Мрачный, словно приговоренный, которого ведут на казнь, Валуа зашагал впереди королевы, забыв в этот момент даже о своей страсти к узнице. Ситуация действительно была полна подводных камней: он понимал, что между Маргаритой и Ангерраном де Мариньи существует сговор, который преследовал одну цель – обеспечить свободу Миртиль. Побег же Миртиль – а готовился самый настоящий побег – означал не только поражение Валуа и триумф Мариньи, но и обвинение в предательстве, гарантированный приговор… смерть.
Потому-то граф и вскричал:
– Вы требуете от меня жизнь, не меньше!
Королева вновь надела маску и натянула на глаза капюшон.
Они вышли во двор, где по знаку Валуа к ним присоединился один из тюремщиков. С ключами на поясе и горящим факелом в руке провожатый вывел их к лестнице, уходившей куда-то под башню. Там царила зловонная атмосфера, но Маргарита не придала этому никакого внимания, если и вздрогнув, то лишь от собственных мыслей.
Тюремщик открыл дверь. Маргарита повернулась и выразительно посмотрела на Валуа.
Граф понял этот взгляд. Вставив факел в железный раструб на стене, он удалился, уведя с собой и тюремщика.
Да и так ли ему было важно, что может сказать узнице королева?
Когда он поднялся и вышел во двор, уже смеркалось, так что никто не заметил его бледности.
«Мне конец, – повторил он про себя. – В какую сторону ни повернись, выхода не видно. Вооруженная этим письмом, неумолимая, равнодушная, когда речь идет о сострадании, полная решительности, когда дело касается убийства, королева сотрет меня в порошок, стоит мне лишь попытаться защищаться. Что ж, придется уехать. Укроюсь у одного из тех сеньоров, которые после смерти покойного короля поднимают голову, и там уже подготовлю заговор против Мариньи, королевы, короля, Парижа, всех, кто меня ненавидит… Да, сплету такой заговор, что он приведет к тысячам жертв, отомщу так, что мир поразится и воскликнет: “А этот-то силен оказался! Вступил в непримиримый бой против всего и всех и вышел из него победителем!”»
И лицо этого человека, еще мгновение назад поникшего, теперь же вновь воспрянувшего духом, на какую-то долю секунды осветилось зловещей гордостью.
– Симон! – бросил он отрывисто.
И Симон Маленгр – тот самый, которого мы видели в Ла-Куртий-о-Роз в самом начале нашего рассказа, – Симон Маленгр, который никогда не покидал графа де Валуа, выступил вперед из тени.
Этот Симон Маленгр всегда возникал из углов темных и влажных, словно мокрица.
– Симон, – произнес граф голосом тихим и пылким, – все потеряно…
– Я все слышал и все понял, монсеньор!
– Беги в дом. Чтобы через час все было готово к моему отъезду!..
– Мы всегда готовы, монсеньор! Лошади всегда седланы, а мулы только и ждут, когда на них взвалят полные золотых экю бурдюки. В остальном же, я бы посоветовал монсеньору все в доме оставить как есть. Возможно, бежать нам и не придется…
– Что ты хочешь этим сказать? – пробормотал граф. – Говори! Сама мысль о том, что я вынужден буду уехать, оставив здесь Миртиль, так невыносима, что…
– Пусть монсеньор прочитает прежде это послание! – сказал Симон Маленгр.
Удивленный, Валуа взял протянутый слугой листок бумаги, подошел к висевшему на стене фонарю и принялся читать. Вот что содержалось в письме:
«Монсеньор,
Вы меня не знаете, но я знаю вас, и этого пока достаточно. Мне известно, что вы ненавидите Мариньи. Моя ненависть равна вашей: это все, что я могу сказать. Почему бы нам не объединить эти две ненависти в одну? Почему бы мне не помочь вам одержать верх над Мариньи, а вам не помочь мне отомстить этому человеку?.. Если ваш ответ – «нет», сожгите или порвите это письмо, которое я доверяю вашей чести шевалье… Если же вы согласны, жду вас в каждую из трех ближайших ночей, в районе полуночи, у Порт-о-Пэнтр. Подписываюсь своим именем: ЖАН БУРИДАН».
– Жан Буридан! – прошептал Валуа. – Возможно, вот оно – спасение!.. Да, человек способный осмелиться на то, на что этот осмелился у Монфокона, этот храбрец действительно может меня спасти! Тысяча экю – и он будет служить мне верой и правдой… Симон!
– Я здесь, монсеньор.
– Симон, – сказал Валуа, – этой ночью мы никуда не едем!..
* * *
Маргарита вошла в камеру, которую красноватое пламя оставленного в коридоре факела освещало смутными зыбучими отблесками.
В дальнем углу этой клетушки она увидела Миртиль…
С минуту королева жадно пожирала ее глазами – молчаливая, трепещущая от плохо скрываемого волнения, – а затем прошептала про себя:
– Дитя мое!
Миртиль, в свою очередь, смотрела на незнакомку округлившимися от страха глазами…
Если вы когда-либо видели птицу, угодившую в сети в тот самый момент, когда, упиваясь простором, она рассказывала небу, лесу, ручейку о том, какое это бесконечное счастье – быть свободной и любить, если вы видели, как дрожит она, съежившись, глядя на вас удивленными и испуганными глазками, казалось, спрашивая, почему под солнцем, которое светит для всех, находятся столь злые люди, то вы имеете представление о том, что чувствовала и думала Миртиль.
В голове же у королевы крутились такие мысли:
«Как она красива!.. Так же красива, как была я в ее возрасте, с еще более кроткой нежностью во взоре… Бедняжка!»
Возможно, в глубине души Маргарита даже завидовала этой, так удивившей ее красоте. Она покачала головой и, словно для того, чтобы пробудить в себе сострадание, мысленно повторила:
«Бедняжка! Как она дрожит!..»
– Не бойтесь меня, дитя мое, – произнесла она вслух голосом столь мелодичным и сострадательным, что из глаз Миртиль хлынули слезы…
Несколько нерешительной поступью девушка подошла к женщине, принесшей ей лучик надежды.
Маргариту охватило волнение…
Ее дитя… О, сколько раз она умоляла Мариньи вернуть ей дочь! Сколько раз плакала, думая о ней! Сколько раз с ужасом представляла себе ту минуту, когда увидит ее вновь!.. Ее дитя было перед ней!
Где-то в глубине сердца у нее зародился крик, возможно, бывший ее искуплением:
«Я твоя мать!»
Но крик этот так и не сорвался с ее губ.
Уже протянувшиеся для объятий руки упали.
И Маргарита повторила:
«Как она красива!»
Но на сей раз она вздрогнула, так как поняла, что эта красота причиняет ей невыносимые страдания!.. В который уже раз в душе ее восторжествовал злой гений.
– О, сударыня, – пробормотала Миртиль, – вы кажетесь такой доброй и нежной! Вы принесли мне новости от батюшки?.. Как, должно быть, он плачет и отчаивается? Ах, как ни ужасно мое положение, это, знаете ли, тревожит меня больше всего…
– Я не знаю вашего отца, – глухо промолвила Маргарита.
Миртиль опустила голову и отступила на пару шагов.
– Я пришла к вам, – продолжала королева, – как прихожу ко всем узникам, которых доставляют сюда, пришла со словами утешения.
– Да благословит вас Бог, сударыня, – произнесла Миртиль унылым голосом.
– Но… почему вас поместили в Тампль, дитя мое? Вы говорили об отце… Но ваша мать… она, должно быть, тоже сейчас плачет?
– У меня нет матери, – сказала Миртиль. – Она умерла на следующий день после моего рождения, и до сих пор, когда я думала о ней, мне становилось тоскливо оттого, что я не знала ее… Теперь же я понимаю, что это даже и к лучшему, – что ее нет с нами, ибо только представьте себе, каково бы было ее отчаяние!..
Маргарита вздрогнула и прикусила губу.
– Вы спрашиваете, – продолжала узница, – почему меня поместили сюда. Не знаю даже, что и сказать вам на это, сударыня. Какие-то люди явились в Ла-Куртий-о-Роз – это совсем рядом с Тамплем; помнится, когда я смотрела на замок, тень от его донжона доходила до самого моего окна, нагоняя на меня страх; казалось, еще немного – и башня на меня обрушится… Но я не сделала ничего дурного, клянусь вам… Моего отца зовут мэтр Клод Леско; он покупает и продает восхитительные ковры, которые производят в далекой стране Фландрии, как вам, должно быть, известно. Долгие годы я счастливо жила с Жийоной, нашей служанкой, в Ла-Куртий-о-Роз, не зная другой заботы, как молиться за отца в те вечера, когда поднимался ветер и дождь хлестал по нашему жилищу… Что дурного я могла совершить?
– Поговаривают, что вы колдунья, – проговорила Маргарита, пытаясь придать голосу твердости.
– Как я могу быть колдуньей, – мягко возразила Миртиль, – если всегда причащаюсь на Пасху, что может подтвердить викарий часовни святого Николая?
И Миртиль разрыдалась. Она была так бледна, так грустна, так прекрасна, что самые равнодушные прониклись бы состраданием, увидев такое очарование и столь невинную красоту в этом ужасном месте.
Маргарита почувствовала, как сжимается сердце, которое вдруг наполнилось материнской любовью. Порочные мысли, ужасные страсти, кровавые образы вылетели из ее головы, словно сумеречные птицы из черных дыр, куда случайно пробился яркий луч света; грудь ее затрепетала, к горлу подступил ком… она поспешно шагнула вперед и порывисто обняла девушку.
– Не плачь, – прохрипела она, – не плачь, дитя мое! Я могу многое… Я могу вырвать тебя из когтей смерти… Я могу сейчас же вызволить тебя из этого страшного места…
Восторженная, опьяненная, Миртиль слушала эти слова и, похоже, им верила…
– О, мой славный батюшка, ты больше не будешь плакать… О, мой дорогой Буридан, ты не умрешь от смерти Миртиль!..
Маргарита Бургундская медленно разжала материнские объятья, в которых сжимала дочь.
Затем так же медленно отступила назад.
И когда Миртиль подняла на нее свои чистые голубые глаза, взору ее предстала ужасно бледная женщина…
– Сударыня, что с вами?! Вам больно?
– Нет-нет, – пробормотала Маргарита. – Не волнуйтесь. Расскажите мне лучше о счастье тех, кого вы вскоре увидите… вашего отца… вашего славного отца… и потом… как вы сказали?
– Буридана… Жана Буридана, – произнесла Миртиль с преисполненной безграничной нежности улыбкой.
Маргарита подавила яростный стон, что уже готов был сорваться с ее губ, и несмотря на то, что после затишья в сердце ее уже начинала бушевать буря, ужасная буря страстей, тоже улыбнулась и нежно промолвила:
– Это ваш брат, вероятно?.. Нет?.. Тогда, наверное, друг?
– Мой жених, – сказала Миртиль.
– Ваш жених, – произнесла Маргарита с тяжелым вздохом. – И он вас любит?.. Вы его любите?
– Полагаю, сударыня, если умрет Буридан, то умру и я, вот и все… И я уверена, что случись со мной несчастье, он этого тоже не перенесет…
– Да-да, – поспешно пробормотала королева, – понимаю. Что ж, не волнуйтесь, моя милая… такая любовь Буридана просто не может не спасти вас… подождите еще несколько часов… я позабочусь о вашем счастье!..
С этими словами она отступила за порог и когда закрыла дверь – так как тюремщик, как мы помним, удалился вместе с Валуа, – ее изящная белая рука, ее материнская рука опустилась на огромный засов, железный намордник на глотке камеры.
На какое-то мгновение Маргарита замерла в нерешительности…
Огляделась, словно собиралась совершить преступление, которому никогда не будет прощения…
И рука ее резко задвинула засов…
Тот скрипнул, из камеры донеслись рыдания, и мать Миртиль, сгорбившись, шатающейся походкой, медленно побрела вверх по лестнице, навстречу лунному свету.
* * *
Валуа был во дворе.
Увидев ее одну, он вздрогнул, но даже не успел задаться вопросом, радоваться сему факту или же огорчаться, – Маргарита уже приближалась.
– Граф, – промолвила она все еще взволнованным голосом, – сейчас забирать узницу я не стану. Теперь я не враг тебе, а союзница. Слушайся меня, следуй моим указаниям и, возможно, вскоре ты обретешь ту власть, коей так страстно жаждешь.
Валуа поклонился, но про себя подумал:
«Тигрица спрятала коготки… но не поздно ли мне уже защищаться?»
– Вечером, в полночь, – продолжала королева, – ты передашь узницу тем людям, которые явятся сюда от моего имени и которые отвезут ее в надежное место. Ни от них, ни от меня ни единая живая душа не узнает, что колдуньи больше нет в Тампле. А так как король не видел ее лица, тебе не составит труда… слышишь?.. Тебе не составит труда поместить на ее место какую-нибудь другую девушку, которая будет допрошена, а затем повешена или казнена, будто бы она и была Миртиль… Тебе все понятно, Валуа?
– Да, Ваше Величество, – отвечал граф.
– Сделаешь все как надо – и по окончании судебного процесса я верну тебе письмо, прекрасное любовное письмо, которое завтра же привело бы тебя на Монфокон, передай я его сегодня королю!
Изрыгнув эту последнюю угрозу, королева удалилась.
– Ступай, – пробормотал граф, – ступай, гадюка! Чтобы расправиться с тобой, мне нет необходимости вырывать у тебя отравленный зуб, который так и желает в меня впиться!.. Этот Буридан… да, одного удара кинжалом этого человека будет достаточно для того, чтобы избавить меня сначала от Мариньи… а там, Маргарита, мы еще посмотрим, кто кого!.. Там, Маргарита, придет и твой черед дрожать, так как я выследил тебя, Маргарита, я исследовал реку, где спрятаны твои кровавые тайны, я расспросил призраков, которые сопровождают твое зловещее величество, и они мне ответили: «Ищи в Нельской башне!..»
* * *
Королева вернулась к носилкам, у которых ее ждал Ангерран де Мариньи. Тот так и не сдвинулся с места. Неподвижный как статуя, он не сводил глаз с подъемного моста Тампля.
Когда он увидел, что Миртиль с королевой нет, единственное, что выдало его волнение, чуть заметная дрожь в руках. Едва Маргарита оказалась рядом, министр мрачно посмотрел ей в глаза.
– Неумолим! – поспешно ответила королева на его немой вопрос. – Ничего не помогло – ни мольбы, ни угрозы. Нам придется придумать что-то еще, Мариньи, если мы хотим вытащить ее отсюда.
– Вы с ней виделись? – взволнованно вопросил первый министр.
– Да, виделась!
– Что она делает? Что говорит? О, как она, должно быть плачет! Она вспоминала обо мне?
– Она не плачет, Мариньи. Она и словом не обмолвилась о своем отце.
– Как? Ни единым словом? Обо мне?
– Да, Мариньи, ни единым. И это естественно, так как все ее мысли заняты тем, кого она любит, – а она любит, сама мне сказала, все уши прожужжала про этого Жана Буридана…
Мариньи резко распрямился, и его прежде такое скорбное лицо приняло дикое выражение гнева и ненависти.
– Так она все еще его любит! – прошептал он. – Даже после того, что я ей сказал! Даже оказавшись в этой тюрьме! И ни единого слова об отце!.. Буридан! Снова этот Буридан… Что ж, уж лучше тогда и я умру от горя, видя, как она умирает, чем приму эту мерзкую любовь.
– Итак, Мариньи?
– Что ж… так пусть же она умрет!..