После сцены, разыгравшейся в доме садовника аббатства Сен-Жермен-де-Пре, Мабель, как мы помним, увела Миртиль. Пребывая в своеобразном ступоре, девушка следовала за ней совершенно покорно. Все, что могло случиться с ней, не значило ровным счетом ничего по сравнению с двумя другими событиями: арестом Буридана и тем фактом, что она была дочерью Ангеррана де Мариньи. Клод Леско, честный торговец, оказался первым министром короля, человеком, к которому все испытывали омерзение и чье имя все произносили с глухой, беспомощной, но ужасной ненавистью.

Страшнее всего было другое: то был человек, которому Буридан объявил непримиримую войну, собрав, так сказать, всю эту разрозненную ненависть воедино и прилюдно излив весь этот народный гнев на голову королевского министра. Эта беспощадная война не могла окончиться ничем иным, кроме как поражением Буридана, ее жениха, человека, которого она обожала. И конец его был уже близок, так как Буридана поймали.

Но, даже допуская, что Буридан выйдет из этой битвы победителем, допуская, что ему удастся избежать тюрьмы и наказания, что в итоге он одержит верх над Мариньи, девушка понимала: это приведет лишь к тому, что они будут вынуждены навек расстаться. Разве сможет она любить того, кто поднимет руку на ее отца?

Какой бы ужас ни внушал первый министр, что бы она ни слышала о его резкости и суровости, она не чувствовала в себе сил проклясть отца, который был с ней ласков и нежен. Все в ней восставало при мысли о том, что Мариньи мог заслужить такую людскую ненависть.

Решительно и не колеблясь, со всей своей простотой, искренностью и великодушием сердца, она принимала сторону отца, – не только потому, что это был ее отец, но и потому, что она не допускала, что, будучи таким ласковым с ней, он мог быть столь жестоким по отношению к другим. И тут перед ней вставала дилемма: отказаться от Буридана или же отказаться от отца. Такие мысли одолевали Миртиль, тогда как Мабель, держа ее за руку и пожирая глазами, словно хищник лакомую добычу, тянула ее за собой. Вскоре они уже были в Париже. Миртиль с безразличием отметила, что провожатая провела ее через пару мостов, затем по лабиринту улочек и наконец остановилась у некого участка, огороженного живой изгородью.

На этом участке размещалось кладбище Невинных.

Напротив, за стеной, высилось громоздкое и прочное сооружение.

– Это здесь! – пробормотала Мабель.

В стене обнаружилась дверь. Мабель открыла ее, и в следующее мгновение Миртиль увидела, что находится во дворе, заросшем высокой травой. Затем ее втолкнули в некое жилище, и дверь за спиной тотчас захлопнулась. Потом Мабель подвела девушку к покрытой плесенью каменной лестнице, по которой они поднялись наверх. Там они вошли в комнату, в которой, несмотря на поспешность и некоторое смятение, Миртиль невольно отметила не совсем обычную обстановку. В комнате этой они не остановились, пройдя в другую – несколько обветшалую, но, в общем и целом, вполне пригодную для проживания: там имелись кровать, пара кресел и стол, на котором лежали толстые манускрипты, заключенные в деревянные, с железной оправой футляры.

Миртиль заметила, что окно этой комнаты забрано решеткой.

– Здесь мой дом, – сказала Мабель. – А это – моя спальня, которая теперь будет вашей.

Этот дом в том районе был известен как «дом с привидениями», иными словами, суеверный ужас и величайшее почтение окружали это строение, которое с виду не представляло собой ничего необычного. Однако же местные жители неоднократно замечали, как по ночам верхние его окна освещаются адскими огнями. Слышали они и подозрительные шумы, которые могли быть только стонами страдающих или воплями проклятых. Все это объяснялось очень просто: совсем рядом располагалось кладбище.

Сложновато, конечно, допустить, что мертвым может хоть на минуточку прийти в голову мысль выйти из могилы, поскольку мертвые живут совсем иной, следующей за этой, жизнью.

Однако многие в те далекие времена полагали, что мертвые, восстав из могил, могут прогуливаться в своих саванах по округе, и так как, разумеется, они должны были где-то собираться, чтобы делиться друг с другом своими горестями или обсуждать страдания, которые им нравилось навязывать живущим, они и выбрали этот уединенный дом, построенный, возможно, для них неким колдуном или колдуньей, водившим (или же водившей) знакомства с миром суккубов и инкубов.

Такие идеи были столь же обычными тогда, как, вероятно, сегодня представление о том, что атмосфера состоит из водорода, азота и прочих газов. Миртиль они тоже были знакомы, и если бы кто-либо сказал ей, что жилище, в котором она находится, и есть тот самый дом с привидениями, она бы сочла это совершенно естественным.

– Вы пробудете здесь столько, сколько будет необходимо, – промолвила Мабель. – Здесь у вас всего будет вдоволь. Когда дела не будут требовать моего присутствия в другом месте, я буду составлять вам компанию, уходя же, я буду вынуждена вас запирать. Впрочем, хочу вас сразу же предупредить, что бежать отсюда невозможно…

Хотя сказано это было достаточно мягко, слова Мабель или, скорее, ее голос, чувствовавшаяся в нем интонация, причиняли девушке нескончаемую боль.

– Я вас не знаю, – сказала она, в то время как слезы выступили у нее на глазах, – вы не знаете меня, и тем не менее я чувствую, что вы меня ненавидите. Почему? Что я вам такого сделала?

– Вам нечего бояться, дорогая. Разве вы не находитесь под защитой лучшего из отцов – Ангеррана де Мариньи?

– Да, – прошептала Миртиль, вздрогнув. – Моего отца зовут Ангерран де Мариньи… а моего жениха – Буридан…

– И потом, – продолжала Мабель, – у вас будет защитница еще более могущественная, чем первый министр, – королева Маргарита!

– Королева! – пробормотала девушка. – Королева! Эта женщина, что навещала меня в Тампле, делая вид, что сочувствует мне, а затем приказала перевезти меня в Дьявольскую башенку!

– Вижу, королева внушает вам страх!.. – пробормотала Мабель, подходя к Миртиль.

– Увы! Я чувствую, что она питает ко мне глубочайшую неприязнь, хотя и не могу понять, почему; чувствую, что она желает мне зла и что я в ее сильных руках, словно бедная птичка, которую она вот-вот придушит…

– Может, это и правда, – произнесла Мабель со странной улыбкой. – Возможно, королева действительно вас ненавидит. Вот только зла вам желать она никак не может…

– Почему?

Взяв девушку за руку, Мабель сказала:

– Да разве может мать желать зла своему ребенку?

У Миртиль голова пошла кругом. Она поняла, что попала в запутанную сеть странных и ужасных фактов.

– Что вы такое говорите, сударыня? – с испугом вскричала она. – Да как вы смеете произносить такое отвратительное святотатство?

– Я говорю, – прошептала Мабель, склонившись над девушкой, – этакий злой ангел, расправивший черные крылья над искупительной жертвой, – я говорю, дорогая, что ты теперь – моя добыча! Я говорю, что ненавижу тебя! Я говорю, что через тебя я заставлю королеву выстрадать столько же, сколько пришлось выстрадать мне! Я говорю, что Маргарита Бургундская убила моего сына – слышишь! – и что, убив тебя, я убью дочь королевы Маргариты Бургундской!

* * *

Когда Миртиль очнулась, стояла темная ночь. Сколько времени провела она здесь, в этом кресле, без сознания? Этого она сказать не могла. Слова Мабель произвели на нее ужасный эффект.

Дочь Ангеррана де Мариньи! Дочь Маргариты Бургундской! Королевы Франции!.. Постыдный плод непристойной любви! Ох! Теперь она могла объяснить себе мрачную физиономию и отвращение славного Клода Леско, когда она иногда просила его: «Батюшка, расскажите мне о матушке!»

Теперь она понимала, почему он отводил взгляд, почему его бледные губы бормотали непонятные слова, похожие на проклятия.

Миртиль охватил ужас.

Как выбросить эти страшные мысли из головы? О чем еще подумать?

Дочь королевы, дочь самого могущественного человека королевства, она была одна, словно соломинка, несущаяся по волнам, и ненавистью к ней пылал едва ли не каждый встречный.

Добавляло страха и то, что она находилась в руках женщины, готовившейся осуществить некое отвратительное мщение, инструментом которого предстояло стать ей, Миртиль. И для того чтобы Мабель отомстила – отомстила королеве, ее матери! – ей придется умереть!..

Эти мысли и тысяча других, еще более жутких, крутились в голове девушки, пока, обессиленная, она полулежала в кресле.

Стояла ночь. Глубокая ночь. Безмолвные сумерки, окутывавшие ее страхом. Она чувствовала, как дрожит, леденеет.

Девушка с трудом поднялась на ноги, чтобы дойти до кровати и лечь. Там, по крайней мере, она сможет спрятать голову под одеяло и попытаться больше не думать… Она уже горько сожалела, что вышла из этого беспамятства, и безумно хотела вновь в него окунуться.

В тот момент, когда Миртиль встала, ей показалось, что она услышала голос, приглушенно произносивший какие-то непонятные слова.

Миртиль вздрогнула. Откуда шел этот голос? Где сейчас та женщина, что выкрикивала смертельные угрозы, увязывая их с именем ее матери?..

И так как сознание к ней уже возвращалось, так как ее чувства, одно за другим, уже выходили из этого летаргического сна, она заметила, что дверь, соединявшая спальню, в которой она находилась, с соседней комнатой, приоткрыта.

Именно оттуда, из соседней комнаты, и шел этот голос. Вместе с этим глухим бормотанием, похожим на молитву или тихие проклятия, до нее добрался и луч тусклого света.

Трепещущая, подталкиваемая неким непреодолимым чувством, в котором не было любопытства, но было то особое влечение, какое производит пропасть, когда кружится голова, она направилась к приоткрытой двери и обвела странную комнату тревожным взглядом.

Комната была просторной, прямоугольной, с полом, покрытым крупной, но уже потрескавшейся плиткой, и потолком, состоящим из четырех сводов; каждый из этих сводов исходил из каждого из углов, поднимаясь к центру, и там четыре грани соединялись в круглый витраж, в середине которого, на камне, было выбито некое слово, – судя по всему, каббалистическое, доминировавшее над всем этим ансамблем.

Эта диспозиция делила, если можно так выразиться, комнату на четыре части.

Одну из них занимала огромная печь, на которой бурлили, распространяя вокруг терпкие ароматы, семь или восемь различной величины сосудов.

Во второй стоял огромный, эбенового дерева стол. На столе лежало несколько тяжелых рукописей, различные страницы которых были помечены закладками из красного шелка, с небольшими медалями на конце ткани, причем на каждой из этих медалей было выгравировано то же слово, что и на центральном витраже потолка. Позади этих рукописей стояло черное распятие с серебряной фигуркой Христа, над которым, с вбитыми в расправленные крылья гвоздями, висела сова, предвестница зла, – странное сочетание религии и дьявольских, похоже, опытов.

В третьей части, на этажерках, стояли содержащие некие жидкости пузырьки всех форм и размеров.

Наконец в четвертой, симметрично расположенные, свисали со стен пучки сухих трав.

Стало быть, в этом странном рабочем кабинете – а здесь, безусловно, работали над чем-то значительным – находились книги или, скорее, рукописи, которые давали загадочные знания и содержали формулы необходимых заклинаний; травы, предназначенные для изготовления тех или иных эликсиров, применяемых в различных смесях; наконец, лаборатория, то есть печь.

Все это Миртиль охватила одним взглядом и, не понимая точного значения увиденного, она, которую обвиняли в колдовстве, прошептала, содрогнувшись от страха:

– Я попала к колдунье!

В эту секунду она забыла угрозы Мабель и ее ошеломляющие откровения, забыла, что ее отца зовут Мариньи, а мать – Маргарита Бургундская. Она забыла все.

Зачарованная ужасом того, что происходило у нее перед глазами, она застыла на месте, едва дыша, не в силах убежать, каждую секунду ожидая появления призраков, которых, несомненно, вызывала Мабель.

Та стояла у печи, отбрасывавшей красные отблески, спиной к ней, и ее не видела.

Склонившись над кипевшими сосудами, она водила рукой по лежавшим на эбенового дерева столе открытым рукописям и что-то бормотала, часть ее приглушенной речи коснулась слуха насмерть перепуганной Миртиль.

– В эту ночь, – шептала колдунья, – в эту таинственную ночь, когда на ближайшем кладбище живые сойдутся с мертвыми, я вызываю вас, духи единой науки, эфирные умы, умеющие наделять эти травы силой, вас, способных превратить эту чистую воду в волшебный напиток. Если книги не солгали, если эликсир любви действительно существует, если я правильно прочитала и произнесла эти загадочные слова, мой труд должен завершиться уже этой ночью… ночью, благоприятной для нечеловеческих свершений, коль скоро мертвые поднимутся из своих могил…

Вся дрожа, чувствуя, как от необъяснимой тревоги сжимается горло, Миртиль слушала, ничего не понимая. Охваченная неким безумным порывом, она уже хотела ворваться в лабораторию, наброситься на колдунью, опрокидывать сосуды, разбивать флаконы, – но девушку держал страх.

Неожиданно спальня озарилась ярко-красным светом.

Миртиль вздрогнула и, обернувшись, увидела, что это странное свечение исходит от окна…

Что же происходило снаружи, пока внутри Мабель творила свою дьявольскую работу?

Неистовое, головокружительное любопытство, которое подвело Миртиль к двери, теперь толкало ее к окну.

Миртиль осторожно подняла оконную раму, и руки ее вцепились в решетку, так как девушка почувствовала, что сейчас упадет. Перейдя от одного ужаса к другому, вот что увидела Миртиль:

Окно выходило на кладбище Невинных. Там, при свете вкопанных в землю смоляных факелов, собралась толпа. Толпа странная, похожая на воплощение бредовых видений, толпа орущая, издающая невнятные крики, гневные и отчаянные стенания, толпа, в которой были монахи, ремесленники, короли, епископы, врачи, деревенские музыканты, кардиналы, знатные дамы, королевы, мещанки, проститутки – все они сплетались в диких объятьях, бросали в ночь безумные воззвания, расходились, сходились вновь и, наконец, вихрем кружили вокруг бочки, стоявшей у открытой, разверстой, словно чья-то пасть, могилы!..

И на этой бочке находился скелет в огромном черном плаще, с отвратительной, фантасмагорической ухмылкой, скелет, гримасничающий и смеющийся над отчаянными криками толпы и играющий на виоле некую легкую, живую, напоминающую свадебный танец, музыку, музыку грациозную и весьма незатейливую, которая в этот момент, в этой среде, в этих ужасных обстоятельствах, казалась мрачной и мерзкой!..

Рядом с бочкой стояла другая костлявая персона, задрапированная в просторную красную мантию. Она держал в руке огромный серп.

Посредством этого инструмента Смерть косила группы тех, кто проходил с ней рядом.

Грозный серп не знал отдыха.

При каждом из его ударов одна, две, три фигуры падали и бились в судорогах, как несколькими веками позже конвульсионеры Сен-Медара.

Все группы этих безумных, путями более или менее обходными (что свидетельствовало об их глубоком знании жизни) вынуждены были проходить рядом с ужасной косой. Дабы не быть затянутыми к бочке, они отчаянно дрались между собой, но продолжали неумолимо двигаться к ней…

Яростные крики, жуткая брань, ругательства, плач поднимались из этой исступленной толпы. И танец продолжался. Они кусались, бросались друг на друга, вырывали один у другого волосы, текла кровь – настоящая кровь, – и снова виола повторяла свой легкий, ироничный, зловеще-грациозный рефрен, и вновь, ритмичным движением, продолжал косить серп, словно находясь там с начала времен, словно намереваясь оставаться там до скончания веков.

Потеряв от страха дар речи, не в состоянии даже пошевелиться, вцепившись руками в прутья решетки, Миртиль смотрела на то, как король яростно срывает корону, бросает ее в зияющую могилу, а затем падает туда сам.

– Пощади, – вопил какой-то кардинал. – Еще одна пребенда, о смерть! И можешь меня забирать!

Удар косы – и кардинал упал.

– Дай мне еще пожить! – кричала развратница. – Мой любовник обещал мне зеленое платье. Позволь мне хоть раз надеть зеленое платье!..

– Я слишком молода и прекрасна! – вопила королева.

– Безжалостная смерть, – гневался некий монах, – дай мне время покаяться в моих грехах!..

И из этого беспорядочного хора тревожным рефреном неслась одна настойчивая просьба, выкрикиваемая десятками голосов:

– Жить! Еще жить! Еще жизни! Жить! Позволь нам еще пожить!..

И скелет, дьявольский музыкант, со своей бочки направлял этот неудержимый танец. И бесстрастная, безмолвная Смерть, с ее вечной безразличной улыбкой, все косила и косила, даже не глядя, кто падает под ее ударами.

И вдруг закукарекал петух.

Отчаянные вопли, зловещие крики поднялись на кладбище. Скелет тотчас же спрыгнул со своей бочки и дал деру. Скрылась с серпом под мышкой и Смерть. Скошенные мертвецы поднялись, и пронзительно хохоча, убежали. Все группы – толкаясь и толпясь – распались, словно растворились. Погасли факелы, и кругом опять воцарились мрак и тишина.

* * *

Миртиль с трудом отпрянула от решетки, покачнувшись на негнущихся ногах. В голове билась одна мысль: бежать! Бежать от этого отвратительного зрелища!

Но куда бежать? Куда пойти?..

Туда! О! Туда! В соседней комнате находится живое существо, рядом с которым она может укрыться! Эта женщина ей угрожала! Эта женщина ее мучила! Эта женщина была колдуньей! Но то было живое существо…

Пошатываясь, Миртиль пошла к двери, готовая ее открыть и пасть на колени с мольбой:

«Убейте меня, если хотите, но позвольте быть рядом с вами, защитите меня от страха!..»

Уже почти дойдя до порога, она остановилась, пораженная новым ужасом, совсем не похожим на те, что она только что испытала.

Голос за дверью произнес:

– Это-то и убьет Буридана!.. Ты получишь эликсир любви, о моя королева! Ты сама дашь его ему выпить!..

Миртиль так и обмерла, едва коснувшись дверной ручки.

Однако же такова сила любви в искреннем сердце – в ту же секунду девушка перестала бояться. Сумерки, тишина, угасающий огонь волшебной печи, сцены смертельной пляски – все вылетело из ее головы, за исключением одной мысли: «Они хотят убить Буридана!..»

И тогда она заглянула за дверь, стараясь не шуметь, стараясь себя не выдать, так как Буридана нужно было спасать!

Она увидела Мабель, в руках у которой был флакон, наполненный прозрачной, как горная вода, жидкостью. Эликсир!.. Роковой яд, который должен убить Буридана.

Выражение гордости и триумфа разлилось по увядшим чертам колдуньи, придав ей мрачную красоту. Она держала флакон в правой руке, на высоте глаз, медленно поворачивая, словно восхищалась его совершенной прозрачностью.

– Эликсир любви! – прошептала она.

Затем, с некой благоговейной осторожностью, она поставила пузырек на стол с рукописями, возле распятия, у ног Иисуса.

– Три часа! – молвила она, чуть повысив голос. – Ты должен пробыть три часа под прямым воздействием Того, Кто может все. Так сказано в книгах. А книги не лгут; мудрецы Халдеи, Индии и Египта, которые писали эти тайны и донесли до нас загадку, не могли нас обмануть, как не могли обманываться и сами. Этот эликсир подействует… И, в любом случае, если он не произведет ожидаемого эффекта, то произведет эффект смертельный!

С этими словами она подошла к этажеркам, сняла небольшой пузырек и перелила несколько капель его содержимого во флакон с эликсиром любви.

Жидкость помутнела; во флаконе, с которого Мабель не сводила глаз, образовалось беловатое облачко. Через несколько секунд вода вновь стала кристально чистой.

– А теперь посмотрим, как там дочь Маргариты, – произнесла Мабель с улыбкой.

Она направилась к спальне Миртиль и увидела, что дверь приоткрыта.

– Как я могла забыть закрыть эту дверь? – нахмурилась колдунья. – Что ж, если эта девчонка выведала мою тайну, она тотчас умрет!

Мабель ворвалась в спальню и при свете, что шел из лаборатории, увидела Миртиль в кресле – та лежала в том же положении, в котором она ее оставила…

«Повезло ей! – подумала Мабель, вздохнула и подошла к девушке. – Спит!.. Или, скорее, все еще без сознания… А она красива, это дитя… В конце концов, ее ли это вина?.. Тем хуже! О! Тем хуже! Меня разве кто жалел? О, ты будешь рыдать, Маргарита!.. Спит… И, вероятно, проспит еще несколько часов. Сны, что следуют за нервными обмороками, обычно бывают долгими и крепкими… Мне ли не знать?.. Почему бы мне не воспользоваться ее сном? Я все успею и вернусь менее чем через час… Да, нужно им воспользоваться!»

Колдунья быстро и бесшумно пересекла лабораторию, спустилась и вышла из дома с привидениями…

Спустя час, как и предполагала, Мабель возвратилась. Девушка была на месте. Похоже, она так и не приходила в сознание.