I. Москва, Сочи (1963–1966)

1

В больничной столовой однажды утром она заметила, что за соседний столик посадили какого-то иностранца. Этот седеющий итальянец или европейский еврей был явно старше ее, но выглядел намного живее и веселее большинства русских пациентов, включая ее саму. Потом она иногда наблюдала за ним во время обедов и ужинов: он притягивал ее внимание, но чем — Светлана сказать не могла. Пожалуй, все дело было в его шарме, не поддающемся описанию и явно подлинном. Конечно, наблюдала она за ним скорее от скуки, потому что в больнице почти ничего не ела. Не могла глотать и с трудом говорила: ей удалили миндалины, и эта обычно пустяковая операция дала осложнения — горло болело ужасно, так что выздоровление затянулось. Она сильно похудела, вся ее маленькая фигурка будто вытянулась, и в этом была хорошая сторона пребывания в больнице: после рождения детей она легко набирала вес. Зато плохи были долгие часы томления на больничной койке или на стульях в коридоре, где прогуливались больные в полосатых пижамах. Как заключенные, говорила она себе. Людей она здесь сторонилась и большую часть времени читала. С недавних пор ее стали интересовать история и литература Индии. Она взяла с собой биографию Ганди, чьей жизнью и ненасильственным сопротивлением восхищалась, а еще — сборник старинной индийской поэзии «Гитанджали» и рассказы Рабиндраната Тагора. Многие стороны индийской культурной жизни ей были непонятны: как, например, можно так легко воспринимать мысли о смерти, своей или своих близких? Как найти в себе покой, чтобы принять жизненную трагедию и не сетовать на нее?

В этой больнице для иностранцев и советской элиты — прославленных актеров и других признанных режимом знаменитостей, но, в первую очередь, для партийных руководителей и их семей — ее седой сосед по столовой говорил по-английски и по-французски (по-русски он объясняться не умел). Светлана отметила его безупречные европейские манеры. Кто он? Как попал в больницу в подмосковном Кузнецове? Впрочем, при Хрущеве в России стало больше иностранцев, которым разрешалось общаться с русскими.

Однажды после завтрака она услышала, что какой-то голландец разговаривает с ним в коридоре по-немецки. Она смотрела на обоих мужчин, и тот, с проседью, это, кажется, заметил, взглянул в ее сторону и словно бы ее не увидел, будто она была прозрачная. Впрочем, немудрено не заметить бледную, с искаженным болью лицом женщину, да еще изуродованную больничной пижамой и халатом. К тому же ее кудрявые рыжие волосы свалялись от долгого лежания. Бессознательно вороша это воронье гнездо у себя на голове, Светлана вслушивалась в немецкую речь: по-немецки она читала и говорила с четырех лет, мама настояла на воспитательнице-немке. Мужчины удалялись по коридору, но она успела еще услышать, как голландец сказал: «У нас не принято так тесно общаться с семьей, как в Индии».

От изумления она чуть не поперхнулась; вот неожиданность: она изучает индийскую литературу и историю, философию индуизма, а ее сосед по столовой — индиец.

2

Она стала готовиться к тому, как спросит его: пожалуйста, расскажите, что вы думаете о Ганди? Вы знаете автора его биографии? Несколько раз она это уже чуть было не выпалила. Вопросы заготовила на английском. Но когда наступал подходящий момент, они сразу казались ей смешными и наивными, либо к индийцу подходил с разговорами кто-нибудь из иностранцев.

Глаза у индийца были большие и лучистые, такие в санскритской поэзии сравнивают с лотосом (она улыбнулась, представив себе два лотоса, растущие из глазниц), орлиный нос (крюк, смеялась она про себя), смуглая кожа, совсем не как у русских. Уж не придумала ли она себе этакого сказочного героя? К тридцати семи годам Светлана хорошо осознавала, что склонна смотреть на жизнь сквозь розовые очки, выдумывать мир своей мечты, приукрашивать неизвестное. А когда загадка разгадана, возвращаться с небес на землю, в грязь и пыль. Индиец был для нее в новинку, и Светлана разрисовывала его, как в детской раскраске: глаза черным карандашом и слегка желтым, чтобы добавить огня, губы — коричневым с розовым, теперь щеки… та-а-ак!

Однажды индиец шел ей навстречу по коридору, и она уже совсем было собралась с духом, но он с вежливой улыбкой посторонился, так что пришлось миновать его молча.

И вот как-то за обедом он, попросив у нее солонку и перечницу, поинтересовался, к какому коллективу она принадлежит.

— Как это — к какому коллективу? — не поняла Светлана.

— Так ведь каждый русский принадлежит к какому-нибудь коллективу. Все тут представляют не самих себя, а коллектив, — он улыбнулся мягко, но не без сарказма.

— Я тут одна. Сама по себе.

— Вы и вправду не принадлежите ни к какому коллективу? Такого в этой больнице мне не случалось слышать ни от одного русского. Да и в Москве тоже.

— Мой коллектив — это мои двое детей: сын-подросток и дочь. Может, еще мои друзья и знакомые, но скорее — нет. Я одиночка.

Ему явно стало легче.

— Наконец-то нормальный человек, — сказал он негромко.

Она набралась смелости и задала заготовленные вопросы.

Индиец позвал ее прогуляться. По больничным коридорам, конечно.

— Меня зовут Браджеш Сингх.

— Светлана Аллилуева, очень приятно, — она подала ему руку.

Он заметил, что глаза у его новой знакомой серо-зеленые.

— Как река Ганг в сезон дождей, когда на водную гладь тихо падают капли, — сказал он.

Она не знала, похвала это или легкая насмешка, но размышлять было некогда. Ей опять почудилось, что в лице Браджеша Сингха есть что-то от индийских писателей, которых она сейчас читала. Однако Светлана понимала, что эта мысль, выскажи она ее вслух, покажется наивной и наигранной, и потому промолчала.

Они ходили туда-сюда по коридору. Светлана сказала, что Махатму Ганди она ценит больше всех на свете и что читает его биографию.

— Как вам эта книга?

— Которая? Было написано несколько его биографий.

— В Москве вышла та, что написал некий Намбудирипад.

— А, Намбудирипад, — он пренебрежительно пожал плечами, — это один из наших коммунистов.

— Так это плохая биография?

— Проблема в том, что в его книге главное — идеология, правда о Махатме занимает автора куда меньше.

Они долго обсуждали современную историю Индии. Сидели в больничных креслах, потом опять вставали и ходили. Увидев свое отражение в стеклянных дверях кухни, оба рассмеялись: Светлана с больным горлом кашляла в носовой платок, у Браджеша Сингха из ноздрей торчала вата: ему недавно удалили полипы. Светлана по советской привычке сдерживала смех и разговаривала тихо, а Сингх хохотал в голос и громко говорил по-английски.

— Вы — молодая. Наверное, в первый раз в больнице?

— В первый раз? Вовсе нет, я в детстве все время болела. Часто донимал бронхит, но главное — больное сердце. А еще я была раздражительная, меланхоличная… позже начались депрессии, страхи. Да они, собственно, есть и сейчас. Я боюсь темных комнат… но основной мой страх — невозможность находиться в помещении, где много людей.

— А как это началось? Что-то из детства?

— Думаю, да. Отец часто без причины унижал меня перед другими детьми… как-то на моем дне рождения даже стал кричать, что я никуда не гожусь и на свете мне делать нечего.

Сингх смотрел на нее с сочувствием и молчал. Светлана продолжала:

— Но я не одна такая. В нашей стране было столько несправедливости, что от нее пострадала масса людей…

— Как живется в Советском Союзе теперь, когда Сталин умер?

Светлана подумала: ясно, он не знает, кто я. Открыться ему?

Она долго рассказывала, что страна вздохнула слегка посвободнее, но свободы все еще не столько, сколько хотелось бы ей и большинству людей. Она говорила и говорила, однако ей было не по себе. Надо ли ему сказать? Как он отреагирует? — спрашивала она себя снова и снова.

Сингх поинтересовался, прекратилось ли в стране кровопролитие.

— Теперь, когда больше нет Сталина, — добавил он.

— Сталин был моим отцом.

Он не испугался. Даже не удивился. Не стал лицемерно просить прощения за бестактность, только сказал по-английски:

— Oh.

И Светлана была ему за это признательна.

Тень отца лежала на ней, преследовала повсюду. Поэтому она с благодарностью повторяла это лаконичное и многозначительное «oh».

3

За ужином они хотели сесть вместе, но руководство столовой не разрешило. Они переговаривались, сидя за разными столами, и им было все равно что многие пациенты глядят на них косо.

Но когда Браджеш провожал Светлану до ее палаты, он не выдержал и спросил:

— Вам не показалось, что люди в столовой рассматривали нас до неприличия пристально?

— Я тоже это заметила. Но только русские. Русские пациенты и обслуга.

— Что же в нас странного? — удивился индиец.

— У нас в Советском Союзе есть неписаный закон, что русские должны держаться подальше от иностранцев.

— Мы что, чумные?

— Десятилетиями нам вдалбливали в головы, что все иностранцы — шпионы. В людях это осталось. Кто общается с иностранцем, сам может оказаться шпионом, — так считает большинство русских.

Браджеш удивленно покачал головой.

Потом он позвал ее посидеть в коридоре. Когда индиец садился, из кармана его пижамы выпал исписанный лист бумаги.

— Сегодня я получил письмо от брата, — объяснил он.

Светлана увидела какие-то странные буквы.

— Это хинди?

— Да, письмо деванагари.

— А как зовут вашего брата?

— Суреш. Фамилия Сингх, как у меня. А у вас есть братья и сестры?

Она улыбнулась.

— Есть… вернее, были… два брата. Яков, старший, погиб во время Второй мировой войны. Попал в плен. Когда немцы поняли, кто у них в руках, то предложили отцу обменять Якова на большого немецкого военачальника, захваченного под Сталинградом.

Светлана замолчала, задумавшись.

— И ваш отец отказался.

— Откуда вы знаете?

— Это логично. Мужчина и политик, для которого главное — сила, не может показать слабость перед всем народом. «Сталин» ведь означает, что он из стали? Надо было соответствовать имени, которое он себе придумал. И, кроме того, ни один политик не должен злоупотреблять властью и делать исключение для своего сына, пока миллионы других русских остаются в плену. Хотя по-человечески это жестокое решение, тут я согласен.

— Я так и не смогла его простить.

— Еще бы, ведь речь идет о вашем брате. Вы смотрите на вещи как сестра, а не как политик. Это так ужасно для вас, что в конце концов вам стало казаться, будто виноват отец, а не нацисты.

— Спасибо, — прошептала она.

— А ваш младший брат? — Браджеш тоже понизил голос.

— Василий? Он умер в прошлом году. Странная смерть. Надо было добиться эксгумации, чтобы выяснить причину. Но сейчас не то время.

— Он был добрый?

— Василия я тоже любила. Очень.

— Какой именно странной смертью умер ваш брат?

Светлана шепнула, придвинувшись поближе к индийцу:

— У здешних стен есть уши. Знаете, мой брат был успешным генералом. После смерти отца, то есть десять лет назад, он заявил, что Сталина убило политбюро. Тогда брата сняли с должности и посадили в тюрьму. Потом Хрущев амнистировал Василия, но он попал из огня да в полымя: его отправили не домой, а в психбольницу в Казани, далеко от Москвы. А с ним и медсестру Машу, которая должна была за ним смотреть, агента КГБ. Она его соблазнила, и они поженились, хотя Василий был женат и так и не развелся. КГБ такое проделывал, если ему это было нужно.

— Правда? Кажется невероятным, что КГБ планировал такие вещи.

— А вы не знаете историю композитора Прокофьева и его жены? Нет? Но об этом как-нибудь в другой раз. К Василию не подпускали никаких врачей, о нем «заботилась» только Маша. Она давала ему алкоголь и наркотики… а может, и яд… и постепенно по заданию КГБ спровадила его на тот свет. Девятнадцатого марта шестьдесят второго года он умер при загадочных обстоятельствах. Никакой медицинской экспертизы не было, даже врачебного заключения не написали. И мы, его близкие, так и не знаем, от чего конкретно брат умер. Вокруг его смерти масса разговоров, неправдоподобных историй, а правду нам не сказали. Маша воспользовалась правом законной жены и быстро тишком похоронила его где-то в Казани, хотя он должен лежать на Новодевичьем кладбище, возле матери.

Индиец говорил тихо и сочувственно, потому, наверное, что Светланин голос задрожал, когда она вспомнила о могиле матери:

— Это настоящая трагедия. Я вам соболезную… Извините, но не могли бы вы, если можно, ответить — а была ли естественной смерть самого Сталина?

— Что ж, попробую. В январе — феврале, то есть за пару месяцев до смерти, отец велел арестовать своих ближайших помощников — начальника охраны генерала Власика и личного секретаря Поскребышева, прозванного «сталинским псом». Личный врач отца, академик Виноградов, уже сидел в тюрьме, а других врачей Сталин к себе не подпускал. Поэтому, когда первого марта пятьдесят третьего работники кунцевской дачи нашли его без сознания, вызвать врача никто не решился.

— Странно, — пробормотал Сингх.

— Очень странно. Но слушайте дальше. Потом на даче собралось все правительство. К этому времени личная официантка Сталина, Мотя Бутусова, сама поставила диагноз: «его хватил удар». Обслуга и охрана считали, что надо вызвать врача. Но министры, окружившие неподвижное тело, заявили, что нельзя сеять панику. Берия без конца твердил, что со Сталиным ничего не случилось, он «просто спит». Потом правительство пошло на недопустимый, с медицинской точки зрения, шаг: министры сами отнесли больного в соседнюю комнату, раздели и положили в кровать. Без всяких врачей. Я знаю, что после инсульта больного нельзя двигать и уж тем более переносить. При этом врач поблизости был, но его не позвали. А на следующий день, второго марта, приехало несколько членов Академии медицинских наук. Они искали историю болезни, чтобы решить, как дальше лечить Сталина, но так и не нашли: она была в секретном хранилище в Кремле, куда по приказу отца ее запер доктор Виноградов. Когда вечером пятого марта отец умер, его тело увезли и показали уже только в гробу. Берия отдал приказ эвакуировать дачу Сталина в Кунцеве…

— Простите, что перебиваю. Берия был министром внутренних дел?

— Да, но он командовал и КГБ.

— Продолжайте, это просто невероятно, и еще раз простите, что перебил.

— При эвакуации дачи всю мебель вывезли, людей уволили, комнаты опечатали. Всем нам, кто был там, когда отец умирал, строго-настрого приказали молчать. Словно никакой дачи никогда не существовало.

Официальное заявление правительства было лживым: мол, Сталин скончался в своей квартире в Кремле. Брат Василий знал куда больше меня и в день, когда отец умер, якобы встречался с иностранными журналистами, чтобы сообщить им, как правительство во главе с Берией помогло отцу умереть. Его сразу же арестовали, а потом… тоже помогли умереть.

— А как умирал ваш отец?

— Тяжело. Ужасно. Он задыхался, пытался глотнуть воздуха. Это невозможно описать! И никакой укол, никакая таблетка не могли облегчить его страдания. И знаете, что я думаю? — прошептала она почти неслышно. — Интуиция мне подсказывает, что Берия отравил отца, что это был заговор против Сталина.

— А причина?

— Незадолго до этого отец привез из далекой провинции какого-то молодого человека и быстро продвигал его по службе. Это всех раздражало. Ясно было, что отцовский любимец вот-вот возглавит Верховный Совет. А Берия спал и видел, как бы стать преемником Сталина.

— Вы тоже в это верили?

Светлана кивнула.

Рядом появилась уборщица с ведром и мокрой тряпкой, намотанной на швабру, и принялась мыть пол, тихонько напевая «Широка страна моя родная». Индиец проговорил задумчиво:

— Тяжкая, ужасная смерть. Так я и предполагал…

Они посидели молча. Когда уборщица ушла, оставив после себя запах хлорки, Светлана не удержалась и спросила:

— Почему вы так и предполагали?

Сингх медлил, отвечать ему не хотелось, но Светлана настаивала.

— Простите за бестактность, речь ведь о вашем отце, но мы, индуисты, верим, что добрый человек умирает легко, его душе ничто не мешает расстаться с телом.

— Да, понимаю. Нет, пожалуйста, не извиняйтесь, вы меня ничуть не оскорбили. Индуистская вера права: моему отцу далеко было до доброго человека. Но ко мне он относился хорошо… правда, только пока я была маленькой, да и то не все время. Со смерти Сталина миновало уже десять лет, но в России его по-прежнему ненавидят десятки миллионов людей. Он ведь отправил на казнь и в тюрьму даже наших ближайших родственников! Так что, как видите, просить прощения вам не за что.

— А вы? Как вам… — он не закончил фразу.

— Мне от этого очень тяжело, не скрою. Он был моим отцом, иногда относился ко мне с нежностью, называл воробышком, сам приносил мне розы или велел их мне посылать. После смерти жены… то есть когда умерла моя мать… я осталась единственной, кого он любил. Точнее сказать — единственной, кто вообще у него остался. Хотя я его чем дальше, тем больше старалась избегать, потому что рядом с ним меня охватывал страх.

Они еще немного посидели молча, а потом пошли к ее палате.

4

У двери они остановились. Оба не знали, что сказать.

— Светлана?

— Да?

— Ничего, просто…

Он все медлил, словно не мог решиться. По коридору возвращались с ужина пациенты: русские смотрели на них с осуждением, иностранцы здоровались с Браджешем, а ей приветливо кивали.

Они опять долго молчали. «Мы еще вот так вот встретимся — или опять только в столовой?» — спрашивала себя Светлана.

— Спокойной вам ночи, — Светлана наконец прервала тяготившее ее молчание, но продолжала стоять в коридоре. Он тоже. Потом она сделала шаг назад, к своей палате. Индиец не двинулся с места и все так же время от времени с кем-нибудь здоровался. Когда Светлана взялась за дверную ручку, он вдруг сказал:

— Завтра я собираюсь на экскурсию. Хотите со мной?

Светлана вздохнула с облегчением и рассмеялась. Она чувствовала, что ей очень важно еще раз повидаться с этим спокойным и улыбчивым человеком. Да, Браджеш старше ее, но как же он обаятелен! Значит, они смогут продолжить начатые разговоры!

— На экскурсию? Куда?

— По коридорам. Будем наслаждаться видами: из разных окон открываются разные пейзажи, правда, одинаково голые и серые. Их оживляют разве что вороны да последние коричневые листья, а то и первые снежинки. Природа заждалась снега… А может, мы зайдем на кухню, и я приглашу вас на пир — мы представим, что сидим на террасе ресторана.

5

Но на следующий день Браджеш Сингх не появился ни на обеде, ни на ужине. Не видела его Светлана и в коридоре.

— Господина Сингха перевели в другую больницу, — сказали ей в канцелярии, когда она спросила про индийца.

Теперь ей казалось, что в больнице всегда темно.

К счастью, Светлана скоро выздоровела. Вернулась домой, ходила на дочкины танцевальные конкурсы, следила за успехами сына Иосифа, медика. Бывала она и в кино (большим открытием стал для нее чешский режиссер Милош Форман). Светлана читала «Бхагавадгиту», а дочитав, взялась за нее снова, чтобы лучше понять. Она приглашала знакомых на чай в свою большую квартиру с видом на Москву-реку. Однако ее никогда не покидало ощущение пустоты.

6

Цветущие розы, жасмин, гибискус, пение птиц, неумолчный треск цикад, а в Москве снег, слякоть. В ноябре, через месяц после выписки из больницы в Кузнецове, врачи послали Светлану в Сочи к Черному морю, поправить здоровье, подышать теплым солнечным воздухом.

В столовой ей дали место за длинным столом, где сидели одни русские; стол иностранцев был в углу у стены. Не успев даже толком освоиться, она сразу поняла, что попала на курорт для партийной элиты: вокруг одни лишь скучающие лица коммунистического начальства.

Пообедав, Светлана собиралась встать из-за стола, как вдруг кто-то сзади закрыл ей руками глаза и пропищал по-английски:

— Угадай, кто я?

— Катя, — ответила Светлана совершенно нелогично, потому что голос был вовсе не девичий, а ее пятнадцатилетней дочери Кати, с которой они попрощались утром в Москве, в Сочи быть не могло.

Неизвестный убрал руки, и Светлана увидела смеющееся загорелое лицо Браджеша Сингха. Светлана изумилась. Разве так бывает? Вот это совпадение! Впрочем, если бы она хорошенько подумала, то сообразила бы, что больница в Кузнецове направляла всех своих пациентов именно сюда, в медицинский центр на юге России, так что никакого случайного совпадения тут не было.

Они сразу отправились гулять к морю, словно и не было нескольких недель разлуки.

Светлана дала понять, что манера Браджеша здороваться показалась ей фамильярной.

— Это оттого, Швета, что у вас глаза цвета Ганга. Раньше я думал — Ганга в период дождей. А теперь вижу, что это изумрудный цвет реки в солнечный день. А Ганг течет в городе, где я родился. Так что в вас я, можно сказать, увидел родной дом, — объяснил он радостно.

Светлана сказала себе, что европеец никогда не произнес бы подобных слов — они показались бы ему пошлыми, напыщенными и сентиментальными.

— А что такое Швета? Меня ведь зовут Светлана, хотя друзья и называют Светой.

— На санскрите Швета означает «ясная, чистая, светлая». И так короче. Так что я вас окрестил Шветой. Швета — индийское имя. Русское «светлая» восходит к санскриту. Я вас так про себя называл, пока вы были далеко.

Она улыбнулась, услышав это «пока вы были далеко».

— Светлая? И по-русски Светлана — от слова «свет».

Индиец, которого в подмосковной больнице Светлана видела в пижаме и халате, теперь был одет спортивно и элегантно: бежевые джинсы, белая в едва заметную коричневую полоску рубашка с расстегнутым воротом и замшевая куртка цвета опавшей листвы. В доме отдыха он поздоровел и помолодел. Светлана подивилась в душе, что в больнице не замечала его тонких черт, спокойного выражения лица, упругой смуглой кожи. Она помнила лишь его длинные руки. Хоть ростом он был и невысок, однако строен, силен и плечист, и, было заметно, сразу вызывал у людей симпатию. Немалую роль тут играли дружелюбное поведение и изысканные манеры Браджеша. Да, этот вежливый и тактичный человек поприветствовал ее несколько фамильярно, но ведь только потому, что она показалась ему близким человеком.

Они пили крепкий южный кофе и смотрели на море, куда очень быстро садилось оранжевое солнце, расплескивая свой цвет по волнам.

— Солнце цвета папайи.

— Я никогда не видела папайю, так что для меня оно цвета абрикоса.

— А сейчас небо — как зерна граната.

— А для меня — цвета спелого персика.

— Оно уже садится! Можете загадать желание! Скорее, пока солнце совсем не скрылось!

— А вы что загадали?

— Если скажу, оно не исполнится. И вы свое оставьте в тайне.

Светлана загадала, чтобы у нее снова не отобрали этого симпатичного веселого собеседника, с которым она чувствовала себя свободно и беззаботно и который знал неизвестный ей мир. Загадала, чтобы сейчас, прямо в это мгновение, время остановилось. Но потом оба эти желания она взяла обратно, потому что они показались ей легкомысленными, и пожелала, чтобы ее дети всегда были такими здоровыми и хорошими, как сейчас. А еще она страстно хотела, чтобы ее наконец перестала преследовать тень отца. Так она и не выбрала желание и, расстроившись, сказала об этом индийцу. Тот лишь рассмеялся:

— У каждого из нас столько желаний, что выбрать самое важное совсем непросто.

7

Назавтра в столовой они, сидя за разными столиками, махали друг другу и заговорщицки улыбались. Светланины соседи по столу не скрывали своего недовольства. Одна женщина, похожая на индюшку, упрекнула ее за то, что вчера она так безрассудно приблизила к себе иностранца. Светлана лишь махнула рукой; этот жест она подсмотрела у индийца. Так он отгонял все неприятное и сосредотачивался на хорошем.

После ужина Светлана рассказала другу про индюшкины слова.

— Уллу ка патта, — прошептал Браджеш и засмеялся.

— Что это значит?

— Мы так называем дураков. Уллу — это сова. В нашей культуре она — символ глупости. А патта — детеныш. Так что, когда подумаете о ком-нибудь, что он дурак, скажите ему: уллу ка патта. Но индийцам этого лучше не говорить.

Потом Браджеш обернулся к сидевшему рядом мужчине и представил его:

— Сомнатх Лахри из Бенгали, политик. Сомнатх, это Светлана Аллилуева из Москвы, переводчик и литературовед.

Лахри крепко пожал ей руку, и Светлана подумала, что, если судить по этим двоим, все индийцы беспрерывно смеются.

— Пойдемте в дендрарий? — предложил Браджеш, когда Сомнатх ушел. Он вел себя виновато, как маленький мальчик. Смеркалось, ботанический сад уже закрылся, но они прогулялись вдоль его стены. Потом сели на лавочку и принялись любоваться красным небом над пальмами сада. Наконец совсем стемнело и ожили сверчки. Смотреть стало не на что, но ни одному из них не хотелось вставать, и они просидели там до поздней ночи, прижавшись друг к другу плечами.

На следующий день оба индийца отправились со Светланой к холмам, где начинался Кавказ. Вернулись они в приподнятом настроении, все время смеялись, и идти на ужин в невеселый дом отдыха охоты ни у кого не было. Сев в одном из ресторанов у моря, троица поужинала печеной рыбой, запивая ее белым вином. Потом они бродили вдоль моря. Сомнатх расспрашивал Светлану о подробностях кремлевской жизни и остроумно комментировал ее ответы. После того как он ушел, Сингх со Светланой еще долго гуляли.

Утром Светлана отвела индийцев на рынок. Они пытались торговаться с местными продавцами, а Светлана переводила. Накупили целую кучу овощей и фруктов. Браджеш искал манго или хотя бы персики, но продавцы над ним смеялись: «Откуда в ноябре свежие персики!» — и предлагали персиковый компот в банке. Браджеш едва не подпрыгнул от радости, когда нашел у грузин нужную приправу.

— Я хочу приготовить десерт манго ласси, — объяснил он.

— Это жидкий йогурт со вкусом манго, индийское блюдо, знаете такое, Светлана? — спросил Сомнатх.

— Манго, манго, — повторяла Светлана, словно само слово могло подсказать ей вкус, вид и запах этого фрукта. — Сколько раз я бывала на каникулах и в отпуске в Грузии или здесь, в Сочи, но никогда не ела манго. Тут мы его вряд ли отыщем.

— Купим вместо манго апельсины, груши, яблоки и виноград, — решил Браджеш.

Потом в своей комнате Браджеш приготовил овощно-фруктовое блюдо: нарезал в миску вымытый кочанный салат, сверху положил ломтики персика, полил все лимоном и маслом, посыпал смесью тмина, белого, красного и черного перца, соли, мелко натертой лимонной цедры и мяты. К салату прилагались отварные ягнячьи почки с тушеными помидорами, приправленные теми же специями. Сомнатх принес две бутылки красного грузинского, и, пока Браджеш занимался готовкой, Светлана с Сомнатхом почали бутылку. Светлана объяснила индийцам, что в Грузии виноделие знали уже в эпоху неолита, то есть больше восьми тысяч лет назад. Браджеш, который сосредоточился на приготовлении еды и прежде в разговор не вмешивался, разве что шутил иногда, принялся горячо защищать индийское виноградарство:

— Оно возникло в цивилизации долины Инда. Наша традиция, конечно, не такая древняя, как грузинская, и несколько раз прерывалась из-за запретов властей…

Ужинать втроем было весело, они, как могли, растягивали удовольствие. Допив обе бутылки, не торопясь, до ночи наслаждались крепким сладким кофе с молоком, который Браджеш тоже приготовил на индийский манер. Сомнатх распрощался с ними под утро.

Браджеш и Светлана сели рядом на балконе и, прижавшись друг к другу, наблюдали, как встает солнце. Потом в состоянии, близком к горячке, они пошли гулять в только что открывшийся после ночи дендрарий. Сторож парка заметил, что женщина уже с утра выглядит усталой и часто присаживается на лавочку, а мужчина, усевшись с ней рядом, подставляет ей плечо, на котором она дремлет. Встав, они подолгу смотрели друг другу в глаза… сторожу это показалось смешным.

8

Однажды вечером женщина из соседней комнаты заметила, что после ужина Браджеш Сингх постучал в дверь к Светлане. Он принес какие-то экзотические фрукты, наверное, манго, папайю или гранат, тут соседка поручиться не могла, и еще какую-то еду «с таким запахом, что приправ туда наверняка насыпали дикое количество». Она знала, что в тот вечер Браджеш от Светланы не выходил, а на следующее утро появился с мокрыми волосами и широко улыбаясь.

После обеда оба индийца позвали Светлану за свой столик выпить чаю, но немедленно подбежавшая официантка заявила, что это запрещено и что отдыхающие должны сидеть там, куда их приписали. Вечером стол иностранцев переставили в другой зал и заперли его на ключ.

Хотя большую часть суток Светлана проводила с индийскими друзьями, она не могла не слышать, как другие отдыхающие обсуждают ее. Хрущев, бывший тогда у власти, отстранил от дел многих старых аппаратчиков сталинской эпохи, но, не зная, как с ними поступить, оставил им все зарплаты и привилегии. Работы у них не было, однако курортными учреждениями для партийной элиты они пользовались по-прежнему, коротая в санаториях и домах отдыха свой затянувшийся на годы отпуск. А раз делать им было нечего, то время они убивали, следя друг за другом, обсуждая, осуждая, критикуя и строча «куда следует» жалобы. Теперь они объединились против Светланы.

Организационный комитет дома отдыха начал уделять индийцам гораздо больше внимания, чем раньше. Для них устроили встречу с местным главным архитектором, который продемонстрировал им двадцатилетний план развития Сочи и прочитал подробную двухчасовую лекцию. Когда он закончил, индийцы вежливо поблагодарили и рассмеялись.

— Что смешного было в моем рассказе? — несколько раздраженно спросил серьезный архитектор.

— Только то, что через двадцать лет никого из нас уже не будет в живых, — усмехнулся Сингх.

На следующий день их отвезли на дальние холмы показать чайные плантации. Члены комитета полагали, что индийцам это будет интересно, потому что вся Россия пила чай, привезенный из Индии. Но уже в машине оба индийца признались, что ни один из них не видел, как растет чай, потому что в их части Индии его не выращивают. Сначала им показали чайные плантации, потом отвели в местную школу, где пионеры повязали почетным гостям красные галстуки. Наконец, когда оба были уже без сиз, им прочитали длинную лекцию о чаеводстве. Весь обратный путь усталый Лахри проспал, а Сингх — нет, потому что сорвал на плантации расцветшую ветку чая и вез ее Светлане: засни он — и веточка бы сломалась.

Ночью, когда Браджеш вернулся, они со Светланой поставили веточку в стакан с водой, и цветы потихоньку ожили. Потом индиец рассказывал, как все прошло, и она стыдилась своей страны и ее бюрократов. Он соглашался с ней, вновь и вновь повторяя «уллу ка патта», и смеялся, пока не зашелся астматическим кашлем; сердиться он был не способен. Светлана поражалась тому, насколько уравновешенная личность ее новый друг. Когда он с чем-то не соглашался, то поднимал это «что-то» на смех. В его поведении было нечто величественное.

Рано утром после ухода Браджеша она, еще неодетая, склонилась над чайной веточкой, рассматривая раскрывающийся бутон. Зашла горничная поменять полотенце. Светлана не замечала ее и дышала на бутон, чтобы он поскорее распустился.

9

На следующий день к Светлане подселили соседку. Она хотела жить одна, поэтому пошла ругаться в администрацию — не помогло. Теперь большую часть времени она проводила в комнате Браджеша: начальство дома отдыха не решалось вмешиваться в жизнь иностранцев, потому что те могли пожаловаться в свои посольства. Однако с тех пор они точно попали в ад. Стоило ей расположиться у Браджеша поудобнее, как сразу раздавался стук в дверь: горничная то заходила вытереть пыль, то приносила фрукты, то предлагала свежую воду. Однажды вечером, когда они вдвоем лежали обнаженные на кровати, горничная вошла и принялась перестилать постель, проведя не меньше часа за стягиванием и натягиванием наволочки и пододеяльника. А как-то среди ночи им принесли совершенно ненужное приглашение на дурацкий вечер в клубе дома отдыха. Светлана старалась научиться у Браджеша быть выше всего этого, но у нее ничего не получалось. Когда она оставалась одна, к ней без стука входила тоска. Светлана нуждалась в том, чтобы Браджеш постоянно находился рядом: только он дарил ей душевный покой. Она вспоминала мужчин, которые были в ее жизни до индийца: Алексей, Гриша, Юрий, Иван Сванидзе, другие… может, она их себе нафантазировала? Может, она любила не реальных людей, а свое представление о них, в конце концов заставляя мужчин походить на придуманный ею идеал?

— Тень отца всегда со мной, не отпускает, — пожаловалась она как-то Браджешу. — Из-за него-то нас и преследуют.

— Не воспринимай все так остро, это — прошлое. Настоящее иное, в нем твоего отца нет. Не думай о нем.

Иногда она злилась на его индийскую невозмутимость.

— Как я могу о нем не думать?! Я участвую в передачах, люди узнают меня. Я же не могу отказаться от приглашений на телевидение! Ты сам видел: на улице и в столовой многие меня останавливают, чтобы сфотографироваться, и при этом прямо сияют — ах, что за прекрасный человек был ваш отец! А мне порой так и хочется сказать им: «Мой отец был массовым убийцей!» Но я молчу.

Браджеш гладил ее по волосам:

— Нет, об отце так говорить нельзя. О мертвых — только хорошее, к тому же у тебя наверняка остались о нем детские добрые воспоминания. Для тебя он был не диктатором — он был твоим отцом.

— Мой отец был убийцей.

— Это как с нацистами: на работе зверь, а дома — примерный семьянин.

— Всю жизнь я скрываюсь от него.

— Как это — скрываешься?

— Я начала избегать его с четырнадцати лет.

— Избегать можно живого, но от мертвого отца не убежишь, он — часть тебя.

— И все же я бегу. Поменяла фамилию, раньше была Сталина, теперь, по матери, Аллилуева. Но этого мало. Вся страна знает мое новое имя и знает, кто я, потому что меня видели на фотографиях и по телевизору. Мне кажется, меня все время кто-то преследует.

— У всех нас есть прошлое, которое нас не покидает. От прошлого не убежишь, как не убежишь от себя самого.

И Браджеш Сингх рассказал, что его первая жена, индианка, уже двадцать лет жила вдали от него с их двумя дочерьми. О браке договорились родители, жених и невеста до свадьбы почти не были знакомы. В оккупированной немцами Вене Сингх познакомился с еврейской девушкой, пытавшейся покинуть Австрию. Они уехали в Индию, прожили там шестнадцать лет. Потом перебрались в Лондон: жена хотела дать их сыну хорошее английское образование. Но Сингх, который не смог найти в британской столице подходящей работы, вернулся в Индию и все время скучает по сыну, ставшему талантливым фотографом.

— Это мое прошлое, и оно всегда со мной. От него часто больно и тяжко. Но наше прошлое, а семья — часть этого прошлого, продолжает жить с нами, течет в наших жилах. Бесполезно стараться избавиться от него, у нас все равно ничего не выйдет.

Светлана рассказала другу, что у нее было три мужа:

— Первые два раза я выходила замуж, чтобы уйти из Кремля, с отцовских глаз, в какую-то частную жизнь… хотя я все равно всегда оставалась под надзором… Впрочем, в случае с моей студенческой любовью, Гришей Морозовым, за которого я вышла в девятнадцать лет, это верно лишь отчасти. А вот за второго своего мужа, Юрия Жданова, сына близкого сотрудника отца Андрея Жданова, я вышла в двадцать три года и действительно только потому, что мечтала выбраться из Кремля, иных причин для свадьбы не было. С отцом мы к тому времени не выносили друг друга уже откровенно. Каждый брак продолжался не больше трех лет. От первого у меня сын Иосиф, я зову его Ося, а от второго дочь Екатерина, Катя.

— Про третьего мужа ты говорить не любишь?

— Как ты это понял? Так и есть, своего третьего мужа я стараюсь не вспоминать. Это был Иван Сванидзе, с которым мы в детстве играли здесь в Сочи на пляже, сын дяди Алеши, то есть Александра Семеновича Сванидзе, казненного по приказу моего отца. Тетя Маруся вскоре после этого умерла от горя. Никто в семье не хотел заботиться о маленьком Иване, все боялись, и его растила няня. Потом у него начались проблемы с милицией, и его посадили в тюрьму. Спустя много лет я случайно столкнулась с ним в Москве на улице; помню, это было как раз в тот день, когда он защищал кандидатскую диссертацию. Я пожалела его; кроме того, нас связывало детство. Вскоре мы поженились и прожили вместе полтора года. Иван отказывался переезжать в мою удобную московскую квартиру, раз я получила ее от коммунистического начальства. Он ошибался: я добилась от властей разрешения жить в квартире, которую выберу сама, и платить за нее самолично, из своей зарплаты переводчика; я вообще отказалась от привилегий партийной номенклатуры. Но Иван этому не верил. Все пережитое так подействовало на него, что с ним приходилось очень нелегко.

— Значит, ты вышла замуж за жертву отцовских репрессий, словно желая смыть отцовский грех.

— Но своим уходом от Ивана я так его обидела, что все оказалось напрасно.

— А ты не страдала от вашего с ним разрыва?

— После разрыва я всегда быстро прихожу в себя, — ответила Светлана нервно. И торопливо добавила: — Потому, наверно, что никто из этих мужчин не был тем самым, настоящим.

— Тебя, Швета, сложно понять. Ты легкая как перышко и притом тяжелая как камень, ты стремишься к свободе, но не можешь быть одна, ты добрая, но, кажется, умеешь быть и очень злой, — и он с улыбкой погрозил ей пальцем, словно непослушному ребенку.

10

Потом они вышли на набережную, к морю, и долго молчали. Светлана думала об истории, рассказанной другом, и о своей собственной. Когда они дошли до конца променада, она оперлась о каменную балюстраду и обернулась. Браджеш смотрел на нее широко раскрытыми глазами — более блестящими и более темными, чем всегда. Светлана интуитивно поняла, что он думает о том, что пережил с нею, что этот взгляд обращен скорее внутрь, чем вовне, и что она видится ему удивительно обаятельной, обольстительной и неповторимой. Она знала, что этот образ не похож на нее, и потому устремила взгляд на песчаный пляж.

Светлана вспомнила, как несколько недель назад Браджеш сидел среди осенних цветов в сочинском ботаническом саду, как нежно обнимал ее, каким желанным был для нее тогда. Это желание вернулось к ней вновь, сейчас, у моря. Она посмотрела на друга, чьи глаза сияли необыкновенным светом; Браджеш, обняв, привлек ее к себе.

В это мгновение к ним подошел какой-то незнакомый мужчина, поздоровался и пожал Светлане руку:

— Ваш отец был лучшим из вождей. Он превратил отсталую Россию в современную державу и выиграл мировую войну. Без него наша страна никогда не станет такой прекрасной и уважаемой, как раньше. Но я дам вам один совет… — Человек нагнулся к ее уху: — Избавьтесь-ка побыстрее от этого индуса и найдите себе русского мужа!

— Да почему? Почему тебе надо от меня избавляться? — не уставал удивляться Браджеш Сингх, когда незнакомец ушел, а Светлана перевела его слова.

Ей хотелось не разговаривать, а вернуть настроение, нарушенное случайным прохожим. Вот ведь мерзавец, ругалась она про себя. Но сцену надо было как-то объяснить, поэтому Светлана, пересилив себя, быстро проговорила:

— Хрущев, который сейчас у власти, выступает за связи русских с заграницей, так как считает их полезными. А этот человек — представитель старой гвардии, привыкшей к полной изоляции советских людей. Очередной партаппаратчик на вынужденных каникулах!

Светлана с деланым весельем закончила объяснение, наводившее на нее тоску. В глазах Браджеша она не видела больше ни того удивительного блеска, ни желания. Смехом, вернее сказать — насмешкой, Светлана пыталась скрыть свою досаду.

Назавтра Браджеш Сингх уезжал в Индию, его пребывание на курорте, где он лечил астму, закончилось, и, хотя он пытался доплатить, чтобы остаться в доме отдыха еще на несколько дней, ему этого не позволили и советскую визу не продлили.

На следующий день Светлана хотела проводить друга на поезде в аэропорт, но за ним прислали официальную черную «волгу» с водителем; в машину ее не пустили. Они держались за руки, пока шофер не захлопнул дверцу. Тогда они сцепились пальцами через окошко, но автомобиль двинулся с места. И тут Браджеш высунул голову и весело и ласково подмигнул Светлане:

— А ты не думала обзавестись четвертым мужем?

11

Спустя неделю после отъезда Сингха Светлана летела в Москву, говоря себе, что закончился очередной приятный и бодрящий курортный роман. Ей хотелось поскорее увидеть детей и знакомых, погулять по уже заснеженным в это время московским бульварам; она соскучилась по кино, театрам, концертам, по своей переводческой работе.

Но внутри нее поселилось непонятное беспокойство.

Когда восемнадцатилетний сын встретил Светлану в аэропорту, она сразу сказала:

— Я познакомилась с удивительным человеком… Он индиец. Он и правда необыкновенный.

— Что с тобой, мама?

— А что со мной такое?

— Ты изменилась.

— Я? И как же?

— Ну, не знаю, просто ты — это не ты. Смотришь на мир, как какой-нибудь поэт. И говоришь тоже по-другому.

— Что значит — по-другому?

— Ну, как тебе сказать… Как Чехов, что ли. Катя ждет тебя дома с кексом, она немного простужена.

— Не перебивай меня. Этот индиец, Иосиф, он похож на…

— Представляешь, этот кекс Катя испекла сама!

— У него на губах постоянная улыбка, он точно…

— Да о ком ты все время говоришь?

— Об этом индийце. Он точно наблюдает за всем нашим людским мельтешением откуда-то сверху. И ничто его не трогает…

— Ну, знаешь, мама, ты мне — о каком-то Ганди, который босой ходит по лужам, завернувшись с видом Будды в простыню и наблюдая за мельтешением людей, а я тебе — о Кате, мама, о нашей Кате, которая сегодня испекла свой первый кекс, чтобы порадовать тебя!

Дома Светлана поужинала с детьми куском курицы с картофельным салатом; на сладкое был кекс. Съев один кусок, она сразу потянулась за вторым, чтобы порадовать Катю. Но есть ей не хотелось, и мысли витали далеко.

Перед сном она поставила в стакан со свежей водой веточку чая, подаренную Браджешем. Цветки уже почти опали, а листья после долгой дороги помялись и завяли. Светлана придвинула стакан к окну. За ночь листья выправились, и к утру веточка выглядела вполне бодро.

Потом она переводила книги, ходила на концерты и на балет, встречалась с друзьями в кафе — в общем, жила, как раньше. Однако что-то изменилось. Теперь ничто не доставляло ей полного удовольствия.

Прямо посреди разговора Светлана частенько замыкалась в себе и задумчиво улыбалась. А стоило ей увидеть где-нибудь невысокого мужчину с темными с проседью аккуратно причесанными волосами, как она с трудом сдерживалась, чтобы не обратиться к нему по-английски.

Для возвращения утраченного равновесия она заставила себя засесть за мемуары о детстве, писала главы об отце и его окружении, переносила на бумагу сцены, годами не дававшие ей покоя. Но лишь повествуя о маме, чей образ явственно вставал перед ее глазами, Светлана ощущала глубокий душевный покой, который, впрочем, быстро сменялся неконтролируемой дрожью и вопросом: как она могла так с ней поступить?

12

Не получив от Браджеша Сингха за четыре месяца ни строчки, Светлана приказала себе: привыкни, идиллия кончилась. И все-таки несколько раз она ловила себя на мысли, что не следовало ей из Сочи возвращаться в Москву, а надо было ехать с Браджешем в Индию. Бросить все, начать новую жизнь. Светлана уже поняла, что он близок ей как никто другой и что ради таких отношений можно многим пожертвовать. Но также она знала, что уехать из Советского Союза невозможно, и поэтому старалась Браджеша забыть.

А потом специальной почтой пришел конверт из индийского посольства. Внутри оказался еще один конверт, поменьше. С конверта ей улыбались разноцветные марки с экзотическими цветами; почтовый штамп Дели, аккуратный округлый почерк Сингха, адрес индийского посла в Москве. Она нетерпеливо вскрыла конверт.

Дели, 7 февраля 1964

Дорогая Швета!

Ты получила мои письма? Наверное, нет, а то бы ты на них ответила. Пишу тебе через индийского посла в Москве, чтобы ты наконец имела от меня весточку. Поступи так же, хотя это и долго, и ненадежно.

Швета, я все хорошо обдумал и понял, что свои последние годы хочу прожить с тобой: у меня астма, так что да, это последние годы моей жизни, и не надо тешить себя иллюзиями. Я хочу жить с тобой, быть рядом. Хочу взять тебя в жены, если ты согласишься. Теперь, после возвращения в Индию, когда я иду по улице, во всех молодых европейских женщинах я вижу тебя, а когда нуждаюсь в совете, слышу твой голос и сразу знаю, что мне делать. Не хочу откладывать новую встречу с тобой, потому что времени у меня осталось немного. Хочу быть с тобою как можно скорее, хочу пригласить тебя в Индию, чтобы ты тут все узнала и решила, что именно предпочитаешь: жить со мной после свадьбы здесь или же в Москве. Мы все устроим по-твоему, дорогая, для меня нет ничего важнее твоего счастья.

Ответь как можно скорее, мечтаешь ли ты о нашей свадьбе так же, как я.

Я неустанно буду ждать твоего письма, Швета.

Целую тебя, твой Браджеш.

Светлана перечитала письмо во второй и в третий раз. Только после этого она вполне уверилась в том, что нежные строки и вправду прислал ей Браджеш. Она не привыкла к открытым проявлениям чувств с его стороны, обычно он выражал их веселой нежной иронией, улыбкой, прикосновением. Как ласковы были его руки… На Светлану нахлынула волна живых воспоминаний.

Идя на следующий день по заснеженному тротуару и чувствуя на лице уколы снежинок, Светлана представляла себе, как сейчас в Индии… жара, пальмы, яркие экзотические цветы… а потом она подумала про европейские города с их бульварами, с кафе, где можно согреться, где пахнет кофе, коньяком и свежими булочками, где сидят элегантные мужчины и интересные женщины в черных платьях по последней моде, о каких она не смеет и мечтать… Браджеш, в отличие от нее, все там знает, он стал бы ее гидом… эти мысли пьянили ее, и она даже не замечала, что снег под ногами успел уже превратиться в грязные лужи. Со смешанными чувствами — с одной стороны, счастье, разгоравшееся в ней, как факел, с другой — страх, что власти лишат ее возможности встретиться с другом, — входила Светлана в здание МВД.

Вечером она отправила Сингху открытку, где писала, что их делу уже дан ход. А примерно через три недели смогла сообщить ему и кое-что конкретное. Ответ Светлана послала через индийское посольство.

Москва, 27 февраля 1964

Дорогой Браджеш!

Я была в МВД и просила позволения жить в Индии. Мне в резкой форме отказали. (Видишь ли, власть тут переменилась. В последний раз ты приезжал к нам при Хрущеве, когда была свобода — в сравнении с тем, что установили теперь Брежнев, Косыгин, Суслов и вся эта клика консервативных коммунистов.) Тогда я попросила о краткосрочной туристической поездке в Индию, но мне отказали и в этом. Я поинтересовалась, есть ли у меня надежда поехать в какую-нибудь другую страну, лучше бы европейскую… Браджеш, ты не поверишь, но этого тоже нельзя!

Помню, ты говорил, что мы, русские, как кроты, закопались в свою нору и не вылезаем оттуда, а ты покажешь мне Индию и Европу, мы проедем по всем странам, потому что везде у тебя есть друзья. Тогда я не хотела лишать тебя иллюзий о моей стране и портить себе настроение, так что возражать не стала. Но теперь-то ты видишь, как на самом деле все обстоит с нашей кротовой жизнью?

Постарайся ты приехать ко мне, это наша единственная возможность. Напиши, как я тебе могу в этом помочь, я тоже хочу, чтобы ты всегда был рядом. Думаю, что с тобой мне не так бы досаждал весь здешний абсурд.

Целую, твоя Швета.

13

В переписке состояли не только Светлана с Браджешем: ее сын Иосиф в то время беспрестанно переписывался со своей девушкой, уехавшей из Москвы на учебную практику в Казахстан. И примерно через год после первого Светланиного послания Браджешу он писал:

7 апреля 1965

Дорогая Елена!

Привет из Москвы. Сегодня был холодный весенний день, в полдень снег на улицах начал таять, но потом опять смерзся.

Я отвозил маму в аэропорт Шереметьево, мы ездили встречать ее индийца, которому наши власти наконец-то разрешили приехать: ты же знаешь, что все эти полтора года Браджеш Сингх наталкивался на бюрократические барьеры с советской стороны. Письма приходили редко, хотя Сингх писал по несколько штук в неделю. Каким-то чудом ему удалось устроиться на работу в московское издательство переводчиком с нескольких языков.

Мы с мамой вышли на галерею, чтобы издали увидеть пассажиров из Дели. Самолет еще не сел. На балконе аэропорта стоял всего один человек, женщина, смотревшая в небо. По щекам у нее текли слезы. Мама подала ей платок, и мы оба заметили, что эта женщина (примерно мамина ровесница, лет тридцати пяти) — удивительно красивая, хотя и заплаканная. Она сказала, что ее зовут Валентина Григорьевна Невелева и что она только что попрощалась с американцем, своей первой любовью и отцом своей дочери, из-за которого при Сталине ее осудили на десять лет сибирских трудовых лагерей. Когда ее выпустили, друг нашел ее и приехал к ней в Москву, а теперь ему пришло время улетать, и она уверена, что больше его не увидит. Мама кивала головой, не пытаясь обнадежить Валентину: знала, что это напрасно. Потом с неба, прямо к ногам Валентины, опустилось перышко, наверное, галочье; женщина нагнулась за ним и отошла в сторону, чтоб остаться одной. Она забыла вернуть маме платок, но мама была явно рада, что смогла хоть что-то для нее сделать. Мне кажется, мама чувствует личную ответственность за то, что ее отец испортил Валентине жизнь. Потом приземлился самолет из Дели, и мы пошли вниз встречать маминого индийца. Из зоны таможенного контроля начали выходить женщины в сари и мужчины в элегантных темных и светлых индийских костюмах, какие носил Неру. Мне вдруг показалось, что я в Индии. Тебе бы, Елена, тоже понравилось это зрелище. Когда-нибудь мы с тобой вместе съездим в аэропорт встретить самолет из Дели. Ты такое увидишь! И вот все пассажиры вышли, а Сингха все не было и не было. Я чувствовал, как нервничает мама, да и меня самого тоже уже начало трясти. Наконец я заметил, что мама машет пожилому индусу, тащившему большой чемодан. Он сразу показался мне симпатичным. Ты должна с ним познакомиться, и, когда вернешься из стройотряда, мы обязательно это устроим: у него большие добрые глаза, спрятанные за стеклами очков, и широкая улыбка. А еще он страшно образованный, прямо ходячая энциклопедия!

Однако Сингха в аэропорту ждали не только мы, но и его московские работодатели из издательства «Прогресс», где он будет переводить с английского на хинди и обратно. Они сразу отвезли его в квартиру, которую для него сняли. Я сказал маме: «Какой смысл ему селиться непонятно где, если он скоро все равно переберется к нам? Так пусть сразу к нам и едет!» Мама посмотрела на меня так, словно подобного от меня не ожидала, и обняла. Мы перевезли Сингха к нам. Он начал распаковывать чемодан и сразу надел маме на руку маленькие часы с бриллиантами. Я в таких вещах не разбираюсь, но эти часики (скорее украшение, браслет) действительно очень симпатичные. Сингх сказал маме: «Когда меня уже не будет, часы останутся и продолжат тикать». Мне он привез белую шелковую рубашку с индийским воротом, называется курта, а Кате — шелковое платье с ручной вышивкой. И для тебя тут тоже кое-что есть, Сингх и о тебе не забыл.

Потом я слышал, как он разговаривал с мамой. Я не подслушивал, просто дверь была открыта. Он сказал: «Швета (так он ее зовет, это, кажется, санскрит), ты видишь, мне нехорошо. Болезнь моя в Индии усилилась, а нерешенность нашей ситуации меня просто убивает. Мне нужно на две-три недели в больницу, и я не знаю, сколько еще протяну. Договор с издательством я пока не подписывал, так что хорошенько подумай, не слишком ли тебе будет тяжело, если я останусь. У меня есть друзья в Югославии, я бы мог жить и работать там и время от времени приезжать к тебе… или ты ко мне. Как думаешь?»

И тут мама взорвалась. Бедный Сингх! Он, я сразу понял, прежде никогда не видел этих ее вспышек гнева. Но мама не виновата, у нее с детства расшатанные нервы. С отцом ее приходилось нелегко, и это отразилось на всей нашей семье. Мама кричала, что она ждала Сингха больше года, а он теперь хочет уехать от нее в Югославию… и значит, все это время он просто ломал комедию! К счастью, она говорила по-русски и Сингх ничего не понимал, а то бы он обиделся, собрал чемодан и ушел. Сингх, наверное, святой. Он только обнял маму, чтобы ее успокоить, а когда она наконец перестала дрожать, тихо сказал: «Хорошо, дорогая, никуда я не поеду, раз ты хочешь, чтобы я остался. Ты замечательная. Я просто хотел сказать, что плохо себя чувствую и не хочу быть тебе обузой».

Потом все успокоилось. Вечером мама накрыла на кухне стол, разложила и расставила всевозможные пирожки и салаты, черную и красную икру, блины со сметаной, разную копченую рыбу в укропном соусе, крабы, огурцы и оливки. Не знаю, где она все это достала. Даже на Новый год у нас не бывает такого изобилия. А на сладкое Катя испекла мраморный кекс. Сингх с мамой все время смотрели друг на друга и под столом держались за руки. Думаю, маме нужен такой мужчина, как Сингх, старше ее, но молодой духом. Кажется, она себе подсознательно выбрала этакого мужа-отца, потому что как раз отца-то ей всю жизнь и недоставало, и она чувствует, что Сингх может ее поддержать, дать чувство безопасности. Он такой веселый и такой умный! Увидишь, как тебе с ним будет хорошо. Он член компартии Индии, но не по расчету, как это бывает с нашими коммунистами, а из убеждения, что в мире нужно еще многое исправить. Он хороший коммунист и хороший человек. Мы сидели за столом как семья. Только тебя не хватало, Елена. Никогда прежде у меня не бывало чувства, что я — часть семьи, что у меня есть настоящая семья. Когда ты к нам переедешь, это чувство станет полным.

Мама хочет выйти замуж за Сингха. И Сингх на ней, конечно, хочет жениться. Они говорили об этом за ужином. Вот я и думаю, Елена: может, устроить две свадьбы одновременно — их и нашу, как тебе такая идея?

Целую, твой Иосиф.

3 мая 1965

Дорогая Елена!

Маме очень понравилась идея сыграть сразу две свадьбы. Мы обсудили это за ужином. Сингх (которого я зову Браджеш) сам мне это предложил, но сказал, что для начала ему надо оформить развод с прежней женой. А мама попробовала его отговорить. Сингх не понимал, как можно снова жениться без развода, если он до сих пор официально женат. «Это же незаконно, меня посадят в тюрьму, и это будет правильно!» — возражал он. Чтобы его переубедить, мама рассказала известную историю про композитора Прокофьева и его жену. Прокофьевы поженились по католическому обряду за границей, где композитор жил в эмиграции. Его жена Лина была испанкой. Когда они вернулись в СССР, режим маминого отца отправил Лину Прокофьеву на десять лет в лагерь. Прокофьев в это время по указанию КГБ женился на другой и вскоре умер, причем умер в тот же день, что и мамин отец: 5 марта 1953 года. Для новой свадьбы развод Прокофьеву не понадобился. А когда Лину Прокофьеву выпустили из лагеря, она не смогла считаться законной вдовой композитора, потому что закон признавал только второй, гражданский, брак, хотя в нем детей не было, а в первом их родилось двое. Поэтому единственной законной наследницей Прокофьева стала его вторая жена.

Но Сингха мама не убедила: «Советская власть была, очевидно, заинтересована во втором браке Прокофьева, — возразил он, — и это явно не наш случай, я-то для советской власти — как кость в горле».

На следующий день мама ходила в МВД навести справки в отделе браков с иностранцами, принесла оттуда гору анкет и формуляров, и теперь мы пытаемся в них разобраться.

Это было вчера. А сегодня маме позвонили от премьера Косыгина и сказали, чтобы завтра она пришла к нему на прием. Посмотрим, что из этого получится.

Целую, твой Иосиф.

14

С утра Светлана была сама не своя. На встречу с Косыгиным она надела серый костюм, сверху накинула плащ-болонью. Туфли выбрала без каблуков, чтобы ничем не выделяться, чтобы не в чем было ее упрекнуть. Машину оставила у метро «Проспект Маркса». Было четвертое мая, хмурый ветреный день. Светлана зашла в Кремль через Спасские ворота, и ее сразу охватило неприятное чувство. Тучи становились все гуще, казалось, вот-вот пойдет снег. Кремль, где она провела детство, наводил на нее ужас.

Развернуться и уйти! — сказала она себе и остановилась. Не входить сюда больше, никогда сюда не возвращаться! Но что тогда будет с Браджешем?.. Она прошла мимо здания Сената, на первом этаже которого жила много лет назад. И прожила целых двадцать лет, вспомнила Светлана с неприятным чувством. На втором этаже находились кабинеты. Туда ее дважды вызывал Хрущев. Косыгин забрал себе кабинет Сталина. Светлана дрожала, чувствовала, как потеет, боялась, что у нее прямо при Косыгине случится приступ паники. О Косыгине она ничего не знала и потому спрашивала себя, каким тоном с ним разговаривать. С Брежневым можно было бы начать с хоккея, Ося частенько видел его на стадионе в правительственной ложе. Ей хотелось немедленно уйти. Она смотрела на часы на стене, уродливые и примитивные… каждую минуту стрелка подпрыгивала, издавая глухой звук… такие часы были у них дома в каждой комнате. Она уже забыла эти унылые кремлевские стены и коридоры и не чувствовала никакой ностальгии, только отвращение. Надо уйти, не стану же я их уговаривать! — сказала она себе и встала. Но тут открылась дверь, и чиновник пригласил ее в кабинет Косыгина. Председатель правительства поднялся навстречу и протянул ей руку, влажную и безжизненную. Вместо улыбки на лице у него появилась гримаса. Он явно не знал, с чего начать, но Светлана не собиралась помогать ему.

— Ну что, как ваши дела? — произнес он, наконец, словно бы через силу. — Как ваше материальное положение?

— Спасибо, у меня есть все что нужно.

— Работа?

— Перевожу, но дома.

— Почему дома? Что вы имеете против коллектива?

— У меня есть семья, и она во мне нуждается.

— Так вы ушли с работы?

— Да, я болела, а по дому помочь некому. Я занимаюсь своими детьми, работаю дома, перевожу книги.

— Это вы могли позволять себе при Хрущеве, он терпимо относился к таким вещам, — сказал Косыгин с явным пренебрежением, — а мы этого терпеть не собираемся. Давайте-ка, включайтесь опять в жизнь коллектива, как все трудящиеся. Или на работе у вас были сложности?

Она поняла: этому аппаратчику объяснять что-либо бессмысленно. Чтобы преодолеть отвращение, Светлана попыталась пробудить в себе жалость к собеседнику: коллеги из политбюро не позволили Косыгину провести широкомасштабные реформы по либерализации сельского хозяйства, а ведь именно на этом он намеревался строить свою политическую карьеру. Неудивительно, что он так озлоблен. А еще и у него, и у остальных двоих в этой тройке жены — глупые и толстые деревенские тетки!.. И Светлана ответила спокойно:

— Нет, на работе сложностей не было, все относились ко мне по-доброму. Но больше я туда не хожу. Дома у меня хватает дел, да и мой муж очень болен.

На словах «мой муж» премьера словно током ударило:

— Что за чушь?! Вы молодая здоровая женщина, спортсменка! Вы что же, не могли найти себе кого-нибудь из наших, тоже молодого и здорового? Зачем вам этот старый индус, который все время болеет?

Светлана поняла, что о ней тут все известно. Значит, следят за каждым ее шагом. Косыгин между тем, не дав ей возможности ответить, продолжил тоном, не терпящим возражений:

— Мы тут, в Кремле, решительно, твердо и принципиально выступаем против ваших отношений.

Светлану так ошеломили слова Косыгина, что она не сразу нашлась с ответом. Она окинула взглядом кабинет, где раньше работал ее отец, словно ища помощи у этих стен. Тщетно. За окном виднелось желтое с белым здание Арсенала, на которое она смотрела в детстве из своей комнаты. Однако теперь Арсенал будто угрожающе нависал над нею.

— Что вы имеете в виду, что значит — против? Я точно знаю, что мои планы не встретили никаких возражений. — (Господи, это ведь было еще при Хрущеве, а сейчас совсем другая официальная линия! Ну и влипла же я!) Голос Светланы звучал твердо, она уверенно смотрела в глаза Косыгину: — Этот больной человек приехал в Москву ради меня. Что же мне теперь, выгнать его?

— Я этого не сказал, это было бы бестактно. — Косыгин отвел взгляд. — Но мы решительно не советуем вам выходить за него замуж. И не просто не советуем, а запрещаем. У него появилось бы право уехать с вами в Индию, страну бедную и отсталую. Я говорю так, потому что знаю Индию, бывал там…

Светлана попробовала прибегнуть к логике:

— Но мы не собираемся в Индию, мой муж приехал сюда, в Москву, работать. Конечно, мы хотели бы съездить в Индию или в какую-нибудь другую страну…

— И думать об этом забудьте. Вернитесь в коллектив, начните трудиться. А этот индиец — не для вас.

— Вы опоздали с советом. Этот человек приехал ко мне, он уже живет у нас и будет жить и дальше. Я его не брошу. Он приехал ради меня, так что заботиться о нем — мой долг.

— Как хотите. Но вашей свадьбы мы не допустим, выйти за него официально не позволим.

Он встал и подал ей руку.

Она сказала холодно:

— Ясно. Спасибо. До свидания.

И вновь эти бесконечные коридоры, покрытые ковровой дорожкой, стены и своды, словно готовые ее задушить. Вон отсюда! Светлана почти бежала. Прочь из проклятого Кремля! Ребенком он держал ее в плену и теперь опять хочет лишить свободы. Прочь!

Светлана спешила домой: там ее ждали нормальные люди — дети и несчастный, благородный, наивный муж. Она перешла с бега на быстрый шаг. Раздумывала, что ей надо сделать, чтобы успокоиться и начать мыслить логически. Ей хотелось домой, к семье, а еще больше — запереться одной в кабинете, чтобы писать очередную главу воспоминаний. Но Светлана знала, что не сможет этим вечером сосредоточиться на работе: ей предстояло приготовить праздничный ужин. Так совпало, что ее дочь Катя и Браджеш родились в один день. Подарков для них у нее не было, но, к счастью, оба любили сладкое. Светлана зашла в кондитерскую, которая обслуживала только советскую элиту. Кое-как собравшись с мыслями, она купила коробку конфет, шоколадный торт и несколько кусков фруктового пирога.

Когда Светлана пересказывала Браджешу разговор с Косыгиным, тот отказывался ей верить и только повторял: «Но почему, почему?». Она, как могла, объясняла, но он все равно не в силах был понять и тем более принять сложившуюся ситуацию. Светлана ощутила, сколько мощи таится в этом маленьком больном человеке, когда он спокойно, но решительно произнес:

— Здешняя жизнь мне не нравится. Тут как в казарме или в тюрьме. Но я не солдат и не преступник. Я думал, что коммунизм — это равенство, и душой тянулся к нему. Мне необходимо объяснить компартии Индии и компартиям европейских стран, что именно происходит в СССР. Но сначала я честно напишу Косыгину, зачем я здесь, и заверю, что не доставлю ему никаких неприятностей.

Они вместе составили письмо Косыгину. Сингх день за днем ждал ответа. Но он не пришел ни через неделю, ни через месяц. Косыгин Сингху так и не ответил.

15

Семь лет тюрьмы за то, что писали книги?! — опять не мог взять в толк Браджеш, узнав про арестованных в сентябре шестьдесят пятого Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Их арест положил начало новой волне репрессий против интеллектуалов, и не только против них. Светлана рассказала, как на собрании в ее Институте мировой литературы все единогласно осудили обоих писателей, а она попыталась выступить в их защиту.

— Если мне еще выпадет счастье побывать в Индии и удастся съездить к европейским друзьям, первое, что я сделаю, это схожу в штаб-квартиры просоветских коммунистических партий и расскажу, что я здесь видел и пережил. Немыслимо, абсурдно, что такой жестокий тоталитарный режим продолжают поддерживать за границей.

Светлана и Браджеш проводили целые дни дома: он переводил с английского на хинди, она переводила на русский американские романы и писала книгу. Браджеш любил сам готовить ужины. Нужные приправы Браджешу привозил его друг Кауль, индийский посол в Советском Союзе.

Преследования русских интеллектуалов продолжались, и Светлана начала бояться за свои мемуары. Хотя о них знали только ближайшие друзья, она понимала, что брежневская тройка, которая теперь правила в Кремле, вернулась к методам ее отца. Это значило, что в любую квартиру могли когда угодно ворваться с обыском и перевернуть все вверх дном в поисках чего-нибудь «запрещенного».

— Я знаю из надежных источников, что такое недавно случилось с архивом Александра Солженицына и его романом «В круге первом» и с романом Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». У Гроссмана даже ленту из пишущей машинки вынули, чтобы книгу не удалось передать на запад, как это было с «Доктором Живаго» Пастернака.

— Швета, нельзя рисковать, ты должна любой ценой сохранить свои мемуары. Это твой долг перед людьми и будущими поколениями читателей.

— Но как? Послать их за границу по почте я не могу, их конфискует цензура. Держать книгу у знакомых тоже небезопасно.

— Кауль! — воскликнул Браджеш. — Как же я раньше о нем не подумал?!

Назавтра они с портфелем, где лежали Светланины мемуары, отправились в индийское посольство.

Поужинали с послом Каулем и его дочерью Прити, попробовали с десяток разных блюд из маленьких мисочек, расставленных по кругу на медной тарелке тали. Потом гости предложили пройтись, и Кауль понял: есть нечто такое, о чем нельзя говорить в его прослушиваемой квартире. Во время неспешной прогулки по улочкам тихого квартала он пообещал при первой же возможности отвезти рукопись Светланы в Индию и запереть ее в сейфе своей квартиры в Дели.

16

На обед Браджеш Сингх пожарил индийские пирожки с овощами — самосы, приготовил к ним мятный соус и салат. После обеда пили чай, и Браджеш прочитал Светлане письмо из своего родного городка Калаканкара на реке Ганг. Она слушала нежный успокаивающий голос Браджеша, которого всегда с гордостью называла «мой муж», и думала о том, что Индия связана с Советским Союзом договорами и сотрудничеством, однако племянник Браджеша Динеш Сингх, министр иностранных дел индийского штата Уттар-Прадеш, перестал писать своему дяде, с тех пор как разнеслась весть, будто советские государственные органы им недовольны. Да и в Москве многие знакомые индийцы начали избегать Браджеша.

Светлана думала о том, что Браджеш работает до изнеможения и поздно ложится спать, хотя нуждается в щадящем распорядке дня. Павлов, глава английской редакции «Прогресса», постоянно упрекал его: и норму-то он, мол, не выполняет, и хинди у него хромает. Светлана знала, что норму эту не выполнить, даже если работать сутки напролет, что Браджеш — опытный переводчик, и коллеги его работу ценят. Светлана понимала: Павлов действует так по указке сверху, от Сингха пытаются избавиться. Вдобавок Павлов был личным переводчиком ее отца в Тегеране, Ялте и Потсдаме и теперь не мог смириться с тем, что какой-то индиец стал спутником дочери его обожаемого начальника.

Как только они допили чай, Браджеш опять засел за перевод.

— Швета, почему этот Павлов меня все время критикует? Хинди он толком не знает, а делает вид, что в нем разбирается. Чей это родной язык, мой или его?

— Ничего ты, дорогой мой, не понимаешь. Систему нашу не понимаешь, которая преследует свою жертву, покуда не добьет ее.

— Что ты сказала, Швета?

— Ничего, родной, ничего не сказала…

17

Он трудился до изнеможения, переводил до поздней ночи, понимая, что иначе ему не жить вместе со Светланой. Но Павлов не унимался:

— Господин Сингх, вы опять не выполнили норму, и в вашем хинди масса ошибок. Извините, но, если хотите сохранить за собой место, вам надо доказать, что вы его достойны.

Раньше Павлов лишь укоризненно качал головой, теперь же, уходя, не прощался и всякий раз хлопал дверью.

У Браджеша продолжались приступы кашля, его пришлось отвезти в больницу в подмосковное Кузнецово. Он взял с собой перевод и работал над ним, невзирая на строгий запрет врачей. Рискуя потерять работу, 9 октября врачи и сестры принесли цветы и поздравили Светлану и Браджеша: три года назад они познакомились здесь именно в этот день.

Каждое утро на рассвете Светлана отправлялась к Браджешу и оставалась с ним весь день. Однажды он сказал ей:

— Швета, от этих таблеток меня мутит и накатывает тревога, они слишком сильные для меня. Я от них слабею. Мне нужен другой доктор, который бы прописал то, что я принимал три года назад.

Светлана зашла к врачу спросить, нельзя ли выписать пациенту более щадящее средство, но он был непреклонен, а ее приход расценил как признак недоверия. От безнадежности Светлана написала письмо Брежневу, прося разрешения уехать с тяжелобольным Сингхом в Индию. Она объясняла, что речь идет о короткой поездке, поскольку жить Сингху осталось недолго…

18

Вместо ответа она получила вызов в Кремль, но не к Брежневу, а к Суслову, третьему из правящей тройки, одному из самых консервативных коммунистов, бесцветному человеку, которого она несколько раз видела еще при жизни отца.

Суслов, худой и бледный, с лицом фанатика, начал, как Косыгин, с гримасой вместо улыбки:

— Как дела, Светлана Иосифовна? Как ваше материальное положение? Почему не ходите на работу?

Светлана отметила его волжский выговор, показавшийся ей не просто провинциальным, но и смешным.

— Все в порядке. А для института литературы и издательства я работаю дома.

— Настоятельно рекомендую вам не отрываться от людей и не замыкаться в узком дружеском кругу. Не надо вам жить на обочине общества. Будьте в контакте с жизнью, смотрите вокруг. Обращайте внимание на то, сколько прекрасного способен создать русский народ. Взгляните хотя бы на Волгоград: размах строительства и урожай в этом году такие, каких до сих пор не бывало.

Пытаясь подавить раздражение, она, опасаясь выдать себя, решила сократить разговор и сразу перейти к делу.

— Вы читали мое письмо? Могу я надеяться, что моя просьба будет выполнена?

Он посмотрел на нее с отвращением, которое не могли скрыть даже толстые линзы очков:

— Ваш отец решительно выступал против браков с иностранцами. Даже закон у нас такой был!

Светлана изо всех сил пыталась побороть гнев.

— Отец ошибался. А теперь браки с иностранцами разрешены всем, кроме меня.

Услышать такое Суслов не ожидал. Чтобы не взорваться, он так сильно сдавил карандаш, что тот сломался. Потом произнес медленно и внятно:

— Если мы отпустим вас в Индию, партия и народ нам этого не простят. Вы — наш символ, и за границу мы вас не пустим. Мы все читали ваше письмо. Вот оно у меня, видите? Мы его обсудили. Что до Сингха, пусть едет, куда ему вздумается, никто его в Советском Союзе не держит.

— Это больной человек. Он может скоро умереть. Его смерть будет на нашей совести. Я не могу допустить, чтобы он умер в Москве по нашей вине. Это будет позором для всех нас, огромным несчастьем.

— Какое еще несчастье? Какой позор? Он лежит в больнице за наш счет, этого вполне достаточно. Никто не упрекнет нас в том, что мы о нем не позаботились. А если ему суждено умереть, то так тому и быть, пускай умирает, это меня не касается.

— Вас не касается то, что из-за вас человек умрет вдали от родины?

— Я его здесь не держу. Пусть себе возвращается в Индию, а вас оставит в покое. Хотите уехать из нашего образцового государства в такую отсталую и бедную страну, как Индия, да еще и со старым больным иностранцем? И это после того, как победоносная советская власть отметила свое сорокапятилетие, после нашей победы над фашизмом и нацизмом, после того, как треть человечества встала под наши знамена? Нет. Вы должны послужить примером и начать новую жизнь с молодым и спортивным русским!

— Вы извращаете сам принцип свободы, моей свободы.

— Да, конечно, если рассматривать принцип свободы в буржуазном смысле. Но у нас другое понимание свободы. Мы понимаем свободу не как капиталисты, не как право делать все, что захочется, не думая об интересах общества. Такая свобода нужна только империалистам.

— Вы не можете выполнить последнее желание человека?

— Его — да, ваше — нет.

— Почему?

— В Индии вас ждала бы провокация.

— Что еще за провокация?

— Вы не хуже меня знаете, какая сейчас напряженная международная обстановка, какая идет борьба между двумя политическими системами. Там вас начнут провоцировать журналисты, я это точно знаю. Вскоре после войны я побывал в Лондоне и сам прошел через это. Прямо у самолета нас ждали люди с плакатами, и они кричали: «Верните нам наших жен!» Наш человек должен делать только то, что полезно и нужно обществу. А то, что дочь великого вождя Сталина отправится путешествовать по Индии с бунтующим интеллектуалом, явно не пойдет на пользу советской власти.

— Я взрослая и умею, если надо, отвечать на вопросы.

— Повторяю: вас там ожидает политическая провокация, и мы обязаны уберечь вас от нее. К тому же мы здесь для того, чтобы контролировать работу государства и защищать наш народ. Зачем нам отпускать вас? Ваш отъезд из Советского Союза нанес бы стране политический ущерб.

Светлана поняла, что продолжать разговор бесполезно. Она попрощалась и ушла.

Спала Светлана плохо, потому что знала, как разочарован будет Браджеш, когда утром она все ему расскажет.

Но на следующий день ее друг лишь улыбнулся и махнул рукой.

— Знаешь что, Швета? Поехали домой. Довольно с меня этих белых стен и белых халатов, часов посещений и разрешений. Я хочу все время быть с тобой. Лучше прожить на пару дней меньше, но зато с удовольствием. И рядом с тобой! Я и переводом-то тут занимаюсь только ради того, чтобы этот прохиндей Павлов со своей шайкой не прогнал меня: ведь тогда я тебя потеряю. Жизнь здесь не имеет смысла, а еда — вкуса. Я изучил, пока лежал, поваренные книги — других на английском тут не нашлось — и намерен нынче приготовить тебе на обед вкуснейший в мире омлет с сыром. Поехали!

<…>

20

Вновь настала осень. В саду на даче в Зубалове, где Светлана провела большую часть детства, клены, дубы и буки засияли красным, желтым и оранжевым под косыми лучами холодного осеннего солнца. Браджеш гулял под деревьями, с удовольствием слушая шорох листвы под ногами. Сегодня в гости приехал Тикки Кауль, привез разноцветные приправы и теперь без разбору сыпал их в кастрюлю с цыпленком и овощами.

— Наверное, даже в Москве запах чувствуется, — улыбнулась Берта, главная модница среди Светланиных подруг: на ней были потертые джинсы.

Глядя на друзей вокруг, Светлана мысленно перенеслась во времена детства, когда еще была жива мама, которая устраивала тут обеды для своей большой семьи и для братьев и сестер первой жены Сталина, Екатерины Сванидзе.

Особенно маленькая Светлана любила дядю Александра и тетю Марию, потому что после маминой смерти они больше всех возились с нею… Дядя с тетей никогда не расставались, и Светлана решила, что когда вырастет и выйдет замуж, то все в ее семье будет, как у них. А потом… в 1937-м, когда ей было одиннадцать, на волне массовых репрессий арестовали и дядю с тетей. Светлана узнала об этом от своей воспитательницы и пробовала заступаться за них, но отец только кричал или хлопал дверью. Сына дяди и тети отправили в детдом, не позволив Светлане забрать его к ним, в Кремль. Это стало для нее потрясением, а ведь тогда она еще даже не знала, как обстояло дело с маминой смертью. Потом ей стало известно, что дядю несправедливо обвинили, пытали, выбивая признание в том, чего он не совершал, приговорили к десяти годам лагерей в Ухте за Полярным кругом. Тетя тоже получила десять лет, но ее отправили на другой конец Советского Союза, в Казахстан. В сорок втором шестидесятилетнего дядю Александра расстреляли. Когда тете Марии прочитали дядин приговор и сообщили, что он был приведен в исполнение, с ней случился удар, и вскоре она умерла.

Светлану трясло, она собрала всю свою волю, чтобы вернуться в сегодняшний день, к гостям.

— Вот это я называю — «гастрономический Калашников»! — вдохнула аромат из кастрюли Марина, маленькая хрупкая женщина с прямыми с проседью волосами до плеч.

— К столу! Lunch is ready! — созывала всех Светлана.

— А где вы оставили жену, господин Кауль? — спросила Берта, когда все уселись за стол.

— Моя жена — традиционная индуистка, она из дома-то ни ногой, не то что из Индии, — медленно проговорил Кауль.

Когда гости покончили с едой, Светлана налила всем еще вина.

— Какое самое большое зло на свете? — словно бы невзначай спросил Кауль, счищая салфеткой пятно красного соуса с белой рубашки.

— По-вашему, наверное, традиционный индуизм? — Берта положила себе еще порцию малай-кофта с рисом.

— Гёте сказал, что невежество, — медленно проговорил Браджеш, смакуя вино.

— Я согласна с Гёте. Невежество, необразованность, отсутствие интереса к другим людям — вот величайшее зло, — поддержала мужа Светлана.

— А почему именно невежество и необразованность? — тихо спросила Марина. — Почему не злоба, коварство, зависть, эгоизм, жадность, жестокость?

— Невежество, необразованность и отсутствие интереса к людям — корень всех зол, Марина.

— Но среди нацистов было много образованных людей. — Кауль вопросительно поглядел на Светлану.

— Отсутствие интереса — самое главное зло. Нацистов, даже образованных, их жертвы не интересовали. Хотя они и знали Шопенгауэра, но были невежественны в ином. Как и… — Светлана не договорила.

Некоторое время все молчали.

— Может, имей мы в жизни общего врага, мы помогали бы друг другу и мир бы тогда выглядел иначе, — сказал Кауль своей погасшей трубке.

Берта и Марина вышли из дома собирать букеты из листьев. Светлана смотрела на них из окна, потом встала и тоже вышла во двор.

— Глядя на вас, я вспоминаю маму. Мы ходили с ней за грибами с плетеными корзинками. Она учила меня отличать белые грибы и подберезовики от поганок, а грузди от мухоморов. И мы тоже собирали кленовые листья, как вы сейчас! — крикнула она подругам и направилась к лесу.

Берта посмотрела на Марину и тихо сказала:

— Она до сих пор не приспособилась к реальному миру, живет в какой-то сказке, все приукрашивает.

— Да, превращает воду в вино. Это защитная реакция, Берта.

— Ни за что не хотела бы я быть дочерью Сталина!

Марина еще больше понизила голос:

— Может, Светлана и не отдает себе в этом отчета, но ей кажется, что своим самоубийством мама ее предала. С тех пор вся ее жизнь — это бесконечный поиск верности, нежности, любви и семейного очага и одновременно — цепь предательств, обманов и уходов.

Светлана между тем шла все дальше в лес, по маминым следам.

21

Было тридцатое октября. Они стояли в гостиной и смотрели из окна на Москву-реку и на голый серый пейзаж за ней, ожидающий снега, который должен был вот-вот повалить из тяжелых серых туч.

— Как тогда, три года назад в больнице, в день, когда мы познакомились и задумали бродить по коридорам и смотреть в окна, — вздохнула Светлана.

— Я помню. И мне надо сказать тебе кое-что, Швета. Сегодня я умру. Мне осталось меньше суток… — тихий голос Браджеша звучал спокойно и буднично.

— Выглядишь ты обычно, вид у тебя не слишком усталый, сильных приступов кашля сегодня не было, хотя уже почти вечер. Болтунишка ты! — Светлана улыбнулась и погладила его по руке.

Дождь за окном сменился тяжелыми хлопьями снега.

— Первый снег в этом году! — обрадовались оба.

— Снежинки тают, как человеческая жизнь, — сказал Браджеш. И, помолчав, добавил шепотом: — Ты не забудешь меня, когда я умру? Будешь обо мне помнить — хотя бы недолго?

Она подумала, что со временем, может быть, и впрямь забудет его, как забыла уже стольких людей. Разве не забвение составляет суть человеческой природы? Но тут же испугалась своей мысли и быстро ответила:

— Я никогда тебя не забуду.

— Швета, я люблю тебя. И буду ждать… где-то там. Порадуйся еще немного миру — и приходи ко мне.

— Я не смогу жить без тебя, — сказала Светлана. Она не была твердо уверена в этом, знала только, что сегодняшний вечер казался ей лучшим из всех, ею прожитых. И она проживет еще много таких вечеров, а может, и лучших!

Светлана уложила Браджеша в постель, сама прилегла рядом. Как долго они спали? Она не знала. Сквозь сон до нее донесся кашель Браджеша. Светлана дала ему сироп, потом приготовила чай с медом. Кашель не прекращался, она позвонила в «скорую». Браджеш лежал на кровати без движения, не в силах даже шептать. Через два часа пришел врач. Было семь утра, но казалось, что еще ночь. Светлана проводила врача в спальню и вопросительно посмотрела на него. Доктор молча набирал в шприц лекарство.

— Скажите, что это?

— Инъекция строфантина.

— Не сердитесь, доктор, но строфантин слишком сильный, он бьет по сердцу и может вызвать инфаркт. В больнице его заменяли чем-то более слабым.

— У меня тридцать лет стажа, — хмуро ответил доктор. — В таких случаях надо колоть строфантин. Им пользуются при сердечной недостаточности и аритмии. Строфантин дает положительный эффект, не нагружая сердце. — Спустя минуту он добавил, обращаясь, скорее, к самому себе:

— А что, если ему станет хуже или он умрет? Обвинят меня. К тому же он иностранец, могут быть проблемы с посольством. — И сказал громко: — Я поступлю так, как положено в подобных случаях. Значит, строфантин.

Сделав укол, он подождал немного, чтобы увидеть реакцию пациента.

— Ему полегчает, гарантирую. Видите, он уже стал поспокойнее. До свидания.

Доктор ушел.

Через пять минут Браджешу действительно стало лучше:

— Швета, смотри, утро. Снег перестал, и небо зеленое, скоро выглянет солнце. Днем мы пойдем гулять по первому снегу, согласна?

— Обязательно пойдем, а пока — спи, дорогой, — она накрыла ладонью его слабые руки.

Браджеш зашептал:

— Вечный Дух обитает в граде с одиннадцатью вратами, в граде тела…

Она подумала, что муж бредит, но потом заметила, что на тумбочке все еще лежат раскрытые «Упанишады». По вечерам он читал их, лежа в кровати или сидя в кресле.

— Вечный Дух… Сильно бьется вот здесь, здесь! — Браджеш указал пальцем на сердце. — А теперь тут, — он поднес руку к горлу. Его глаза закрылись, рука бессильно упала.

Светлана позвала сына:

— Иосиф!

— Сердце не бьется, — сказал Иосиф и поцеловал Браджеша в лоб.

«Причина смерти — инфаркт», — констатировал вызванный врач.

<…>

23

Зеленое небо стало светлым и золотистым, день обещал быть солнечным. Меньше двух часов миновало с тех пор, как ушел врач. Индуисты верят, что люди чести умирают утром, когда встает солнце, и их души выходят из тела легко, без помех, зачастую во сне, вспомнила она.

Светлана не могла отогнать от себя мысль о смерти отца тринадцать лет назад, о страшной, мучительной смерти. Отец лежал с закрытыми глазами, с лицом сперва покрасневшим, потом почерневшим, и задыхался. Душа не могла покинуть тело, сказала она себе теперь, вспоминая об этом. Ночью, когда уже показалось, что отец перестал дышать, он вдруг открыл глаза и окинул грозным взглядом ее, Светлану, Берию, Хрущева и всех остальных. Взгляд этот был безумным, злым, полным страха смерти. А потом произошло нечто странное: отец поднял левую руку, словно проклиная всех присутствующих. Да, его жест был, несомненно, угрожающим — и все в комнате словно окаменели. В следующую секунду отец умер.

Три года назад Светлана прочитала в дневнике Браджеша: «Когда я умру, хочу, чтобы меня сожгли, а пепел высыпали в реку; религиозный обряд необязателен». Тогда она еще спросила, что это за река.

— Ганг?

— Да, Ганг, — улыбнулся он, — но так, наверное, не получится, ведь я могу умереть за границей. Все реки одинаковы, все воды вливаются в один океан.

Она взглянула на «Упанишады», которые по-прежнему лежали раскрытыми. На книгу падали лучи утреннего солнца. В этот последний октябрьский день утро выдалось морозным. Светлана вдруг подумала, что часа через два, как только слегка потеплеет, они с Браджешем отправятся на прогулку. Она еще не привыкла, что его больше нет.

Она думала о том, что в октябре они познакомились и в октябре же расстались, о том, что в последний год Браджеш все чаще возвращался к своим индийским корням, к философии индуизма, к древней индийской мудрости.

Мысли о муже вдруг привели Светлану к важному решению. Она села за письменный стол и написала:

Глубокоуважаемый Леонид Ильич, 31 октября после продолжительной болезни умер мой муж Браджеш Сингх, член коммунистической партии Индии. Прошу Вас помочь мне отдать покойному последний долг: отвезти его прах в Индию и там передать урну семье, как того требуют традиции этой страны. Я продолжаю считать, что здесь он находился из-за меня; если бы он остался в Индии, то до сих пор был бы жив. Вот почему я приняла на себя это обязательство в отношении его семьи.

Потом она сообщила о своем решении Иосифу, Елене и Кате:

— Браджеш — индиец, последние месяцы он не говорил ни о чем, кроме как о своей культуре и родном городе. Теперь он вернется в Индию. Я высыплю его пепел в Ганг.

 

II. Дели, Калаканкар (1966–1977)

1

Она сидела на террасе над Гангом. Все уже ушли спать: брат Браджеша Суреш, его жена Пракашвати, их сын и остальная родня. Светлане надо было побыть одной, чтобы опомниться от суматохи и нервотрепки, связанной с получением индийской визы, с самолетом до Дели, который из-за московской метели никак не взлетал… и чтобы перестать, наконец, думать о всяческих бюрократических проволочках и затруднениях, чинимых ей в столице Индии. Она едва могла поверить, что и вправду находится на берегу мифического Ганга.

Светлана смотрела на темную спокойную реку, широкую, как огромное озеро, в которой отражались сотни крупных звезд; отовсюду раздавался стрекот сверчков. Как когда-то давно в Сочи, с Браджешем, на берегу Черного моря… А давно ли? Три года и один месяц назад. Нет, времени прошло совсем немного.

Она вспомнила, как в последний вечер Браджеш положил ей руку на голову, читая вслух «Упанишады», и как они смеялись, представляя, что Светлана — это двенадцать апостолов, слушающие Христа. Они наблюдали за первыми снежинками, летящими в свете уличного фонаря. Да, это был прекраснейший вечер ее жизни — теперь, три недели спустя, она уже в этом не сомневалась.

Индийское посольство в Москве обо всем позаботилось, достойно организовав кремацию; Светлану на церемонию сопровождал сын Иосиф, Катя с Еленой идти не захотели. Посол Кауль в тот же день передал ей урну с прахом. Значит, вот что остается от человека… немая беззащитная горстка пепла, помещающаяся в небольшой сосуд…

Светлана боялась, что ее и в этот раз не отпустят в Индию. Косыгин вновь вызвал ее к себе и для начала старательно попытался отговорить от задуманного. Он в красках описывал, как в Индии от вдовы ждут, что она совершит сати, то есть бросится в погребальный костер, на котором сжигают тело мужа, и потому в родной деревне Браджеша ее наверняка сожгут заживо. Светлана, знавшая, что обычай этот сохранился лишь в некоторых глухих индийских селениях, резко возражала. И руководящая тройка все же отпустила ее в Индию. Когда она, символ советской власти, предпочла иностранца с европейским образом мыслей русскому с советскими взглядами, ей объявили войну. А когда Браджеш умер, они обрадовались и милостиво позволили ей уехать.

2

Светлана слушала шум Ганга и думала о прахе Браджеша, который высыпали в воды реки, и о непростом путешествии в родной город мужа Калаканкар. Урну с пеплом она все часы полета до Дели держала на коленях. Теперь Светлана улыбалась, вспоминая, как шептала этому черному сосуду: «Ну вот, Браджеш, кое-что нам все же удалось: ты летишь домой, и летишь со мной, как и хотел». В аэропорту Дели их ждала дочь Кауля Прити и Нилима, которую все звали Наггу, жена Динеша Сингха, племянника Браджеша, который был министром иностранных дел штата Уттар-Прадеш. Еще в Москве было решено, что Светлана поселится в Дели у Динеша и Наггу, потому что именно от них она получила официальное приглашение в Индию; затем они все вместе поедут в родной город Сингха, чтобы передать урну с прахом остальным членам семьи и принять участие в церемонии индийских похорон. Но не успела Светлана поздороваться с обеими женщинами, как за нее взялись сотрудники советского посольства. Ее усадили в машину, отвезли в резиденцию посла и почти насильно поселили там. Потом состоялась беседа с советским послом в Индии: Александр Бенедиктов не хотел от-пускать ее к реке Ганг. Светлана еле справлялась со своими легендарными приступами гнева. И эта сдержанность была вознаграждена: после нескончаемых напряженных и неприятных разговоров посол с неохотой, но все-таки позволил ей поехать.

В тот день она отправилась изучать незнакомый город. Прошла вдоль широкого проспекта, свернула налево, в узкий переулок… В конце его кучка людей наблюдала за флейтистом: к флейте волнообразными движениями поднималась кобра. Картинка с туристической открытки из Индии, подумала Светлана и поспешила прочь.

На другой стороне улицы возвышался большой белый дом, почти дворец, с широкой лестницей. На воротах висела табличка: THE EMBASSY OF THE UNITED STATES OF AMERICA. Перед дворцом стояла высокая украшенная рождественская елка. Светлана ощутила неясную, какую-то детскую тоску: ну да, сейчас же Рождество! А у нас о нем даже не знают. Рождество… соберутся нарядно одетые люди, будут смеяться, говорить тосты… Светлане вдруг страстно захотелось отметить Рождество.

Потом она вернулась туда, где ее поселили. Возвращалась тем же путем, чтобы не заблудиться, и не понимала, почему первая ее прогулка по индийской земле закончилась возле американского посольства.

Дома у Динеша, где собрались на чаепитие самые разные гости, Светлана наблюдала, как относятся раджи к тем, кто, в отличие от них, не принадлежит к высшей индуистской касте брахманов: элегантно, с некоторым даже изяществом они попросту игнорировали этих людей, смотрели сквозь них, словно те были прозрачными. К ней раджи относились хоть и без особого почтения, но все же с вниманием: потому, наверное, что она как иностранка была вне кастовой системы.

3

Спустя месяц после смерти Браджеша сын Иосиф женился на Елене, и через несколько месяцев на свет должна была появиться новая жизнь.

На второй день после приезда в Индию было решено: завтра Светлана полетит с Динешем в Калаканкар, чтобы передать семье прах. До отъезда Светлане захотелось посмотреть Дели, но для начала Прити отвела ее к своей портнихе:

— Ты будешь лучше себя чувствовать в свободном платье, какие носим все мы. Кроме того, люди будут думать, что ты здесь живешь, и не станут обращаться с тобой, как с глупенькой туристкой, ничего не знающей об Индии. А главное, мы оденем тебя по последней индийской моде, так что ты будешь похожа на киноактрису! — уверяла энергичная девушка.

Они набрали разноцветных тканей на несколько длинных индийских рубашек, а к ним — узкие и широкие брючки и несколько шелковых шарфов на плечи. Так одевались индийские молодые девушки. Светлане было почти сорок, и ей больше бы подошло сари, но она никак не могла на него решиться: как бы она в нем выглядела? Уж лучше вышитая курта до колен, которую по последней моде носили с широкими зауженными у щиколотки брюками. Прити заказала сразу пять нарядов и две пары узких брючек. Спустя два часа все было готово, и Светлану начала терзать мысль о том, как расплатиться с портнихой. Денег ей, как и любому советскому человеку за границей, разрешалось иметь очень мало, и она намеревалась потратить их на подарки детям. Однако Прити только махнула рукой — мол, не забивай голову всякими пустяками — и купила еще две пары сандалий, белые и черные, вручную расписанные яркими красками, с загнутыми кверху носами. Прямо здесь же, у портнихи, Светлана сменила свою московскую одежду на обновки. Поглядев на себя в зеркало, она загрустила о том, что сейчас ее не видит Браджеш — так шел ей этот сияющий элегантный наряд.

Потом Прити восхитительно петляла на отцовском красном спортивном «мерседесе», который она водила еще в Москве, по узким кривым улочкам старого Дели и по широким проспектам нового Дели, забитого прохожими, рикшами, автобусами и попрошайками.

Полуголые дети бежали следом за машиной с криками: «Бакшиш, бакшиш!»

Светлана с радостью дала бы им мелочь, но Прити объяснила, что делать этого нельзя: стайка ребятишек сразу превратится в толпу, к которой присоединятся и взрослые, так что вскоре их будут преследовать уже тысячи нищих.

Хотя повсюду она замечала признаки настоящей нужды, ее привлекали и радовали разнообразные ароматы, смеющиеся лица, многоцветные одежды, царящие вокруг воодушевление и энергия. Во всем этом Светлане виделась истинная свобода.

4

На следующий день в аэропорту не было ни Динеша, ни его надменной, хоть и улыбчивой жены Наггу: Светлану не ждал ни один из членов семьи. Зато она сразу заметила Сурова из советского посольства, попытавшегося отговорить ее от утомительной поездки в Калаканкар.

— Урну мы передадим семье сами, не волнуйтесь, Светлана. Прах будет в надежных руках. А вы вместо этого займетесь осмотром достопримечательностей. Посольский шофер сегодня же отвезет вас в Тадж-Махал! Это же одно из чудес света! Подумайте только, Тадж-Махал! Красота! Ну что вам делать в маленьком пыльном городке, вернее сказать, деревне, где даже нет телефона и водопровода?!

Светлана понимала, что советское посольство обязано постоянно присматривать за ней, и потому в разговоры не вступала, а лишь ответила коротко, что хочет, чтобы ее отвезли домой к Динешу: выяснить, почему он не ждал ее в аэропорту.

— Еще слишком рано, Светлана, всего семь, они пока не проснулись.

— В Индии семь утра — это не рано.

— Почему вы в этом уверены, вы же только вчера приехали…

— Вы забываете, что я была замужем за индийцем.

Суров покорно отвез ее по названному адресу и молча подождал, пока она выйдет из машины. Он уже сдался и только спрашивал себя, как будет объясняться с послом.

Динеш принял ее, одетый по-утреннему: в шелковом европейском халате и элегантных домашних туфлях.

— Позавтракаете со мной, Швета?

Вскоре он переоделся в светлый костюм — пиджак с воротником-стоечкой, как у Неру, легкий аромат французского одеколона. Им подали по два яйца всмятку, тосты с маслом и абрикосовым джемом и чай.

— Вы предпочитаете «English Breakfast» или «Earl Grey»? — спросил Динеш.

Он объяснил, что не смог поехать в аэропорт, потому что его неожиданно вызвали к Индире Ганди… пробовал дозвониться в советское посольство, но в такую рань там никто не взял трубку, а в резиденции, где живет Светлана, телефона нет.

— Не хотите пойти со мной к Индире Ганди, Швета? Я позвоню ей и скажу, что приду с вами, она будет рада познакомиться.

— Вы забываете, Динеш, что я приехала сюда с прахом мужа, — сказала Светлана и указала на большую дорожную сумку, где лежала урна. — Я не туристка, которая ездит любоваться Тадж-Махалом и наносит визиты ведущим политикам страны.

— Ну, разумеется, я это помню. Урну вы возьмете с собой. Индире Ганди мы все объясним, ей понравится такая преданность. Она ведь и сама вдова, поэтому носит иногда белое сари без всяких украшений. Белый в Индии — цвет траура, вы знаете об этом? После аудиенции я отвез бы вас в аэропорт, где нас будет ждать Наггу.

Светлана смотрела на молодого человека, которому было не больше сорока, как и ей: огромные черные глаза, как у Браджеша. Глубокие, но при этом веселые и лучистые глаза индусов. А что, если…

— Нет, я не пойду с вами. Но, Динеш, спросите Индиру Ганди… нельзя ли мне остаться в Индии навсегда?

«Что я такое говорю?! — тут же подумала она. — Почему пожелала того, к чему раньше не стремилась? Не хочу же я и впрямь поселиться в Индии, тем более без Браджеша. Или все-таки…»

— Задайте ей этот вопрос сами, прямо сегодня. Это мой вам дружеский совет.

— Нет, как-нибудь в другой раз. Сегодня мне надо ехать в Калаканкар.

Она опасалась, что если не уедет туда тотчас же, то советское посольство попробует помешать ее поездке. А Светлана хотела доставить урну к Гангу как можно быстрее, чтобы о Браджеше позаботились, чтобы его душа обрела, наконец, покой. «Вот почему я отказалась встретиться с Индирой Ганди», — объяснила она себе позже, на террасе над Гангом, свое нелегкое решение. Она смотрела на водную гладь, слушала шум реки, уносящей с собой звезды, и думала, что ей, возможно, никогда больше не представится шанс поговорить с Индирой… а ведь кроме нее никто не может позволить Светлане навсегда остаться в Индии. Все же нужно брать от жизни то, что она предлагает в настоящий момент, а не пытаться непременно придерживаться заранее выработанного плана.

5

Машина остановилась перед большим белым дворцом, точнее — перед огромной древней крепостью. Сколько народу! Браджеш, все эти толпы, все эти сотни индийцев пришли проститься с тобой, ты только посмотри, сколько людей тебя любило и уважало!

Мужчина небольшого роста, одетый в белое, поприветствовал ее, соединив руки: «Намасте». Это был брат Браджеша Суреш, гораздо более темнокожий, чем Браджеш. Рядом с ним стояла в белом сари его жена Пракашвати с улыбчивым, круглым как луна лицом и их полноватый сын-подросток Сириш в белой курте. «Намасте, намасте». Суреш взял у Светланы урну.

Несколько мужчин в белых полотняных куртах со стоячими воротниками взошли на лодки и плоты. Смеркалось, Ганг отливал серебром, на фоне его сияния чернели отражения лодок. Суреш держал урну. Светлана хотела присоединиться к ним, но ей не позволили: женщины всегда наблюдают за погребальным обрядом с берега. Когда черные контуры лодок оказались на середине величественной реки, мужчины высыпали прах в воду. Светлана прошептала: «Прощай, Браджеш, прощай, дорогой мой, никогда не знала я никого, столь же нежного и глубокого, как ты, никогда и ни с кем не была я так счастлива. До конца жизни не забыть мне последний наш с тобой вечер. Прощай, мой Браджеш!..»

Она плакала; ее била дрожь. Почувствовав на плече чью-то руку, Светлана разрыдалась еще горше — и ей стало легче. Когда она вытерла слезы, то увидела, что обнимает ее Пракашвати. Мужчины замерли на лодках посреди Ганга, склонив головы. Они стояли так очень долго, и толпы на песчаном берегу тоже не двигались с места.

— Сейчас в воду бросят цветы, — объяснила Пракашвати и прижала Светлану к себе. — Цветы поплывут по реке, далеко-далеко. Смотрите, Швета, детвора и молодежь бегут по берегу, провожая их. Так тут у нас принято.

В сумерках Светлана вместе с остальными пустила по воде маленький сосуд с зажженной свечкой. Ганг покрылся крохотными огоньками, которые медленно и торжественно поплыли к морю. Прощай, Браджеш!

Люди уходили с террас над рекой и с песчаных берегов и направлялись к дворцу раджи. Но Светлана никак не могла себя заставить покинуть Ганг, околдовавший ее, несший в своих водах цветы и огоньки, что символизировали светлую и радостную душу ее Браджеша. А еще ей не хотелось расставаться с ласковой медлительной Пракашвати, которая умела ее успокоить.

— Пойдемте к нам, Швета. Там собралось много местных. Все они уважали и любили Браджеша и пришли проститься с ним. Наггу и ее раджи они боятся, а в наш дом заходят свободно.

6

Светлана вспомнила, что Браджеш рассказывал ей о дворце, собственности раджи Динеша и рани Наггу, и о небольшой постройке рядом с ним, где жили Суреш и Пракашвати. Когда-то этот домик принадлежал Браджешу, но он подарил его брату, хотя у самого никакого жилья не оставалось. Домик окружали заросли манговых деревьев. Между ним и дворцом стоял старый индуистский храм, посвященный Кришне. В пантеоне Светлана узнала бога Ганеша со слоновьей головой и обезьяноподобного Ханумана.

Пракашвати зажгла ароматические палочки перед фотографией Браджеша, поставленной ею на низенький столик, и украсила ее живыми цветами. Потом усадила Светлану на кровать Браджеша:

— Это ваша комната. Можете жить у нас, сколько захотите. Мы рады, что вы здесь, с нами.

Светлана сидела на кровати и чувствовала рядом с собой присутствие Браджеша. Приходили соседи, садились, скрестив ноги, на ковер или прямо на пол. Пракашвати наливала им горячего чаю с молоком и пряностями, угощала сладкими молочными бурфи в съедобной золотой фольге, такой тоненькой, что она не имела вкуса. Каждый гость приходил с какой-нибудь своей историей, которую непременно хотел поведать вдове Браджеша. Они говорили на хинди, так что кому-нибудь из присутствующих всегда приходилось переводить для нее на английский. Истории были похожи одна на другую: Браджеш помогал односельчанам по вопросам сельского хозяйства, школьных дел и медицины, а еще давал добрые советы супругам, миря их. Человек не умирает, пока жива память о нем, говорила себе Светлана и в паузах между рассказами подносила к уху подаренные Браджешем часики: они тикали у нее на запястье.

Все спрашивали о последней болезни Браджеша:

— Сердце? Но как же так, ведь он уезжал в прекрасной форме, сильный, здоровый, разве что покашливал иногда! — воскликнула одна женщина, и все дружно с ней согласились.

После ужина, когда все разошлись по своим комнатам, Светлана сидела на террасе и смотрела на воды Ганга. Она потихоньку приходила в себя после утомительного путешествия (толпы в аэропорту, полет с пересадкой, потом три часа по пыльной немощеной дороге), после тяжелых дней в Дели и в конце концов после трех напряженных лет в Москве.

Светлана вспоминала разговор с Динешем перед похоронами на берегу Ганга.

— Не понимаю вас, Швета, — говорил Динеш, — неужели вы действительно хотите остаться в Индии? Но почему? Чем вам не угодила Москва?

— Вам, наверное, трудно представить себе то напряжение, в котором я жила все сорок лет. Я фактически вела двойную жизнь.

— Почему? Простите, но вы не преувеличиваете? Все мы проходим через множество напряженных моментов, можно даже сказать, что напряжение — это часть повседневной жизни. Но как дочь выдающегося главы государства…

Светлана, нервно замотав головой, перебила его:

— Одни хотели, чтобы я вела себя как дочь великого вождя, другие видели во мне ненавистную дочь массового убийцы. А я нормальная женщина, которая хочет жить, просто жить! Забыть о том, кем был мой отец!

— Индира Ганди — дочь великого государственного деятеля Джавахарлала Неру. И, как видите, она занялась политикой и стала главой государства. Вы тоже могли бы ступить на эту протоптанную дорожку.

— Я вовсе не хочу становиться политиком! — сказала Светлана, нервно прищурившись. И добавила, решив, что Динеш может расценить эти слова как признак присущей ей резкости: — Целых сорок лет мне приходилось притворяться и пересиливать себя. Я пряталась в свою частную жизнь, как солдат на войне — в бункер. Единственное, к чему я стремлюсь, это быть самой собой и жить обычной незаметной жизнью вдали от телекамер…

И в эту минуту Светлана уже точно знала, что не вернется в Дели через неделю, как того требует советское посольство. Виза у нее на месяц. Она будет жить здесь, впитывая тепло и солнце; она хочет хорошо узнать местную культуру и выучить язык местных людей. У реки, чувствовала Светлана, с ней не может случиться ничего плохого. Ганг вливал в нее силы.

7

Каждое утро она заново с радостью погружалась в индийскую жизнь. Каждое утро на рассвете она прогуливалась по огороду, зеленому оазису посреди иссохшей индийской земли, который с утра до вечера орошали водой из колодца. Потом отправлялась в сад, где собирала экзотические цветы, названий которых не знала, украшала ими фото Браджеша и заполняла вазы во всем доме. Потом завтракала на веранде, любуясь абрикосовым рассветным небом над Гангом. Завтрак был единственной трапезой, сервированной на английский манер: свежевыжатый апельсиновый сок, яйца, ветчина, гренки с маслом и джемом, чай или кофе. После завтрака Светлана сидела на террасе и разговаривала с Даду, племянницей Браджеша, или с Пракашвати, которая открывала ей совсем иное отношение к миру.

Иногда она делилась с Пракашвати своими мыслями: ей хотелось полной независимости, хотелось, чтобы русская женщина ни в коем случае не была в семье кем-то вроде прислуги.

И Пракашвати однажды сказала:

— Да, женщины на Западе хотят независимости. Но я никак не пойму для чего, Швета! Мне хорошо с мужем, и я с радостью признаюсь в том, что завишу от него и что эта зависимость нисколько меня не тяготит.

Говоря это, Пракашвати улыбалась, но улыбка в Индии — дело обычное. Светлана понимала, что женщина не кривит душой.

— Да как же можно предпочитать зависимость?

— Я люблю мужа и знаю, что его решение никогда не навредит мне.

— Я подумаю об этом, — пообещала Светлана, которая вдруг ощутила всю глубину пропасти, разделяющей две культуры.

Когда родственницы уходили по своим делам, Светлана отправлялась на прогулку — босиком или в сандалиях и в простом светлом сари, с которым уже научилась справляться, — по песчаному берегу Ганга. Сельчанки улыбались ей, кивали, покачивая огромными серьгами. Она здоровалась, сложив по-индийски руки и поражаясь тому, как идут им всем эти дешевые сари ярчайших расцветок. Иногда она пускалась с женщинами в разговоры, пытаясь объясняться на хинди и помогая себе жестами. Любимой темой для обсуждения были индийские певцы и певицы…

Время от времени Светлана ходила покупать овощи и долго выбирала самые лучшие соцветия цветной капусты, самые красные помидоры, самые желтые лимоны и самые фиолетовые баклажаны, из которых уже научилась готовить бабагануш, овощную закуску, очень напоминающую одно грузинское блюдо. Прилавки с сотнями разнообразных приправ фантастических цветов и оттенков завораживали ее, однако она боялась даже приближаться к ним: казалось, эти порошочки могли разлететься от ее дыхания.

Перед обедом она вместе с Пракашвати резала овощи и чистила лук и чеснок — в доме были и повариха, и служанки, но женщинам хотелось готовить еду своими руками и помогать другим. После обеда, состоявшего из острого овощного кари, всегда разного и всегда жгучего, риса и жареных лепешек пури, хлеба чапати и блинчиков роти, к Светлане приходил на два часа учитель хинди и санскрита из местной школы. Она училась писать и читать знаки письма деванагари и старалась усвоить простые разговорные фразы. Ее занятия наверняка понравились бы Браджешу. Молодой преподаватель обсуждал с ней и философию индуизма.

Она вспомнила фразу, которую прошептал перед смертью ее муж: «Вечный Дух обитает в граде с одиннадцатью вратами, в граде тела…».

— Что это значит? — спросила она у учителя.

Тот задумался.

— Вечный Дух обитает в граде с одиннадцатью вратами, в граде тела… — повторил он. А потом медленно проговорил: — Когда человек сумеет овладеть этим градом, он освободится от боли и печали, он освободится от зависимости и через это достигнет полной свободы.

— Это цитата?

— Это «Упанишады».

До самого вечера размышляла она о свободе и об освобождении. Она уже осознала, насколько важной оказалась для нее эта новая среда. Именно здесь начала она задавать себе вопросы, которые прежде не приходили ей в голову. Как жить дальше теперь, когда она узнала Браджеша и его свободную натуру, когда познакомилась с необычной жизнью индийской деревни? Да, здесь она ощущала себя полностью свободной. Но как долго продлится эта ее свобода? Что нужно сделать, чтобы и дальше жить свободной? И почему, почему несколько дней назад вырвалась у нее эта фраза: «Динеш, спросите Индиру Ганди… нельзя ли мне остаться в Индии навсегда?».

<…>

9

Светлана сидела с Даду после завтрака на террасе, с удовольствием глядя на острова на реке, следя за течением Ганга с его извивами и белыми песчаными берегами, тянущимися до горизонта. Внезапно женщины услышали во дворцовом дворе какой-то шум. Светлана едва поверила собственным глазам, увидев перед воротами дипломатическую машину.

Навстречу шел секретарь советского посольства Суров; в белых брюках и оранжевой рубашке, с небрежно падающими на лоб прядями светлых волос он напомнил ей курортника на морском побережье.

Суров тоже удивился:

— Вот это да! Светлана, как же вы изменились! Ни дать ни взять — русая индуска, если бы такие существовали в природе! Сари, звонкие браслеты, индийская косичка, красная точка на лбу, красная полоска на проборе… Не знай я, что вы здесь живете, ни за что бы вас не узнал!

Во дворе тут же появилась и Наггу со всеми своими шестью дочерьми. Она пригласила Сурова осмотреть дворец. Потом Наггу, явно обрадовавшаяся нежданному гостю, пригласила его пообедать. А перед обедом оставила их со Светланой наедине. Суров сразу перешел к делу.

— Мы поменяли вам билет. Вместо четвертого января вы сможете улететь из Индии одиннадцатого. Самолет летает раз в неделю. Как видите, мы исполняем каждое ваше желание. Вы рады?

— У меня виза до двадцатого января, и уезжать раньше я не собираюсь.

— Я сообщу об этом послу. Хотя, признаться, я вас не понимаю. Прах вы уже передали, деревенской жизнью насладились, отдохнули, выглядите прекрасно, так почему бы вам не поехать со мной в Дели?

— Это очень любезно с вашей стороны, но в Дели я пока перебираться не намерена. Мне и тут хорошо.

— Как хотите. Значит, обратно я поеду один.

— Я написала письмо своим детям. Отправьте его в Москву из Дели.

За обедом дочери Наггу то и дело переглядывались: что же будет дальше? Русское посольство явно прислало машину, чтобы увезти Светлану. Как интересно!

Суров с видимой неохотой брал с серебряного блюда овощи с кари. Наконец он распрощался, сел в машину и уехал.

Все тут же собрались вокруг Светланы:

— Швета, Швета, мы уж думали, он вас заберет!

Визит Сурова Светлана расценила как вторжение в свою частную жизнь, на свою заветную территорию. И в результате этого вторжения она перестала наслаждаться гармонией здешней жизни и природы. Ее мысли занимала теперь Москва; Светлану охватила паника. Она отменила послеобеденный урок хинди и осталась в своей комнате, где дрожала от страха. Ей не хотелось думать о Москве, о гнетущих аудиенциях в Кремле. Дети — вот единственное, что влекло ее туда. Да, она страшно скучала по детям. Но мысль о возвращении в Москву вызывала у нее чувство непреодолимого отвращения.

10

После двух недель, проведенных в Калаканкаре, Светлану стала мучить тревога: что с ее рукописью, которую она еще в Москве препоручила заботам посла Кауля? Теперь он жил в Дели, занимал высокий пост в Министерстве иностранных дел. Она решила написать ему:

Дорогой Кауль, у Вас ли по-прежнему моя рукопись? Не передали ли Вы ее в советское посольство? Извините, я, разумеется, шучу, но судьба мемуаров действительно очень меня волнует. Пожалуйста, если рукопись все еще у Вас, пришлите ее поскорее мне сюда, в Калаканкар, можно почтой, но лучше с оказией.

Кауль тут же ответил телеграммой:

Ну, знаете! Все это время я берегу Вашу рукопись как зеницу ока! Если Вы и дальше будете так обо мне думать, то мы больше не друзья! Посылаю ее Вам через Динеша одновременно с этой телеграммой.

Когда Динеш привез ей рукопись, Светлана перечитала ее и пришла к выводу, что, хотя кому-то она и может показаться местами неумелой и малохудожественной, но все же текст вышел живой и убедительный. Она не станет менять в нем ни единой буквы.

11

Наконец наступила долгожданная дата — 16 января.

В этот день Калаканкар должна была посетить премьер-министр Индии Индира Ганди: она ездила по стране, ведя свою избирательную кампанию. Первым из Дели явился Динеш Сингх в сопровождении целой процессии секретарей и охранников. Светлана его еле узнала: вместо моложавого, одетого по-западному человека она увидела индийца в традиционном, очень элегантном наряде: белые хлопчатобумажные штаны (чуридар), синий пиджак (ашкан) со стоячим воротником… Исчезла и западная манера поведения: здесь к Динешу обращались «махараджа» и оказывали ему всяческие почести. Скрестив ноги, он уселся по-индийски на тахту под портретом, где его отец был изображен со всеми регалиями махараджи. Динеша постоянно окружали люди; когда же он на минуту остался один, то с озабоченным видом сказал Светлане, что ей надо поскорее уехать в Дели: «Лучше — прямо сейчас, советское посольство очень за вас беспокоится».

Светлане стало ясно, что Динеш, сговорившись с советскими дипломатами, старается помешать ее встрече с Индирой Ганди и отправляет ее в Дели, чтобы она не побывала на торжественном приеме в честь премьера.

— Не поеду. Я хочу быть на ужине с Индирой. Виза у меня действует еще несколько недель, посольство ее продлило, и я не собираюсь уезжать, пока виза не закончится.

Динеш вздохнул и махнул рукой, понимая, что спорить со Светланой бесполезно.

12

На площадь в облаке пыли въехал черный лимузин. Из него выпорхнула подвижная женщина в темном клетчатом сари; приветственно кивая налево и направо, она, со сложенными руками, повторяя «намасте, намасте», сразу поспешила к кучке местной знати во главе с Динешем. Замысловатые складки сари не скрывали ее упругую походку и мягкость жестов. Она двигается, как лиса или как змея, подумала Светлана. Но вот Индира остановилась возле нее. Она была на девять лет старше; седая прядь на правом виске, уложенная веерообразно, подобно серебряному украшению, словно бы бросала лучи на черные волосы и смуглое лицо. Премьер-министр окинула взглядом ее белое сари индийской вдовы.

Потом в гостиной начался торжественный прием. Индира спросила Светлану, как ей нравится в Калаканкаре. Светлана посмотрела ей прямо в глаза и сказала решительно:

— Я хотела бы остаться здесь надолго, но мне не позволяют.

Такой ответ, особенно из уст дочери политика, показался Индире несколько наивным.

— И почему же вам не позволяют остаться здесь?

Вопрос Индиры озадачил Светлану. Вдобавок она поняла, что Динеш не говорил Индире о желании дочери Сталина поселиться в Индии. Тут вмешалась Пракашвати, которая что-то тихо сказала Индире. Светланиного знания хинди хватило, чтобы понять, что Пракашвати объясняет Индире ее ситуацию и робко просит о помощи. Индира вполголоса беседовала с обеими женщинами, а рядом в нетерпении ожидали своей очереди раджи и другие представители высших каст, съехавшиеся в Калаканкар из разных частей страны, чтобы поговорить с премьером.

Наггу пригласила всех на ужин, и Светланина аудиенция окончилась. Наггу увела Индиру с избранными гостями — раджами, рани и их высокопоставленными друзьями — в маленький салон, а прочие гости остались ужинать в большой столовой, украшенной фресками со сценами из жизни Кришны.

Светлана сидела за общим столом рядом с Даду, которую тоже не позвали в салон, хотя та и была членом семьи. Светлана улыбнулась, подумав о том, что Динешу все-таки не удалось помешать ее встрече с Индирой.

Утром Пракашвати привела Светлану на завтрак с премьером. На террасе дворца, залитой золотыми лучами утреннего солнца, в беседке между колоннами белого мрамора Динеш и Индира сидели за резным деревянным столом и пили свежевыжатый апельсиновый сок. Впервые за время, проведенное Светланой в Индии, Динеш взглянул на нее с нескрываемой враждебностью.

Индира, сделав последний глоток, собралась уходить: ее ждал следующий этап избирательной кампании. Все принялись прощаться, сложив ладони и повторяя вежливое «намасте», а Индира вдруг импульсивно обернулась, протянула Светлане обе руки и с чувством сказала на своем британском английском с легким индийским акцентом:

— Желаю вам счастья, большого счастья, моя дорогая!

Растроганная Светлана ответила не менее эмоционально:

— А я желаю его вам!

Индира попрощалась с ней долгой улыбкой и исчезла…

 

III. Дели (1967)

1

Два месяца и десять дней провела Светлана в Калаканкаре. Когда наступил час прощания, перед домом собралась добрая половина деревни. Светлана готова была поблагодарить не только Пракашвати, Суреша, Даду, но и каждого крестьянина, пришедшего проводить ее. Она хотела бы обнять всех по очереди, прижать к себе, поцеловать, показать, как близки, как дороги они ее сердцу: настоящая семья, о которой она мечтала всю свою жизнь. Но ни к кому из них нельзя было приблизиться, распахнув объятия; все стояли со сложенными руками: «Намасте, Швета»! И от нее ждали, что, подойдя к каждому, она сожмет ладони и вложит все свои чувства в одно слово — «намасте».

«Намасте, Пракашвати, Суреш, Даду, вы и есть моя семья, вы те, кто мне дорог! Намасте, река Ганг! Намасте, в твоих водах покоится теперь прах моего Браджеша!»

2

Весь полет из Лакхнау до Дели с промежуточной посадкой в Канпуре Светлана держала на коленях чемоданчик, где лежала ее рукопись «Двадцать писем к другу», как держала по дороге сюда урну с прахом мужа, и улыбалась, вспоминая, сколько раз в Калаканкаре неожиданно появлялся Суров и сколько раз приходилось ей торговаться и с ним, и с советским посольством за каждую неделю в Индии. И она все-таки выторговала для себя время. Она возвращалась окрепшей, но возвращению не радовалась. Остаться здесь было невозможно, это подтвердила и сама Индира Ганди, сердечно пожелавшая ей счастья, но так для нее ничего и не сделавшая.

В Москву, где она не сможет жить как свободный человек, Светлана возвращалась лишь ради детей.

3

В аэропорту ее встретил Динеш, хотя Светлана не ожидала его там увидеть. Странно, но переполнявшая мужчину радость передалась и ей. В знак приветствия, по индийскому обычаю, он повесил ей на шею благоухающее ожерелье из свежих цветов жасмина и апельсина. Динеш говорил без умолку, был в чудесном настроении и смеялся над любой глупостью. Ей даже показалось, что смеялся он чересчур много. Потом Светлана поняла, что его смех скрывает нервозность и страх. Молодой политик не мог дождаться момента, когда Светлана наконец покинет Индию, опасаясь, что она сделает что-нибудь такое, что не понравится русским, и тогда советское посольство перечеркнет его планы и он лишится желанного поста министра иностранных дел Индии.

— Теперь-то вы обязательно поселитесь у нас, правда, Швета? — с нажимом произнес Динеш, в ожидании ее утвердительного ответа глядя на нее во все глаза.

Светлана, отметив его тон, подумала, что у себя в доме он надеется держать ее под контролем, другого объяснения его предложению нет.

— Извините, Динеш, но я остановлюсь в резиденции советского посла, — сказала она печально. — Меня там ждут.

Светлана подняла на него глаза и заметила, что ему полегчало. Потому, наверное, что теперь он за нее не отвечает.

Она села рядом с Динешем на заднее сидение белого «мерседеса», и вскоре машина уже пробиралась сквозь центр Дели.

— Швета, да будьте же благоразумной, — бубнил Динеш, пока его водитель аккуратно объезжал старого носильщика с огромным мешком на голове и толстую селянку в белом сари, которая вела козу. — Я вот-вот устрою вам с детьми визы, вы приедете сюда всей семьей и будете моими гостями, — уговаривал он, иногда отпуская какую-нибудь простенькую шутку, чтобы ее рассмешить.

Азиаты, сказала себе Светлана, любят ребячиться, и от этого они еще симпатичнее. В болтовню о визах она не поверила. (Разве советские органы выпустят нас всех вместе, если не выпустили меня вдвоем с Браджешем? Это совершенно немыслимо.) Динешу она сказала с вежливой улыбкой:

— Вы так добры, я вам от души благодарна.

Она попросила отвезти ее пока в дом Кауля: так она условилась с бывшим послом.

Динеш кивнул и дал указание водителю.

4

Кауль предложил ей сесть в кресло и выпить стакан свежего лимонада с веточкой мяты. Сам он закурил трубку и принялся расспрашивать о Калаканкаре, но Светланин подробный рассказ слушал вполуха, явно нервничая, а потом сказал:

— На следующий год непременно приезжайте сюда вместе с детьми, мы оформим вам визу!

Светлане показалось, что она слышит эхо слов Динеша. Ее это несколько рассердило, но она попыталась справиться со своим голосом:

— Разве советские органы дадут мне визу? Вы же долго жили в Москве и отлично знаете, что всю семью за границу ни за что и никогда не выпустят. Меня не выпустили даже с моим мужем!

— Мы сделаем все, что в наших силах! Вот увидите, у нас все получится! Мы вам поможем!

— Вы-то мне, может, и поможете, но вот они — точно нет! Кауль дымил трубкой, продолжая тянуть свою арию, и Светлана решила, что спорить с ним больше не будет. Вдруг он спросил:

— А где ваша рукопись, она у вас с собой?

Светлана постаралась скрыть испуг, вызванный этим неожиданным вопросом. Что ответить? Каулю она больше не доверяла: все индийские политики и дипломаты были связаны с советским посольством, и он, конечно, не исключение. А потом Светлана услышала собственный голос:

— Что вы, рукопись уже не у меня, я отправила ее в Париж. Теперь черед пугаться пришел Каулю; он даже с любимой трубкой на время расстался, положив ее в большую стеклянную пепельницу и подтвердив тем самым Светланины подозрения. Она незаметно улыбнулась: итак, Кауль настолько потрясен, что его вечная трубка погасла! Она понимала, что ее ответ подсказан чувством самосохранения. Скажи она, что рукопись здесь, в чемоданчике под ногами, Кауль, пожалуй, сообщил бы об этом в советское посольство, и мемуары у нее попросту бы конфисковали…

Зазвонил телефон.

— Да-да, — кивнул Кауль с облегчением, — она здесь, да, конечно.

Вскоре дверь открылась и вошел Суров.

Кауль протянул Светлане руку:

— Итак, до встречи вечером. Прити заедет за вами, и мы все вместе поужинаем.

На прощанье он отечески потрепал ее по плечу.

5

Светлана села в черный автомобиль рядом с Суровым, и ее сразу захлестнуло чувство непреодолимой усталости и скуки. Она не хотела разговаривать и отвечала односложно: все внутри советской «волги» казалось неприятно знакомым и вульгарным. Они подъехали к советской резиденции — и опять стандартная мебель, не похожая ни на один стиль в мире, от которой она отвыкла в Калаканкаре, толстая неуклюжая вахтерша в обтягивающем платье. Повсюду на стенах — плакаты с женщиной-работницей, посвященные Международному женскому дню. Советские дипломаты жили своей собственной жизнью, где бы они ни находились, но душа Светланы противилась возвращению в эту жизнь: собрания, где ничего не решалось, вечера отдыха с культурной программой, где все только напивались… Светлана шла через двор к зданию, где должна была поселиться, и видела сидевших на лавочках в тренировочных штанах женщин, у некоторых на голове были бигуди — знак подготовки к вечернему торжеству.

Суров передал ей приглашение на обед у посла. Было уже больше двух часов, времени на переодевание не оставалось. Она только вымыла руки и пошла в том, в чем приехала — жемчужно-сером сари с зеленой вышивкой.

Когда Светлана вошла в холл посольства, все ее уже ждали. Она не могла не заметить, что русские, оглядывавшие ее с ног до головы, едва скрывали удивление и презрение.

— Так вы, значит, индианкой заделались, Светлана Иосифовна, — процедил сквозь зубы посол Бенедиктов, когда она протянула ему руку.

Светлана увидела, что и жена его смотрит на нее с высокомерием; формальной улыбке оказалось не под силу осветить маленькие глазки, заплывшие салом.

Бенедиктов пригласил к столу, ломившемуся от калорийных закусок и бутылок коньяка, виски и водки. Светлане не хотелось русской еды. За десять недель, проведенных в Индии, она привыкла к вегетарианской пище. Жена Сурова, очень красивая брюнетка, разглядывала ее любопытными холодными глазами, но, когда Светлана посмотрела на нее, быстро отвела взгляд.

— Попробуйте мясные рулетики, давайте-ка я их вам сам положу! Та-а-ак, вот вам два! И в придачу еще один! Надо же вам немножко поправиться! — выкрикивал разгоряченный алкоголем Суров.

— Спасибо, хватит. Нет-нет, больше не надо, спасибо, — повторяла Светлана. Не желая обидеть Сурова, который был ей симпатичен, она отчаянно сражалась с кусками на своей тарелке, проглотить которые была не в силах. Про себя же твердила: «Прочь отсюда! Да поскорее! Когда же наконец я смогу уйти от этих людей так, чтобы не показаться невежей?!»

— Приходите сюда вечером, Светлана! Мы отмечаем Международный женский день. Вот сегодня и начнем. Послушаем доклад, посмотрим культурную программу.

— Ее организует товарищ Сурова, — сказал посол.

Брюнетка немедленно оживилась:

— Да-да, организация культурных программ — это мое!

— За то время, что вы здесь, вам удалось узнать много индийских мест и обычаев? — спросила ее Светлана.

— Индию мы и знаем, и не знаем, — недовольным тоном произнес посол. И тут же улыбнулся: — Ну а где же десерт? Обожаю сладкое… A-а, понятно! Женщины еще с мясом не управились. Что ж, значит, подождем…

— Я вечно в разъездах, нравится мне это или нет, — перебил его Суров, — но я не жалуюсь, такая уж у второго секретаря посольства работа.

— Да, Индию мы и знаем, и не знаем, — громко повторил Бенедиктов, давая понять, что прерывать его непозволительно. Все притихли. — Мы тут все дыры облазили, во все углы заглянули: переговоры разные, торжественные открытия и всякое такое.

Он умолк, чтобы отпить коньяку. Паузой немедленно воспользовалась его жена:

— Не знаю, как остальные, а я себя в Дели чувствую, точно в ссылке. Ладно, еще годик потерпеть — и тут для нас все закончится. Затоваримся хорошенько — и больше сюда ни ногой.

За десертом, ореховым тортом со взбитыми сливками, Бенедиктов рассказывал, как он попал в Индию:

— Хрущев вытащил меня из министерства сельского хозяйства, чтобы я продвигал здесь советские трактора и комбайны. Но, главное, это, конечно, наши пятилетки!

Светлана вспомнила, как Динеш с Сурешем однажды спорили о том, может ли советское планирование работать в Индии. «Не может, — вмешалась она тогда, — оно и у нас не работает». А Пракашвати добавила: «Единственное, что работает в сельском хозяйстве Индии, так это дождь».

Бенедиктов тем временем подытожил:

— Тяжело мне в Индии, жарко.

Посол сел на диванчик напротив Светланы.

— Ну как, довольны экскурсией по Индии, Светлана Иосифовна?

— Да, но…

— Конечно, довольны, — перебил он, — ведь мы пошли вам навстречу и продлили срок пребывания, так что вы должны быть нам благодарны.

— Я только хочу…

— Вы просто обязаны быть счастливой.

— Да, но я бы хотела…

— Иначе это будет выглядеть как неблагодарность!

Светлана тщетно пыталась попросить у него свой заграничный паспорт, отобранный у нее прямо в день прилета в Дели в соответствии с советскими правилами. По советским законам советский гражданин вправе иметь при себе загранпаспорт только в аэропорту или на вокзале.

— Разумеется, я довольна. Я только хочу сказать, что…

— Вот и хорошо. Сами видите, мы неоднократно шли вам навстречу.

— Да, но мне бы…

— Вы придете сегодня на вечер, который я организую? — спросила брюнетка.

Вопрос прозвучал с утвердительной интонацией. Светлане опять показалось, что все присутствующие видят ее насквозь.

— Я бы с удовольствием, с огромным удовольствием, но я договорилась с господином послом Каулем, что поужинаю с его семьей.

Бенедиктов поморщился:

— Вечно этот Кауль, этот английский шпион!

Светлана вспомнила, что несколько раз читала в англоязычной индийской печати, будто Кауль, напротив, всегда выступает заодно с советским посольством.

— Я еще по Москве знакома с его дочерью, она пригласила меня и вечером за мной заедет, — вяло защищалась Светлана, стыдясь самой себя. Она была словно школьница, к которой придирается учитель, а весь класс ему поддакивает; она хочет им противостоять, но силы слишком неравны.

Супруга посла подняла рюмку с коньяком и произнесла тост:

— За Международный женский день, который мы начинаем отмечать уже сегодня, шестого марта!

У дверей Бенедиктов попрощался со Светланой:

— Завтра мы отправим вашим детям телеграмму, сообщим время прилета.

Ей этого не хотелось, да и прозвучали слова посла как угроза. Однако, набравшись решимости, Светлана произнесла просительно:

— А как же мой паспорт?

Но Бенедиктов, кажется, уже ее не слушал. Он с облегчением закрывал за нею дверь.

6

Постояв немного посреди своей комнаты, Светлана села на стул, ощутив вдруг, как она устала.

Потом она легла на кровать, прямо на покрывало. И что теперь? Послезавтра ей лететь в Москву. Значит, надо сейчас отдохнуть и дождаться Прити, которая отвезет ее на ужин к Каулям. Или все-таки стоит пойти на русскую вечеринку?

Светлана проверила чемоданчик, где хранилась рукопись ее книги. Положила сверху только самую необходимую одежду: из европейских вещей выбрала лишь лучшие, индийскую одежду оставила висеть в шкафу; опустила крышку, защелкнула замок и сунула ключ в сумочку. Чемоданчик она поставила ближе к двери; открыла второй чемодан, побольше, где лежали одежда и подарки детям: разноцветные звонкие браслеты для Кати, вышитые золотом туфельки для снохи Елены, кальян для Иосифа… индийцы называют его хукка. Светлана немного постояла над открытым чемоданом, разглядывая яркие подарки. И внезапно осознала, что в Москву ей дороги нет. Она погладила каждый подарок, закрыла чемодан и встала. Взяла маленький чемоданчик, ждавший у двери, перекинула через руку московское пальто. Спустилась было вниз, чтобы попросить дежурного на вахте вызвать такси, но побоялась, что ее спросят, куда она собралась с чемоданчиком. Опять вернулась в комнату, оставила там чемоданчик и пальто.

— Такси можно вызвать вон из той будки, — показал ей вахтер в тюрбане, — оно приедет через пять минут. Только лучше дождитесь его на улице, чтобы не пропустить!

Это ей подходило. Светлана набрала номер такси. Некоторое время ушло на то, чтобы дозвониться, потом несколько раз пришлось объяснять, что машина должна подъехать к резиденции посла, а не к зданию самого посольства.

Светлана стояла на улице. Она вдруг поняла, что не принимала этого решения, оно пришло к ней само, — она лишь послушно следовала указаниям крылатого ангела, который, погрозив ей пальцем, велел не возвращаться в Москву.

А потом появилась машина; за рулем — водитель в оранжевом тюрбане, рядом с ним — человек в тюрбане розового цвета: делийское такси.

— Секундочку, я только сбегаю за вещами и сразу вернусь! — крикнула Светлана, нервным жестом указывая на здание.

— Не волнуйтесь, госпожа, — сказал водитель, а второй обнажил красные от жевания бетеля зубы, изображая улыбку.

Вскоре Светлана уже возвращалась, держа в одной руке чемоданчик и дамскую сумку, а во второй, через которую было перекинуто пальто, — свой заграничный паспорт, тот самый, который никак не хотел отдавать ей товарищ Бенедиктов. Видно, он так обрадовался, что Светлана наконец возвращается в Москву, что сделался уступчивее: паспорт с вложенной туда визитной карточкой посла она нашла на кровати в своей комнате.

Такси ждало ее с включенным двигателем. Светлана несколько опасливо забралась внутрь и положила чемоданчик на колени:

— В американское посольство. Знаете, где это?

7

Она поднималась по ярко освещенной лестнице и чувствовала себя как на сцене: никуда не укрыться от глаз зрителей. Ноги у нее подкашивались, так что она еле добралась до дверей.

В холле ее встретил молодой голубоглазый моряк.

— Закрыто, мадам, приходите завтра!

Светлана помахала красным советским паспортом, который все еще держала в правой руке. Тогда моряк присвистнул:

— Вот оно что! Ну, это совсем другое дело!

Моряк перестал разглядывать ее во все глаза и начал действовать. Представился ей: «Роджер Керк, очень приятно», завел в маленькую комнату, усадил за невысокий деревянный столик:

— Сейчас вернусь!

Очень скоро Роджер Керк появился с бумагой и ручкой и попросил Светлану написать автобиографию. Светлана пожаловалась на чудовищную мигрень, и моряк принес ей чашку чаю и аспирин:

— Напишите свою биографию, коротко и четко. После этого будет принято решение, впускать вас в Соединенные Штаты или нет. Я оставлю вас одну, чтобы вам легче было сосредоточиться. Свой багаж доверьте мне, я о нем позабочусь, пока вы пишете. Вы, конечно, понимаете, что то, что вы напишете, может коренным образом изменить вашу судьбу?

И он ушел.

Светлана принялась писать:

Я родилась в Москве 28 февраля 1926 года. Мой отец — Иосиф Сталин, моя мать — Надежда Аллилуева. Моя мать умерла в ноябре 1932 года, и до шестнадцати лет я не знала, что она покончила с собой…

Светлана писала свою биографию, отхлебывая чай, и все больше успокаивалась:

Мой брат Яков был взят в плен немцами в августе 1941 года в Белоруссии. Когда мой отец был в Берлине в 1945 году, участвуя в Потсдамской конференции, ему сказали, что, перед тем как американцы освободили лагерь, Яков был расстрелян немцами. Однако, вопреки всякой логике, жена Якова, его дочь и я верим, что Яков выжил и живет где-то, как это случилось со многими русскими военнопленными. Второй брат, Василий, был летчиком и после Второй мировой войны стал генералом и командующим московской авиацией. Но после смерти отца он был арестован, так как не переставал утверждать, что отца убили соперники. Новым вождям нужно было от Василия избавиться, и они его изолировали. Он оставался в тюрьме до 1961 года, когда был освобожден Хрущевым, и вскоре после этого умер — от алкоголизма и из-за подорванного за восемь лет заключения здоровья.

Светлана писала на одном дыхании, потому что знала все факты, а систематизировать их для нее труда не составляло. По ее жилам растекалось такое невероятное спокойствие, какое ей доводилось испытывать, лишь глядя на Ганг. Она писала, едва различая сквозь слезы лист бумаги перед собой. Будь что будет, решение уже принято.

Начинается новая жизнь. Она сможет говорить, что думает, говорить правду и жить жизнью нормального человека, а не дочери диктатора.

Описала она и свою с Браджешем историю. И продолжила:

Сначала я думала о том, чтобы остаться в Индии, потому что Индия была моей давней любовью: прежде всего, благодаря учению Махатмы Ганди о жизни в правде и ненасилии, о пассивном сопротивлении; именно это было и остается моей философией, а вовсе не коммунизм. Коммунизм — это насилие. Но остаться в Индии оказалось невозможно: ни индийские, ни советские органы мне этого не разрешили.

Светлана дописала; казалось, она рассказала все, что было для нее важным. Вышло пять густо исписанных страниц. Она с облегчением вздохнула и позвала моряка; тот отнес листки своим начальникам, чтобы они решили, как быть со Светланой дальше.

Она еще не осознавала, до чего хрупка ее ситуация: мало кто из дипломатов или политиков готов был бы взять на себя ответственность за ухудшение и без того сложных и напряженных отношений между США и СССР из-за одной-единственной человеческой жизни. К тому же Светлана не была рядовой советской гражданкой.

Голубоглазый моряк вернулся в комнатку и, пока начальство совещалось, завел со Светланой беседу. Его интересовало, что она думает об Индии. Светлана призналась, что хочет когда-нибудь вернуться в эту страну и построить больницу в городке Калаканкар на берегу Ганга.

— На какие же деньги? — спросил моряк с улыбкой.

— Я написала книгу.

— А, книгу! — он снова присвистнул, как тогда, когда увидел ее советский паспорт.

— Надеюсь, в Америке мне удастся ее издать. Думаете, получится?

— Издать книгу? Ну, конечно! Даже не сомневайтесь!

— А на вырученные за нее деньги я смогу построить и содержать больницу.

Беззаботные улыбки Керка действовали на Светлану как бальзам. Она и понятия не имела о том, что за черные тучи сгущаются над ее головой. Зато Роджер Керк, только что слышавший, что говорят о сложившейся ситуации его начальники, отлично все понимал и, жалея Светлану, старался скрасить ее пребывание в посольстве.

— Когда у вас в Америке выйдет книга, вы пришлете мне экземпляр с автографом? Не забудьте, меня зовут Роджер Керк.

8

Боб Рейл, второй секретарь посольства, проводил Светлану в аэропорт. Чтобы не расстраивать ее, он не стал объяснять, какую бомбу замедленного действия подложила она дипломатам, решив эмигрировать не только на территорию американского посольства в Индии, но и в сами Соединенные Штаты. Десятки высших мидовских чиновников в Вашингтоне в это самое время ломали голову над тем, стоит ли давать политическое убежище дочери Сталина. Боб Рейл только коротко рассказал ей, что именно было решено на этот момент: пока Светланин вопрос рассматривается, ее надо вывезти из Индии.

— Вы понимаете, Светлана, что сжигаете за собой мосты? Подумайте, готовы ли вы на такой шаг?

— Я обо всем подумала.

— Мы вам ничего не обещаем. Надо основательно изучить вашу проблему.

— Я понимаю и готова рискнуть.

Боб Рейл взглянул на нее с симпатией.

В аэропорту таможенница, индуска в сари, взяла их паспорта, заглянула в них — и спустя пять минут Светлана получила индийскую выездную визу. Никто ни о чем не спрашивал, и она спокойно прошла в зал ожидания. «Теперь все легально, — подумала она с радостью. — Какое счастье, что посол Бенедиктов вернул мне паспорт! Без него было бы куда сложнее». Боб Рейл усадил ее в кресло в отдельной комнате, принес бутерброд с сыром и большой бокал красного вина.

— Подкрепитесь. Вам станет лучше!

Светлана чувствовала, как сладкое вино проникает в ее тело, наполняя силой каждую его клеточку. Рейл наблюдал за ней:

— Вы оживаете прямо на глазах! — И он принес еще сладкий индийский кофе с молоком и вафли.

Потом объявили их рейс, и она вместе с Рейлом пошла к самолету. Индианка в сари сложила ладони, прощаясь: «Намасте!»

И Светлана сложила перед нею ладони так, словно эта женщина была воплощением всей Индии: «Намасте!»

Потом она поднялась в самолет и села у окошка рядом с Рейлом.

 

IV. Рим, Фрибург, Цюрих (1967)

1

9 марта 1967

Дорогая Катя, дорогой Иосиф, дорогая Елена!

Пока что я счастливо добралась до Рима. В аэропорту меня приветствовал маленький лысый и улыбчивый чиновник индийского посольства; он настойчиво просил меня вернуться в Индию — мол, там министр иностранных дел прямо сегодня выдаст мне визу. Я догадалась, что за этим стоит советский посол Бенедиктов, заметивший, что я вырвалась из его когтей. Ведь когда я утром долетела до Рима, в Индии была уже вторая половина дня. Этот чиновник, показавшийся мне симпатичным, предложил, чтобы я передала ему письмо для вас, дети, а он из Рима отправит его в индийское посольство в Москве, чтобы миновать цензуру. Письмо у меня было готово, там я объясняю вам, почему мне пришлось пойти на этот шаг. Оно, наверное, уже у вас, или вы вот-вот его получите. Правда, Боб Рейл, второй секретарь американского посольства, усмехнулся, когда индиец унес письмо, и заявил, что очень удивится, если оно, дети, до вас доберется. Мол, надо было дать письмо ему, Бобу Рейлу, но я совершенно не хотела добавлять ему хлопот. Может, он и прав, и этот индиец продался русским, но я торопилась поскорее рассказать вам, почему я не вернусь в Москву и почему мы еще очень долго не увидимся. Хотя мыслями я все время с вами, даже не сомневайтесь! Боб Рейл был уверен, что в американском посольстве в Риме мне дадут въездную визу в США и что он купит мне билет и посадит в самолет, чтобы через восемь часов я приземлилась в Нью-Йорке. Но все обернулось иначе. В Риме нас ждал неприятный сюрприз. Американское посольство получило приказ из Вашингтона с визой не торопиться, а сначала внимательно изучить причины эмиграции Светланы Аллилуевой и ее планы на будущее. А пока, мол, пусть она остается на нейтральной территории. Разведка якобы следит за каждым моим шагом, и Запад боится, что русские меня похитят; поэтому рядом со мной постоянно должен быть представитель той страны, где я в настоящий момент нахожусь. Но наиболее компромиссный вариант — это если бы мадам Аллилуева все спокойно обдумала и вернулась в Москву.

Такое вот нас в Риме ждало разочарование. Однако правда и то, что в американском посольстве в Дели никто мне ничего определенного не обещал: только помочь уехать из страны и начать рассматривать мое дело.

В Риме я тайно. Мне ни под каким видом нельзя выходить на улицу. Меня поселили в маленькой однокомнатной квартире с крохотной кухней и ванной. Еду мне каждый день кто-нибудь приносит. Так что Рим я видела только по дороге из аэропорта. Боб приходит сюда каждое утро и весь день занят тем, что распутывает по телефону мое дело. Еще он часто ходит в американское посольство. За эти несколько дней в Риме мы с Бобом Рейлом успели подружиться, и он доверительно сообщил, что советское правительство не поленилось срочно разослать инструкции в свои посольства по всему миру, чтобы те проинформировали СМИ, будто Светлана Аллилуева полусумасшедшая, она не знает, что делает, не знает, что говорит, поэтому верить ей нельзя, а добрая половина того, что она скажет — ложь. Это известие прокатилось по всему западному миру. Боб расставил правильные акценты, объяснив все как есть: Аллилуева — нормальный человек, она терпеливо ждет, что с нею станется, понапрасну не плачет и не жалуется, а, напротив, соблюдает правила, переносит все с юмором, пребывает в хорошем настроении и целыми днями тихонько читает.

Да, он прав, дни я провожу за чтением. Боб приносит газеты и журналы, а еще он подарил мне «Доктора Живаго», прочитать которого прежде я не могла. «И вот еще что, — рассказывал Боб, когда мы вместе ужинали на кухне и я училась наматывать спагетти на вилку, представляя, будто мы сидим в уютном ресторанчике где-нибудь в Трастевере, — Джордж Кеннан, бывший посол США в СССР, проживший в Москве девять лет, удивился, когда ему позвонили из Вашингтона и попросили сказать что-нибудь о Светлане Аллилуевой, политбеженке, просящей убежища в Соединенных Штатах; он ответил, что не знает такого человека».

Это правда, советское правительство держало меня в полной изоляции, так что я не имела возможности общаться с дипломатами и никто меня не знал.

В конце концов, мне предложила трехмесячную визу Швейцария. Я должна была добраться до римского аэропорта, точнее сказать, до малолюдного кругового объезда неподалеку от него. Автомобили долго кружили вокруг альпийской горки с пальмами, пока мы не опознали друг друга и я не пересела в машину швейцарцев. Их представитель был очень любезен, а его секретарша держала в руке печать, чтобы проштамповать мой паспорт. Мы все трое от души смеялись над этой детективной историей. Потом машина должна была подвезти меня прямо к трапу самолета. Но как только она туда подъехала, поступило распоряжение вернуть меня к зданию аэропорта. Водитель высадил меня у какого-то темного строения. Нигде не было ни души, никто не пришел мне на помощь, а уже смеркалось. Я, не зная, что делать, уселась на ступеньки и принялась ждать. Спустя примерно три четверти часа Боб Рейл отыскал меня там и сказал, что самолет в Женеву был битком набит журналистами и телекорреспондентами, которые как-то пронюхали, когда и куда летит Аллилуева. Боб отвел меня на квартиру одного итальянского полицейского, который предложил нам переждать у него до завтра. Мы попросили по глотку виски, и Боб начал названивать по телефону. Оказалось, мы летим первым утренним чартером. Так что мы сели на стулья и продремали до рассвета.

А потом мы поднялись в воздух и полетели к заснеженным розовым, залитым солнцем Альпам.

Целую вас всех троих, ваша мама.

2

12 марта

Дорогие дети!

Не успела я в Женеве выйти из самолета, как на меня накинулись журналисты с криком: «Вы будете просить убежище в Швейцарии?», «Вы вернетесь в СССР?», «Каковы причины вашей эмиграции?» Я сбежала, заперлась в туалете и какое-то время не показывалась. Потом я попрощалась с Бобом Рейлом, который летел в Вашингтон, чтобы отчитаться там перед правительством, а оттуда — обратно в Дели. Мне было жалко, что он больше не будет моим спутником. Боб с его чувством юмора спасал меня от тоски, так что я решила последовать в будущем его примеру и во всем подмечать прежде всего комическую сторону.

В аэропорту меня ждал Антонино Яннер из швейцарского МИДа. Дети, он говорит на шести языках! Пока мы ехали в его машине, он объяснял, что Швейцария дает мне трехмесячную визу, а с ней и возможность отдохнуть, посмотреть страну; ко мне будет приставлена охрана, чтобы «кто-нибудь» (и мы знаем, кто!) меня не похитил или еще как-то не навредил, но я должна воздержаться от любой политической активности, «включая интервью журналистам и издание книг». Я кивнула, что согласна. Потом он спросил, хочу ли я связаться с советскими органами, а я воскликнула; «Нет, только не это!». Яннер говорил со мной спокойно, и я тоже успокоилась, поняв, что он не давит на меня, а просто хочет узнать мое мнение.

В этом и состоит различие между мною и западными людьми; я воспринимаю самый невинный вопрос как приказ: я должна куда-то идти, с кем-то говорить, кого-то слушаться — а здесь вопросы задают лишь для того, чтобы выполнить мое желание. Они привыкли иметь дело со свободными людьми, а я — с теми, кто свободы никогда не знал.

Целую вас, ваша мама.

3

17 марта

Дорогие дети!

Первые сутки я провела в маленьком горном отеле в Беатенберге. Он называется «Юнгфрау», и из окна действительно видна сама гора Юнгфрау. Но пошел снег, быстро стемнело, и метель скрыла ее. Мне было не по себе, чувство тревоги охватывало меня все сильнее. В особенности, дети, я волновалась за вас. Я все время спрашивала себя: бедняжки, как же они будут без меня? Как там моя бедная маленькая Катенька? Опустились сумерки, да еще этот снегопад… А я здесь одна, среди неизвестности, без друзей, без семьи, Америка не хочет давать мне визу… Потом я спустилась в столовую поужинать и увидела там сплошь неприветливые лица.

По радио передавали музыку, а затем новости. Внезапно я услышала свое имя и имя отца; сообщалось, что я приехала в Швейцарию. Мне казалось, что все вокруг смотрят на меня как на призрак Сталина, и я не поднимала глаз от тарелки. Я стеснялась того, что все вечно говорят о моем отце, как будто сама я — ничто, как будто я не человек; стеснялась того, что из-за отца меня все ненавидят. Всю жизнь меня окружало столько ненависти! Я уехала, прежде всего, из-за этого. Я хочу быть самой собой, и если кто-то должен меня ненавидеть, то пусть он ненавидит именно меня, а не того, за кого я не отвечаю! Всю жизнь, знакомясь с кем-нибудь, я жду, что он начнет отыскивать в моем лице сходство с диктатором. И сходство это, безусловно, находится, потому что люди всегда быстро и с неприязнью отводят взгляд. До конца ужина я просидела, потупившись, вся красная, потная, как мышь, кусок не лез мне в горло, я была не в силах поднять голову и посмотреть по сторонам. Но и встать и уйти я тоже не могла, потому что была близка к обмороку, вы же знаете, как это со мной бывает.

На второй день ко мне приехал Яннер, чтобы отвезти меня в монастырь.

— Там есть электричество? — спросила я озабоченно по дороге. В России мне довелось побывать в нескольких монастырях, где было холодно и темно, как в склепе.

— Из крана там течет горячая вода, а еще есть отопление и свет, — засмеялся Яннер, посмотрев на меня как на диковинное существо из иного мира. До места мы добрались поздним вечером. Официально я зовусь здесь фрейлейн Карлен; я якобы ирландка, приехавшая из Индии. Я почти не выхожу из монастыря, боюсь, что, хоть ко мне и приставили охрану, русские могут меня похитить.

Так что я подолгу сижу дома и пишу вам.

Целую, ваша мама.

21 марта

Дорогие дети!

Вчера мне звонил Яннер, чтобы спросить, как я себя чувствую.

— Хорошо, — ответила я, услышав в его голосе искреннее участие. Хотя до его звонка хорошо мне вовсе не было. Яннер сообщил новость:

— На следующей неделе к вам приедет Джордж Кеннан. Вы ведь с ним знакомы!

— Нет, не знакома. Я слышала о нем от американского дипломата, сопровождавшего меня из Индии в Рим. Но лично я его не знаю.

— Он долго был американским послом в СССР, это один из лучших в мире специалистов по России, я принесу вам его книги.

И опять мне стало стыдно: никого-то и ничего я не знаю. Я жила в искусственной изоляции от всех интересных людей.

Весь следующий день я маялась от неизвестности: что со мною будет, если Америка не даст мне визу? Здесь я оставаться не хочу, потому что не смогу рассказывать о том, что пережила в СССР: таково условие Швейцарии, традиционно нейтральной страны. Но если в эмиграции мне придется молчать, то мой отъезд из Советского Союза теряет всякий смысл.

Утром мне принесли письма. От вас не пришло ничего, это было первое, что я заметила. Вскрыла конверты: несколько издателей предлагали мне помочь написать мемуары, некоторые сулили аванс в полмиллиона долларов — дескать, мои воспоминания станут книгой века. Знали бы они, что я уже привезла из Москвы готовый текст! Несколько писем было от людей, предлагающих помощь «женщине без государства». Трое мужчин готовы на мне жениться, чтобы я получила британское, немецкое или американское гражданство.

Читаю поучительную книгу Джорджа Кеннана о России. Однако и во время чтения меня не оставляют мысли о том, что же со мной будет. Вдруг я не понравлюсь Джорджу Кеннану и не получу его рекомендации? Стоило ли мне уезжать от вас, дети, ради таких переживаний?

Целую, ваша мама.

4

24 марта охрана отвезла Светлану в дом на Тунском озере, где у нее состоялась встреча с Яннером и Джорджем Кеннаном. День был прохладный, под ярким весенним солнцем таял последний снег, в желтой траве, сожженной морозом, пробивались первые нарциссы. Из дома Яннера открывался прекрасный вид на Тунское озеро и вершины Альп. Яннер ждал ее в прекрасном настроении:

— Я поговорил с Кеннаном, он прочел вашу рукопись и считает, что ее надо издавать. Ему понравилось.

Она без обиняков спросила Яннера, как могло случиться, что кто-то уже читал рукопись, которая до сих пор лежит в ее чемоданчике? Яннер рассмеялся и объяснил, что она на короткое время все же выпустила чемоданчик из рук, и случилось это в американском посольстве в Дели. Там его зарегистрировали, сразу сделали фотокопии всех документов — и вскоре над рукописью уже ломали голову в Вашингтоне: кому же дать прочитать этот непонятный язык? Рукопись отвезли Кеннану, лежавшему с сильным гриппом у себя на ферме в Пенсильвании. Он должен был изучить текст и написать заключение о его литературной и исторической ценности и о том, что именно можно почерпнуть из него о характере автора. Кеннан якобы взялся за чтение, даже не оправившись от болезни.

Они вошли в дом. Светлана подала руку Джорджу Кеннану — человеку, чьи светские манеры и элегантность сразу бросались в глаза. Американский дипломат так ее очаровал, что она даже не сразу рассмотрела, как он на самом деле выглядит: высокий, стройный, голубоглазый. В знак приветствия Кеннан обменялся с ней несколькими словами по-русски, потом они перешли на английский, чтобы их понимали и Яннер с женой.

Все четверо неторопливо пили кофе. Кеннан говорил о том, что понадобятся юристы, которые составят договор с издательством. Он, Кеннан, уже выбрал самое подходящее для ее книги издательство — «Харпер энд Роу».

— Извините, я не вполне понимаю, — возразила Светлана уважительно, но жестко. — Зачем для издания моей книги нужны юристы? Я и сама разберусь в договоре с издательством!

— Жизнь на Западе совсем не такая, как в Советском Союзе, Светлана, — ответил Кеннан.

— Да, постепенно это до меня доходит.

— Вы должны к этому привыкнуть.

— С удовольствием, — засмеялась Светлана.

Кеннан предложил познакомить ее в Америке со своими друзьями. Две его старшие дочери с удовольствием пригласят Светлану на семейную ферму Кеннанов в Пенсильвании, где они обычно проводят каникулы.

— Это вроде вашего Зубалова, — и он улыбнулся в ожидании ее реакции.

Светлана поняла, что он действительно внимательно читал рукопись.

— Попробуйте вино с другой стороны Альп, с виноградников у подножия Доломитов.

Светлана чокнулась своим бокалом со всеми, подолгу с благодарностью глядя каждому в глаза; она говорила себе: еще вчера я была на грани отчаяния, чувствовала себя отверженной, и вдруг появляется этот человек, которого я не знаю, но который знает меня настолько, что помнит даже про мое любимое Зубалово, приглашает отдохнуть на его ферме, ищет мне издателей и юристов… да он просто герой из сказки.

Опасаясь возвращения гриппа, Кеннан ушел сразу после ужина. Светлана села с Яннерами у кирпичного камина с бокалом в руке.

— Какую музыку мы будем слушать?

Светлана выбрала Баха: его произведения, полные драматичных и грустных пассажей, всегда заканчиваются торжеством гармонии, поэтому лучше всего подходили к ее настроению.

5

27 марта 1967

Дорогие мои ребята!

Хочу поделиться с вами прекрасными впечатлениями. Вчера началась Пасха, и один из охранников отвез меня в храм Святого Николая во Фрибурге. Сначала мы обошли собор, и с западной стороны я заметила фигуры людей со свиными головами; это, несомненно, изображения демонов. Я вспомнила о своей напрасной борьбе против множества демонов нашего времени, которые загнали в гроб Браджеша, и представила их всех с поросячьими головами, как на портале. Я думала о проблеме зла: человек рождается злым — или же его доводит до этого жизнь? Я сидела, потрясенная великолепием готического собора, полного цветов, на которые падали лучи весеннего солнца, восхищенная звуками органа и серебряными голосами хора. Лучи с южной стороны пробивались сквозь вытянутые кверху готические витражи с их изобилием красок, в особенности желтой — на крыльях, волосах и одежде ангелов и на нимбах святых; этот свет золотил весь храм, а с ним и звучащую органную музыку. Верхний витраж над галереей, синий, как свежий весенний воздух, вел прямиком на небо.

В эту минуту я наконец осознала, что Кеннан помог мне, как мало кто в жизни, что он замолвит за меня словечко и я, возможно, получу американскую визу и сумею начать новую жизнь. Я ощутила спокойствие, и у меня осталось лишь одно желание: только бы моим детям было хорошо! Только бы они утешили друг друга и смогли смириться с потерей!

Я наблюдала за людьми в храме: когда они во время мессы вставали и когда садились, когда пели и когда молились, и чувствовала себя словно в Индии, когда смотрела на яркие цветы и свечки в легких мисочках, которые индийцы пускали по Гангу после того, как высыпали в него прах Браджеша. В утреннем храме была похожая атмосфера: полная достоинства, надежды, добра и красоты. Достоевский говорил, что красота может спасти мир.

Ваша мама.

28 марта 1967

Дорогие дети!

В понедельник мне пришлось вернуться с небес к земным заботам. В доме Яннера на озере я познакомилась со своими адвокатами, которых мне назначило американское правительство: это американцы Эдвард Гринбаум и Алан Шварц и еще двое швейцарцев. Мне казалось, что я понимаю, зачем они нужны, но, когда они на своем юридическом языке принялись заваливать меня рассуждениями о контрактах и клаузулах, о копирайте и сложностях с ним в моем случае, о роялти и широкой продаже, ожидающей мою книгу, о благотворительном фонде, создание которого надо подготовить, я почувствовала себя так, словно только что впервые спустилась из глухой горной деревни в город. Казалось, они разговаривают на неизвестном языке, которого я никогда в жизни не слышала; впрочем, говори они даже на моем родном русском, результат был бы тот же. Речь шла о вещах, о которых простой советский человек и не слыхивал. Это мучение продолжалось два дня. Но ничего не поделаешь — придется учиться, чтобы превратиться из деревенской девочки в современную горожанку. По-моему, у меня хотят отобрать копирайт и все авторские права. Для моих доходов они учредили компанию «Копекс истеблишмент» с юридическим адресом в Лихтенштейне; ее представлял один из швейцарских адвокатов. Я начала понимать: от меня ждут, что я стану хранить свои деньги в каком-то фискальном раю, где не надо платить налоги. Очевидно, это выгодно самим адвокатам. Мне это не нравится, но что я могу поделать?

Через два дня я подписала несколько важных документов; мне пришлось довериться Гринбауму, к которому я чувствовала что угодно, но только не доверие, и я попросту глупым — очень глупым, как потом оказалось, — образом оставила все в руках адвокатов: и договор с издательством «Харпер энд Роу», и выбор переводчика, и визовые вопросы. Вот какая метафора пришла мне в голову: я плыву на корабле с капитаном; так зачем же мне лезть в его ремесло? Предоставлю все ему, а сама буду с палубы наслаждаться морскими видами.

Все решено. Теперь остается только ждать, когда американская государственная машина выплюнет из своих шестеренок документ, который для меня так важен: визу.

Целую вас, ваша мама.

30 марта 1967

Дорогие мои ребята!

Меня переселили в другой монастырь, теперь я живу во Фрибурге, это во французской части Швейцарии. При монастыре есть дом престарелых, и когда я возвращаюсь «к себе» каждый вечер после восьми, то открываю дверь тяжелым, как от крепости, ключом, стараясь не разбудить милых старичков. Надо сказать, что мне среди них очень хорошо, они такие же хрупкие, как я, и я чувствую себя одной из них. Теперь мне можно ходить гулять, когда захочется, но, конечно, только с охраной. Фрибург — старинный город на скале над изумрудной рекой Сарин. В сумочке я ношу документы на имя фрейлейн Карлен из Ирландии. Индия — единственная страна, кроме России, о которой я что-то знаю, так что, если кто-нибудь задаст вопрос, я смогу на него ответить. Я получила деньги, аванс за книгу от моего американского издателя. Первое, что я сделала, это перевела на счет американского посольства сумму, которую они мне одолжили на дорогу из Дели в Европу.

Надо вам сказать, что я получаю десятки писем, пришедших на адрес «Светлане Аллилуевой, Швейцария». Их пересылают Яннеру, а тот отдает их мне. Молодые и не очень мужчины предлагают вступить с ними в брак ради получения мною хоть какого-нибудь гражданства. Многие поздравляют с Пасхой, присылая со всей Европы и из других частей света открытки с цыплятами и раскрашенными яйцами и с пожеланиями успехов, счастья и спокойствия: эти добрые люди волнуются за меня и думают обо мне.

Целую вас, дети, ваша мама.

6

Наконец пришло то письмо, которого Светлана так ждала. Она нашла его в куче конвертов от незнакомых людей. Письмо с индийскими марками и со штемпелем Калаканкара. Светлана обрадовалась почти так же сильно, как если бы ей написал сам Браджеш.

Его брат Суреш Сингх сообщал, что он и вся его семья счастливы, что Светлана сможет наконец жить на свободе. А еще Суреш описал в юмористических тонах недавнее происшествие: 10 марта, то есть спустя четыре дня после ее отлета из Индии, в Калаканкаре неожиданно объявился Суров, надеясь найти там Светлану. И именно когда он был дома у Сингхов, по радио сообщили, что Светлана Аллилуева уже несколько дней находится в Риме и намерена оттуда отправиться в Швейцарию. Выражение лица у Сурова тут же стало кислым. Также Суреш писал, что их целыми днями осаждают репортеры, фотографирующие каждый угол дома, и что, похоже, в покое их еще какое-то время не оставят.

7

А еще через два дня она получила письмо, написанное знакомым почерком, с советскими марками и московским штемпелем. Наконец-то! Светлана нетерпеливо разорвала конверт.

Здравствуй, дорогая мама!

Грустный же это был сюрприз для нас, когда 8 марта мы с Катей и Еленой приехали в аэропорт, а тебя там не оказалось… Мы так тебя ждали. Приготовили маленький праздник, Катя испекла замечательный кекс… Мы сначала не могли поверить в то, что ты не прилетела, и проторчали там целых три часа. Потом мы несколько дней вообще не знали, что нам об этом думать. А после ТАСС сообщил, что ты получила разрешение оставаться за границей столько, сколько захочешь, и мы перестали беспокоиться. Наша жизнь вернулась в прежнее русло, только Катя никак не может опомниться. И если честно, нас всех это застало врасплох, я и сам мало что понимаю…

Странно, что после твоего отъезда из Индии мы не получили от тебя ни единой весточки. Я звонил в швейцарское посольство, чтобы они помогли мне тебя найти. До сих пор никакого ответа оттуда я не получил. Нас очень удивило, что в своем последнем письме из Индии (от 23 февраля) ты писала, что вернешься 8 марта. Наконец мы получили от тебя письмо, где ты сообщаешь, что писать тебе надо на адрес швейцарского правительства. Ты можешь нам это объяснить? Нам очень хочется писать тебе напрямую, а еще лучше было бы поговорить с тобой по телефону. Нам надо знать, какие у тебя планы на будущее, как долго ты пробудешь за границей, а главное, когда вернешься домой. Катя без тебя сама не своя. Мама, все твои друзья про тебя спрашивают. Пожалуйста, напиши нам, что мы должны им отвечать.

Счастливо, целуем, Иосиф и Катя.

8

Значит, им так и не передали ее длинное письмо, которое она послала с чиновником из индийского посольства. Хорошо еще, что она пока ни с кем не отправила свои последние письма из Швейцарии. Она поделилась своим беспокойством с Яннером. Тот сразу все понял и предложил вместе позвонить в Москву. Они приехали в маленькую гостиницу в Муртене, неподалеку от Фрибурга, сняли там номер с телефоном и заказали разговор с Москвой. Ожидание казалось бесконечным. В комнате была клетка с сорокой, которая непрерывно верещала, как попугай: «Comment ça va?» Это было невыносимо. Светлана и не знала, что сороки разговаривают. Клетку выставили в коридор, но хриплый птичий голос доносился и оттуда. Прошло двадцать минут, никто не звонил…

Наконец-то! Звонок из Москвы. У телефона сын Иосиф.

— Иосиф, это я, Осенька! — У нее перехватило дыхание.

— Господи, мама!

Они разговаривали добрых полчаса. Сын подтвердил, что они не получили от нее ни единого письма с объяснениями. Светлана так нервничала, что с трудом подбирала слова. Она не могла собраться с мыслями и не знала, каким образом донести до сына основное: в Москву она больше не вернется. Светлана не могла сказать это прямо, потому что разговор наверняка прослушивали.

— Я тут не туристка, Ося, ты это понимаешь?

Иосиф ее о чем-то спрашивал, но Светлана не отвечала на его вопросы.

— Я не туристка, понимаешь? Я не могу вернуться домой, ясно?

У Иосифа задрожал голос, когда он сказал:

— Да, я слышу.

И по его голосу Светлана поняла, что он обо всем догадался.

Она повторяла одно и то же. Хотела спросить, как им живется, но не решилась. Как им могло житься, если мама не вернулась и уже никогда не вернется домой?! Не могла она объяснить Иосифу и то, что ждет визу в США. Какое ему дело до того, куда она собирается, если он знает, что она не вернется? Кати не оказалось дома, и это, наверное, было к лучшему. Светлана говорила себе, что не вынесла бы этого — слышать голос своей маленькой девочки и быть не в силах ее обнять. Возможно, никогда. Еще она все время боялась, что разговор прервется, и в конце концов так и произошло.

Вечером и ночью Светлану лихорадило. Она не могла думать ни о чем, кроме разговора с сыном, и следующие несколько дней не выходила из своей комнаты. За это время она написала длинную печальную элегию и послала ее Джорджу Кеннану, чтобы он где-нибудь опубликовал ее: тогда, возможно, это стихотворение доберется и до России.

9

Через несколько дней ей опять захотелось позвонить в Москву. Яннер заказал тот же гостиничный номер. Там опять кричала сорока, повторяя свое бесконечное «Comment ça va?», и ее опять выставили в коридор. В тот день Иосифа дома не оказалось, и телефонистка спросила, не хочет ли Светлана поговорить с кем-нибудь другим. Она выбрала Берту, самую искреннюю из своих приятельниц. Светлана нуждалась в поддержке, добром слове, понимании.

— Так ты, значит, не хочешь возвращаться? — И Берта сказала наставительно, строго, учительским тоном: — Это неправильно. Ты знаешь, как трудно придется твоим детям?

— Знаю. Но ты-то меня понимаешь?

— Некоторые твои друзья плачут из-за тебя, — произнесла она неожиданно.

Внутри Светланы что-то взбунтовалось:

— У меня тут есть новые друзья!

— Какие еще друзья? Это ты несерьезно. Какие там у тебя могут быть друзья?

— Но они есть. И они хорошие. Здесь очень много добрых и хороших людей.

Она твердила это снова и снова, но Берта не давала себя переубедить. Светлане показалось, что ее приятельница просто не желает в это поверить, и испытала шок: Берта, такая современная женщина — и отказывается верить в то, что у человека могут быть друзья не только в Советском Союзе!

Светлана сказала себе, что лучше никому больше не будет звонить, раз она не в состоянии ни с кем договориться и только расстраивается, и почти заболевает.

10

В последний вечер Яннер пригласил Светлану поужинать с его семьей у них дома в Берне. У Антонино Яннера мать была итальянка, отец — немец; дома с женой Адрианой и восьмилетним сыном он говорил по-итальянски. Они ели спагетти с помидорами и базиликом и слушали Баха. Их восьмилетний сын все время ласково гладил Светлану, думавшую: «Я была в таком же возрасте, а может, и еще младше, когда мама решила покинуть этот мир и оставить нас, детей, на произвол судьбы». Снова и снова она видела саму себя в этом мальчике, который гладил ее по руке, приговаривая:

— Poverina..

— Почему я бедняжка, Марко? — спросила его Светлана.

И взрослые, перебивая друг друга, рассказали вот что: однажды у Марко была высокая температура и он никак не отпускал отца на работу. Чтобы получить возможность уйти, Яннер рассказал сыну, что идет к «одной несчастной тете, которую не хочет взять к себе ни одна страна и которая не может встретиться со своими детьми». Услышав такую грустную историю, маленький Марко отпустил отца. С тех пор он постоянно спрашивал про бедную тетю, которую никто не хочет приютить. Еще даже не познакомившись со Светланой, Марко успел к ней привязаться, так что теперь, когда она пришла к ним в гости, сразу бросился к ней на шею, и растроганная Светлана едва сдержала слезы. Весь вечер он что-то рисовал «для несчастной тети» и дал ей коробочку со своими сокровищами: кусками мела и цветными карандашами, дольками шоколада, двумя мелкими монетками и маленьким марципановым слоником. Светлана говорила ему: «Grazie, piccolo mio» и боялась разрыдаться. Когда она уходила, хозяин дома подарил ей грампластинку с прелюдиями Баха.

— На память, — тихо сказал Яннер.