Оставим же двух товарищей по несчастью в тот момент, когда они собираются пробраться в монастырь, надеясь на кров и пищу, и памятуя о той страсти и восхищении, которые Кроасс, как он утверждает, внушил старой монахине-бенедиктинке по имени Филомена, а сами возвратимся в таверну «Железный пресс».

Мы помним, как Жак Клеман подал условный знак Руссотте и Пакетте, сказав им:

— Ну-ка, хозяюшки, проводите меня к потайной двери!..

Обе хозяйки торопливо повиновались; они ввели молодого человека в большую комнату, обставленную роскошной мебелью и украшенную с такой пышностью, какую никто не мог бы предположить в гостеприимной, но бедной таверне. Жак Клеман сразу узнал эту комнату.

Он вздрогнул при воспоминании об оргии, на которую его когда-то заманили. Но на сей раз речь шла совсем о другом. Нынче монаху предстояло получить распоряжения самого Господа по поводу грядущего великого деяния.

Жак Клеман мог бы насторожиться. Уже во второй раз он приходил в кабачок «Железный пресс». В первый раз его сюда завлекли для участия в оргии; а сегодня он был направлен сюда герцогиней де Монпансье, желавшей, дабы он обсудил вопросы, затрагивающие наивысшие интересы Церкви. Монах, таким образом, мог бы, по крайней мере, удивиться, что таверна служит столь различным целям. Но Жак Клеман не рассуждал, он был лишь покорным исполнителем.

В комнате, где происходила оргия, он остановился и вопросительно поглядел на хозяек заведения.

— Не понимаю, чего вы еще желаете, — сказала Руссотта.

— Хорошо, что вы привели меня сюда, — ответил Жак Клеман, — но я должен идти дальше, так что вот, смотрите…

И он нарисовал в воздухе кончиком пальца нечто похожее на треугольник. Это был второй знак, позволявший «пройти дальше».

Тогда Руссотта приподняла гобелен, за которым оказалась дверь, и промолвила:

— Это здесь. Вы знаете, как нужно постучать?

— Знаю, — ответил монах.

Обе хозяйки удалились, а молодой человек постучал особым образом в указанную дверь. Дверь тотчас же отворилась, как если бы его ждали. Жак Клеман вошел и увидел, что находится в комнате, освещенной лампой, хотя на улице был ясный день… Дневной свет, однако, не проникал сюда. Какая-то женщина, одетая в белое, сидевшая в большом кресле и почти скрытая тенью, сделала ему знак приблизиться.

— Вы Жак Клеман? — спросила она.

— Да, сударыня. Я тот, о ком вы говорите.

— Жак Клеман из монастыря Святого Иакова?

— Да, сударыня. И если я надел светский костюм, то только потому, что так посоветовал мне поступить преподобный отец настоятель.

— Преподобный Бургинь?

— Да, сударыня.

— А вы знаете, кто я такая?

— Я предполагаю, что вы та, кого называют принцессой Фаустой.

— Да, действительно… — сказала Фауста тем простодушным тоном, к которому прибегала, чтобы не слишком пугать малознакомых людей.

— Преподобный отец настоятель, достопочтенный Бургинь, сказал мне, что я могу довериться вам, — вновь заговорил Жак Клеман.

— Это правда, — промолвила Фауста очень ласково, — вы можете мне доверять…

— Вот что привело меня сюда…

Монах поднял глаза на Фаусту, как будто у него оставались еще какие-то последние колебания.

— Говорите без опасений, — сказала принцесса повелительно, и молодой человек решился.

— Да, — заговорил он горячо и страстно, — да, я понимаю, я чувствую, я вижу, что могу ничего не опасаться… Так вот, сударыня, в моем сердце созрел ужасный план. Я осуществлю этот план, даже если буду проклят. Но я попросил преподобного отца Бургиня дать мне отпущение грехов, а он мне ответил, что в столь серьезном случае только один человек в мире способен дать отпущение грехов… я подразумеваю — заранее…

— И этот человек?.. — спросила Фауста.

— Преподобный отец настоятель уверял, что вы смогли бы проводить меня к нему для того, чтобы он выслушал меня, соблюдая тайну исповеди.

— Говорите же, сударь, — спокойно сказала Фауста, — так как вы находитесь перед той, о которой говорил ваш аббат, перед той, кто отпустит вам ваши грехи — настоящие и будущие.

С этими словами Фауста выпрямилась в своем кресле. Ее поза почти незаметно изменилась: исчезла складка на платье, стан стал прямее, голова слегка закинулась назад, рука с перстнем легла на колено. Этого было достаточно для того, чтобы сделать Фаусту неузнаваемой.

Земная женщина исчезла. Перед Жаком Клеманом находилось некое таинственное существо, которое по собственной воле может менять облик и превращаться то в красивую девушку, то в пожилого священника, то в королевского рейтара.

После ночи, проведенной в капелле монастыря Святого Иакова, монах пребывал в состоянии душевного возбуждения, а вернее сказать, был охвачен своего рода безумием. Он отличался здравомыслием и имел доброе сердце, о чем свидетельствовала его встреча с Пардальяном, однако воображение переносило его в другую жизнь, как только речь заходила о его видениях и всем, что было связано с замышлявшимся убийством Генриха Валуа.

Тогда ему казалось, что он слышит нечеловеческие голоса и видит неземные существа, среди которых чувствует себя очень непринужденно, как если бы сфера фантастического стала вдруг единственной подлинной реальностью. Все прочее: окружающий мир, вера, монастырь — становилось нереальным. Единственной явью оставался сон. Бургинь, настоятель монастыря Святого Иакова, сказал ему: «Отпущение грехов, о котором вы просите, сын мой, может вам дать только посланник Святейшего Отца, Князь Церкви, обладающий полнейшей властью».

По мысли монаха Фауста, эта иностранная принцесса, примкнувшая к Священной Лиге, должна была отвести его к тому самому Князю Церкви, о котором говорил Бургинь. А Фауста вместо этого только что произнесла: «Вы стоите перед той, кто может дать вам отпущение грехов…»

Монах посмотрел на Фаусту и не узнал ее. Он увидел ее лицо, которое еще недавно было нежно-женственным, а сейчас стало величественным и ослепительно прекрасным. Его охватила какая-то странная дрожь. В его ушах раздался медный звон, который он слышал тогда, когда из реальной жизни внезапно переносился в нереальную. Его взор упал на руку Фаусты, и он не был удивлен тем, что увидел на ней папский перстень.

Жак Клеман только задрожал как в ознобе; это бывало с ним всякий раз: стоило ему соприкоснуться со сверхъестественным, как его охватывала дрожь и ледяной пот выступал на лбу. Он медленно опустился на колени и спросил, запинаясь:

— Кто вы? Вы посланы ко мне Господом? Вы один из его ангелов, как и она?..

Фауста ответила на его вопрос со всей откровенностью:

— Вы ошибаетесь, господин монах. Я не ангел. Во всяком случае, я не принадлежу к сонму тех неземных существ, которым Господь иногда позволяет общаться с избранными Им Самим. Но будьте уверены в том, что я — Его Посланник. Я та, на которую Он возложил миссию восстановить Его власть в этом мире.

Кто знает, быть может, оба они были сумасшедшие? Кто знает, какая часть этих речей было продиктована честолюбием и коварством, а какая, — истинной верой. Что определяло основные черты внутреннего мира этого исключительного существа, имя которому было — Фауста?

— Кто же вы? — спросил монах.

— Я — наместница папы! — ответила Фауста сурово. — Я та, кого тайный конклав избрал для решающей битвы со слабостью и безбожным коварством Сикста V… Я прибыла во Францию, чтобы разгромить ересь.

— Владычица, возведенная в ранг Святейшего Отца! — пробормотал Жак Клеман. — Досточтимый отец Бургинь говорил мне намеками об этом странном случае. Но я посчитал его выдумкой…

— Разве явление ангела — это выдумка? Прекрати сомневаться, монах! И склони свою голову перед Ее Святейшеством Фаустой I, как Фауста склоняет свое чело перед величием Всевышнего… Ты пришел сюда получить отпущение грехов. Только эта десница может излить благодать на твою голову. И чтобы у тебя не оставалось больше никаких сомнений, я кое-что покажу тебе…

В то же мгновение Фауста извлекла из-за пояса кинжал и бросила его на пол перед коленопреклоненным монахом. Юноша торопливо схватил его и стал рассматривать с неописуемым изумлением.

— Ведь он такой же? — спросила Фауста.

— Да, — глухо ответил Жак Клеман, — это такой же кинжал, как тот, что получил я сам, и я вижу теперь, что вы как-то связаны с ангелом…

В эту минуту с молниеносной внезапностью вокруг Жака Клемана сгустился мрак. Теперь он не видел ни Фаусты, ни всего того, что его окружало. Им овладел тот же священный трепет, который он уже испытал в капелле монастыря Святого Иакова. Вдруг слабые лучи осветили середину комнаты, и он увидел перед собой… ангела! Как и в первый раз, у ангела были черты лица герцогини де Монпансье. Жак Клеман в растерянности протянул руки к этому небесному созданию. Ангел же приблизился, склонился к нему и прошептал:

— Именно сегодня, Жак Клеман, ты узнаешь, как достичь земного счастья, бессмертия и райской жизни. На владычицу, возведенную в ранг Святого Отца, возложена обязанность наставить вас на путь истинный… Слушайте же ее…

Тотчас ангел отступил назад и, как показалось монаху, растаял в воздухе. Комнату вновь залил свет, и юноша, испуганный и взволнованный, бросился к тому месту, где только что стоял ангел. Но он увидел лишь гобелен, который закрывал часть стены.

Мысль об обмане не могла прийти в голову Клеману. Но если бы это и случилось, он вынужден был бы признать очевидное: за гобеленом, который он приподнял, не было никакой двери.

— Во имя Неба, сударыня, — вскричал он, поднося руки ко лбу, — вы ничего не видели в этой комнате, пока здесь царила тьма?!

— Господин монах, придите в себя, я прошу вас… все это время свет горел ярко и ровно!

— Как? Эта комната ни на миг не погружалась во тьму?

— Ни на миг…

— И вы не видели небесного создания там, около этого гобелена?..

— Я видела только вас, господин монах…

— Да сохранит Господь мой разум! — промолвил Жак Клеман.

— Поверьте мне, господин монах, — Всевышний сохранит вам разум, покуда ваш разум будет служить Ему.

— Так что же я должен сделать? — вскричал молодой монах.

И внезапно вспомнив слова ангела, он вновь опустился на колени, коснулся лбом пола и, распростершись перед Фаустой, прошептал:

— Вы — владычица, возведенная в ранг Святейшего Отца, я это знаю, я это вижу, я в это верю, так сжальтесь же надо мной…

Фауста долгим взглядом посмотрела на лежащего у ее ног монаха. Но не сострадание смог бы прочесть в ее взоре Жак Клеман, если бы застиг ее врасплох, а лишь холодную решимость.

— Не жалости достойны вы, но — зависти, — сказала она с той властной интонацией, которая была ей столь свойственна, — ибо вы избранник, предназначенный самим Господом для осуществления великого деяния.

— Так вы знаете? — спросил, задыхаясь, монах.

— Я знаю, что вы получили от ангела кинжал, похожий на тот, что я получила сама и который я вам только что показала. Этим кинжалом вы должны поразить Валуа…

— Значит, — сказал монах голосом, в котором все еще слышалось сомнение, — мне и впрямь придется убить короля?..

— Кто станет в этом сомневаться, ведь этот король — преступник!

— И я получу полное отпущение грехов?

— Вы его уже получили! — с важностью сказала Фауста.

Подняв правую руку для благословения, она произнесла священные слова, которые Жак Клеман выслушал с жадностью и изумлением.

— Поднимитесь, — сказала тогда Фауста, — и помните: вам вручено орудие, с помощью которого свершится небесная кара. Действуйте быстро и смело.

— Государыня, — сказал монах дрожащим голосом, — повторите свой приказ, умоляю вас. Я так боюсь что-либо напутать!.. Что я должен сделать с Валуа? Я говорю о Генрихе Валуа, короле Франции, известном под именем Генриха III. Что я должен сделать?..

— Percat iste , — глухо сказала она.

Монах поклонился и сказал:

— Каковы ваши указания? Я одинок и слаб, как же смогу я поразить его?

— Послезавтра, — сказала Фауста, — из Парижа отправится большое шествие, которое должно проследовать в Шартр, чтобы передать королю сетования парижского люда. Займите место в рядах паломников. Никто не удивится, увидев вас там. По дороге постарайтесь совершенно не привлекать к себе внимания. Скромно смешавшись с толпой, молитесь про себя и думайте о том, что Господь доверил вам судьбу новой Церкви!

— А после, когда я попаду в Шартр?.. — нетерпеливо спросил монах.

— Вы найдете меня там, и я стану руководить вами… если только сам ангел не явится вам…

— Ангел! — сказал Жак Клеман, вздохнув. — Так я его увижу?

— Я думаю, что вы его увидите, и если не в небесном воплощении, то, по крайней мере, в земном.

Жак Клеман на этот раз недоверчиво взглянул на Фаусту и спросил:

— Как, сударыня, вы знаете его земное воплощение?! Откуда вы его знаете?

— Оттуда же, откуда знаете его вы сами. Я видела то же, что видели вы, но в ином месте и в иное время. Вот и все. Я слышала то же, что слышали вы. Вы что же, господин монах, сомневаетесь в его явлении? Вы сомневаетесь в том, что Господь мог позволить небесным созданиям общаться с нами, чтобы передать нам Его волю?

— Разумеется, нет! — сказал монах с горячностью.

— Итак, если я вам говорю, что, возможно, вы увидите ангела во плоти, то это значит, что герцогиня де Монпансье будет в Шартре одновременно со мной и с вами.

Бледное лицо монаха покраснело. Он опустил ресницы, чтобы скрыть огонь, который пылал в его взоре, и пробормотал одно лишь слово:

— Мария!..

Фауста еле заметно улыбнулась и вновь заговорила тем повелительным тоном, который внушал уважение даже людям, обладавшим куда более твердым рассудком, чем был у монаха.

— Посмотрите на меня внимательно, — сказала она.

— Я смотрю на вас, — ответил монах, — и вижу в вас свою государыню.

— Действительно ли верите вы в то, что я связана с Небесным Владыкой?

— Я верю в это всей душой…

— Так вот, вы должны верить в то, что все мои слова мне продиктованы, даже внушены…

— О, — задыхаясь, произнес монах, — и что же вы мне сейчас сообщите?..

— Я сообщу вам вот что: насколько вы можете доверять самому ангелу, настолько же вы должны остерегаться его земного двойника…

— Мне следует опасаться Марии! — пробормотал монах.

— А разве она уже не попыталась ввести вас в смертный грех? Вспомните-ка про ту комнату, которую вы только что миновали, стремясь попасть сюда! Вспомните про вечер, когда вас туда завлекли… Вспомните, каким страшным был для вас миг, когда женщина, которую вы держали в своих объятиях, сбросила маску, и вы узнали в ней ту, кого тайно и очень давно обожали… Марию де Монпансье!

— О! Так значит, вы все знаете? Вы знаете, каким страшным ударом это было для меня…

Монах буквально простонал последние несколько слов. Фауста, наблюдала за ним с холодным вниманием хирурга, который надрезает плоть своим безжалостным скальпелем. Затем она отвела глаза от задыхающегося от страсти и волнения молодого человека и неспешно продолжила:

— Вспомните: с той самой роковой ночи вам кажется, что в ваших венах течет пылающая лава, а ваши обожженные жаром губы ищут в ночи поцелуя, схожего с тем, что она вам тогда подарила…

— Пощадите, государыня, — прохрипел монах. — Я не представляю, благодаря какому чуду вы узнали о тех чувствах, в которых я не имею сил признаться даже самому себе и о которых я не говорил ни одной живой душе. Но вы описываете мне эти чувства и ощущения с такой правдивостью, которая окончательно губит мой несчастный рассудок и разбивает мое сердце.

— Хорошо, — вновь заговорила Фауста с бесконечной нежностью. — Не будем больше говорить о прошлом и подумаем о будущем. Теперь вы предупреждены об опасности. И если вы окажетесь лицом к лицу с герцогиней де Монпансье…

— Так что же?.. — пролепетал монах.

— Я вам уже сказал: остерегайтесь, ибо мой долг — вас предостеречь… обезопасить… Остерегайтесь, ибо…

— Сударыня, пощадите…

— Так вот, она вас любит! — сказала Фауста.

Монах издал жуткий крик и упал ниц. Он долго оставался в таком положении, и лишь одна мысль жила в нем, пылая ослепительным пламенем:

«Она меня любит!.. Мне надо остерегаться ее!.. Мне!.. Ах! Даже если она увлекла бы меня в ад!..»

Когда Клеман поднялся, он с удивлением обнаружил, что Фауста исчезла, а его поджидала какая-то улыбающаяся молодая женщина. Она взяла его за руку и отвела к двери, которая приоткрылась по ее сигналу.

Монах прошел в эту дверь и, вновь оказавшись в таверне «Железный пресс», подумал, что видел сон. Не задерживаясь, он покинул заведение Руссотты и Пакетты и торопливо удалился…

В ту самую минуту, когда обманутый монах в восторге простерся ниц, Фауста, бросив на него презрительный взгляд, выскользнула вон через потайную дверь, приказав одной из своих камеристок выпроводить юношу.

Принцесса вошла в комнату по соседству с той, в которой она принимала Жака Клемана. Там она увидела женщину, которая ее ждала, без сомнения, с нетерпением, так как при виде Фаусты торопливо пошла ей навстречу. И если бы монах был здесь, он тотчас бы узнал одежду из белой шерсти и длинные золотистые волосы ангела, который только что ему являлся. Только лицо этого ангела, прежде исполненное серьезности и меланхолии, теперь приобрело насмешливое выражение. Эта скептическая улыбка герцогини де Монпансье могла бы, пожалуй, нанести смертельный удар религиозным убеждениям монаха.

Как бы там ни было, когда «ангел» приблизился к Фаусте, та взяла ее за руки, поцеловала в лоб и сказала:

— Вы действительно ангел грации и красоты на поле брани, где все черно и печально…

— Так он и впрямь верит в то, что я ангел? — вскричала Мария де Монпансье.

Она расхохоталась, но тотчас же добавила:

— Бедняга!

(Следует признать, было какое-то странное отклонение от нормы в том, что в этой легкомысленной и взбалмошной головке созрел столь ужасный, коварный и кровавый план.)

— Он верит в то, что вы — ангел! А разве вы и в самом деле не ангел? — снова заговорила Фауста.

— Признаюсь, моя прекрасная повелительница, — сказала Мария де Монпансье, — что иногда это даже немного пугает меня саму. Подумайте только! Ангел!.. Если бы я увидела себя в это мгновение в зеркале, я бы, наверное, упала в обморок от страха.

Фауста пристально смотрела на герцогиню, и в ее взгляде сквозил какой-то ледяной холод. Она промолвила:

— Хотя ваш святотатствующий разум не может постичь истин, которые от вас сокрыты, вы должны знать, что сам Господь предрек вам роль ангела, и вы им являетесь в гораздо большей степени, чем способны ощутить…

— Но как же… — пробормотала озадаченная герцогиня.

— Однако настало время, — продолжала Фауста, — избавить вас от этой роли. Вы слабы и не сможете более играть ее. В Шартре вы явитесь Жаку Клеману не в облике ангела, а в облике Марии де Монпансье, которая и довершит руководство его действиями…

— Клянусь, — прошептала герцогиня, — это мне нравится гораздо больше! И раз уж этот юноша жертвует собой, чтобы преподнести мне голову Валуа, то я чувствую себя обязанной вознаградить его!

— Жак Клеман примет участие в будущем шествии, — небрежно бросила Фауста.

— Значит, я буду рядом с ним, ибо намереваюсь пройти весь путь пешком. Да, пешком! Пусть это послужит отпущению моих грехов… моих настоящих и будущих грехов!..

И, быстро преклонив колена, герцогиня легкой походкой вышла через большую железную дверь. Фауста же вновь вернулась в комнату, примыкавшую к таверне «Железный пресс». Комната эта была, как мы уже заметили, ее излюбленным местом уединения; Там она прошептала:

— Итак, Генрих III умрет! Теперь жребий брошен!.. Быть может, было бы лучше, если бы он остался в живых и если бы осуществилась мечта этой безумной Марии де Монпансье… Но разве властны мы над событиями? Смерть Валуа неотвратима, так пусть же он умрет!

В это мгновение появилась одна из камеристок и тихо сказала ей несколько слов. Фауста заметно удивилась, однако произнесла:

— Проводи его ко мне, Мирти.

Служанка вышла и через несколько секунд вернулась в сопровождении мужчины, который поклонился Фаусте, не произнеся ни слова.

— Ну, полно! — сказала Фауста с той веселостью, которая иногда посещала эту женщину и которая, казалось, лишь маскировала ее всегдашнюю мрачную иронию. — Полно, господин Моревер, вас ли я вижу? Разве не были вам вручены моим казначеем сто тысяч ливров, о которых мы условились?

— О, да! Разумеется, сударыня…

— Так вы пришли получить чин капитана гвардейцев, который я не смогу вам дать, к моему огромному сожалению, ранее, чем через месяц?

— Нет, сударыня…

— Так почему же тогда вы здесь, а не в Монмартрском аббатстве?

— Да, я должен был находиться при Виолетте; но я сейчас скажу вам вот что, сударыня: герцог де Гиз строго-настрого запретил мне приближаться к аббатству, до такой степени его мучает ревность…

— Вот как? — холодно спросила Фауста. — А я-то хотела оставить ее в живых. Что ж, видно ей суждено умереть!..

— Я продолжаю, — вновь заговорил Моревер, и в его голосе тоже зазвучала плохо скрытая ирония. — Сударыня, вы должны меня знать, ведь вы прибегали к моим услугам. Следовательно, вы могли бы предположить, что, несмотря на запрет герцога де Гиза, я бы уже был в аббатстве… я бы уже похитил мою жену: ведь она и впрямь жена мне перед лицом Господа… Одним словом, я был бы уже очень далеко от Парижа вместе с красавицей Виолеттой…

— Как раз об этом мы и договаривались… — перебила его Фауста.

— Да, но произошло одно незначительное событие, из-за которого я больше не желаю бежать из Парижа в одиночку. Мне нужна надежная охрана.

— И это событие?..

— Господин де Пардальян вышел из Бастилии.

Если Моревер и испытывал какие-либо подозрения по поводу чувств, питаемых Фаустой к Пардальяну, то они развеялись в одно мгновение. Ибо поистине невозможно передать словами ту высшую степень показного равнодушия, с каким Фауста восприняла сию новость, оглушившую ее, подобно раскату грома: «Пардальян вышел из Бастилии…»

И пока ее мысли кружились в вихре смятения, она, улыбающаяся и спокойная, спросила с прежней иронией в голосе, к которой, однако, теперь примешивалась нотка жалости:

— Бедный господин Моревер, что же с вами будет?

Посетитель заскрежетал зубами. Фауста одной-единственной фразой выразила суть преследовавших его страхов: раз Пардальян на свободе, что станется с ним, Моревером?

Чудовищный сон, продолжавшийся шестнадцать лет, так никогда и не кончится! Мореверу давно казалось, что его уже нет, что он — не человек, не личность, он всего лишь тень, даже меньше, чем тень, он нечто вроде блуждающего огонька, который несется над землей, подчиняясь дуновениям капризного ветерка.

— Что со мной будет? — повторил он, как-то устало вздохнув. — Я думал, вы поняли, сударыня. Мне нужно опереться на Гиза. Нас теперь четверо, тех, кто ненавидит этого человека: де Гиз, Леклерк, Менвиль и я, — вот четверка единомышленников… четверка испуганных до смерти, если желаете…

— Испуганных до смерти? — спросила Фауста. — Я верно расслышала: испуганных до смерти?.. Гиз боится? Ну, мой дорогой Моревер, не стоит приписывать свои чувства другим…

Заглянув в глубину собственной души, Фауста обнаружила там нечто прежде ей незнакомое — ужас! Но в глазах Моревера она продолжала оставаться Фаустой, сильной, непобедимой и всемогущей. Ибо ничто в ее поведении не могло заставить заподозрить, что это самое мгновение ее мысли напоминали тополиные листья, которые ураган срывает с ветвей и уносит, беспорядочно кружа. У Моревера же не было ни силы, ни желания скрывать свои опасения и свои тревоги.

— Сударыня, — возвысил он голос. — Гиз боится. Моревер боится. И только одно может спасти всех нас: нам надо составить единый кулак, чтобы нанести врагу удар, подобный удару молнии. Гиз видел смерть вблизи десятки раз. Я помню, как он шел в бой, сняв шлем и кирасу. Он — истинный гений храбрости!.. Бюсси-Леклерк дрался со всеми, кто считается в Париже отчаяннейшими забияками, и всегда дрался с улыбкой… Менвиль нанес своим кинжалом и шпагой больше ударов, чем насчитывается колечек в его кольчуге… Я же, сударыня, — Моревер, и про меня говорят: Моревер не боится ни Господа ни Сатаны, но нет такого черта, который не боялся бы Моревера… И молва не лжет, сударыня!

Моревер огляделся вокруг, и в его взгляде горела страшная ненависть, как если бы он ненавидел все человечество. Он словно надеялся на то, что неожиданно появится кто-нибудь, на кого он мог бы излить свою ярость.

— Герцог де Гиз, сударыня, сказал нам вот что: «Я думаю, все мы умрем от руки проклятого Пардальяна!» Что касается меня, то ему даже не было нужды говорить это. Вот уже шестнадцать лет, как я это знаю! Это нестерпимо, сударыня, до такой степени, что иногда я чувствую, как безумие охватывает меня… Это не страх смерти, я никогда не боялся ее и много раз хотел покончить с собой… Для меня, как и для монсеньора, Пардальян является напоминанием о чудовищных событиях прошлого, вот почему мы страшимся будущего до тех пор, пока он жив… А ведь он жив, сударыня, он на свободе!..

Здесь Моревер в нескольких словах поведал о событиях, которые произошли в Бастилии. Фауста выслушала его рассказ с тем же спокойствием, исполненным сострадания. Моревер закончил:

— Вот что я пришел сообщить вам, сударыня… Герцог, я, Леклерк и Менвиль объединяемся с сего дня для того, чтобы поразить общего врага. Это значит, что я не могу задерживаться в Монмартрском аббатстве. Герцог отправляется в Шартр, и мы следуем за ним.

— Может, да, а может, и нет, — ответила Фауста. — Но ответьте мне, господин Моревер, какие шаги вы предприняли для его поисков? Ведь этот человек вышел из Бастилии еще утром!

— Мы назначили цену за его голову: пять тысяч золотых дукатов… но это безнадежно; ибо, по всей вероятности, он покинул Париж на рассвете; видели, как он направлялся к воротам Сен-Антуан. Мы послали нескольких всадников в сторону Венсенского леса; но я знаю, что все это бесполезно…

Моревер замолчал и с нетерпением ожидал разрешения удалиться.

— Хорошо, возвращайтесь к герцогу, — размеренно произнесла Фауста. — Мы вернемся к нашим с вами общим планам, господин Моревер, когда вы вчетвером победите вашего врага.

Моревер поклонился и направился к той же двери, через которую недавно вошел.

— Нет, — сказала Фауста, — пройдите сюда.

И она указала на дверь, которая вела в таверну. Во дворце Фаусты следовали обязательному правилу: как можно меньше людей должно входить в него и выходить обратно, и уж тем более среди бела дня.

Итак, Моревер, откланявшись, раскрыл упомянутую дверь и очутился в харчевне, а вернее, в той роскошно обставленной комнате, которая казалась продолжением дворца. Он пересек ее и вошел в кабинет в тот самый момент, когда одна из хозяек, Пакетта, появилась из другой двери. Увидев незнакомца, она живо закрыла дверь, как если бы опасалась, что он увидит людей, находившихся в соседнем помещении. Моревер уже был в общем зале, и Пакетта спросила, чего он желает. Он, наверное, тогда только и заметил, что оказался в таверне. Отрицательно покачав головой, Моревер шагнул на крыльцо.

«Это сумасшедший», — подумала Пакетта и, взяв оплетенную бутыль сомюрского вина, вернулась в тот кабинет, из которого выходила, когда встретила Моревера.

— Я испугалась, — сказала Пакетта своим гостям.

— Чего? — спросил Пардальян насмешливым тоном.

Посетители, которых Моревер едва не увидел и которые могли бы увидеть его самого, если бы Пакетта не закрыла столь поспешно дверь, были Пардальян и Карл Ангулемский. После ухода Жака Клемана они остались сидеть за столом в том же кабинете.

— Чего? — переспросила Пакетта. — Человека со зловещим лицом, не ответившего мне ни слова, когда я с ним заговорила. Бог знает, как он попал в таверну. Возможно, он ищет вас!

— Ну что ж, пусть ищет! — холодно сказал шевалье и продолжил разговор с того самого места, на котором остановился:

— Итак, моя прекрасная Руссотта, и вы, моя очаровательная Пакетта, вы обе вовсе не хозяйки «Железного пресса», как утверждает ваша вывеска. Вернее будет сказать, что вы служанки некоей таинственной дамы.

— Пусть Господь убережет вас от знакомства с ней! — вскричала Руссотта.

— Да-да, служанки! — вновь заговорил Пардальян. — А, быть может, ее шпионки?

Это слово совершенно не оскорбило бывших гулящих девиц.

— Мы не служанки и не шпионки, — просто сказала Пакетта. — Слушайте же… На следующий день после того, как мы открыли здесь таверну, дав ей название в память о вас и о Като, нам нанес визит высокий красивый человек. Он был бы совершенно великолепен, и на него было бы очень приятно смотреть, если бы не его суровое и печальное лицо. Я никогда еще не видела подобной печали. Не правда ли, Руссотта?

— Правда, Пакетта. Монсеньор Фарнезе был самым изящным светским человеком и самым мрачным священником из всех, кого мы только знали.

— Монсеньор Фарнезе! — глухо вскрикнул Карл Ангулемский.

— Именно так звали этого человека. Кажется, он кардинал. Он предложил нам помощь в обустройстве таверны и в доказательство своей искренности выложил восемь тысяч ливров, в которые обошлось нам это обустройство. Не удовлетворившись этим, он уверил нас, что будет выплачивать нам ренту в шестьсот экю на двоих, если мы согласимся сдать ему навсегда комнату в глубине «Железного пресса» и позволим пробить дверь, которая вела бы в соседний дом. Мы на все это согласились, разумеется, и понемногу этот человек обучил нас тому, чего ожидала от нас хозяйка дворца. Комната в глубине таверны была хорошо обставлена. Иногда в ней происходили веселые пирушки. Порой туда завлекали людей, которых мы после больше никогда не видели.

Пакетта на миг умолкла, а Руссотта перекрестилась.

— Когда мы поняли, что прямо у нас в доме творится нечто преступное, — продолжала Пакетта, — а мы играем роль наживки для заманивания простаков в разбойничий притон, мы, конечно, раскаялись в том, что согласились на предложение Фарнезе, но было уже поздно. К тому же от нас мало что требовалось… Только сопроводить в заднюю комнату тех, кто, зайдя в «Железный пресс», подаст нам условный знак.

— Похожий на тот, что только что подал вам этот молодой человек?

— Да… Мы ни во что не вмешивались. Провожали людей, куда нам было сказано, — и все. Мы ровным счетом ничего не знали о том, что происходит в соседнем доме.

— Вы никогда не пытались в него проникнуть?

— Конечно, пытались! — воскликнула наивная Руссотта. — Вот только…

— Что только? — спросил Пардальян.

— Однажды, — продолжила Руссотта, — мы хотели открыть дверь, но не смогли этого сделать. Тогда любопытство разобрало нас обеих сильнее прежнего, и Пакетта решилась постучать в дверь условным стуком.

— И каков же этот стук? — небрежно спросил шевалье.

Руссотта и Пакетта растерянно переглянулись.

— Вы что-то сказали? — пробормотала Пакетта.

— Да, я спросил, при помощи какого условного стука вы добились, чтобы дверь открылась. Ведь такие умницы, как вы, наверняка не ушли несолоно хлебавши…

Но на этот раз лесть не имела никакого успеха.

— Увы! Господин шевалье, разве вы не понимаете, что мы рискуем жизнью, говоря с вами о таких вещах?! Нам придется плохо, если мы раскроем вам этот секрет.

— Хорошо, мы не настаиваем! — сказал Карл Ангулемский.

— Верно, — промолвил Пардальян. — Дьявол с ним, с этим стуком. Однако продолжайте же ваш увлекательный рассказ.

Руссотта, у которой язык так и чесался, как и у всякой достойной кумушки, выкладывающей интересные новости, охотно подчинилась:

— Ну вот, значит, Пакетта постучала. И едва она постучала, как дверь отворилась. И мы обе испугались…

— Вот как? Так это было очень страшно?

— Сейчас сами поймете, — продолжала Руссотта с дрожью в голосе. — Когда дверь отворилась, мы, недолго думая, взялись для храбрости за руки и шагнули за порог — и она тут же сама собой закрылась… Свет, сначала заливавший комнату, где мы оказались, погас… Я громко закричала и упала на колени…

— Я тоже, — сказала Пакетта, побледнев при одном воспоминании об их приключении.

— Я закрыла глаза…

— Я тоже! — добавила Пакетта.

— А когда я их открыла, то увидела, что в комнате стало чуть светлее, но только чуть-чуть, так что едва можно было рассмотреть мебель и стены. Однако этого света было достаточно, чтобы разглядеть две веревки, которые свисали с потолка. На концах у них были петли… Тогда я поняла, что нас сейчас повесят, и заплакала… Внезапно в комнате появились два великана в масках. Не знаю, что думала в эти минуты Пакетта, а я так вообще ничего не соображала. Меня парализовал страх. Один из великанов схватил петлю, которая болталась надо мной, и потянул ее вниз. Веревка была длинная, так что скоро она коснулась моей головы. Я стояла на коленях, ни жива ни мертва от страха, а петля стягивала мне шею…

При этих словах Руссотта поднесла руку к горлу и глубоко вздохнула… Пакетта прошептала:

— А тем временем другой великан душил веревкой меня…

— М-да! — буркнул Пардальян. — Положение не из приятных…

— Совершенно верно, господин шевалье.

— А как же вы спаслись? Ведь вы же, разумеется, спаслись, судя потому, что стоите сейчас перед нами целые и невредимые!

— Погодите, — продолжала Руссотта, — сейчас расскажу. — Когда веревка оказалась у меня на шее, я стала читать про себя молитву, чтоб попытаться спасти мою душу, раз уж я не могла спасти тело. Но тут, приоткрыв один глаз, я увидела, что оба великана исчезли. Мы с Пакеттой стояли на коленях, лицом друг к другу, и у каждой на шее была веревка. Не знаю, как выглядела я, но вид Пакетты привел меня в ужас. Я хотела с ней заговорить, но не смогла вымолвить ни слова. Тогда, господин шевалье, о! тогда-то и произошла действительно жуткая вещь… Слушайте же… Итак, я смотрела на Пакетту, мертвенно бледную, с искаженным лицом, и я увидела, что веревка, которая обвивала ее шею, стала вдруг натягиваться! Пакетта заорала, как кошка на крыше мартовской ночью, и стремительно вскочила. Одновременно я почувствовала, что моя веревка тоже натягивается… Пришла моя очередь испустить вопль…

— Кошачий, да?

— Да, господин шевалье, — ответила Руссотта. — И я тоже вскочила на ноги! Я попыталась развязать петлю, но безуспешно: узел не поддавался! Веревка продолжала тянуть меня к потолку, но натягивалась она медленно, так медленно, что я видела это, сударь! О, я хотела ее остановить, я ее схватила… однако веревка скользнула у меня между пальцев… Я не могу выразить, сколь ужасно было наблюдать за ней. Казалось, я только и делала, что умирала, умирала каждую секунду… Еще немного, еще один рывок — и веревка поднимет меня кверху… Я буду повешена!

— Замолчи! Замолчи! — задыхаясь, закричала обезумевшая Пакетта.

— Как? Разве я что-то напутала?

— Нет, ничего ты не напутала, но ты так об этом рассказываешь… Мне кажется, что я все еще там!

— Что и говорить, — вмешался Пардальян, — хорошенькую же смерть вам уготовили!

— О! — выдохнул ошеломленный Карл. — Да эта Фауста — сам гений злодейства.

Наступило безмолвие. Руссотта и Пакетта постепенно пришли в себя и даже выпили по стаканчику вина, которое Пардальян налил им из оплетенной бутыли.

— У меня еще до сих пор сердце замирает, — вновь заговорила Руссотта. — Но все-таки я закончу. Вдруг Пакетта схватила стоявший рядом стул и влезла на него в то самое мгновение, когда веревка вот-вот должна была поднять ее к потолку. Бросив вокруг предсмертный взгляд, я тоже увидела неподалеку какую-то табуретку. Я подтащила ее к себе, вскарабкалась… Вот мы и спасены… но спасены всего на десять минут, ибо проклятые веревки продолжали неумолимо натягиваться. Мы напоминали двух беспомощных куриц, взгромоздившихся на насест, или же, если вам так больше понравится, двух уклеек на концах удочек…

И Руссотта сделала весьма выразительный жест, довершив это образное сравнение.

И в рассказе, и в поведении самой рассказчицы трагедия тесно переплелась с комедией, так что Пардальян не мог удержаться попеременно то от смеха, то от дрожи.

— Ну вот! Когда истекли десять минут, показавшиеся нам десятью веками, судари мои, — когда мы пережили десять агоний и десять смертей, веревки снова натянулись! Надежды больше не было!.. Я поднимаюсь на цыпочки и вдруг начинаю голосить как безумная: «Пощадите! Пощадите!»

— И я тоже, — сказала Пакетта. — Слышу, как кричит Руссотта, и вторю ей: «Пощадите! Пощадите!»

— И заметьте, вокруг-то ни души! Но я кричала во все горло: «Пощадите! Я больше не буду!» И веревка вдруг перестала натягиваться! Она даже немного ослабла! «Пощадите! Я никогда больше не войду сюда!» И веревка провисла!.. В следующее мгновение неизвестно откуда, послышался голос, который заставил меня похолодеть от ужаса, голос одновременно мягкий и властный. И этот голос нам говорит:

— Вы раскаиваетесь?

— Да! О! Да! — кричим мы обе, плача навзрыд.

— Попытаетесь ли вы еще раз хитростью выведать наши священные тайны?..

— Никогда! О! Никогда!..

— Хорошо! На этот раз Господь помиловал вас! Идите и служите верно!

— При этих словах, — продолжала Руссотта, запинаясь, — веревки совсем ослабли. Я соскочила с моей табуретки, Пакетта спрыгнула со своего стула. Я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, то обнаружила, что лежу на полу в одной из комнат таверны, и Пакетта — рядом со мной. Если бы не острая боль в шее, мы бы могли подумать, что нам приснился страшный сон.

И Руссотта несколько мгновений помолчала, легонько потирая затылок.

— Вот что произошло с нами, — вновь заговорила она, — из-за того, что мы захотели заглянуть за эту дверь.

— И вы понимаете, — добавила Руссотта, — что больше у нас никогда не возникало желания заходить в соседний дворец.

— Черт! — воскликнул Пардальян, — Все, что вы тут рассказываете, вызывает у меня неистовое желание пойти и увидеть все собственными глазами!

Перепуганные хозяйки переглянулись и побледнели.

— Не делайте этого! — прошептала одна.

— С вами случится несчастье! — сказал другая.

— Полно! Полно! Я думаю, вы немножко преувеличиваете. К тому же, чтобы ни случилось, все будет не столь ужасно, как тогда, когда я попал под железный пресс, о котором мне напоминает ваша вывеска.

За этими рассказами они и не заметили, как прошел день и наступил вечер. В таверне зажгли факелы и светильники, подвешенные под потолком и нещадно чадившие.

Оплетенная бутыль опустела, а затем и многие ее сестры пали жертвой застолья. Само собой разумеется, что и Руссотта, и Пакетта раскраснелись, как маков цвет. Наконец Пардальян, опустошивший страшное количество бутылок, но почти не захмелевший, решил вновь попытать счастья.

— А ну-ка, — сказал он вдруг, — чтобы вы ответили, если бы я вас сейчас попросил раскрыть мне тайну условного сигнала?

— Условного сигнала? — заикаясь, повторила Руссотта.

— Ну да, того условного сигнала, который заставляет открываться заветную дверь…

Пардальян безмятежно улыбался, произнося эти слова. Руссотта и Пакетта были почти пьяны, но разум они не потеряли. Пережитый в комнате с петлями страх никак не отпускал их и не разрешал говорить о тайнах дворца Фаусты. Услышав вопрос Пардальяна, Руссотта, женщина осторожная и дальновидная, приготовила себе путь к отступлению.

— Знаешь, Пакетта, — сказала она, — пора готовить ужин господам школярам. Пока мы здесь болтаем, у наших шельм-служанок наверняка подгорела оленина. Идем, подруженька.

И она вежливо присела перед Пардальяном и отступила на шаг назад. Однако шевалье схватил ее за руку и сказал:

— Будьте осторожны, дитя мое, вы едва не упали. У прекрасной Пакетты тоже, я вижу подгибаются колени. Поддержите же ее, мой храбрый товарищ. Удивительно крепкое это славное сомюрское винцо! Оно сбивает с ног женщин и придает силы рукам мужчин!

Герцог Ангулемский мгновенно понял замысел Пардальяна и обхватил Пакетту за некогда стройный стан. Пардальян поднялся, захлопнул ногой уже приоткрытую дверь и мягко сказал, обернувшись к женщинам:

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Господин шевалье, — отозвалась Руссотта, говоря старательно и с тем достоинством, которое часто придает речи выпитое в достаточном количестве вино, — господин шевалье, выслушайте меня. Когда-то я была на вашей стороне и оказалась в Тампле даже раньше, чем Като. Моя дорогая Пакетта тоже рисковала своей жизнью, чтобы спасти вашу. С того самого дня — а ведь это было очень давно! — каждый вечер здесь, у огня, мы говорили о вас с огромным восхищением, как говорят только о королях. Неужели вы заставите нас раскаяться в этом?

И почтенная хозяйка таверны пролила несколько слезинок. Дальше речь повела Пакетта:

— Ах! Господин шевалье, я бы никогда не поверила, что однажды вы приговорите к смерти двух бедняжек — Руссотту и Пакетту! Ведь если мы вам ответим, нас наверняка убьют!

Пардальян стал очень серьезен:

— Вы обе разбиваете мне сердце. Вы совершенно правы. Я веду себя неблагодарно и обижаю вас. Мне стыдно, и я негодую на себя и краснею!

— Вы смеетесь над двумя бедными девушками, — грустно сказала Руссотта.

— Полно! Клянусь головой и утробой, милые мои Пакетта и Руссотта, я совершенно искренне прошу у вас прощения за свое поведение… и за то, что я намереваюсь сделать сейчас. Выбирайте: или вы открываете мне условный сигнал, или я собственноручно закалываю вас вот этим кинжалом!

И Пардальян вытащил огромный кинжал. Обе женщины вопросительно переглянулись и испустили тяжкий вздох. Руссотта пролепетала:

— На двери есть крест, образованный пятью большими гвоздями. Постучите по этим гвоздям в такой последовательности: вверху, внизу, слева, справа и, наконец, в центре — и дверь откроется!

Она тотчас же прижала ладони к лицу и пробормотала, всхлипнув:

— Мы погибли!

— Вы славные женщины, — сказал Пардальян очень ласково. — Простите мне, что я с вами дурно обошелся… Ваша таверна стоит от двенадцати до пятнадцати тысяч ливров… Я ее у вас покупаю!

С этими словами он вытряхнул на стол содержимое своего кожаного пояса и подал знак Карлу, который без колебаний последовал его примеру.

Руссотта и Пакетта, завидев кучу золотых дукатов, немедленно утешились, хотя в глубине души у них все же оставалась боязнь мести, которая могла их постигнуть. Их губы продолжали сохранять горькую складку, однако в глазах появился радостный огонек.

— С этим золотом, — сказал Карл, — вы можете бежать…

— Полно! Полно! — вскричала Руссотта, упиваясь видом дукатов. — Зачем нам бежать, мой господин?

— Но веревки… кошмарные веревки, которые натягиваются так медленно?

— А мы скажем, что вы вошли в таверну вместе с тем кавалером, который нынче был здесь, и что это он показал вам условный сигнал.

— А если вам не поверят?

— Тогда и настанет время подумать о бегстве.

Пардальян пришел в восхищение от того, с какой легкостью женщины умеют решать вопросы, касающиеся совести, и даже рассмеялся. Затем, сопровождаемый Карлом Ангулемским, он направился в роскошно обставленную комнату, коя служила, так сказать, переходом между таверной и дворцом. Он подошел прямо к двери и увидел пять больших гвоздей, о которых говорила Руссотта. Тогда он принялся стучать кулаком по этим гвоздям в том порядке, который ему был указан. На пятом ударе дверь отворилась!..

После ухода Моревера Фауста осталась одна в любимой своей комнате, увешанной гобеленами. Она отослала камеристок, пришедших к ней, чтобы по обыкновению развлечь принцессу пением либо игрой на лютне.

Фауста со странным спокойствием выслушала известие о бегстве Пардальяна. Оказавшись в одиночестве, она тщательно закрыла двери, опустила скрывавшие их гобелены, медленно прошла по комнате и села в свое большое кресло. Опершись локтем о подлокотник, она стала размышлять.

«Этот человек сказал, что будет всячески препятствовать моим планам. Он держит свое слово. Мне все удавалось до того самого дня, когда он вошел в мою жизнь. Все рушится с того мгновения, как я узнала его. Почему? Исходит ли от него самого то зло, что он причиняет? Неужто именно его гений, его сила, его воля разрушают один за другим мои планы? Не моя ли собственная слабость приуготовляет гибель Гиза, гибель Лиги, гибель Новой Церкви и мою собственную?..»

Когда Фауста на людях сохраняла на лице выражение спокойствия в самых волнующих обстоятельствах, она не притворялась. Даже сейчас, будучи уверена, что ни ее охрана, ни преданные ей дворяне, ни слуги не осмелятся шпионить за ней, она была так же спокойна, горделива и безмятежна, как если бы присутствовала на какой-нибудь торжественной церемонии. Никому бы и в голову не пришло, что вся ее душа охвачена смятением.

Фауста… плакала. Но плакала она не теми слезами, что изливаются из глаз и жгут щеки… Нет, ее слезы были незримы и падали в самое сердце расплавленным свинцом. Плакали не глаза Фаусты, а ее разум…

В ее душе, в тех потаенных глубинах человеческого существа, куда мало кому удается проникнуть, звучали крики ненависти и любви, душераздирающие вопли, рыдания, проклятья. Фауста страдала. Она не узнавала себя. Она превращалась в обыкновенную женщину! Она была искренна, она сняла маску со своей души. Куда подевалась прежняя Фауста, владычица царства гордости, которая никогда не проливала слез и никогда не боялась.

«Этот Моревер, — подумала она, — говорил мне, что все они в ужасе. А я? Ужас, что ты такое?.. Ужас, ты мне незнаком!..»

Но в этот миг она вдруг поняла, постигла, что такое ужас! Она ощущала трепет при мысли о побеге Пардальяна… Она боялась. Но чего? Она не знала.

— Это моя собственная слабость превращается в его силу, — продолжала она. — Во мне живет чувство, которого я не имею права испытывать, не нарушив договор между мной и Богом! Мне назначено быть Непорочной Девой не только телесно, но и в самых сокровенных уголках души… А я так изменилась!..

Фауста почти вслух произнесла эти слова. И если бы кто-нибудь их и услышал, он все равно не смог бы представить себе всю степень ярости, ужаса и стыда, которые сотрясали душу принцессы. Фауста говорила и даже думала с какой-то мягкой меланхолией, но то был лишь покров, под которым бушевала буря.

Однако понемногу она успокоилась. По мере того, как приходило успокоение, в наружности и поведении Фаусты произошли странные изменения: лицо ее залилось румянцем, губы бормотали какие-то угрозы, внешняя безмятежность исчезла.

Фаусте вдруг показалось, что она нашла способ принудить свое сердце к молчанию и вновь обрести душевное равновесие.

«Но для того, чтобы осуществить мои планы, — уверенно сказала она себе, — надо, по крайней мере, чтобы этот человек был найден, чтобы он снова был в моей власти! А вдруг этого не произойдет?..»

Лишь только в голове у нее возникла эта мысль, как она услышала знакомый стук — стучали со стороны таверны.

«Кто это может быть?» — подумала Фауста.

В дверь постучали вторично.

— Быть может, это Гиз?.. Быть может, монах?.. Кто же это?..

Дверь автоматически открывалась на условный сигнал. Но Фауста могла помешать ей открыться, заперев небольшую задвижку, которая препятствовала действию механизма. Когда раздался четвертый удар, ей вдруг пришла в голову мысль задвинуть этот засов. Какое-то странное предчувствие велело ей не принимать нежданного посетителя, кто бы он ни был. Она торопливо поднялась и пошла к двери.

В это мгновение раздался пятый удар, и та отворилась. Фауста остановилась, окаменев от изумления: перед ней стоял Пардальян. Шевалье обернулся к Карлу Ангулемскому и сказал ему несколько необычным тоном:

— Ваша светлость, я рассчитываю на то, что вы будете охранять узника…

«Какого узника?» — спросил себя ошеломленный Карл.

— Если через час я все еще не вернусь, убивайте его без всякой жалости, вскакивайте в седло, скачите во весь опор в Шартр и предупредите короля…

«О чем надо предупредить короля?» — удивился про себя юный герцог.

Его вера в силу и изобретательность Пардальяна были безграничны. Чувствуя, что шевалье играет сейчас в опасную игру, он вместо того чтобы ответить, решительно шагнул вслед за своим другом в комнату дворца, понимая, что не имеет права на колебания, если не хочет потом корить себя за трусость.

— Монсеньор, — сказал Пардальян, схватив его за руку, — вы ведь хорошо меня поняли, не так ли?

На этот раз тон был таков, что Карл осознал: от его слепого повиновения зависит успех этого предприятия и сама жизнь шевалье!

— Будьте покойны, — холодно ответил он, — если через час вы не вернетесь, то я убью его, и завтра утром… нет, нынче же ночью Генрих III будет предупрежден…

— Отлично! — воскликнул Пардальян и легонько оттеснил Карла обратно в таверну. Затем он опустил руку, и дверь с глухим стуком захлопнулась.

Карл остался один — дрожащий, ошеломленный, расстроенный тем, что согласился расстаться с Пардальяном в такую минуту. Он припал было ухом к двери, но ничего не услышал.

…Пардальян, обнажив голову, приблизился к Фаусте; перо его шапочки касалось ковра. Он поклонился ей с уважением, которое не имело ничего общего с теми знаками почтения, к коим Фауста давно привыкла.

— Сударыня, — сказал он, выпрямляясь, — соблаговолите ли вы простить мне то, что я являюсь к вам в поздний час и через потайную дверь?

Фауста села. В ее взгляде блистала какая-то зловещая радость. Бледная, она оперлась на подлокотник своего кресла и застыла в неподвижности, так что ее можно было принять за мраморную скульптуру.

Пардальяна продолжал:

— Беседа между вами и мной, сударыня, необходима и неотложна. У меня не было выбора в способе получить аудиенцию. Я проник к вам так, как смог. Извините же меня за это серьезное нарушение этикета, принятого при всяком королевском, герцогском или… папском дворе.

На этот раз Фауста пошевелилась: она стукнула молоточком по колокольчику. Вошел какой-то человек, не выказавший никакого удивления при виде незнакомца.

— Сколько гвардейцев во дворце? — спокойно спросила Фауста.

— Двадцать четыре аркебузира, — ответил мужчина. — Но если Ваше Святейшество пожелает, можно вызвать еще лучников, у которых отдых до полуночи.

— Сколько дворян дежурят сейчас в соседнем помещении?

— Двенадцать, как обычно. Но…

— Велите гвардейцам вооружиться и наблюдать за всеми выходами. Пусть дворяне будут готовы войти сюда по первому зову. Идите!

Человек преклонил колени и вышел. Пардальян улыбнулся. Меры, принятые Фаустой, уменьшили его беспокойство. Эта женщина, возможно, и была опасна, но все же это была женщина. Теперь он уверился в том, что ему предстоит иметь дело с мужчинами. Эта мысль ободрила его.

— Кто вы такой? — спросила Фауста, как если бы впервые видела дворянина, стоящего перед ней.

— Сударыня, — сказал Пардальян, — я — тот, кого вы заставили совершить непростительную ошибку. Благодаря вашей способности к переодеванию, благодаря чудесной непринужденности, с которой вы носите мужской костюм, благодаря несравненной ловкости, с которой вы владеете шпагой, вы заставили меня тогда перед таверной «У ворожеи» ненадолго принять вас за мужчину. Вы заставили меня скрестить шпагу с женщиной; вы заставили меня нанести этой женщине укол в лоб… Вы возразите мне, без сомнения, что мне было неизвестно, что вы — женщина, но я должен был понять это, я должен был угадать ваш пол и скорее сломать мою шпагу, чем направить ее острие в вашу грудь. Этого я никогда не прощу себе, сударыня…

Пардальян, держа шапочку в правой руке и положив левую на эфес шпаги, говорил совершенно чистосердечным тоном — с нежностью во взоре и кротким выражением лица. Фауста украдкой взглянула на него. Ее глаза затуманились, а пальцы чуть заметно вздрогнули.

И если она была блестящим воплощением женской красоты, то Пардальян, стоявший перед ней в несколько театральной позе, впрочем, весьма ему подходившей, представлял собой замечательный образец красоты мужской. Лицо его было отмечено величайшим благородством.

Фауста поняла, что находится наедине с противником, достойным ее могущества, и почувствовала себя униженной из-за того, что хотела прибегать к хитрости.

— Господин де Пардальян, — сказала она, — я прощаю вам то, что вы вошли сюда без приглашения. Я прощаю вам то, что вы ранили меня в лоб. Но я заявляю вам, что вы не выйдете отсюда живым! Вы слышали, какие распоряжения я отдала?

Пардальян утвердительно кивнул. Фауста продолжала с улыбкой на по-девичьи пухлых губах:

— Я вам также прощаю — ибо вы скоро умрете, — то, что вы проникли в мои тайны и узнали, кто я такая. Прощаю и то, что вы едва не лишили меня власти и едва не сорвали мои планы, касающиеся судеб всего мира.

Пардальян поклонился.

— Сударыня, — сказал он с очаровательным простодушием в голосе и во взгляде, присущим только ему, — если вы готовы мне все это простить, то почему же вы хотите меня убить?

Фауста казалась совершенно спокойной. Ледяным голосом, лишенным какого бы то ни было выражения, она ответила:

— Вы сейчас все поймете, господин Пардальян. Я восхищаюсь вами, я уважаю вас, и я уверена в том, что вы должны умереть. Я хочу вашей смерти, сударь, потому что вы ранили меня не в лоб, а в сердце. Если бы я вас ненавидела, я бы оставила вас жить. Но необходимо, чтобы вы погибли, ибо я вас… люблю.

Пардальян вздрогнул. Последние слова принцессы показались ему в тысячу раз опаснее отданного недавно приказа. Он почувствовал, что погиб. Но даже находясь в таком положении, Пардальян не захотел отступать.

Сказанное Фаустой переносило их беседу в область высоких чувств, а падая с такой высоты, легко сломать себе шею. Он даже ощущал нечто вроде головокружения. Однако своим абсолютным спокойствием и холодностью поведения и голоса он хотел быть достойным прекрасной противницы! И шевалье проговорил:

— Сударыня, вы меня любите, и это большая честь для меня. Вы кажетесь мне столь непостижимым олицетворением красоты, траура и ужаса, что я тоже мог бы полюбить вас… да, я обязательно полюбил бы вас, если бы не любил другую…

— Вы любите? — спросила Фауста, но не с гневом, не с любопытством, не с любовью, не с ненавистью, а лишь с той ужасающей холодностью, о которой мы уже говорили.

— Да, я люблю, — сказал Пардальян с бесконечной нежностью. — И я буду любить до последней минуты моей жизни. В моей душе нет другого чувства, кроме этой любви, благодаря которой я живу и без которой меня не будет. Я люблю ее, сударыня, я люблю ее, мертвую…

— Мертвую?!

У Фаусты вырвался почти крик, глухое восклицание, и в нем смешались удивление, радость и, возможно, сожаление. Ибо Фауста, преданная своему назначению Девственницы, победила бы в своем сердце чувство ревности к живой женщине…

— Вы должно думаете, что я — несчастный сумасшедший, — вновь заговорил Пардальян. — Так и есть. Я люблю мертвую. Вот уже шестнадцать лет как она умерла, а я все еще жив… и клянусь честью, сударыня, что я буду благословлять ту минуту, когда убийцы, которых вы посадили в засаду, набросятся на меня, но есть кое-что, что привязывает меня к жизни. Значит, я буду жить, раз это нужно.

Во второй раз Фауста испытала нечто вроде жестокого унижения. Она только что, как об этом и сказал Пардальян, велела убийцам быть готовыми наброситься на шевалье. Он, между тем, утверждал с удивительным простодушием: «Значит, я буду жить, раз это нужно…»

Она была готова дать знак своим подручным, однако же сильнейшее любопытство, жгучее желание лучше узнать этого человека удерживали ее. Она рассматривала его с чрезвычайным недоумением. Он опустил голову как бы в задумчивости, а потом внезапно взглянул на Фаусту. На его губах играла лукавая улыбка.

— Сударыня, — сказал он, — прежде чем я вступлю в бой с вашими людьми и усмирю их…

— Вы думаете, что усмирите их? — прервала его Фауста со смехом, который прозвучал более чем угрожающе.

— Сударыня, я не уйду отсюда, не получив того, что мне необходимо получить, — сказал он просто. — А для этого я должен прежде всего рассказать вам, как я смог войти сюда…

Про себя же Пардальян вскричал: «О, моя достойная Пакетта, о, моя нежная Руссотта, это для того, чтобы попытаться вас спасти!..»

— Вы должны знать, — продолжал он вслух, — что у меня есть враг… простите меня, сударыня, эти подробности необходимы: этот враг — монах из монастыря Святого Иакова, его зовут Жак Клеман.

Фауста закрыла глаза, чтобы скрыть волнение, мгновенно охватившее ее.

— Этого монаха я схватил, — продолжал Пардальян, — при выходе из вашего дворца. И я знаю о его намерениях.

Пардальян знал только две вещи: Жак Клеман хочет убить Генриха III и недавно посетил Фаусту. Все остальное было лишь игрой фантазии и живого ума. Шевалье говорил себе:

«Если я ошибусь, я мертв. Если Фауста не сама вложила оружие в руку Жака Клемана, если она не заинтересована в убийстве Валуа, мне не выйти отсюда… Этот дворец станет моей могилой!..»

Глаза Фаусты были закрыты. Пардальян не представлял, о чем она думает, но храбро продолжал:

— Брат Жак Клеман, сударыня, должен убить Генриха III. И это вы подталкиваете его к преступлению. Вот что мне известно. Итак, выслушайте же меня! От Жака Клемана, которого я заставил говорить, я узнал, как можно сюда войти; я узнал про его замысел, который на самом деле принадлежит вам. Я знаю этого монаха уже давно, сударыня. В его лице вы, смею уверить, имеете страшное орудие. Он преуспеет. Он заколет Валуа, после чего господин герцог де Гиз станет королем.

Он говорил медленно, так, как продвигаются шаг за шагом по незнакомой местности, где полно рытвин и оврагов.

— Что нужно, — продолжал он, — для того, чтобы Жаку Клеману удалось содеять задуманное?.. Надо, чтобы ему вернули свободу… Также надо, чтобы короля Генриха III не предупредили о том, что господин герцог де Гиз хочет его убить…

На этот раз удар был столь силен, что Фауста вздрогнула. Пардальян заметил это и облегченно вздохнул.

«Я начинаю верить в то, что еще не совсем мертв», — подумал он.

— Итак, — сказала Фауста, — монах признался вам, что хочет убить Генриха де Валуа?

— Разве я сказал это? Предположим, что я ошибся, ибо Жак Клеман мне ни в чем не признался. Я знаю только, что он должен убить короля ради славы герцога де Гиза, и, зная это, захватил его. Если я останусь цел и невредим, если вы согласитесь оказать мне одну милость, Жак Клеман будет освобожден и пойдет, куда захочет, и сделает, что захочет. Ибо какое мне дело до того, жив Валуа или мертв? Этот человек повинен в ужасных злодеяниях. Он явился причиной таких страданий, что однажды должен ответить за подлость и получить оплеуху, а может быть, и удар кинжалом. Это в порядке вещей. Жизнь или смерть Валуа не интересуют меня, но я утверждаю, что смерть короля интересует герцога де Гиза. Если Валуа не умрет немедленно, Гиз погиб. Он это знает. Вы это знаете. Жизнь Генриха III — это смерть де Гиза и ваша тоже!

Выслушав эту простую и угрожающую речь, столь четко сформулировавшую политические перипетии эпохи, Фауста поняла, что перед ней был человек не только выдающейся храбрости, но и чрезвычайно восприимчивого ума. Природа создает, возможно, лишь одного или двух людей, подобных Пардальяну, в течение века, словно упражняясь в совершенствовании своих творений.

Она вздохнула, подумав:

«Почему этого бедного дворянина, бездомного и бесприютного, не зовут герцогом де Гизом?..»

Посмотрев на собеседников — столь безмятежных и спокойных со стороны и прислушавшись к их взвешенным словам, никто бы не поверил, что душа женщины охвачена смятением, а мужчина может в любой момент пасть мертвым, если она подаст знак своим слугам.

— Итак, — говорил Пардальян, — зная совершенно точно, что Клеман был вооружен Гизом и вами, зная, что еще долго вы не сможете найти человека, способного так, как он, посмотреть в лицо королю и не ослепнуть при этом, способного одним движением руки изменить судьбы Франции, а также Церкви, я, Пардальян, захватил этого монаха. И если вы убьете меня, он умрет, как вы могли понять по обещанию, которое только что дал мне герцог Ангулемский. Монах умирает… Генрих III предупрежден, что Гиз хочет его убить. Поход В Шартр отменяется. Шествие не состоится. Валуа сумеет защитить себя. Гиз погиб, вы — тоже. Я понятно излагаю свои мысли?

Фауста, мертвенно бледная и внешне совершенно спокойная, страдала в эти мгновения так, как не страдала никогда. Душа ее рыдала, а сердце рвалось из груди. Она ненавидела этого человека, который не боялся ее, она ненавидела его яростной человеческой ненавистью. Это она-то, желавшая возвыситься над всем человечеством!.. И Фауста была готова броситься перед ним на колени, просить пощады, признать себя побежденной, пренебречь гордостью, вновь и вновь кричать о своей любви и о том, что она всего лишь женщина!..

— Чего вы хотите? — спросила она сурово.

— Очень мало; в обмен на свободу Жака Клемана, в обмен на клятву, которую я вам даю в том, что не попытаюсь сделать ничего, чтобы противостоять его планам, я прошу у вас жизнь и свободу для двух человек. Разве это много, чтобы заплатить за смерть короля?

— Двух человек? — спросила удивленная Фауста.

— Вот мы и добрались до главного, — сказал Пардальян. — Я сейчас объяснюсь, сударыня. Я не знаю этих двух человек. Их жизнь или смерть мне безразлична, как и смерть Валуа. Но вы видели совсем недавно юношу, который готов умертвить Жака Клемана, если со мной что-либо случится. Так вот, у этого юноши есть мать, которую зовут Мари Туше. В тот день, когда мой отец должен был подвергнуться пытке, эта женщина появилась в тюрьме и спасла его… и меня вместе с ним. Сын Мари Туше дорог мне, сударыня, дорог бесконечно! И вот посмотрите, как все просто: теперь я люблю тех же людей, которых любит мой юный друг, и испытываю горячую привязанность к бедной маленькой певице, которую вы хотели сжечь живьем… Вы следите за моими рассуждениями, сударыня?

— Да. Вы только что попросили у меня Виолетту. Но я не знаю, где она.

— Я только что попросил у вас, — сказал Пардальян, — жизнь отца Виолетты и еще одного несчастного; принц Фарнезе и мэтр Клод заточены здесь в вашем дворце, и приговорены к голодной смерти. Именно этим людям я смиренно прошу вернуть свободу.

Тут Фауста сделала для себя вывод, что кто-то из ее окружения предает ее. Как иначе мог Пардальян узнать, что Клод и Фарнезе находятся в ее доме? Она не соизволила задать себе вопрос, кто же был предателем. Только нечто вроде удивления посетило эту надменную душу, закованную в латы нечеловеческой гордыни.

— Итак, — сказала она голосом, в котором звучала странная кротость, — вы пришли сюда, чтобы дать себя убить, в надежде спасти двух человек, которых вы не знаете?

— Я думаю, вы ошибаетесь, сударыня, — сказал Пардальян. — Я действительно пришел, чтобы спасти этих двух людей, но я пришел не за тем, чтобы умереть, потому что, как я уже сказал, мне совершенно необходимо еще пожить. Я лишь предложил вам сделку, предполагая, что жизнь Жака Клемана, который в моей власти, для вас более драгоценна, чем жизнь Фарнезе и Клода. Или я ошибаюсь? — добавил он с неподдельной тревогой, столь неподдельной, что она могла бы показаться притворной любому другому человеку, кроме Фаусты.

— Вы не ошиблись, — сказала она серьезно. — И в доказательство я помилую этих двух человек, приговор которым вынес, однако, суд, чьи решения обжалованию не подлежат.

Пардальян остолбенел. Он не мог поверить, что наивная хитрость, к которой он только что прибег, могла иметь столь полный успех.

Во время странной беседы, которую мы только что описали, он постоянно был начеку, напряженно прислушиваясь к звукам внутри дворца; рука его готова была выхватить шпагу.

Фауста дважды ударила по колокольчику. Вошел слуга, и в тот момент, когда он приподнял гобелен, Пардальян смог увидеть за этим гобеленом неподвижных людей со шпагами в руках.

«Это те самые двенадцать дворян, о которых шла речь», — подумал он.

— Что делают узники? — спросила Фауста.

— Принц Фарнезе сидит в кресле, а палач лежит на ковре.

«Палач!» — воскликнул про себя Пардальян.

Неясная тревога охватила его, и на лбу у него выступили капельки пота. Кто был этот палач?.. Какая таинственная связь могла существовать между ним и Виолеттой?.. Ведь этот палач был одним из узников… значит, это был тот, кого звали мэтром Клодом! Тот, кого Виолетта любила больше, чем родного отца!..

— Что они говорят? — вновь спросила Фауста.

— Они ничего не говорят. Кажется, они в беспамятстве. Однако они еще живы; грудь кардинала с усилием вздымается, и слышно прерывистое дыхание мэтра Клода…

— Отвратительно! — прошептал побледневший Пардальян.

Фауста улыбалась хищной улыбкой, которая обнажила ее зубы, прекрасные жемчуга, блиставшие под пурпуром губ.

Неужели эта женщина упивалась рассказом об ужасной агонии?.. Нет! Или мы плохо описали этот характер, или должны добавить, что Фауста не могла радоваться человеческому страданию. Она считала себя Ангелом, Посланцем, который убивает, когда нужно убить, чуждый каким-либо человеческим чувствам.

— Что они сказали? Что они сделали с того момента, как начали умирать? — спросила она, и человек ответил:

— В первые часы, которые последовали после приговора Священного суда, оба осужденных оставались неподвижны, каждый в своем углу, как бы сломленные и подавленные. Потом палач попытался найти способ выйти. Когда он понял невозможность побега, он успокоился. Прошли часы. Затем они начали сильно мучиться. Они сели рядом и попытались найти минутное забвение в беседе.

Человек говорил холодно и отрывисто; он не рассказывал, а лишь давал отчет. Пока он докладывал, Пардальян смотрел на Фаусту и вздрагивал, спрашивая себя:

«Возможно ли, чтобы женщина столь спокойно слушала подобные вещи?»

— Затем, — продолжал человек, — они снова расстались. Кардинал сел в кресло и закрыл глаза. Палач стоял в противоположном углу и пристально смотрел перед собой. Наконец наступили страшные мучения. Сначала раздались стоны, потом эти стоны перешли в крики, а крики превратились в вой; затем в яростном безумии оба кинулись к двери и осыпали ее градом ударов. Но ярость, понемногу прошла, они стали плакать и просить хоть каплю воды…

— Отвратительно! О! Это отвратительно! — задыхаясь, произнес Пардальян.

— Продолжайте, — велела Фауста.

— Наконец они захрипели; муки закончились и, я думаю, агония очень близка. Сейчас, как я уже имел честь доложить, они едва дышат; кардинал сидит в кресле, палач упал и лежит, вытянувшись во весь рост поперек ковра.

Фауста обернулась к мертвенно бледному Пардальяну, вытиравшему лоб, и сказала:

— Я хотела, сударь, поставить вас в известность, что эти два человека весьма близки к смерти…

Пардальян сделал усилие, чтобы избавиться от ощущения страха, которое его парализовало.

— Откройте дверь их комнаты, верните к жизни обоих осужденных, восстановив их силы при помощи напитка, который служит нам в подобных случаях. Потом, когда они будут способны ходить, отведите их на улицу и оставьте на свободе, сказав, что их помиловали по ходатайству шевалье де Пардальяна… Предупредите меня, как только они вернутся к жизни…

— Сударыня! — прошептал Пардальян.

Фауста сделала высокомерный жест, означавший: «Погодите! Между нами еще не все кончено!..»

Человек, который только что дал отчет о состоянии узников, удалился. Воцарилась мертвая тишина. Пардальян с неизъяснимым ужасом смотрел на эту женщину, которая в точности исполнила его требование. Прошло около получаса. Человек появился вновь со словами:

— Приказ выполнен, осужденные возвращены к жизни. Осталось только проводить их на улицу.

— Господин де Пардальян, — сказал Фауста, — проводите ваших протеже до большого вестибюля; я жду вас здесь, ибо я уже предоставила вам доказательство того, что согласна на предложенную вами сделку, а вы еще не доказали мне, что мой человек также получит свободу.

Она сделала знак, и слуга поклонился и вышел в сопровождении Пардальяна. Следуя за своим провожатым, шевалье быстро пересек два-три обширных помещения, великолепно обставленных, прошел по коридору и оказался возле открытой двери.

— Это здесь, — сказал провожатый.

Шевалье вошел и увидел сидящих в креслах принца Фарнезе и мэтра Клода. Человек, одетый в черное, без сомнения врач, склонился над ними, приводя их в чувства… Это был маленький старичок с непроницаемым выражением лица.

Прошло несколько минут. Пардальян ждал, его грудь сжимала тревога, он с болезненным любопытством смотрел на этих людей, отмеченных печатью ужасных страданий. Бедняги походили на призраков, которые зачем-то явились в мир живых.

Затем человечек в черном с тихим удовлетворенным смешком выпрямился и повернулся к Пардальяну:

— Они выздоровеют, — сказал он с гримасой, которая, несомненно, должна была изображать улыбку, — если будут осторожны и проявят сдержанность в еде и питье в течение недели. Да славится наша святейшая владычица, пощадившая их!

С этими словами маленький старичок отвесил преувеличенно низкий поклон, тщательно заткнул бутылочку, которую держал в руке, бросил последний взгляд на двоих осужденных и вышел или, вернее, исчез, ибо невозможно было сказать наверняка, куда он скрылся. Пардальян торопливо огляделся и, приблизившись к Фарнезе, прошептал ему на ухо:

— Выйдя отсюда, зайдите в соседнюю таверну, отыщите там герцога Ангулемского и отправляйтесь втроем ждать меня на постоялый двор «У ворожеи» на улице Сен-Дени… Итак, сударь, — продолжал он громко, — как вы себя чувствуете?

Кардинал и палач смотрели на него, и в их взглядах читались растерянность и нерешительность, они были столь поражены, что их удивление граничило с помутнением рассудка. Щеки у них глубоко впали, а глаза ввалились в глазницы.

Но вдруг лица их порозовели. Это подействовал напиток маленького старичка. Они поднялись на ноги. Их первым движением был шаг в сторону двери. Затем они остановились в каком-то детском испуге: их мозг, почти убитый страданием, отказывался служить им.

— Во имя Виолетты! — пылко прошептал шевалье.

— Виолетта? — невнятно пробормотал Фарнезе, казалось, память и речь изменили ему.

Однако же на Клода имя Виолетты произвело действие, сравнимое с тем, что он испытывал глотнув средство маленького доктора. Он вскрикнул и сжал кулаки.

— Вы говорите: Виолетта! — сказал он, задыхаясь.

— Да! — подтвердил Пардальян. — Если вы ее любите, сделайте так, как я говорю: войдите в «Железный пресс», найдите там герцога Ангулемского, и все трое оправляйтесь ждать меня в таверну «У ворожеи». Тише! Нас подслушивают…

Пардальян взял Фарнезе и Клода под руки, увлекая их за собой.

— Идемте, — сказал он, — вы разве не слышали, что благородная Фауста пощадила вас?..

Пленники двинулись вперед. Что с ними случилось? Где они? Куда они идут? Кто этот человек? Они ничего не знали. В их головах царила пустота…

Через несколько мгновений шевалье, которого направлял человек Фаусты, привел несчастных к главному входу. Все комнаты и коридоры дворца казались пустынными. Но в главном вестибюле стояли около двух десятков гвардейцев. Большая железная дверь приоткрылась. В то же мгновение Фарнезе и Клод оказались на улице, и кто-то из присутствовавших громко проговорил вслед:

— Идите и благословляйте владычицу, которая пощадила вас по ходатайству господина Пардальяна!..

Сколь ни мало времени оставалась отворена железная дверь, шевалье, возможно, и воспользовался бы им, чтобы, атаковав кучку гвардейцев, выскочить на улицу. Однако его удержало то соображение, что состояние, в котором находились двое помилованных, не давало повода надеяться на успех предприятия. То есть он-то, безусловно, убежит, но Клода и Фарнезе вновь поймают, и все, что он только что проделал окажется напрасным.

Итак, он позволил двери захлопнуться и, следуя все за тем же человеком, через несколько мгновений оказался перед лицом Фаусты.

Он поклонился ей не без волнения и сказал:

— Сударыня, дело сделано: двое несчастных свободны. Вы только что снискали такие права на мою признательность, о коих я никогда не забуду.

И, так как Фауста глубоко задумавшись не отвечала, он продолжал:

— Сколь ни мало я значу, сколь ни могущественны и прославлены вы сами, кто знает, быть может, эта благодарность бедного шевалье и принесет вам какую-нибудь пользу?

Фауста слегка повернула голову в его сторону и спросила:

— Где монах Жак Клеман?

— Он на свободе, сударыня, — ответил Пардальян без колебаний. — Так же свободен, как кардинал и палач, которые только что вышли отсюда. Сударыня, — продолжал он, и пламя дерзости и отваги озарило его лицо, — вы вольны рассматривать меня как заложника. Но пускай никто не говорит, что я вас обманул, отплатив этим за великодушный поступок, который вы совершили в ответ на мою смиренную мольбу. Признаваясь вам, я, несомненно, лишаю себя всякой надежды на спасение. Но знайте же: Жак Клеман никогда не был в моей власти, и он не находится сейчас во власти герцога Ангулемского…

— Значит, — сказал Фауста, — я могу отдать приказ казнить вас, и планы монаха относительно Генриха III не будут разрушены?..

— Вы можете это сделать, сударыня!

И Фауста произнесла голосом, лишенным всякого выражения и заставившим дрожать самых храбрых людей:

— Тогда я сейчас отдам этот приказ. Приготовьтесь к смерти, шевалье!

Пардальян медленным движением вытащил свою шпагу, посмотрел Фаусте в лицо и сказал:

— Я готов, сударыня!

Тут Фауста поднялась со своего места и приблизилась к Пардальяну.

Он едва ее узнал…

Это не была более ледяная статуя. Это не была более воплощенная гордость, это не было более олицетворенное величие, которое заставляло склоняться головы и внушало ужас. Та, что шла сейчас к нему, была женщиной во всем блеске красоты, женщиной, которая горит от любви и, неистовая, сама предлагает себя!

Глаза этой женщины, удивительные глаза, похожие на черные бриллианты, изливали страсть… и слезы, которые текли по щекам и высыхали от их пламени.

Пардальян обеими руками опирался на эфес своей шпаги, конец которой был вонзен в пол. Оставаясь неподвижным от удивления, он переживал одно из тех странных мгновений, которые остаются в памяти лишь как воспоминание о сне, будто бы их и вовсе не было…

Когда Фауста оказалась около шевалье, она трепетала, грудь ее вздымалась от смятения и страсти, а глаза были затоплены безмерной болью. Она подняла руки… Скульптор пришел бы в отчаяние, безнадежно пытаясь передать их изумительную форму, гармоничность и изящество…

И эти руки обвили шею Пардальяна… Она прильнула к нему, как бы обволакивая его своей лаской… Принцесса, рыдая, привлекла к себе его голову… и ее горячие губы с неистовой силой прижались к губам шевалье…

Жгучее ощущение от этого поцелуя едва не заставило Пардальяна отступить назад… Однако его собственные губы не отозвались на него! Он не закрыл глаза. Бесстрастно и холодно он смотрел в глаза Фаусты — Ангела, ставшего женщиной, девственницы, в сердце которой внезапно проснулась любовь.

Пардальян изведал ее поцелуй, жгучий и исступленный, но не ответил на него… Пардальян любил умершую! Пардальян до последнего вздоха был обречен любить Лоизу!..

Наконец Фауста медленно разжала руки и отошла от него… Она удалялась, и Пардальяну вновь начинало казаться, что перед ним — не женщина, воплощение великой любви, а всесильная Владычица, Величество, Святейшество…

Когда Фауста оказалась уже почти в другом конце комнаты, она вдруг заговорила. Ее голос зазвучал будто издалека, как если бы доносился с небес или из-под земли… Фауста произнесла:

— Пардальян, ты скоро умрешь… Не потому, что ты хотел разрушить мои замыслы, не потому, что восстал против моей власти, не потому, что отнял Виолетту, не потому, что сразился со мной и победил меня… Пардальян, ты умрешь потому, что я люблю тебя!..

На мгновение она остановилась. Шевалье, все такой же неподвижный и непреклонный, не сходя с места, по-прежнему опираясь на шпагу, смотрел на нее, и ему мнилось, что он видит тень, исчезающую под музыку рыдания.

Он слышал этот голос, невыразимо нежный, слушал речитатив любви и боли, волшебную и чарующую песнь души, которая хочет преодолеть самое себя и смиряется со своим поражением. Голос этот был прекраснее человеческого, потому что Фауста, сейчас действительно стояла выше всего человеческого. Она продолжала:

— Ты любим той, которая никогда не любила; это сердце выточено из алмаза и никогда не отражало ничего, кроме огня внеземного разума, теперь же оно отразило твой образ… Девственница, воплощение гордости и чистоты, унизилась перед тобой… Я не имею права любить. Поэтому человек, которого я люблю, должен умереть. Пардальян, я проливаю слезы, но я тебя убиваю. Тот, кто любит умершую, тот, кто постиг величие и гармонию верности, тот поймет смысл поцелуя, который девственница запечатлела на твоих губах. Узнав тебя, я не находила уединения даже в мыслях… Ты вошел в мою душу, несмотря на мое отчаянное сопротивление. А в эту душу не смел проникнуть никто. Именно поэтому ты умрешь, как умерла та, которую любишь ты. Прощай, Пардальян, ты получил поцелуй Фаусты, поцелуй любви и смерти.

С этими словами Фауста удалилась, растаяла, словно изменчивая и колеблющаяся тень. Внезапно Пардальян перестал что-либо видеть. Он был один; какая-то погребальная тишина воцарилась в комнате. Странные ощущения обуревали его, ибо он понял эти слова, слова, исполненные восторженного мистицизма, граничащего с безумием, которые обычный человек принял бы за проявление помешательства…

Но Пардальян не был человеком, склонным долго витать в облаках, и он незамедлительно вернулся на землю. Его лишь пробирала дрожь — последнее, что осталось от тех поразительных впечатлений, которые он только что испытал. Удостоверившись, что он по-прежнему сжимает в руке свою славную шпагу, шевалье улыбнулся.

— Умереть! — прошептал он. — Легко сказать! Госпожа Фауста — прекрасное создание, и досадно, что столь прелестное тело служит вместилищем зла… Она уверяет меня в том, что я скоро буду убит. Почему? Потому, что она меня поцеловала. Клянусь головой и утробой, этот предлог кажется мне недостаточным. К тому же, помнится, меня и прежде пытались убить — то одного, то в компании с отцом, но я всегда ухитрялся спасти свою шкуру… Так будет и на сей раз, клянусь рогами дьявола!

Однако, поскольку в пустынной комнате продолжала царить тишина, Пардальян начал спрашивать себя, какую же смерть уготовила ему странная колдунья.

Пробуя пол ногой при каждом шаге, все время начеку, со шпагой в руке, он направился к двери, через которую вошел сюда, то есть к той, что вела в «Железный пресс». Он попытался ее открыть, но не заметил ни замка, ни задвижки; дверь, открывавшаяся с помощью механизма, должна была и закрываться так же.

В этот момент Пардальян вспомнил фантастический рассказ Руссотты и поднял глаза к потолку, чтобы посмотреть, не свисает ли с него какая-нибудь прочная веревка со скользящей петлей. Но он не увидел ничего, что могло бы намекнуть на возможность казни через повешение. «Однако нужно же мне выбраться отсюда!»

И Пардальян решительно направился вглубь комнаты, к тому гобелену, за которым исчезла Фауста. Он приподнял ткань и увидел, что перед ним находится пустынный коридор. Куда вел этот коридор? Пардальян не имел об этом ни малейшего представления. Но окружавшая его тишина и полное одиночество вызвали у шевалье нервный озноб — верный спутник страха.

— Черт побери! — прошептал он, продвигаясь вперед. — Никто не сможет сказать, будто бы я покорно ждал от этой проклятой колдуньи повеления удалиться. Так вперед же, и к дьяволу тайны.

Он ускорил шаг и вскоре добрался до какой-то обширной залы. Едва он вошел туда, как дверь за ним захлопнулась. В то же мгновение в другом конце помещения открылась другая дверь…

— Кажется, я должен идти туда, — сказал Пардальян. — Что ж, пойдем!

И он продолжал идти вперед со шпагой в руке. Он шел в полной тишине. Кругом не было видно ни души. По мере того, как он проходил через очередную дверь, она за ним закрывалась. Таким образом он пересек много комнат, обставленных с роскошью, какую он даже не мог себе вообразить. Легко понять, однако, почему ему вовсе не хотелось на ходу любоваться картинами, статуями, огромными вазами, наполненными редкими цветами, драгоценной мебелью, драпировками, каждая из которых представляла собой целое состояние. Подобное путешествие через дворец, забитый гвардейцами и одновременно, казалось, совершенно пустой, могло бы вызвать помутнение рассудка менее крепкого, чем у Пардальяна.

Постепенно он начал ощущать проникающий в душу страх. Таилась ли здесь смертельная опасность? И в чем она заключалась? В этих закрывающихся за его спиной дверях была какая-то мрачная угроза, как будто ему говорили: «Ты больше никогда не пройдешь здесь снова!..»

Однако он не останавливался. Все казалось ему более предпочтительным, чем эта дрожь, охватывавшая его всякий раз, как он собирался передохнуть. Перед ним открывались двери, управляемые невидимыми руками, которые как бы указывали ему путь.

— Мне надо дойти хоть куда-нибудь! — сердито ворчал шевалье, напоминавший себе сказочного принца, со шпагой в руке обходившего некий заколдованный замок.

Несмотря на силу духа, он все же испытывал легкое головокружение в предчувствии неизвестной опасности. Он прошел еще один зал, огромный и пышный, с колоннами из яшмы… тронный зал; потом были две-три комнаты, которые Пардальян преодолел почти бегом, задыхаясь, взлохмаченный, с тревогой в сердце, крича во весь голос:

— Итак, все в этом гнезде убийц боятся моей шпаги!..

Пардальян кривил душой: это он сам боялся… боялся тишины, одиночества, неизвестности. Однако он приободрился, неожиданно попав в комнату с голыми стенами, мрачную, похожую на разбойничий притон или тюрьму… Но в этой комнате были люди, люди из плоти и крови, как и он!.. Шевалье глубоко вздохнул и рассмеялся, половчее перехватывая шпагу.

— Клянусь потрохами дьявола, я чуть было не испугался, — сказал он.

Однако именно в это мгновение как раз и пришла пора испугаться: здесь было около тридцати человек вооруженных рапирами и кинжалами. Они стояли около стен по периметру комнаты. Когда Пардальян вошел, никто из них не шелохнулся. Одной минуты вполне хватило, чтобы оценить обстановку. Смерть была совсем рядом…

Дверь, как и все другие, тотчас же закрылась, а в самом центре поля возникло квадратное отверстие. Он слышал, как внизу шумят воды Сены. Со всех сторон его окружали вооруженные люди. Если он, защищаясь, совершит промах, то непременно упадет в реку. Если он двинется вперед, назад, направо или налево, то наткнется на стальные клинки, которые тускло мерцали в этом едва освещенном зале — той самой комнате смерти, куда мэтр Клод пришел, чтобы задушить Виолетту и сбросить ее труп в реку, волны которой со смутным рокотом бились о фундамент дворца.

Как мы сказали, на минуту воцарилась тишина.

«Если бы только мне удалось забиться в какой-нибудь из этих углов!» — подумал Пардальян.

Внезапно по другую сторону стен раздался оглушительно-громкий раскатистый звук, похожий на тот, что издают две металлические тарелки, силой ударившись друг о друга. Тогда неподвижные фигуры вдоль стен ожили и зашевелились; шпаги были готовы к бою; в то же мгновение Пардальян увидел, что стоит в центре большого круга, образованного клинками.

Круг медленно сужался. Каждый из убийц, выставив вперед обнаженную шпагу, двигался по направлению к зияющей дыре. Казалось, они не замечают Пардальяна и даже не думают о нем. Этот маневр показался Пардальяну замечательным в своей простоте, ибо в какую бы сторону он ни повернулся, он обнаруживал у своей груди клинок. Сомнений не было: или он будет вскоре весь исколот шпагами, или, вынужденный отступать, сам прыгнет в темные воды Сены!

Все это Пардальян увидел и понял в течение двух секунд.

В то самое мгновение, когда статуи ожили и задвигались, он бросился вперед, чтоб вырваться из круга клинков, и нанес прямо перед собой два-три удара. На сей раз дрожь, порожденная ужасом, охватила его с головы до ног: он был уверен в том, что задел осаждавших его… что он смертельно ранил нескольких человек!.. Но никто из них не упал!..

Он понял, что все эти люди одеты в кольчуги, делавшие их тела недосегаемыми для ударов.

Тогда он взглянул на их лица. Так как нападавшие продвигались вперед невероятно медленно, ему хватило времени, чтобы рассмотреть их… Ужас проник ему в самое сердце, ибо он понял, что эти неподвижные лица, без единой морщины и лишенные всякого выражение, похожие на лица мертвецов, были масками! Нет, он не мог поразить эти зловещие статуи даже в лицо!

Шевалье бросил быстрый взгляд назад. Он был в трех шагах от квадратного отверстия, готового его принять. Во второй раз он бросился на них — молча, задыхаясь от тоски и безнадежности. И вновь отступил: никто из нападавших не получил даже царапины, а сам он был ранен в плечо из-за того, что защищала его всего лишь кираса из буйволиной кожи.

Он собрался с силами. Круг стальных клинков еще немного сжался… «Статуи» сделали два шага вперед и теперь окружали его двойным кольцом.

В это мгновение из таинственных глубин дворца раздалось погребальное пение, как если бы множество монахов или священников были собраны для того, чтобы исполнять «Dies irae» . Одновременно с этим раздался колокольный звон, и завывания органа полились широкими волнами жалобной и грозной музыки.

Пардальяна охватила смертельная дрожь. Это его отпевали монахи, хотя он и был еще жив! Это Фауста, утонченная любительница фантастических мизансцен, заставила служить панихиду по живому человеку! Тогда разум Пардальяна сумел преодолеть страх! Он вдруг ощутил то страшное хладнокровие, ясность видения, способность молниеносно принимать решения, которые порой сопутствуют «приступам безумия».

В тот самый момент, когда шпаги вот-вот должны были его проткнуть, столкнуть в дыру, он нагнулся, съежился, а затем стремительно бросился вперед. Пардальян уподобился атакующему кабану, выставившему вперед клыки. Раздались два или три крика боли, два человека упали со вспоротыми кинжалом животами, ибо шевалье, не имея возможности поразить ни лица в масках, ни защищенные кольчугами груди, ухитрился напасть снизу. Через мгновение он был вне адского круга и, разом вскочив на ноги, добрался до угла комнаты и забился в него!..

Наступила минутная передышка, во время которой низкие голоса находившихся далеко монахов, завывание органа и звон колокола покрывали все прочие звуки.

Среди палачей наступило смятение. Потом один из них, несомненно, начальник, произнес сурово и коротко несколько слов. Тотчас же был проделан новый маневр. Быстро и молчаливо круг распался, нападающие перестроились и четырьмя рядами стали продвигаться в направлении угла, где прижимался к стене приговоренный к смерти.

В эту минуту Пардальян, дрожа всем телом, с нервами, натянутыми, как струны, что вот-вот лопнут, с пылающей головой, бросил вокруг взгляд хищного зверя, попавшего в ловушку. Он глубоко, хрипло вздохнул… В следующее мгновение он вложил свою шагу в ножны и схватил предмет, висевший на стене.

Эта комната, как мы уже сказали, служила для совершения казней. Здесь убивали тех, кого приговорил к смерти секретный суд. Это была комната палача… А поскольку это была комната палача, то везде, по всем стенам, были развешаны соответствующие орудия убийства: связки веревок, булава, тесаки, топоры…

Предмет, который схватил Пардальян, оказался булавой. Она представляла собой огромный железный шар, покрытый шипами и насаженный на рукоятку из шероховатого, едва обструганного дерева.

Итак, во время минутной передышки, убийцы перестроились для новой атаки.

Пардальян, сжимая в руке булаву, увидел, как они размеренным шагом двинулись на него. Толпа этих людей являла собой нечто похожее на чудовищного зверя, покрытого стальными иглами, и напоминала боевое построение древних фиванцев.

«Если я буду ждать, я умру», — сказал себе Пардальян. В то же мгновение он взялся за булаву обеими руками и пошел вперед!.. Не бросился, а именно пошел. Вид его в эту минуту был поистине угрожающим; гибкий и энергичный, он сделал три шага… И вот огромная булава поднялась, раскрутилась у него над головой, засвистела и обрушилась вниз. Раздались глухие удары, короткие стоны, похожие на стоны убиваемых животных… люди Фаусты один за другим падали с размозженными головами. Банду нападавших охватило ужасное смятение. Забыв про приказ молчать, они изрыгали проклятья, заглушаемые завыванием органа, похоронным звоном колокола и далекими голосами монахов, выводивших «Dies irae!»

Пардальян находился в центре обезумевшей шайки, которая крутилась вихрем, рычала, вопила, пыталась нанести ему смертельный удар… Но как можно было его поразить? Булава, страшная булава описывала круг смерти! Он стоял, расставив ноги, как если бы не сходил с этого места целую вечность — не произнося ни единого слова, с красноватым отблеском в глазах, вспыхивавших искрами сумасбродного смеха и торжествующей иронии. А над его головой не прекращалось однообразное и сокрушительное движение двух рук, управлявших булавой.

Шайка беспорядочно отступала. На полу лежало семь трупов. Во время этого безумного отступления несколько человек провалилось в дыру. Падая, они цеплялись один за другого и кричали предсмертным криком…

После этой атаки, которая продолжалась, возможно, всего минуту, Пардальян сам пошел вперед! Он шагал, не беспокоясь о том, куда нанести удар, оставляя возможность булаве самой выбирать жертвы среди неистово вопящих членов раздробленной, распавшейся, обезумевшей от ужаса банды!

Когда он добрался до противоположного конца комнаты, он обернулся и передохнул немного, опираясь на свою булаву. Пардальян был весь в поту, на губах его замер хрип, широкая грудь вздымалась от учащенного дыхания. Его бледное лицо было страшно, глаза метали молнии, ноздри раздувались, и смех, еле слышный и полубезумный, кривил его губы…

Он отдыхал лишь секунду и видел, словно сквозь туман, дюжину мертвых тел, лежавших в лужах крови. Пол был усыпан обломками шпаг и масок, стены усеивали зловещие красные капли…

А неподалеку сгрудилось несколько убийц, которые яростно колотили по стене эфесами своих шпаг, завывая и обезумев от ужаса… Наверно, где-то там была дверь, но она никак не желала открываться!

Это была последняя предосторожность, принятая Фаустой, желавшей смерти Пардальяна… Она не хотела оставить никакой надежды на бегство… А быть может, не хотела оставить никакой возможности для себя уступить чувству жалости!..

Итак, дверь не поддавалась. Звуки органа и погребальное пение перекрывали шум, создаваемый призывами о помощи. Если же кто-то и слышал эти призывы, то мог предположить, что Пардальян предпринял отчаянную попытку защититься и убил кое-кого из нападавших перед тем, как умереть!..

Внезапно все находившиеся в комнате смерти поняли это. Убийцы, прекратив свои завывания, повернулись к шевалье, рассвирепев, с дикими проклятьями бросились на него…

Два шага вперед! И та самая булава, которую палач с трудом поднимает, чтобы нанести всего лишь один удар, вновь начинает описывать круги!.. К этому человеку невозможно приблизиться!.. Они отступают!.. А он вновь движется вперед!

Пардальян прошел комнату из конца в конец, и вдруг весело рассмеялся: еще трое бандитов провалились в дыру… Теперь их осталось только семь или восемь, и они трепетали от страха и что-то невнятно шептали, ибо сорвали себе голос долгими воплями…

Еще трижды они набрасывались на него, желая поразить, куда только можно: в руку, в лицо, в ноги… И каждый раз он вдребезги разбивал один череп! Булава делала свое дело: вращаясь, наталкиваясь на голову или плечо, она дробила, сокрушала насмерть… И вдруг Пардальян увидел, что все его враги повержены!.. Булава выпала из его рук. Он попытался ее поднять, не смог и прошептал:

— Как я мог держать это в руках?

Он огляделся вокруг. Поскольку ему было трудно дышать, он оторвал воротник своего камзола. Только тогда он оценил ужасающий результат бойни, и его лицо стало мертвенно бледным. Он подумал о женщине, ставшей причиной всего этого кошмара, и ощутил прилив ненависти. Какое-то время (он не мог определить, сколь долго) Пардальян был во власти лишь одного чувства — чувства безумной ненависти. И если бы Фауста появилась в это мгновение перед ним, он бы ее убил…

Затем он успокоился, утер пот со лба и прошептал:

— Бедняги!

Он еще раз вытер лицо, думая, что его заливает пот, но тут заметил, что плачет…

Во дворце чьи-то замогильные голоса монотонно читали по нему отходную. Внезапно наступила полная тишина. Пардальян понял, что сейчас сюда придут, желая убедиться в его смерти, в том, что он — неважно живой или мертвый — сброшен в реку. Эта мысль заставила его собраться и вновь вернула ему хладнокровие. Одновременно она позволила ему с большей справедливостью оценить ситуацию с точки зрения законов морали.

— Каждый защищает свою шкуру как может, — проворчал он. — Здесь было поле битвы. Я убил для того, чтобы не быть убитым. А так как я сделал, защищаясь, все что было в моих силах, то пришло время покинуть негостеприимное место…

Говоря так, он, прищурившись, созерцал дыру, куда его хотели сбросить и которая представляла теперь единственный шанс бежать. Он подошел к ее краю, встал на колени, вгляделся — и не увидел ничего, кроме мрака; но он очень хорошо слышал, как там в глубине, тихо шептались и шелковисто скользили воды реки.

Ему нельзя было терять ни секунды. Он ухватился обеими руками за края дыры и, повиснув на них, соскользнул вниз; ногами, болтавшимися в пустоте, он постарался нащупать… Есть! Он спасен!

Как мы сказали, комната для казней располагалась над рекой. Она не была частью самого здания дворца, а являлась его пристройкой. Пол ее был настелен на сваи, выступавшие из воды. Ноги Пардальяна наткнулись на одну из этих свай. Она шла по диагонали, упираясь в пол.

Пардальян, продолжая ощупывать ногами это скользкое бревно, понял, где оно заканчивается: свая доходила почти до самого отверстия в полу! Нечто похожее на стон сорвалось с губ Пардальяна; это было восклицание человека, знающего, что он спасен.

Обхватив сваю ногами, он отпустил края дыры и мгновенно уцепился за бревно обеими руками. Это мог проделать только человек, который страстно хочет жить, потому что ему есть кого любить и кому мстить!

Соскользнув по свае, он почувствовал, что погружается в воду.

— Отдохнем немного, а затем я пущусь вплавь, и было бы очень странно, если бы я не добрался до того или другого берега… Вот я и вырвался из когтей прекрасной Фаусты и думаю, что…

Пока он говорил эти слова, что-то мягко задело его. Пардальян коснулся этого предмета, ощупал его руками, — и его охватил озноб от ужаса: это был труп, труп одного из людей, упавших в реку! Почти тотчас же он задел другой труп, покачивающийся на волнах. В ту же секунду около него, около той сваи, за которую он цеплялся, Пардальян разглядел еще несколько тел… Волны качали их, поднимали, опускали, но не уносили прочь!

Почему?! Почему они оставались здесь?!

В этот момент Пардальян вновь ощутил отвратительные прикосновения: ледяные руки легко дотрагивались до него, вызывая дрожь своими жуткими ласками. Трупы кружились по воле водоворота, как если бы звали его, давали ему знак следовать за ними и стремились утянуть его за собой. Разум шевалье мутился от ужаса…

Он находился в воде, уцепившись за бревно, погрузив пальцы в липкий мох, покрывающий его. Черные струи Сены скользили между сваями и разбивались о фундамент дворца, а вокруг него все плавали и плавали трупы! Они касались его, натыкались на него, жили какой-то своей жуткой жизнью и безмолвно кружились в страшном хороводе.

Пардальян чувствовал, что волосы у него встали дыбом, а рот раскрылся для крика, но крик этот застрял в горле; глаза расширились, чтобы хоть что-то рассмотреть, но он ничего не видел, или, по крайней мере, различал все неясно. У него была заторможена сама способность мыслить, в мозгу оставался лишь страх. Затем ощущение тоски и ужаса, вызванного шевелившимися в воде трупами, стало столь нестерпимым, что он почувствовал, как его мысль просыпается… Он понял, однако, лишь одно: еще минута — и он лишится рассудка! Так что ему надо не бояться мертвых, как он не боялся живых, а поскорее броситься в воду и утонуть!

Это ощущение, в свою очередь, прошло, и Пардальяну удалось частично преодолеть страх. Он поднял голову и там, в вышине, в неясном свете увидел квадратное отверстие. Тогда он подумал о том, что может избежать объятий мертвецов, поднявшись наверх. Возможно, он найдет способ выйти из дворца. По крайней мере, он сможет дать отдых своему разуму и телу…

Он начал выбираться наверх и вскоре избавился от леденящих душу прикосновений. Но он слышал, как тела продолжали мягко сталкиваться в таинственном хороводе смерти. Однако теперь он вздохнул с некоторым облегчением. Едкий холодный пот струился по его лицу, но он не мог его стереть и даже не думал об этом. Весь остаток его сил был направлен на достижение единственной цели: вновь подняться в комнату и бежать, во что бы то ни стало бежать!..

Когда он почти преодолел путь между отверстием наверху и трупами внизу, он услышал голоса и понял, что в комнату ему дороги нет, так как там теперь звучали шаги множества людей, восклицания, проклятья…

Итак, если он спустится вниз, то попадет в омерзительное окружение трупов и сойдет с ума. Если он поднимется наверх, то едва его бледное лицо покажется в отверстии, как он тотчас же будет убит и сброшен к трупам…

Пардальян, из последних сил сжимая руками и ногами балку, замер, задыхаясь, потеряв голову, в полной растерянности. Вдруг шум в комнате стих; он услышал чей-то голос и узнал его. До его слуха донесся вопрос:

— Что происходит?.. Где осужденный?..

Пардальян услышал, как кто-то ответил:

— Ваше Святейшество может видеть, что господин де Пардальян был сброшен вниз нашими людьми, но его смерть стоила нам очень дорого! Он устроил настоящую бойню: он сбросил дюжину человек вниз и убил остальных… Посмотрите!..

Пардальян поднял голову и заметил тени склонившихся над отверстием людей. Он ясно различил Фаусту. Он видел ее в течение минуты. Он слышал хриплый вздох, вырвавшийся из ее груди. Затем она медленно выпрямилась. Человек, который говорил раньше, добавил:

— Какая счастливая мысль пришла вам, Ваше Святейшество, установить вершу-ловушку…

«Вершу-ловушку!» — прошептал Пардальян про себя.

— Таким образом, — продолжал этот человек, — теперь больше невозможно бегство, как это случилось с Клодом…

На несколько мгновений воцарилась тишина. Пардальян размышлял.

«Они скоро уйдут, тогда я поднимусь. Поскольку они считают меня мертвым, у меня есть шанс выпутаться; но что такое эта верша?..»

В комнате ходили туда и обратно, затем издалека, но все еще достаточно ясно, раздался голос Фаусты:

— Пусть завтра откроют вершу для того, чтобы река унесла тела… И пусть закроют люк…

В то же мгновение неясный свет, который Пардальян видел над своей головой, внезапно померк, и он услышал глухой шум: это закрылся люк! Квадратной дыры в полу комнаты смерти более не существовало!

Пардальян испытал потрясение, от которого не было лекарства. Рухнули все его надежды. Он погиб! Ничто не могло его спасти. Те, кто находился наверху, отрезали ему все пути. Что же касается возможности бежать, переплыв реку, то теперь он понимал, что это немыслимо! Он понимал, почему вода не унесла трупы! Он догадался, что Фауста, это порождение ада, извлекла урок из чьего-нибудь приключения, похожего на его собственное, и велела установить нечто вроде решетчатого колодца, доходившего, несомненно до дна реки, это и была верша, о которой упоминалось; выбраться из нее было невозможно!

Сделав последнее усилие, он подтянулся до того места, где свая, по которой он спустился, упиралась в другую, и смог усесться на образовавшуюся там развилку. Вовремя!.. Он выбился из сил и с трудом переводил дух… Однако же в его душе внезапно свершился необъяснимый переворот…

Сидя верхом на развилке, опираясь спиной о холодное бревно, Пардальян ощутил спад напряжения, почувствовал, что его тело и разум отдыхают. Это показалось ему наслаждением. Все следы страха, который он испытал, исчезли; он закрыл глаза, улыбнулся, и на него снизошло успокоение… Его мозг с трудом боролся с усталостью, но он обнаружил, что шутит сам с собой.

— В верше! — проворчал он. — Чем вам не пескарь из Сены! Но я не пескарь, сударыня!.. Что за нелепая идея желать, чтобы я был пескарем! Ах… сударыня… верша… пескарь…

Внезапно шепот умолк. Не было слышно больше ничего, кроме равномерного дыхания… А внизу раздавался шелест волн, неясные толчки мягко сталкивающихся трупов, которые продолжали кружиться в своем кошмарном хороводе…

Пардальян спал.