Если бы мы попытались одним словом определить человеческую сущность герцога де Гиза, то это было бы слово — «гордость». Гордость владела им безраздельно; гордость руководила всеми его поступками; у Гиза, как и у Ахиллесса, было лишь одно уязвимое место — ранить можно было только его гордость.

Итак, этот храбрец, который по праву считался самым красивым мужчиной Парижа, которому все знатные дамы того времени писали страстные письма, а горожанки посылали воздушные поцелуи и бросали цветы, лишь только он появлялся на улице, этот герой, которому поклонялись больше, чем Ришелье, этот победитель, перед которым не могла устоять ни одна женщина, был всего-навсего обманутым супругом!

Он чувствовал себя самым оскорбленным мужем своего времени. Ему пришлось испытать бешенство, неведомое Отелло. Ему пришлось испытать муки уязвленной гордости: не любя своей жены, он требовал от нее верности; постоянно изменяя ей, сам он не желал быть осмеянным. С казнью Сен-Мегрина оскорбления не прекратились: Екатерина Клевская, герцогиня де Гиз, неделю оплакивала Сен-Мегрина, а потом взяла другого любовника, и еще одного, и еще, так что Гиз продолжал проливать попеременно то кровь, то слезы бессильной ярости. Мысль, что он обманут, отравляла всю его жизнь. Скорее хорошенькая, чем красивая, живая, легкая, умная, совершенно беспринципная, Екатерина продолжала свои проделки с невозмутимой безмятежностью.

Генрих де Гиз не знал, кто сейчас любовник его жены, однако же был уверен, что любовник у нее есть, ибо иначе и быть не могло. Но кто он? Когда Париж начал волноваться, как море перед бурей, он отослал Екатерину в Лотарингию под присмотром дуэньи, в которой был уверен… Однако из письма принцессы Фаусты он узнал, что его женушка вышла в одну дверь лишь для того, чтобы без промедления войти в другую… Пора было прекратить эту комедию…

Вернувшись в свою резиденцию, герцог де Гиз заперся в личных покоях для беседы с человеком, о котором говорилось в письме Фаусты.

Следующий день он провел, диктуя письма и отдавая приказы. Он произвел в полковники Лиги Буа-Дофина, который сражался на баррикадах, и назначил Бюсси-Леклерка комендантом Бастилии. Он отправил людей к старой королеве-матери, мужественно оставшейся в Париже, несмотря на мятеж и бегство ее сына, и к господину де Арлею, первому президенту Парламента, чтобы предупредить их о своем визите. Он был беспокоен, и на его лице лежала печать душевной муки.

Вечером того дня, когда шевалье де Пардальян вышел с постоялого двора «У ворожеи» с намерением отыскать следы Виолетты, двое мужчин в темных одеяниях остановились на краю Ситэ перед домом с облупившимся фасадом, за которым скрывался сказочный дворец.

Один из них постучал и, когда железная дверь отворилась, посторонился, пропуская вперед своего спутника. Войдя, человек скинул плащ, и двое стражей, постоянно дежуривших в вестибюле, узнали угрюмое и бледное лицо герцога де Гиза.

Герцога провели через ту же анфиладу богато убранных комнат, где накануне проходил палач; еще менее, чем мэтра Клода, Гиза удивила роскошь, к которой его взгляд несомненно привык. Но вместо того, чтобы направиться к мрачной комнате смерти, комнате, нависающей над Сеной, тот, кого называли «королем Парижа» и кого Париж хотел бы назвать королем Франции, прошел в левое крыло этого дворца, то есть к той стороне, где дом Фаусты соприкасался с постоялым двором «Железный пресс».

Там, в небольшой зале, менее суровой, чем другие и куда более элегантной, более женственной, в обитом белым шелком кресле сидела похожая на прекрасную мраморную статую принцесса Фауста — в белом одеянии, ниспадающем величественными складками; ее ноги покоились на подушке белого бархата; балдахин над ней был из белого атласа с вытканными белым по белому буквами «Ф» и ключами. На фоне этой девственной белизны красота Фаусты ослепляла; черные бриллианты ее глаз мерцали странным завораживающим блеском. По бокам кресла стояли две женщины, которые плавно обмахивали ее огромными веерами из перьев…

Генрих де Гиз вошел стремительно, той решительной и тяжелой походкой, что вызывала удивление, а подчас и ужас. Но перед Фаустой он внезапно остановился и, трепеща от внутреннего волнения, низко поклонился. Когда он выпрямился, его лицо было таким бледным, что шрам казался кроваво-красным. Его блуждающий взгляд задержался на мгновение на двух женщинах, безучастно продолжавших свое дело.

— Вы можете говорить без опаски, герцог, — сказала таинственная принцесса с улыбкой. — Мирти и Леа не знают ни французского, ни какого-либо другого европейского языка… к тому же им известно, что они не должны ничего слышать и видеть.

— Сударыня, — произнес Генрих де Гиз хриплым голосом, — вы видите, я являюсь на ваш зов, и я…

Он запнулся на мгновение, ища нужные слова.

— Ваш человек, — продолжил он, — мне все рассказал. И со вчерашнего дня я не нахожу себе места… Доказательства, сударыня! Я требую доказательств!..

— Вы… требуете? — спросила Фауста надменным тоном, заставившим Гиза замереть.

— Простите меня, — произнес он, запинаясь. — Я потерял голову… О! Как же я хочу распоряжаться жизнью этого графа де Луаня, как распоряжался в свое время жизнью Сен-Мегрина!.. Знаете ли вы, что у меня нет более жестокого врага? Знаете ли вы, что он — один из Сорока Пяти Генриха III?.. Самый дикий, самый мерзкий из этой своры, натасканной проклятым Валуа, чтобы охотиться за моими лучшими друзьями!.. Знаете ли вы, что я давно ненавидел его всей душой и что эта ненависть ослепляет меня?!

— Итак, — мягко сказала Фауста, — если вам предъявят доказательства…

— О! Горе ему! — проревел Гиз, и глаза его налились кровью.

— Но она?.. — продолжала Фауста, играя витым поясом своего платья. — Она?.. Бедная женщина! Бедная влюбленная глупышка! Надеюсь, ваша месть не обрушится на нее?

— Довольно, сударыня, — против воли воскликнул Гиз, — довольно, будьте же милосердны!.. Если герцогиня дошла до такой низости, чтобы любить одного из Луаней, если она навлекла на меня этот позор, ей следует умереть!.. Пусть они умрут вместе!

Фауста вздрогнула; легкий румянец разлился по ее лицу.

— Герцог, — сказала она, — не забывайте, что вас ждут великие дела. Помните, что я хотела всего лишь избавить ваш ум от мыслей, которые его парализуют. Помните, что для народа вы — сын Давида, а для нас — горячо любимый сын Церкви и король Франции!..

Ее голос, до сих пор властный и почти суровый, вдруг стал пленительно нежным.

— Идите же, герцог, — продолжила она, звеня в колокольчик, — идите и верните, наконец, мир своей душе… Следуйте за вашим провожатым, и вы увидите все собственными глазами.

Гиз задыхался, опьяненный жаждой мести. Он прорычал:

— Я вам должен больше, чем трон!..

С этими словами он склонился перед Фаустой с тем благоговением, которое испытывали все, кто приближался к ней; заметив человека, вошедшего на призыв колокольчика, он поспешно последовал за ним, сжимая рукоять кинжала.

Фауста подошла к тяжелому гобелену и подняла его. За гобеленом была запертая дверь с потайным окошечком… Эта дверь соединяла дом Фаусты с соседним постоялым двором.

Человек, который вел Гиза, выскользнул из дома и направился прямо ко входу в «Железный пресс». Гостиница казалась необитаемой; ни одно окно не светилось. Но подручный Фаусты тихо стукнул в дверь, она бесшумно открылась, и мгновение спустя герцог де Гиз очутился внутри кабака, который, как гласила вывеска, содержали Руссотта и Пакетта.

Две девицы — накрашенные, увешенные безделушками, в очень коротких платьях приблизились к нему, улыбаясь и кланяясь самым изысканным, как им казалось, образом.

— Кто вы такие, бесстыдницы? — вопросил Гиз, не выпуская рукоятки кинжала.

— Я, — сказала одна из них, выглядевшая, несмотря на все ухищрения, сорокалетней, — я Руссотта, к вашим услугам.

— А меня, — сказала та, что была помоложе, — меня зовут Пакетта.

Герцог бросал вокруг себя свирепые взгляды; ярость уязвленного самолюбия и смертельно раненной гордости искажала судорогой его лицо. Он не знал, как ему заговорить с этими женщинами о своем деле, он никак не мог собраться с мыслями…

Руссотта, улыбаясь и кланяясь, приблизилась к нему и закрыла его лицо бархатной маской, наподобие тех, что щеголи носили, чтобы защититься от солнечных лучей или от нескромных взглядов в местах с сомнительной репутацией. Пакетта тем временем набросила на его плечи широкий плащ из легкого шелка.

— Это чтобы господина не узнали по лицу, — сказала Руссотта.

— Это чтобы господина не узнали по платью, — сказала Пакетта.

Гиз понял, что эти женщины были предупреждены о его визите и знали, зачем он пришел в «Железный пресс». Его лицо под маской вспыхнуло, он зашатался от стыда, и мысль об убийстве молнией мелькнула в мозгу. Но вот уже Руссотта взяла его за левую руку, а Пакетта за правую, и они увлекли его в следующую залу.

Здесь царил полумрак. Комната, элегантно драпированная и обставленная громоздкими креслами, была пуста, но из соседнего помещения доносились взрывы смеха и возбужденные голоса. Гиз внезапно понял, что этот дом, который выглядел снаружи как кабак, на самом деле был прибежищем разврата, так же как соседний большой дом, развалина с виду, оказался внутри дворцом…

Да, Фауста была исключительно предусмотрительна.

— Войдите, мой господин, — прошептала Руссотта, — ждут последнего гостя… но этот гость не придет… Вы, мой господин, займете его место…

— Мы договорились, — сказала Пакетта, — быть нынче в масках; однако в десять часов маски должны упасть…

— Пусть господин смотрит! — подхватила Руссотта.

— И пусть господин слушает! — добавила Пакетта.

Они приоткрыли дверь, и Гиз вошел в залу. Привыкнув к яркому свету, он понял, что присутствует на самой настоящей оргии. Ему показалось, что все ее участники были всего лишь незначительными статистами в драме, которую специально для него, Генриха де Гиза, написала и поставила гениальная Фауста.

Комната была просторная. В углах помещались бронзовые курильницы для благовоний, наполнявшие воздух бледным и опьяняющим дымом; золотые канделябры поддерживали ярко горевшие свечи; статуи искусной работы из мрамора и дерева изображали сладострастных нимф в непристойных позах, их головы были увиты цветами, которых Гиз никогда не видел; на стенах, обитых шелком, висели картины, живописующие вакхические игры.

Посреди комнаты стоял роскошный стол с золотыми блюдами, полными редких фруктов и изысканных сладостей; вина переливались рубином в бутылках причудливой формы; прислужницы в нескромных нарядах наливали его в драгоценные кубки. Задыхаясь, герцог де Гиз пересчитал гостей. Их оказалось девять: четверо мужчин и пять женщин.

Там было четыре пары. Женщины сидели на коленях у мужчин, глаза их сияли от ласк, губы улыбались. Они едва обратили внимание на вошедшего Гиза. Один из мужчин приветственным жестом предложил ему занять место — вот и все… Только пятая женщина, которая была одна, бросилась к нему, обняла его обнаженными руками и прошептала:

— Наконец-то, милый, отчего же так поздно?..

Гиз почувствовал, что теряет рассудок… От ярости он не мог пошевелиться. На мгновение герцог представил себе то, что намеревался сделать: кинуться на этих мужчин и женщин, сорвать с них маски и заколоть несколькими ударами своего кинжала… Он хотел было оттолкнуть женщину, но та лишь теснее прижалась к нему и обняла, лишив возможности двинуться… Одной рукой она зажала ему рот, из которого готов был вырваться истошный крик, а другой указала на не замеченный им прежде предмет.

Это были большие часы, сопровождавшие оргию ироническим тиканьем, их стрелки изображали саламандр с бьющими из пасти языками пламени. Гиз бросил на часы нерешительный взгляд и увидел, что уже почти десять!

— Десять часов! — прошептала женщина. — Час, когда упадут маски… Подождите, дорогой!.. Смотрите!

Герцог рухнул в кресло и почувствовал, что его лицо под маской покрылось холодным потом. Служанка протянула ему кубок, который он осушил одним глотком…

Прочие участники оргии сидели обнявшись и шептали друг другу бесстыдные слова… Вдруг начали бить часы… Десять ударов зловеще прозвучали в полной неги тишине…

Любовники вздрогнули, словно пробудившись… Раздался смех, и в этом смехе слышалось сомнение — а стоит ли им разоблачать свое инкогнито?..

— Что ж! — воскликнула вдруг одна из женщин. — Надо выполнять обещание! Я начинаю!..

И она сорвала маску с себя и с мужчины, которого обнимала за шею.

— Королева Марго! — прошептал Гиз. Его гнев на мгновение сменился удивлением.

— Раз уж мы договорились… — продолжила, засмеявшись, другая дама, и еще более дерзким жестом последовала примеру Марго.

— Клодина де Бовилье! — изумился Гиз. У него закружилась голова.

Человек, сопровождавший Клодину, был ему неизвестен. Но вот и третья женщина сбросила маску. Она смеялась шаловливее и звонче прочих… Гиз чуть не вскрикнул. В этой женщине он узнал свою сестру герцогиню де Монпансье!

Хохоча и краснея, она пыталась снять маску со своего спутника, но мужчина сопротивлялся, ибо хмель уже сошел с него… Однако герцогиня достигла цели, и лицо ее любовника открылось… Смех немедленно прекратился… Взорам присутствующих явилось мрачное и роковое лицо…

Любовник герцогини де Монпансье внезапно поднялся, его взгляд блуждал, щеки пылали…

Это был молодой человек, который переживал, казалось, какое-то страшное горе. Он провел по лицу худой рукой и хрипло сказал:

— Что я наделал? Зачем я пришел сюда? О! Я умру от стыда!..

Пока герцогиня де Монпансье продолжала хохотать, он бросился к двери, желая убежать из залы, спастись… Гиз, следивший горящими глазами за этой шумной сценой, прошептал:

— Жак Клеман! Монах Жак Клеман, любовник Марии!

— Мой черед! — решительно прокричала четвертая женщина. С этими словами она нарочито резким движением сорвала маску с себя и со своего возлюбленного… Гиз почувствовал, что у него кружится голова и темнеет в глазах. Этот мужчина… Это был граф де Луань, его смертельный враг! А эта бесстыдная развратница с вызывающей улыбкой и насмешливым сияющим взглядом была Екатерина Клевская, герцогиня де Гиз, его жена!

Минутная слабость герцога де Гиза сменилась сложным чувством, в котором преобладал стыд. Он медленно поднялся с кресла и замер. Герцогиня де Гиз взглянула на этого человека, вид которого вызывал в ней безотчетный ужас… Однако же она улыбнулась и дерзко спросила:

— А вы, сударь, не сдержите слово? Сбросьте маску, незнакомец, чтобы мы увидели вас!

Она запнулась, голос изменил ей: Гиз сбросил шелковый плащ, скрывавший его платье. Герцогиня побледнела.

— Сударь! — воскликнул граф де Луань. — Снимите же вашу маску, если дама вас просит.

Гиз сорвал маску. Граф де Луань пробормотал какое-то ругательство; двое других мужчин метнулись к двери; за ними бросилась герцогиня де Монпансье; Клодина де Бовилье упала в обморок; герцогиня де Гиз, несмотря на всю свою отвагу, издала слабый стон.

Гиз — с дрожащими губами, с кинжалом в руке — стоял с таким лицом, какое она прежде видела у него всего лишь два или три раза. Она хотела пошевелиться, подняться, произнести хоть слово, но замерла словно завороженная, говоря себе, что пришел ее смертный час…

Герцог стоял по одну сторону стола; Луань — по другую. Несколько секунд соперники молчали.

— Сударь, — промолвил наконец граф, — не делайте скоропалительных выводов, ибо…

Гиз не дал ему закончить: улыбнувшись улыбкой одновременно снисходительной и трагической, он сверхъестественным усилием опрокинул тяжелый стол и в следующее мгновение сделал неуловимое движение рукой… Струя крови залила паркет… Луань, даже не вскрикнув, упал как подкошенный. Гиз наклонился и быстро вытащил кинжал, всаженный по самую рукоятку. Он потерял рассудок от ярости: вид крови, совершенное убийство, запах вина и дух разгула, бешенство, таившееся в нем самом, превратили его в дикого зверя… Он, оскалив зубы, повернулся к герцогине, но та, обезумев от ужаса, выбежала в дверь. Гиз кинулся следом за женой, воздев окровавленный кинжал.

Герцогиня пролетела по залам и выскочила на ночную улицу… Гиз, изрыгая проклятия, попытался было догнать ее, но голова у него внезапно закружилась, ноги подкосились, и он, обессилев, опустился на каменные плиты пола.

В комнате, где лежал не подававший признаков жизни граф де Луань, бесшумно отворилась потайная дверца, замаскированная гобеленами… дверца, соединявшая постоялый двор с дворцом. Вошедшая женщина едва взглянула на Луаня и быстро пересекла комнату; оказавшись в вестибюле, она увидела распахнутую входную дверь.

— Екатерина Клевская мертва! — прошептала она. — Генрих де Гиз будет королем Франции, а я — ее королевой!

Грозная улыбка мелькнула на ее лице. Она направилась к выходу, но вдруг споткнулась о герцога де Гиза — измученного, распростертого на плитах пола. Глаза ее расширились… Бесстрастное, мраморное лицо лишь на одно мгновение выдало ее волнение, но почти тотчас же она овладела собой.

— Екатерина Клевская ускользнула! — глухо сказала Фауста. — Жаль. Придется действовать иначе…

Затем Фауста вернулась в комнату. Какой-то человек, стоя на коленях рядом с графом де Луанем, исследовал его рану. Королева Марго и Клодина де Бовилье исчезли. Зала с ее светильниками, резкими ароматами, перевернутым столом, раненым, лежавшим на полу, приобрела мрачный вид. Фауста приблизилась к человеку, изучавшему рану де Луаня, и тронула его за плечо. Тот выпрямился.

— Он мертв? — спросила Фауста.

— Нет, сударыня… более того, он не умрет…

Фауста помолчала, обдумывая, что же ей следует предпринять.

— Мэтр Руджьери, — снова заговорила она, — что нужно сделать, чтобы этот человек умер?

— Вы можете его прикончить, сударыня, — с обезоруживающей откровенностью сказал тот, кого только что назвали Руджьери.

Фауста покачала головой.

— Мэтр, необходимо, чтобы он скончался именно от этой раны.

— Тогда, сударыня, придется перенести раненого ко мне. Достаточно будет поддерживать горячку, которая вскоре у него начнется, а для этого я должен иметь возможность наблюдать за ходом болезни.

Фауста кивком выразила согласие и исчезла за дверью, соединявшей Постоялый двор с загадочным дворцом. Руджьери проводил ее улыбкой, которая могла бы заставить похолодеть эту бесстрашную женщину.

— Будь покойна, Фауста, — проворчал он себе под нос, — я разгадал твои мысли!.. Ступай, ты ведь доверяешь моим познаниям!..

Он перевел взгляд на раненого.

— Я тоже доверяю своим познаниям! — продолжал он. — Луань будет жить!.. Гиз и ты сочтете его мертвым, но он встанет на вашем пути… и тогда… кто знает?..

В этот момент шесть человек, по всей вероятности, присланные Фаустой, вошли в зал, положили бесчувственного графа де Луаня на кресло и унесли его туда, куда указал Руджьери.

Екатерина Клевская, герцогиня де Гиз выбежала из «Железного пресса», охваченная безумным ужасом. Она слышала позади тяжелые шаги своего мужа. Волосы у нее на затылке шевелились: ей мнилось, что холодная сталь кинжала уже совсем рядом, и она молила:

— Пощади, Генрих, не убивай меня!

Внезапно силы оставили ее, и она поняла, что сейчас упадет на мостовую. В этот момент она заметила у соседнего дома мужчину. Екатерина поспешила к незнакомцу и повисла у него на руке, шепча:

— Спасите меня! Спасите! Меня хотят убить!

— Черт подери! — пробормотал мужчина. — Какое странное происшествие. Посмотрим, хорошенькая ли она.

Поддерживая дрожавшую как осиновый лист беглянку, он подвел ее к свету, падавшему из окна дома Фаусты.

— Сударь, кто бы вы ни были, защитите, спасите меня!..

Прошептав эти слова, герцогиня потеряла сознание… Мужчина, неожиданно оказавшийся в столь затруднительном положении, понимал, что женщине, чей испуганный красивый голос тронул его, необходима немедленная помощь. Он огляделся, увидел дверь и взялся за бронзовый молоток…

— Гм! — произнес он через несколько мгновений. — Не отвечают? Однако дом обитаем, ведь виден свет…

Он постучал сильнее и прокричал:

— Откройте же скорее, во имя Пилата! Вы что, турки или мавры? Вы хотите оставить женщину умирать на вашем пороге?

На этот раз дверь отворилась, и Пардальян вошел внутрь, не спрашивая разрешения, с бесчувственной герцогиней де Гиз на руках. Дверь дома Фаусты захлопнулась за ним! Где-то неподалеку жалобно завыла собака.