Прево Парижа, мессир Жан де Преси, проживал на Гревской площади, неподалеку от дома с колоннами. То был человек с лицом, похожим на ледяную глыбу, суровый на вид, но весьма покладистый в делах, спорый в работе и способный оказывать большие услуги – своему начальству – в период смуты, а такие вещи частенько случались в те времена, когда власть была отнюдь не так сильна, как в наши дни.

Если читатель спросит, идет ли речь о власти королевской или же о власти республиканской, мы попросим его ответить на этот вопрос самого.

Таким образом, Жан де Преси, человек достойный, сменивший на занимаемом посту Барбетта, как никто другой умел преподать парижанам полезный пример. Приказать схватить дюжину бунтовщиков, повесить двоих из них на Гревской площади, двоих у Трагуарского креста, двоих у Центрального рынка, троих или четверых пригвоздить к позорным столбам, одного или двоих, для разнообразия, колесовать было для него делом одного дня, и сей факт как нельзя лучше доказывает, что новый прево Парижа был, как мы уже отметили, крайне спор в работе.

Но мы также говорили, что он был еще и весьма покладист в делах.

Так, к примеру, когда ему доводилось схватить за шиворот какого-нибудь обвиняемого в колдовстве еврея – что обычно означало, что король нуждается в деньгах, – то, если еврей говорил ему:

– Тысяча экю, если позволишь мне бежать!

– За кого ты меня принимаешь, гнусный безбожник? – отвечал Жан де Преси. – Две тысячи экю, и это мое последнее слово.

В тот вечер – мы хотим сказать: спустя сутки после того, как Мабель передала королеве эликсир любви, сильнейший яд, который должен был убить Буридана, – итак, в тот вечер Жан де Преси заканчивал ужинать со своей супругой (особой довольно приятной и смешливой) и дочерью, когда доложили, что его во что бы то ни стало желает видеть некая женщина.

Прево отправился в приемный покой, напустив на себя озабоченный, важный и строгий вид, который был ему очень даже к лицу.

Там его действительно ждала незнакомка в натянутом на глаза капюшоне, которая при первом же вопросе и вместо какого-либо ответа протянула ему свиток пергамента.

Прочитав документ, прево тут же испытал то честное ликование, какое охватывает любого порядочного торговца по заключении выгодной сделки.

Этот пергамент был боной на получение денег из государственной казны, чеком, выписанным ему королевой в знак признательности за определенную услугу.

– Подчиняюсь воле Ее Величества, – только и сказал прево, тогда как ценный документ, до которого Жан де Преси, казалось, даже и не дотронулся, как бы сам собой исчез в складках его одежды. – Королева хочет, чтобы никакого процесса не было. Так, по крайней мере, она мне сказала.

– Все верно, мессир. Никакого процесса. Никакого ненужного шума.

– Не только ненужного, но и опасного. Королева хочет, чтобы Ланселот Бигорн был тихонько задушен в своей камере…

И так как женщина молчала, он осмелился спросить:

– Я ведь прав? Сейчас же распоряжусь…

– Королева хочет, чтобы вы выполняли мои указания, – промолвила незнакомка.

– Да-да, так она мне и сказала… Может, женщина, ты хочешь, чтобы мы допросили этого Ланселота Бигорна с пристрастием? Говори. Всего и делов-то – вызвать палача.

– Я вам это скажу, когда переговорю с узником. Где он сейчас находится?

– В Шатле, где с ним обращаются так, как и должны обращаться с человеком, который принесет мне двести… то есть, как с человеком, к которому проявляет интерес сама королева.

– Вечером, в одиннадцать, я навещу его в камере.

– Ха-ха! Дьявол! Ты хочешь войти в его камеру? Что ж, раз уж этого желает королева, пусть будет по-твоему? Гм! Подходящее время, чтобы проделать все без ненужного, как ты говоришь, шума. Хорошо. Просто прекрасно. Будь вечером у подъемного моста Шатле. Я тоже там буду. И потом, знаешь ли, поскольку я человек исполнительный и всегда готов доказать госпоже Маргарите свою преданность, ты сможешь выбрать все, что пожелаешь – повешение, удушение, пытку дыбой, допрос с пристрастием. Все будет сделано по первому же твоему слову, женщина.

– Это слово я скажу, когда выйду из его камеры.

* * *

Покинув особняк прево, Мабель направилась на кладбище Невинных, в уже знакомый нам дом с привидениями. Первым делом она убедилась, что Миртиль надежно заперта в прилегающей к лаборатории комнате. Она долго разглядывала девушку через потайное окошечко. Затем, тяжело вздохнув, медленно подошла к скамеечке, села и в темноте, в ночной тиши, заговорила сама с собой.

– Миртиль, Буридан! Оба – ни в чем не виновны. И оба умрут: Буридан – в полночь, Миртиль – с рассветом… Что они мне сделали? Разве не совершаю я этой ночью жестокую несправедливость… Да, это несправедливость. И это так ужасно, что даже меня, судью и палача, бросает в дрожь… Буридан! Уж и не знаю, почему, но этот юноша мне симпатичен. А Миртиль? Тщетно я пыталась ее возненавидеть… Но я, я, которая расчувствовалась здесь, разве мало я выстрадала в своей любви – как любовницы, так и матери? Пусть же и Маргарита поплачет, глядя на то, как умирает тот, кого она любит… глядя на то, как умирает ее дочь. Хотя… Впрочем, уже слишком поздно: яд уже в руках у Маргариты.

Эти несколько холодных строк вкратце передают все те чудовищные мысли, что крутились в голове у Мабель в этот час безмолвия и сумерек, когда она уже намеревалась отправиться убивать Ланселота Бигорна.

Смерть Ланселота.

Смерть Миртиль.

Смерть Буридана.

Все они должны были случиться в эту адскую ночь. И Мабель стойко сносила ужасный груз этой тройной смертельной мысли, думая о дне завтрашнем, так как завтрашний день был днем возмездия, днем, в который предстоит умереть Маргарите, умереть от боли и страданий. И если Маргарита не умрет, она сама ей в этом поможет, только и всего.

И тогда из всех актеров дижонской трагедии – а именно в Дижоне Анна де Драман, отчаянно цепляясь за жизнь, начала вынашивать этот долгий план мести – ей останется убить лишь графа де Валуа!

* * *

Прибыв в Шатле, Мабель увидела, что прево сдержал слово, и подъемный мост, кажется, лишь ее одну и ждет, чтобы подняться. Один из стоявших на часах лучников подошел к ней и спросил:

– Это вас ожидает мессир Жан де Преси?

– Меня, – отвечала Мабель.

– Следуйте за мной.

В этот момент колокол Шатле пробил одиннадцать часов; сопровождавший Мабель солдат миновал сводчатую галерею, небольшой двор, вошел в какой-то корпус строений, и вскоре Мабель уже стояла перед прево, который сказал:

– Итак, женщина, ты хочешь спуститься в камеру этого Бигорна?

– Как мы с вами и договаривались. И таков, не забывайте, приказ королевы.

– Да-да, конечно… Но должен ли я сопровождать тебя или предоставить тебе охрану?

– Я хочу быть там одна.

– Одна? Ха! Черт! А что если узник тебя придушит?

– Это уже мое дело, – спокойно промолвила Мабель.

«В сущности, – подумал прево, – тогда одной колдуньей станет меньше, так как, будь я проклят, если эта дьяволица не есть настоящая колдунья».

– Хорошо! – сказал он вслух. – А когда ты выйдешь – если выйдешь, – то скажешь, чего желаешь… чего, нашей щедростью, желает пожаловать Ланселоту Бигорну королева: добрую веревку, достойный удар топором по шее или же крепкий сон на дыбе…

– Скажу непременно. А теперь прикажи отвести меня туда, прево.

– Вот еще! Да я сам тебя отведу, женщина, точнее, не совсем сам, но в сопровождении полудюжины вооруженных кинжалами лучников, так как мне совсем не хочется отправиться к сатане с тобой за компанию.

Прево направился к двери. Мабель пожала плечами и последовала за ним. В коридоре ждали не шесть, а все двенадцать лучников. Плюс два тюремщика: ключник и факелоносец. В красных отблесках коптящего пламени вся эта невероятная группа, в которой выделялся призрачный силуэт Мабель, двинулась в путь по мрачным коридорам с их пониженными – словно для того, чтобы приглушать стоны – сводами, с их облупившимися – словно какие-то страдальцы пытались расцарапать невозмутимые камни ногтями – стенами.

Через пару минут они вышли к винтовой лестнице.

По мере того как они спускались в густом мраке, взгляд Мабель становился все более и более пылким, чем дальше они погружались в эту тяжелую и влажную атмосферу, тем свободнее, казалось, она дышала.

Мабель шла к первой ступени своего возмездия.

Внезапно прево открыл какую-то дверь.

– Это здесь? – спросила Мабель.

– Нет. Просто взгляни.

Просунув голову в приоткрытую дверь, Мабель увидела просторный зал: на плиточном полу, то тут, то там, виднелись пятна крови; в одном углу стояла складная кровать, в другом – деревянные колодки, с помощью которых узникам ломали кости ног; веревки, виселица, топоры, на стенах – клещи, стальные инструменты, плаха для обезглавливания и даже горящая печь, где уже нагревались кандалы.

Мабель обвела эту комнату, где уже что-то подготавливали двое тюремщиков, долгим, внимательным взглядом, но даже не вздрогнула. Прево рассмеялся и сказал:

– Вот. Тебе остается лишь выбрать то, что подходит твоему человеку.

– Выберу, когда его увижу, – промолвила Мабель.

Тогда прево подал знак, и через несколько шагов ключник открыл уже другую дверь.

То была дверь камеры Ланселота Бигорна.

– Входите, – произнес Жан де Преси с той улыбкой, какая всегда озаряла его лицо в дни выгодных сделок, – мы подождем вас там… в той чудесной комнате, которую вы только что видели.

Мабель кивнула и вошла, неся факел, который ей передал один из сопровождавших прево людей.

* * *

Ланселот Бигорн, как Александр накануне битвы при Арбелах, как Ганнибал накануне битвы при Каннах, как позднее Конде накануне битвы при Лансе, как, наконец, все полководцы, которые, по словам истории, этой великой подхалимки, мирно спали в тот момент, когда на кону стояла их жизнь и судьба, Ланселот Бигорн, похожий на всех этих воителей и более отважный, чем они, так как он был совершенно уверен в том, что его сражение уже проиграно, крепко спал.

Громкий и негармоничный, но ритмичный и размеренный храп, похожий на храп чистой совести (а почему бы совести и не храпеть, когда она способна пробуждаться, засыпать, говорить и т. д.?), словом, этот носовой храп – за отсутствием совести, – которому не в чем было себя упрекнуть, ясно свидетельствовал о том, что узник, в отличие от скифов, не боится даже и того, что на его голову могут обрушиться небеса. Ланселот Бигорн был счастлив, или, по крайней мере, ему снилось, что он счастлив, что, возможно, является высшей формой счастья.

Однако же когда свет факела упал на его веки, он поморщился, пробормотал какое-то ругательство и перекатился с правого бока на бок левый, дабы продолжить свой сон.

В этот момент на его правое плечо легла чья-то рука.

Бигорн издал новое бормотание потревоженного счастливого сони и перекатился на спину.

Затем он приоткрыл глаза.

В ту же секунду они расширились от ужаса, он распрямился со смутным предчувствием того, что из приятного сна он резко перенесся в некий чудовищный кошмар, затем забился в угол, возле которого спал, начертил в воздухе большой крест и, стуча зубами, пробормотал:

– Обитатель иного мира, я заклинаю тебя вернуться в могилу, позволив доброму христианину спокойно досмотреть до конца его последний сон!

Затем вдруг в голову ему пришла неожиданная мысль.

– Уф! – промолвил он, тяжело вздохнув. – Если уж Господь ниспослал мне это видение, значит, завтра, на рассвете, меня поведут на виселицу… Дорогой святой Варнава, – добавил он, – я ничего не могу тебе обещать. Но, если подумать, я и так отдавал тебе многое из того, что удавалось добыть, так что если у тебя только не каменное сердце, если живет на небесах благодарность, ты должен избавить меня от этой напасти.

На этом Бигорн закрыл глаза, вновь открыл, констатировал, что неблагодарный святой Варнава остался глух к его просьбе, учитывая, что призрак так никуда и не делся, и пробормотал со вторым, таким же тяжелым, как и первый, вздохом:

– Уф! Теперь все понятно. Я уже умер, раз общаюсь с обитателями иного мира.

И, переходя от страха к некой отчаянной браваде, он вскочил на ноги и пристально посмотрел на фантома.

– Ну как, узнаешь? – спросила Мабель. – Вижу, что да. Ты узнал меня еще там, в Нельской башне. Ты знаешь, кто… Знаешь, какой счет пришла тебе предъявить.

И рука ее опустилась на руку Бигорна.

Ланселот тотчас же отметил две вещи, крайне важные для него в том состоянии ума, в котором он находился.

Во-первых, голос призрака, пусть и немного глухой и дрожащий от гнева или злорадства, звучал отчетливо и естественно.

Во-вторых, рука того же призрака была лихорадочно горячей.

Всем же, однако, известно, что у призраков не бывает лихорадки, замогильный их голос звучит будто бы издалека и неразборчиво для человеческого уха, а руки всегда ледяные.

– Хо-хо! – воскликнул Бигорн. – Так вы не мертвы?

Несказанной горечи улыбка исказила губы Мабель.

– Уж лучше бы мне умереть! – проговорила она со сдержанным отчаянием. – Уж лучше бы кинжал Маргариты положил конец моему несчастному существованию! Тогда бы мне не пришлось страдать так, как я страдала. Но ты, проклятый, знай, так как я пришла сюда для того, чтобы сообщить тебе это, знай, что арестован ты был благодаря мне! Через несколько минут, выйдя от тебя, я подам знак. И тогда по этому знаку моей руки, по одному лишь произнесенному мною слову тебя схватят и потащат в соседнюю камеру. А знаешь ли ты, что это за камера? Это камера пыток.

Ланселот Бигорн вздрогнул.

– Дьявол! – пробормотал он. – Я и сам хотел умереть. Но выдержать пытку – это умереть раз сто. Слишком много для одного человека, каким бы толстокожим он ни был! Но, – промолвил он вслух, – к чему меня пытать, когда мне и сказать-то нечего?

Мабель не ответила.

Опустив голову, она, казалось, погрузилась в некие мучительные раздумья.

– Как сейчас, вижу ту гнусную сцену, – произнесла она наконец медленно. – Сначала – холод, сковавший мне сердце, затем – черная пелена перед глазами, потом я уже не понимаю, что происходит вокруг, и вдруг… слушай же, несчастный!.. Мне кажется, что я мертва и в то же время жива… но я осознаю, что не могу даже пошевелить рукой! Я слышу, что говорят, изо всех сил пытаюсь закричать, произнести хотя бы слово и понимаю, что не могу этого сделать, что я словно провалилась в небытие…

– Мертва и в то же время жива! – прохрипел Бигорн. – Теперь-то мне все понятно!..

– И тогда, – продолжала Мабель, – я слышу… О, негодяи! О, мерзавцы, которые не пожалели ни мать, ни дитя!.. Я слышу Валуа… слышу, как Маргарита отдает тебе этот ужасный приказ… И ты, ты повинуешься! Я слышу крики моего ребенка… я хочу, о, всеми силами, всей душой, хочу кричать, умолять, подняться на ноги!.. Нет! Ничего! И я, мать, смотрю, как моего ребенка уносят, чтобы утопить… Как только ты можешь жить с этим, Ланселот Бигорн? Неужто твои ночи не наполнены криками этого бедного малыша?

Мабель разрыдалась.

– Бедный мой малыш! – бормотала она. – Жан, мальчик мой!..

Несколько минут в камере раздавался лишь ее плач.

Возможно, она забыла о Бигорне, о своей мести, обо всем на свете, так как в этот момент она слышала крики ребенка, который зовет на помощь маму…

– Так вы спрашиваете, – проговорил Ланселот Бигорн мрачным голосом, – как я могу жить, совершив такое злодеяние?

– Какая теперь разница! – пробормотала Мабель сквозь зубы. – Главное то, что ты – в моей власти. Вас было трое: ты, Валуа и Маргарита. Ты отправишься на тот свет первым, только и всего. Прощай, Бигорн! Умирая от мучений в этой камере, в отчаянии, в проклятии души и тела, знай лишь, что это я тебя убиваю! Прощай!

Бигорн сделал два быстрых шага, встал перед Мабель, вытащил из своей одежды некий небольшой блестящий предмет и протянул ей, сказав:

– Прежде чем уйти, взгляните-ка на это, Анна де Драман!

Мабель мельком взглянула на предмет, затем схватила его трясущейся рукой и, судорожно вздохнув, прошептала:

– Медальон, который я повесила на шею моему Жану!..

Она поднесла его к губам и пылко поцеловала.

Затем, поднимая глаза на узника, сказала:

– Спасибо. Прежде чем умереть, ты сделал доброе дело, вернув мне медальон, который снял с моего сына перед тем как утопить его… Я положу этот медальон к тем его вещам, которые сохранила – его детской одежде, туфелькам, расческе… да, я храню это, это мое сокровище. Спасибо, Бигорн: умри же спокойно и без мучений – медальон избавит тебя от пыток.

– Этот медальон взял не я, – промолвил Бигорн, – и не у меня он находился до сегодняшнего дня.

– Что ты хочешь сказать? – удивленно вопросила Мабель.

– Я хочу сказать, что другие нашли ребенка и взяли медальон…

Мабель медленно покачала головой.

– Да. Нашли труп малыша на берегу реки, не так ли?

– Я не сказал: труп, – произнес Бигорн. – Я сказал: другие, а не я, нашли ребенка.

Мабель провела рукой по лицу. Ее била конвульсивная дрожь. Машинально она перевела взгляд на факел, пламя которого то почти затухало, то разгоралось ярче.

Бигорн продолжал:

– Эти другие, о которых я говорю, нашли ребенка в той заброшенной хижине, в которой я его оставил.

Хриплый вздох вырвался из груди Мабель. Она хотела заговорить, но губы не слушались. Однако рука ее с такой силой сжала руку Бигорна, такую мольбу излучали ее глаза, что, потрясенный до глубины души, Ланселот произнес твердым голосом:

– Ребенок, которого я оставил в той хижине, был жив. Те, другие, которые нашли его, вы слышите, Анна де Драман, нашли его живым: живым же они его и унесли!.. Малыш Жан не был убит ни мной, ни другими…

Ужасный крик разорвал тишину камеры.

Ланселот Бигорн закончил:

– Ваш сын, Анна де Драман, ваш сын жив. Я его видел. Я даже говорил с ним все эти последние дни. Анна де Драман, вы хотите увидеть вашего сына?..

– Жив! – простонала Мабель.

– Жив! – торжественно подтвердил Ланселот Бигорн. – Клянусь вам в этом головой этого ребенка, которого я успел полюбить, клянусь кровью Христовой, и если я лгу, да буду я вечно скитаться от мрачных земель чистилища до горящих равнин ада. Святой Баболен мне свидетель: никогда еще я не давал такой клятвы!

* * *

И тогда, в то время как Мабель, вся дрожа и все еще не в силах прийти в себя от радости, склонившись к Ланселоту, слушала его всем сердцем, наш искатель приключений рассказал, как у него не хватило духу выполнить приказ Валуа, как он оставил ребенка в заброшенной хижине, чтобы позднее вернуть матери, как, придя за мальчиком, его уже не обнаружил.

Затем он поведал Мабель, как малыша Жана нашли те люди, которые увезли его в Бетюн: весь рассказ, услышанный им от Симона Маленгра.

– Эй! – воскликнул он вдруг, когда закончил. – Что это с вами? Клянусь дьяволом, вы разбиваете мне сердце!.. Что это с моими глазами?.. Как! И я тоже плачу?..

Действительно, Ланселот Бигорн плакал.

Плакал, глядя на плачущую мать Буридана.

Она упала на колени. Она схватила грубые – и, добавим, очень грязные – руки Ланселота Бигорна. Она покрывала их поцелуями и стонала:

– Как я тебя проклинала! Как желала тебе смерти и мучений! А ты говоришь, что мой малыш жив! Говоришь, что ты его спас, мой славный Ланселот! Да ты самый лучший человек на свете!.. Каков он?.. Высок, силен и красив, наверно? Он уже и тогда был крепышом, а когда сжимал кулачки, казалось, вот-вот ударит. Ты знаешь, мой славный Бигорн, я могу все! Ни о чем не беспокойся. Считай, что ты уже богат – я об этом позабочусь… Да, но, надеюсь, ему-то не довелось страдать так же сильно, как мне? Нет… понимаю, те люди, которые его подобрали, были хорошими людьми… Только бы он не забыл свою мать!.. Только скажи, чего ты хочешь, мой славный Бигорн, – и ты это получишь…

Вытерев глаза, Ланселот отвечал:

– Клянусь рогами дьявола, сейчас я хочу лишь одного: выбраться отсюда. Что до богатства, то я им, конечно, пренебрегать не стану, учитывая тот факт, что даже если потрясти меня как следует, из моих карманов не выпадет ни единого су, ни даже денье. Однако же, так как деньги нужны лишь, чтобы хорошо есть и еще лучше пить, а для того, чтобы пить и есть, нужно жить, а для того, чтобы жить, нужно…

Ланселот Бигорн и дальше бы продолжал свои мудреные логические умозаключения, если бы Мабель не встала и не потащила его к двери. В коридоре она наткнулась на томившихся в ожидании лучников.

– Ха-ха! – воскликнул Жан де Преси. – Сами ведете нам вашего человека! Судя по тому пылу, с каким этот малый следует за вами, похоже, ему так и не терпится, чтобы его допросили! Ну, женщина, что решила? Повешение? Пытка? Дыба?

– Свобода, – отвечала Мабель. – Именем королевы, этот человек свободен.

– Именем королевы! – повторил прево суровым голосом, с трудом скрывая свое удивление.

Лучники при этих словах: «Именем королевы!», вытянулись по стойке смирно и отдали честь, словно королева сама там присутствовала.

– Сержанты, – продолжал прево, – откройте ворота и выведите узника за пределы нашей тюрьмы Шатле!..

* * *

Спустя десять минут Ланселот Бигорн, широко улыбаясь, полной грудью вдыхал прохладный воздух, что поднимался от Сены.

– Клянусь святым Варнавой, святыми Баболеном и Панкратием, и даже святым Адамом, которого, если не ошибаюсь, изгнали из рая! Там, в подземелье, я находил, что мой рот слишком широк для воздуха, который в него проникает. Здесь же он кажется мне слишком маленьким для воздуха свободы… Никогда мы, люди, не будем чувствовать себя удовлетворенными в полной мере. Но пойдем-ка подальше от этого места нищеты и страданий!

– Твоя нищета вскоре закончится, дорогой Ланселот, – сказала Мабель.

Когда они поднялись на Гревскую площадь, мимо прошел ночной сторож, покачивая фонарем и крича меланхоличным голосом:

– Спите спокойно, парижане! Сейчас полночь, парижане!

– Полночь! – глухо промолвила Мабель и вздрогнула, словно очнулась ото сна. – Полночь!.. Но раз мой сын жив… тогда я не могу допустить… О, я несчастная!.. Какая же я презренная мерзавка!.. Уже слишком поздно!.. В этот минуту Маргарита дает ему яд!..

Бигорн покачал головой:

– Раз уж вы столь влиятельны, я больше не боюсь за вашего сына, Анна де Драман.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что он был арестован во время студенческого бунта в Пре-о-Клер. Но вы вытащите его из тюрьмы, как вытащили меня… Да, кстати, забыл сказать: ваш сын – это мой хозяин… крепкий, однако, парень! Вы будете гордиться им, клянусь кровью Господней, так как никто не может сказать, что он более отважен, дерзок и силен, чем Жан Буридан!

Жалобный вопль, вопль тревоги и страха разорвал тишину Гревской площади.

– Жан Буридан! Жан Буридан!.. Ты сказал: Жан Буридан?

– Да, – растерянно проговорил Бигорн, – таково имя вашего сына.

– Сейчас полночь, парижане!.. – донесся далекий голос сторожа.

На сей раз глухой, приглушенный стон, похожий на рев быка, которого ведут на убой, сорвался с бледных губ госпожи де Драман, и она повалилась на землю, прохрипев:

– Это мое проклятие!..