«Я сама была такою триста лет тому назад», – пела черепаха Тортила. И мы подпевали.

А вот интересно: какой – такою? Что мы имеем в виду, когда упоминаем детскость? На вопросы о том, что такое женственность, мужественность, старость, ответить легко. И даже на более сложные вопросы о французскости, русскости. А детскость? В той же песне говорится о некоторых ее проявлениях: «Будь веселым, дерзким, шумным! Драться надо – так дерись! Никогда не знай покоя, плачь и смейся невпопад…»

И рядом наше взрослое: «Смех без причины – признак дурачины», «Что льешь крокодиловы слезы?», «Не дерзи!», «Успокойся наконец», ну и т. д. Как это ловко у нас получается! С одной стороны, петь с такой веселой ностальгической многозначительностью, с другой же – старательно выключать эти самые детские черты при первом их проявлении. Почему? Что пугает нас? Отчего мы ведем себя так, как будто, в отличие от черепахи Тортилы, такими не были? Забыли? Вытеснили?

Что видится нам в этом зеркале, которое мы так часто пытаемся занавесить черной тряпкой, – несбывшиеся надежды? Свобода, которую мы утратили? Способность к спонтанному юмору? Вообще – к спонтанности?

Скорее избавиться от этого, скорее сделать детей похожими на нас: рассудительными, пунктуальными, благоразумными. Скорее представить детскость как что-то, от чего следует бежать и чего следует стыдиться.

Происходящее можно назвать синдромом голого короля. Помните Андерсена? Сказка о ребенке, который говорил правду? Не в этом ли все дело?

Если мы позволим детям излишнюю детскость, они могут нечаянно, а точнее, походя, даже и не заметив, рассказать нам тяжелую правду. Про нас, про нашу жизнь, про их жизнь с нами… Что для них наш статус? Что наши выученные позы? Наши пафос, эпос и логос? Кто еще столь безжалостно правдиво смеет говорить с нами? Кто может так смутить нас собственной непосредственностью? Чей вопрос способен загнать нас в такие пещеры, из которых – мы уверены – выхода просто нет? Не из-за этого ли учителя так часто виснут на рычаге выключения детскости, стремясь внедрить вместо нее «всем молчать, глаза на доску»?

История детобоязни, понятное дело, начинается не с нас. Многие века, поколения за поколениями ее ткали из страхов, неудобств, взрослой беспомощности. Соткали. Ткань для нового платья короля. Вернее, королей-взрослых. В этих-то платьях мы и щеголяем, еще и хвалясь время от времени друг перед другом фасоном и ценой. И, воровато озираясь, при первой же возможности выключаем детскость, а то, не приведи господь, услышим слова, которых мы так боимся.

Ну, те самые: «А король-то – того…»

Вот и получается, что боязнь детскости сродни шовинистическим или расистским проявлениям: во всех подобных случаях люди отрицают или не позволяют другим быть самими собой, не принимают самость других людей (женскую, расовую, национальную). Только в ситуации с детскостью, боюсь, все намного тяжелее: ребенок ведь до определенного момента не может постоять за себя, более того, он привычно считает, что взрослые правы – как же иначе! Получается, что он становится двойным заложником: как собственной веры в нас, так и наших родительских страхов и комплексов. И он может вырасти, так никогда и не узнав о своем праве на себя, о праве «быть веселым, дерзким, шумным».

И помочь ребенку мы можем только одним способом: остановившись на мгновение и подумав. Перед тем как сделать замечание, перед тем как прервать песню, остановить танец, омрачить беспричинное веселье. Нужно остановиться, глубоко вдохнуть и заняться собой. Простите, что я опять о том же…

Вдруг подумалось, что тут читатель может попробовать меня осадить, приведя жесткий пример, скажем, такой: «А если мы идем по улице, а мой ребенок вырывается и бежит на красный свет?» Что ж, разберемся с этой «сложной» ситуацией. Если человеку угрожает опасность (любому – белому или черному, мужчине или женщине, молодому или пожилому), мы, безусловно, постараемся его защитить и, если нужно, спасти. Поэтому останавливать ли ребенка, бегущего на красный свет, вопрос праздный – вы ведь знаете ответ?

Конечно, останавливать. И предупреждать об опасности, объяснять, каковы правила перехода через дорогу. Однако при этом следует помнить, что это ребенок. И преуменьшение существующей опасности – одно из проявлений детскости. Поэтому мы, бесспорно, должны, оставляя место для его самости, помогать ему и защищать его. Ведь у нас не вызывает сомнений необходимость помощи старикам: мы безоговорочно принимаем их слабость в качестве возрастной принадлежности. И не стремимся изменить человека, а лишь стараемся сделать его жизнь более комфортной. В чем же разница? Давайте и детям дадим возможность спокойно взрослеть, познавая мир в их собственном ритме и темпе.

А уж о ситуациях, когда человек поет на улице, прыгает и бегает, и говорить нечего. Вам стыдно за ребенка? А может быть, просто что-то вспомнилось независимо от вас самих? Например, как вас когда-то ругали именно за это? Или краем глаза вы заметили неодобрительный взгляд прохожего? Или – что тоже бывает – просто представили себе такой взгляд?..

Вот и снова получается, что ответственность лежит непосредственно на нас. Это наши ощущения, наши воспоминания, наши фантазии. Значит, в нас и дело.

ПРОДОЛЖАЕМ РАЗГОВОР

Часто бывает так: ребенок сломает что-нибудь, испортит, нахулиганит, а потом не может сам объяснить причину своего поступка. Стоит ли с ним об этом говорить?

Знаете, мне иногда кажется, что требование дать ответ на вопрос: «Почему ты это делаешь?» – самое глупое взрослое требование.

Давайте вместе подумаем, чего именно мы добиваемся, спрашивая ребенка об этом.

Полагаю, здесь есть два важных момента: во-первых, таким странным образом мы заявляем, что нам что-то не нравится. Причин, по которым мы формулируем это именно так, много, но к ним мы вернемся чуть позже. А во-вторых, мы в определенном смысле с помощью этой манипулятивной формулировки хотим обезопасить себя на будущее: дескать, сам поймет, почему ведет себя так, и перестанет. И первое и второе вызывает один и тот же вопрос: «Почему бы нам не сказать прямо о том, что нас волнует, не поделиться своими мыслями?» Впрочем, и ответ ясен: чтобы сообщить об этом, нужно по меньшей мере осознать, чего мы хотим, что нас раздражает, какую цель мы преследуем.

Вот так и получается раз за разом: говорим одно, имеем в виду другое, думаем третье. В самом деле, что можно ответить на вопрос: «Почему ты это сделал(а)?» Попробуйте-ка сами, только честно. Не очень-то получается, не так ли? Да и важно ли – почему? «Почему ты кричишь?» – «Потому что ты меня раздражаешь…» «Почему ты не поставил чашку на место?» – «Потому что забыл…» Разве такой диалог мы имеем в виду? Не проще ли просто сказать, что нам неприятно слышать крик, что чашка на своем месте для нас – основа порядка (ой ли?) и т. д.?

«Почему ты это сделал?» – вопрос, возникающий из недр нашего сознания почти всегда независимо от нас. Иллюзия тянет за собой другую иллюзию и запутывает нас все больше.

И еще одно. Когда-то Нина Михоэлс научила меня важнейшему педагогическому принципу: природа тренируется.

Это о многом: когда ребенок примеряет разные выражения лица, кривляясь перед зеркалом, когда пробует произносить новые слова и выражения, когда хочет есть не одно, а другое. Или когда отвечает не то, что хотели бы услышать взрослые, или когда нам кажется, что холодно, а он утверждает, что ему жарко, или когда он вообще ведет себя не так, как мы считаем правильным…

На исступленно повторяемый вопрос взрослого: «Почему ты так поступаешь?» – ответа часто просто нет. Не существует. Нужно понять: единственное, что скрывается за этим бездумным вопросом, – это желание управлять. Точнее, обретение иллюзии управления. Без которой иногда так трудно справиться с самим собой.

Теперь-то я точно знаю: бывают самые неожиданные и странные для нас «тренировки». Я не должен все понимать. Да и не способен. Почему? Так природа захотела. Его и моя.

И ведь как иногда хочется занять почетное тренерское место… Ничего не поделаешь: оно уже занято.

Вот так-то.

Часто приходится слышать, что с ребенком нужно вести себя на равных. Вы с этим согласны?

Честно говоря, я не до конца понимаю, о чем идет речь. Что такое «на равных»? Как со взрослым? А как мы говорим со взрослым? И почему, интересно, с ребенком нужно так говорить? Почему мы не пытаемся говорить с мужчиной как с женщиной (если, конечно, вы действительно способны определить разницу), с собакой как с козой, с пешеходом как с водителем?..

Думаю, я не открою секрет, если заявлю во всеуслышание: ребенок – не взрослый!

Попробуйте представить, что он с вами говорит как с ребенком. В этом случае вы ни за что бы его не поняли. Еще, пожалуй, и разозлились бы! Ребенок ведь тоже вынужден вертеться ужом на сковородке, использовать самые неожиданные ходы и формулировки, чтобы достучаться до нас и быть понятым.

Мы разные. У нас разный опыт, разные взгляды на жизнь, разные характеры – в этом и заключается один из главных принципов гуманистического подхода. В принятии и признании этой разности. Поэтому мне кажется, что с любым человеком нужно стараться говорить не как с равным, а как с другим. И конечно, стремиться понять, что для него важно, что ему интересно, в чем мы похожи, а чем отличаемся друг от друга.

И да, мы не равны. Не станем прекраснодушничать. На нашей стороне сила, поддержка общества, права.

Как с этим неравенством жить? Как не ущемлять, не унижать, не ломать, беречь, оставлять достойное место себе и ему? Как всегда помнить об этом?

Вот они, главные вопросы родительства, разве нет?

Многие считают, что поведение ребенка в раннем детстве неосознанно, нелогично. Так ли это?

Давайте-ка вместо ответа я расскажу одну историю, которая мне кажется уместной и вполне поучительной.

Дело в том, что я собираю рассказы тех, кто хранит воспоминания о раннем детстве. Я сам к таковым не отношусь, но встречал многих, которые утверждали, что помнят себя еще до того, как начали говорить.

Одна знакомая как-то рассказала мне следующее.

Лежит она в кроватке днем и вдруг замечает, как прямо над ней в паутине качается огромный паук. От ужаса она, конечно, начинает самозабвенно рыдать. Подходит мама и берет ее на руки. Девочка сразу перестает плакать. Почему? Ну, понятно: паука больше нет. Что думает мама? Вероятно, что девочка успокоилась в ее объятиях. Через некоторое время она укладывает ребенка обратно в кровать. Что происходит? Паук появляется, дочка опять начинает плакать. Что думает мама? Что девочка капризничает и снова просится на руки… Берет… Все повторяется сначала. И так несколько раз. А паук не исчезает…

Ну и как вам кажется, дорогие любители сравнивать, кто более несовершенен? Девочка, которая осознает происходящее, или мама, которая раз за разом делает ложные выводы?

А если обойтись без притч, то получается, что часто поведение других людей кажется нам нелогичным или непонятным. Думаю, это вполне естественно: мы ведь не можем залезть в голову к другому человеку. Но почему-то, только имея дело с детьми, мы позволяем себе делать такие далеко идущие выводы: они нелогичны. Не потому ли, что, как и в других ситуациях, то, что нам трудно объяснить, проще объявить нелогичным и не имеющим права на существование?..

Ответить проще? Пожалуйста: поведение ребенка совершенно логично, да только нам не всегда удается (хочется, можется) постичь эту логику. Совсем как при общении других людей с нами самими.

А насчет объявления детей нелогичными неплохо когда-то высказался Эзоп: «Лиса, увидев виноград, что висел высоко, сказала, что он зелен…»

Принято считать, что дети очень быстро забывают обиды. Так ли это?

Знаете, у детей, в отличие от нас, совсем нет времени ждать изменений в отношениях. Пока мы учимся, как с ними взаимодействовать, и осознаем правильность выбранного пути, у них, представьте, безвозвратно проходит детство. Что поделаешь, они ведь растут прямо сейчас. Для нас три года могут показаться мгновением, а для них это бóльшая часть сознательной жизни (если, к примеру, им шесть или семь). И никакие разговоры о том, что у них «вся жизнь впереди», совершенно не помогают, да и кто знает, что там – впереди… Мы не можем сказать им: «Подожди пару лет – я научусь, как не обижать тебя». У них этой пары лет нет – они за это время превратятся из младенцев во вполне самостоятельных людей, из детей в подростков, а то и вовсе окончательно вырастут.

Ведь совсем не одно и то же: «Меня в детстве несколько лет унижали» и «Меня больше половины жизни унижали». А если второе и сейчас является правдой? Может быть, когда-то этот период и станет для них коротким мигом (хотя вероятность в любом случае невысока). Но пока это ведь и есть суть их жизни.

Мы снова катастрофически не совпадаем. А они все равно готовы ждать, пока мы научимся, готовы помогать, готовы прощать.

Так что мне думается, что обиды дети не забывают. Они учатся жить с ними. И, к сожалению, эти обиды влияют на их будущую жизнь намного сильнее, чем наши, так как удельный вес каждой из них относительно общей продолжительности жизни получается значительно больше. Поэтому и нам, взрослым, важно не уговаривать самих себя, что все забудется и простится, не ругать себя за каждую оплошность, а учиться жить и с собственными обидами, и с обидами, которые мы походя наносим другим. Учиться признавать, просить прощения, предлагать помощь, исправлять положение. Учиться говорить об этом.

И единственный путь к этому – опять-таки понимание того, что, зачем и почему я делаю (сделал), признание самого себя.

Отступление № 3 (серьезное) #_000001.png

Опасение синдрома сороконожки

Я уже так много раз в этой книге успел призвать к осознанности, что, вероятно, невольно вызвал некоторое раздражение части читателей. Поэтому, думаю, пришло время озвучить один вопрос, который мог у вас возникнуть и с которым мне нередко приходится иметь дело. Он примерно таков: вы постоянно призываете к осознанию, к анализу того, что происходит в отношениях. Не опасно ли это? Не станет ли наше взаимодействие с людьми механическим, не приведет ли такой подход к отсутствию спонтанности, искренности? Ведь иногда кажется, что если мы будем задумываться о каждом шаге, то превратимся в сороконожку из известной сказки. (Напомню: сороконожка, задумавшись, в каком порядке и какой ногой следует двигать, окаменела навсегда.)

Рискуя прослыть занудой, все-таки решусь предложить еще один вопрос: а что, собственно говоря, мы называем спонтанностью? Неужели то самое состояние бездумной безнаказанности, когда мы совершаем поступки, не отдавая себе отчета ни в наших целях, ни в вероятных результатах? Разве не является спонтанность правом на самого себя, возможностью сознательно выбрать способ поведения, который хочется?

В случае с нашими обычными реакциями дело обстоит с точностью до наоборот. Мы чаще всего понятия не имеем, почему ведем себя именно так и именно сейчас. Почему мы кричим, почему сжимаем кулаки, почему говорим «да» или «нет», а иногда даже почему едим то или иное блюдо и почему настаиваем на том, чтобы его ели другие.

Спонтанность – это в первую очередь возможность и свобода выбора. Именно об этом я и говорю, именно к этому и призываю. Мы позволяем себе быть спонтанными, быть самими собой, только когда хоть чуточку понимаем, что это означает. Лишь тогда мы можем из нескольких вариантов реакции выбрать ту, которая кажется нам наиболее комфортной или, если хотите, наиболее «своей».

В большинстве же случаев мы вообще ничего не выбираем и стыдливо называем спонтанным единственный способ поведения, давно известный, изученный, да и, если честно, чаще всего не нами придуманный. А подсказан этот способ давным-давно нашими родителями, знакомыми, которые на наших глазах раз за разом вели себя так же – и по отношению к нам, и по отношению к другим, фильмами, в которых этот стиль поведения неоднократно демонстрировался. А затем мы хорошенько его выучили, сроднились с ним и пользуемся бездумно – за неимением другого.

А до спонтанности-то всего один шаг. Нужно лишь остановиться на мгновение и выбрать: так я хочу вести себя или иначе. Ну а если, сделав паузу, вы все-таки решите продолжить нескончаемую войну, называемую воспитательным процессом, если сознательно предпочтете истерически биться с собственными детскими обидами, нервно дышать, срываться на крик, шипеть с лицом, перекошенным от неведомо откуда взявшегося гнева, судорожно сжимать кулаки, спорить с любимыми людьми из-за каждой мелочи, стремясь лишить их уверенности в себе, доказывать раз за разом собственную значимость, пользуясь всяким поводом, – тогда, конечно, все в порядке. Это поведение можно назвать спонтанным.

Только почему-то я не уверен, что, подумав, вы выберете именно такой путь сосуществования.

Поэтому я бы сказал, что окаменевшей сороконожкой мы являемся, как раз пока действуем инстинктивно, не останавливаясь, не задумываясь. А дальше сороконожка наша может только ожить. И стать по-настоящему спонтанной. По собственному выбору.

Чего я вам всей душой и желаю.