Несколькими часами позже, с наступлением темноты, после долгой верховой поездки по Парижу, на Гревской площади остановился глашатай полевой полиции, коего сопровождали парочка сержантов и герольд. Герольд протрубил в рог. Собралась толпа, и глашатай, развернув свиток пергамента, принялся читать громким голосом:

– В этот день, двенадцатый в месяце мае сего, 1314 года, мы, Жан де Преси, прево этого города, доносим до всех жителей, ремесленников, буржуа и прочих последнюю волю Его Величества нашего короля, да хранит его Бог, которая есть следующая:

«Первое. Монсеньор граф де Валуа назначается комендантом крепости Тампль.

Второе. Городским патрулям предписывается задерживать любого буржуа или другого жителя, который нарушит приказ о комендантском часе.

Третье. Всем евреям, проживающим в этом городе, рекомендуется не противиться обыскам, которые пройдут в их жилищах.

Четвертое. Всем обитателям этого города предписывается немедленно сообщать о соседях, которые, по их информации, состоят в тех или иных отношениях с дьяволом».

Затем, закончив свое турне, глашатай направился к Шатле, а слушавшая его толпа рассосалась, очень довольная, и по двум причинам: во-первых, потому, что король говорил лишь о незначительных притеснениях евреев, что всегда являлось поводом для радости, учитывая тот факт, что после каждого такого обыска парочку-тройку иудеев непременно отправляли на костер; во-вторых, оттого, что король не говорил о новых налогах, чего буржуа опасались всякий раз, когда слышали рог герольда. В равной мере удовлетворенные тем, что сказал король и чего он не сказал, зеваки расходились, крича во все горло:

– Да здравствует Людовик Сварливый!

В этот момент по Гревской площади, направляясь к улице Вьей-Барбетт, двигались носилки, завешенные кожаными занавесками. Выглядело это транспортное средство столь жалко, что никто не обращал на него внимания. Продвигалось оно неспешно и остановилось лишь в конце улицы, то есть неподалеку от тюрьмы Тампль.

Сопровождал носилки только один всадник; он был скромно одет, безоружен, голова покрыта капюшоном.

Когда носилки остановились перед главными воротами Тампля, всадник спешился и направился к подъемному мосту.

– Проваливай! – прокричал караульный.

– Позови старшего офицера! – промолвил подошедший тоном столь властным, что солдат повиновался, и вскоре к буржуа, осмелившемуся побеспокоить часового, с угрожающим видом подошел командир караула.

Но тут буржуа приподнял капюшон, и офицер, вздрогнув, вытянулся по стойке смирно.

– Подойди для приказа, – произнес буржуа.

Офицер приблизился, и человек что-то сказал ему тихим голосом.

Офицер сделал жест, преисполненный почтительного повиновения, и вернулся в крепость.

Возвратившись к носилкам, буржуа сказал:

– Дорога свободна, мадам.

В носилках действительно находилась женщина, столь же скромно, как и буржуа, одетая, так же, как и он, с покрытой капюшоном головой.

– Ждите меня здесь, – сказала дама, легко спрыгнув со ступеньки на мостовую.

– Буду ждать, мадам, ждать с тревогой в сердце!

– Успокойтесь, Мариньи, – промолвила дама, – никто не посмеет ослушаться приказа королевы… Никто!.. Даже король!..

Быстрым шагом она пересекла подъемный мост и прошла под арку, где ее дожидался офицер, который тотчас же зашагал перед ней, выказывая все признаки глубокого уважения. Вскоре они очутились перед дверью, за которой находились просторные и роскошные покои, еще несколько лет назад являвшиеся обителью Великого магистра тамплиеров, а теперь ставшие жилищем нового коменданта, который еще толком и не успел в них обжиться.

Офицер прошептал:

– Должен ли я войти, чтобы доложить монсеньору графу об августейшем визите, который соизволили ему нанести Ваше Величество?

– Нет, сударь, – отвечала дама. – Можете быть свободны.

С этими словами она сама открыла дверь и вошла внутрь.

За дверью, неподвижный, словно статуя, стоял на часах вооруженный алебардой гигантского роста воин – шлем на голове, кираса на груди, лицо закрыто забралом, ноги и руки покрыты сталью; словом, при всей амуниции, какую в наши дни можно увидеть в музеях.

Дама промолвила:

– Ступай скажи своему хозяину, что его сию же минуту желает видеть королева…

Доспехи вздрогнули, с бряцаньем всколыхнулись и тяжелой поступью отправились в путь.

Через несколько секунд послышались поспешные шаги, и появился перепуганный граф де Валуа.

Дама откинула капюшон и сняла маску.

Валуа припал на одно колено, затем, распрямившись, подождал, пока королева заговорит первой.

– Граф, – сказала Маргарита Бургундская, – я здесь из-за арестованной вами колдуньи.

Валуа сотрясла дрожь, предвестник страхов, которые охватывают человека, когда он замечает, что стоит на краю пропасти, в которую упадет, если сделает неверный шаг или же – с еще большей вероятностью, – если и вовсе ничего не предпримет.

Действительно, голос королевы был резким, хриплым, угрожающим.

А он его хорошо знал – этот голос! Помнил! Это смертельное шипение! Он его знал!

Этот легкий взмах изящной ручки, от которого головы слетали с плеч, – он его знал!

– Мадам, – произнес он, – если Ваше Величество позволят мне проводить вас в более достойную залу…

– В этом нет необходимости, – недовольно проворчала королева, чьи губы дрожали от ярости. – Если у этих стен есть уши, тем хуже для вас. Итак, вы подтверждаете, что арестованная вами девушка, Миртиль, – колдунья?

– Мадам, – пробормотал граф, – мне кажется, что обнаруженная в ее доме восковая фигурка…

– Граф де Валуа, – проговорила Маргарита холодным тоном, – хотите, я скажу вам, в чем, по-вашему, состоит вся вина этой несчастной?

– Я не понимаю, Ваше Величество…

– В том, что она приходится дочерью Ангеррану де Мариньи!

«Мне конец!» – подумал Валуа, падая ниц.

– Граф, – продолжала королева, – я хочу немедленно видеть эту девушку.

– Желания Вашего Величества священны. Я прикажу сейчас же привести ее сюда и…

– Ни в коем разе! – отрезала королева, резким жестом остановив Валуа в тот момент, когда он уже направился к двери. – Пусть меня отведут в ее камеру. Я сама ее расспрошу. Если она действительно колдунья, тем лучше для вас, граф. Но если окажется, что обвиняемая невиновна…

Она сжала руки и подошла к Валуа, словно желая его удавить.

– Что сделает Ваше Величество? – спросил граф, приняв гордый вид.

– Я просто увезу ее отсюда, – сказала королева, усмиряя свой гнев, – вот и все.

Неизбежность опасности вернула Валуа всю его энергию.

– Мадам, – произнес он твердым голосом, – король назначил меня комендантом Тампля исключительно для наблюдения за этой узницей. Если Ваше Величество желает допросить эту девушку, я готов беспрекословно подчиниться, но выпустить отсюда ту, за которую я отвечаю головой, я могу лишь по приказу короля.

– Вот этот приказ! – промолвила Маргарита Бургундская, сразив Валуа победоносной улыбкой, и протянула графу бумагу, что была спрятана у нее на груди.

Растерявшись, Валуа машинально взял и развернул документ.

После первых же прочитанных слов он поднял на Маргариту испуганные глаза и задрожал как осиновый лист.

Этот документ был не пергаментом, содержащим королевский приказ, а письмом… подписанным самим графом де Валуа!

И это письмо, адресованное Маргарите Бургундской, чье имя упоминалось там неоднократно, было пылким признанием в любви! Мольбой о ночном свидании! Дерзкой картиной самой неистовой страсти, какую может испытывать мужчина. Глубочайшим оскорблением, нанесенным королю Франции!..

Но письмо это было датировано 22 февраля 1297 года, то есть тем временем, когда семнадцатилетняя Маргарита проживала еще во дворце своего отца Юга IV, герцога Бургундского.

– Узнаешь ли ты, Карл де Валуа, это письмо? – вопросила Маргарита тихим голосом. – Писал ты его так давно, что, возможно, уже и забыл о нем…

– Это письмо написано не мною, – пролепетал Валуа.

– Действительно, это всего лишь копия… настоящее письмо – твое, Валуа – хранится в Лувре, и этим вечером оно попадет в руки короля!

Граф испустил вздох человека, которому нанесли смертельную рану.

– Это было семнадцать лет назад! – воскликнул он, проскрежетав зубами. – Я скажу королю правду! Скажу ему, что вы любили меня в то время, когда я был вправе просить вашей руки! Скажу, что, отвергнутый вами, почтения к вам я всегда проявлял больше, чем прежде – любви!

– Сказав это, ты солжешь, Валуа, так как я тебя не отвергала.

– Что ж, я солгу! – вскричал граф. – Ложь за ложь, жизнь за жизнь, смерть за смерть! Вы нападаете – я защищаюсь. Дата, стоящая под этим письмом, все скажет сама за себя!..

Губы Маргариты растянулись в странной улыбке, и граф вдруг ощутил, как подступает страх.

– Ты знаком с Мабель? – спросила королева. – Нет, ты с ней не знаком. Тебе не известно, сколь умна эта женщина, которая безгранично мне предана, которая принадлежит мне, которая делает все, что я пожелаю, которая живет лишь ради меня!

– Мабель? – пробормотал Валуа.

– Да, моя верная служанка, которая присматривает за мной, когда я сплю, которая думает за меня, которая есть кладезь знаний!.. Так вот, слушай, Валуа: по учености своей, Мабель сумела вернуть пожелтевшим чернилам этого письма всю их свежесть, и теперь оно выглядит так, будто написано было вчера!..

– На нем стоит дата! – злобно выкрикнул Валуа.

– Мабель нашла способ удалить дату. И вместо 22 февраля 1297 года, знаешь ли ты, что она написала… написала твоим собственным почерком… так вот: она датировала письмо 11 мая 1314 года, то есть вчерашним днем!

Граф издал глухой стон.

– Так ты исполнишь мою волю, Валуа?

– Да, Ваше Величество… – выдавил из себя граф.

– И, если я выясню, что Миртиль невиновна, позволишь мне увезти ее? Никому не скажешь, что это я ее забрала?

Сокрушенный Валуа взвился, словно потревоженная гадюка.

– Вы требуете от меня жизнь, не меньше! – вскричал он. – Забирайте же ее, так как она – ваша!.. О, я дорого плачу за любовь, которую когда-то зажгли во мне ваши взгляды! Я чувствую себя во власти силы ужасной и проклятой, но остерегайтесь, Маргарита, остерегайтесь, моя королева, так как чтобы забыть мучения, на которые вы меня обрекаете, мне следовало бы быть ангелом небесным, а я всего лишь человек!

– Уж скорее не ангелом, а демоном из преисподней… Но пойдем! Я тебя не боюсь, чему доказательством служит то, что ты все еще жив. Молись Богу, если можешь, чтобы я забыла все здесь тобою сказанное, а пока веди меня к камере колдуньи!