«Как? У тебя нет янтаря? Ни единого?» — Глаза у крота так округлились, что стали размером с булавочную головку. Это означало, что крот ужасно удивлен: обычно-то глаза у кротов такие крошечные, будто их и вовсе нет. «Как? У тебя нет янтаря? Ни единого?»
«Ни единого», — сказал я.
«Ну, тогда ступай за мною, — сказал крот. — У тебя, правда, брови какие-то редкие. — Он взглянул на меня. — Привяжи-ка ты к ним зубные щетки, а то глаза песком запорошит».
Он помахал мне лапой и скрылся в норе. Но вскоре выглянул наружу: «Ну, что стоишь?» Я поскорее приладил над глазами щетки и полез в нору.
Часа через два пути крот и говорит: «Нет, так дело не пойдет! Слишком уж ты медленно ползешь. Прошли какой-нибудь десяток метров, а до озера Энгуре не меньше десяти километров. Знаешь что? Шагай-ка ты лучше поверху, а я поползу, как полз. А чтобы нам друг дружку не потерять, я буду изредка высовываться наружу. Чтобы не спутать меня с другими кротами, приглядись: видишь, у меня один зуб — янтарный? Как я высунусь да засмеюсь, ты меня сразу и узнаешь». Крот разинул рот и засмеялся — крикс-крикс-крикс! — точно рядом трижды переломили карандаш.
Крикс! Крикс! Крикс!
Мы так и сделали, и снова пустились в путь. Шли долго. Недели три. Мне, правда, в пути передышки выпадали: кроту ведь не под силу под землей идти так быстро, как мне по верху. Попадались в дороге и ручейки, и канавки. Я-то через них перемахну — и готово, а ему приходилось под ними — ползком.
Так что времени у меня было хоть отбавляй. Я посиживал и почитывал. Прочел все, что мог, о кротах и янтарях, об озере Энгуре. Оказывается, возле него оттого так много янтаря, что когда-то на этом месте было море и янтарь тихо колыхался на дне. Потом море отступило и, точно большую бухту, оставило после себя озеро.
На третьей неделе пути мы вышли в поля, что неподалеку от Энгуре. В земле, взрытой кротом, все чаще стали посверкивать крошечные янтарики. Спрашиваю у крота: «Можно, я их себе насобираю?» «Этих? Да зачем они тебе? — рассмеялся крот. — Это ведь даже не янтарь, а так, мелочь. Здесь такого добра полным-полно. Вот если бы ты побродил по картофельным бороздам или осенью прошелся по всходам озимых, это другое дело!..»
И я пошел бродить по картофельным бороздам и вправду набрал полный карман янтариков. И увидел, как мальчишки ходят за отцовским плугом. Точно скворцы на борозде, что подбирают за плугом червяков, они то и дело нагибались за янтариками.
На исходе третьей недели мы вступили в большущий сосновый бор на берегу озера. В том бору — ни единого кустика, ни самой худосочной поросли: кругом один только зеленый да сизый мох, и в нем видимо-невидимо грибов. Крот высунулся наружу и сверкнул — крикс-крикс-крикс! — янтарным зубом: «Теперь совсем близко! Полезай за мной!»
Приладил я себе зубные щетки и полез за ним.
Ползли мы, ползли и вползли не то в комнату, не то в целый зал, где работало великое множество кротов. Стены там были из чистого янтаря, и кроты выколупывали его оттуда, обтачивали, шлифовали, опиливали напильниками и сверлили сверлами.
«Здесь янтарей оголяют, срывают с них одежонки, полируют до тех пор, пока они не станут похожими друг на дружку, как две капли воды. А потом из них мастерят ручки для мухобоек и мундштуки», — сердито сказал крот.
Еще из янтаря выкругляли пепельницы и баночки для сапожной ваксы. «Эх, совсем не для этого янтарь создан! — сказал я. — И кому только все это нужно? Кто все это выдумал?» — «Одни дураки выдумали, — сказал крот, — а другие делают. Дураки — для дураков».
Сами кроты — мучители янтаря были обвешаны им с ног до головы. Зеркальце достанут — так ручка у него непременно янтарная. Солнечные очки янтарем оправлены. Башмаки янтарем окаблучены. За версту видно, что тут каждый изо всех сил пыжится, чтобы показать, как он янтарь любит. Вот даже до чего додумались: какой-то ловкач привинтил себе янтарное ухо, другой вставил янтарный глаз и нарочно таращился по сторонам, чтобы всем его видно было.
Не понравилось мне там. Ведь эти пустодеи не делом заняты, а так, пустячничают, янтарь по пустякам растрачивают. Расправляются с ним как с какой-нибудь картошкой: варят, солят, размундиривают. Лепят янтарные клецки. Пекут янтарные блины. Янтарной пудрой посыпают торты. Я и кроту сказал, что очень уж мне эти ломастеры не нравятся. Я ведь слышал, как янтари кричали, роптали и проклинали пустоголовых кротов. А те ничего не слышали и не могли слышать: не понимали янтарного языка.
«Да, — сказал мой крот, — умниками их не назовешь. Умницы есть, да только не здесь. Пойдем-ка дальше».
Снова ползли мы, ползли и приползли в янтарную мастерскую. «Вот здесь понимают язык янтаря!» — сказал крот. Я вслушался: прежде чем взяться за работу, каждый мастер сначала советовался с янтарем: «Как ты думаешь, а не сохранить ли нам этот блик на правом боку? Может, не стоит заглаживать вот эту щербинку?» Здесь умели видеть малейшие изгибы камня, каждую его особинку. Скажем, у янтарика три лапы. Так у него третью не отрывали, лишь бы он походил на прочих, двуногих. Или, скажем, у другого — четыре уха. Его так и отпускали гулять по свету — четвероухим! А этот усатый? Значит, пусть таким и остается, усы топырщит!
Потому и получались в той мастерской прекрасные украшения. Там янтарины сами выбирали с мастером, что им больше всего к лицу. «Тебе идет металлический воротничок. А тебе — деревянный кантик. А вот тебе нужна серебряная цепочка». Самый заурядный янтарь тут вдруг раскрывал свою подлинную суть и поворачивался к людям своей самой лучшей стороной. Он начинал излучать такой теплый свет, что все восклицали: «Глядите — что за удивительный янтарь!» Тут работали художники и в каждом янтаре отыскивали прекрасное, чтоб оно всем было видно.
«Это еще что! — сказал мой крот. — Тут ведь работают и те, для кого больше нет никаких тайн в мастерстве ювелира, кто замахнулся на большее!.. Эти искусники создают свойства человеческого характера. Взгляни туда. Вон Хвастливость, она же Зазнайство».
Это была соломенная кукла с янтариной вместо пупка. «А это Недоброжелательство. Еще ее Черной Завистью называют».
Я взглянул, куда показывал крот. Там бескрылый янтарь подпиливал крыло своего крылатого соседа. Так они и стояли бок о бок: крылатый и завистник, стремящийся подпилить крылатость.
Рядом крот-художник трудился над Болтливостью или Сплетней: одна янтарина сунула язык в ухо другой, та — в ухо соседке, соседка — в ухо своей соседке, и так по цепочке до тех пор, пока последняя янтарина не лизнула ухо первой, той, от которой и пошла сплетня. Так и стояли они тесным кружком, а язык каждой — в соседкином ухе.
В руках художников янтарь сказочно преображался: он тоньшал и хорошел, превращался в янтарный свет. Свет сгущался в янтарное облачко, из которого вдруг возникал янтарнейший человечек, — и в любой миг он мог снова обернуться янтарным кругляшом или навсегда растаять душистым янтарным дымом.
Когда пришло время уходить, крот разрешил мне взять что-нибудь из янтарной сказки. Я выбрал Любовь. Любовь — такой странный янтарь, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Когда я его выбирал, мне почудилось, что он поет. Так в детстве пела над моей колыбелью мать…
Я пополз в обратный путь по кротиному коридору. Остановился перевести дух и чувствую: на меня кто-то смотрит. Это был янтарь. Он смотрел на меня, и мне стало бесконечно хорошо: так на меня смотрели только люди, которые любили меня.
Я вылез из норы — и янтарь тут же исчез, засветился вдали, точно звезда. Я сразу признал — это мой янтарь. Среди миллионов и миллионов звезд я узнаю свою.
Дома я положил его на стол, и мне никогда не скучно с моим янтарем. В новогоднюю ночь он искрится, точно бенгальские огни, а по вечерам пахнет красными свечками сосны. Иногда он говорит со мной. Устану — он шепнет мне слова, от которых как рукой снимает усталость. Поздним вечером, когда всех сморит сон, янтарь начинает говорить — и тогда я могу проходить сквозь стены и ночную тьму. Потому что сильнее Любви нет ничего на свете.
Иногда мой янтарь смотрит на меня, будто о чем-то просит. Он просит меня совершить что-нибудь такое, что мне и впрямь по силам: спасти звезду, упавшую в море, поймать в полете раскаленную пулю и так сжать ее в ладонях, что она задохнется. Могу отвести руку, занесенную для удара. Могу пресечь сквернословие — и грязные слова ссохнутся и осыпятся с губ, словно подсолнечная шелуха.
Все это мне по силам.
А то вдруг мой янтарь на столе задышит быстро-быстро, словно в большом волнении или от долгого бега. Значит, надо спешить на помощь: где-то калечат дерево, где-то разоряют гнездо, где-то причиняют зло доброму сердцу. Я опускаю янтарь в карман, и мы бежим. Когда он дышит у меня в кармане, я могу пробежать хоть сотни километров и не устать.
И еще одним волшебным свойством наделен мой янтарь: в присутствии плохих людей он как-то весь тускнеет. Говорю с человеком, а сам вижу: янтарь тускнеет. И настораживаюсь, понимаю: человек этот никудышний, только прикидывается хорошим.
Зато среди хороших людей янтарь словно оживает: иногда так рассияется, что у меня сердце заходится от счастья, и теплеют глаза. «Какие у тебя теплые глаза!» — говорят мне. «Это все янтарь, — говорю я. — Это все янтарь». А он светится на моей ладони. «Это все люди, — говорит он. — Это все люди». Мне хорошо, мне легко живется с моим янтарем.
А крота с тех пор я не видел. Каких только кротов не доводилось встречать, но того, улыбчивого, с янтарным зубом, того самого не встречал. Наверно, до сих пор выискивает людей, у которых еще нет своего янтаря. Если повстречаешь улыбчивого — смело полезай за ним в нору. Он приведет тебя в янтарную сказку. Может, в Сказку Всех-Превсех Цветов, может, в Сказку Всех-Превсех Запахов, может, в Сказку Шелестящей Травы или в Сказку Бурливого Моря. Ведь на свете много сказок, и они никогда не кончаются.
