпрыгнув на стуле. Кокнар смертельно побледнел, виски у него вспотели. — Значит, я у нее?..

Глаза мегеры победно горели, она злорадно улыбалась и не спешила с ответом, которого пленник ждал, едва не падая в обморок от волнения. Наконец старая ведьма объявила:

— Ты находишься у монсеньора маршала маркиза д'Анкра. — И с притворной жалостью она спросила: — Разве ты этого не знал, бедный мой Ландри?

— Все кончено, я погиб! — простонал Кокнар.

— Боюсь, что это так, — улыбнулась гадкая старуха.

Тут послышался звон колокольчика.

— Тебя желает видеть монсеньор, — объяснила Ла Горель. — Пойдем, — добавила она, направляясь к каким-то дверям.

Ландри Кокнар окинул комнату отчаянным взглядом, словно утопающий, готовый ухватиться за соломинку. Ла Горель не спускала с пленника глаз.

— Тебе не убежать, — сказала она, — и не пытайся. Лучше покориться. — И с мрачной любезностью старая ведьма подбодрила Ландри: — Терять тебе нечего, тебя быстренько повесят. Так что долго мучиться не будешь… Раз-два, и готово… Ну, входи. Не заставляй монсеньора ждать, он этого страсть как не любит.

Ландри Кокнар понял, что спасения нет. Пленнику оставалось только подчиниться. Мы уже убедились, что, несмотря на излишнюю осторожность, Ландри был очень смелым человеком. Собравшись с духом, он гордо решил показать своему прежнему хозяину, что не боится смерти. Ла Горель открыла дверь, и, уняв предательскую дрожь, Кокнар твердым шагом переступил порог.

 

XXVIII

НЕ БЫЛО БЫ СЧАСТЬЯ, ДА НЕСЧАСТЬЕ ПОМОГЛО

Тем же твердым шагом Ландри Кокнар прошел через большую комнату и остановился в двух шагах от стола, заваленного бумагами. У стола сидели радом Кончини и Леонора. Ландри с достоинством поклонился и спокойно стал ждать, что будет.

Леонора и Кончини смотрели на него в упор, но Кокнар не опустил глаз. Наконец резко Кончини произнес:

— Ты знаешь, что тебя ждет?

— Догадываюсь, — смело ответил Ландри и улыбнулся.

— Виселица! — уточнил маршал д'Анкр.

— Двум смертям не бывать… — проговорил Ландри, пожав плечами. — Старуха правильно сказала, что долго мучиться мне не придется.

— Как видишь, я не прощаю измены, — процедил Кончини.

Ландри подошел к столу вплотную и, глядя бывшему хозяину прямо в глаза, отчеканил:

— Если бы я вас предал… если бы проболтался, вы бы не стали маршалом и маркизом д'Анкром… Вы бы давно уже лежали в могиле.

Кончини немного подумал. Глядя на Леонору, он вроде бы несколько раз одобрительно кивнул головой. И Галигаи вдруг решительно заявила:

— Этот человек прав. Тут не поспоришь.

Ландри Кокнар содрогнулся. Что имела в виду Леонора? Зачем ей понадобилось защищать его? Он был далеко не дурак и сразу смекнул, что его пытаются разыграть. Возликовав при себя, он подумал:

«Пронесло! Я им нужен!..»

И тут же засомневался:

«Пронесло ли?.. Не спеши радоваться!.. Все зависит от того, что они от меня потребуют».

Кончини по достоинству оценил ловкий ход Леоноры и без обиняков сказал:

— Пожалуй! Да, ты не проболтался. Но ты прекрасно понимаешь, о какой измене я толкую.

«Они собираются говорить о малышке!» — обрадовался Ландри. И громко ответил:

— Похоже, вы намекаете на ребенка, монсеньор.

— Да. И за эту измену ты заплатишь жизнью, — угрожающе заявил Кончини. Казалось, он говорил серьезно.

Как только Ландри Кокнар почуял, что его пытаются использовать, лицо его тут же стало непроницаемым. Теперь Кокнара пугали, но он и бровью не повел. Ландри бесстрастно ждал, когда они выложат свои козыри. Но его сердце бешено колотилось, а лоб вновь покрылся испариной. Ведь Ландри, который так дорожил собственной шкурой и так боялся смерти, был полон решимости ничем не повредить малышке. А он знал, что, если откажется повиноваться Кончини, тот его не пощадит. Итак, Кокнару предстояло самому вынести себе смертный приговор.

Кончини выдержал паузу. Похоже, он ждал, что Ландри запросит пощады. Но тот был нем как рыба. Тогда Кончини заговорил с грубой прямотой человека, уверенного в своей силе и готового ею злоупотребить.

— Не будь ты мне нужен, уже давно бы болтался на виселице…

Ландри и вида не показал, что это для него не новость.

— У меня к тебе предложение, — продолжал маршал. — Но заруби себе на носу, если откажешься — вздерну! И никому не удастся тебя спасти.

— А если я соглашусь, монсеньор? — осведомился пленник.

— Тогда я тебя пощажу, верну тебе свободу и оставлю в покое, — пообещал Кончини. — Да еще получишь не одну сотню экю.

— Так что это за предложение? — сдавленным от волнения голосом поинтересовался Кокнар.

— Ты подпишешь официальную бумагу и, если потребуется, немедленно подтвердишь, даже поклянешься, что матерью ребенка, которого я тебе когда-то доверил, была мадемуазель Леонора Галигаи, ставшая впоследствии моей супругой, — проговорил маршал д'Анкр.

У Ландри Кокнара гора с плеч свалилась. Это он сделает запросто. С превеликим даже удовольствием. Предложение просто замечательное! Ведь таким образом девочка, которую Ландри когда-то спас и ради которой собирался теперь пожертвовать собственной жизнью, обретала высокое положение! Но слова маршала так поразили Кокнара, что он невольно воскликнул:

— Как, мадам, и вы пойдете на такую жертву?

— Несомненно, — просто подтвердила Леонора, — я сама предложили это монсеньору.

— Это достойно восхищения, мадам, — прошептал Ландри, почтительно склоняясь перед ней. Потом повернулся к Кончини и спокойно поинтересовался:

— Если я соглашусь, монсеньор, кто мне гарантирует, что, добившись своего, вы не избавитесь от меня без лишнего шума?

— Я готов поклясться чем угодно, — заявил маршал, не обижаясь на такую недоверчивость.

— Не надо, Кончини, — вмешалась Леонора. — Этот парень — не дурак, он и так все поймет. — И женщина обратилась к сосредоточенному Ландри. — Разве ты не слышал, что сказал монсеньор. Ты нужен ему как очевидец?! Что может быть вернее такой гарантии?

— И впрямь, мадам: я понимаю, что монсеньор не станет убирать такого ценного свидетеля, как я, — кивнул Кокнар. — Но меня страшно беспокоит еще одно обстоятельство.

— Какое? — осведомилась Леонора с неизбывным терпением.

— Дело вот в чем, — чуть насмешливо продолжал Ландри. — Монсеньор говорил, что мне придется подтвердить все это под присягой. Это уже серьезно, мадам. Я добрый христианин, черт бы меня побрал, и не хочу угодить в ад за ложную клятву.

— И только-то? — вскинула брови Галигаи. — Мой брат Себастьян — архиепископ в Туре. Он отпустит тебе этот грех. Заступничества человека, имеющего такой сан, тебе достаточно, чтобы совесть твоя была спокойна?

— Клянусь честью, мадам, для вас нет неразрешимых вопросов! — вскричал восхищенный Кокнар.

— Значит, ты согласен? — живо спросил Кончини.

— Одну минутку, монсеньор, — ответил хитрый Ландри. — Чтобы покончить с этим делом, надо обсудить все детали. Вы говорили что-то о сотнях экю… Будьте любезны, назовите мне, пожалуйста, точную сумму.

— Пятьсот экю, — нетерпеливо бросил Кончини.

— Сто пятьдесят ливров! — воскликнул Ландри, недовольно поморщившись. — Ах, монсеньор, раньше вы были щедрее!.. А ведь вы не были тогда так богаты!..

— Этот человек снова прав, — проговорила Леонора.

Она выдвинула ящик, достала мешочек и, положив его на стол перед Ландри, пояснила:

— Тут тысяча пистолей,

— Это хорошие деньги, — улыбнулся Кокнар. И холодно добавил: — Мне хватит… на первое время.

— Шутить изволишь? — угрожающе зарычал Кончини.

— Не серчайте, монсеньор, — хладнокровно произнес Ландри. — Вы еще благодарить меня будете. Но за другое… Я хочу предложить вам одно дельце, когда мы покончим с этой историей. Итак, я совершу то, чего вы от меня требуете, монсеньор, но при одном условии: мне будет позволено увидеть мадемуазель Флоранс и поговорить с ней.

— Зачем? — подозрительно спросил Кончини.

— Чтобы убедиться, что ее не подменили, и выяснить, согласна ли она стать вашей дочерью, — твердо ответил Кокнар. — Иначе я не соглашусь, монсеньор, и вы можете вызывать палача.

— Ты увидишь девушку прямо сейчас, — сразу согласился Кончини. — И без свидетелей. Так ты убедишься, что мы не оказываем на нее никакого давления. Смотри, как я тебе доверяю.

Очень довольный, маршал живо встал с места, подошел к Ландри и собственноручно разрезал веревки, стягивавшие запястья пленника. Потом Кончини позвонил и, кивнув на пухлый мешочек, бросил:

— Бери, бери, я тебе верю!

Лукаво улыбаясь, Ландри схватил мешочек и быстренько засунул его в карман.

На звонок пришла Марчелла. Кончини что-то тихо приказал ей и, повернувшись к Ландри, произнес:

— Эта женщина отведет тебя к Флоранс. Следуй за ней.

Девушка немедленно узнала неожиданно появившегося перед ней Ландри. И сразу догадалась, что его прислал Одэ. Она вскочила с места, собираясь засыпать Кокнара вопросами. Но Ландри остановил ее выразительным движением руки. И показал записку, которую вытащил из кармана. Девушка, немного побледнев, слегка кивнула головой: мол, поняла… И замерла на месте, не сводя с Ландри лучистых глаз.

Кокнар приблизился к ней, почтительно поклонился, выпрямился и посмотрел на нее с невыразимой нежностью. Он был глубоко взволнован. Кашлянув от смущения, Ландри промолвил дрожащим голосом, сам не очень понимая, что говорит:

— Вы не знаете меня, мадемуазель… А я знаю вас очень давно… можно сказать, с рождения… Я Ландри Кокнар, ваш крестный… Это я семнадцать лет назад отнес вас в храм, это я дал вам красивое имя Флоранс.

— Значит, это вам я обязана жизнью? — прошептала Флоранс, взволнованная не меньше, чем Ландри.

Этот неосторожный вопрос немедленно вернул Кокнару утраченное было хладнокровие. Оглядевшись вокруг, он подмигнул и громко сказал:

— Жизнью? Да что вы! Вам, слава Богу, ничто не угрожало. Просто никто не должен был знать о том, что вы появились на свет. И я вспомнил эту давнюю историю вовсе не для того, чтобы вы теперь благодарили меня. Нет, я не имею на это права. Просто я хочу, чтобы вы поняли, что я посвящен в тайну вашего рождения. А еще я вот что хотел сказать: монсеньор Кончини… ваш отец… требует, чтобы я подтвердил, что вы дочь мадам д'Анкр… Следует ли мне исполнить желание вашего батюшки?

— Да, — ответила Флоранс без малейших колебаний.

— Вам известно, что на самом деле мадам д'Анкр не ваша мать? — тревожно спросил Кокнар.

— Известно, — кивнула девушка. — Но это — единственный способ спасти мою настоящую мать, которую я не знаю.

— Стало быть, вы хотите принести себя в жертву ради матери, которую даже не видели? — прошептал Ландри, снова расчувствовавшись.

— Не знаю, есть ли тут жертва, но ведь это так естественно, — ответила Флоранс со смелой улыбкой.

— Вы просто молодчина! — воскликнул Кокнар. — Вы заслуживаете счастья и будете счастливы, это я вам говорю, — тихо закончил он.

Потом Кокнар церемонно поклонился Флоранс и сделал вид, что уходит. Но, словно передумав, он повернулся и снова приблизился к девушке.

— Могу я попросить вас об одном одолжении? — осведомился он.

— Для вас я на все готова! — пылко ответила Флоранс.

— Позвольте поцеловать вашу ручку, мадемуазель! — воскликнул Ландри.

Она порывисто протянула ему обе руки. Маленькая белая ручка утонула в мозолистых ладонях Ландри, и он незаметно передал Флоранс записку Вальвера. Но когда Кокнар склонился, чтобы поцеловать девушке руки, она нежно приподняла его и с очаровательной грацией ребенка подставила лоб, промолвив:

— Крестный имеет право обнять свою крестницу.

Ландри слегка прикоснулся губами к ее шелковистым волосам и шепнул ей на ухо:

— Ничего не бойтесь, мы рядом.

Счастливый и гордый, он оставил ее, переполненный нежностью:

«Ай да малышка! Крестным меня назвала!»

Марчелла отвела Кокнара назад.

В кабинете он снова увидел Кончини и Леонору. Они сидели в своих креслах. Можно было подумать, что маршал и его супруга не сходили с мест. Лицо Леоноры было, как всегда, непроницаемым. Кончини же — может, потому, что он не был таким хорошим актером, или просто потому, что не считал более нужным притворяться — так радовался, что Ландри сразу понял:

«Это он за нами следил».

— Ну что? — спросил Кончини.

— Ладно, монсеньор, — ответил Ландри, — я готов подписать любые бумаги и заявить что угодно и когда угодно.

— Я так и знал! — воскликнул маршал д'Анкр. Если раньше он держался высокомерно и сыпал грубыми угрозами, то теперь улыбался и любезничал.

— Сегодня мы все и уладим. Подпишешь бумаги, и я немедленно тебя освобожу. А пока что ты мой пленник. — Хохотнув, Кончини спросил: — Не боишься, надеюсь?

— Нет, монсеньор, — ответил Ландри, засмеявшись в ответ. — Я тоже вам доверяю. — И серьезно добавил: — Ну, в этом деле мы пришли к обоюдному согласию, и теперь я хочу, чтобы вы выслушали мое предложение, которое, смею надеяться, будет вам по душе.

— Говори, — разрешил заинтригованный Кончини. — Только покороче, мне сейчас недосуг.

— Я буду предельно краток, — пообещал Ландри. Глаза у него загорелись, и он продолжал: — Полагаю, монсеньор, что вам прежде всего хочется доказать, что мадемуазель Флоранс действительно является дочерью вашей супруги мадам д'Анкр.

— Несомненно, — подтвердил Кончини, вдруг ставший очень внимательным.

— Иначе было бы достаточно просто удочерить ее, — уточнила не менее заинтересованная Леонора.

— Так вот, — заявил Ландри, кивнув головой, — что бы вы ни предприняли, это не будет выглядеть неоспоримым, очевидным, абсолютным доказательством, которого не могли бы опровергнуть даже самые ярые ваши противники. Одним словом, вместо доказательств вы представите свидетельства. Конечно, это кое-что. Но это не оградит вас от сплетен и пересудов, а вы бы хотели избежать их любой ценой.

— Corbacco! — выругался Кончини, стукнув по столу кулаком. — А я что говорил!.. Необходимо свидетельство о крещении. Но его-то я и не нашел. В приходской книге не хватает страницы. Той самой, где была соответствующая запись.

— Так вот, монсеньор, эту страницу вырвал я, собственноручно вырвал семнадцать лет назад, — победно заявил Ландри. — И готов уступить ее вам… за приличное вознаграждение, разумеется.

От неожиданности Леонора подалась вперед, а Кончини просто подскочил к Ландри и воскликнул:

— Так бумага у тебя?

— У меня, монсеньор, — подтвердил Ландри, упиваясь произведенным эффектом. — И обратите внимание, монсеньор, что в ней не сказано: дочь Кончино Кончини и неизвестной матери.

— А что же там написано про мать? — насторожился маршал д'Анкр.

— Ничего не написано, монсеньор, — ответил Ландри. — Я уговорил священника не писать «и неизвестной матери», а просто оставить пробел. Так что вам нужно лишь добавить три слова: «Мадемуазель Леоноры Дори» И делу конец. У вас в руках будет неоспоримое свидетельство. Никто и пикнуть не посмеет. Ведь вам легко будет доказать, что именно эту страницу вырвали из книги.

Кончини ликовал. И Леонора откровенно радовалась. Вот теперь-то Фауста у них попляшет! Супруги быстро переглянулись.

— Ландри, за эту страницу я дам тебе сто тысяч ливров! — вскричал Кончини.

— Именно на эту сумму я и рассчитывал! — обрадованно воскликнул Ландри.

— Значит, договорились? — потер руки Кончини.

— Договорились, монсеньор, — осклабился Кокнар. — Деньги на бочку… вот вам бумага.

Ландри вытащил из-за подкладки колета сложенный вчетверо лист и протянул его маршалу.

Тот жадно схватил бумагу и пробежал ее глазами. Потом протянул документ Леоноре. Женщина внимательно прочла и аккуратно сложила бумагу. А Кончини подошел к сундуку и откинул крышку.

— Деньги на бочку, как ты сказал, — улыбнулся маршал. — Вот тебе сто тысяч ливров.

Один за другим он выбросил на паркет десять увесистых мешочков, издававших серебряный звон.

— В каждом из них по тысяче пистолей, — объявил Кончини. — Можешь проверить.

Наметанным глазом Ландри Кокнар, в кармане у которого уже лежал один такой мешочек, сразу определил, что так оно и есть.

— Что вы, монсеньор, я вам доверяю! — сказал Ландри, небрежно махнув рукой.

В тот же день бумага была заверена у нотариуса при многочисленных, тщательно отобранных свидетелях, среди которых фигурировал барон де Роспиньяк. Уличная цветочница, которую парижане называли Мюгеттой-Ландышем, стала теперь законной дочерью маршала Кончина Кончини, маркиза д'Анкра, и его супруги Леоноры Дори, получив имя и титул графини де Лезиньи.

Кончини подарил Ландри Кокнару мула, чтобы тот мог отвезти свои одиннадцать мешочков, которые весили более шестидесяти фунтов. И Кокнар отправился верхом на улицу Фуражек. Оставив один мешочек в углу комнаты, десять других он аккуратно сложил на маленьком столике, а сверху набросил скатерть.

Затем Ландри накрыл стол на четверых и стал нетерпеливо дожидаться появления голодных друзей, готовя для них обильный и вместе с тем изысканный ужин. Пардальяну нравилась его стряпня, чем Кокнар очень гордился, ведь господин шевалье был тонким ценителем хорошей кухни, и угодить ему было не так-то просто.

И вот наконец появились Пардальян, Вальвер, Эскаргас и Гренгай. Пардальян был в хорошем настроении: значит, все шло, как ему хотелось. И все остальные просто светились от радости. Ландри с удовольствием отметил этот факт.

Увидев богато накрытый стол и большое количество бутылок, все они были приятно удивлены. Пардальян восхищенно присвистнул, что для Ландри было ценнее любых похвал. У Гренгая и Эскаргаса разгорелись глаза, и оба стали невольно облизываться. Только Вальвер отвернулся от этих гастрономических чудес и взволнованно спросил:

— Ну, получилось?

Сияющая физиономия Ландри красноречиво свидетельствовала, что у него были только добрые вести.

— Вполне, сударь, — ответил верный оруженосец, улыбаясь во весь рот. — Знаете, кого я видел?

— Кого? — вскинул брови Одэ.

— Господина Кончини, — небрежно сообщил Ландри.

— Ты видел Кончини! — встревожился Вальвер. — К счастью, он тебя не видел, да?

— Да нет, сударь, очень даже хорошо видел, — ухмыльнулся Ландри.

— Не узнал, что ли? — непонимающе уставился на слугу Одэ.

— Узнал… — вздохнул Кокнар. — Он долго со мной говорил… Он и мадам Леонора.

— Выходит, ты был у него? — подскочил Вальвер.

— Был, сударь, — ответил Ландри, наслаждаясь произведенным эффектом.

Пардальян, Эскаргас и Гренгай отвернулись от стола и с большим интересом прислушивались к их разговору.

Ландри скромно заметил:

— Не скажу, что я пришел к нему сам… Но факт остается фактом: я побывал у него и имел с ним весьма занятную беседу.

Вальвер изумленно вскинул руки вверх и воскликнул:

— Ты видел Кончини?.. Да еще в его собственном особняке?.. Маршал тебя отпустил?.. И ты живой?.. Не может быть!.. Так мы тебе и поверили!

— Удивительное дело! — поддержал его Пардальян.

— И это правда, сударь! — радостно сообщил Ландри. — Кроме того, сеньор Кончини согласился на все мои условия.

— На все условия!.. И чего же ты от него потребовал? — заинтересовался Вальвер.

— Во-первых, разрешения встретиться с мал… мадемуазель Флоранс и Поговорить с ней… и таким образом я передал ей ваше послание.

— И он согласился? — поразился Одэ.

— Говорят же вам, что я передал ей ваше письмо! — укоризненно взглянул на своего господина Кокнар.

— А во-вторых?.. Раз ты сказал «во-первых», то должно быть и «во-вторых».

— Во-вторых, я потребовал у него приданого, — заявил Ландри.

— Боже! И для кого же? — спросил потрясенный граф.

— Разумеется, для малышки, для кого же еще!

— Ты потребовал приданого для Флоранс?

— Да, сударь. Кругленькая сумма получилась, надо сказать. Сто тысяч ливров…

— Сто тысяч ливров!..

— И ни ливром меньше.

— И он выложил тебе сто тысяч ливров?

— Без всяких разговоров!.. Говорят же вам, что он согласился на все мои условия. Покладистый, в общем-то, господин этот сеньор Кончини… Только надо найти к нему правильный подход! И мне сегодня это удалось!

Вальвер посмотрел на Пардальяна и покачал головой. Тот тоже покачал головой. А Эскаргас и Гренгай просто покрутили пальцами у висков. Мол, тронулся малый.

Ландри расхохотался и сказал:

— Что, не верите? Вы мне не верите, господин шевалье?.. И все остальные тоже?.. Так смотрите же, достойные продолжатели дела Фомы неверующего! Убедитесь сами!

И Кокнар сорвал скатерть с аккуратно уложенных мешочков.

Но его товарищи и бровью не повели. Наверное, они подумали, что там просто песок или камни… или опавшие листья. Тут Ландри заверещал и захрюкал на все лады, на что он, как известно, был великий мастер. И, как на торжественном приеме, громко заявил:

— Подойдите сюда, Фомы вы неверующие. Смотрите, трогайте, запоминайте…

Схватив первый попавшийся мешочек, Ландри высоко поднял его и резко перевернул. Монеты дождем хлынули на стол и с приятным звоном запрыгали по паркету.

Тут Вальвер, Гренгай и Эскаргас бросились вперед. Даже Пардальян подошел к столику. Всем хотелось подержать в руках желтые монеты, позвенеть ими и убедиться, что они не фальшивые.

Потом все весело принялись за еду, а Ландри стал рассказывать, как было дело. Понятно, что Кокнара слушали с величайшим интересом. И Ландри скромно принимал заслуженные похвалы. А в заключение Вальвер сказал:

— Все это замечательно, но при чем же здесь приданое моей Флоранс?! Это твои деньги.

— Ни в коем случае! — возмутился Ландри. — Я вырвал их у Кончини именно для мадемуазель Флоранс! Значит, это ее деньги. И именно ей, сударь, они и достанутся!

— Да ведь они ей ни к чему! — стоял на своем Вальвер. — У Флоранс будут деньги, ведь король обещал ей приданое.

— Это его личное дело! — отрезал Ландри. — Меня это не касается! Она была еще ребенком, а я уже вбил себе в голову, что займусь ее приданым. На это ушли годы, но своего я добился. Неужели вы думаете, что теперь я откажусь от клятвы, которую дал самому себе? Ну уж нет, сударь!

— Да пойми ты, чертов упрямец, что Флоранс будет богата! Оставь эти деньги себе, ведь у тебя ничего нет.

— Ошибаетесь, сударь, — заявил Ландри. Взяв мешочек, оставленный в углу, он швырнул его на стол и сказал:

— Вот! Здесь десять тысяч ливров! Это моя доля… Для меня и этого слишком много!.. Господин Кончини и меня не обидел… Как видите, сударь, я не только позаботился о девочке, но и себя не забыл!

— Вот черт! — восхищенно присвистнули Эскаргас и Гренгай. И Эскаргас добавил:

— Ну ты и хитрец, Ландри! Вот ведь старый лис!

— Как? — улыбнулся Пардальян. — Ты и для себя добыл денег?

— А разве я не сказал?.. Нет?.. Запамятовал, значит, сударь, — ответил Ландри. Повернувшись к Вальверу, он добавил: — А вы, сударь, говорите, что у меня ничего нет. Видите, как вы ошибаетесь!

Вальвер не знал, как быть. С одной стороны, ему не хотелось лишать Ландри состояния, которое тот заполучил, рискуя жизнью. А с другой стороны, он не мог ответить унизительным отказом на такую трогательную преданность. И Одэ вопросительно посмотрел на Пардальяна.

Но мы уже знаем, что на темы тонких чувств Пардальян предпочитал не высказываться. Он считал, что каждый человек должен в таких случаях принимать решение сам, поступая по велению собственного сердца. Впрочем, шевалье было очень любопытно, что же все-таки надумает Вальвер. И Пардальян ждал с непроницаемым лицом, отведя глаза в сторону.

Так и не услышав ответа, Ландри Кокнар продолжал, едва сдерживая волнение:

— Сударь, уже много лет я мечтаю обеспечить эту спасенную мною малышку и сделать ее счастливой. Я буду говорить откровенно. Я люблю не столько девочку, сударь… Ведь я ее почти не знаю, я видел ее только издали, на улице… И никогда не разговаривал с ней так долго, как сегодня… Надо смиренно признать: я обожаю ее в основном потому, что она — живое свидетельство единственного доброго дела, которое я совершил за долгие годы беспутной жизни… Вот за что я ее люблю, вот что мне в ней дорого… Дороже, чем собственная шкура!.. Вот и все… Когда-то я спас ей жизнь… Что касается счастья, я всегда был уверен, что счастливой сделаете ее вы… Потому-то я к вам привязался — и служил вам верой и правдой… Сегодня я обеспечил малышку деньгами… Без ложной скромности замечу, что я рисковал жизнью… Так неужели, сударь, вы откажетесь принять мой дар?!

— Нет, Ландри, — успокоил его растроганный Вальвер, — не откажусь. Ты такой молодчина, что я просто не могу огорчить тебя отказом.

— Вот это другое дело, сударь! — воскликнул просиявший Ландри. — Теперь я самый счастливый человек на свете!

— Ну, — заключил Пардальян, — вы оба молодцы.

Нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно. Потом шевалье посуровел и распорядился:

— А теперь спать… Завтра у нас тяжелый день.

— И мы наконец-то покончим с этим делом, — с надеждой заметил Вальвер. — А то оно несколько затянулось, — уныло добавил он.

— Это точно! — воскликнул Гренгай. И радостно подытожил: — Послезавтра утром поставим последнюю точку. Конец — делу венец!

— Об этом будет говорить весь Париж! — отозвался Эскаргас.

— Да, много будет шума, — кивнул Ландри.

И все трое покатились со смеху. Но Пардальян все так же серьезно произнес:

— Вот покончим с делом, тогда и смейтесь!.. А покончим мы с ним, когда обнаружим и уничтожим последний склад мадам Фаусты.

— Значит, этих складов много? — спросил Ландри, страдальчески нахмурившись.

— Еще один остался, — ответил Пардальян. И то ли в шутку, то ли всерьез добавил: — И защищать его будут отчаянно… Если не поляжем там все, это будет просто чудо.

Ландри Кокнар вопросительно посмотрел на Вальвера. Тот слушал Пардальяна и согласно кивал головой. Ландри почувствовал ком в горле и горестно вздохнул.

— Где наша не пропадала! — лихо воскликнул Эскаргас. — Разве может провалиться операция, возглавляемая вами, господин шевалье!

— Такого еще не бывало! — так же решительно подтвердил Гренгай.

Их уверенный вид чуть взбодрил приунывшего было Ландри Кокнара. Он еще немного повздыхал и, как и все, отправился на боковую. Прошло минут пятнадцать, и все уже спали сном праведников.

 

XXIX

ФЛОРАНС ВЫДАЮТ ЗАМУЖ

Рано утром все, включая и Ландри Кокнара, покинули особнячок и лишь поздно вечером вернулись обратно. На следующее утро наши герои вновь ушли чуть свет; в прекрасном настроении шагали они по Парижу.

Все вместе добрались до улицы Планш Мибре (от нее начиналась улица Сен-Мартен). Там Пардальян оставил друзей, направившись на улицу Ванри. А граф с оруженосцем и Эскаргас с Гренгаем прошли по мосту Парижской Богоматери и оказались на острове Ситэ. Одэ де Вальвер и Ландри Кокнар задержались там, а Гренгай с Эскаргасом по Малому мосту выбрались на узкие, темные улочки Университета.

Около полудня взрыв страшной силы потряс целый квартал города от Бастилии до городской ратуши: это стараниями Пардальяна взлетел на воздух дом в тупике Барантен.

Оторопевшие жители этого густонаселенного квартала выскочили на улицу, пытаясь понять, в чем дело. Взорванный дом стоял на отшибе, и все считали, что там никто не живет. Жертв не было. Тем не менее, происшествие это было загадочным и наделало немало шума.

Обрастая фантастическими подробностями, новость эта распространялась с удивительной быстротой и вызывала всеобщее смятение. И вскоре весь город уже гудел, как растревоженный улей. Из уст в уста передавались самые невероятные предположения.

Однако ни одно из них не подтвердилось, и люди стали успокаиваться. Страх уступил место любопытству.

И вдруг молниеносно распространился слух, что непонятным, таинственным образом взлетел на воздух еще один дом. Он находился на острове Ситэ, рядом с портом Сен-Ландри. И, удивительное дело, это здание тоже стояло особняком и считалось заброшенным.

Чуть позже выяснилось, что в районе Университета взорвался еще один дом, рядом с городской стеной. Он тоже стоял отдельно и был необитаем. И этот третий взрыв тоже казался совершенно необъяснимым.

Новость мгновенно облетела весь город и дошла до Лувра, до самого Людовика XIII. Скоро мы узнаем, как это случилось.

О взрывах немедленно сообщили Фаусте, которая восприняла это известие совершенно спокойно, словно оно не имело для нее никакого значения. Но, оставшись одна, герцогиня пришла в страшное бешенство: рушились все ее планы. В лучшем случае их осуществление отодвигалось на многие месяцы. И женщина прокляла Пардальяна, нанесшего ей такой сокрушительный удар. Да, она сразу поняла, чьих это рук дело…

Новость дошла и до особняка Кончини. Только Леонору пока что занимало совсем другое, и она не особенно вникала в эти слухи.

В данный момент она входила в комнату Флоранс, два дня назад ставшей ее законной дочерью. За ней следовали Ла Горель и Марчелла. Служанки стали бережно раскладывать на кровати ослепительный придворный наряд и футляры с драгоценными украшениями, на которые Ла Горель взирала с алчным блеском в глазах; если бы взгляд старой мегеры притягивал золото и самоцветы, как магнит притягивает железо, футляры уже давно бы опустели.

За эти два дня Флоранс видела флорентийку в первый раз. Позавчера, после того, как были подписаны официальные бумаги и свидетели удалились, девушка ушла к себе. Ни Леонора, ни Кончини ничего ей тогда не сказали. Ни единого слова… Как будто ее для них просто не существовало. Но девушка совсем не удивилась и не обиделась, понимая, что никогда не станет для них родным человеком.

Галигаи немедленно отправилась к Марии Медичи и сообщила ей, что все улажено и что Флоранс официально стала ее, Леоноры, дочерью. Королева принялась горячо благодарить и поздравлять свою наперсницу, радуясь и за себя, и за маркизу д'Анкр.

Королева явно не испытывала никаких материнских чувств. Нарадовавшись вволю, она добавила тоном холодной угрозы:

— Из-за нее я такого страха натерпелась… Этот кошмар я никогда не забуду… Надеюсь, ты придумаешь, как сделать, чтобы она исчезла… Чтобы я больше ее не видела и чтобы никто о ней и не заикался. Понятно, Леонора?

Никто бы не посмел возражать королеве. Только Леонора могла себе позволить подобную дерзость.

— Понятно, мадам, — ответила она с холодным упрямством. — Но какое-то время я еще буду вынуждена рассказывать вам о ней. И вам придется увидеть ее хотя бы один раз.

— Ты с ума сошла, Леонора! — возмутилась Мария Медичи.

— Нет, мадам, с головой у меня, слава Богу, пока все в порядке, — усмехнулась Галигаи. — И вот вам доказательство: для вашей безопасности необходимо, да, просто необходимо, чтобы дочь маршала и маркизы д'Анкр была официально представлена вам.

— К чему эти официальные церемонии? — забеспокоилась королева. От ее уверенности не осталось и следа.

— На таких церемониях всегда много народа, — стала объяснять Леонора. — Кроме официальных лиц, собирается много приглашенных… Вот им-то главным образом и следует представить сию девицу… Особенно если в первом ряду приглашенных будет и синьора.

Мария Медичи встрепенулась и немедленно спросила:

— Зачем мне приглашать герцогиню Соррьентес?

— А затем, — пояснила Леонора, намеренно растягивая слова, — что прежде всего именно ее надо убедить: Флоранс действительно дочь Леоноры Дори, маркизы д'Анкр.

Надо полагать, что Галигаи чувствовала себя очень уверенно, раз решилась сбросить маску и открыто напасть на Фаусту, которой до этого служила. Упреждая вопросы королевы, Леонора сразу пояснила:

— Я же обещала, мадам, назвать вам в подходящее время имя врага, который тайно стремится уничтожить вас. Это время пришло, мадам. Не будь меня, злобный недруг погубил бы вас безвозвратно. И недруг этот — мадам Фауста.

Мария Медичи вскрикнула от неожиданности, отказываясь верить в столь низкое коварство, но Леонора стала приводить одно доказательство за другим и легко убедила королеву в своей правоте. Несдержанная монархиня пришла в страшный гнев. Леонора насилу успокоила разбушевавшуюся Марию Медичи.

Немного отдышавшись, королева согласилась, что ей необходимо еще раз увидеть девушку — ее дочь! — из-за бессердечия ее матери вынужденную «исчезнуть». Было решено представить Флоранс на следующий день, пригласив на эту официальную церемонию мадам Фаусту. Причем — пригласить так, чтобы герцогиня не смогла отказаться.

Зайдя к Флоранс, поднявшейся ей навстречу, Леонора коротким движением головы велела Ла Горель и Марчелле удалиться. Те молча выскользнули из комнаты, а Леонора произнесла:

— Флоранс, вам будет оказана честь быть представленной Ее Величеству королеве. Вот ваш наряд и драгоценности. Облачайтесь — и поскорее: у нас мало времени. Сейчас я пришлю Марчеллу и Ла Горель, они помогут вам.

Галигаи говорила мягко, как и прежде. Но все же тонкий слух девушки уловил приказной тон, к которому Леонора раньше не прибегала.

— Хорошо, мадам, — просто ответила Флоранс.

А глаза ее на миг вспыхнули от радости: она снова увидит свою мать! Девушка прекрасно знала, что не услышит от матери ни одного ласкового слова, и тем не менее надеялась на лучшее. Флоранс понимала, что ее мечты несбыточны… Но тем они были ей дороже…

Зоркая Леонора отметила про себя радость девушки. И недоверчиво спросила:

— Вы довольны, что будете приняты при дворе?

Флоранс покачала головой и звонко рассмеялась:

— Откровенно говоря, не очень, мадам… Двор пугает меня… Я чувствую, что мне там не место.

Это соображение неожиданно задело Леонору. И она обиженно спросила:

— Почему же?.. Вы должны знать, мадемуазель, что дочери маркиза и маркизы д'Анкр место везде… Даже у самого трона!..

— В этом я не сомневаюсь, упаси Боже, мадам, — улыбнулась Флоранс. — Но я помню, кем я была раньше… может, я к этому и вернусь… Вы сделали из меня графиню, все считают меня дочерью маркиза и маркизы, а ведь я росла на улице… Там усвоила я безыскусность и святую простоту бедного люда. И блеск двора совсем не прельщает меня. Вы полагаете, что мне будет приятно появиться в залах Лувра, а на самом деле мне это в тягость.

Девушка уже не смеялась. Она говорила так серьезно, что нельзя было усомниться в искренности ее слов.

— Ну, что ж, — удовлетворенно заявила Леонора. — Ваша безыскусность очень кстати: официальное представление необходимо, но больше вы уже никогда не появитесь при дворе, который вас совсем не привлекает.

Флоранс пропустила эту новость мимо ушей, и Леонора сочла необходимым добавить:

— Вам нужно держаться подальше от Лувра: тогда ваша мать будет в безопасности.

— Вы хотите сказать, что мне придется до конца жизни сидеть взаперти в этом доме? — испугалась Флоранс.

— Да нет же, — успокоила ее Леонора. — Главное, чтобы вас не видели при дворе. У меня и в мыслях не было оставлять вас под замком. Раньше это было необходимо, а теперь вы можете свободно гулять по городу. Разумеется, со служанкой, как подобает девушке из благородного семейства.

Флоранс обрадовалась, как ребенок. Уходя, Леонора подумала про себя:

«Ничего, это только на неделю. А там мы выдадим ее за Роспиньяка, и он увезет ее подальше от Парижа… иначе она угодит прямо в монастырь».

Через час, при стечении блестящей публики, Кончини церемонно представлял Марии Медичи чудом обретенную дочь.

Ее высокомерная мать даже не взглянула на девушку, присевшую перед ней в глубоком реверансе. А та дрожащим от волнения голосом произнесла короткое, незамысловатое приветствие — несколько трогательных слов, идущих прямо от сердца. Флоранс от души приветствовала мать, которой была представлена как дочь другой женщины.

Даже не дослушав Флоранс до конца, королева нетерпеливо махнула рукой. Потом она улыбнулась своему фавориту и стала с ним любезничать.

У бедной девушки не осталось больше никаких надежд. Во внезапном прозрении она поняла, поняла раз и навсегда, что мать не простила и никогда не простит ее за то, что она не умерла. Флоранс склонила голову, отчаянно пытаясь сдержать слезы.

Леонора же подошла к Фаусте и с невыразимым наслаждением представила ей «неоспоримые доказательства» того, что дочь Марии Медичи была «на самом деле» ее ребенком, ребенком маркизы д'Анкр.

Фауста очаровательно улыбнулась в ответ и осыпала Леонору комплиментами. А потом, понизив голос, добавила, не меняясь в лице:

— Поздравляю, Леонора. Хорошая работа. Теперь мне понятно, почему королева так настойчиво приглашала меня на эту церемонию… И почему она оказала мне такой холодный прием… Я просто впала в немилость!.. От этого удара я не скоро оправлюсь… и это ваша заслуга, ведь так, Леонора?

Галигаи была настолько уверена в себе, что не сочла нужным хитрить и изворачиваться. На откровенность она решила ответить откровенностью. Глядя Фаусте прямо в глаза, маркиза. д'Анкр честно призналась:

— Да, моя. Я старалась. И, по-моему, у меня все получилось. Заметьте, синьора, что при этом я говорила чистую правду, одну только правду, и ничего другого.

— Вы знаете, что мы теперь — смертельные враги? — прошипела Фауста.

— Вы бросаете мне вызов, синьора. Но ведь мы воюем с тех пор, как вы встали у меня на пути. Я никогда не верила вашим заверениям в дружбе. Не сомневаюсь, что и вы не очень-то верили в мою симпатию… Только я вас перехитрила… Не обижайтесь. Раньше мы действовали тайно, но теперь меня не пугает и открытая борьба.

— Пока что победа за вами, — спокойно признала Фауста. — Но борьба продолжается. Берегитесь, Леонора, теперь мой черед.

— Не сочтите меня самонадеянной, мадам, но я вас не боюсь, — усмехнулась Галигаи.

Она присела в почтительном реверансе и направилась к Флоранс, желая поскорее увести девушку из Лувра: Леонора видела, что присутствие Флоранс вызывает недовольство Марии Медичи.

А Фауста подплыла к королеве, чтобы та соизволила отпустить ее. Герцогиня прекрасно владела собой, но ее душил бессильный гнев, и ей хотелось поскорее вернуться домой и выплеснуть раздражение без свидетелей.

Но Фаусте в этот день решительно не везло. Мало того, что она лишилась своих миллионов; мало того, что с некоторых пор ее преследовали неудачи — в этот день на нее обрушились удары, которые подкосили бы кого угодно, но только не герцогиню де Соррьентес. Во-первых, взлетели на воздух склады с оружием, предназначенным для тайных отрядов в Париже и его окрестностях. Во-вторых, Фауста лишилась доверия королевы. Эта немилость могла иметь для герцогини самые трагические последствия. Наконец, Леонора признала своей дочерью внебрачное дитя Марии Медичи, и Фаусте пришлось смириться с тем, что она утратила такой мощный рычаг воздействия на королеву.

Хорошо зная ревнивую Леонору, Фауста никак не ожидала от нее такого шага. Она была настолько поглощена борьбой с Пардальяном, что ничего другого просто не замечала. Только теперь герцогине стало ясно, какую непростительную ошибку она совершила.

И Фаусте хотелось как можно скорее оказаться у себя, чтобы все хорошенько обдумать и найти какой-нибудь выход. Складывать оружие она не собиралась.

Мария Медичи отпустила ее с подчеркнутой холодностью. Фауста направилась к дверям, а они вдруг широко распахнулись, и на пороге появился сам король. Он был не один. Рядом с ним находился Вальвер, с головы до ног покрытый пылью и заляпанный штукатуркой. Одежда графа была в полном беспорядке, руки расцарапаны до крови. Если бы не длинная шпага на боку, его можно было принять за каменщика, на которого только что обрушилась свежая кладка.

При появлении монарха Фаусте пришлось остановиться и сделать реверанс.

Юный король был очень возбужден. Увидев Фаусту, он направился прямо к ней. Вальвер не сводил влюбленных глаз с Флоранс, которая скромно держалась в стороне. На ней было роскошное платье, которое нисколько ее не стесняло. Можно было подумать, что к таким нарядам она привыкла с детства. Взгляды влюбленных встретились. Нежно улыбнувшись друг другу, жених и невеста забыли обо всем на свете.

Кончини немедленно узнал Вальвера. Видно, этот растерзанный молодой человек был в особой милости у Его Величества. Что ж, графу можно было только позавидовать. А еще Кончини сообразил: случилось что-то серьезное. И, отвесив низкий поклон, маршал первым устремился к королю: а вдруг удастся извлечь выгоду из создавшегося положения?!

Король замер перед Фаустой и, даже не ответив на ее реверанс, поспешно заговорил:

— Вас-то я и искал, мадам посланница! Вы знаете, мадам, что в нашем спокойном городе один за другим взлетели на воздух целых три дома?

С трудом сдерживая гнев, Людовик заикался больше, чем обычно. Все притихли.

Фауста совсем не ожидала такого вопроса. Увидев Вальвера, она поняла, в чем дело. Она догадалась, что Одэ и на этот раз помог Пардальяну и, возможно, все уже объяснил королю. Если так, не миновать ей плахи. И это несмотря на неприкосновенность, которой она пользовалась как представительница испанской короны.

Над Фаустой нависла страшная угроза, но женщина не утратила своего величественного вида. И мелодичным голосом, ласкающим слух, спокойно ответила:

— Я слышала об этом прискорбном происшествии, сир. Люди, которым можно верить, говорят, что обошлось без жертв.

— А вы знаете, мадам, кому принадлежали эти дома? — грозно осведомился король.

— Понятия не имею, сир, — невозмутимо заявила Фауста.

— Испанцам! — воскликнул монарх.

— Испанцам? — удивилась Фауста. — Ах, бедняги! Я представляю здесь Его Величество короля Испании и просто обязана помочь им. Благодарю вас, Ваше Величество, что вы сообщили мне об этом.

Она так блестяще играла свою роль, что король на миг растерялся. Не зная, как быть, он вопросительно посмотрел на Вальвера. Но тот видел перед собой только Флоранс и не заметил смущения короля. Людовик XIII быстро взял себя в руки и снова возвысил голос:

— Бедняги, говорите!.. А вам известно, во что они превратили эти дома?.. В склады оружия, мадам!.. Там хранились ружья, порох, пули и даже пушки… Всего этого хватило бы на целое войско… испанских солдат, разумеется.

— Да что вы, сир! — вскричала Фауста, изображая изумление и возмущение.

— Вот так, мадам… Разве вы этого не знали?..

Уходя от прямого ответа, Фауста энергично заявила:

— Это такое вопиющее злоупотребление радушием и гостеприимством, которые были нам оказаны в вашей дружественной стране, что… я осмелюсь спросить у Вашего Величества, не ошибаетесь ли вы… Может, это неверные сведения…

— На этот счет вас может просветить граф де Вальвер, — ответил король. И добавил: — Он и еще несколько верных слуг престола обнаружили эти осиные гнезда и, рискуя жизнью, взорвали адские хранилища… Посмотрите на него, и вы убедитесь, что он действительно подвергал себя смертельной опасности… Пользуясь случаем, хочу сказать, что он уже не в первый раз спасает нам жизнь. Его огромные заслуги будут оценены по достоинству, а пока что я хочу публично заявить, что очень его уважаю и люблю… Говорите, граф…

Эти неожиданные похвалы вернули влюбленных с небес на землю. Флоранс зарделась от удовольствия, а Вальвер изящно поклонился и поблагодарил:

— Лестные слова короля — лучшая для меня награда.

Повернувшись к Фаусте, Одэ продолжал:

— С помощью четверых товарищей, имена которых известны Его Величеству, я взорвал утром три дома, превращенных испанцами в тайные склады оружия. За этими испанцами мы наблюдаем уже около недели. Клянусь честью, что это правда. Если вам, герцогиня, мало моего слова, я предъявлю доказательства… Неоспоримые доказательства, мадам…

Выйдя вперед, он неотрывно смотрел на Фаусту. И она поняла, что лучше с ним не связываться. Иначе ее уведут отсюда гвардейцы Витри… А потом ей отрубят голову.

— Я тоже знаю вас с давних пор, господин де Вальвер, — ответила герцогиня с самой обворожительной улыбкой, — и мне приятно заявить во всеуслышание, что я считаю вас одним из самых смелых и достойных людей благородного звания, которыми так богата ваша страна. У меня нет оснований сомневаться в вашем слове.

Вальвер поклонился и скромно отступил назад, а Фауста величественно вскинула голову и громко произнесла:

— Я приехала сюда с самыми добрыми чувствами, и мне был оказан незабываемый прием. Представляя монарха, который братски привязан к Вашему Величеству, я не могу допустить, чтобы дружба, соединяющая наши страны, была омрачена происками преступников, позорящих благородную нацию, которая по праву гордится своей рыцарской прямотой. Посему, в присутствии Ее Величества королевы-матери, в присутствии верховного главы вашего совета монсеньора маршала д'Анкра, в присутствии всех этих знатных сеньоров и дам я хочу заклеймить позором этих отъявленных негодяев и умоляю Ваше Величество принять мои нижайшие извинения за это досадное происшествие. Заверяю вас, что, вернувшись к себе, я немедленно велю разыскать виновных. Они будут наказаны по всей строгости, в назидание другим… Если эти меры, сир, представляются вам недостаточными, я готова выполнить любое ваше требование на сей счет.

Таким образом, упредив все возможные обвинения, Фауста вынуждала короля довольствоваться тем, что предложила сама. Разумеется, этот ловкий ход удался лишь потому, что Людовик не знал, что герцогиня сама возглавляла заговор испанцев, который минуту назад так энергично заклеймила. По поведению Вальвера Фауста сразу поняла, что юноша ничего не сказал королю. Возможно, Людовик что-то подозревал, но доказательств у него не было. Не встретив сопротивления, король сразу успокоился и холодно промолвил:

— Хорошо, мадам, ступайте. И если вам угодно, чтобы я не разуверился в дружбе, о которой вы говорите, не мешкайте со справедливым наказанием виновных.

Именно на такой ответ и рассчитывала Фауста.

— Вы останетесь довольны, сир, — заверила она.

После чего сделала реверанс и спокойно удалилась.

 

XXX

ФЛОРАНС ВЫДАЮТ ЗАМУЖ

(продолжение)

Король немедленно повернулся к Кончини и любезно заговорил с ним о дочери, пропавшей в младенческом возрасте и чудом обретенной вновь. Людовик XIII даже изъявил желание лично познакомиться с девушкой. Кончини расцвел от такой милости короля и поспешил подвести к нему Флоранс.

Зардевшаяся девушка снова оказалась в центре внимания. Король — который все-таки был ей братом, как справедливо заметил недавно Ландри Кокнар — ласково поговорил с ней, и это было для нее некоторым утешением после той холодности, с которой ее встретила мать. И все придворные стали открыто восхищаться очаровательной девушкой.

Похоже, Вальверу был дан приказ не отходить от короля ни на шаг. Лукаво взглянув на графа, Людовик представил влюбленных друг другу. И это — в присутствии Кончини, которому оставалось только улыбаться. Более того, король взял Кончини под руку и отступил с ним на два-три шага, изъявив желание услышать, как тот потерял и снова нашел свою дочь. Радуясь королевской благосклонности и досадуя на то, что Вальвер оказался один на один с Флоранс, Кончини придумал целую историю, а влюбленные неожиданно получили возможность тихо поговорить между собой.

Это продолжалось несколько минут. Но как много успели они сказать друг другу в эти считанные мгновения!

А король с преувеличенным внимание выслушал рассказ Кончини. Потом он приблизился к влюбленным, еще несколько минут побеседовал с ними и наконец удалился вместе с Вальвером.

Почти сразу за ними ушли и Леонора с Флоранс. Девушка сияла и даже не пыталась скрыть своей радости. Легкая и изящная, как мотылек, она перебирала в памяти самые незначительные слова, которыми обменялась со своим суженым. Леонора же мрачно думала о своем. По дороге домой они не обмолвились ни словом.

Флоранс сразу отправилась в покои, которые ей выделили, как только она стала графиней де Лезиньи.

А Леонора заперлась у себя. Сидя в кресле, она размышляла:

«Что-то мне подсказывает, что необычная благожелательность короля к этой девушке и графу де Вальверу очень опасна для меня. Но в чем же эта опасность?.. Что он там затевает?..»

Она долго ломала голову над этими вопросами, но так ни к чему и не пришла. Наконец Леонора сказала себе:

«Хватит строить предположения… это совершенно бесполезное занятие. На всякий случай поспешу-ка я с женитьбой».

И Галигаи вызвала Ла Горель и Роспиньяка. Ла Горель появилась первой — и выслушала короткие распоряжения своей госпожи. Через полминуты мегера выскользнула в одну дверь, а в другую вошел Роспиньяк. Без всяких предисловий Леонора объявила ему:

— Роспиньяк, я передумала. Ваша свадьба должна была состояться только через несколько дней, но я решила поспешить с венчанием.

— Я готов, мадам! — заверил женщину Роспиньяк, и его глаза радостно заблестели.

— Завтра, — отчеканила Леонора. — Завтра в полночь, в храме Сен-Жермен-л'Озеруа.

Видя, что жениха не устраивает такое позднее время, она пояснила:

— Должна заметить, бедный мой Роспиньяк, что девушка на дух вас не переносит.

— Это не имеет значения, мадам! — проскрипел Роспиньяк.

— Имеет, ведь она может устроить скандал, — усмехнулась Галигаи.

— Теперь понятно, мадам, — живо согласился Роспиньяк. — Днем в храме полно народа. А ночью будут только приглашенные…

— А пригласим мы, — перебила его Леонора, — лишь немногих самых верных и преданных людей монсеньора.

— И пусть себе скандалит на здоровье, — закончил Роспиньяк.

— Я всегда говорила, что у вас светлая голова, — совершенно серьезно похвалила барона Леонора.

Он внимательно выслушал ее распоряжения. Наконец она отпустила его со словами:

— Ступайте, Роспиньяк, и завтра вечером будьте наготове.

— На эту встречу я не опоздаю, черт бы меня побрал! — ухмыльнулся Роспиньяк.

Он поклонился и вышел, залихватски покручивая усы.

Не теряя ни секунды, Леонора встала и отправилась к Флоранс. И прямо с порога заявила:

— Флоранс, ваш отец и я — мы решили выдать вас замуж.

Как и раньше, Галигаи говорила мягким голосом. Но в голосе этом звучал металл. Флоранс поняла, что спорить бесполезно, и вздохнула:

— Вы приказываете мне, мадам?

— Да, — холодно и властно подтвердила Леонора. — По очень серьезным причинам, о которых я пока не могу вам сообщить, венчание состоится завтра вечером…

— Завтра вечером! — упавшим голосом повторила Флоранс.

— Завтра вечером, точнее, в полночь, в соборе Сен-Жермен-л'Озеруа. Вы знаете, конечно, что это храм вашего прихода, — закончила Леонора тем же невыносимо мягким тоном.

Флоранс уже справилась с волнением: времени, конечно, оставалось всего ничего, но она найдет способ известить Одэ. С неожиданным для Леоноры спокойствием девушка поинтересовалась:

— Могу ли я узнать имя человека, с которым вы насильно собираетесь соединить меня до конца моих дней?

— Это барон де Роспиньяк, — нарочито медленно сообщила Леонора.

Это имя просто оглушило Флоранс. Забыв об осторожности, она возмущенно воскликнула:

— Лучше убейте меня!

— Нет, он будет вашим мужем, — твердо ответила Галигаи.

— Никогда! — воскликнула девушка.

— А я говорю, будет! — повысила голос Леонора. — Мы заставим вас выйти замуж.

— Вы мне не мать… — закричала Флоранс. — Я не признаю за вами права распоряжаться мною против моей воли, я не бессловесная тварь!

— Простите, — спокойно ответила Леонора вышедшей из себя Флоранс, — простите, но, угодно вам или нет, теперь вы моя дочь! Угодно вам или нет, я имею над вами родительскую власть. В том числе — и право устраивать вашу судьбу, даже против вашей воли, но ради вашего же блага.

Эти слова потрясли Флоранс до глубины души. Она жертвовала собой, чтобы спасти мать: она сама не хотела думать ни о чем другом — но внезапно наступило прозрение. Девушка поняла, как подло злоупотребили ее доверием. Получалось, что она сама связала себя по рукам и ногам, сама отдала себя в руки безжалостного врага. Ей стало ясно, что враг этот, не колеблясь, раздавит ее ради достижения своих корыстных целей.

И Флоранс в испуге отступила, словно перед ней вдруг разверзлась бездонная пропасть. А в мозгу у девушки стучало:

«Боже, в какую же я попала западню!»

А Леонора тем временем продолжала своим отвратительно мягким голосом:

— Угодно вам или нет, но у нас — права отца и матери. И мы заставим вас уважать святую родительскую волю. Если вы вздумаете бунтовать, мы поступим с вами, как поступают во всех благородных семействах с непокорными дочерьми: их заточают в монастырь. И оттуда они уже никогда не выходят. Если хотите — можете отправиться туда, где будете погребены заживо. Долгие годы вы проведете в этом заточении, а потом вас похоронят на местном кладбище.

Возможно, произнося эти слова, Леонора нечаянно дала понять, что страстно желала именно так и поступить с девушкой. И Флоранс мгновенно поняла, зачем ее заманили в эту ловушку.

«Так вот оно что! Вот чего хотела моя мать!.. Моя мать!.. Мать, ради которой я с радостью отдала бы жизнь… она не простила меня за то, что я не умерла… И у нее не хватило духа приказать, чтобы меня закололи, задушили или отравили… Вот, значит, что она придумала: медленное, страшное угасание в монастыре!.. Какой ужас!..»

Флоранс ошибалась. Это придумала не ее мать, это придумала Леонора, охваченная безумной ревностью. Любое напоминание о неверности ветреного супруга выводило женщину из себя. Пусть даже легкомыслие Кончини проявилось еще до их брака…

Справедливости ради заметим, что, если мать и не додумалась сама запереть Флоранс в монастыре, королева готова была всячески поддержать это решение. Не она ли почти приказала Леоноре освободиться от девушки?

Но вернемся к Флоранс. Ей снова удалось взять себя в руки. И она решила:

«Нет, я не смирюсь с такой страшной участью!.. Я буду защищаться!.. Изо всех сил, всеми возможными способами!..»

Так неожиданно угрозы Леоноры не только не испугали девушку, но и вернули ей самообладание, решимость и мужество.

Леонора этого не заметила. Она встала и бросила:

— Подумайте. У вас еще ночь и день впереди. Я вернусь завтра вечером. В зависимости от того, что вы решите, отправитесь под венец… или прямиком в монастырь, откуда никогда уже не выйдете.

На сей раз Флоранс не стала возражать. Она просто сказала:

— Я подумаю, мадам.

Уходя, Леонора даже решила, что она уже наполовину укрощена.

«Ну, похоже, монастыря она боится больше, чем Роспиньяка!» — усмехнулась Галигаи.

Оставшись одна, Флоранс опустилась в кресло, в котором только что сидела Леонора. Девушка не плакала и не предавалась отчаянию: она понимала, что надо держать себя в руках. Огромным усилием воли Флоранс заставила себя бесстрастно оценить собственное положение.

И сказала самой себе, что необходимо позвать Одэ на помощь. Тут она вспомнила, что еще утром Леонора заверила ее: она, Флоранс, может теперь свободно выходить на улицу.

«Если это правда, я сама отправлюсь к Одэ… Надо бежать отсюда со всех ног!..»

Вскочив с кресла, девушка поспешно закуталась в накидку. Но вдруг Флоранс подумала:

«Может быть, мадам Леонора обманула меня… А если нет, то она наверняка не забыла отменить это распоряжение и уже приказала, чтобы меня стерегли пуще прежнего… Хотя, кто его знает, может, и забыла… Надо пойти и проверить».

Флоранс с опаской взялась за дверную ручку: а вдруг ее закрыли на ключ? Нет, дверь бесшумно отворилась. И дверь маленькой прихожей тоже отворилась без труда. Хорошее начало.

Продвигаясь по коридору, Флоранс думала, что, раз уж мадам Леонора не заперла ее в комнате, значит, путь, возможно, свободен. На такую удачу девушка почти не рассчитывала. Но теперь у Флоранс появилась надежда.

И вдруг красавица столкнулась с неизвестно откуда взявшейся Ла Горель. Старуха раболепно поклонилась и сладким голосом спросила:

— Прогуляться собираетесь, мадемуазель?

Как видите, Ла Горель уже не обращалась к девушке на «ты», называла ее «мадемуазель» и вообще выказывала крайнее почтение. Но Флоранс не верила старой ведьме. На один вопрос девушка ответила двумя:

— Разве я пленница?.. Вам велено не выпускать меня?..

— Упаси Боже! Храни нас пресвятая Богородица! — всполошилась старуха. — Только негоже девушке вашего звания выходить на улицу без компаньонки. Мне велено сопровождать вас. Только поэтому я и осмелилась спросить, не собираетесь ли вы прогуляться.

— Тогда следуйте за мной: я действительно иду на прогулку, — заявила Флоранс.

Ла Горель потащилась за ней, и в глазах у старухи была такая жестокая издевка, что, если бы Флоранс неожиданно оглянулась и увидела этот недобрый блеск — точно у кошки, играющей с пойманной мышкой, — девушка немедленно вернулась бы назад.

Но Флоранс шла, не оглядываясь. Они пересекли двор, заполненный посетителями, дежурными офицерами и разряженными лакеями. Домашняя челядь почтительно склонялась перед юной графиней. Никто не пытался ее удержать. Еще несколько шагов, и она выйдет через широко распахнутые ворота. Сердце у нее отчаянно колотилось, она с трудом сдерживала радость. Еще секунда — и Флоранс окажется на улице, на свободе.

Ла Горель семенила за девушкой, сладко улыбаясь, и недобрые глаза старой чертовки светились злобным торжеством.

Прямо в воротах стояло несколько людей Кончини. Флоранс обратила внимание, что они словно бы загораживают проход. И все же она попыталась проскользнуть между ними. Но вдруг увидела среди них Роспиньяка и растерянно остановилась.

Тут и барон заметил ее — или сделал вид, что лишь сейчас увидел девушку. Он выступил вперед и, сняв шляпу, галантно раскланялся, а потом с нижайшим почтением тихо спросил:

— Погулять желаете, мадемуазель? Назовите пароль, и я сочту за честь лично вывести вас на улицу.

— Пароль! — повторила пораженная Флоранс.

— Несомненно, мадемуазель, — подтвердил улыбающийся Роспиньяк.

Она не знала, как быть. Заметив ее смущение, он как будто обеспокоился:

— Боже мой, мадемуазель, неужели мадам маркиза забыла сообщить вам этот проклятый пароль?

Флоранс молчала, и тогда барон извинился.

— Я в отчаянии, мадемуазель… Солдату положено беспрекословно выполнять приказы. Вы же понимаете… А мне велено без пароля никого не выпускать… Подождите минутку, я сбегаю к мадам маркизе и…

— Не надо, сударь. Я передумала, — перебила его Флоранс, понимая, что ее жестоко разыграли.

— Вы позволите препроводить вас до ваших покоев? — почтительно предложил Роспиньяк.

— Спасибо, сударь, — сухо ответила Флоранс и резко повернула назад.

Через несколько минут она была у себя. Сняв накидку, девушка снова села в кресло. Заслышав легкое покашливание, она подняла голову и увидела Ла Горель. Глубоко задумавшись, Флоранс не заметила, что мегера пришла вместе с ней.

Красавица хотела было выпроводить старуху, но та шмыгнула к креслу, тревожно осмотрелась и, понизив голос, с таинственным видом произнесла:

— Вы, мадемуазель, не можете выйти… А вот я могу… Так что, если вам чего нужно… Записку там передать… Понимаете?.. В общем, это могла бы сделать я.

— Вы! — недоверчиво воскликнула Флоранс.

— Ну да, я!.. Не так страшен черт, как его малюют!.. Я всегда готова помочь… за приличное вознаграждение, как водится… Вы ведь не поскупитесь!

Флоранс даже растерялась от такого неожиданного предложения. И тут же сообразила, что это — единственная надежда на спасение.

«Даже если эта низкая женщина предаст меня, хуже мне уже не будет… На все воля Божья», — подумала девушка.

Не отрывая от старухи внимательного взгляда, Флоранс спросила:

— Так вы беретесь передать письмо?

— Хоть десять писем! Лишь бы заплатили!

— Хватит и одного. Вот только денег у меня нет… зато есть драгоценности. Вот, держите. Этого достаточно, как вы считаете?..

Она протянула старой ведьме одно из колец, входившее в число драгоценностей, которые Леонора вручила девушке по случаю представления ко двору. От вида этих украшений Ла Горель еще утром начала сходить с ума. Впрочем, Флоранс готова была отдать ей все, что имела.

Но этого не потребовалось. Ла Горель жадно схватила кольцо, и лицо старухи расплылось в блаженной улыбке. Может быть, впервые в жизни она искренне воскликнула:

— Еще бы не достаточно!.. Это раз в десять больше, чем то, на что я рассчитывала!..

Каково бы ей было, узнай она, что девушка собиралась отдать ей все… К счастью, эта мысль просто не пришла Ла Горель в голову. Мегера была так довольна, что, забыв о вечном своем притворстве, решительно заявила:

— Пишите свое письмо, мадемуазель. Клянусь местечком, отведенным мне в раю, что послание будет вручено в нужные руки не позже, чем завтра утром.

Не теряя ни секунды, Флоранс черкнула три строчки, сложила бумагу и, запечатав, вручила ее Ла Горель. Та спрятала записку на груди и пылко повторила свое обещание:

— Сегодня уже поздно, но с утра пораньше я все сделаю, не сомневайтесь. Можете спать спокойно, мадемуазель.

Едва оказавшись у себя, Ла Горель закрыла дверь на засов, вытащила бумагу и взглянула на адрес:

— Ишь ты! — удивилась старуха. — А я-то думала, что она любовнику пишет!.. Какие дела могут у нее быть с этой мадам Николь, хозяйкой таверны «Золотой ключ», что на улице Сен-Дени?

Ла Горель охватило любопытство, и она было призадумалась, но потом тряхнула головой и сказала себе:

— Да на что это мне?.. За доставку письма мадам Николь Флоранс отдала мне такое кольцо!

Вытащив драгоценность из кармана, старуха с горящими глазами прикинула вес золотого ободка, как заправский ювелир со всех сторон рассмотрела вделанный в него бриллиант и, вполне удовлетворенная, продолжила свой монолог:

— Право же, это кольцо стоит больше тысячи экю… А я бы и за сто это письмо отнесла, да что там за сто — за пятьдесят… Ну и выгодное же дельце мне подвернулось. Раз уж Флоранс оказалась щедрее родного отца, сеньора Кончини — а я не знаю более щедрого человека — я честно сделаю то, за что она заплатила мне вперед. Завтра утром я вручу это письмо мадам Николь… которой оно и предназначено. А до остального мне дела нет.

 

XXXI

ФАУСТА НАЗНАЧАЕТ ВСТРЕЧУ

Тот день, когда Ла Горель должна была отнести мадам Николь записку от Флоранс, был пятницей.

В эту пятницу Пардальян решил отдохнуть. Он и его друзья так славно трудились всю предыдущую неделю, что вполне заслужили этот отдых. Поэтому прежде всего они хорошенько выспались.

Около десяти утра Пардальян и Одэ де Вальвер вышли на улицу Коссонри, оставив дома Ландри Кокнара, Эскаргаса и Гренгая. Шевалье и граф решили побродить по Парижу и послушать, что говорят горожане о трех взрывах, прогремевших накануне.

Но первым делом Пардальян и Вальвер заглянули в таверну «Золотой ключ». В дверях они столкнулись с мадам Николь, которая встретила гостей ослепительной улыбкой.

— Вы очень кстати, господа! — воскликнула прелестная трактирщица. — Господин шевалье, для вас только что принесли записку, и я как раз собиралась бежать с ней к вам, как вы и велели!.. Господин граф, если вам угодно пройти на конюшню, вы обнаружите там четырех скакунов в великолепной сбруе. Вчера вечером их привел для вас один конюший… Это от короля, сударь!

Взяв послание, Пардальян не торопился сломать печать. На большой этой печати он разглядел герб Фаусты. И этого было шевалье вполне достаточно, чтобы понять, о чем там речь. Он небрежно сунул записку за пояс и, благодарно улыбнувшись мадам Николь, обратился к Вальверу с одной из своих загадочных усмешек:

— Наконец-то Его Величество решился заменить нам лошадей, убитых в той операции, от которой он так много выиграл, а мы почти разорились. Пойдем поглядим, граф… Боюсь как бы великолепные скакуны, в которых мадам Николь совсем не разбирается, не оказались замухрышками, что только для лакеев и годятся.

— Ну, сударь, — засмеялся Вальвер, — не очень-то вы, похоже, верите в щедрость короля!

— Я в нее вообще не верю, Одэ, совсем не верю!.. Знаю я его: он намного скупее своего отца, Генриха IV… Впрочем, это единственная черта, которую он унаследовал от родителя.

Придя на конюшню, они принялись изучать лошадей. Мадам Николь не преувеличила: это и в самом деле были прекрасные скакуны, воистину королевский подарок. Вальвер обрадовался, как дитя. А Пардальян заметил только:

— Что ж, неплохо. Породистые лошадки, ничего не скажешь. Но ведь я столько денег выложил!.. Посмотрим, не забыл ли об этом король.

И шевалье немедленно запустил руки в переметные сумы. В одной из них он обнаружил небольшой мешочек и живо извлек его на свет Божий. Подбросив находку на ладони, Пардальян удовлетворенно улыбнулся:

— Тут тысяча пистолей… Так что теперь мы при деньгах…

Подумав чуть-чуть, он добавил:

— Эти красавцы ваши, ведь угробили ваших коней.

— Ошибаетесь, сударь, — со смехом перебил его Вальвер. — Я потерял только пару лошадей. Еще одна принадлежала Эскаргасу. А та, которую вы видите в этом стойле рядом с вашей, принадлежит Гренгаю.

— Это меняет дело, — серьезно ответил Пардальян. — Значит, одну лошадь вы отдадите Эскаргасу, она принадлежит ему по праву… Неплохая замена, а? Ну, а касательно денег, они мои… ведь раскошеливаться пришлось именно мне… Как, справедливо?

— Совершенно справедливо, сударь, — закивал Одэ.

— Но я помню, что вам тоже пришлось пойти на небольшие расходы, — добавил шевалье.

— Ну, о таких пустяках и говорить не стоит, — отмахнулся Вальвер.

— Нет, стоит, — все так же серьезно возразил Пардальян. — Ведь у нас своего рода сообщество. Деньги счет любят… Каждый должен получить свою долю… Негоже, черт возьми, кому-то одному наживаться за счет других… Итак, сколько вы потратили?

— Несколько сотен ливров… Признаюсь, сударь, я не считал… — замялся Вальвер.

— А зря… Тысячи ливров хватит? — осведомился Пардальян.

— Что вы, сударь, это слишком! Тем более, что я много выиграл на лошадях.

— Черт! Неужели вы решили, что я выложил тысячу пистолей?.. Нет, нет, каждому свое… Я отсчитаю вам сто пистолей.

Пардальян развязал мешочек. Сунув туда руку, он извлек записку и развернул ее.

— Это надо же! — воскликнул он насмешливо. — Личная печать короля… Его почерк!.. Господину графу де Вальверу… А, черт, это же не мне!.. Возьмите, Одэ, это вам.

Вальвер взял записку и прочитал вслух:

«Это всего лишь законное возмещение расходов, понесенных Вами на королевской службе. Моя признательность будет выражена по-другому. Благодарный и искренне расположенный к вам Людовик, король».

— Какой человек, сударь! — вскричал зардевшийся от удовольствия Вальвер.

— Да уж! — не скрывая иронии, протянул Пардальян. — Эту писульку вам следует сохранить как самую дорогую реликвию.

— Я так и сделаю, — очень серьезно согласился Вальвер.

— В добрый час!.. — ухмыльнулся шевалье. — В конце года, если я буду еще жив, расскажете мне, насколько сей ценный пергамент увеличил ваши доходы!.. А пока что возьмите ваши сто пистолей… Уверяю вас, что они стоят ровно на сто пистолей больше, чем эта жалкая бумажка!

И Пардальян сунул сто золотых монет в руку оторопевшему Вальверу. Снова запустив пальцы в мешочек, шевалье так же флегматично заявил:

— А эти сто пистолей надо поделить между Гренгаем, Эскаргасом и Ландри… Сто пистолей этим безобразникам? Мм… пожалуй, многовато!.. По сути, они в этом деле знай себе пировали без зазрения совести… Боюсь, не заслужили они такой награды… Ну да ладно, не будем мелочиться!.. И двадцать с лишним пистолей мне в карман… Вот теперь никто из компаньонов не обижен.

Покончив с расчетами, Пардальян снова стал серьезным и проговорил:

— А теперь я обращаюсь к вам не как компаньон, а как друг. Вот что я хочу сказать: если вам надо еще, берите без счета… Можете взять все… берите, не стесняйтесь.

— Спасибо, сударь, — мягко поблагодарил Вальвер. — У меня, слава Богу, денег достаточно, чтобы целый год ни в чем себе не отказывать.

— Да вы богач, черт возьми! — восхитился Пардальян и больше не настаивал. Повернувшись к мадам Николь, которая последовала за ними и наблюдала за этой сценой, с трудом сдерживая смех, он предложил: — Мадам Николь, в этом мешочке осталось семьсот семьдесят пять пистолей. Возьмите их и схороните в надежном месте… Премного вам благодарен, милочка моя.

Хозяйка взяла мешочек и, не мешкая, ушла. Тогда Пардальян вытащил из-за пояса записку, сломал печать и равнодушно произнес:

— А теперь посмотрим, чего от меня надо мадам Фаусте.

Шевалье старался казаться безразличным, но на самом деле это послание чрезвычайно занимало его. Он углубился в записку, потом еще раз внимательно проштудировал ее, взвешивая каждое слово и пытаясь прочесть между строк то, что было скрыто в тексте.

Наконец Пардальян молча протянул бумагу Вальверу и погрузился в глубокую задумчивость.

А Вальвер прочел следующее:

«Пардальян, пришло время сдержать обещание, которое я дала Вам в Сен-Дени.

В деревне Монмартр Вам известна небольшая площадь, на которой стояла виселица Дам, разрушенная взрывом лет пять назад. Обугленные обломки этого сооружения находятся у дороги, ведущей к фонтану Бю. На краю площади расположена ферма птичника Дам, через которую и проложена эта дорога. Вот на эту ферму я и приведу завтра, в субботу, в десять часов утра, маленькую Лоизу и крестьянку, которая ухаживает за девочкой с тех пор, как та попала ко мне.

Не появляйтесь раньше времени, я смогу быть на месте лишь в указанный час.

Можете взять с собой кого угодно. Клянусь Вам, что я буду одна, без всякой охраны. А Вы знаете, Пардальян, что я никогда не опускалась до того, чтобы Вам врать».

Прочитав записку, Вальвер посмотрел на Пардальяна, который стоял с отсутствующим видом, словно не замечая графа. Тогда Вальвер легонько прикоснулся к плечу шевалье и спросил:

— И что же вы собираетесь делать? Отправитесь на это сомнительное свидание?

Пардальян вздрогнул и вернулся к действительности. Он механически взял протянутую Вальвером записку, разорвал ее на мелкие кусочки и отбросил обрывки в сторону. На губах у шевалье снова заиграла насмешливая улыбка.

— Я еще не знаю, встречаться ли мне с Фаустой или нет… — задумчиво произнес он. — Одно знаю точно: мы немедленно отправляемся во владения госпожи настоятельницы Монмартрского аббатства… И по дороге захватим наших компаньонов… Знаете, что я вам скажу… Я буду крайне удивлен, если мы не столкнемся там с самой мадам Фаустой… или с идальго д'Альбараном… или с кем-нибудь из его людей…

Не пройдя и пятидесяти шагов по улице Сен-Дени, шевалье и граф повстречались с Ла Горель. И не обратили на нее внимания. А она их узнала, остановилась и долго смотрела им вслед с двусмысленной улыбкой.

Они вышли на улицу Фуражек. А Ла Горель продолжила свой путь и вскоре очутилась в таверне «Золотой ключ». Как видите, старуха сдержала слово и честно отрабатывала истинно королевское вознаграждение, полученное накануне из рук Флоранс. К несчастью, мадам Николь была занята, а мегера — то ли не догадавшись, то ли осторожничая — не сказала слугам, кто ее послал, и потому ей пришлось немного подождать.

Ну совсем чуть-чуть: каких-нибудь две-три минуты. Но еще две-три минуты Ла Горель потеряла, пытаясь выпросить у появившейся трактирщицы несколько монет, прежде чем объяснить ей, кто и откуда прислал письмо. Но мадам Николь сообразила, кому в действительности адресована записка, и бросила карге один экю. Алчная старуха, не мешкая, сунула его в карман, хозяйка таверны со всех ног кинулась за Одэ де Вальвером, который, как она полагала, еще не успел уйти далеко.

Но Пардальян и Вальвер лишь на секунду задержались под окнами своего дома. Оглядев закрытые ставни, Пардальян издал условный свист — и такой же донесся в ответ из особнячка. Тогда шевалье и граф отправились дальше и остановились на углу улицы Коссонри, прямо напротив знаменитой таверны «Бегущая свинья».

А в это время мадам Николь примчалась на улицу Фуражек. Если бы женщина сообразила добежать до Свекольного ряда, она бы сразу увидела тех, кого искала. А она вытащила из кармана ключ, быстро осмотрелась, чтобы убедиться, что за ней не следят, отперла дверь и шмыгнула в дом.

И в этот же самый миг Ландри Кокнар, Гренгай и Эскаргас — в плащах и при шпагах — выходили из особнячка на улицу Коссонри. Пардальян знаком велел сей троице следовать за ним и Вальвером и, подхватив графа под руку, широко зашагал к улице Монмартр.

Достигнув предместья Монмартр, шевалье пошел быстрее. Трое приятелей следовали за Пардальяном, сохраняя дистанцию в несколько шагов и даже не задумываясь над тем, куда шевалье ведет свой маленький отряд. Перебравшись по мосту через сточную канаву, Пардальян разглядел вдалеке портшез, медленно поднимавшийся по дороге, взбегавшей на крутой холм. Рядом с портшезом гарцевал на коне человек богатырского сложения. За ним ехали восемь всадников. Все они были вооружены до зубов.

— Посмотрите-ка, — усмехнулся Пардальян. — Узнаете этого великана?

— Д'Альбаран! — вскричал Вальвер.

— Он самый! — кивнул шевалье. — С неделю назад вы его ранили, и вот он снова на ногах.

— Он сопровождает мадам Фаусту? — спросил Одэ.

— А кого же еще! Я же говорил, что мы встретим ее здесь!.. А знаете ли вы, что там, за холмом? — покосился шевалье на Вальвера. — Там монастырь… А дальше — то самое место, где находится интересующая нас ферма.

— И вы полагаете, что она направляется именно туда? — полюбопытствовал граф.

— Голову на отсечение даю, что это так… — воскликнул Пардальян. — Только не надо думать, что она появится там среди бела дня! Не так она проста, эта мадам Фауста!

И Пардальян тихо засмеялся. Если бы мадам Фауста слышала этот смех, ей стало бы не по себе.

Потом шевалье обернулся и жестом подозвал к себе трех приятелей. Те вытянулись перед Пардальяном, как солдаты на параде. Прежде всего он вручил им тысячу ливров. Под радостные восклицания деньги были поделены по-братски. Все расчеты были произведены с быстротой и точностью, которые доказывали, что друзья глубоко усвоили арифметическое действие, называемое делением.

— Эскаргас, пойдешь с Ландри, — скомандовал затем Пардальян. — Вот что вам предстоит сделать.

И Кокнар с Эскаргасом выслушали удивительно точные и четкие инструкции шевалье, после чего немедленно двинулись за портшезом, держась на приличном расстоянии от него. Они выполняли распоряжение Пардальяна со сноровкой, изобличавшей их богатейший опыт в такого рода делах.

А Пардальян с Вальвером и Гренгаем свернули на поперечную тропу и устремились вперед, Прошло немало времени, прежде чем они вышли к холму, на котором стояло пять мельниц. У его подножия зияло отверстие заброшенной каменоломни. Немного дальше к северу крутился еще один ветряк.

По дороге Пардальян, видимо, успел проинструктировать своих спутников, поскольку теперь просто указал Одэ на эту одинокую мельницу и произнес:

— Гренгай отведет вас.

И Вальвер с Гренгаем припустили бегом. В нескольких сотнях шагов от мельницы находился фонтан Бю. Между фонтаном и мельницей зияло отверстие еще одного заброшенного карьера. Туда-то и спустились Вальвер и Гренгай.

Мы оставим их и последуем за Пардальяном.

 

XXXII

ФАУСТА ГОТОВИТСЯ К ВСТРЕЧЕ

Пардальян нырнул в первый карьер. Там было темно, но шевалье продвигался уверенно, словно при свете дня. Шел Пардальян довольно долго. И остановился только один раз — в просторной гипсовой пещере, набитой всякой всячиной. Прекрасно здесь ориентируясь, он направился в угол, взял какую-то вещь и спрятал ее под плащом, а затем продолжил свой путь.

Пройдя еще немного, Пардальян уперся в стену. И без особого труда сдвинул ее с места, как поступил уже с двумя или тремя стенами в этом подземелье. Закрыв за собой образовавшееся отверстие, он устремился вперед по довольно узкому коридору. Свернув направо, шагов через десять шевалье снова оказался перед стеной. В ней тоже была потайная дверь.

Толкнув эту дверь, Пардальян извлек из-под плаща прихваченный по дороге предмет. Это была лампа. Пардальян высек огонь, зажег лампу и переступил через порог.

Шевалье очутился в небольшом подвале. Там валялись разбитые ящики и негодные инструменты. Впереди он увидел каменную лестницу, ведущую наверх. Других дверей в этом помещении не было.

Но Пардальян не пошел к лестнице. Шагнув к левой стене, он поднес к ней слабо мерцавшую лампу и пробормотал себе под нос:

— Монастырь расположен с этой стороны… Значит, если я правильно понимаю, Фауста появится отсюда… Подумать только! Я был здесь больше двадцати раз и ни разу не подумал о том, чтобы присмотреться к этой стене!.. Ничего удивительного… Только записка Фаусты натолкнула меня на эту мысль… А теперь и голову нечего ломать: скоро Фауста сама покажет мне, где здесь дверь и как она открывается!.. А вдруг она уже пришла? Черт, это усложнило бы все дело!..

Потушив лампу, шевалье сунул ее под плащ и шагнул на первую ступеньку лестницы. Бесшумно поднимаясь, он увидел слабый свет. Тогда Пардальян подумал:

«Похоже, дверь в верхний погреб открыта.»

Действительно, лестница привела шевалье к распахнутой настежь двери — настоящей дубовой двери с отверстием в форме сердца. А за ней был настоящий погреб, в два раза больше нижнего подвала. Здесь хранилось все то, что крестьяне всегда держат в погребах. С одной стороны он был разделен на три небольших кладовки, запертых на простые задвижки. Эти чуланчики освещались и проветривались с помощью обычных отдушин.

Это подземелье — точнее, верхний и нижний подвалы — и выбрала Фауста для встречи с Пардальяном; встреча эта должна была состояться на следующий день в десять часов утра.

В верхнем погребе было намного светлее, чем внизу. Шевалье заметил винтовую лестницу, ведущую в дом. Пардальян подошел к ней и начал осторожно подниматься. Похоже, и следующая дверь была открыта: с каждым шагом шевалье приближался к сиянию дня. Вскоре до Пардальяна донеслись мужские голоса.

Да, и эта дверь была распахнута настежь. Пардальян двигался теперь с удвоенной осторожностью. Оказавшись на верхней ступеньке, он прислушался и выглянул наружу.

Шевалье увидел нищую кухню бедной крестьянской лачуги. В центре стоял грубо сколоченный, но довольно чистый стол. А на нем — початая бутылка, две оловянные кружки и два потушенных фонаря. За столом сидели на табуретах двое крестьян.

Крестьян? Судя по одежде, да. Но при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что только эти обноски и придают им некоторое сходство с сельскими жителями. Пардальян понял это с первого взгляда. Оба мужчины пили и вели беседу на изысканном французском языке. В одном из этих людей Пардальян узнал надменного офицера, который любезно вручил Вальверу миллионы, доставленные из Испании.

Господам прислуживал пожилой крестьянин — не ряженый, настоящий. Это был птичник, хозяин сей хижины, переданной ему недавно женским монастырем.

Из разговоров, которые велись в кухне, Пардальян скоро узнал, что все трое ждут Фаусту. Та должна была появиться из подземелья. Через несколько минут один из дворян извлек из кармана большие часы — уже одного этого было довольно, чтобы понять, что никакой он не крестьянин, — и изрек:

— Пора встречать госпожу герцогиню.

Оба встали, взяли фонари и направились к очагу, чтобы зажечь их.

Пардальян, не мешкая, спустился в нижний подвал. Осмотревшись, шевалье обнаружил, что под лестницей стоят полусгнившие ящики. Притаившись за этими ящиками, он сказал себе.

«Отсюда все прекрасно видно. Сейчас пойму, где эта дверь и как она открывается. Но если им придет в голову заглянуть сюда, меня заловят как лису в собственной норе! А, ерунда! Испанцы ничего не заподозрили, и Фауста тоже ничего не заметит».

Оставив птичника на кухне, испанцы с зажженными фонарями в руках спустились по лестнице и замерли в центре подвала. Пролетело несколько минут… Из своего укрытия Пардальян видел лишь стену, откуда, по его расчетам, и должна была появиться Фауста. Вдруг эта стена действительно раздвинулась, и через узкий проход в погреб вступила герцогиня де Соррьентес. За ней следовал д'Альбаран. В руке у великана был фонарь, а под мышкой — объемистый мешочек.

Оба испанца приветствовали даму изящными поклонами, словно были облачены в бархат и атлас и находились в Лувре, на приеме у короля Франции. Фауста слегка кивнула головой и своим серебристым голоском торжественно произнесла:

— Здравствуйте, господа!

А Пардальян в это время не сводил глаз с д'Альбарана. Тот закрывал дверь. Стена почти мгновенно обрела прежний вид, но Пардальян успел заметить все, что его интересовало, и на губах у него появилась довольная улыбка.

Заперев вход в подземный коридор, д'Альбаран первым поднялся по лестнице, освещая ступени фонарем. За великаном следовала Фауста. Потом — испанский офицер, тоже с фонарем в руке. Замыкал шествие второй испанец, оставивший свой фонарь внизу…

А вскоре на лестнице оказался и Пардальян, улыбавшийся в седые усы…

Но на сей раз шевалье остановился где-то на полпути, чтобы в случае чего успеть спрятаться. Пристроившись на ступеньке, он уже не мог заглянуть в кухню — но отлично слышал все, что там говорилось.

Очутившись на кухне, Фауста опустилась на грубый табурет и застыла в величественной позе, словно восседала на троне. Д'Альбаран замер у нее за спиной. Оба испанских дворянина в живописных лохмотьях стояли перед женщиной навытяжку, как на службе в особняке герцогини. Старый птичник согнулся в низком поклоне, едва не упав на колени.

Им-то прежде всего и занялась Фауста. Она жестом подозвала крестьянина к себе. Он приблизился, не разгибая спины, почти ползком.

— Д'Альбаран, вручите этому достойному человеку те десять тысяч ливров, что я ему обещала, — сладчайшим голосом произнесла красавица.

Гигант выступил вперед и вложил старику в руки туго набитый мешочек, который до этого держал под мышкой. Хозяин лачужки выпучил глаза, открыл рот и, не найдя слов, чтобы выразить свою радость и признательность, преклонил колени, как делал, когда проходил мимо часовни Святых мучеников. Фауста ободряюще улыбнулась и отпустила старика со словами:

— Ступайте, добрый человек, и помните, что за услугу, которую вы мне оказали, я всегда готова прийти вам на помощь.

Старик снова преклонил колени, а потом, пятясь, покинул кухню. По знаку Фаусты его проводил один из переодетых дворян.

— Ну что? — осведомилась герцогиня, когда тот вернулся обратно.

— Ушел, мадам, — ответил мужчина. — Он просто не верит собственному счастью.

— А двери? — спросила Фауста без тени улыбки.

— Заперты на два оборота — и одна, и другая. А вот и ключи, — сообщил дворянин, кладя на стол два больших ключа.

— Раз так — за дело, господа, — распорядилась Фауста. — Д'Альбаран, проводишь их в пещеру. Поможешь им там. Доложишь, когда закончите. Мне важно убедиться, что все идет так, как я задумала. Ступайте!

— Пойдемте, господа, — в свою очередь, скомандовал Д'Альбаран.

Пардальян не стал слушать дальше и резво спустился вниз. Но не юркнул под лестницу, а скользнул в ту дверь, которой недавно воспользовалась Фауста, и отошел по коридору шагов на двадцать. Вжавшись в какую-то нишу, шевалье подумал:

«Какого черта она отправила их сюда?.. Как именно решила покончить со мной? Ведь она явилась на ферму по мою душу, и все эти приготовления затеяны лишь ради того, чтобы завтра я уже не вышел из этого дома живым».

Пожав плечами, Пардальян беззаботно сказал себе:

«А-а, сейчас все узнаем…»

Потайная дверь, которую он закрыл за собой, снова распахнулась. В коридоре показались д'Альбаран и его помощники. Они оставили дверь открытой. Первым шагал д'Альбаран, освещая дорогу. Оба дворянина следовали за ним, перебрасываясь шутками и смеясь. Теперь они говорили исключительно по-испански. Но это не смутило Пардальяна: итальянским и испанским он владел не хуже, чем французским.

Не дойдя шагов десяти до Пардальяна, вжавшегося в стену, д'Альбаран остановился у другой потайной двери; она вела в ту пещеру, откуда шевалье совсем недавно позаимствовал фонарь. Великан открыл дверь и уже собрался двинуться вперед, когда знакомый Пардальяну офицер удержал д'Альбарана за плечо и, указав рукой в сторону затаившегося шевалье, с фамильярной почтительностью спросил:

— А куда ведет этот ход, сеньор д'Альбаран?

— Никуда, граф, — ответил тот. — Как видите, он довольно узкий. И длинный. А кончается тупиком.

— Тупиком! — разочарованно повторил офицер, которого только что назвали графом. — Да, похоже на то… Мы пробрались в подвал фермы по другому подземелью. Но что, если все эти коридоры как-то сообщаются между собой?

«Да, он соображает, этот граф! — подумал Пардальян. — Гм, граф… Эти благородные идальго, все они величаются графами или маркизами, а у самих ни кола ни двора».

— Не волнуйтесь, граф, — успокоил своего помощника д'Альбаран. — Этот ход мы обследовали дюйм за дюймом. Будь здесь хоть какой-нибудь лаз, мы обязательно обнаружили бы его.

«Плохо, значит, обследовали!» — усмехнулся про себя Пардальян.

Испанцы вошли в пещеру — но долго там не задержались. Оба дворянина выкатили в коридор по бочонку. Не жалея великолепного колета из бархата и атласа, великан тащил в руках два бочонка, поставленных один на другой.

Узнав бочонки, Пардальян немало удивился:

«Порох! Пули!.. Какого черта они их перетаскивают?»

Тут он хлопнул себя по лбу: «Какой же я дурак! Это ведь они из-за меня суетятся! Для Фаусты не секрет, что я знаю об этой пещере… И герцогиня решила, что я могу взорвать этот склад, как и три остальных… вот и распорядилась… Все правильно… Но она и не подозревает, что я сумел проникнуть и в подвалы фермы! Так что зря она старается… Точно, точно!.. Все так и есть!»

Однако на самом деле Пардальян не был до конца уверен, что «все так и есть»: шевалье начал смутно догадываться об истинной причине всей этой возни. Но его подозрение было таким чудовищным, таким невероятным, что Пардальян гнал от себя эту страшную мысль.

Но она постоянно возвращалась, и ему захотелось выбраться из укрытия, подкрасться поближе, присмотреться…

К несчастью, д'Альбаран после первого же похода в пещеру распорядился:

— Выкатывайте сюда бочонки, а я буду поднимать их по лестнице и размещать наверху.

И Пардальяну пришлось остаться в нише. В результате он слышал голоса обоих подручных д'Альбарана и видел, как благородные идальго таскают бочонки, но не мог следить за тем, что происходило у него над головой.

Шевалье не придал этому особого значения. Однако…

Трудясь в поте лица, испанцы шутили и смеялись. И болтали как сороки… Из их разговора Пардальян и узнал о том, чем занимался великан в верхнем погребе. Так шевалье убедился, что его страшная догадка была верной.

Его охватило холодное бешенство.

«Мерзавцы! Они минируют дом!.. Чтобы утром я взлетел на воздух!.. Вот что придумала Фауста!.. Минируют и веселятся… Им, видите ли, смешно, что взрывом человека разорвет на части!.. Какие же они негодяи! Поразбивать бы им головы о стену… А Фаусте надо бы шею свернуть! Ногой бы раздавить эту гадину ядовитую…»

Было похоже, что он так и сделает. А негодяи тащили вдвоем бочонок, дно которого нечаянно проломили, и даже не подозревали, что оба они — на волосок от смерти. То же можно было сказать о д'Альбаране и Фаусте. Никто из них даже не догадывался, какая страшная опасность им грозит.

Но Пардальян остался на месте. Совладав с собой, он пожал плечами, вжался в стену и спокойно продолжал наблюдать.

Приступ бешенства длился лишь одно короткое мгновение, но в этот миг случилось нечто такое, что прошло мимо внимания задыхавшегося от гнева шевалье. Впрочем, будь Пардальян спокоен, он бы все равно ничего не увидел и не услышал, поскольку находился слишком далеко от места событий.

А произошло вот что.

Д'Альбаран поднялся на кухню. Мрачная Фауста неподвижно восседала на табурете, погрузившись в глубокую задумчивость.

— Мадам, погреб заминирован, — доложил великан. — Все забито до отказа… Но внизу осталось несколько бочонков. Отнести их назад?

— Ни в коем случае, — встрепенулась Фауста. И пояснила: — Ты забываешь, что Пардальян знает об этой пещере. Он нашел и взорвал все другие склады. Записку мою он, верно, уже получил… А вдруг он вспомнил и про это укромное местечко? Вдруг заявится сюда сегодня, прямо сейчас? Пороха там быть не должно!

— А что же делать? — недоуменно уставился на герцогиню д'Альбаран.

— Я спущусь с тобой, — решила Фауста, вставая с табурета.

Они сошли вниз. Возле лестницы стояло четыре бочонка. В это время испанцы подтащили бочонок с пробитым дном.

— Сколько там еще осталось? — спросила Фауста.

— Еще один, мадам, — доложил идальго.

— Несите его сюда, — распорядилась герцогиня.

Двое дворян отправились выполнять приказ.

Фауста двинулась за ними, но не вошла в подземный коридор, а скользнула вдоль стены погреба, почти в самый его угол. Тут нажала на какую-то пружину. Открылась маленькая дверка, за которой был небольшой подвальчик, не имевший вроде бы другого выхода.

Великан внес туда шесть оставшихся бочонков. Он управился с этим делом за одну минуту.

Фауста закрыла дверь, о существовании которой Пардальян, похоже, даже не подозревал. Потом женщина распорядилась:

— Пойди закрой дверь в пещеру.

Д'Альбаран молча повиновался. И тут же вернулся назад.

Пардальян осторожно последовал за ним, он понял, что испанцы закончили работу и теперь, скорее всего, поднимутся наверх. А шевалье хотелось быть в курсе того, что творится на ферме. И вскоре до Пардальяна донесся облегченный вздох Фаусты.

— Пусть теперь шевалье роется в пещере!.. — весело проговорила женщина. — Закрой эту дверь, д'Альбаран, пойдем посмотрим на твою ловушку.

И герцогиня двинулась к лестнице.

Мы уже сказали, что Пардальян услышал эти слова. Выждав несколько секунд, он открыл дверь. Погреб был еще освещен, и шевалье увидел спину дворянина, замыкавшего процессию. Пардальян быстро прикрыл за собой дверь и осторожно ступил на лестницу. Но тут раздался голос Фаусты, и шевалье замер. А она сказала:

— Прекрасная работа! Сколько времени будет гореть фитиль?

— Минут пять, — ответил д'Альбаран.

— Тебе его зажигать… До пещеры добежать успеешь? — озабоченно спросила герцогиня.

— Не сомневайтесь, мадам, — ухмыльнулся великан. — Я успею даже оставить ее позади… Как вы понимаете, я не собираюсь отдыхать по дороге.

— Это было бы некстати, — прыснул офицер.

Все замолчали. Потом Фауста властно распорядилась:

— Идемте наверх, господа. Там получите последние инструкции… Д'Альбаран, прикрой на всякий случай дверь в этот погреб.

В наступившей тишине раздался шум удалявшихся шагов.

Пардальян поднялся по лестнице и проскользнул в погреб. Он невольно посмотрел в сторону чуланчиков. Их двери были закрыты. Невозможно было поверить, что одна из кладовок начинена пулями и взрывчаткой, от которых мог серьезно пострадать целый квартал… К счастью, заминированный дом стоял отдельно, и по пустынной дороге проходило человек десять в день, никак не больше. Поравнявшись с чуланчиками, шевалье невольно содрогнулся.

Вот он вступил на вторую лестницу. И опять замедлил шаг, услышав голос Фаусты. Она говорила:

— Господа, вы снова будете крестьянами. Оставайтесь снаружи и наблюдайте за площадью. Вы знаете господина де Пардальяна. Если он появится — вы помните, что ему сказать: птичника нет, он будет только завтра. А вы его слуги, вам ничего не известно… И никаких тайн. Сразу откройте дверь и пригласите его войти. Делайте, как я сказала, и все будет хорошо, вот увидите… Когда стемнеет, замкнете все двери, как делал хозяин дома… На рассвете все откроете… Около десяти утра запрете на два оборота переднюю дверь… Ключ оставите в замке. Закройте и заднюю дверь, а ключ от нее заберете с собой… В десять часов вы уйдете… Вот и все. Ступайте, господа.

— Позвольте одно замечание, мадам?

— Говорите, — кивнула Фауста.

— Господин де Пардальян видел меня… Это он довел меня ночью почти до ратуши. Боюсь, что, несмотря на этот наряд…

— Конечно же, он вас узнает!.. Память у него отменная… Не показывайтесь ему на глаза… с вами, маркиз, он раньше не встречался, вот вы с ним и поговорите… А лучше вот что… Вам больше не нужно обоим сидеть здесь… Останетесь вы, маркиз… А вы, граф, немедленно отправляйтесь в Париж, возвращайтесь в мой особняк — и делу конец. Ступайте.

Снова наступила тишина. Потом опять раздался голос Фаусты:

— Нам нечего здесь больше делать. Вернемся в монастырь. Посветите мне, д'Альбаран.

— Погодите, мадам, прошу вас, — взмолился великан.

После короткой паузы Фауста очень мягко спросила:

— Что с тобой?.. Ты взволнован…

— Да, мадам!.. Мне не по себе! — воскликнул д'Альбаран.

— Ну, выкладывай… Что тебя волнует, мой верный слуга? — так же мягко осведомилась Фауста.

— Дело вот в чем, мадам… — неуверенно начал великан. — Вы проведете ночь в монастыре… А я, оставив вас у аббатисы мадам де Бовилье, вернусь в Париж… Утром я вновь проникну сюда через карьер у фонтана Бю… А вы проберетесь по подземному ходу и приведете девочку с нянькой… А господин де Пардальян останется с вами… И вот это кажется мне странным… Да просто в голове не укладывается… Я уверен, мадам, что, заполучив ребенка, он уйдет, и все наши старания пойдут прахом.

— Пардальян не уйдет, — твердо заявила Фауста. — Он останется… Он сам захочет остаться… Как? Это уж мое дело… Уверяю тебя, что так и будет: Пардальян останется… и не потому, что я этого потребую, а потому, что ему самому будет угодно так поступить.

Это было сказано с таким убеждением, что д'Альбаран согласился:

— Пусть так, господин де Пардальян останется, раз вы так говорите!.. Я продолжаю, мадам. Около одиннадцати вы уйдете. Подземным ходом вы вернетесь в монастырь. Я понимаю, что так надо: все видели, как вы прибыли в монастырь, все будут знать, что вы провели там ночь, и уехать вам надо будет тоже на виду у всех. Я понимаю, что эта предосторожность просто необходима. Вы уйдете… А господин де Пардальян останется один в закрытом доме… Это тоже выше моего разумения…

— Да, останется! — уверенно подтвердила Фауста.

— И с этим я готов согласиться, мадам. Я кончаю. Ровно в одиннадцать — ни минутой раньше, ни минутой позже — я буду на месте, подожгу фитиль и спасусь бегством… Раздастся взрыв, и все заполыхает… Вот это-то, мадам, и пугает меня! А вдруг вы еще не уйдете?.. Вдруг вы будете еще с господином де Пардальяном?.. Значит, я стану виновником вашей гибели?.. При одной мысли об этом у меня темнеет в глазах!..

— Тебя преследуют пустые страхи, бедный мой д'Альбаран!.. — улыбнулась Фауста. — Уверяю тебя, что я уйду в намеченное время, минута в минуту.

— Кто его знает!.. Всего не предусмотришь… — пробормотал великан. — А вдруг — какая неожиданность? Замешкаетесь на минуту, и случится непоправимое!

— Ладно, попробую-ка я тебя успокоить, — вздохнула герцогиня. — Послушай: дверь подземного хода я оставлю открытой. А ты появишься здесь не ровно в одиннадцать, а на десять минут раньше. Без десяти одиннадцать, понятно? Войдешь. Осмотришься. Увидишь, что дверь распахнута. Это будет означать, что я еще наверху, с Пардальяном. Уйдешь в пещеру и подождешь десять минут. Потом вернешься. Дверь будет закрыта.

— А если нет? — дрогнувшим голосом спросил д'Альбаран.

— Она будет закрыта, — повторила Фауста тоном, не допускающим возражений. — Так ты будешь уверен, что я в безопасности. И у тебя не будет оснований для беспокойства. Не забывай, что в этом деле ты рискуешь жизнью и тебе потребуется все твое хладнокровие. Ну, рассеяла я твои страхи?

— Мне было бы гораздо спокойнее, если бы вы разрешили мне быть здесь, с вами. И так было бы гораздо проще, — не сдавался великан.

— Это ты уже говорил, — начала терять терпение Фауста. — Еще раз повторяю: я обещала шевалье, что приду одна. Ни за что на свете, даже рискуя жизнью, я не соглашусь нарушить клятву, данную Пардальяну… Я все продумала, лучше ничего не менять. И хватит об этом, — отрезала женщина.

— Что ж, будь по-вашему, — тихо произнес д'Альбаран.

— Пойдем, — скомандовала Фауста.

 

XXXIII

ФЛОРАНС ВЫДАЮТ ЗАМУЖ

(окончание)

Пардальян живо сбежал вниз. Из этого примечательного разговора он не упустил ни слова. Он узнал в десять раз больше, чем хотел, и уже отказался от мысли идти за Фаустой к монахиням.

Через двадцать минут шевалье присоединился к своим друзьям, которые томились в карьере: они ожидали каких-то событий, но ничего не происходило. Эскаргас и Ландри тоже были там: они слышали, как одна монашка сказала, что госпожа герцогиня проведет ночь в монастыре: они видели, что сопровождавшие Фаусту люди уехали. Выяснив все это и следуя полученным инструкциям, Кокнар и Эскаргас вернулись в карьер. А Вальвер и Гренгай за все время наблюдения не заметили вокруг ни одной живой души.

Пардальян повел друзей за собой, и еще через двадцать минут все они были на кухне фермы, только что заминированной по приказу Фаусты. Пардальян подошел на миг к окну, забранному крепкой решеткой: он не забыл об испанце, которого Фауста назвала маркизом. Тот был на лугу и делал вид, что занят делом. Этот человек очень мешал Пардальяну.

Шевалье подумал немного и улыбнулся. Он знаком велел товарищам спускаться в погреб. Сам Пардальян сбежал вниз последним, прихватив в собой ключ от двери, соединявшей подвалы с кухней. Заперев за собой эту дверь на два оборота, шевалье оставил ключ в замке. Спускаясь по лестнице, Пардальян думал:

«После работы, проделанной внизу, ему и в голову не, придет снова лезть в погреб… Подозреваю даже, что и в дом он лишний раз не зайдет… кому охота сидеть на вулкане… А если и надумает заглянуть в подвал, то увидит, что дверь закрыта и ключа нет. Решит, что так было угодно госпоже герцогине, и все тут».

Не один час Пардальян, Вальвер, Ландри Кокнар, Гренгай и Эскаргас трудились в подземелье. Мы не знаем, что они там делали.

Задолго до наступления темноты испанец — а у него явно были дела в Париже — все запер, как ему приказала Фауста, и ушел, забрав с собой ключ от передней двери. Но ключ от задней двери он оставил в замке.

Пардальян, Вальвер и их товарищи стали хозяевами положения. Покончив с работой, все они вернулись на кухню. Пардальян и Вальвер завели долгий разговор, а Ландри Кокнар, Эскаргас и Гренгай отправились за провизией. Потом все поужинали на кухне, чувствуя себя как дома.

Когда совсем стемнело, Пардальян и Вальвер спустились вдвоем в подвал. Пардальян открыл дверь подземного хода, ведущего в монастырь, и, прихватив фонарь, повел Вальвера по узкому коридору.

Прошло около часа, и они вернулись с матушкой Перрен и маленькой Лоизой. Пардальян нес девочку на руках. Они уже подружились. Он называл внучку Лоизеттой, Лоизон. А она называла его дедушкой, дергала за седые усы и звонко чмокала в нос и щеки. То и дело крошка спрашивала:

— А где же мама Мюгетта?

На что Пардальян терпеливо отвечал одно и то же:

— Маму ты увидишь завтра, ангел мой.

Пардальян решил отвести всех в «Золотой ключ». Шевалье был уверен, что там девочку обласкают, уложат в мягкую постель, а с утра, задарят лакомствами — и малышка скоро наконец-то увидит отца и мать, которая выплакала по ней все глаза. Ребенок задремал у него на широкой груди — и спал, как ангелочек.

Они немного задержались на ферме, но скоро двинулись в путь. Шли медленно: иначе матушка Перрен не поспевала бы за мужчинами. До Монмартрской заставы они добрались лишь к одиннадцати. Ворота давно уже были на замке. Но стоило Пардальяну предъявить бумагу, как всю компанию тут же пропустили в город.

У таверны они появились почти в полночь. Подождали, пока мадам Николь оденется. Увидев Вальвера, трактирщица сразу сообщила тому о записке, которую отнесла в дом на улице Фуражек.

Не сказав никому ни слова, Одэ сорвался с места. Пардальян был в соседней комнате, укачивая проснувшуюся Лоизон, и ничего не заметил.

Вальвер вихрем влетел в дом, забыв об обычной осторожности, взбежал по лестнице, поспешно зажег свечу и схватил записку, которая лежала на виду, посреди стола.

Он жадно прочел ее и, смертельно побледнев, выпустил из рук.

— Проклятье! — страшным голосом воскликнул юноша.

Он ринулся на лестницу, выскочил на улицу и пулей понесся вперед.

Когда он оказался на площади Трауар, прозвучало двенадцать мерных ударов: полночь. Звонили колокола храма, к которому Одэ мчался во весь дух. За молодым человеком не угналась бы сейчас и добрая лошадь… А он, превозмогая себя, понесся еще быстрее, рыча на бегу:

— Опоздал!.. Слишком поздно!..

У входа в храм стояла дорожная карета, запряженная четверкой прекрасных коней. Ничего не замечая, Одэ влетел в собор. Народу там было немного, человек двадцать. Это были люди Кончини, среди которых выделялись господа д'Эйно, де Лувиньяк, де Монреваль и де Шалабр, лейтенанты Роспиньяка. Избранная публика собралась у небольшого алтаря в боковом приделе. Только там и был свет.

В первом ряду по одну сторону от прохода стояли Кончини — отец невесты, и Роспиньяк, жених. По другую — Леонора, мать, и Флоранс, невеста. Других женщин в церкви не было. Священник с двумя певчими из детского хора начал службу.

Ничего этого Вальвер не замечал. Он видел только смертельно бледную Флоранс и небольшую группу дворян, отделявших девушку от него. Одэ двинулся прямо на них, зычно крикнув:

— Флоранс!.. Я здесь!..

Задыхаясь от сумасшедшей радости, она отозвалась:

— Одэ!.. Сюда!..

Воспользовавшись всеобщим замешательством, девушка сорвалась с места и устремилась к Вальверу. И вот он уже прижал ее к себе. Вот уже повел к выходу, до которого было не более пятнадцати шагов.

До этого Одэ действовал, не рассуждая, словно потеряв рассудок. Вальвер не смог бы сказать, что он видел и слышал; он даже не смог бы сказать, видел ли и слышал ли вообще хоть что-нибудь: он летел, не замечая препятствий. Одна мысль вела его, как путеводная звезда: успеть, успеть любой ценой, пока не совершилось непоправимое.

Хоть юноша и повторял про себя: «Опоздал! Слишком поздно!», он все же добежал до церкви. Когда любимая оказалась у него в объятиях, к нему вдруг, как по волшебству, вернулось хладнокровие. Тихо засмеявшись, Вальвер успокоил Флоранс.

— Не бойтесь!.. Я с вами!.. И никому вас не отдам!..

Она ответила ему влюбленным взглядом и доверчивой улыбкой.

Одэ чуть отстранился и обнял девушку левой рукой. Теперь, когда граф обрел способность рассуждать, он прекрасно понимал, что вырвется отсюда только с боем. Ну что ж, черт возьми! Вальвер завоюет красавицу в отчаянной борьбе. Ему не терпелось выхватить шпагу. Но он бессознательно отдавал дань уважения святому месту. Итак, он выжидал. А шпага его готова была, так сказать, сама вылететь из ножен при малейшем подозрительном движении людей, собравшихся в храме. Крепко обнимая любимую за талию, Вальвер спокойно двинулся к дверям.

Все оцепенели. Стоявший у алтаря священник обернулся и прервал службу. Тут поднялся страшный шум: узнав Вальвера, его враги взвыли, как свора собак. Леонора метнулась к Кончини, готовая прикрыть мужа своим телом и, если понадобится, отдать за него жизнь. Прекрасно владея собой, она что-то шепнула ему на ухо.

Кончини встряхнулся и повелительным жестом остановил своих наемников. Те замолчали. Повернувшись к Роспиньяку, он грубо закричал:

— Чего же ты ждешь, Роспиньяк?.. Защищай свою жену, corpo di Cristo!

Барон повиновался, хоть и не без некоторого смущения. А ведь он не был трусом. Почему же его охватила неуверенность? Дело в том, что он узнал Вальвера. И тут же Роспиньяка парализована страшная мысль: «Он снова унизит меня у всех на глазах, как тогда, в Лувре!» И барон застыл на месте, А рука его потянулась не к шпаге, а к кинжалу, спрятанному под колетом: лучше заколоться, чем еще раз пережить такой позор!

И все же Роспиньяк превозмог ужас, извлек шпагу из ножен и шагнул вперед. Понимая, что это святое право жениха, его люди расступились и встали в круг. Влюбленные оказались в кольце. Но угрожал им пока только Роспиньяк.

Вальвер остановился. Его шпага вылетела из ножен. Бесконечно нежным движением он отстранил от себя Флоранс. И приготовился к бою.

Поединок был коротким, молниеносным. Даже не скрестив шпаг, без малейшего обманного движения, совершенно не защищаясь, Вальвер сделал стремительный выпад. Роспиньяк уронил шпагу, взмахнул руками и упал замертво. Вальвер обернулся. Краем глаза он еще раньше заметил, что путь назад отрезан. Надо было проложить дорогу через эту волчью стаю, которая вот-вот бросится на влюбленных. С невыразимой нежностью Одэ сказал Флоранс:

— Следуйте за мной… Не отступайте от меня ни на шаг… И не бойтесь…

Девушка улыбнулась и смело ответила:

— Я и не боюсь… Идите, я не отстану.

И он зашагал вперед, сжимая в руке обагренный кровью клинок. Честно говоря, Вальвер был несколько озадачен тем, что никто не пытался его остановить.

И тут дорогу ему преградил Кончини. Один Кончини. Скрестив руки на груди, маршал мрачно улыбался. Он знал, что ничем не рискует: простодушный влюбленный не посмеет поднять руку на отца своей суженой. Один раз Кончини уже проделал этот трюк. Почему бы, черт возьми, не попробовать еще раз?

Да, Вальвер не стал угрожать фавориту шпагой… Он просто отодвинул его левой рукой. Одно лишь движение, но какое!.. Кончини отлетел в сторону, опрокидывая стулья и скамейки. И тогда, потеряв голову от ярости и стыда, маршал завопил:

— Смерть!.. Смерть ему!..

— Смерть!.. Убить обоих! — завизжала Леонора, бессознательная ненависть которой прорвалась наружу.

— Смерть! Смерть! — подхватили двадцать глоток, и все шпаги вылетели из ножен.

Тут Вальвер содрогнулся от ужаса. Да, он безумно испугался. Не за себя. За нее. Одэ взглянул на Флоранс. Она все поняла. И смело улыбнулась в ответ. Молниеносным движением девушка выхватила спрятанный на груди кинжал, обняла любимого одной рукой, крепко поцеловала и губы и прошептала:

— Живой я им не дамся… Мы умрем вместе!..

Эти слова подхлестнули Одэ. А от поцелуя он просто преобразился, расцвел, зарделся, как маков цвет, и почувствовал себя настоящим Самсоном.

— Зачем умирать? Что ты!.. Я раскидаю этих паршивых собак, душа моя, и мы будем жить!..

Он устремился вперед, нанося удары направо и налево. Его клинок сверкал, как молния. Хлынула кровь, раздались стоны, послышался хрип. Несколько человек упали замертво, как Роспиньяк, в том числе и Эйно.

Но Вальвер натолкнулся на тройной заслон. Юноша разил без промаха, но и сам уже истекал кровью. И пробиться никак не удавалось, и за спиной влюбленных сомкнулось кольцо. Он понял, что все пропало.

И тут его осенило — как иногда бывает, когда человек попадает в безвыходное положение. Он вложил шпагу в руку Флоранс, наклонился и подтащил к себе скамейку. Дубовая лавка была длинной и тяжелой. Подняв ее, как перышко, Вальвер принялся орудовать ею, словно жнец в поле. Спина к спине, Вальвер и Флоранс закружились на месте, и страшная коса описала смертоносный круг.

Все, кто не успел отскочить, полегли, как срезанные колосья. Тогда Вальвер разразился жутким смехом. И стал продвигаться вперед, круша все на своем пути.

Наемники Кончини были отважны, а ярость, ненависть и стыд довели их просто до исступления. Но что они могли поделать с этой страшной дубиной, которая разила их на расстоянии, разбивая клинки, как стекло? Бандитам поневоле пришлось расступиться. Путь к двери был открыт.

Что дальше? Вальвер не терял времени на раздумья. Сначала надо было выбраться из храма, которой превратился в бойню. А там видно будет.

— Выходите, — быстро шепнул он.

Флоранс легко порхнула к дверям, И тут в храм, размахивая шпагой, влетел набычившийся великан. Это был Ландри Кокнар. Услышав рассказ мадам Николь о таинственной записке, он тоже обеспокоился и немедленно направился на улицу Фуражек.

Вбежав в храм и увидев девушку, Ландри резко остановился. С трудом переводя дыхание, он выпалил:

— Живо в карету! Она у входа.

А Флоранс уже занесла клинок… Не узнай она голос Кокнара — и славному Ландри пришел бы конец. Сохраняя поразительное хладнокровие, девушка сунула ему в руку обагренную кровью шпагу Вальвера и промолвила одно только слово:

— Одэ!..

И влетела в карету.

Ландри все понял. И немедленно заверещал, как поросенок под ножом: это был лучший способ дать хозяину понять, что слуга рядом.

На Вальвера снова наседали, и, снова пустив скамью по кругу, он прыгнул к дверям. И чуть не попал в объятия Ландри. Тот мгновенно вернул ему шпагу и, схватив за руку, увлек к выходу, бормоча на бегу:

— К карете, сударь. Взбирайтесь на козлы, а я уж где-нибудь пристроюсь…

Одним прыжком они оказались возле экипажа. Еще прыжок — и Ландри уже сидел верхом на одной из пристяжных. Он поднял руку и обернулся: Вальвер был на козлах. Резко опустив руку, Ландри безжалостно кольнул шпагой шею лошади, а его шпоры яростно вонзились ей в бока.

На козлах сидел кучер. Он спал сном праведника. Одной рукой Вальвер вырвал у него поводья, а другой грубо схватил его за ворот и приказал:

— Прыгай!

Ничего не соображающий кучер увидел перед собой кошмарный лик и услышал оглушительный рев и топот наемников, выбегавших из храма. Бедняга решил, что пришел его смертный час, и немедленно повиновался. Объятый паническим ужасом, он не только прыгнул, но еще и припустил со всех ног.

Ландри безжалостно колол лошадей острием шпаги, Вальвер охаживал их кнутом: пристяжные дрогнули и рванули с места. В это время люди Кончини высыпали на улицу. Все они бросились за каретой с криками:

— Стой! Стой!

Понятно, что Вальвер только подстегнул лошадей. Вскоре карета исчезла в ночной тьме. Безнадежно отставшие преследователи поняли, что ее уже не догнать. Через несколько минут экипаж подкатил к закрытым воротам таверны «Золотой ключ».

Меньше часа назад Вальвер пулей вылетел отсюда… Никто еще не лег, и графу немедленно открыли.

Еще через час ворота снова распахнулись, и карета выехала на улицу. На козлах сидел Ландри Кокнар, лихо управляясь с поводьями и кнутом. В карете сидели Флоранс, маленькая Лоиза и матушка Перрен. Флоранс держала ребенка на коленях. Тепло укутанная крошка, обняв девушку, нежно нашептывала ей на ухо:

— Знаешь, мама Мюгетта, раз ты так хочешь, я полюблю и маму Берту, к которой ты меня везешь… Но тебя, мама Мюгетта, я всегда буду любить больше всех, ведь ты моя настоящая матушка!

За каретой ехали на лошадях Гренгай и Эскаргас. Они были вооружены до зубов. Возле дверцы, восседая на одном из великолепных скакунов, подаренных королем, гарцевал Вальвер. Рядом с ним шел Пардальян.

Все, кроме Пардальяна, направлялись в Сожи. А шевалье просто вышел проводить их. Это он догадался использовать карету для ночного путешествия. Поспешный отъезд был похож на бегство. Впрочем, это и было бегство от Кончини: друзья решили укрыть Флоранс у Жеана де Пардальяна. Ведь, найдя девушку, Кончини на правах отца силой водворил бы ее в свой дом.

Вальвер боялся, что его суженая снова попадет в руки мстительной Леоноры, и сразу согласился ехать в Сожи. У этого путешествия была и еще одна благородная цель: как можно скорее доставить Лоизу родителям, которые так истосковались по малышке.

Следует заметить, что еще накануне Вальвер смело бы доверил Флоранс Гренгаю и Эскаргасу, а сам остался бы с Пардальяном. Ибо борьба с Фаустой была еще в самом разгаре, и Одэ счет бы за позор покинуть поле боя. Но теперь, после того, что они сделали на ферме, граф был уверен: Фауста уже не сможет навредить ни королю, ни Пардальяну. Она потерпела сокрушительное поражение. И ей оставалось только бежать. Бежать без оглядки.

Вот почему Вальвер со спокойным сердцем оставлял старого друга, которого любил и почитал как отца. Тем более, что разлучались они всего на несколько часов: Пардальян обещал в тот же день присоединиться к ним в Сожи, а Вальвер лучше других знал, что Пардальян всегда держит свое слово. Но, обняв шевалье в последний раз, юноша все же заметил, что Пардальян немного бледен и нервно покручивает седые усы — верный признак большого волнения, которое шевалье не хотел показывать… И Вальвер сделал последнюю попытку.

— Ну, не упрямьтесь, сударь… Для вас приготовлено прелестное местечко! Скорее в карету. Вы будете сидеть между дочкой и внучкой. Флоранс будет заботиться о вас, а маленькая Лоиза обнимет вас за шею.

Пардальян отступил на два шага и шутливо изобразил священника, совершающего обряд изгнания бесов:

— Изыди, сатана!

Резко оборвав смех, он снова стал серьезным и сказал угрожающим голосом:

— Мадам Фауста принесла всем столько горя, что ее необходимо проучить. Клянусь Пилатом, я не могу отпустить ее просто так!

И он властно скомандовал:

— Погоняй, Ландри, погоняй!..

Карета дернулась и исчезла во тьме.

 

XXXIV

ВЗРЫВ

В монастыре бенедиктинок на Монмартре пробило полдесятого…

В глубине монастырского сада, рядом со стеной, за которой виднелись остатки виселицы, стоял домик с палисадником. В нем-то и держала Фауста похищенную ею Лоизу. И сейчас она пришла за ней, чтобы отвести ее на ферму, заминированную накануне, и передать ее Пардальяну.

Взойдя на крыльцо, Фауста открыла дверь и вошла, как к себе домой. В комнате никого не было. Она подумала, что девочка играет за домом под присмотром Перрен. Ничуть не обеспокоившись, она повернулась, чтобы выйти к ним.

И застыла на месте с расширившимися от изумления глазами: язвительно улыбаясь, на проходе стоял Пардальян со шляпой в руке.

— Пардальян! — упавшим голосом выдохнула Фауста.

— Он самый! — улыбнулся Пардальян.

— Пардальян!.. Здесь!.. — повторила Фауста, не веря собственным глазам.

— Не ожидали? — усмехнулся Пардальян. — Сейчас объясню, принцесса, зачем я здесь: прежде всего, я хотел поблагодарить вас, как полагается, а еще предупредить, что я сам забрал девочку, чтобы избавить вас от лишних хлопот.

— Вы забрали девочку?..

— Ну да, принцесса. И довожу до вашего сведения, что сразу же отправил малышку в Сожи, к отцу с матерью. Так что можете не волноваться. Уж они-то сумеют о ней позаботиться, согласны?

Тут Фауста поняла, что он все знает и что все ее старания пошли прахом; что он снова от нее ускользнул, как всегда… и что она в очередной раз у него в руках, в его власти. Этот удар совсем ее доконал. В первый раз эта удивительно волевая женщина потеряла контроль над собой. Ноги у нее подкосились, и она бессильно опустилась на ближайший стул.

— Да что вы! — насмешливо воскликнул Пардальян. — Не надо так волноваться!.. А я-то думал, что вы останетесь довольны. Как жестоко я ошибся, черт бы меня побрал! Я просто в отчаянии, принцесса!

— Демон! — прорычала Фауста.

— А, понятно!.. Вас огорчает, что вы не можете принять меня на ферме, где вы назначили мне свидание… Конечно же, вы достойно подготовились к этой встрече, ведь с тех пор, как я имею честь знать вас, вы неустанно окружаете меня таким лестным вниманием… Да-да, я не ошибся!.. Черт возьми! Я не хочу лишать вас этого удовольствия! Идемте на ферму, принцесса, идемте же!

Фауста вскочила на ноги и выдохнула:

— Как? Ты хочешь?

— А почему бы и нет? Я не спешу… И потом, хоть я и старый волк, но воспитание кой-какое имею… Я знаю, как вести себя с дамами… Вы ведь не хотите, чтобы ваши старания пропали даром. Я нахожу это вполне естественным и не хочу доставлять вам огорчений.

Фауста бросила на него быстрый взгляд. Увидев, что он очень серьезен, она сказала:

— Идемте же.

— Повинуюсь, принцесса, — сказал Пардальян с галантным поклоном.

Опасаясь, что он передумает, она поспешно прошла вперед, быстро спустилась в подвал, схватила оставленный для нее фонарь и собралась зажечь его.

— Бросьте, — остановил ее Пардальян. — Я же вам сказал, что сегодня мне хочется поухаживать за вами. И я не позволю, чтобы вы утруждали себя ради меня.

Он сам зажег фонарь и любезно предложил:

— Позвольте мне посветить вам. Показывайте дорогу, принцесса, я пойду за вами.

И он последовал за ней, хотя знал дорогу ничуть не хуже. Не спуская с нее глаз, он не переставал иронически улыбаться.

Быстро продвигаясь вперед, она думала:

«Сколько же у него гордости! Я столько раз предлагала ему трон, а он всякий раз отказывался!.. И все из гордости… Из гордости он отказался и от обеспеченного положения, которое предлагали ему признательные монархи. Из гордости он остался бедным искателем приключений… Ни кола у него, ни двора… Гордость вела его по жизни, она же его и погубит… ведь знает же, что на ферме его ждет верная смерть!..»

Открыв потайную дверь в подвальные помещения фермы, она пропустила Пардальяна вперед. Он понял, что она сделала это не из вежливости; она просто хотела оставить дверь открытой, как обещала д'Альбарану. Он молча прошел вперед и ступил было на лестницу. Фауста действительно оставила дверь открытой и подошла к нему.

Он тоже пропустил ее вперед. Поставив фонарь на нижнюю ступеньку, он спокойно пояснил:

— Оставляю свет здесь. Приди вы одна, тоже бы оставили его на лестнице…

Он выдержал паузу и, видя, что она не возражает, как бы между прочим добавил:

— И на лестнице темно не будет.

Она спокойно поднялась наверх. В полной уверенности, что он пойдет за ней. Оба вступили на кухню. Фауста прошла и уселась на табурет. Пардальян закрыл дверь в погреб на два оборота, а ключ положил к себе в карман. Потом подошел к двери на площадь и, убедившись, что и она закрыта, вытащил ключ из замка и его тоже положил в карман. Потом пошел к окнам, забранным снаружи крепкими решетками, и закрыл их деревянными ставнями. Они оказались в полумраке. Он зажег оба фонаря, которые стояли на столе около Фаусты.

Все это он проделал не разжимая губ, с каким-то странным спокойствием. Фауста сидела неподвижно и молча смотрела на него. Закончив приготовления, Пардальян сурово объяснил:

— Как вы сами понимаете, я прекрасно знаю, что меня здесь ожидает… Я был здесь вчера и все видел, все слышал… Пока что все идет по вашему плану… с той лишь разницей, что мы можем поменяться местами, я могу закрыть вас здесь и уйти.

Фауста невольно содрогнулась и тревожно посмотрела на сурового Пардальяна. А тот продолжал:

— Успокойтесь, мадам, я не собираюсь этого делать.

Фауста перевела дух, а Пардальян пояснил:

— Забрав беззащитного ребенка, которым вы низко воспользовались, чтобы заманить меня в эту смертельную ловушку, я вполне мог и не появляться здесь.

— Почему же вы остались? — спросила Фауста, которая не пропускала ни слова.

— А вот почему, мадам: я уже стар… и я страшно устал!.. Людям, которых я люблю, я могу наконец-то оставить маленькое состояние, которое обеспечит км счастливое или, по крайней мере, безбедное существование, а это почти одно и то же… Я расстроил все ваши планы, отнял у вас все надежды, и вы вынуждены спасаться бегством, иначе вам не сносить головы… Мне нечего больше делать на этом свете. И не важно, как я умру. Я готов принять смерть, которую вы мне уготовили. Только я решил захватить вас с собой.

— Меня! — воскликнула Фауста, выпрямляясь в полный рост.

— Вас, мадам, — холодно и бесповоротно ответил Пардальян. — Вы останетесь здесь, и ваш слуга д'Альбаран подорвет нас обоих. А теперь, мадам, можете умолять, орать, грозить, можете молчать, плакать, молиться и раскаиваться, если, конечно, вы еще способны на раскаяние… вам ничто уже не поможет, своего решения я не изменю… И никто в мире не сможет прийти к вам на помощь… Больше вы от меня не добьетесь ни единого слова, пока я сам не заговорю.

И, насвистывая бодрый марш, Пардальян стал ходить взад и вперед.

Ведя Пардальяна из монастыря на эту кухню, которая в назначенный час должна была взлететь на воздух, Фауста перебрала в уме все возможные варианты. Все, кроме одного. Пардальян принял невероятное, ужасное решение. Нет, она не хотела умирать.

— Это невозможно! — воскликнула Фауста. — Вы этого не сделаете, ведь вы самый благородный человек на свете!

Верный своему обещанию, Пардальян промолчал. Она знала, прекрасно знала, что не добьется от него ни слова. И поняла, что, раз он верен своему слову в такой малости, то будет верен ему до конца. Она поняла, что ей уже не спастись. И дрогнула. Но быстро справилась с собственным малодушием и спокойно заявила:

— Пусть будет по-вашему… я тоже не боюсь смерти… Я тоже устала… вы разбили все мои мечты, и меня ничто больше не удерживает на этом проклятом белом свете. Мы умрем вместе, Пардальян. О такой чести я и мечтать не смела.

Пардальян и бровью не повел, как будто ничего не услышал. Он расхаживал по кухне и насвистывал. Фауста замолчала.

Наступила тяжелая, гнетущая тишина, в которой отчетливо звучали его мерные шаги. Томительно тянулись минуты… бесконечные минуты.

Пардальян ходил и насвистывал; фонари на столе освещали кухню каким-то зловещим светом, а под плитами пола находился вулкан, и извержение могло начаться в любую минуту, сметая все на своем пути… Нервы у Фаусты не выдержали, и она заговорила дрожащим голосом:

— Послушайте, я не могу больше молчать. Можете не отвечать, но мне просто необходимо слышать человеческий голос. Говорить буду я сама… Я вам расскажу… Знаете, Пардальян, я буду говорить, как на исповеди… Да, я буду исповедоваться… Это необходимо, ведь пришел мой последний час, а я все-таки верующая…

И она заговорила, ничего не утаивая. Изображая безразличие, Пардальян на самом деле слушал ее с живейшим интересом. Она говорила долго, не останавливаясь. Да, это была настоящая «исповедь».

Но вдруг он резко перебил ее словами:

— Пора!.. Без десяти одиннадцать, мадам! Ваш верный д'Альбаран знает, что должен действовать минута в минуту. Вот он входит, вот он убеждается, что дверь в подземный ход открыта, и уходит в пещеру, где задержится на десять минут. Когда он вернется, дверь должна быть закрыта, иначе он не зажжет фитиль. Я закрою ее. Хотите пойти со мной?

Фауста вскочила с места и сказала:

— Пошли.

Пардальян улыбнулся, как бы желая сказать: «Вам от меня не убежать, и не надейтесь». Устыдившись, что он прочел ее тайные мысли, она отвернула голову. Они спустились в подвал. Пардальян самолично закрыл потайную дверь и, крепко взяв ее под руку, проводил назад, к лестнице.

Она пошла наверх, а Пардальян бросил быстрый взгляд на потайную дверь в погребок, в котором по приказу Фаусты разместили бочонки с порохом, не поместившиеся в верхнем погребе. Значит, он знал, что там порох? Судя по блеску в его глазах, мы можем ответить:

— Да, знал. А принял ли он меры предосторожности, как наверху? Бог весть.

Они вернулись на кухню. Пардальян снова закрыл на ключ дверь в погреб и снова зашагал взад и вперед, что так действовало Фаусте на нервы. Она же снова уселась на табурет.

Минуты тянулись невыносимо медленно. Несмотря на все свое самообладание, Фауста чувствовала, что ее прошиб холод. Но не смерть ее страшила. Она дрожала от этого страшного ожидания смерти. Через десять минут она должна была взлететь на воздух и обратиться в кровавую кашу, и вот эти-то десять минут показались ей в сто, в тысячу раз длиннее, чем предшествовавший им час, который тянулся для нее, как вечность.

Вдруг на близкой колокольне прозвонили один раз. Фауста подумала, что сейчас прозвучат еще десять ударов, и раздастся взрыв, и все будет объято пламенем. Может, все будет кончено даже раньше, чем прозвучат все одиннадцать ударов. Она почувствовала на себе изучающий взгляд Пардальяна. Многолетняя привычка помогла ей сохранить бесстрастное выражение лица. Только широко раскрытые глаза — она боялась, что они сами закроются, — выдавали ее ужас.

Прозвучал один удар. Других не последовало. И взрыва тоже не было.

Она подождала еще немного. Ничего не произошло. Смутная догадка пришла ей в голову. Она медленно опустила руку на стол и, не владея собой, воскликнула:

— Да ведь это… это…

— Да-да, мадам. Это пробило четверть после одиннадцати, — перебил ее Пардальян. — Одиннадцать уже било. Только вы были слишком… задумчивы и пропустили это мимо ушей.

— Как же так?.. Что это значит?.. А д'Алъбаран?..

Пардальян взял один из фонарей и предложил:

— Пойдемте, мадам, сейчас вы все поймете.

Оба спустились. Пардальян немедленно показал ей на широко распахнутую дверь в заминированный погреб. Они подошли поближе. Пардальян опустил фонарь и показал ей, что фитиля уже нет.

— Ваш д'Альбаран пришел и запалил фитиль… сами видите, что от него ничего не осталось… Но обратите внимание…

Ударом ноги он развалил бочонки, сложенные пирамидой. Они раскатились в разные стороны.

— Пустые! — воскликнула Фауста.

— Вчера, после вашего ухода, я позаботился о том, чтобы освободить их, а порох залил водой, — пояснил Пардальян.

Теперь Фауста полностью овладела собой. Теперь она была совершенно спокойна.

— Зачем же вы мне сказали наверху, что я взорвусь вместе с вами? — поинтересовалась она.

— Я хотел, чтобы вы сами почувствовали, как тяжелы минуты, когда ждешь неизбежной смерти. Теперь вы испытали это на собственном опыте, и я надеюсь, что никого больше вы не станете подвергать подобной муке.

— И как же вы со мной поступите?

В голосе Фаусты была странная кротость. Возможно, она уже сама догадалась об истинных намерениях Пардальяна. Возможно, она сообразила, что ни к чему бравировать перед ним.

— Никак, мадам, — ответил Пардальян ледяным тоном. Глаза у него загорелись, и он просто раздавил ее своим рыцарским великодушием. — Ступайте, мадам, я вас прощаю.

— Вы меня прощаете? — воскликнула Фауста. И нельзя было понять, поражена ли она таким великодушием или возмущена словом «прощаю», которое ожгло ее, как удар кнутом.

— Да, мадам, я вас прощаю, — повторил Пардальян. — Мне угодно, чтобы, если вы останетесь в живых, вы бы повторяли про себя: «Я столько раз пыталась вероломно убить шевалье де Пардальяна. И всякий раз попадала к нему в руки, а он неизменно отпускал меня». И на этот раз я вас прощаю. Ступайте, мадам.

Повелительным жестом Пардальян показал ей на дверь, и, пристыженно опустив голову, Фауста медленно вышла, не смея возражать.

Внизу она схватила фонарь, оставленный Пардальяном на первой ступеньке, и воровато посмотрела наверх, как будто он мог за ней подглядывать.

Одним прыжком она оказалась у потайной двери в погребок, рванула ее и закрыла за собой. Бросившись к дальней стене, она открыла вторую замаскированную дверь и попала в узкий коридор. Поставив фонарь на пол, она устремилась к бочонкам.

Читатель помнит, что один из них нечаянно повредили. В него-то и запустила она руки. И зарычала, как тигр:

— Порох!.. Совершенно сухой!.. Сюда ты не добрался, Пардальян!.. Значит, ты меня прощаешь!.. А я тебя — нет!.. Путь даже я здесь и останусь!..

Не переставая говорить, она ухватилась за бочонок и опрокинула его. Образовалась куча пороха. Погрузив руки в этот порошок, она стала выкладывать дорожку из пороха и довела ее до только что открытой двери. Огонь из фонаря она бросила на эту дорожку. Порошок затрещал. Огненная змея побежала к серой куче, радом с которой было еще пять бочонков, до отказа набитых порохом.

А Фауста сломя голову устремилась в темноту…

Когда она ушла, Пардальян проводил ее глазами. И впал в задумчивость. Он думал:

«Как она поступит?.. Пойдет в погребок с порохом, который я не тронул?.. Поднесет к нему огонь?.. Она прекрасно знает, что рискует не меньше, чем я. Если она подожжет порох и прыгнет первой, получится ли, что это я ее убил?.. Нет, ведь я же ей сказал: „если вы останетесь в живых“… такая женщина все понимает с полуслова. Она сама распорядится своей судьбой… Если она умрет, она сама будет виновата в своей смерти, и я уверенно могу сказать, что моя совесть чиста».

Все это Пардальян продумал с молниеносной быстротой. И быстро спустился вниз. На ходу он бросил взгляд в сторону двух невидимых дверей, расположенных в нескольких шагах одна от другой, как бы пытаясь определить, в какую из них вошла Фауста, и твердым шагом прошел мимо. Прошел мимо, открыл дверь и закрыл ее за собой.

Почти в тот же миг раздался как бы удар грома… Задрожал пол, затрещали стены. Столб огня взметнулся вверх и дом взлетел на воздух.

 

ЭПИЛОГ

Погиб ли Пардальян?

Едва узнав о взрыве, его сын Жеан де Пардальян и Вальвер примчались на место и обыскали все самым тщательным образом. Пространство вокруг бывшей фермы было усеяно всевозможными осколками. Но не удалось обнаружить ничего, хотя бы отдаленно похожего на человеческое тело или какой-нибудь предмет, принадлежавший тому, останки которого искали, чтобы по христианскому обычаю предать их земле.

А в подземелье Жеан и Вальвер почти сразу наткнулись на тело Фаусты. Она не успела далеко отбежать. Странное дело, но тело ее не обгорело и не пострадало от обвала: на нем не было ни одной царапины. Если не считать маленького ушиба на виске, из которого вытекла на щеку тоненькая алая струйка. Она лежала на белом песке, среди нагромождения камней, как будто объятая сном. Вероятно, Фауста оступилась в темноте и налетев на невидимое препятствие, упала и ударилась виском. Умерла ли она от этого удара? Или от жестокого потрясения? Или от удушья?.. Как бы там ни было, она умерла.

Но следов Пардальяна не удалось обнаружить ни под землей, ни на поверхности. Живой или мертвый, он как будто испарился, исчез, как тень. Жеан знал эти подземные переходы почти так же хорошо, как и его отец, и они с Вальвером провели много дней под землей. В конце концов им пришлось отказаться от бесполезных поисков.

Но в результате у них сложилось твердое убеждение, что Пардальян не погиб.

Король сдержал слово, которое дал Пардальяну и подтвердил Вальверу. Он пригласил к себе супругов д'Анкр и попросил у них руки графини де Лезиньи для «своего друга» графа де Вальвера. Эта просьба, а точнее выражаясь, строгий приказ прозвучал в таких выражениях, что Кончини с Леонорой решили, что король знает о страшной тайне рождения Флоранс и предлагает этот брачный союз как единственное условие для всеобщего прощения. Они заблуждались. Король просто повторил слова, продиктованные Пардальяном, не будучи в состоянии проникнуть в их тайный смысл. А они решили, что он все знает. Насмерть перепуганные, они сразу согласились. И были счастливы, что так легко отделались.

Вот так, через три месяца после страшного взрыва, причины которого остались глубокой тайной для парижан, в присутствии короля и всего двора состоялось венчание Вальвера и его любимой Флоранс. Их повенчали в той самой церкви Сен-Жермен-л'Озеруа, где он вырвал ее из рук Роспиньяка.

Выкупив свои владения, украсив их и преумножив, Вальвер удалился на покой. Его земли граничили с владениями сына Пардальяна, с которым он породнился. Оба семейства жили рядом, душа в душу.

Понятно, что, получив от хозяина состояние, Ландри Кокнар не оставил его. Ни за какие сокровища он не согласился бы жить вдали от Флоранс, которую по-прежнему называл про себя «малышкой». Немало времени он проводил со своими «кумовьями» Эскаргасом и Гренгаем, у которых тоже было по соседству небольшое имение.

Конечно же, матушка Перрен последовала за своей драгоценной Лоизой. Представляете, как ее баловали три матери и добрых четыре или пять отцов!

Вальвер и его кузен Жеан де Пардальян часто вспоминают Пардальяна и никогда о нем не забывают. И всякий раз они убежденно восклицают:

— Шевалье де Пардальян жив!.. Такие люди не умирают!.. Ему суждено бессмертие!.. Старуха с косой его и пальцем не посмеет тронуть!.. Нет, благородный Пардальян жив!.. И в один прекрасный день, когда мы меньше всего будем этого ожидать, он вернется к нам из далекого и славного похода!..

Ссылки

[1] Несчастный (итал.)

[2] Черт! (итал.)

[3] Бедная (итал.).

[4] Горе (итал.).

[5] Боже мой! (итал.).

[6] Беда! (итал.).

[7] Во имя Богородицы! (итал.).

[8] Во имя Господа! (итал.).

Содержание