Спустя двое суток после этих событий четыре человека покинули Париж в тот момент, когда уже собирались закрывать городские ворота. В двухстах шагах от ворот Сен-Дени или Порт-о-Пэнтр, через кои они прошли, миновав стены и рвы, на краю той равнины, на горизонте которой маячили высоты Монфокона, увенчанные гигантским силуэтом новой виселицы, расположились несколько жалких лачуг.

На двери одной из этих хибар висели срезанные ветви, над ветвями была прибита дощечка, на которой некий простодушный художник изобразил бочку с открытой втулкой, откуда рекой текло вино.

Сколь простым бы ни было это представление, следует признать, что передать его неизвестному гению удалось не самым лучшим образом. К счастью, на той части дощечки, где было изображено небо, кто-то крупными корявыми литерами вывел слова, дающие разгадку этого ребуса:

«У нас вино течет рекой».

Это было длинно, но выразительно и не лишено определенного элегантного реализма.

К этому-то «Рекой текущему вину» и направилась четверка путников, один из которых нес огромную доверху груженную корзину.

– Какое счастье, – воскликнул один из четверых, – что я додумался захватить съестные припасы, так как нет сомнения, что Буридан хочет, чтобы мы умерли от голода в этом проклятом кабачке, где околачиваемся вот уже двое суток!

– От голода и от жажды, – добавил его спутник, – от жажды, какой никогда не испытываешь в Галилее, где, однако же, всегда испытываешь жажду!

Этими двумя были Рике Одрио и Гийом Бурраск.

– Терпение, мои добрые друзья, – промолвил третий. – Еще один вечер, и все будет кончено…

«Кончено? – подумал он про себя. – Так уж и кончено?..»

Этим третьим был Буридан.

– Уф, – проворчал четвертый, ставя корзину на стол пользовавшегося дурной славой кабачка. – Если бы я не надеялся, что и мне достанется выпить и перекусить, то ненароком уронил бы эту ношу в воду, когда мы проходили по мосту.

Этим четвертым был Ланселот Бигорн.

Хозяин этого подозрительного кабачка, куда редкие парижане заходили по воскресеньям выпить под чахлыми беседками отвратительного пикету и покатать шары – а для интересующихся данной игрой можем добавить, что шары были обиты железом, – так вот, этот хозяин встречал гостей в дверях, с колпаком в руке. Буридан ему сказал:

– Как и вчера, вот тебе новенький серебряный экю. Как и вчера, ни пить, ни есть мы у тебя не просим. Но, как и вчера, ты исчезнешь, ляжешь спать, и оставишь нас одних. Понятно?

Кабатчик почтительно поклонился, с гримасой ликования схватил экю и поспешил повиноваться, не забыв обновить коптящий факел, тускло освещавший эту комнатушку, всю обстановку которой составляли три стола и несколько табуретов.

Рике Одрио уже выкладывал на стол провизию, состоявшую из: парочки прожаренных в печи окороков косули, опаленного на вертеле гуся, связки сосисок и, наконец, внушительного бурдюка с вином.

– С такими припасами, – вскричал он, – нам никакой патруль не страшен! Даже если под знаменами с изображением господина святого Георгия сюда явятся два десятка жандармов…

– Да ты ревешь, как доктор с кафедры в Сорбонне! – заметил Гийом Бурраск. – Клянусь моим кубком, вот Жан Буридан, бакалавр, которому я предлагаю защитить докторскую на такую изумительную тему, как Licitum est occidere loquacemquianunsestbibendum… Дозволяется убить болтуна, который мешает мне выпить!.. Эй, Жан Буридан, бакалавр преисподней, ты меня слышишь?

– Слышу и полностью поддерживаю! – отвечал Буридан, наполняя кубки.

Усевшись за стол, трое друзей набросились на разложенную там провизию.

Застывший на посту у дверей Ланселот Бигорн тоже, разумеется, получил то, чем можно прояснить взгляд и мысли. Вскоре в закрытой лачуге слышались лишь раскаты голосов, громкий смех и звон кубков, затем установилась относительная тишина: Гийом Бурраск и Рике Одрио играли в кости…

Колокол пронзительно прозвонил одиннадцать вечера.

Положив руку на стол, Буридан произнес:

– Пора, друзья!

Гийом Бурраск спрятал кости в стаканчик и вытащил из ножен огромную рапиру, что висела у него на поясе. Рике Одрио последовал его примеру. Король Базоши и император Галилеи сделались серьезными.

– Какие будут указания? – вопросили они.

– Такие же, как и вчера. Я буду ждать у ворот Порт-о-Пэнтр. Этот человек либо не явится, либо явится. Если он не придет, побудем здесь до рассвета и вернемся в Париж. Остается вторая вероятность.

– Да ты выражаешься лучше, чем профессор логики!..

– Черт возьми, я никогда не изучал логику. Итак, вторая вероятность: этот человек приходит. Тогда – одно из двух: либо он приходит один, либо с сопровождающими. Если один – вы сидите смирно. Если с сопровождением, то по крику: «Базош и Галилея!» вы занимаетесь нежданными гостями, оставляя мне моего человека.

– Богом клянусь, никогда еще западня не была устроена более ловко!

– Галилея тебе в помощь! Рапира так и жжет мне ладонь!

– Прощайте же, друзья, – промолвил Буридан, выходя, – и если не услышите крика, отдыхайте покойно, как те святые у центрального портика Собора Парижской Богоматери. А ты, – добавил он, проходя мимо Бигорна, – оставайся на посту!

Буридан подошел к городским стенам и остановился у ворот, в тени векового дуба. Шло время. Пробило полночь. Молодой человек дрожал от нетерпения, бормоча себе под нос глухие проклятия, но с места не сходил.

Наконец он вздрогнул от радости.

В тот момент, когда он уже и не надеялся увидеть того, кого ожидал, и собирался вернуться в кабачок, цепи подъемного моста пришли в движение. В сумерках раздалось резкое скрежетание, и мост начал опускаться.

– Это он! – прошептал Буридан, вперив огненный взгляд во тьму.

Действительно, для кого еще, как не для какого-нибудь сеньора, вроде Карла де Валуа, стали бы ночью опускать решетку и мост!

Через несколько минут на дороге появились трое всадников.

Буридан вышел из своего укрытия и направился прямо к ним.

– Кто вы? – произнес чей-то голос с подозрением.

– Жан Буридан.

– Ха-ха! Так это вы, мэтр!

– Да, и мне нет необходимости спрашивать ваше имя, чтобы узнать вас, монсеньор!.. – отвечал Буридан.

– Говори. Какое у тебя ко мне предложение? – промолвил Валуа.

– Не здесь, монсеньор. Ворота совсем близко, а у ворот есть глаза и уши, которые видят и слышат то, чему должно оставаться в тайне. Остерегайтесь ворот, монсеньор, будь то даже врата склепа!

Сказав так, Буридан зашагал по направлению к хижинам.

После небольшого колебания всадники последовали за ним, а когда увидели, что он остановился, спешились.

– Зря вы, монсеньор, – проговорил Буридан, – явились не один. Не соблаговолите ли отослать сопровождающих вас господ?

– Они – мои друзья и в курсе моих дел. Говори без опаски.

– Я хотел бы переговорить с вами с глазу на глаз, монсеньор. То, что эти господа в курсе ваших дел, еще не повод для того, чтобы они знали и мои.

– В таком случае, – промолвил Валуа, с подозрением оглядевшись, – я уеду, так тебя и не выслушав.

– Нет, монсеньор, – сказал Буридан глухим голосом. – Уже слишком поздно. Вы выслушаете то, что я собирался вам сказать, и выслушаете один. Если ваши друзья не желают удалиться, я буду вынужден их заставить!..

– Каков наглец! – проворчали те двое, что сопровождали графа. – И он еще смеет говорить с нами таким тоном!..

Обнажив кинжалы, они стали надвигаться на юношу.

– Базош и Галилея! – возопил Буридан, набрасываясь на Валуа.

Из лачуги, со шпагами наперевес, выбежали Гийом Бурраск и Рике Одрио.

Ланселот Бигорн исчез.

– Их всего двое! – возопил Гийом. – Посторонись, Рике, я справлюсь и сам!

– Это ты отойди, – прокричал Рике, – я облегчу их на пинту каждого!

Толкаясь, гогоча, и икая, проклиная всех святых и чертей, словом, безумно забавляясь, король и император оказались перед противниками, которых атаковали неистово, но методично. В левой руке они держали острые даги, в правой – шпаги.

Сумерки разрезали проблески стали.

– Поберегитесь, сударь, сейчас я перережу вам горло, – рычал Бурраск.

– Не суетитесь, милейший, не мешайте мне выпотрошить вас, как гуся! – вопил Одрио.

Двое спутников Валуа, сжав клинок в руке правой, а левую обмотав плащом, защищались, нападали, парировали, наносили стремительные ответные выпады, не произнося ни единого слова в ответ.

– Клянусь святыми Петром и Павлом и Девой Марией, вы мертвы, это говорю вам я!..

И Гийом первым проткнул противника, который упал замертво.

Почти тотчас же с глухим стоном повалился на землю и соперник Рике.

– Неловко в этом признаваться, – промолвил Рике, – но я давно уже горел желанием распотрошить дворянчика!

– Эвоэ! – в один голос прокричали друзья. – Nunc est bibendum!

И, вложив шпаги в ножны, они обнялись, вернулись в лачугу, наполнили кубки и вытащили свои рожки и кости. Уже через несколько секунд из хижины донеслись их голоса:

– Гляди-ка! Четверка и пятерка! Рике, играю на кошелек моего дворянина!

– По рукам! Кошелек твоего против кошелька моего! Посчитаем потом… О-па! Две шестерки!

* * *

Читатель, вам не следует быть строгим к этим людям и судить их по представлениям нашего времени. Бурраск и Одрио не были ни более жестокими, ни более бесчувственными, чем лучшие образчики той среды, в которой они вращались. Та эпоха была не то чтобы жестокой, но еще весьма далекой от понимания того чувства, что медленно развивалось в сторону гуманизма, – уважения к человеческой жизни. Чувства еще только зарождавшегося, чувства уже атрофированного у многих в современном обществе, чувства, которое через века впитает в себя всю нравственную силу других чувств. В Средние века люди умирали с безразличием, убивали и погибали, словом, жизнь не стоила ничего… Почему? Историки приводят несколько причин, а именно: варварство, несовершенство цивилизации, невежество, суровость нравов и т. п. Ко всем этим не лишенным здравого зерна причинам мы можем добавить свою, и она такова:

В те годы люди не умирали. Мы хотим сказать: не верили в смерть. Смерть, в глубоком и абсолютном убеждении каждого, представляла собой лишь переход из одной жизни в другую. Главное было пребывать в согласии с тем жандармом, что стоял у врат могилы: Богом. Если вы надлежащим образом исповедовались, умереть было не более трудно, чем пройти из Парижа до Монмартрского холма. То было обычное путешествие; вам следовало лишь узнать его стоимость, а миропомазание называлось предсмертным причащением. Сегодня все обстоит иначе: люди верят в смерть, то есть в окончательное завершение того романа, имя которому – жизнь; верят в слово «конец», потому вполне естественно, что они дорожат этой жизнью, так как знают, что другой уже не будет; и так как каждый дорожит своей жизнью, было бы неразумно предполагать, что другие дорожат своими в меньшей степени, – это-то и называется уважением к человеческой жизни.

* * *

Мы тем более имели право предаться этим пространным рассуждениям, поскольку во всеуслышание признаем абсолютное право читателя переступить через них, так что вернемся к набросившемуся на Валуа Буридану.

Юноша в один миг обезоружил Валуа, выхватил из рук графа кинжал, который тот пытался всадить ему в спину и, приставив клинок к горлу противника, промолвил с ледяной интонацией, не оставлявшей сомнений в том, что речь идет не о шутке:

– Идите, сударь, или я вас убью!

В этот момент Валуа увидел, как, один за другим, упали замертво оба его спутника.

Поняв, что сопротивление бесполезно, он с презрением пожал плечами и проворчал:

– Вижу, я угодил в руки каких-то нищих бродяг…

– Нет, сударь, – спокойно проговорил Буридан.

– И это западня.

– Так и есть. Я бы даже сказал – капкан. Один из тех, какие ставят на хищников.

– Так тебе нужен мой кошелек?

– Нет, монсеньор…

– Чего же ты хочешь, чертов Буридан?

– Вскоре ты это узнаешь, Валуа. Пойдем!

– И куда же? – пробормотал граф.

– Туда, наверх.

Валуа проследил за направлением руки Буридана и побледнел. То, что он увидел на вершине холма, то, что прорисовывалось на фоне усеянного звездами неба, было ужасной виселицей, той гигантской паутиной, которую растянул на высотах Монфокона Мариньи.

Буридан подхватил графа под руку и потащил за собой.

После довольно долгого перехода через густой кустарник они вышли к подножию широкого каменного фундамента, который поддерживал шестнадцать колонн.

Валуа бросил на зловещий монумент испуганный взгляд. И то, что он увидел, обратило этот испуг в непередаваемый ужас…

На первой из поперечных перекладин копошилось нечто такое, от чего ходуном ходили цепи. Странное существо, затерявшееся в сплетении огромных смертельных подмостков, существо, которое крутилось как белка в колесе, завершая какие-то необычные приготовления, и бормотавшее себе под нос голосом хриплым и насмешливым:

– Готово? – прокричал Буридан.

Неизвестно, чем бы закончилась радостная и зловещая песня этого загадочного работника, не прерви ее Буридан.

– Вот и все! – воскликнул незнакомец с глубоким вздохом удовлетворения. – Готово! Ух! Эх!

Он соскользнул по цепи с ловкостью обезьяны, спрыгнул на землю и приблизился – пританцовывая, смеясь, отвешивая чрезмерно глубокие поклоны.

– Этот голос!.. – пробормотал Валуа, клацая зубами. – Этот человек!..

– Готово, господин! И как готово! Монсеньора уже ждет веревка и…

– Хорошо, – отрезал Буридан. – Встань там и перестань кривляться, Ланселот Бигорн.

– Ланселот Бигорн! – Валуа даже икнул от страха.

– Некогда висельник, а сегодня – палач! Какая честь, монсеньор! Ух! Эх! Раз, два – и вверх!..

– Ты заткнешься наконец, шельмец? Монсеньор, простите этого человека. Он так рад, что ему представился шанс вас вздернуть, что стал чрезмерно дерзок.

– Иа! Ио! – по-ослиному заголосил Бигорн и прыснул со смеху. – И кто же будет тянуть благородные ноги монсеньора? Ух! Эх!

– Заканчивай-ка свои побасенки, мошенник, не то отошлю тебя подальше, и ничего не увидишь.

– Помилуйте! Не видеть монсеньора, когда он так хотел видеть меня! Умолкаю! Вырываю себе язык! Буду нем как рыба!

– Монсеньор граф, – продолжал Буридан, – я тоже, в свою очередь, должен попросить у вас прощения. Я писал вам – а, будучи бакалавром, я умею писать, – так вот, я писал вам, что желаю переговорить с вами о другом монсеньоре – Ангерране де Мариньи, изобретателе и строителе этой великолепной машины смерти… Я вам солгал, монсеньор! Я хотел побеседовать с вами совсем не о Мариньи…

– Чего вы хотите? Выражайтесь яснее, сударь, – резко бросил Валуа, к которому уже вернулось самообладание.

– Хо! Время терпит… А хотел я лишь одного – повесить вас.

– Что ж, – проговорил Валуа с заметным презрением, становясь тем более храбрым, чем глубже в него вгрызался страх. – Вешайте – и дело с концом!.. Вот только это встанет вам дороже, чем вы полагали.

– Полноте! Жизнь за жизнь, мне все равно умирать, если я затяну у вас на шее этот прекрасный пеньковый галстук.

– Самый лучший, уж поверьте, – ухмыльнулся Бигорн. – Совсем новый, который я сам купил за наличные у мэтра Паплара, веревочника с улицы Вьей-Барбетт, и хорошо смазанный, тогда как Каплюш, этот скряга, никогда не смазывает веревку висельника, дабы прикарманить деньги, выданные ему на покупку смазочного материала.

– Так что, монсеньор, – продолжал Буридан, – если у вас есть какое-либо последнее желание, поведайте его мне, и, слово бакалавра, я лично прослежу за тем, чтобы оно было исполнено. Если желаете обратиться с молитвой, будь то к Господу нашему Богу, будь то к Деве Марии или же к кому-то из святых, произносите ее скорее, так как я могу дать вам всего две-три минуты на это важное дело.

Валуа понял, что пришел его конец.

Опустив голову, он тяжело вздохнул и промолвил ослабевшим от приближающейся агонии голосом:

– У меня нет последнего желания, а что до моей души, то она с Богом в согласии.

– Тем лучше, мой достойный сеньор, тем лучше… Приступай же, Ланселот, и сделай все чисто, не то я тебе уши пообрываю.

Тут граф резко дернулся, но не в надежде бежать, так как был крепко связан, да и Буридан держал его руки за спиной, а в надежде оказаться тут же заколотым.

Но Буридан довольствовался тем, что удержал его, тогда как Бигорн принялся спутывать графу ноги.

– В путь! – прокричал Ланселот.

И он потащил жертву к лестнице, что уходила вверх от основания кладки. Он снова принялся горланить, и в ночи казалось, что то ожила и поет сама виселица:

Буридан шел позади. Он был мрачен. По лбу его струился пот, сердце бешено стучало, и он думал: «Достаточно ли мы напугали этого человека?»

Поднявшись на платформу, Ланселот подвел графа де Валуа к веревке, что свисала с первой перекладины. Затем ловко накинул на шею жертве скользящую петлю.

Буридан взирал на все это скрестив руки, чтобы унять дрожь. Со стороны он казался задумчивым.

Стояла ночь, едва-едва освещаемая мерцавшими на небе звездами. Где-то далеко, очень далеко, слышались приглушенные голоса Гийома Бурраска и Рике Одрио, которые спорили, пытаясь поочередно сплутовать при игре в кости, а еще дальше, в Париже, настойчиво звонил колокол какого-то монастыря, призывая монахов на ночную молитву.

Буридан не сводил глаз с лица Валуа, надеясь уловить ожидаемый страх, но того не было, и юноша подал знак Ланселоту.

Последний потянул за веревку, так как желал вздернуть жертву, а не позволить ей упасть, – операция, которая требовала помощи двух-трех человек.

Ощутив смертельное объятие вокруг горла, граф закрыл глаза.

Буридан подал Бигорну новый знак.

– Монсеньор, – промолвил вдруг Ланселот, перестав натягивать веревку, – а вы помните Дижон? Я не спрашиваю, помните ли вы, как обещали спасти мне жизнь в Шатле, провести через весь Париж со свечой в руке, сопроводить сюда, показать мне смерть так близко, что с тех пор она снится мне каждую ночь… пьет из моего кубка, ходит со мной повсюду. Нет, об этом я не спрашиваю!.. Ух! Эх! Монсеньор, я говорю о Дижоне!

Граф вздрогнул.

– Боже правый, святой Варнава, – продолжал Бигорн, – а я вот помню! И хочу, чтобы и вы тоже вспомнили. Путь на небеса покажется вам гораздо приятнее в обществе призраков, которых зовут Анна де Драман и малыш Жан!..

– О! Мое преступление! – пробормотал граф. – Истинное преступление!

– Да. Вижу, вы начинаете понимать, монсеньор. Госпожа де Драман была заколота, и Господь, вероятно, сжалился над ее душой, так как она определенно не была тогда при смерти, учитывая тот факт, что еще за пару минут до того рокового удара вы сжимали ее в своих объятиях. А малыш Жан, в чем он-то провинился?

С побелевших губ Валуа сорвался стон.

– Малыш Жан, ваш сын!.. Сын монсеньора графа де Валуа! Он-то что сделал?.. Такое милое дитя, честное слово, с прелестной улыбкой и лучезарными глазками… Ах, как он плакал, бедняжка, когда его несли к реке с холодной зеленой водой!..

– Довольно! – простонал граф. – О! Довольно! Сжалься, Бигорн… замолчи.

– Он плакал!.. Звал мать!.. Мать, которую закололи, словно молодую лань!.. Звал отца… да, монсеньор граф, он звал отца… вас!

Ужасные рыдания сорвались с губ Валуа. Он забормотал несвязные слова, которые Буридан, весь обратившись в слух, еле улавливал.

– Ах, негодяй! В час моей смерти ты вырываешь мне сердце! Вызываешь в памяти призраков моих ночей! Преступление, настоящее преступление моей жизни!.. Этот ребенок… мой сын!.. О, я вижу… он идет ко мне, протянув свои крошечные ручки… Уведите его!.. Оставь меня, Жан! Позволь умереть спокойно тому, кто был твоим отцом!

– Так вы раскаиваетесь в том, что убили это дитя? – прошептал Буридан.

– Да!.. О, да! – прохрипел граф в эту минуту, когда уже начала оставлять жизнь.

– А если я дарую вам пощаду?..

– Пощаду! – пробормотал Валуа, вскинув бледное лицо.

– Да! Если я оставлю вас в живых, чтобы вы могли раскаяться, искупить свою вину!.. Скажите: дадите вы мне тот выкуп, который я попрошу?..

При слове «выкуп» сердце графа охватила надежда.

– Просите! – воскликнул он. – Просите и не стесняйтесь!.. Я несказанно богат!..

– Развяжи его, Бигорн!

Ланселот, судя по всему, ожидал этого приказа, так как поспешил повиноваться, хотя и бормоча себе под нос проклятия.

– Теперь, – продолжал Буридан, – я скажу, при условии какого выкупа я сохраню вам жизнь. Отвечайте, кто командует в Тампле в ваше отсутствие?

Валуа внимательно посмотрел на Буридана. Лишь теперь он начал понимать, что, возможно, этим юношей движет и некий другой мотив, нежели богатство.

– Кто командует? – переспросил он. – Капитан лучников Тампля!

– И этот капитан подчинится письменному приказу за вашей подписью?

– Беспрекословно.

– Какой бы это ни был приказ?..

– Даже если я распоряжусь сжечь крепость дотла! Даже если прикажу пойти на Лувр!..

Буридан глубоко вздохнул и даже поежился от радости. Он указал рукой на лачуги, среди которых мерцали окна кабачка «Рекой текущее вино».

– Видите тот свет? – спросил он. – Там есть зал со столами; на одном из них стоит чернильница и лежит пергамент. За столом сидят мои товарищи, которые только что расправились с вашими приспешниками. Ваш выкуп, монсеньор, таков: вы спуститесь туда со мной и напишете капитану лучников Тампля тот приказ, который я вам продиктую. Затем я уеду, чтобы проследить, как ваше распоряжение будет выполнено, а вы останетесь пленником моих друзей до моего возвращения. По моем приезде, и если все пройдет гладко, вы будете свободны. Такой расклад вас устраивает? Согласны написать приказ?

– Согласен, – бросил в ответ Валуа. – Что я должен написать?

– Сейчас узнаете.

Буридан подошел к Валуа почти вплотную.

– Сударь, – промолвил он глухо, – вы ворвались в дом, который зовется Ла-Куртий-о-Роз, и увезли оттуда девушку, причинившую не больше вреда, чем ваш сын Жан, которого, по вашему приказу, Ланселот Бигорн бросил в реку…

Граф захрипел как раненный зверь. Что то было – угрызения совести или же просто страх?

– Эту девушку, – продолжал Буридан, – вы отвезли в Тампль и бросили в темницу. Так вот, знайте же: я люблю эту девушку; она – моя невеста…

Валуа вздрогнул. Мысли лихорадочно забегали в его мозгу. Отчаяние, ненависть к Мариньи, страсть к Миртиль, внезапная ревность к Буридану – все это смешалось, оставив ему ощущение мучительного изумления…

– Я люблю ее, – продолжал Буридан, – люблю всей душой. И так как вы посмели применить к ней силу, я должен бы разбить вам голову этими камнями, вырвать вам сердце…

Его трясущиеся руки вцепились в горло Валуа, который в страхе забормотал:

– Выкуп! Я обещал вам выкуп!

– Да, – проговорил Буридан, успокаиваясь. – И так как вы поручились мне за ее жизнь своей жизнью, я дарую вам пощаду. Живите! Пойдемте, я скажу, что вам следует написать капитану лучников. Но будьте уверены: если он не подчинится, завтра к полудню вы будете уже мертвы.

– Он подчинится!.. Клянусь вам в этом Богом и Пресвятой Девой!

– Хорошо, пойдемте.

Буридан подхватил Валуа под руку и увлек за собой. Ланселот Бигорн шел сзади с кинжалом в руке, готовый заколоть пленника при первом же движении в сторону. Так они достигли хижин и вошли в зал кабачка.

– Гийом, Рике, – сказал Буридан, – вот этот человек. Что вы должны сделать завтра ровно в полдень, если я не явлюсь его освободить?

– Клянусь моим кубком, я перережу этому мерзавцу горло, вспорю ему живот, а внутренности разбросаю по всей округе!

– Не считая того, что я сдеру с него кожу и сделаю из нее коврик вместо того свиного, что покрывает мою скамеечку, – последний уж совсем поизносился.

– Присаживайтесь, монсеньор, – сказал Буридан, – и пишите.

Валуа повиновался. Буридан начал диктовать:

– «Именем короля, я, Карл, граф де Валуа, приказываю, под угрозой четвертования, моему капитану лучников незамедлительно исполнить то, что потребует податель сего послания, а именно: выпустить на волю молодую девушку по имени Миртиль, обвиняемую в колдовстве, в силу того, что обвинение признано ложным. Вышеуказанная девушка должна быть передана в руки подателя сей бумаги».

Граф написал и поставил свою подпись. Затем он протянул пергамент Буридану.

– Вы признаете, что я согласился на выкуп, даже не зная, каким он будет? Признаете, что я согласился писать, прежде чем узнал, какой приказ вы намереваетесь мне продиктовать?

– Признаю, – отвечал Буридан со смутным беспокойством.

– И потому оставляете меня в живых?

– Разумеется…

– Так вот, послушайте, что я вам скажу: мой капитан лучников исполнит любое мое распоряжение, даже если я прикажу выпустить на свободу всех узников Тампля, даже если среди них будут обвиняемые в государственной измене. Но что до этого приказа…

– Говори же… – прорычал Буридан.

– То он не сможет его выполнить по той причине, что этой девушки уже нет в Тампле!

– Проклятие!..

Опустившись на скамью, Буридан обхватил голову руками.

– Слова дворянина, шевалье, должно быть для вас достаточно, – продолжал Валуа. – Но я хочу добавить к нему клятву. Клянусь Господом Богом, который поставлен судьей над всеми нами… Клянусь, да… клянусь моим малышом Жаном… моим сыном, убитым мною.

– Кошмар! – пробормотали Гийом и Рике, бледнея.

– Клянусь, что сказал истинную правду… Вы мне верите?

– Верю, – молвил Буридан глухим голосом.

– Так вот, это правда, что, по приказу короля, я препроводил в Тампль девушку, о которой вы говорили. Но не меньшая правда и то, что позавчера вечером за ней приехали, и я был вынужден ее отдать.

– И куда ее перевезли?

– Клянусь Господом, клянусь моим сыном, мне это неизвестно! Но я уверен, что отвезли ее не в тюрьму…

– Не в тюрьму? – прошептал Буридан. – Но куда?..

– Не знаю; разве что, в силу того, что я поклялся говорить правду, скажу следующее: эта девушка покинула Тампль по приказу одной могущественной особы.

– Какой особы?.. Ах! Сейчас уже ничего скрывайте! Ну же!

– Королевы! – сказал Валуа.

– Маргариты Бургундской! – пробормотал Буридан, вскочив на ноги. – Королевы! Королевы! – повторял он, тогда как разум его тщетно пытался понять, найти ключ к этой загадке.

– А теперь, – продолжал Валуа, – можете оставить меня здесь, а сами поехать в Тампль, перерыть там все, расспросить кого угодно, и, если я солгал, отвести меня на Монфокон!

Буридан вытер пот, струившийся у него по вискам, подошел к двери хижины, распахнул ее настежь, повернулся к Валуа и сказал:

– Вы свободны.

– Так вы мне верите? – вопросил Валуа, вздрогнув.

– Да, так как вы поклялись вашим ребенком… Ступайте, сударь. То, что защищает вас сейчас… это ваш сын.

– Мой сын! – прошептал Валуа, опустив голову, в которой вихрем проносились странные мысли.

Затем, сделав жест, словно для того, чтобы избавиться от груза этих мыслей, он твердым шагом направился к выходу, но на пороге остановился и промолвил:

– Вы были достаточно великодушны, когда поверили мне, даже не став ничего проверять. На это великодушие я должен ответить своим: предупреждаю вас – будьте настороже. Вы подняли руку на принца крови, убили двух его слуг, унизили его, оскорбили. Через час об этом станет известно королю. Через час на ногах будет вся стража. Я сам не буду знать ни сна ни отдыха, пока вас не вздернут на той виселице, где мне на шею накидывали веревку. Повторяю: будьте настороже.

Гийом и Рике уже намеревались наброситься на Валуа, но Буридан, подняв руку, остановил их, и поклонился Карлу де Валуа. Граф неспешно удалился, даже не взглянув на трупы защищавших его спутников. Пренебрег он, или же просто не заметил, и своей лошадью, которая мирно пощипывала в сторонке, рядом с двумя другими, свежую и густую траву.

– Королева! – прошептал Буридан, проведя рукой по лицу. – Миртиль затребована и спасена королевой… Почему? Откуда Маргарита Бургундская знает Миртиль? Почему интересуется дочерью Клода Леско? Куда приказала ее отвезти?

Сколь тревожными ни были эти вопросы, одно было несомненно: Миртиль, по неизвестной причине, вышла из темниц Тампля, избежав тем самым смертельного обвинения в колдовстве. По меньшей мере, несколько дней ей не грозят никакие пытки…

– О чем задумался? – спросил Рике Одрио.

– Ха! – подал голос Гийом. – Да он думает о том, будет ли обезглавлен, или же вздернут на дыбу, или же выпотрошен, как этот приспешник дьявола, которого мы спокойно могли отправить к праотцам!

– Нет, Гийом Бурраск, – мягко возразил Буридан, – я думаю о докторской, которую должен защищать в Сорбонне, pro et contra! И о ее теме, которую ты, мой добрый товарищ, подсказал мне всего пару часов назад…

– Ха-ха! Licitum est occidere… loquacem? А что, отличная тема! Прекрасная и блестящая! «Дозволяется убить болтуна»!

– Нет! – промолвил Буридан с мрачной улыбкой. – Licitum est occidere reginam!

Император Галилеи и король Базоши уставились на Буридана преисполненным ужаса взглядом, а их друг преспокойно, одним махом осушил кубок, который только что наполнил до краев.