Оставшись один на трактирной кухне, Чико подтащил к угасающему очагу тубаретку и вскарабкался на нее.

Карлик был грустен: ведь он видел, что «она» была грустна и взволнована. Опустив голову на руки, он принялся размышлять над разными разностями из своей жизни, еще такой короткой. Вся его прошлая жизнь – как и его настоящее, как, очевидно, и его будущее – сводилось к одному слову: Хуана.

Сколько Хуана себя помнила, она всегда видела карлика рядом с собой. У малыша не было семьи, и если кто-нибудь когда-нибудь и обращал на него внимание, то исключительно для того, чтобы поколотить его или надавать оплеух. Естественно, без такого участия в своей судьбе он вполне обошелся бы.

У Хуаны же, несмотря на всю ее шаловливость, было доброе сердце. Сама того не ведая и не понимая, она была тронута этим сиротством. Еще совсем ребенком, движимая тем инстинктом материнства, который дремлет в сердце каждой девочки, она приучилась сама заботиться о том, чтобы Эль Чико имел приличный кров и еду. Постепенно она таким образом привыкла играть в маленькую маму. И поскольку ее отец подавал окружающим пример, подчиняясь всем ее прихотям, а сама она была очень ласковой девочкой, то она умела без труда заставить себя слушаться. Вот почему в ее отношениях с карликом до сих пор сохранился легкий налет покровительства.

Он же, со своей стороны, привык, что она командует, и раз все в доме подчинялись ей, не споря, то он поступал как все.

Впрочем, в том случае, если бы у него вдруг возникли поползновения к бунту (о чем он и не помышлял, находя свое рабство замечательно сладостным), то мораль, представленная в данном случае упреками и нотациями достойного Мануэля – отца его маленького тирана – итак, мораль, преподанная ему, гласила бы: тот, кто дает, намного выше того, кто получает. Следовательно, второй должен неустанно возносить благодарности и кланяться первому.

Идея унижения, вообще-то говоря, не очень легко укладывалась в голове Эль Чико – у него были свои собственные идеи, и как утверждала та же праведная мораль, они должны были привести его в один прекрасный день прямо на костер; то был единственный конец, уготованный маленькому мальчику – хотя и крещеному, но вынашивающему такие мысли, от которых бросило бы в дрожь самого завзятого еретика.

Тем не менее, когда речь шла о Хуане, малыш охотно склонял голову, так что это вошло у него в привычку. И вошло так основательно, что ему суждено было сохранять ее всю свою жизнь. Оспорить приказ или желание Хуаны казалось ему чем-то чудовищным, невозможным. Этот маленький мальчик – противный и дерзкий бесенок, который много раз заявлял, что не признает ни хозяина, ни властей – легко признавал власть Хуаны, считал дочку Мануэля своим единственным хозяином, и даже достигнув возраста мужчины, до сих пор часто называл ее «маленькая хозяйка», чем девушка очень гордилась.

Дети выросли. Хуана превратилась в красивую молодую девушку.

Чико стал мужчиной... но по росту своему остался ребенком.

Поначалу Хуана была несказанно удивлена, видя, что постепенно она становится такой же большой, как и ее приятель, а потом и выше его – а ведь он был на целых четыре года старше! Ей это чрезвычайно понравилось. Ее кукла так и останется маленькой куколкой. Как это будет замечательно!

С возрастом это эгоистическое чувство уступило место жалости – она видела: Чико был крайне уязвлен и огорчен тем, что он остается все таким же маленьким, в то время как вокруг него все растут. И Хуана дала себе слово никогда не покидать этого малыша. Что станется с ним без нее?

Постепенно привычка постоянно видеть свою «маленькую хозяйку», находиться подле нее, мгновенно и безмолвно выполнять все ее поручения, больше похожие на приказы, сменилась иным чувством – чувством, в котором, по нашему мнению, Чико и сам не отдавал себе отчета; имя этому чувству было – любовь. Любовь чистая, любовь абсолютная, сверхчеловеческая, любовь, исполненная жертв и самоотречения.

Да иначе и быть не могло. На протяжении многих лет Хуана была для него Богом, объектом его постоянного поклонения. Для приношения ей ничто не было слишком красивым, слишком изысканным, слишком роскошным.

Чико был готов ради своей повелительницы на любые жертвы. Если бы потребовалось, он бы без раздумий лег в сточную канаву и подставил Хуане свою грудь, чтобы ее маленькие ножки не ступали по грязи. Все его мысли были направлены к одной цели: доставить удовольствие Хуане, удовлетворить прихоти Хуаны, даже если он сам должен был от этого пострадать, даже если сердце его истекало кровью. Когда она была рядом с ним, у него не было ни воли, ни способности здраво рассуждать, ни каких бы то ни было своих желаний. Она думала, говорила, ощущала за них двоих. Он жил лишь благодаря ей и умел лишь восхищаться ею и слепо одобрять то, что она решила.

Любовь карлика вовсе не была плотской. Тщетно пытался он уверить себя, что он – обычный мужчина; Чико отлично знал, что это не так. Мысль о возможном браке между женщиной – настоящей женщиной – и им – человеческим обрубком – ни на секунду не приходила ему в голову. Помилуйте, разве такое возможно? И только речи этой знатной дамы – то есть Фаусты – пробудили в нем подобные мысли. Хотя нет, глупости, богатая красавица попросту насмехалась над ним! Конечно, она говорила это, желая повеселиться, ей хотелось посмотреть, что он, Чико, ответит ей, как он поступит. По счастью, он ничего не сказал. Он все понял. Чико хоть и мал ростом, да хитер, вот оно как!

В день, когда Хуане исполнилось тринадцать лет, она, роскошно и изящно разодетая, спустилась в общий зал. Разумеется, не для того, чтобы собственноручно что-то делать – фи, как можно! – но чтобы заменить хозяйку, свою давно умершую мать, обязанности которой по дому все эти годы исполняла та самая славная (хотя и, как вы наверняка успели заметить, несколько ворчливая) женщина, которая так усиленно посылала Хуану спать.

Матрона эта откликалась на имя Барбара, или же – на французский манер – Барб.

Итак, Хуана начала смотреть за слугами (их. тогда было еще немного) и управлять домом, да так искусно, что никто бы и не подумал ей перечить. В то же время она умела так угодить клиентам (далеко не всегда покладистым), поступать так деликатно, так ловко раздавать направо и налево улыбки и комплименты, что просто чудо!

Очень скоро трактир «Башня» стал одним из самых бойких мест в Севилье, а ведь здесь в хороших трактирах недостатка нет.

Но тут вновь вмешалось общественно мнение – опять-таки в лице достойного Мануэля, каковой однажды возмутился тем, что Хуана, его единственная наследница, убивается на работе, а этот лентяй Эль Чико, хотя ему пошел уже семнадцатый год, болтается без дела и не имеет другой заботы, кроме как с утра до вечера считать ворон под тем надуманным предлогом, что он слишком маленького роста.

В соответствии все с той же моралью карлику заметили, что если человек беден и у него нет семьи, то ему надо работать, чтобы зарабатывать себе на жизнь.

Чико в ужасе спросил себя, что же он сможет делать, чтобы прокормиться – ведь никто и не подумал обучить его какому-нибудь ремеслу; впрочем, у бедняги было не больше силенок, чем у птенчика, только что выпавшего из гнезда.

Но поскольку, как ни странно, Хуана, по-видимому, соглашалась с общественным мнением, Чико, исполненный пыла и доброй воли, изъявил готовность трудиться, что должно было сделать его свободным человеком. Мануэль тотчас же этим воспользовался и взвалил на него самую тяжелую и грязную работу, а в обмен на это великодушно предоставил карлику кров и пропитание.

Работа, назначенная Эль Чико, была ему явно не по силам. Может быть, он ее все-таки и выполнял бы, чего бы ему это ни стоило, но окружающие вовсе не щадили его самолюбие. Самолюбие Чико – эта невидимая субстанция – никем не принималось в расчет.

В своей новой роли карлик быстро стал объектом всеобщих издевательств. Все, начиная хозяином и кончая последним мальчишкой из конюшни, считали себя вправе приказывать ему. А если эти приказания выполнялись плохо, то тумаки сыпались градом.

Самое же страшное заключалось в том, что работа удерживала его вдали от Хуаны, а это было для него жесточайшим испытанием; кроме того, новое положение малыша было таково, что он целиком и полностью попадал под власть челяди и посетителей – зачастую вдрызг пьяных; и слуги, и завсегдатаи трактира не скупились на оскорбления и подзатыльники. Никогда малыш не был так несчастен. Вот почему долго это не продлилось. Через несколько дней такой пытки Чико бросил передник, метлу, посетителей и хозяина и исчез.

Как он жил? Да очень просто: мелкими кражами. Для поддержания сил ему надо было немного. В огромном саду, именуемом Андалузией, хватало сочных плодов, и ему оставалось лишь сорвать их. Если же погода не позволяла отправляться на подобный промысел, он шел на церковную паперть и стоял там с протянутой рукой. Это вполне соответствовало нравам той эпохи, и даже такой убежденный моралист, как Мануэль, не мог тут ничего возразить.

Чико ел мало, ночевал Бог весть в какой дыре, одевался в лохмотья, но зато был свободен. Свободен спать на теплом солнышке, валяясь в сухой траве, свободен мечтать при звездах.

Он был рад и горд. Он расправил плечи и распрямил спину и с независимым видом отворачивался от всякого, кто заговаривал с ним неподобающим, по его мнению, тоном.

После бегства карлика Мануэль долго изливал на окружающих горькие жалобы и осыпал неблагодарного упреками, пророча ему всяческие муки и позорную смерть где-нибудь в канаве, а то и на костре инквизиции. Да и что еще может ожидать такого подлеца, лентяя и негодяя без чести и совести, риторически восклицал трактирщик.

Однако Чико, вопреки уверениям достойного Мануэля, вовсе не был неблагодарным. Просто его благодарность распространялась – что вполне естественно – на единственное создание, от которого он видел доброту и любовь: на Хуану.

Карлик ежедневно находил способ проскользнуть в трактир – ведь он был невелик ростом – и там, забившись в угол, наслаждался видом владычицы своего сердца.

Он смотрел на Хуану – веселую, подвижную, всегда разодетую, как королева; она ходила по залу, командовала слугами, приглядывала за всем, как опытная хозяйка, каковой она и была от самого рождения.

Вдоволь налюбовавшись красавицей, Чико уходил довольный... чтобы вернуться на следующий день.

Иногда, когда она проходила рядом с ним, малыш осмеливался вытянуть руку, дабы схватить краешек ее юбки и набожно поднести его к губам. А еще он целовал следы ее ног, оставшиеся на усыпавшем дворик песке. К сожалению, подобные счастливые мгновения выпадали ему нечасто.

Однажды, не рассчитав, Чико вместо ее юбки прикоснулся к щиколотке. Он в ужасе замер, тем более что Хуана, решив, что это грубая шутка какого-нибудь гостя, остановилась, побледнев от негодования, и громко вскрикнула; на ее крик прибежали Мануэль и слуги.

Бедный Чико сразу понял, что сейчас произойдет: все переполошатся, обыщут трактир, вытащат насмерть перепуганного Чико из его убежища, хорошенько вздуют, а затем с позором изгонят отсюда, изгонят прямо на ее глазах.

С самым жалким видом он выполз из своего укрытия, упал перед нею на колени, умоляюще сложив руки, и прошептал:

– Это я, Хуана. Не бойся.

Несмотря на то, что он выглядел настоящим оборванцем, она сразу же узнала его. И, разумеется, не испугалась. Нет, она даже казалось довольной, когда уверенно лгала отцу, спросившему, в чем дело:

– Пустяки. Я ударилась об стол и не удержалась – закричала, как дурочка.

Папаша Мануэль, не обнаружив ничего подозрительного, удалился, вполне удовлетворенный таким объяснением; слуги возвратились к своим занятиям, а она... она подала ему незаметный знак, и он с готовностью ему повиновался. Разве не вошло у него в привычку беспрекословно слушаться Хуану?

Она отвела его в закуток, где никто не мог их услышать, и сразу же принялась на него кричать:

– Что ты делал там в углу? Негодяй! Лентяй! Еретик! Да как ты посмел опять появиться в доме, откуда ты бессовестно сбежал, даже не попрощавшись?.. Неблагодарный! Бессердечный!

Она могла сколько угодно сердиться и говорить строгим голосом – по ее глазам он видел, что она очень обрадовалась, увидев его, ну просто донельзя обрадовалась, вот оно как!

Очень взволнованный, он смиренно ответил:

– Я хотел видеть тебя, Хуана.

– Неужели? А не слишком ли ты медлил? Ведь столько дней прошло, а ты обо мне и не вспомнил!

Карлик ответил очень печально:

– Я не забыл тебя, Хуана, да и как я мог бы тебя забыть? Я приходил сюда каждый день.

– Каждый день? И ты хочешь, чтобы я тебе поверила? Почему же ты ни разу не показался?

– Я думал, что меня сразу выгонят.

Девушка посмотрела на него с удивлением и состраданием.

Пожав плечами, она произнесла:

– Честное слово, ты вполне этого заслуживал бы... И все-таки ты должен был знать, что я-то так никогда бы не поступила.

– Ты, Хуана, да. А твой отец? А другие?

Довод показался ей достаточно весомым, и потому она ответила не сразу.

Хуана вовсе не подвергала сомнению его слова, мало того, не исключено, что она даже несколько раз видела его под лавками или под столами, но из гордости и упрямства не пыталась заговорить с ним.

Желая скрыть свое замешательство, она продолжала ворчливо:

– Ну и вид у тебя! Тебя можно принять за бродягу! И не стыдно тебе являться ко мне на глаза в таких лохмотьях? Разве ты не мог прийти сюда хотя бы не таким грязным?

Карлику стало стыдно и он опустил голову. На ресницах его дрожали слезы. Упрек задел его за живое; впрочем, если бы не это злополучное происшествие, он, конечно же, никогда не предстал бы перед ней в таком виде.

Она увидела, что причинила Эль Чико боль, унизив его, и сказала, смягчившись, проницательно глядя на него:

– Не ты ли приносил цветы, которые я подчас находила на моем окне?

Карлик покраснел и утвердительно кивнул.

– Зачем ты это делал? – настаивала она, по-прежнему пристально глядя на него.

Он ответил искренне и не раздумывая:

– Я не хотел, чтобы ты считала меня неблагодарным. Мне безразлично, что подумают другие, но ты – другое дело, вот оно как! Я решил, что ты догадаешься и простишь меня.

Секунду она смотрела на него, не отвечая, а потом произнесла с загадочной улыбкой:

– Отлично! Но как же ты сумел добраться до моего окна? Несчастный! Неужели тебе никогда не приходило в голову, что ты мог сорваться и разбиться и что я до конца своих дней корила бы себя за твою смерть?

Он почувствовал, как радостно забилось его сердце. Значит, она больше не сердится. Она по-прежнему любит его, коли так боится за его жизнь. И звонко рассмеявшись, он объяснил:

– Это совсем не опасно. Я маленький, легкий и цепкий – вот оно как!

– Это верно, ты ловкий, словно обезьяна, – сказала она, тоже радостно рассмеявшись. – И все-таки не делай этого больше... Ты будешь давать цветы прямо мне в руки, так будет лучше.

– Ты хочешь, чтобы я приходил к тебе? – спросил он, весь трепеща, с надеждой в голосе.

Она скорчила жалобно-презрительную гримаску:

– Раз уж ты вернулся, не выгоню же я тебя, верно?

– Но что скажет твой отец? Мануэль?

Она равнодушно махнула рукой, показывая, что это вовсе не заботит ее, и решительно заявила:

– Ты хочешь видеть меня, не прячась и не боясь? Хочешь или нет?

Он в восторге молитвенно воздел руки.

– В таком случае, – сказала она со своей озорной улыбкой, – об остальном не беспокойся. Ты будешь есть вместе с нами, ночевать ты будешь здесь, я прикажу тебя прилично одеть, а что касается работы, ты будешь делать лишь то, что тебе самому захочется. Пойдем, нам пора.

Он покачал головой и не двинулся с места. Хуана побледнела и, устремив на него обиженный взгляд, проговорила со слезами в голосе:

– Значит, ты не хочешь?

И тотчас же добавила, напустив на себя властный и решительный вид:

– Значит, я уже больше не твоя маленькая хозяйка? Ты меня больше не слушаешься? Ты бунтуешь?

Эль Чико ответил очень тихо, но твердо:

– Ты есть и всегда будешь смыслом всей моей жизни. Чтобы увидеть тебя, я пройду через огонь... Но я больше не хочу, чтобы ты меня кормила, одевала и давала мне кров.

Девушка невольно бросила взгляд на его лохмотья, и он опять опустил голову и покраснел. Она нежно, но решительно взяла карлика за подбородок, вынудила его посмотреть на нее и заглянула прямо ему в глаза. И вдруг она поняла, что происходит в его душе. С присущей ей чисто женской деликатностью она не стала более настаивать на своем.

– Изволь, – сказала она после паузы. – Ты станешь приходить, когда захочешь. Что до всего остального, то поступай, как знаешь. Но если тебе что-нибудь понадобится, помни – ты причинишь мне большую боль, коли позабудешь, что я навсегда останусь твоей любящей и преданной сестрой. Обещаешь ты мне, что не позабудешь об этом?

Она произнесла это так нежно и взволнованно, что ошибиться насчет ее чувств было невозможно.

И тогда – так уже случалось и прежде, когда Хуана изображала королеву, а Эль Чико смиренно воздавал ей почести – он опустился на колени и тихонько прильнул губами к ее атласной туфельке.

Не могло быть никаких сомнений в значении этого жеста. Бедный маленький человечек – то ли сознательно, то ли нет – вложил в этот смиренный и бесконечно робкий поцелуй всю свою любовь, сотканную из покорности, преданности и самоотречения. Этот его поступок был тем более трогательным, что обычно Эль Чико держал себя чрезвычайно гордо. Как ни была целомудренна Хуана, она поняла, что ей признались в любви, и лицо ее озарилось радостью.

Впрочем, она приняла эти почести, не смущаясь, без ложной скромности и ложной стыдливости, как дань ее красоте и доброте. Она приняла их как монархиня, уверенная, что она стоит очень высоко над смертным, распростертым у ее детских ног. Совершенная простота и естественность ее поведения, замечательное благородство, написанное на ее тонком, аристократическом лице, столь необычном для девушки ее возраста и ее сословия, вызвали бы сдержанное одобрение самой Фаусты – этого непревзойденного авторитета по части величественных поз.

Принимая эти знаки внимания, Хуана опустила на задыхающегося от волнения малыша, бывшего ее вещью, ее игрушкой, умиленно-ласковый взгляд, в котором сквозили и лукавство, и жалость.

Наконец Эль Чико поднялся и произнес слова, вырвавшиеся из самой глубины его существа:

– Ты есть и всегда будешь моей маленькой хозяйкой!

Она радостно захлопала в ладошки и торжествующе воскликнула:

– А я это и так знаю! И сразу же, словно ребенок (каковым она и была), Хуана схватила его за руку и воскликнула, зарумянившись от удовольствия:

– Пошли, пошли к моему отцу!

– Нет! – сказал он тихо. Она с задорным видом топнула ножкой и спросила полуобиженно-полунедоуменно:

– Ну, что еще такое? Он бросил взгляд на свои отрепья и сказал:

– Я не хочу, чтобы твой отец видел меня в этих лохмотьях. Я вернусь завтра, и ты увидишь, что я не заставлю тебя краснеть.

Как он сумел все устроить? Как это ему удалось? Какая таинственная работа была им проделана? Этого мы не знаем и никогда не узнаем. Но так или иначе, на следующий день он явился в «Башню» в почти новом костюме; наряд его не блистал роскошью, однако был безупречно чистым и элегантным и замечательно подчеркивал хрупкость красивой миниатюрной фигурки.

Итак, Чико пришел в трактир.

Сначала он заметил, как заблестели от удовольствия глаза кокетливой Хуаны, увидевшей его чисто и аккуратно одетым. Затем на ошеломленных лицах Мануэля и сбежавшихся слуг он смог прочесть восторженное изумление, предметом коего был он, Чико, изящный кавалер.

С того дня он весьма тщательно берег свой единственный парадный наряд, который он надевал лишь для встречи со своей маленькой хозяйкой, а затем прятал в какой-то тайник, известный ему одному. Все остальное время он носил обычные лохмотья, и их вид вовсе не пугал его. Правда, урок Хуаны пошел ему на пользу, и если от шатаний по лесам и дорогам его одежда и понесла некоторый урон, то, по крайней мере, он содержал себя в идеальной чистоте, и в соединении с его достойным и горделивым видом это привлекало на его сторону симпатии и доброжелательность горожан.

Хуане стоило только обвить руками шею отца – и Чико тут же простили.

Поскольку папаша Мануэль не был, в сущности, злым человеком, он встретил «неблагодарного» приветливо и обошелся без нравоучений. Он даже проникся к карлику некоторым уважением, узнав, что маленький беспризорник самым решительным образом отказался даром жить в «Башне», как это было раньше.

К любым праздникам маленький человечек непременно дарил Хуане подарки. Как уж он там изворачивался с деньгами, нам неизвестно, однако девушка всегда с нетерпением ждала таких дней, и ее радостные ожидания оправдывались. Обычно это были милые сердцу кокетки мелочи и безделушки – а мы знаем, что Хуана очень любила принарядиться.

В такие дни Эль Чико изволил принимать исходящее от Мануэля приглашение на ужин и занимал место за семейным столом, рядом со своей хозяйкой, такой же счастливой, как он сам.

Сейчас же, пока Хуана там, наверху, занималась гостями, Чико, сидя у угасающего камина, с грустью вспоминал прошлое.

То ли у маленького человечка была действительно поразительная сила воли, то ли его робость, в соединении с чувством физической неполноценности, заставляла его думать, что радости обычных смертных для него – запретный плод, то ли, наконец, судьбой ему было заранее предначертано приносить самые мучительные жертвы, – но никогда до сего дня признание в любви не срывалось с его губ. Очень ревнивый, он тем не менее всегда старался скрыть свои самые глубокие чувства, и ему это удавалось... как он считал.

Истина же заключалась в следующем: Хуана (в каком бы целомудренном неведении она ни пребывала во всем, что касается любви) была слишком тонкой натурой и слишком смышленой девочкой, чтобы давно уже не догадаться об отношении к ней малыша Чико. И в самом деле, не надо было иметь особого опыта, чтобы понять: карлик всецело находится под ее влиянием.

Была ли она влюблена в Чико или нет – это мы увидим позже. Но одно можно сказать наверняка: она привыкла рассматривать его как свою – и только свою – собственность. Подобострастие карлика постепенно развило в ней, хоть она сама того и не сознавала, сильный эгоизм. Простодушно и вполне искренне она прониклась сознанием своего превосходства и была убеждена в том, что если она совершенно свободна в своих привязанностях, свободна играть чувствами маленького человечка, как ей заблагорассудится, свободна в своих прихотях и может баловать его или же обижать и заставлять мучиться и страдать, то сам бедняга Эль Чико имеет право только на одно: на глубокое благоговение перед своей хозяйкой.

Во всем, что касалось их взаимоотношений, она вела себя как истинная влюбленная: была до чрезвычайности требовательной, вернее даже сказать, ревнивой и придирчивой, и одна лишь мысль о возможной «измене» малыша Чико причинила бы ей мучения.

С того мгновения, как Хуана поняла, что карлик бесконечно обожает ее, его любовь не могла оскорблять ее. Кокетничала ли она с ним? Трудно сказать. Одно было очевидно – она находила истинное наслаждение во владычестве над своим покорнейшим рабом, поэтому посягательство на ее собственность было бы для нее жестоким ударом.

Однако всего этого карлик не знал. До сегодняшнего дня он вообще почти не думал о чувствах Хуаны, ибо его любви хватало на двоих. И только слово Фаусты, брошенное ею наудачу, посеяло смятение в его душе и заставило задаться весьма трудным вопросом.

Этот вопрос Чико повторял про себя вот уже несколько часов.

Возможно ли такое? Теперь, когда он богат, посмеет ли он жениться, как все другие мужчины? Осмелится ли он когда-нибудь сделать предложение, и как оно будет принято? Не вызовут ли его слова взрыв смеха? А его любовь – такая чистая, такая бескорыстная, о которой станет вдруг известно всем – не превратится ли она в предмет всеобщих насмешек? А Хуана? Любит ли она его? Он отвечал себе: нет!

Хуана любит его как игрушку, как слабого и, быть может, немощного брата. Вот и все.

Настоящей любовью Хуана любит другого, и Чико слишком хорошо знал имя соперника, которого она предпочла ему.

Язвительный и ворчливый голос дуэньи Барбары вывел его из задумчивости.

– Святая Дева! – причитала матрона. – Вы что, хотите погубить себя? Да что же это происходит, объясните ради Бога?

– Ничего не происходит, моя добрая Барбара, у меня дела внизу, и я отправлюсь спать только тогда, когда с ними покончу.

– Разве я уже не гожусь на то, чтобы помочь вам? – укорила хозяйку дуэнья.

– Мне надо побыть одной. Ступай спать. Я скоро тоже пойду.

И поскольку служанка продолжала настаивать, Хуана твердо заявила:

– Ступай, я так хочу!

Чико услышал еще невнятные причитания, приглушенное шарканье стоптанных туфель, затем стук двери, захлопнутой в ярости, и... более ничего.

Наступила недолгая тишина – Хуана, очевидно, желала удостовериться, что дуэнья в самом деле ушла. Затем Чико различил стук маленьких каблучков по ступенькам лестницы из резного дуба. Карлик соскользнул с табуретки и стоя принялся ждать Хуану.

Девушка вошла в кухню. Не говоря ни слова, она упала в просторное деревянное кресло, которое старая Барбара позаботилась принести сюда специально для нее, и, облокотившись о стол, уронила голову на руки; она сидела так, не шевелясь, с остановившимся взглядом расширенных глаз, не проронив ни единой слезы.

Чико безмолвно уселся рядом с ней на чистые и сверкающие плитки кухонного пола и, словно опасаясь, как бы их холод не причинил ей вреда, осторожно взял ее маленькие ножки в свои ладони и бережно поставил их себе на колени.

То ли Хуана уже привыкла к подобным поступкам карлика, то ли была слишком озабочена, но она, казалось, не обратила ни малейшего внимания на эту нежную заботу, оказываемую ей. Она сидела по-прежнему бледная, неподвижная, уставившись в пространство; временами по ее телу пробегала дрожь.

А Чико, не произнося ни слова, печально смотрел на нее глазами доброго пса и, когда чувствовал, что она дрожит, легонько сжимал ее ступни, словно говоря ей:

– Я здесь! Я разделяю твое горе. Долго они сидели так молча: она – быть может, забыв о его присутствии, он – не зная, каким образом оторвать ее от горьких размышлений. Наконец он жалобно произнес:

– Ты страдаешь, маленькая хозяйка?

Она не ответила. Но очевидно, волны любви, исходившие от Чико, растопили ледяной панцирь, сковывавший ее бедное истерзанное сердце, потому что она уронила свою красивую головку на ладони и тихо заплакала, часто и судорожно всхлипывая, как то бывает с детьми, которым нанесли страшную обиду.

– Бедная Хуана! – произнес он опять, машинально сжимая ее детские ножки.

У маленького человечка хватило сил пожалеть ее – прежде всего ее! Ведь он отлично знал, что с ней и почему она так плачет. Бедная Хуана! Ее слезы падали прямо ему на сердце, словно капли расплавленного свинца. Он смутно ощущал, что вот-вот свершится непоправимое, что она заговорит и с неосознанной жестокостью признается ему в том, чего не вынесет его душа.

И вдруг Эль Чико решился на истинный подвиг самоотречения и сам бросился навстречу своей судьбе; мужественно – со слезами на глазах и с улыбкой на устах – он спросил:

– Так ты его любишь?

– Люблю? Кого?

Но он молчал. Он отлично знал, что ему нет необходимости называть имя. Хуана не могла не понять этого вопроса.

Она и в самом деле сразу же все поняла и вовсе не удивилась тому, что ему известно о ее чувстве.

Просто вопрос прозвучал неожиданно и застал девушку врасплох. А может быть, она попросту никогда не задавала его себе – вот так прямо, без всяких уверток. Во всяком случае, Хуана отняла руки от лица, и глядя на карлика глазами, полными слез, ответила с трогательным простодушием:

– Не знаю!

На мгновение в его сердце вспыхнул огонек надежды. Если она и сама этого не знает, быть может, не все еще потеряно. Быть может, ему удастся в конце концов излечить ее от увлечения чужеземцем, а потом и завоевать...

Однако огонек этот тут же погас. Девушка не смогла – или не захотела – сдерживаться и горестно сказала, не замечая, как эти слова ранят маленького человечка:

– Не знаю, люблю ли я его! Но вот людей, которые столь ожесточенно преследуют его и которые, чтобы победить его, такого мужественного и такого сильного, завлекли его, наверное, в какую-нибудь ловушку, где подло убили... этих людей я ненавижу! Я их ненавижу, это убийцы... проклятые убийцы... да, да, проклятые!

В ярости повторяя эти слова, она неистово топала каблучками, забывая, что бьет ими Чико, а может быть, попросту не заботясь о том – ведь карлик принадлежал ей, и, значит, она могла обращаться с ним грубо и даже жестоко.

Но малыш не шелохнулся. Он даже не почувствовал боли от ударов каблуков. Хуана могла бы избить его в кровь – сейчас он бы этого и не заметил. Смертельная бледность разлилась по его лицу. Одна мысль билась в его мозгу, и она-то и делала его равнодушным к физической боли:

«Она ненавидит и проклинает тех, кто заманил его в ловушку! Но ведь я как раз из их числа!.. Значит, она будет ненавидеть и проклинать и меня тоже? Если бы только она знала! Она бы бросила мне в лицо это слово: «Убийца!» Она прогнала бы меня с глаз долой... и все было бы кончено, мне бы оставалось только умереть. Умереть!..»

И тут Хуана тоже вспомнила о смерти. Она сказала, продолжая плакать:

– Я не знаю, люблю ли я его! Но мне кажется, если я его больше не увижу, я умру.

От одного вида ее слез, от ее слов о том, что она умрет, он тоже тихонько, по-детски, заплакал. И не сознавая, что делает, он принялся целовать милые маленькие ножки и, омывая их своими слезами, повторять, давясь судорожными рыданиями:

– Я не хочу, чтобы ты умирала! Не хочу! Внезапно в голову ему пришла одна мысль. Он поднялся с пола.

– Послушай, хозяйка, – сказал он нежно, – ступай сейчас к себе в комнату и ложись спать, ни о чем не беспокоясь. Я пойду отыщу его и завтра приведу к тебе.

Женщина, которая любит другого, всегда несправедлива и жестока к тому, кто любит ее и кем она пренебрегает. Хуана немедленно что-то заподозрила и решила добиться от Чико правды.

Она мгновенно вскочила, грубо схватила его за воротник и стала трясти несчастного, крича пронзительным голосом:

– Ты что-то знаешь! Ну, конечно – ведь это ты пришел за ним. Это ты уговаривал его пойти вместе с доном Сезаром. Что с ним сделали? Говори! Да говори же, презренный!

Он простонал, не пытаясь вырваться:

– Ты делаешь мне больно!

Девушке стало стыдно, и она отпустила его.

– Я ничего не знаю, Хуана, клянусь тебе! – произнес он очень тихо. – Если я и пришел за ним, то лишь из любви к тебе.

– Да, правда, – согласилась она, – откуда бы тебе что-то знать! Из любви ко мне ты не захотел бы помогать в его убийстве. Я, наверное, сошла с ума... Прости меня.

И она протянула ему руку, словно королева. А он, добрый верный слуга, схватил белую ручку, которая только что мучила его, и почтительно припал к ней губами.

Однако он зародил в ней надежду, и вся дрожа от нетерпения, она спросила:

– Что ты собираешься делать?

– Не знаю. Но если кто и может его спасти, то это, по-моему, я... Я такой маленький, я могу пройти повсюду и ни в ком не вызвать подозрений. Я ничего не знаю, не спрашивай меня ни о чем... Подожди только до завтра. Сделай это ради меня.

Неожиданно она крепко обняла его и, прижав к груди, воскликнула, сама того не зная, как больно задевает кровоточащую рану в его сердце:

– Ах, мой Чико! Мой дорогой Чико! Если ты вернешь мне его живым, как я буду любить тебя!

Карлик осторожно высвободился из ее объятий.

Когда он целовал кончики ее пальцев, подол юбки или носки туфелек, она позволяла ему все это со снисходительностью божества, принимающего поклонение верующего. Когда Хуана была довольна, она трепала его по щеке или же тихонько тянула за ухо. Иногда она даже приникала губами к его лбу. И это было все. Никогда прежде она не обнимала его и не прижимала к сердцу!

Это объятие, предназначенное, как он безошибочно чувствовал, другому, причинило ему почти физическую боль.

– Я сделаю, что смогу, – сказал он просто. – Надейся. Ты обещаешь мне, что пойдешь отдохнуть?

– Я не смогу, – сказала она с болью в голосе. – Я как неживая.

– И все-таки надо жить... А иначе завтра, когда я приведу его к тебе, ты будешь усталой и покажешься ему уродливой.

И говоря это, несчастный улыбался!

У девушки хватило жестокости сказать карлику:

– Ты прав. Я пойду отдохну. Я не хочу выглядеть уродиной.

– А что ты будешь делать, когда он вернется? На что ты надеешься, Хуана?

Она вздрогнула и страшно побледнела.

И вправду, на что она надеялась?

Она не задавала себе этого вопроса. Малышка Хуана увидела французского сеньора – такого красивого, храброго, блестящего и к тому же доброго. Ее маленькое целомудренное сердечко учащенно забилось, и она вся отдалась новому неизведанному чувству, не понимая, какие опасности могут подстерегать ее в будущем.

Лишь услышав прямой и четкий вопрос Чико, девушка осознала – но не слишком ли поздно? – куда завело ее безрассудство. Она вся сжалась от горя и отчаяния. Конечно, не могло;быть и речи о браке между дочерью трактирщика вроде нее и этим французским сеньором, посланным с поручением от одного короля, и какого короля – властелина Франции! – другому королю! Было бы чистейшим безумием поверить в такое хоть на минуту.

Тогда на что же она могла надеяться?

Разве француз уделял ей много внимания? Это был настоящий сеньор, и у него, надо полагать, имелись очень серьезные и важные дела, которые ему следовало уладить. Разумеется, она не существовала для него, а если он и обратился к ней с несколькими словами заурядных любезностей, то лишь из чистой обходительности – он ведь не гордый и такой добрый. Но загораться какой-то надеждой – нет, это совершеннейшее сумасбродство! Хуана поняла, что ее любовь навсегда обречена быть смиренной и униженной... как любовь Чико к ней.

Ее отчаяние перед безмерностью своего горя раскрыло ей, наконец, какую боль должен был испытывать Чико – ведь по отношению к ней он находился в том же положении, в каком она была по отношению к Пардальяну; она поняла, насколько она, сама того не осознавая, была жестока с карликом. Сделав над собой невероятное усилие (у девушки было очень доброе сердце), она слабо улыбнулась и произнесла полушутливым тоном:

– Приведи его сюда – это единственное, о чем я прошу. Что же до всего остального, то я отлично знаю – мне надеяться не на что. Господин де Пардальян вернется к себе в страну, а я утешусь и понемногу позабуду его.

Попытавшись хоть частично загладить причиненное ею зло, Хуана захотела пойти еще дальше и t чисто женским лицедейством, а может быть, и искренне – настолько велика была в тот момент ее жалость к Чико – добавила:

– Но ведь у меня останется мой Чико, и я буду любить его... Никто не заслужил этого больше, чем ты.

Эта надежда, поданная ему девушкой, которая, возможно, и сама в это не верила, мгновенно наполнила душу Чико радостью; а Хуана, словно желая окончательно свести его с ума, наклонилась к нему, запечатлела на его губах целомудренный поцелуй и сказала, тихонько подталкивая к выходу:

– Ступай, Чико. Сделай, что сможешь. А я, дожидаясь тебя, постараюсь чуточку отдохнуть.