В этот день Фауста должна была вручить французскому королю и королеве-регентше грамоты, удостоверяющие, что герцогиня де Соррьентес является чрезвычайным послом испанского короля Филиппа.

Прием посла всегда считался при дворе большим событием. А горожане в таких случаях заполняли улицы, чтобы поглазеть на торжественную процессию, направляющуюся в Лувр.

Но прием чрезвычайного посланника короля Испании особенно занимал и горожан, и придворных. Уже больше недели в Париже ни о чем другом и не говорили. Тому был целый ряд причин.

Во-первых, послом была женщина: такого никогда еще не случалось, и одного этого было вполне достаточно, чтобы возбудить всеобщее любопытство. Во-вторых, этой женщиной была герцогиня де Соррьентес, о которой рассказывали легенды. Никому и в голову не приходило, что легенды эти она придумывала сама и сама же их ловко распространяла, чтобы создать себе «рекламу», как бы мы назвали это нынче.

При дворе только и было разговоров, что она божественно красива, совершенно обворожительна, невероятно умна и баснословно богата. И всем было чрезвычайно приятно, что Испанию представляет посол, питающий к Франции столь теплые чувства, что его скорее можно принять за представителя Бурбонов.

Ну, а город был восхищен сказочным состоянием герцогини, ее поистине королевской расточительностью, трогательной простотой в общении, добротой, удивительной для столь знатной дамы, и особенно — неиссякаемой щедрой благотворительностью красавицы. Одним словом, все ее хвалили, все ею восторгались. Понятно, что и простой люд, и приближенные короля ждали в этот день от герцогини особых чудес. И, удивительное дело, никто не был разочарован.

Фауста знала толк в пышных представлениях и так все обставила, что оставалось только диву даваться, как можно было такое придумать.

Как обычно, обитатели домов, мимо которых должен был проследовать кортеж, получили приказ вымыть и украсить свои улицы, словно перед королевским выездом. Такова была оборотная сторона медали: парижане обожали подобные зрелища, но готовились к ним за собственный счет. Поэтому всегда находились недовольные… А Фауста хотела видеть только радостные лица. Но прево торговцев Робер Мирон, сеньор дю Трамбле, уже сделал соответствующие распоряжения. Однако на улицах тут же замелькали люди Фаусты. Некоторые жители, услышав повеление прево, уже глухо роптали, но гонцы герцогини заверили всех, что никому не нужно беспокоиться и экономить, ибо ее светлость берет все расходы на себя: надо только представить счет в особняк Соррьентес — и немедленно получить там назад все затраченные деньги. И в результате улицы преобразились, как в сказке.

Парижане толпились на этих улицах, наслаждаясь величественным зрелищем.

Процессию возглавлял распорядитель Гийом По, сеньор де Род. Сжимая в руке жезл, он восседал на коне, покрытом великолепной попоной. За ним двигались стрелки, которыми командовал парижский прево Луи Сегье, шевалье короля. Затем — герольды, трубачи, горнисты и барабанщики, которые оглушительно играли на своих инструментах. Далее следовали более ста дворян из свиты герцогини, разодетые в шелка, бархат и атлас, верхом на прекрасных, богато убранных скакунах. Здесь же были дворяне из королевского дома. За ними выступала рота королевских гвардейцев — с развернутыми стягами, с барабанщиками и горнистами впереди. Ротой командовал лейтенант Франсуа де л'Оспиталь, граф дю Алье, брат которого, маркиз де Витри, был капитаном королевской гвардии. Эта рота окружала карету герцогини. А прямо перед экипажем красовался в пух и прах разодетый сеньор, сопровождавший послов в Лувр, — Рене де Ту, сеньор де Боней. Круп его коня был покрыт попоной малинового бархата, сплошь усеянной золотыми геральдическими лилиями.

Запряженная шестеркой белых лошадей, покрытых золототкаными попонами с изображением испанского герба, карета продвигалась неспешно, напоминая огромный слиток золота на колесах. Затянутая в роскошное одеяние из серебряной парчи со сверкающей цепью ордена Золотого руна, усыпанной драгоценными камнями, и массивной золотой цепью королевского ордена, на днях врученного ей Марией Медичи, герцогиня де Соррьентес находилась в экипаже одна. Она сидела прямо, с гордо поднятой головой, величественная и естественная. Ее улыбка околдовывала. Казалось, женщина стала еще краше и моложе. Покоренная толпа восторженно приветствовала ее, а она отвечала легким наклоном головы, увенчанной тяжелой золотой короной с крупными бриллиантами, которые ослепительно сияли на солнце, словно и оно воздавало герцогине почести, щедро изливая на нее свет и тепло.

Слева от кареты, восседая на великолепном испанском скакуне, сплошь увешанном золотыми украшениями, ехал дон Кристобаль, граф д'Альбаран. Статная фигура этого великана вызывала всеобщее восхищение.

За гвардейцами, окружавшими экипаж чрезвычайного посла, катили еще десять карет с одинаковой золотой отделкой. В них ехали фрейлины герцогини. Все они блистали молодостью, красотой и роскошными туалетами.

Далее следовали испанские и французские вельможи, чиновники, советники, дипломаты, пажи и лакеи. Заключала процессию полурота швейцарских гвардейцев.

Вот такой ослепительный кортеж медленно продвигался по нарядным улицам, доставляя истинное удовольствие парижанам, радость которых еще более возрастала от мысли, что это дивное зрелище им ничего не стоило. Более того, многие прилично заработали на подготовке к торжествам.

Так что народ ликовал. К тому же вот уже несколько дней в особняке герцогини милостыню раздавали направо и налево, а ведь и раньше здесь не скупились… По улицам Парижа разносились приветственные клики, не смолкавшие ни на минуту, поскольку люди герцогини смешались с толпой и, как только всеобщий восторг начинал ослабевать, взвинчивали горожан оглушительными воплями, — а вельможи из свиты герцогини и прелестные фрейлины в тонких перчатках осыпали в это время толпу дождем монет. И не какой-нибудь там мелочью, а самыми настоящими тяжелыми золотыми самой настоящей испанской чеканки. Нетрудно себе представить, как все бросались ловить эту удивительную золотую манну и от души кричали: «Слава!»

Да, это была воистину триумфальная процессия. Таких бесконечных оглушительных приветствий никогда раньше не слышали ни юный король Людовик XIII, ни его царственная мать.

Мы попытались дать некоторое представление об этом великолепном кортеже. И должны заметить, что все парижане были от него в восторге. Но появление герцогини Соррьентес в Лувре должно было превзойти то, что видели на улицах горожане.

В роскошном тронном зале собрался весь двор. Точнее, два двора: большой двор Марии Медичи и маленький, не слишком заметный в обычное время двор юного короля. Блестящая и шумная толпа заполняла зал. Золото, шелк, атлас, бархат, парча, бриллианты, жемчуг, перья, ослепительные наряды кавалеров и дам, дивная гармония цветовой палитры — все это складывалось в волшебную картину, не имеющую ни малейшего сходства со скучными и холодными официальными приемами нашего времени, даже если их и называют «самыми блестящими».

На помосте, покрытом ковром с геральдическими лилиями, был установлен балдахин из бархата, тоже усыпанного лилиями. Под ним — два кресла, вернее — два трона. На одном из них восседал юный король; на шее у монарха — золотая цепь собственного ордена. На другом троне замерла мать Людовика XIII, королева-регентша Мария Медичи.

Рядом с помостом — насколько это позволяет этикет — стоят две группы: одна — со стороны короля, другая — со стороны Марии Медичи. Это — приближенные венценосных особ. Возле государя: старший сокольничий Люинь, который не стал еще графом; полковник Орнано, командир корсиканцев; герцог де Бельгард, старый маркиз де Сувре, воспитатель Людовика XIII; юный маркиз де Монпульян, сын маркиза де Ла Форса, главный соперник Люиня: эти два любимца короля отчаянно борются за безраздельную привязанность монарха, но пока делят ее между собой.

Для Кончини все они — заклятые враги.

Возле Марии Медичи: Леонора Галигаи, мрачная вдохновительница своей безвольной коронованной подруги, действия которой она ловко направляла к вящей пользе и славе своего любимого мужа Кончини; Клод Барбен, главный казначей; маркиз де Темин и его сын, граф де Лозьер; и, наконец, сеньор де Шатовье, старый волокита, которого мы видели в Бастилии, комендантом которой он являлся.

Притворно улыбаясь, обе эти группы с тревожной подозрительностью присматривались друг к другу.

В зале присутствовали канцлер, министры, маршалы и самые высокие должностные лица парламента. Лотарингский дом был представлен герцогом Майеннским, губернатором Парижа и острова Иль-де-Франс. Но не было никого из Гизов; не было также ни принца Конде, ни герцога Вандомского, ни графа Суассонского. Впрочем, это никого не удивляло: было известно, что эти вельможи удалились в свои владения и занимаются там расстроенным хозяйством, что стало обычным явлением после смерти Генриха IV. Эти наезды в свои поместья были очень выгодны, ибо слабое и нерешительное правительство всякий раз платило сеньорам за покорность звонкой монетой.

Вдоль стен тронного зала застыли неподвижные, как статуи, гвардейцы в роскошных костюмах, с копьями в руках, под предводительством капитана — маркиза де Витри.

Был тут, конечно, и Кончини. Он мог появиться с маршальским жезлом, ибо был маршалом Франции, как и Ледигьер. Ему следовало предстать перед собравшимися в качестве первого дворянина королевства. А он держал себя как хозяин, ибо по воле королевы-регентши получил неограниченную власть как в Лувре, так и во всей стране, хотя и выказывал безграничное почтение к юному монарху. И в качестве хозяина Кончини проявлял удивительную прыть, за всем приглядывая, повсюду успевая, точно соблюдая план церемонии, которую сам продумал до мельчайших подробностей и согласовал с Фаустой.

Кончини позаботился, разумеется, и о собственной безопасности. Поэтому в зале присутствовали и Роспиньяк, капитан гвардейцев маршала, и четыре лейтенанта его «войска» — Эйно, Лонгваль, Роктай и Лувиньяк. Все они не сводили глаз со своего хозяина. Стараясь не привлекать к себе внимания и держась на некотором расстоянии от Кончини, они повсюду следовали за ним, готовые броситься в бой по малейшему знаку маршала.

Мы уже заметили, что Кончини сам продумал эту церемонию, одобренную Фаустой. Он взялся также официально представить чрезвычайного посла, хотя это вовсе не входило в его обязанности. Это насоветовала маршалу Леонора.

А Леонора плохих советов не давала. Она забывала о самолюбии, чтобы сохранить милость особы, которую все еще называла с величайшим почтением «синьорой». Понятно, что Галигаи вела себя так неспроста. Леонора тайно вынашивала чудовищные планы… Почувствовав себя достаточно сильной, она схватит за горло и не отпустит, пока не задушит. А до тех пор Галигаи сумеет быть покорной. И Кончини она убедила, что ему тоже следует выказывать расположение к герцогине. С Марией Медичи Леонора не. считалась настолько, что даже не сочла нужным рассказать той о своих тайных замыслах, направленных против Фаусты. Леонора действовала, зная, что придет время — и одного ее слова будет достаточно, чтобы положение резко изменилось…

Надо заметить, что Фауста давно уже догадалась о намерениях Леоноры. Но делала вид, что ни о чем не подозревает: пока что ненависть Галигаи играла ей на руку. И Фауста платила своим противникам той же монетой, изображая самую искреннюю и нежную привязанность к Кончини, королеве и ее фаворитке.

Итак, Кончини предложил Фаусте руку и повел красавицу к трону. Слева от нее находился граф де Карденас, полномочный испанский представитель, перешедший к ней в подчинение, что совсем не огорчало его, поскольку это была одна видимость.

Наступила полная тишина. Все взоры были прикованы к Фаусте, которая, глядя прямо перед собой, шествовала величественно, словно императрица. Она казалась такой молодой и прекрасной, что по залу пробежал шепот восхищения. Дамы придирчиво рассматривали ее в тайной надежде обнаружить во внешности герцогини какой-нибудь изъян, но надежде этой не суждено было оправдаться. Черты лица Фаусты были столь совершенны, осанка столь благородна и поступь столь царственна, что все головы невольно склонялись при приближении этой поразительной женщины.

Она была уже в десяти шагах от трона. Тут справа от Кончини, на руку которого опиралась Фауста, возникло какое-то движение. Глаза обоих невольно обратились в ту сторону. Фауста и маршал увидели, что некий дворянин, лицо которого нельзя было рассмотреть, энергично работая локтями и не обращая внимания на тихий ропот, старается пробраться в первый ряд.

Оба решили, что это просто любопытный — из тех, кто хочет все увидеть, не считаясь с окружающими. Кончини и Фауста собирались уже двинуться вперед, когда невоспитанный субъект сумел отодвинуть всех, кто ему мешал, и остановился на самом виду, в четырех шагах от блистательной пары.

И они узнали шевалье де Пардальяна. А за ним стоял граф де Вальвер.

Кончини был так поражен, что замер на месте, принудив остановиться Фаусту и графа де Карденаса. Дело в том, что Пардальян и Вальвер просидели все эти дни в добровольном заточении в доме герцога Ангулемского. Потому, прочесав всю округу и не найдя беглецов, Кончини решил, что они мертвы. А ведь Фауста постоянно твердила, что он ошибается и что она поверит в смерть Пардальяна лишь тогда, когда собственными глазами увидит его бездыханное тело.

Итак, Кончини застыл на месте и гневно чертыхнулся по-итальянски:

— Porco Dio! Значит, они не погибли!

В голосе маршала звучало бесконечное сожаление.

— Я же вам говорила! — тихо ответила Фауста, тоже по-итальянски.

И властным голосом, которому мгновенно подчинялись все вокруг, она приказала:

— Вперед, сударь, и, ради Бога, улыбайтесь… Разве вы не видите, что ваше волнение удивляет придворных?

И герцогиня была права. В подробно разработанном церемониале этой остановки не предусматривалось; к тому же мимолетное замешательство Кончини не осталось незамеченным. Люди, хорошо видевшие маршала — в том числе король и его мать, — тоже посмотрели в ту сторону, где стояли Пардальян и Вальвер.

Враги маркиза д'Анкра — а их было много, включая и самого короля — тайно надеялись, что случится какое-нибудь происшествие, которое поставит ненавистного фаворита в затруднительное положение. А друзья Кончини не скрывали беспокойства.

Надо полагать, что большинству присутствующих Пардальян и Вальвер были неизвестны, ибо внимание двора — или по крайней мере внимание Людовика XIII и Марии Медичи — не задержалось на двух этих мужчинах. Но Леонора узнала их с первого взгляда. Лицо женщины побледнело под румянами, к горлу подступил комок… Горящий взгляд Галигаи отыскал Роспиньяка, и тот прочел в ее глазах безмолвный приказ.

А Кончини уже взял себя в руки. Он тоже первым делом повернул голову, нашел глазами Роспиньяка — и перевел выразительный взгляд на Пардальяна, который спокойно стоял на отвоеванном месте и улыбался. Подчиняясь повелению своего господина, Роспиньяк сделал знак четырем лейтенантам. И все пятеро начали ловко пробираться сквозь толпу придворных.

Все это случилось так быстро, что никто ничего не заметил. Лишь Леонора поняла, что происходит, и облегченно вздохнула. Внешне спокойный, Кончини повел герцогиню дальше. Он улыбался, но при этом невольно бросал на Пардальяна искоса убийственные взгляды. А тот как будто и не видел маршала. Горящий взор шевалье был устремлен на Фаусту — красавица тоже с вызовом смотрела на Пардальяна. Ее глаза, подобные черным алмазам, сверкали недобрым огнем. Взгляды мужчины и женщины скрестились, как шпаги: казалось, каждый выискивает, куда нанести смертельный удар.

Фауста поравнялась с Пардальяном — и они обменялись последней безмолвной угрозой. Иронически усмехаясь, Пардальян согнулся в шутовском поклоне, который был красноречивее всяких слов. Не оставаясь в долгу, Фауста ответила убийственной улыбкой, которая появлялась порой на ее алых губах.