1. Ср. Windelband, Ueber Denken und Nachdenken (Präludien, 2-изд., с.212 и сл. – Есть русский перевод г. Франка). Рассуждения его содержат в себе, в частности, весьма много правильного и превосходного, – хотя то отношение, какое он устанавливает между «бессознательным» и сознательным хотением, не кажется мне вполне правильно определенным.

2. Повелительное наклонение заключает в себе, конечно, также и утверждение – именно то утверждение что говорящий хочет теперь требуемого им поступка. Желательное наклонение заключает в себе утверждение, что он желает высказанного. Но утверждение это заключается в факте процесса речи, а не в содержании высказанного. Равным образом и всякое содержащее высказывание предположение вида «А есть В» лишь благодаря факту процесса речи содержит в себе утверждение, что говорящий думает и верит в то, что он говорит. Эти утверждения о субъективном состоянии говорящего, который заключаются в факте процесса его речи и которые обладают значимостью при предположении его правдивости, сопутствуют одинаковым образом всякому акту речи, и поэтому они не могут обосновывать отличия различных предложений. Повелительное наклонение «молчи!» выражает, естественно, следующее: «я хочу, чтобы ты молчал». Но тут не имеется в виду непосредственно сообщить этот факт, а определить волю того, к кому обращена речь; тут не требуется веры в истинность повеления, а требуется повиновение. Заключающийся здесь момент я называю не подлежащим перенесению, непереносным, потому что тот, к кому обращена речь, не повторяет волевого акта повелевающего в том же смысле, как он воспринимает в себя мысль говорящего, когда верит в высказывание.

В этом ближайшем и обычном значении повелительного наклонения как выражения определенного индивидуального хотения ничего по существу не изменяется, когда оно принимает форму общего закона. Когда законодатель обращается с повелением к гражданам или членам религиозной общины, то он относится к ним, как индивидуум к индивидууму. Он говорит не затем, чтобы сообщить истину, в которую верят, а для того, чтобы объявить приказание, которое должно выполняться. Является ли повелевающий действительным индивидуумом или коллективным целым, будет ли предположенным мотивом повиновения подчинения личному авторитету или безличному государственному строю – содержанием высказанного одинаково является не сообщение истины, а требование одно делать, от другого воздерживаться.

Точно так же и форма «ты должен», в которой высказываются такие повеления, как в десяти заповедях, прежде всего выражает то же самое. Долженствование (Sollen) есть соотносительное понятие хотения. Кто передает слуге приказание господина, тот говорит ему: ты должен сделать то-то и то-то. В «ты должен» содержится, следовательно, прежде всего то же самое, что и в простом повелительном наклонении, – объявление приказания тому, к кому обращена речь, кого я мыслю зависимым от воли другого, безразлично, будет это третье лицо или даже я сам.

Но, конечно, в этом «ты должен» кроется некоторая двусмысленность, какой нет в простом повелительном наклонении. Ибо «долженствование» имеет также значение собственного предиката в высказывании, которое хочет быть истинным. Оно означает быть обязанным, быть связанным – модальный предикат (см. ниже, § 6, 3, d), который выражает существующее отношение субъективного индивидуального хотения к повелевающей силе или к объективной норме. Первоначальное повелительное наклонение перешло теперь в значение предиката, которое заключает в себе обязывающее отношение повеления к той воле, к которой оно обращается; и утверждение, что я обязан, может быть, в силу предположенного правового или морального строя, истинным или ложным. Подобная же двусмысленность кроется в выражении «мочь», «иметь право» (dürfen). «Ты можешь» есть прежде всего выражение для мгновенного разрешения, которым я предоставляю свободу воле другого, отказываюсь определять все его действия, препятствовать его хотению. Содержащееся здесь высказывание есть лишь субъективный факт, что у меня нет желания запрещать; собственная цель предложения носит практический характер, постольку «ты можешь» родственно повелительному наклонению. С другой стороны, «мочь» может быть также предикатом действительного утверждения, которое высказывается, что поступок не встречает запрещения со стороны авторитета, что согласно существующему строю поступок этот разрешается.

Наконец, та же самая двусмысленность характеризует и те положения, которые имеют грамматическую форму простого высказывания. Параграф уголовного уложения «кто совершит то-то и то-то, тот будет так-то и так-то наказан» – не имеет в виду сообщить то, что действительно происходит, – как это свойственно формуле естественного закона; но он хочет дать предписание. Но то же самое положение содержит в себе действительное высказывание, когда обрисовывается действие закона. Оно говорит теперь о том, что обыкновенно происходит в пределах определенного государства. Ср. к этому Zitelman, Irrtum und Rechtsgeschäft, с.222 и сл. Bierling, Zur Kritik der juristischen Grundbegriffe II, 269 и сл.

Простая грамматическая форма не есть, следовательно, безошибочный признак того, что мы имеем дело с утверждением. Утверждением является лишь такое предложение, которое по своему смыслу хочет быть истинным и по отношению к которому может быть поставлен вопрос, истинно оно или ложно.

3. Признаком, отличающим суждение, άπόφανσις, от других форм речи Аристотель всегда называет лишь то, что ему свойственно быть истинным или ложным. De interp. 4. (λόγος), αποφαντικός ού πας, άλλ’έν ф το άληζεύειν ή ψεύδεζαι υπάρχει. Так же De anima III, 6.

4. Против Ulrici, Comp, der Logik. 2-е изд. § 72, с. 266, 267. Гегель, который обозначает суждение как акт определения понятия через самого себя, говорит сперва (Logik, Werke IV. 69): «Хотя предложение в грамматическом смысле имеет субъект и предикат, но поэтому оно не есть еще суждение. Для последнего необходимо, чтобы предикат относился к субъекту так, как относятся друг к другу определения понятий, т. е. как общее относится к частному или единичному. «Аристотель умер на 73 году своей жизни, в четвертом году 115 олимпиады» – это простое предложение, а не суждение. Но Гегель замечательным образом добавляет к этому: «О последнем речь могла бы быть здесь лишь тогда, если бы кто-либо в силу тех или иных причин подверг сомнению обстоятельства, время смерти или возраст этого философа, а кто-либо другой утверждал указанные числа. Так, известие «мой друг NN скончался» есть предложение; и лишь тогда оно было бы суждением, если бы возник вопрос, действительно он мертв, или же он только мнимоумерший». Таким образом, и согласно Гегелю всякое предложение является все же суждением, поскольку можно спрашивать об его истинности и требовать оснований для этого. Ср. также замечания Fr. Kern а (Die deutsche Satzlehre, 1883, c. 1 и сл.), которые лишь по ошибке направлены против логики, вместо того чтобы иметь в виду одностороннюю логическую теорию.

5. Е. Husserls своих «Logische Untersuchungen» (1 Teil 1900) выставил возражения против защищаемого здесь понимания. Возражения эти прежде всего касаются установленного нами отношения между логикой и психологией. Логика, по его мнению, должна быть совершенно независима от психологии как эмпирической науки; в качестве «чистой логики» она должна иметь безусловно идеальный облик. Здесь невозможно останавливаться в отдельности на всех его положениях, невозможно вскрыть недоразумения или отразить ложные выводы. Я удовольствуюсь тем, чтобы на примере нескольких характерных положений осветить разницу взглядов.

На с. 127 говорится: «По мнению Зигварта, это фикция, что суждение может быть истинным независимо от того, будет ли мыслить его какая-либо интеллигенция… Суждение, выражающее формулу тяготения, не было бы истинным до Ньютона, и строго говоря, оно было бы собственно противоречивым и вообще ложным».

Истинным или ложным в первоначальном смысле слова всегда может быть лишь какое-либо утверждение, какое-либо мнение. Но мнение, утверждение предполагает ведь необходимо мыслящего субъекта, который имеет это мнение и высказывает это утверждение. Гипостазировать «положения» в самостоятельные сущности – это мифология. Когда Husserl на с. 89 говорит о «противоположных обстоятельствах дела», которые совместно не могут быть истинными, то он смешивает «истинный» и «действительный» и допускает то же самое смешение понятий, как и Германское уголовное уложение, в котором (§ 263) говорит об «обманном изображении ложных фактов». Каким образом, факт, действительное, нечто, что произошло, – каким образом обстоятельства дела, которые существуют, как это они могут быть ложными? Ложным бывает мнение, сообщение о факте, но этот последний попросту есть, обстоятельства дела существуют. Если мыслящий субъект правильно понимает их, то его суждение истинно; если же он обманывается относительно обстоятельств дела, то суждение его ложно. Но там, где вообще не совершается никакое суждение, там нет ничего такого, относительно чего можно было бы предицировать истинное или ложное.

Планеты, конечно, задолго до Ньютона совершали движение таким же образом, как это соответствует формуле тяготения. Но до того, как Ньютон установил свою теорию (которую Husserl, впрочем, на с. 63 признает лишь вероятной гипотезой), для человеческого познания вообще не существовало никакого положения относительно этого, которое могло бы быть истинным. Теперь, конечно, благодаря своему содержанию, оно имеет значимость также и для прошедшего времени. Из того, что о положении, которое вообще никогда еще не мыслилось, нельзя утверждать, что оно истинно, – из этого Husserl заключает, что раньше оно было ложным. Разве можно о неродившемся человеке сказать, что он здоров, или сказать, что он болен? И если не является истинным, что он здоров, так как он ведь даже не существует, то разве отсюда вытекает, что он болен? Именно так и умозаключает Husserl. Подобно тому как он смешивает действительность и истинность, он смешивает простое отрицание с утверждением противной противоположности.

Своеобразные ожидания пробуждает эта идеальная «чистая логика», если она должна сделать возможными такие фокусы, достойное место для которых было бы в платоновском Евтидеме.

Или, быть может, Husserl хочет этим доказать то, что он развивает в другом месте, именно что (с. 68) между идеальным законом и реальным законом существует вечно неуничтожимое различие – что (с. 97) логический закон противоречия не имеет ни малейшего отношения ни прямого, ни косвенного к фактическому уничтожению противоречивого в мышлении – что он не содержит в себе ни тени эмпирического утверждения о каком-либо сознании и об его актах суждения? Ведь находит же он (с. 68 и сл.) «характерным для низкого уровня чисто-логических взглядов в наше время», что я могу-де измыслить какое-то идеальное мышление, в котором логическая необходимость была бы вместе с тем реальной, акты которого в действительности определялись бы логическими нормальными законами.

Но если логическое познание достигается нами не через посредство психологически естественно-необходимого течения мышления, то откуда в таком случае должно оно проникнуть в наше действительное сознание? И если бы фактическая невозможность противоречия не обнаруживалась в действительном, конкретном течении наших мыслей, то каким образом могли бы мы придти к вере в невозможность противоречия? Положения Husserl’n необходимо приводят к двоякому сознанию, эмпирически действительному, которое должно быть совершенно независимым от логического законодательства, и совершенно отличному от этого, идеальному сознанию, которое постигает вневременную истину. Но в таком случае этого последнего сознания можно достигнуть лишь путем экстаза, когда мы порываем с временным течением наших мыслей. Тут мы в недрах мистицизма.

Husserl составил себе такое понятие о психологии, согласно которому ее существенной задачей является подчинить эмпирическую духовную жизнь причинным законам «наибольшей всеобщности», словно для психологии на первом плане не должна идти речь об анализе самосознания и словно не тот же анализ должен открыть в последнем сознание логической необходимости, из которого мы и черпаем нормальные законы и идеал совершенного мышления. Из своего совершенно одностороннего понимания Husserl создает себе ветряную мельницу, с которой и сражается затем, исполненный воинственного пыла.

Однако он сам же учит, что достоверность логических законов есть «переживание», и ищет опоры в той очевидности, в которой обнаруживается истина. Но ведь переживание есть эмпирически психический факт, и очевидность есть состояние духа, которое мы испытываем во времени.

Именно на эту испытываемую нами очевидность опираются предыдущие параграфы. Если это есть эмпиризм и «психологизм», то сам Husserl стал повинен в этой ереси. А тогда из-за чего же спор?

6. Λόγος καταφατικός ή αποφατικός τίνος κατά τινός. Аристотель, Anal. Pr. I, 1. – Ниже (§ 12) мы рассмотрим тот взгляд, что не всякое-де суждение имеет два элемента.

7. Всеобщность процесса, которым чувственные возбуждения относятся к вещам, не умаляется от того, что отношение это, в частности, может быть шатким, и что схватывание вещи, воспринимаемой в определенном явлении, может быть сменяющимся. «Ночь», «тень», «радуга», «ветер» и т. д. суть первоначально вещи в полном смысле слова, конкретные индивидуумы. Лишь научная рефлексия лишает их этой устойчивости и дает возможность познавать их как простые действия определенных отношений между вещами. Поэтому в настоящей связи мы избегаем также выражения «субстанция», так как оно напоминает уже о научной рефлексии и о критике непосредственно естественным путем возникающих представлений. Не все, что обыкновенное сознание, руководимое аналогиями своих мыслительных процессов, преспокойно понимает в качестве вещи, является поэтому субстанцией в строгом смысле и может устоять перед сознательным применением этой категории.

Мы можем не касаться здесь трудного вопроса о том, лежит ли вообще в основе нынешней глагольной формы во всех ее применениях какое-либо определенное единое общее понятие и каково оно. Мне кажется несомненным, что в первоначальном разграничении имени существительного и глагола последнему присуще выражение совершающейся во времени деятельности (в самом широком смысле); и мысль об исходящем от вещи, из нее возникающем движении и изменении, которое может затем распространить свою деятельность на другие вещи, образует первое ядро той группы представлений, для обозначения которой употребляется глагол. Чем живее фантазия мыслит первоначально вещи, тем несомненнее, что и длительные состояния, как «лежать», «стоять», «оставаться» означают «держать себя», «вести себя», т. е. являются как активное, как бы желанное пребывание и приостанавливание изменения или, во всяком случае, как это обнаруживается в греческом εστηκα, κάζημαι, как следствие деятельности. Поэтому мне кажется более правильным понятие деятельности рассматривать, как первоначальное и подчинять ему понятие состояния, нежели переворачивать это отношение, как это делает В. Вундт. То, что для нашего теперешнего способа понимания многие глаголы, по-видимому, имеют ценность прилагательных предикатов, – это обстоятельство ничего не изменяет в первоначальном различении. То же самое поведение вещи, с одной стороны, может рассматриваться как покоящееся свойство, с другой – как продолжающаяся деятельность вещи, как «спокойный и покоится», «ruber и rubeo», «тихий и молчать» и т. д.

8. Согласно с этим Steinthal, Abriss der Sprachwiss. I, 396 и сл.

9. Виндельбанд в своей обстоятельной статье «Система категорий» (см. Приложения к «Прелюдиям» в переводе г. Франка, с. 334) дал обзор высших родов наших понятий. Причем, он описывает их в кантовском смысле, как формы синтеза. Я согласен во всех существенных пунктах с его рассуждениями, в особенности что касается разграничения конститутивных и рефлективных категорий. Первые имеют объективное значение, так как они определяют сущность мыслимого как сущее содержания. Последние же коренятся в субъективном отношении друг к другу этих содержаний, которое зависит от их встречи в одном и том же сознании. К первым принадлежат вещь, свойство, событие, пространственное, временное, причинное отношения; к последним – логические и модальные отношения, из которых первым и наиболее общим по праву признается различение.

10. Ср. Paul, Prinzipien der Sprachgeschichte. 3-е изд., с. 94.

11. Ср. превосходные замечания Steinthal’u, Abriss der SprachwissensschaftI. с. 148 и сл., 401 и сл. и Paul, Prinz, d. Sprachgeschichte. 3-е изд., с.77 и сл.

12. В этом отношении объяснения Милля (Логика, книга Ι, гл. 2) сплошь поверхностны: имена прилагательные «белый, тяжелый», или даже указательное местоимение «это» он обозначает как имена вещей. Ср. также Paul, Prinz, der Sprachg. 3-е изд., с. 67 и сл.

13. Herbart, Psychologie. S.W. IV, 169: Зрелище предшествует; представление, какое оно дает непосредственно, пробуждает прежнее представление, которое сливается с тем; непосредственное восприятие дает субъект; слиянием является то, что должна была бы обозначать связка; прежнее пробуждающееся и сливающееся с тем первым представление занимает место предиката.

Paul (op. с. с. 116) допускает такие суждения, в которых как для говорящего, так и для слушающего высказанное является субъектом, а положение, ситуация, предикатом. «Некто видит, например, что ребенку угрожает опасность. К тому лицу, которому доверено наблюдение за ребенком, он обращается в таком случае лишь с восклицанием «Дитя!» Этим указывается только предмет, на который должно быть обращено внимание; следовательно, указывается логический субъект. Предикат же выясняется для лица, к которому обращено восклицание, из того, что оно видит, когда обращает свое внимание на указанное.» Однако здесь, думается мне, необходимо различать двоякое. Восклицание по своей цели есть повелительное наклонение, а не высказывание. И оно может быть понято лишь таким образом. Ибо действительно высказанное восклицающим суждение «Дитя в опасности!» отнюдь не обнаруживается в словах восклицания, а самое большее, лишь в исполненном боязни тоне. Но «внимание должно быть обращено на названный предмет». В этом намерении предмет просто называется. Полное выражение мысли было бы, следовательно, такое: «Смотри за ребенком!» Здесь такое же различие, как между тревожным криком «Огонь!» и командой «Огонь!» Первый есть суждение, и «огонь» есть здесь предикат; второй есть повелительное наклонение – «стреляйте, откройте огонь!» «Огонь» для имеющего быть восполненным повелительного наклонения является объектом, а не субъектом. Но точно так же и «дитя» в предыдущем примере. Простым восклицанием «дитя!» я могу сообщить кому-либо в качестве предмета моей и его веры и как нечто истинное для нас лишь то, что увиденное или подуманное мною есть дитя. Но тогда слово это есть предикат. Точно так же когда я восклицаю: «Бездельник – Даниил, второй Даниил!» – то в этом содержится суждение, что тот, кого я имел в виду, есть бездельник, второй Даниил. И это объясняет тот гнев или ту радость, какая сказывается в тоне восклицания.

14. Если Volket (Erfahrung und Denken, с. 319) доказывает, что в суждениях, как «это мой отец», «это луна», предикат имеет в виду общие признаки того, что я обозначаю своим отцом и т. д., следовательно, разумеет не индивидуум как таковой, – то конечно, отношение употребленного в качестве предиката собственного имени к его субъекту (согласно с. 52) есть то же самое, что и отношение общего представления к тому, что разумеется под ним. Поскольку (особенно у изменяющихся вещей) собственное имя имеет в виду не мгновенное состояние, а тождественное во всех состояниях, что менее точно может быть обозначено также как общее. Но отсюда не следует, что тут разумеется не индивидуум как таковой.

15. Ср. к этому Riehl, Beiträge zur Logik. Vierteljahrsschr. Für wiss. Phil. XVI, 1, c. 15.

16. Stumpf, Tonpsychologie, Bdl., c. 5, от выше описанных суждений наименования, у которых данный объект сравнивается с прежними, уже знакомыми объектами и наименовывается их именем, хочет отличать еще привычные суждения. Ибо часто чисто привычным путем, благодаря увиденному, услышанному явлению, в сознании воспроизводится-де и соответствующее имя, и вместе с последним суждение «х есть красное, х есть тон а». «Причем, следовательно, ранее воспринятый объект вовсе не приходит в сознание, не говоря уже о том, чтобы он сравнивался с наличным.» Однако я не могу отыскать достаточного основания для этого различения. С одной стороны, в суждениях наименования, как я их понимаю, обыкновенно речь идет вовсе не о том, чтобы наличный объект сравнивался с прежними объектами в том смысле, что эти последние представляются как обособленные единичные, а их имя переносится на новый объект. Напротив, то, что воспроизводится из наличного объекта, есть лишь общее, со словом связанное представление, и не требуется никакого прямого сравнения для того, чтобы сознавать их совпадение с имеющимся налицо. С другой стороны, это, очевидно, сказано слишком много, что раньше воспринятый объект «вовсе не приходит в сознание», – как могло бы иначе иметь место познавание? Справедливо лишь то, что доходит он до ясного сознания не необходимо обособленным. Процесс идет вперед так быстро, что я не обладаю сознанием его отдельных шагов. Когда я встречаю знакомого, то по сравнению с наличным явлением бледнеет тот образ воспоминания, который мне необходим, чтобы узнать его. Но он должен был проявить свое действие в сознании. Так что невозможно провести границу между привычными и непривычными суждениями. Следует согласиться лишь с тем, что в существенном повсюду одинаковый процесс совершается быстрее там, где мы имеем дело со знакомыми и обычными, часто применявшимися представлениями.

17. Я выбираю это выражение для того, чтобы иметь общее обозначение для тех высказываний, которые иначе обозначаются отчасти как суждения подведения (где предикат есть более общее представление), отчасти как суждения тождества (где предикат вполне совпадает с субъектом). В простейших случаях между ними нет никакой определенной границы; и самый процесс, сознание единства данного как целого, со знакомым от прежде представлением в обоих случаях в существенном один и тот же. Schuppe (Erk. Logik, с. 375 и сл.) в своих глубоких и превосходных рассуждениях обозначает их как чистое отождествление. Но я все же хотел бы избежать этого выражения, так как в большинстве случаев речь идет не об абсолютном тождестве представления предиката с представлением субъекта. Равным образом, я избегаю и выражения подведение. Если оно должно употребляться в строгом смысле, то оно предполагает не связанное с популярными словами общее представление, а логически фиксированное родовое понятие, под которое подводится нечто единичное, или же какое-либо более специальное понятие.

18. Ср. Wundt, Logik 1,136 и сл. (2-е изд. 1,154 и сл.) и мои рассуждения в Vierteljahrsschr. f. Wiss. Philos. 1880, IV, 458 и сл.

Benno Erdmann (Logik I § 36 и сл. и «Umrisse zur Psychologie des Denkens» в Philos. Abh. Zu Sigwartsjo. Geburtstag) пытается свести грамматическое выражение суждений восприятия с его расчленением на субъект и предикат к простому воспроизведению ассоциированных с содержанием восприятия словесных представлений, т. е. представлений, выражающих слова, так что суждение лишь «являет собой течение словесных представлений, которому не соответствует никакое течение значений». Эту попытку я не могу признать убедительной. Рассуждения Эрдманна вообще действуют довольно возбуждающим образом, ибо часто противоречат обычному пониманию. И все же я никак не могу решиться усматривать хотя бы в одном из его предложений простое течение словесных представлений. Да и невозможно установить определенной границы между предложениями, вытекающими из различающей и связывающей деятельности мышления, и простыми суждениями восприятия. Если бы такая вытекающая из простых словесных ассоциаций речь действительно когда-либо могла иметь место, то ведь для объяснения возникновения привычной ассоциации нужно было бы предположить первоначальную связь, проистекающую из какого-либо иного источника, именно из связи представлений.

19. Ср. к этому § F. Miklosich, Subjectlose Sätze, 2-е изд. Wien, 1883; W. Schuppe в Zeitschrift für Völkerpsychologie und Sprachwissensch. Bd. XVI, 3.1886; мою статью: die Impersonalien, Freiburg 1888, и рецензию Steintha Vn в Z. f. Völkerps. XVIII, 170.

Статья M. Jovanovich’di (Die Impersonalien, Belgrad, 1896) хотя и содержит, в частности, особенно в своих историко-филологических рассуждениях кое-какие достойные внимания мысли, все же не кажется мне убедительной. Он непомерно преувеличивает неразложимость связи между представлением о деятельности и представлением о вещи, каковая связь, конечно, в общем, лежит в основе различения словесных форм. Но ее разложимость становится возможной именно благодаря этому самому различению. В своих возражениях он упускает из виду приведенные мною существенные основания, и возражения эти отчасти покоятся на недоразумении.

Его толкование безличных предложений, выражающих чувствования (с. 129), стоит в полном противоречии с остальными предложениями – каким образом в «ему холодно» дательный падеж может иметь значение субъекта?

В общем, он стоит к Шуппе и ко мне ближе, нежели думает. Я не могу согласиться с тем, чтобы объяснение безличных предложений как «неопределенных суждений», высказывающих деятельность о «неопределенном субъекте», могло содействовать разрешению вопроса. Этой «неопределенностью» проблема скорее затемняется, нежели выясняется. В конце концов, пришлось бы ведь признать, что «бьют в набат» значит то же, что «нечто бьет в набат».

20. Можно было бы попытаться провести тот взгляд, что-то, что в сознании появляется первым, необходимо всегда рассматривать в качестве логического субъекта, так как оно служит данной опорной точкой для дальнейшего элемента. Однако было бы рискованно обосновывать различие субъекта и предиката на случайном приоритете в индивидуальной последовательности отдельных элементов суждения, а не на содержании самих представлений. В отношении между представлениями, какие мы, с одной стороны, обозначаем глаголами и именами прилагательными, с другой – именами существительными, необходимо содержится та мысль, что выраженное в глагольной форме объективно имеет своей основой и предпосылкой то, что обозначено именем существительным. То, что мы понимаем как движение и т. д., мы с самого начала мыслим по другой аналогии, как нечто несамостоятельное, что предполагает вещь и требует отношения к таковой. В выборе прилагательной или глагольной формы заключается уже указание на субъект, определениями которого необходимо мыслить глагол и имя прилагательное. Поэтому грамматика вправе признавать имя существительное субъектом даже тогда, когда в психологической последовательности глагольное понятие впервые доходит до определенного сознания. Предицировать вещь относительно свойства или деятельности – это противоречит основным предпосылкам нашего мышления. Насколько правило это терпит кажущиеся исключения – об этом речь будет ниже.

21. Brentano (Psychologie vom empirischen Standpunkte. Bd. 1,1874, c. 266 и сл.) оспаривает обычное учение, что в каждом суждении имеет место соединение или разделение двух элементов. Существенным в акте суждения является-де признание или отвержение, которые имеют в виду предмет представления. Признание и отвержение есть-де совершенно иное отношение сознания к предмету, нежели акт представления. Но признание и отвержение касаются-де отчасти соединений представлений, отчасти отдельных предметов. В предложении «А есть» заключается-де не соединение признака существование с А, но само А есть тот предмет, который мы признаем.

То, что акт суждения заключается не просто в субъективном соединении представлений, – это, несомненно, верно, и ниже, в § 14, мы подробнее остановимся на этом. Но что существует будто бы такой акт суждения, который вообще не содержит в себе никакого соединения представления; что наряду с двучленными суждениями имеются также одночленные и что эти одночленные суждения также суть будто бы суждения существования – со всем этим согласиться я не могу. Ибо если я представляю некоторый «предмет» А, то для моего сознания он прежде всего дан как представляемый, мыслимый. Прежде всего отношение его ко мне таково, чтобы быть объектом моего процесса представления. Постольку я не могу его отвергнуть, так как я действительно представляю его. И если бы я хотел его признавать, то я мог бы признавать лишь то, что я его действительно представляю. Но это признание не было бы утверждением, что он существует. Ибо речь ведь идет именно о том, имеет ли он, помимо того, что я представляю его, еще дальнейшее значение, в том смысле, что он образует часть окружающего меня действительного мира, что он может быть мною воспринят, может оказывать действия на меня и на другое. Эту последнюю мысль я должен связать с простым представлением, если я хочу утверждать его существование. Когда я начинаю суждение «Вавилонская башня», то слова эти прежде всего являются знаком того, что я имею представление о Вавилонской башне, как оно вызывается библейским рассказом, и у слушателя точно так же возникает это внутреннее представление. Представление это просто имеется налицо и как таковое оно не может быть ни отвергнуто, ни оно нуждается в каком-либо признании. Но теперь спрашивается, какое значение имеет это представление. Если я заканчиваю суждение «Вавилонская башня существует», то я выхожу за пределы простого представления и утверждаю, что обозначенное словами может быть воспринято в каком-либо месте. Если я говорю «не существует», то я отверг не представление о Вавилонской башне, а мысль, что представление это есть представление о видимой и ощутимой вещи. То, что я признаю или отвергаю, есть, следовательно, та мысль, что данное представление есть представление о действительной вещи, следовательно, известную связь. Ср. ко всему этому вопросу мое сочинение «Die Impersonalien», с.50 и сл.

22. Ср. мои Impersonalien, с. 65 и сл.

23. В этом отношении правильно дефинирует, например Ибервег, § 67: «суждение есть сознание относительно объективной значимости субъективного соединения представлений». Подобным же образом Риль, ор. с.

24. Защитник объективной логики мог бы возразить, что суждение «это снег» хочет ведь высказать нечто о природе и свойствах вещи и что при его объективной значимости все сводится-де к тому, есть это действительно снег или нет. Это напоминало бы собой вопрос одного умного критика: откуда знают астрономы, что та звезда, которую они называют Ураном, есть действительно Уран? Предположим, (это вообще является условием употребления слов) что на известной стадии нашего познания «снег» с общего согласия обозначает нечто определенное и что наши наименования движутся в такой области, где они защищены от смешений, ибо различия данного не многочисленнее, чем различия наименованных представлений. В таком случае мы можем сколько угодно поворачивать и переворачивать утверждение, что это действительно снег: его объективная значимость будет сводиться к указанным выше моментам. Если же я вместо чувственно, достаточно охарактеризованного представления, как выше, возьму за основание строгое понятие с точно установленными признаками, тогда утверждение «это снег» будет означать следующее: это имеет все признаки снега, оно бело, состоит из кристаллов, которые расположены друг к другу под углом 60°, при 0° превращается в воду и т. д. Но ведь с объективной значимостью я не мог бы пойти дальше следующего утверждения: 1) что в настоящую минуту я воспринимаю правильно, мои чувства меня не обманывают и не дают мне иных впечатлений, помимо тех, которые вообще дает мне и другим тот же самый предмет; 2) что элементы этого образа, которые я различаю, вполне совпадают, в частности, с представлениями о белом, кристаллах, о таянии и т. д., которые я имею внутренне как прочное достояние, и подобно всем другим обозначаю этими словами; и следовательно, общий образ совершенно совпадает с тем, что я привык мыслить под словом «снег». И далее, я уверен, во-первых, в том, что я не забыл, что значит «белый» и т. д.; во-вторых, что я не отождествляю наглядно представляемого голубого или красного цвета с моим представлением о белом; что я, наоборот, необходимо должен полагать виденное и представленное как одно и то же. Иной объективной истинности и субъективной достоверности этого суждения нет и быть не может, пока общее как таковое существует лишь в моей голове и реально существует лишь единичное.

Можно было бы сказать: суждение «это снег» значит, что имеющееся налицо одинаково или подобно другому, единичному, которое я воспринял раньше, и это реальное сходство существующих вещей есть содержание моего суждения. Это, конечно, косвенно содержится здесь; но лишь постольку, поскольку эти отдельные вещи равным образом утверждаются как снег. Суждение лишь усугубилось бы.

Но могут спросить: разве всякая ошибка в этой области есть лишь грамматическая погрешность в обозначении или ложное восприятие, а не ошибочное подведение единичного под общее, так что в синтезе обоих представлений приравнивалось бы, следовательно, неодинаковое? Разумеется, это бывает, поскольку наши отвердевшие и надежно различающиеся и наименованные представления ни на одной стадии нашего акта суждения не оказываются достаточными для того, чтобы удовлетворить многообразию единичного. Τα μέν γάρ όνοματα πεπέρανται καί το των λόγω πλήθος, τα δε πράγματα τό άριζμόν απειρά έστιν (Arist de soph. el. 1). Это трудная задача науки – создать полную систему надежно различающихся и недвусмысленно обозначенных представлений предиката, которые делают невозможной никакую ошибку в подведении. Пока этот идеал не достигнут в целом и каждым индивидуумом, до тех пор всегда будут такие единичные представления, которые среди знакомых и обычных нам представлений не находят согласующегося с ними общего представления. А так как тут невозможно непосредственное объединение в одно целое, то эти единичные представления ищут себе наименования путем выводов. Если эти последние слишком скороспелы и распространяют наименования по простой аналогии, то ошибка уже налицо. Но ошибка эта прежде всего номинальная, так как тут слишком выдвигается одна сторона образования понятия, куда оно не склонно идти. Ошибка эта в то же время не опровергает указанного выше принципа, который имеет значение лишь при том предположении и для той области, где к единичному уже образовано общее. Лишь для этой области возможна также и полная достоверность. Там, где простые выводы обычного вида посредствуют предикат, там, конечно, возможно утверждать на словах; но тут невозможно достигнуть достоверности относительно необходимости акта суждения.

25. Ср. к последующему мои рассуждения в Vierteljahrsschr. für wiss. Philosophie. IV, с. 482 и сл.

26. Сюда относится известное различение атрибутов как не изменяющихся свойств, конституирующих сущность вещи, от модусов как ее изменяющихся и случайных определений.

27. Benno Erdmann (Logik I, 240) хочет, правда, в качестве связки «рассматривать совокупность всех грамматических вспомогательных средств, которые обусловливают грамматическое совпадение между грамматическим субъектом и грамматическим предикатом»; в особенности все те изменения окончания, которым подвергается имя прилагательное соответственно роду или числу слова, служащего субъектом. Но такие изменения оно испытывает также и в атрибутивном отношении; следовательно, их нельзя понимать как специфическое средство выражения предикатности (Prädication). Кроме того, немецкий язык изменяет имя прилагательное лишь тогда, когда оно стоит в качестве атрибута, но оставляет его без изменения, когда оно играет роль предиката.

28. Grundlage der gesammten Wissenschaftslehre. Erster Teil § 1 – на это место я был наведен Bergmann от (Reine Logik. I, с. 235).

29. Против этого возражают (ср. Ueberweg, с. 162, 5-е изд., с.204): такие предложения, как «Бог справедлив», «душа бессмертна», «истинных друзей следует ценить», заключают в себе, конечно, утверждение, что Бог есть, что есть душа, что существуют истинные друзья. Эта предпосылка содержится-де в изъявительном наклонении. Кто не хочет принять этой предпосылки, тот должен был бы присоединить к тем суждениям оговорку, благодаря чему они становятся гипотетическими: «если есть Бог» и т. д. Такого рода оговорка не необходима-де лишь тогда, когда связь целого (как в романе) или знакомый смысл слова (как Зевс, Сфинкс, Химера и т. д.) указывают на воображаемую лишь действительность или на объяснение имени. Возражение это правильно постольку, поскольку те, кто высказывает такие суждения или слышит их, обыкновенно предполагают реальность субъектов, так как иначе в общей связи не было бы даже никакого мотива высказывать их. Но это уже нечто совершенно иное, а не то, что само суждение, как оно гласит само по себе, заключает в себе утверждение реальности субъекта, т. е. что реальность эта необходимо соутверждается точным смыслом суждения, в особенности изъявительным наклонением. Если бы это было так, то было бы непонятно, как могут быть здесь исключения. Ибо если изъявительное наклонение категорического суждения обладает способностью утверждать при помощи «есть» реальность субъекта, то так оно должно быть всегда и всюду. Самые исключения, допускаемые Ибервегом, доказывают, что не от формы суждения, а от побочных представлений, связанных со значением служащих субъектом слов, но не высказываемых в суждении, зависит, допускается ли «обыкновенно» или нет предпосылка об их существовании. И какой смысл вообще должно иметь утверждение существования там, где субъект не обозначает, как в суждении «Бог справедлив», или «истинных друзей следует ценить», индивидуальных существ как таковых, но полагается общим? Если я говорю «снег бел», то в каком смысле суждение это включает в себе утверждение, что снег существует? Во всяком случае, не в том, какой имеет настоящее время изъявительного наклонения, когда оно применяется к единично существующим определенным вещам, что именно теперь снег существует. Ибо суждение «снег бел» имеет значение одинаково и летом, и зимой. И столь же мало этим должно быть сказано, что снег существует всегда. Но если этим должно утверждаться, что где-то и когда-то действительно существовали такие тела, как я их представляю себе под словом «снег», – то в таком случае снова имелось бы в виду существование лишь определенного снега и лишь этот последний может быть утверждаем, а не то, что о снеге вообще можно было бы сказать, что он существует. Но суждение «снег бел» имеет значение по отношению к снегу вообще, а не по отношению к этому или тому снегу.

Конечно, с представлением, какое мы связываем со «снегом», всегда связывается воспоминание о действительно воспринятом снеге; и именно поэтому благодаря тому способу, как я пришел к значению слова, предполагается, что речь идет о чем-то существующем. Но возьмем совершенно равноценное суждение «Пегас крылат». Здесь представление о крыльях столь же несомненно связано с тем представлением, какое я связываю со словом «Пегас», как представление белого цвета связано со снегом. Но я не видал еще никакого существующего Пегаса; напротив, я знаю, что он есть создание фантазии, и поэтому существование Пегаса не предполагается. Но само суждение не говорит мне ни того, что Пегас существует, ни того, что он не существует, – оно говорит лишь о том, каково то представление, какое я связываю со словом. Если взять суждение «побеги гиперболы бесконечны», то суждение это, несомненно, обладает значимостью, хотя и речи быть не может о существовании побегов у той или иной отдельной гиперболы. Бесконечные побеги гиперболы существуют совершенно так же, как существуют все субъекты моих суждений, как объекты моего мышления, о которых я предполагаю, что они мыслятся всеми согласно.

Более осторожно обсуждал этот вопрос W. Iordan в свое статье «Ueber die Zweideutigkeit der Copula bei Stuart Mill» (Stuttgarter Gymnasialprogramm, 1870). Правда, на с. 13 он говорит: «Есть» вообще включает понятие существования»; но этому понятию существования он отводит гораздо более широкую область, нежели Ибервег. Ибо на с. 11 он говорит: «Всякий раз как мыслящий субъект допускает нечто наличное независимо от этого своего мыслительного акта в телесном ли мире или в духовном – логика признает употребление «есть». Допустим это объяснение: в такой случае в каждом акте суждения, поскольку он предполагает уже, а не создает субъект суждения, признается нечто наличное независимо от этого мыслительного акта – именно представление, обозначенное тем словом, которое служит субъектом. И если бы все сводилось к этой реальности процесса представления и реальность эта, всякий раз как суждение выражается в языке, предполагалось бы, помимо того, общей нескольким индивидуумам, то сам вопрос упразднялся бы. Тогда «есть» по праву стояло бы всегда там, где служащее субъектом слово, а следовательно, и суждение вообще имеют смысл. Но в таком случае оно вообще не имело бы ничего общего с утверждением действительного существования мыслимого под словом, служащим субъектом, в обычном смысле существования.

Но сказать нечто такое, однако, не имелось в виду, и Iordan пытается – вопреки Герберту и Миллю – спасти для «есть» его значение реального существования. С одной стороны, та действительность, которая имеется в виду, принадлежит-де определению предиката, а не определению субъекта. В таких суждениях, как «самоуправство запрещается», «соблюсти меру трудно», конечно, остается-де открытым вопрос о существовании представления субъекта, в предикате же, наоборот, указывается на нечто действительно существующее; все же целое есть-де скрытое экзистенциальное суждение: существуют законы и основания, которые запрещают самоуправство; существуют обстоятельства, которые затрудняют соблюдение меры. Но раз допускается такое описание, то, в конце концов, суждением существования является также и суждение «четырехугольный круг немыслим»: существуют логические законы, которые делают невозможным четырехугольный круг. Но в таком случае мы покидаем саму почву спора, который исходил из того, утверждается ли действительность субъекта. Мы отнюдь не отрицаем того, что во всяком утверждении именно потому, что оно хочет быть объективным, заключается признание объективных «оснований» и «законов». Но мы отрицаем, чтобы именно поэтому утверждалось существование соответствующей представлению субъекта вещи, соотносительно атрибута или события. Другое различение, которое Iordan применяет к примеру Милля о центавре, превосходно. Если устанавливается положение «центавр есть изобретение поэтов», то положение это приближается к дефиниции. Среди дефиниций Iordan подчеркивает особый класс «исправляющие» дефиниции, которые уничтожают положенное в субъекте представление и заменяют его другим. Положение гласит: центавр в указанном словом смысле как существо действительное не существует, но представление о центавре есть фикция. Но может быть, никакого спора о том, что имеется известное число такого рода предикатов, которые низводят служащее субъектом слово, обычно принимаемое как обозначение существующей вещи, до степени знака о представляемом лишь существе. Не следует только забывать, что среди, этих предикатов глагол «быть = существовать» занимает первое место: когда я категорически утверждаю о субъекте, что он существует, то служащее субъектом слово имеет для меня значение знака представления и мой предикат утверждает, что представлению соответствует действительная вещь.

Точно так же и Fr. Kern (die deutsche Satzlehre, с. 64 и сл.) решительно защищал тот взгляд, что значение слова «быть» всегда одно и то же, и он высказался против различения в нем двух значений. «В предложениях «деревянное железо есть нелепость», «четырехугольный круг есть противоречие» существование деревянного железа, четырехугольного круга утверждается с той же самой ясностью и настойчивостью, с какою в предложении «мальчик в саду» утверждается существование мальчика. Но, в то время, как… мальчик существует также вне моего мышления… указанное железо и этот круг существует лишь в моем представлении, и притом вместе с познанным и высказанным мною свойством быть нелепостью или противоречием; следовательно, в не зависимой от меня действительности их невозможно встретить.»

Но различая, что один субъект существует в действительности вне меня, другой – лишь в моем представлении, мы тем самым допускаем непосредственно туже двусмысленность слова. Ибо если оно стоит одно само по себе, в смысле «существовать», то оно утверждает, что субъект существует именно не только в моем представлении», но и независимо от последнего. Предложение «Бог существует – но лишь в моем представлении, снова уничтожает своим добавлением тот смысл, в каком первоначально должно было необходимо пониматься это «Бог существует». Но совершенно неверно, что четырехугольный круг существует в моем представлении ибо кто был бы в состоянии мыслить таковой? Противоречивое невозможно не только в не зависимой от меня действительности, но также и в моих мыслях. Предикат «есть противоречие» говорит, наоборот, что при словах «четырехугольный круг» я не могу мыслить того, чего они требуют; он уничтожает существование также и в мыслях.

Если, затем, на с. 74 приводится пример, когда, вопреки сомневающемуся лицу, с ударением говорится: «А есть виновник» и это подчеркнутое есть должно настойчиво оттенить существование А как виновника, – то ясно, что существование А даже не было оспариваемо следовательно, тут нет также никакого основания настойчиво подчеркивает его. Оспаривалось тут не существование А, а то, что он виновник, право высказывать относительно неоспоримо существующего А предикат «виновник». Ведь иначе предложение «А не есть виновник» должно было бы хотеть уничтожить не только качество «быть виновником», но и самое существование А. Относительно возражений Bergmann,а (ор. с. с. 235 и сл.) ср. Vierteljahrsschrift für wiss. Philos. V, 113 и сл.

30. Та теория, которая ради того, чтобы иметь неизбежную связку «есть», превращает суждение «А говорит» в «А есть говорящий», может почитаться, конечно, устарелой.

31. Ср. Trendelenburg, Log. Unters. 2-е изд. II, 241. 3-е изд. 265. Есть русский перевод.

32. Reine Logik 1879, с. 42, 169 (а также Grundprobleme der Logik, с. 7 и сл.). Ср. возражения Шуппе против этого, Vierteljahrsschr. für wiss. Phil. Ill, 484 и мои рассуждения, Vierteljahrsschr. für wiss. Phil V, 1, c. 97 и возражение Bergmann а там же V, 3, с. 370. Относительно понимания Брентано см. мои Impersonalien, с. 58.

33. Ср. Beneke, System der Logik I, 140 и сл.

34. Кант «Критика чистого разума». V.Учение о методе (на это место указывает Виндельбанд, Strassb. Abh., с. 169): «В отношении к содержанию нашего знания вообще… отрицательные положения имеют специальную задачу, именно только удерживать нас от заблуждения. Поэтому отрицательные положения, которые должны удерживать от ложного знания там, где никакое заблуждение невозможно, правда, вполне правильны, но в то же время пусты… и потому часто вызывают улыбку». (Пер. Н. Лосского, с. 398).

35. Название это происходит от неудачного перевода и применения αόριστος, которым Аристотель пользовался не по отношению к суждению, а по отношению к его составным частям. См.: Trendelenburg, Elem. Log. Ar. § 5.

36. От развитого выше понимания отрицания и его отношения к положительному утверждению, что субъекту S принадлежит предикат Р, отличаются в различных отношениях взгляды Лотце, Брентано, Бергманна, Виндельбанда (в Strassburger Abhanlungen 1884, с. 187 и сл.). Все они согласны в том, что координируют утверждение и отрицание и учат, что к той мысли, которая предицирует Р относительно S и которая первоначально носит нерешительный характер, присоединяется затем противоположное поведение; последнее и решает вопрос о значимости или незначимости этой мысли. Лотце (2-е изд., с. 61) считает мысль об отношении Р и S ядром суждения, и утверждение или отрицание этой мысли он рассматривает как два противоположных побочных суждения, которые и придают содержанию той мысли предикат значимости или незначимости. Другие логики, напротив, усматривают сущность суждения в этом решении относительно значимости или незначимости, и то, о чем решается, они не обозначают еще как суждение, а как соединение представлений, или, как это делает Бергманн, просто как представление.

Это резкое отграничение акта утверждения и отрицания от того предмета, который утверждается или отрицается, мотивируется тем, что в утверждении или отрицании проявляет деятельность существенно иная функция духа, нежели в простом акте представления объектов или соединений объектов, и функция эта более родственна практическому поведению, нежели акту представления объектов.

Впервые решительно установил эту противоположность Брентано (Psychologie I, с. 260 и сл.). За ним последовал Бергманн (Reine Logik I, с. 46). Акт суждения он называет критическим поведением по отношению к представлению, рефлексией над его значимостью, и добавляет: «Решение относительно значимости представления, следовательно, то, что привходит в акте суждения к простому акту представления, – это отнюдь не есть исключительно теоретическое поведение, не простая функция интеллигенции, поскольку последняя противопоставляется хотению, – это есть проявление души, в котором приняла участие ее практическая природа, способность хотения».

То же самое основное воззрение защищает Виндельбанд; и так как его рассуждения являются наиболее детальными и наиболее тщательно обоснованы, то достаточно будет, если я разберу его основания. Что же касается Бергманна и Бретано, то по отношению к ним я могу сослаться на Vierteljschr. f. wiss. Phil V, 87 и сл. и жом Impersonalien, с. 58 и сл. Виндельбанд различает (Прелюдии, с. 23 и сл.) суждения и оценки. В первых высказывается сопринадлежность содержания двух представлений, в последних – отношение оценивающего сознания к представленному предмету. В суждении всякий раз высказывается, что определенное представление (субъект суждения) мыслится в различном, в зависимости от различных форм суждения, отношении к другому определенному представлению (предикату). В оценке же, наоборот, предикат оценки присоединяется к тому предмету, который предполагается как вполне представленный, соотносительно как вполне познанный (субъекту ценностного суждения). И этот выражающий оценку предикат нисколько не расширяет познания соответствующего субъекта, он служит лишь для выражения того чувства одобрения или неодобрения, с каким оценивающее сознание относится к представленному предмету («вещь белая» – «вещь приятна или неприятна», «понятие истинно или ложно», «поступок хорош или плох», «пейзаж красив или безобразен» и т. д.). Все эти предикатности оценки, в свою очередь, имеют смысл лишь постольку, поскольку выясняется, соответствует или не соответствует представленный предмет той цели, соответственно которой понимает его оценивающее сознание. Выражающие оценку предикаты содержат в себе отношение к целеставящему сознанию.

В особенности применимо это к цели познания. Поскольку наше мышление направлено на познание, т. е. на истину, постольку все наши суждения тотчас же подлежат оценке, которая выражает собой значимость или незначимость произведенного в суждении соединения представлений. Чисто теоретическое суждение, собственно, дано лишь в так называемом проблематическом суждении, в котором выполнено лишь известное соединение представлений, но ничего не высказывается о ценности его истинности. Раз суждение утверждается или отрицается, то вместе с теоретической функцией тут оказывается выполненной и функция оценки с точки зрения истинности… все суждения, выражающие познание, суть такие соединения представлений, о ценности истины которых решение дается утверждением или отрицанием.

Всякая оценка, говорится далее на с. so, есть реакция волящего и чувствующего индивидуума на определенное содержание представлений. – Но точки зрения оценки выражены в противоположностях «приятный» и «неприятный», «истинный» и «ложный», «добрый» и «злой», «красивый» и «безобразный». Первая носит индивидуальный характер; в основе других лежит притязание на общую значимость. И в согласии с этим «Beiträge zur Lehre vom negativen Urteil» (Strassburger Abh. c.170) говорят, что отрицание есть практическое суждение, оценка, выражение не просто отношения между представлениями, а выражение неодобрительного отношения со стороны сознания к попытке к таковому отношению. В этом заключается-де отвержение. Именно поэтому Виндельбанд не хочет вместе с Брентано ставить акт суждения как особый класс психических деятельностей между теоретическим процессом представления и практическими деятельностями, выражающими любовь и ненависть. Напротив, логическую оценку представлений он включает в практическую сторону душевной жизни; ценность истинности необходимо координировать с остальными ценностями.

Как бы много правильного ни было в этих рассуждениях, я все же не могу во всем согласиться с ними. То, что логика как таковая, как критическая и нормативная наука исходит из некоторой цели, цели истины; что она предполагает хотение мыслить истинно и всякое действительное суждение меряет этой конечной целью; что она стремится различать, какие мыслительные операции соответствуют этой цели, какие ей противоречат, – все это я сам подчеркнул во Введении (§ 1–4). Логическое рассмотрение, в отличие от психологического, покоится единственно и исключительно на сознании цели. И я согласен также и с дальнейшими выводами, какие делают и «Прелюдии», (с. 35), что логика исходит из идеала нормального сознания (ср. ниже, § 32, 7 и том II. § 61, 62). Но отсюда еще не вытекает для логика, что само его утверждение или отрицание является будто бы в отдельном случае практическим поведением, так как отдельные соединения представлений он оценивает по общей цели истины, и что это есть будто бы реакция чувства или воли, а не теоретическая деятельность. Когда я ставлю себе целью сохранить свое здоровье, то, конечно, я поставил себе эту цель благодаря своему хотению на основании чувства; и если я поэтому отказываюсь от какой-либо вредной привычки или отклоняю приглашение к какому-либо эксцессу, то, конечно, в отказе от привычки или в отклонении приглашения проявляет свою деятельность моя воля, которая ради цели определяет мое поведение. Мое «нет» есть практическое «я не хочу». Но ведь эта воля покоится на чисто теоретическом познании того, что привычка эта вредна, что приглашение опасно. Но в этом моя воля и мое чувство непосредственно не принимают никакого участия; ибо то, что целесообразно или нецелесообразно для моего здоровья, – это зависит от познанной опытным путем природы вещей, а не от моего хотения или чувства. Столь же мало мое хотение познать истину делает саму оценку суждения волевым актом. Разница между чисто объективным суждением и «оценкой», с точки зрения цели, довольно существенна в отношении содержания. Но ведь всякая такая оценка, в свою очередь, есть суждение, которое может быть истинным или ложным; но только суждение об отношении объекта ко мне и моей цели, а не суждение об объекте самом по себе. Но то отношение существует просто, и оно признается, а не одобряется или вызывает неодобрение. «Солнечный свет мне приятен» – это, конечно, оценка солнечного света в отношении к моему чувству. Но сама эта оценка, высказываемая суждением, не есть ни чувство, ни хотение, а простое признание факта, что солнечный свет пробуждает во мне это чувство. Реакция чувствующего человека есть то удовольствие, которое получается от теплоты. Суждение, в котором он выражает это, есть функция его мышления. На основании опыта противоположных чувств он образовал общие понятия приятного и неприятного, которые сами не суть чувства; и посредством этих понятий он выражает то фактическое отношение, какое существует между ним и известными вещами. То же самое следует сказать и относительно «добрый» и «злой», «красивый» и «безобразный.» Суждения, в которых они предицируются, отличаются друг от друга лишь качеством предикатов, а не функцией самого акта суждения. Предикаты выражают отношение объекта ко мне, к моей воле и чувству, и это отношение я вновь нахожу в отдельном случае.

Но у предикатов «истинный» и «ложный», вовсе нет такого прямого отношения к воле и чувству, как у тех пар, которые координирует с ними Виндельбанд. Ибо «истинный» и «ложный», как общие понятия, вообще не обозначают никакого отношения к практической стороне нашей жизни. Ни от нашего чувства, ни от нашего хотения не зависит, что есть истинно и что ложно; как, наоборот, от этого зависит, что есть красиво и что хорошо. Ибо «истинный» и «ложный» не суть даже предикаты каких-либо представляемых или мыслимых предметов, поскольку они стоят ко мне в том или ином отношении. «Истинный» и «ложный» не суть также, как не совсем точно говорит Виндельбанд, предикаты понятий. Но они суть предикаты суждений, какие мы выполняем. Они касаются, как это правильнее говорится в другой раз, соединения представлений; но не в том смысле, что здесь объявляются истинными или ложными уже связанные представления, т. е. готовые соединения представлений, как «зеленое дерево» или «вороная лошадь», – а в том, что сам акт соединения, благодаря которому возникает сознание единства, подпадает под эту противоположность. Следовательно, то, что оценивается предикатами «истинный» и «ложный», – это не представления о каких-либо объектах, а самая деятельность, совершающая акт суждения.

Совершенно правильно, что там, где действительно выступают эти предикаты, и возникает вопрос, истинно или ложно испробованное или выполненное суждение, там в основе лежит ясно сознанная или, во всяком случае, составляющая предмет неясных стремлений цель, цель познавания: ибо там, где все сводится к произвольной фикции и к простой игре мыслями, там нет места этой противоположности. И совершенно правильно, что от этой цели мы заимствуем тот масштаб, которым мы измеряем проектируемые нами или выставленные другими утверждения, одни из них объявляем соответствующими цели, другие – противоречащими ей. Конечно, и в этом можно усмотреть одобрение и неодобрение в более широком смысле: ибо чем яснее мыслится цель и чем более живо мы стремимся к ней, тем несомненнее согласие между данным суждением и целью пробудит приятное чувство, а несогласие – неприятное (в более узком и более строгом смысле акт одобрения и неодобрения может, конечно, распространяться лишь на такую деятельность, которая рассматривается как произвольная; мы порицаем ошибку, если она является причиной, следствием невнимательности и т. п.). Но этот акт одобрения и неодобрения имеет ведь своей предпосылкой то, что сперва чисто объективным образом признается отношение испробованного или выполненного суждения к норме истины. Мы порицаем ложное потому, что оно ложно; но оно не потому ложно, что мы порицаем его. Лишь теоретическое познание, что известное суждение истинно или ложно, может обосновывать чувство; точно так же как познание целесообразности средства должно предшествовать, прежде чем мы выберем это средство.

С этой логической точки зрения, которая всякое суждение измеряет целью истины, вопрос об истинности или ложности распространяется одинаково как на утверждения, так и на отрицания. Мы признаем истинными или ложными также и отрицания, и уже по одному этому противоположность одобрения и неодобрения не может попросту покрываться противоположностью утвердительных или отрицательных суждений. И из первой противоположности нельзя вывести никакого основания в пользу координации утверждения и отрицания.

Таким образом, логическая оценка по цели в действительности находит уже как положительные, так и отрицательные суждения. И поэтому от этого логического рассмотрения, которое, исходя из цели, оценивает действительно совершающиеся движения мышления, необходимо отличать психологическое исследование, которое спрашивает о том, что происходит в нашем действительном мышлении, где в течение этого последнего возникает отрицание, и как вообще может возникнуть та общая целевая мысль об истине, которая лежит в основе одобрения и неодобрения. И моя точка зрения, с которой в существенных пунктах согласен сам Виндельбанд, в коротких словах сводится к следующему. Я исхожу из простейших непосредственных актов суждения, которые коренятся в наглядном представлении; соединение представлений и достоверность его значимости даны вместе с тем совершенно помимо всякой рефлексии, и здесь еще не может быть речи о той или иной сознательной цели. Эти акты суждения выполняются нами совершенно непреднамеренно, с неуклонностью естественно необходимого процесса, – познавание предметов окружающей нас обстановки, суждение о том, что это находится здесь, а то там, и т. д., – и наши шаги сопутствуются здесь непосредственной очевидностью. Если бы по психологическим законам мы не совершали и не могли совершать никаких иных соединений представлений, то нам и на ум не приходило бы спрашивать об истинности и ложности. Однако наше мышление выходит за пределы данного; через посредство воспоминаний и ассоциаций возникают суждения, которые прежде всего равным образом образуются с тою мыслью, что они выражают действительное, – например, когда мы ожидаем найти знакомое на знакомом месте или предполагаем о каком-либо цветке, что он пахнет. Но часть того, что предполагается таким образом, сталкивается с непосредственно достоверным: не находя того, чего мы ожидали, мы приходим к сознанию разницы между просто представленным и действительным; то, в чем мы непосредственно уверены, есть нечто другое по сравнению с тем, о чем мы судили в предвосхищении о том. И теперь выступает отрицание, которое уничтожает предположение и отказывает ему в значимости. Тем самым создается новое поведение, поскольку субъективная комбинация отрывается от сознания достоверности. Субъективная комбинация сравнивается с той, которая не вызывает сомнений, и познается ее отличие от этой последней. Отсюда возникает понятие значимости. Но поведение это возможно лишь при предположении не одной только субъективной комбинации – тут предполагается также и склонность считать эту последнюю значимой. Отрицание, как говорит Фихте, по содержанию обусловлено, оно лишь по форме безусловно. Точно так же и понятие различия (которое Шуппе с полным правом подчеркивает в его значении для отрицания) хотя и предполагает представление о различных объектах, но оно еще не дано вместе с этим представлением, и как общее понятие, оно возникает лишь благодаря рефлексии над отдельными различениями. Итак, отрицание двояким образом зависит от положительного суждения: оно предполагает таковое суждение в качестве объекта, которое и мыслится здесь с ожиданием его значимости, и в то же время отвергает испробованное утверждение. И основанием для этого отвержения первоначально служит опять-таки нечто положительное – данный объект, отличие которого от моего представления познается – verum sui index et falsi. И сознательная цель истины может возникнуть лишь тогда, когда мы делаем эти опыты. Мы не можем ощущать ценности истины, если наше внимание не обращается на это ее противоположностью. Но мы должны испытать, с одной стороны, непосредственную очевидность непосредственных суждений, с другой – отличие субъективных комбинаций от непосредственно достоверного, и лишь тогда можем мы образовать понятие истины.

Это отношение, согласно которому отрицание не одинаково первоначально, как положительное суждение, а напротив, предполагает это последнее как со стороны синтеза субъекта и предиката, так и со стороны достоверности этого синтеза, – это отношение ясно отражается в языке. Если бы был правилен тот взгляд, что утверждение и отрицание суть будто бы два одинаково первоначальных способа отношения к первоначально проблематическому синтезу «S – P», – то в таком случае нужно было бы удивляться (Бергманн и Виндельбанд категорически это признают), что утверждение в большинстве случаев не находит себе никакого особого грамматического выражения. Тогда как отрицание имеет таковое выражение. Лишь тогда появляется ή μην, «подлинно», «воистину» и т. п., когда необходимо бывает противостать угрожающему отрицанию.

Совершенно справедливо, что мы без конца могли бы размышлять над предикатами «значимый» и «незначимый», как это подчеркивает Виндельбанд (Strassb. Abh., с. 170): «A есть B» – истинно, что «A есть B» – истинно, что «A есть B» есть истинное положение и т. д.; «A не есть B» – истинно, что «A не есть B» – ложно, что «A не есть B» есть ложное положение – ложно, что «A есть B» есть истинное положение и т. д. Но это ни в каком случае не служит основанием для возражения против нашего понимания. Напротив, это подтверждает, что «положение – истинно, положение – ложно» отличается от какого угодно другого суждения только своим предикатом. Та же самая бесконечная рефлексия имеет место и по отношению к нашему самосознанию: «qui scit, eo ipso scit se scire… et sic in infinitum» (Спиноза, Этика II, 21) – конечно, лишь в абстрактной возможности. Ибо в действительности когда-нибудь должна же быть налицо достоверность, которая не может уже отрываться рефлексией от того содержания, к какому она относится, и особо подчеркиваться. И таким образом, возражение доказывает то, что оно хочет опровергнуть, именно что в основе всякого акта суждения лежит тот непосредственный акт суждения, в котором нельзя уже разъединить связь представлений и «одобрение» или «подтверждение».

37. О недостатках аристотелевской теории в этом отношении см. превосходнейшие замечания Prantl’я, Geschichte der Logik I, 118, 144 и сл. В других случаях Аристотель явно признает, что отри-цание принадлежит лишь к области мышления. Metaph. VI, 4. Ср. подробные рассуждения H. Maier a, die Syllogistik des Aristoteles I, 5 и сл. 126 и сл.

38. В Федоне, Сар. 52, 103 D и сл. Платон исследует поучительным образом τα εναντία άλληλα ού δεχόμενα.

39. Trendelenburg, Logische Unters. XII. 3-е изд. II, 151 3-е изд. 171. Ср. El. Log.Arist. к §ю. Arest. Cat. 6. 6 а 12 и места у Waitz'а к Cat. 116, 34.

40. ούδέν γάρ ενδέχεται νοείν μή νοοϋντα εν. Arist. Met. Г 49. 100 b 610.

41. Ср. относительно этого «non-Α» также Ргапй’я, Geschichte der Logik 1,144. Lotze, Logik s-е изд., с. 61 и сл.

42. Затем пошли еще дальше и название противной противоположности ограничили наиболее далеко отстоящими друг от друга звеньями ряда таких различий. Следовательно, между цветами противной противоположностью признается лишь черный и белый, но красный и желтый признаются лишь как разделительные, а не как противные. Так поступил, согласно с аристотелевским определением (Categ. 6, 6а 17 и в других местах. См. места у Waitz a, Org. I, с. 309), что εναντία τα πλείστον άλλήλων διεσηκότα των εν φ αύτω γένει, Тренделенбург в Log. Unters. Cap. XII и по его примеру Drobisch, Logik 3-е изд., § 24, с. 27? и Ueberweg, Logik 3-е изд., § 53, С. 108 и сл. Но тем самым (согласно рассуждениям на с. 152) привходит совершенно новая точка зрения, – точка зрения сравнения различий представляемого, которая нисколько не касается нас здесь, где речь идет только об основаниях отрицания.

43. «Покой не есть простое ничто», говорит Спиноза (Tract. De Deo II, 19) и воздвигает на этом всю свою физику.

44. Metaph. Г, 3. 1005 b 19: То γάρ αυτό άμα ύπάρχειν τε καί μή ύπάρχειν άδύνατον τφ αύτφ καί κατά το αύτο (καί όσα άλλα προσδιορισαίμεθ’ άν, έστω προσδιορισαίμενα πρός τάς λογικάς δυσχερείας), άύτη δή πασών έστι βεβαιοτάτη των άρχών… άδύνατον γάρ όντινού ταύτόν ύπολαμβάνειν είναι καί μή είναι, καθάπερ τινές οϊονται λέγειν Ηράκλειτον ούχ εστι γάρ άναγκαίον, άτις λέγει, ταύτα καί ύπολαμβάνειν, εί δε μή ενδέχεται άμα ύπάρχειν τφ τάναντία (προσδιωρίσθω δ’ήμΐή τή προτάσει τά είωθότα) εναντία δ’έστί δόξα δόξχι ή τής άντιφάσεως, φανερόν ότι άδύνατον άμα ύπολαμβάειν τον αύτόν είναι καί μή είναι το αύτο άμα γάρ άν εχοι τάς εναντίας δόξας ο διεψευσμένος περί τούτου. Διό πάντες οι άποδεικνύντες εις ταύην άνάγουσιν έσχάτην όξαν φύσει γάρ άρχή καί των άλλων άξιωμάτων αύτη πάντων. 4. 1006 b 33: ούκ άρα ενδέχεται άμα άληθές είναι είπείν το αύτο άνθρωπον είναι καί μή είναι άνθρωπον (ср. к этому Metaph. В, 2996 b 31: λέγω δέ άποδεικτικάς τάς κοινάς δόξας, εξ ών άπντες δεικνύασιν, οιον ότι παν άναγκαίον ή φάναι ή άποφάναι, καί άδύνατον άμα είναι καί μή είναι). Если Аристотель в указанной выше связи применяет положение, что противоположное (εναντία) не может-де в одно и то же время принадлежать тому же самому, и, по-видимому, пользуется им как доказательством в пользу того, что тот же самый не может принять, что то же самое в то же самое время есть и не есть, – то этого, естественно, не следует понимать таким образом, словно этим устанавливается высшее основоположение или основоположение, независимое от закона противоречия. Аристотель не только опровергает это в той же самой связи, но и возвращается к этому позже (Metaph. IV, 6.1011 b 15: έπει δ άδύνατον τήν άντίφασιν άληθεύεθαι άμα κατά τού αύτού, φανερόν ότι ούδέ τάναντία άμα ύπάρχειν ενδέχεται τφ αύτφ, признает, следовательно, этот последний, наоборот, зависимым от первого. Приведенное выше доказательство есть, напротив, лишь συλλογισμός εξ ύποθέσως в аристотелевском смысле, т. е. argumentation ex concessis, которая хочет доказать, что положение «Никто не может принять, что тому же самому принадлежит и не принадлежит то же самое», заключается в признанном положении «тому же самому не может принадлежать противоположное».

45. Этому не противоречит, что в Metaph Г Аристотель на первом плане придает своему принципу онтологическое понимание, и это понимание т. е. положение, что то же самое не может в то же самое время быть и не быть также и в других местах устанавливает как его собственный смысл. Так как мышление имеет своей задачей лишь познавать сущее и его истинность и ложность зависят от того, связывается ли в мышлении то, что связано в сущем, разделяется ли то, что разделено в сущем, то логический принцип не мог бы существовать, если бы он не выражал основного определения бытия, его достоверность непосредственно включает, что он соответствует бытию. Но в тех рассуждениях, в которых Аристотель выясняет значение своего принципа и его неопровержимость, – повсюду в них решающая роль принадлежит логической точке зрения; кто хотел бы не признавать принципа, тот вообще уже не мог бы ничего ни мыслить, ни утверждать. Ср. H. Maier, Syll. d. Ar. I, 41 и сл.

46. То, что приводит Тренделенбург, Elem. log. Arist., § 9 из Anal. pr. I, 32. 47 a 8, – ΔεΤ παν το αληθές έαυτφ όμολογούμενον είναι πάντη – это было привлечено в угоду позднейшему учению и в связи не имеет этого принципиального значения. Это последнее можно приписывать лишь рассуждениям Metaph. VI, 4 и сл., и содержащееся там (Prantl, Gesch. der Logik I, 131), верно формулирует в том смысле, что всякое допущение относительно и ύπάρχον (я поставил бы только ύπάρχειν) само в себе неизменно, что опять-таки, в конце концов, возможно лишь при предположении постоянства понятий, присущих словесным обозначениям. Витапп, недавно (Philosophie als Orientierung über die Welt, c. 373 и сл.) приложивший старание к тому, чтобы снова восстановить в правах истинный аристотелевский смысл логических принципов, стирает все же значение закона, относя его к чисто фактическим обстоятельствам дела, что нечто представлено или мыслилось («Он не выражает ничего, кроме того, что факт процесса представления имел место таким образом, как мы выполнили его»), и выставляя его просто как специальный случай factum infectum fieri nequit. Ибо все сводится не к тому, чтобы установить в позднее возникающем суждении факт, что нечто мыслилось; это последующее суждение само ведь подчинено тому правилу, что оно имеет в виду нечто определенное, именно наличность этого и никакого иного мыслительного акта. Дело идет, напротив, о том, как произошел всякий акт суждения, именно так, что в нем содержится определенное, одно-единственное мнение, что тот, кто утверждает нечто, может утверждать это лишь в одном смысле и в том же самом акте не может в то же время думать противоположное.

47. Когда впервые в качестве principium identitatis был обозначен не аристотелевский принцип (как в течение всех средних веков, согласно доказательствам PrantFn), а формула «A est А» или «ens est ens», и в связи с этим получило свое измененное значение также и principium contradictionis (и princ. Exclusi tertiι), – этого, сознаюсь, я не знаю. У Лейбница можно ясно проследить переход одного понимания в другое. В Neuveaux Essais IV, 2 (Erdm. стр. 338, 339) как принцип тождества называется «A est A», chaque chose est ce qu’elle est, a как принцип противоречия – Une proposition est ou vraie on fausse. Здесь должны заключаться два положения: 1) que le vrai et le faux ne sont point compatibles dans une meme proposition, ou qu’une proposition ne saurait être vraie et fausse a la fois; 2) que l’opposé ou la negation du vrai et du faux ne sont pas compatibles, ou qu’il n’y a point de milieu entre le vrai et le faux, ou bien il ne se peut pas qu’une proposition soit ni vraie ni fausse. Постольку Лейбниц примыкает здесь, как Theod. I, 44, в существенном к Аристотелю; но из приводимых им примеров первый таков: ce qui est A ne saurait être non-Α; и видно, как из этого примера, который позволяет еще распознать два суждения, «то же самое есть А и есть не-А», благодаря «non-Α», наполовину все же уже стала формула «А не есть non-Α». Эта формула и появляется затем действительно в Nouveaux Essais I, § 18 (Erdm., с. 211) наряду с другой формулой – «il est impossible qu’une chose soit et ne soit pas en meme temps». B Princ. phil., напротив (§ 31), он дает как содержание principium contradictionis то, что в силу него мы признаем ложным то, что заключает в себе противоречие, а истинным то, что противоположно противоречивому или ложному. Здесь, следовательно, contradiction в предикате; наконец, в § 36 говорится, что противоположность тождественных положений содержит в себе явное противоречие, благодаря чему «А есть А» и «А есть non-Α» противостоят друг другу, как необходимо истинное и необходимо ложное.

48. Ср. Bradley, The principles of Logic. 1883, с. 149 и сл., где в особенности указывается на то, что в основе всякого отрицания должно лежать положительное познание. Единственное основание, в силу которого может отрицаться «А не есть В», есть познание того, что «А есть В»; это последнее, следовательно, заключено в двойном отрицании.

49. Arist. Metaph. Г, 1011 b 23: Άλλα μην ουδέ μεταξύ άντιφάσεως ενδέχεται είναι ούθέν, άλλ’ ανάγκη ή φάναι ή άποφάναι εν καθ’ ένος ότιούν δήλον δέ πρώτον μέν όρισαμένοις τί το αληθές καί ψεύδος, το μέν γάρ λέγειν το ον μή είναι ή το ον είναι ψεύδος, το δέ το ον είναι καί το μή ον μή είναι αληθές, ώστε ο λέγων τούτο είναι ή αληθεύσει ή ψεύσεται άλλ ούτε τό ον λέγειται μη είναι, ή είναι, ούτε τό μή ον – Смысл этого различным образом объясняемого места таков: «Между членами антифазиса (противоречия) нет ничего среднего, но должно всякое о всяком или утверждать или отрицать». Это становится ясным, если мы сперва определим, что истинно и ложно. Сказать, что сущее есть и несущее не есть, – это истинно; так что тот, кто говорит: «это (т. е. какое-либо определенное или сущее или несущее) есть или не есть – или истинно говорит, или ложно. Но ни о сущем не говорится, что оно не есть или есть», ни о несущем – именно в предположенном среднем утверждении между утверждением и отрицанием; ибо если бы одно из этих суждений было высказано, то это было бы утверждение или отрицание и истинно или ложно; но среднее не могло бы высказать нечто ни о сущем, ни о несущем, и поэтому оно не могло бы быть также ни истинным, ни ложным. Но то, что не есть ни истинное, ни ложное, вовсе не есть утверждение, так как к сущности такового принадлежит «быть истинным или ложным» (ώστε οΰτε αληθεύσει τις, ούτε ούκ αληθεύσει ιοΐ а 6). – Подобным образом объясняет Ибервег, 3-е изд. § 79, с. 216. Ясно, что в дефиниции истинного и ложного суждения и в разделении суждений на утвердительные и отрицательные уже предположено, что нет никакого μεταξύ, если только может быть утверждаемо, что сущее или несущее есть либо что оно не есть. Следовательно, как доказательство, рассуждение это не может иметь значения, а только подобно дальнейшему течению главы, как указание, что повсюду предполагается, что нет ничего среднего.

Categ. 10, 13 а 37: Όσα δε ώς κατάφασις καί άπόφασις άντίκειται… επί μόνων τούτων άναγκαίον αεί τό μεν αληθές τό δέ ψεύδος αύτών είναι – снова 13 b 27. 33.

Metaph. I, 7. 1057 a 33: των δ5 αντικειμένων άντιφάσεως μέν ούκ έστι μεταξύ τούτο γάρ έστιν άντιφάσις, άντιθεσις ής ότωούν θάτερον μόριον πάρετιν, ούκ έχούσης ούθέν μεταξύ. Κ, 12. 1069 a 3. άντιφάσεως ούδέν άνά μέσον, одинаково Phys ausc. V, 3, 227 a 9.

Analyt. post. I, 2. 72 a 11 в качестве основания принимается даже исключающая нечто третье противоположность, дабы объяснить, что есть суждение: άπόφάνσις άντιφάσεως όποτερονούν μόριον, άπόφασις δέ άντιθεσις ής ούκ έστι μεταξύ καθ’ αύτήν. Cp. De interpr. 9. 18 а 28.

50. См. выше примечание 47.

51. Относительно этих и подобных возражений ср. Ибервег, § 79–80. Drobisch, Logik § 60, с. 66.

52. Categ. 10.13 а 27-b 35.

53. Аристотель (De interpr. 9. 18 a 27) устанавливает поразительное исключение относительно будущего времени. Он говорит, что если один высказывает: нечто-де будет, другой отрицает это, – то это не значит, что один необходимо говорит истину, так как иначе все будущее было бы необходимым и не оставалось бы уже места для соображений о нем. В этом случае Стагирит, как это признает и Целлер (Gesch. d. griech. Phil. II, 28, с. 220), впадает в ошибку, смешивая утверждение, что необходимо тот или другой прав, с другим утверждением, что один из обоих необходимо прав, т. е. прав потому, что то, что он говорит, есть необходимо или не есть необходимо; тогда как лишь необходимо, чтобы фактический, хотя и случайный результат оправдал слова одного или другого. Но Аристотель думает, что утверждение, что необходимо один прав, предполагает, что теперь один уже определенно должен быть прав, другой должен быть неправ, – тогда как ведь утверждение одного столь же мало достоверно, как и утверждение другого, и собственно ни έσται ни ούκ έσται не может быть сказано в смысле знания. Привыкши относить всякое высказывание к бытию, он может найти лишь возможное, которое одинаково может быть и не быть, в качестве коррелята к утверждению, какое оставляет нерешенным вопрос о бытии и небытии. Ср. подробное обсуждение этого места у H. Maier’а, 93 и сл. 202: и сл.

54. Оставляя дальнейшее развитее мысли до одного из последующих отделов, мы все же предварительно покажем на примере, что закон исключенного третьего не необходим для непрямого доказательства. Эвклид (I, 29) доказывает равенство накрест лежащих углов в параллельных линиях. Если бы они не были равными, то отсюда вытекало бы, что внутренние углы вместе были бы меньше двух прямых, и лишь, следовательно, согласно известному постулату, не были бы параллельными. Противоречие с предпосылкой приводить к тому, что ложно, что накрест лежащие углы не равны; следовательно, истинно, что они равны. Выраженное в этой форме доказательство, по-видимому, покоится на законе исключенного третьего. Но это только так кажется. Если бы допущение «углы не равны» не было подменено другим – «один угол больше другого», то доказательство не могло бы двигаться вперед. Та предпосылка, которая оказывается невозможной, гласит, что один угол больше, нежели другой; и из того, что эта предпосылка оказывается ложной, вытекает истинность того, что требуется доказать. Следовательно, то, на чем покоится доказательство, не есть то, что из положений.

два угла равны,

два угла не равныc

одно необходимо истинно, а то, что это имеет силу по отношению к положениям.

два угла равны,

один угол больше другого.

Разделительное положение включает простое отрицание, а не наоборот; и на первом покоится доказательство.

55. Те логики, которые во всяком суждении усматривают подведение субъекта под более общее понятие предиката, противостоящее субъекту, как его род, должны были бы придти в затруднение, если их спросить, к чему именно «три или семь, или сто» служат общим и какой объем принадлежит этим понятиям? Принадлежит ли к объему трех все в мире, в чем я могу сосчитать одно, два, три? Или, напротив, не есть ли три вполне в себе определенное представление, у которого об объеме не может быть даже речи, так как оно всегда непременно есть то же самое число, равно как процесс счета всегда производится тем же самым способом? И если оно есть предикат, то действительно ли оно является предикатом вещей, относительно которых высказывается, а не скорее предикатом их числа, которое существует лишь благодаря тому, что теперь я считаю совместно именно эти, а не какие-либо другие вещи?

56. От него снова следует отличать союзное (конъюнктивное) отрицание различных предикатов относительно того же самого субъекта «А не есть ни В, ни С, ни D». Его значение может выясниться лишь позднее. Я нахожу излишней и обременительной терминологической роскошью употреблять для союзного (копулятивного) отрицания выражение ремотивное суждение (remotives Urteil).

57. «Ни один», «никакой», «никто», «ничто» и т. д. не являются, например, отрицательными субъектами, как аристотелевский ούκ άνθρωπος; я не утверждаю чего-ли относительно «ничто», «никто» и т. д. Когда я говорю: «никто не благ, как только один Бог», то субъектом моего суждения являются люди, у которых отвергается это «быть благим»; и смысл здесь таков: нет ни одного, кто был бы праведен, даже ни единого. Когда я говорю: «ничто не причиняет мне боли», то я не имею в виду, что вещь, именуемая «ничто», причиняет мне боль, а то, что все то, что могло бы, например, причинить мне боль, не причиняет мне боли. Но то, что отрицание обнаруживается на субъекте, это в высшей степени примечательно потому, что со своим предикатом я, так сказать, расхаживаю напрасно, дабы отыскать к нему субъект. То же самое имеется там, где «никто», «ничто», «никакой», «ни один» стоят в винительном падеже. Однако «я не вижу никого идущим», «я не вижу ни одного приходящего» – грамматически приходящий «никто» является объектом для «видеть»; в действительности же отрицается это «видеть приходящего». Равным образом, в суждении «я ничего не слышу» отпадает не только объект, но и самое «слышать»; ложно, что я слышу нечто. Отсюда, далее, вытекает, что «ничто» (одинаково, как и «никто») имеет смысл лишь в суждении. Если же употреблять его в качестве самостоятельного знака понятия вне суждения, как это имеет место в знаменитом «бытие», «ничто» и «становление», – то это необходимо должно привести к простой игре словами.

58. Обычное учение таково:

Противоречиво противоположными являются:

Все А суть В

Некоторые А не суть В.

Также

Ни одно А не есть В.

Некоторые А суть В.

Противно (έναντίως) противоположна:

Все А суть В.

Ни одно А не есть В.

Эти последние не могут быть оба истинными; но, конечно, они могут быть оба ложными.

Суждения «некоторые А суть В» – «некоторые А не суть В», о которых Аристотель (Anal. pr. II, 15. 63 b 27) в высшей степени метко говорит: το τινί τω ού τινί κατά την λέξιν άντίκειται μόνον, так как вовсе нет налицо того же самого субъекта, – эти суждения позднейшая терминология довольно-таки противно здравому смыслу обозначила, как подпротивные. Они могут быть оба истинными, но не могут быть оба ложными. (Если бы в обоих суждениях «некоторые А суть В», «некоторые А не суть В» – предполагался тот же самый субъект, который обозначен лишь неопределенно, то, естественно, они могли бы быть противоречиво противоположными; но выражение оставляет ведь не решенным, какие А имеются в виду.)

Правильность данного нами выше изложения, что противоречие общего и особенного суждения противоположного качества есть простое следствие того, что в качестве предиката рассматривается «все», – эта правильность явствует из той трудности, к какой, по-видимому, приводит обычное учение. Именно если я противопоставляю суждения «свет есть материя» и «свет не есть материя», то они противоречиво противоположны и одно необходимо истинно. Равнозначащие суждения «всякий свет есть материя» и «никакой свет не есть материя», должны быть лишь противно противоположными, и следовательно, оба могут быть ложными. Трудность эта разрешается, как только мы обратим внимание на то, что во второй паре выступает совершенно другой субъект, который заключает в себе предпосылку, что речь идет о свете не со стороны его единства, а со стороны его различий. И отсюда ясно, что суждение «всякий свет есть материя» является все же неадекватным и не вполне равнозначащим выражением для «свет есть материя».

59. Ср. напр. Ueberweg, Logik, 3-е изд. § 69, с. 164 и сл., 5-е изд., с. 207. Drobisch, § 61, § 62.

60. Для Аристотеля ύπόθεσις есть суждение относительно «быть в наличности» или «не быть в наличности», которое лишь допускается, не будучи достоверным, или во всяком случае, оно не могло бы быть доказано как достоверное. Вместе с тем оно может употребляться в разговоре или в доказательстве лишь в том случае, если оно признается. Ср. мое Programm: Beiträge zur Lehre vom hypothetischen Urteile (Tübingen, Laupp 1870), c. 2. Этим может быть также оправдано введенное выше употребление этого слова.

61. Виндельбанд (Strassb. Abh. с. 185 и сл.) берет под защиту проблематическое суждение против данного понимания. Исходя из своего разобранного выше (в прим. 36), понимания, он старается показать, что проблематическое суждение следует координировать с утвердительным и отрицательным как некоторый третий вид – «практического отношения», которое высказывается в оценке данного соединения представлений. «Точно так же и оценка, как и все функции процесса одобрения и отвержения, обладает возможностью постепенного различия.» Градация достоверности обнаруживается-де в различных степенях вероятности; они представляют собой различные интенсивности чувства убеждения, которое одинаково может касаться как отрицательных, так и утвердительных суждений. «Эти различные интенсивности вероятности можно схематически мыслить расположенными на линии, так что, начиная с обоих конечных пунктов полной достоверности с одной стороны, утверждения, с другой – отрицания, они приближаются путем постепенного ослабления к безразличной точке, в которой нет ни утверждения, ни отрицания.» Этот нулевой пункт не является-де однозначным; безразличие между положительной и отрицательной реакцией может-де быть полным или критическим. Полное безразличие бывает, во-первых, при всех тех процессах представления, которые протекают безо всякого отношения к ценности их истинности; затем при вопросе, который являет собой связь представлений без решения относительно ценности истины, но с желанием достигнуть этого. Но вопрос Виндельбанд не хочет (как пытается Лотце) координировать с утверждением и отрицанием как вид суждения, так как ему вообще недостает решения относительно значимости мыслимого. Но когда рассмотрение выполненной, благодаря вопросу, связи представлений приводит к уразумению, что ни для утверждения, ни для отрицания нет достаточных оснований достоверности или хотя бы только вероятности, – тогда возникает проблематическое суждение, которое означает, что относительно значимости связи представлений «А – В» ничто не должно быть высказываемо. Это есть явная отсрочка оценки, критическое безразличие. Содержащийся здесь сознательный отказ от решения, говорит Виндельбанд, является полным решением относительно того положения, какое совершающий акт суждения занимает по отношению к интересующей нас связи представлений, и поэтому в разделении по качеству проблематическое суждение необходимо координировать с утвердительным и отрицательным.

Я, естественно, вполне признаю правильность того, что сказано относительно смысла так называемого проблематического суждения, и превосходное различение от него простого вопроса, которым выше в тексте я воспользовался с благодарностью. Но я должен сделать отсюда противоположный вывод. Если я стану вполне на точку зрения Виндельбанда, что утверждение и отрицание одинаковым образом суть оценка связи представлений с точки зрения ценности истины, – то в отсрочке оценки я не могу признать некоторый вид оценки. Если относительно значимости связи представлений не должно быть ничего высказано, то не может быть совершена никакая оценка и остается только познание этого субъективного факта. Отношение между тремя «формами суждения» не может быть соподчинением, координацией. Или «я не могу решить», или «я могу решить»; если я решаю, то я решаю или «утвердительно», или «отрицательно». Соподчиненными, следовательно, являются только утверждение и отрицание как направления решения; оба они противостоят не решению; это и есть то, что я хотел выразить. И если познание вещи имеется налицо лишь тогда, когда я могу или утверждать, или отрицать то в противоположном случае нет познания вещи, а лишь познание моего субъективного бессилия; следовательно, тут имеется лишь суждение относительно меня, а не суждение относительно субъекта предложения. Я не могу согласиться также и с тем, что имеются степени уверенности, так как уверенность есть-де чувствование и все чувствования обнаруживают различия интенсивности. Уверенность – беря это слово в строгом смысле – или имеется, или ее нет; что не есть абсолютно достоверно, то есть недостоверно. Уверенность, конечно, дает себя знать непосредственным образом в нашем сознании, имеется чувство уверенности – точно так ж, как неуверенность, колебание между противоположными вероятностями дает себя знать в чувствовании. Но противоположными являются не «уверенность относительно утверждения» как одна крайность, «уверенность относительно отрицания» как другая крайность, и между ними «неуверенность», как переходное состояние, – а противоположны уверенность и неуверенность, и уверенность есть одинаковым образом и при утверждении, и при отрицании. Если бы учение о том, что уверенность имеет степени, имело серьезное значение, тогда различие между мнением и знанием было бы лишь относительным. Степени имеет только надежда на уверенность.

62. Leibn. Princ. Phil., § 33 (Erdm. с.707): II y a deux sortes de vérités, celles de raisonnement et celles de fait. Les vérités de raisonnement sont necessaries et leur oppose est impossible, et celles de fait sont contigentes et leur oppose est possible. Quand une vérité est nécessaire, on peut en trouver la rasion par Panalyse, la résolvant en idées et en vérités plus simples, jusqu’à ce qu’on vienne aux primitives… 35: ce sont les énontiations identiques, don Popposé contient une contradiction expresse. Nouv. Ess. IV, § 1. Erdm., 340: Pour ce qui est des vérités primitives de fait, ce sont les experiences immédiates internes, d’une immédiation de sentiment. Cp. De scientia universali. Erdm. c. 83.

63. Если бы захотели сослаться на то, что ведь чувства обманывают и что возможно сомневаться в наличности всего реального мира, но не в положении «А = А», то это вполне верно, но не уничтожает того положения, что всякое суждение лишь постольку истинно, поскольку оно необходимо. Ибо если бы на основании наших фактических ощущений мы не могли сделать никакого высказывания о сущем и вообще никакого общезначимого высказывания, потому что мы предполагаем их появление чисто случайным, индивидуально различным и незакономерным, подобно сновидениям, – тогда вообще не было бы возможно никакое фактическое суждение относительно чего-либо иного, кроме нашего моментального возбуждения. Но если бы мы предположили, что ощущения хотя и подчинены для всех одинаковой необходимости, но что мы не знаем этой необходимости и ее закона, – то снова было бы то же самое – мы не могли бы выполнить ни одного суждения относительно вне нас сущего. Именно в таком положении мы находимся по отношению к вопросу, что есть по своему последнему существу то сущее, которое мы ощущаем. Именно поэтому здесь имеются лишь предположения и гипотезы, но не суждения, которые могут заявить себя истинными. Но поскольку мы убеждены, что знаем необходимость в тех процессах, посредством которых из ощущений мы образуем суждения, – настолько же простирается и область надежного акта суждения, сопутствуемого убеждением в истинности. Мы знаем, что теперь мы ощущаем этот цвет, теперь другой, что мы должны отнести его к этому месту в пространстве, что мы должны рассматривать его как цвет этого определенного являющегося предмета. Есть этот предмет простое явление или он есть явление сущего, и сущего, обладающего теми или иными качествами, – об этом можно спорить; и в зависимости от предпосылок тут изменяется тот смысл, в каком фактическое суждение является истинным.

64. Princ. Phil., 31 и сл. Erdm., 707: Nos raisonnements sont fondés sur deux grands principes, celui de la Contradiction… et celui de la Raison suffisante, en vertu duquel nous considérons qu’aucun fait ne saurait se trouver vrai ou existent, aucune énontiation veritable, sans qu’il-y-ait une raison suffisante pourquoi il en soit ainsi et non pas autrement, quoique ces raisons le plus souvent ne puissant point nous être connues. То же самое Лейбниц формулировал раньше – De scientia universali (Erdm. с. 83) таким образом: Omnis veritatis (quae immediate sive indentica non est) redid posse rationem, hoc est, notionem praedicati simper notioni sui subjecti vel expresse vel implicite inesse. Следовательно, он понимал под этим чисто логический принцип, благодаря которому все нетождественные суждения являются истинными лишь постольку, поскольку силлогистически доказана их необходимость. В других местах, напротив, он выдвигает лишь метафизическую сторону. Так, Theod. 44 (Erdm. c.5i5):…Pautre principe est celui de la raison déterminante, c’est que jamais rien n’arrive, sans qu’il-y-ait une cause ou du moins une raison déterminante, c’est-â-dire quelquechose qui puisse server â render raison a priori, pourguoi cela est existent plutôt que non, et de telle plutôt que de toute autre façon. Ce grand principe a lieu dans tous les événements… Pr. De la nature et de la Grace § 7 (Erdm. c. 716): rein ne se fait sans raison suffisante. Trois. Ecrit â Mr. Clarke (Erdm. c.751). В пятом письме к Clarke’у, напротив, снова появляется полная формула (Erdm. с. 776): Ce principe est celui du besoin d’une rasion suffisante, pour qu’une chose existe, qu’un événement arrive, qu’une vérité ait lieu.

65. Aristot. Anal. pr. II, 4. 57 b 1: Όταν δύο εχη ούτω προς άλληλαώστε θατέρου οντος εξ ανάγκης είναι θατέρον, τούτου μη οντος μεν ουδέ θατέρον έσται οντος δ’ ούκ είναι θατέρον.

66. Полное исследование этих понятий будет дано в третьей части.

67. Ср. критику Arnauld’a против Картезия в Objectiones quartae.

68. De verit. primit. Erdm. c. 99. Cp. Princ. phil., § 45. Erdm. c. 708.

69. Ср. к следующему мое Programm: Beiträge zur Lehre vom hypothetischen Urteil (Tübingen, Laupp), 1870.

70. Так определял условное суждение Вольф в своей «Логике». См. мое упомянутое выше Programm, с. 23 и сл.

71. См. мое Programm, с. 12.

72. Дж. Ст. Милль, Логика, книга I, глава 4, § 3.

73. Этому познанию, что условное суждение утверждает аподозис как необходимое следствие протазиса, по-видимому, противоречит обычное в логике и грамматике обозначение этого последнего как предпосылки, или условия, аподозиса. Именно если под условием понимать соответственно обыкновенному словоупотреблению condition sine qua non, то, что должно быть выполнено раньше, чем наступает или становится значимым нечто другое, – то тем самым, по-видимому, указывается и то, что вместе с протазисом уничтожается и аподозис, и он не имеет уже силы, если не имеет силы протазис. Но именно это и не требуется необходимым следствием. Следствие может существовать, хотя бы основание и не имело силы, пока это последнее не является исключающим; и единогласно признается то учение, что с незначимостью протазиса аподозис не уничтожается («если треугольник равносторонний, то он остроугольный» – здесь не утверждается, что разносторонность есть условие остроугольности; так что треугольник, который не был бы равносторонним, не мог бы быть остроугольным). С другой стороны, для того чтобы произвести вещь, недостаточно еще поэтому того, что является простым условием; если даже условие понимать в смысле нераздельной части полной причины, то оно все же обозначает только часть. Но в условном суждении протазис должен не только сообусловливать аподозис, но и сам по себе должен делать его необходимым. Противоречие это разрешается, если различать субъективные условия высказывания от содержания высказанного. Субъективным условием утверждения аподозиса служит его достоверность; и суждение высказывает, что в связи мышления, в какой именно я стою, достоверность аподозиса зависит от достоверности протазиса. Лишь поскольку имеет силу протазис, лишь постольку я хочу и могу утверждать нечто относительно субъекта аподозиса. Если протазис не имеет силы, то я не хочу ничего утверждать. Если условие не выполнено, то я ни за что не ручаюсь – например «если ты быстро побежишь, ты нагонишь его». Но этим не сказано, что быстрый бег объективно утверждался бы как condition sine qua non для этого «нагнать». Ибо другой может оставаться стоять и т. д. Но с другой стороны, я должен быть уверен в необходимом следовании аподозиса из протазиса, дабы ручаться за аподозис при условии протазиса.

Подобным же образом обстоит дело и с приведенным Bergmann’oм (Grundprobleme der Logik, 2-е изд., 1895, с. 89) примером: «Мы будем иметь хороший урожай винограда при том условии, если сентябрь останется теплым». Такое суждение должно определять значимость утверждения таким образом, что оно ограничивает ее в субъективном отношении (в отношении уверенности), и вместе с тем приводить допущение или предположение, при котором ограничение должно отпасть. Поэтому оно содержит в себе проблематическое суждение; к проблематическому утверждению «быть может, мы будем иметь хороший урожай винограда» оно присоединяет допущение, при котором оно могло бы быть заменено ассерторическим. Это рассуждение подтверждает наше понимание. Несомненно, аподозис не высказан с субъективной уверенностью, так как я не знаю, останется ли сентябрь теплым. Но «кондициональное суждение» может быть ведь установлено только при том условии, если «теплый сентябрь» необходимо будет иметь своим следствием «хороший урожай винограда»; лишь в этом случае, если наступит предпосылка, аподозис может обладать ассерторической значимостью.

Нет, следовательно, никакого основания различать двоякий смысл условного суждения, детерминативный (S есть Р, если оно есть Q) и кондициональный. Утверждение необходимого следствия в обоих случаях является существенным содержанием высказывания. И это служит несущественным различием, выступает или нет на первый план в сознании говорящего, наряду с достоверностью необходимой связи, субъективная неуверенность относительно наличности предпосылки. Точно так же не изменяет здесь ничего и вариация предыдущего примера (ор.с. с. 91): «Если сентябрь останется теплым, то мы, быть может, будем иметь хороший урожай винограда». В основе суждения лежит то познание, что «теплый сентябрь» по крайней мере есть одно из реальных условий «хорошего урожая винограда» и оправдывает ожидание такового, но что результат зависит еще от других условий. Правильнее было бы сказать: «если сентябрь останется теплым, то мы можем еще получить хороший урожай винограда», ибо в противоположном случае это невозможно. То же самое имеет силу и в применении к примерам Erdmann a, Logik I, с. 411. Ср. также выше 15, с. 269 и сл.

Труднее доказать необходимую связь также и в тех условных высказываниях, которые содержат обещание, как в ранее приведенном Бергманном (Reine Logik I, с. 203) примере: «Завтра я навещу тебя, если будет хорошая погода». Здесь, по-видимому, действительно имеется лишь обусловленное высказывание и необходимая связь, по-видимому, отсутствует. Каким образом «прекрасная погода» может иметь необходимым следствием «посещение»? Но и этот пример, строго говоря, не создает никакого исключения. То, что он выражает, есть хотение, теперь уже принятое решение, вместе с тем данное обещание. Само это решение как таковое не обусловлено; своим обещанием я теперь уже связан; ибо то, что содержит моя воля, есть именно зависимость поступка от наступления определенного факта. Содержанием моего теперешнего хотения является именно то, что вместе с предпосылкой действительно должно наступить также и следствие; я создаю своей волей связь и посредством этой теперь желанной связи я утверждаю, что выполнение наступит, коль скоро имеется налицо предпосылка; это высказывание обосновывается на моем хотении, которое не может себе противоречить. То же самое имеет место во всех обещаниях, угрозах, в при нятых на себя по договору для определенных случаев обязательствах: я определяю своей волей, что будущее хотение должно явиться непременным следствием наступившего условия. Также и здесь, следовательно, то, что я утверждаю, есть связь между предпосылкой и следствием (ср. рассуждения Enneccerus’a: Rechtsgeschäft, Bedingung und Anfangstermin, 1888, с. 16, 175 и сл.). Только эта связь, именно как желанная, отлична от независимо от моего хотения существующей реальной связи, какую имеет в виду чисто теоретическое высказывание. В качестве такового предложение: «если будет хорошая погода, то я навещу тебя завтра», было бы ложным, так как здесь нет никакой объективно необходимой связи, как в предложении: «если будет хорошая погода, то эти почки раскроются завтра». Оно может быть лишь объективно значимым, так как предположено, что моя воля в состоянии создать желанную связь и что она остается постоянной, что я, следовательно, остаюсь верен своему обещанию. Итак, мы приходим к тому результату, что всякое высказывание с условным «если – то» лишь постольку является суждением, поскольку выражает необходимую связь.

74. Ту трудность, какую Twesten (Logik, § 64) выдвинул против взгляда, что условное суждение с отрицательным аподозисом является утвердительным, легко устранить. Если, говорит он, категорическое суждение «ни один равносторонний треугольник не является прямоугольным» есть отрицательное, то каким же образом должно быть только утвердительным соответствующее условное суждение «если треугольник равносторонний, то он не прямоугольный»? – Конечно, нет, если бы условное суждение было утверждением относительно равностороннего треугольника, а не относительно необходимости следствия. Но почему нельзя было бы утверждать, что отрицательное суждение необходимо следует? Возможность безусловного отрицания «ни одно А не есть В» покоится ведь именно на том, что познается, что те определения, какие мыслятся в А, делают необходимым отрицание В; и этот смысл общего отрицания выражает условное суждение посредством утверждения этой необходимости.

75. См. мое Programm, с. 54 и сл. «Если центр Луны не находится в плоскости эклиптики, то вместе с центрами Солнца и Земли он образует треугольник» – это не означает то же, что «Или лунный центр находится в плоскости эклиптики, или он образует вместе с обоими другими центрами треугольник». Ибо он может также образовать с ними треугольник, если он находится в плоскости эклиптики, но узел не падает на прямую, какая проходит через центры Солнца и Земли.

76. Тем самым указано надлежащее место в логике так называемым уступительным предложениям. Их значение заключается в том, что они отвергают непосредственное или посредственное следствие, какое могло бы быть сделано из протазиса.

77. Учение Тренделенбурга, что разделительное суждение указывает объем понятия субъекта, касается только тех разделительных суждений, какие покоятся наделении понятия субъекта. Оно неприменимо там, где разделение касается изменяющихся состояний, и оно применяется не в том же самом смысле там, где развиваемые возможные определения принадлежат именно понятию предиката. Ср. мое Programm, с. 60, 61.

78. Ср. Trendelenenburg: Ueber Leibnizens Entwurf einer allgemeinen Charakteristik. Histor. Beitr. zur Philos. III, c. 1 и сл. – Cartesius Ep. I, 111, где он развивает подобную же мысль: Ejusmodi linguae inventio a vera Philosophia pendet. Absque ilia enim impossibile est omnes hominum cogitations enumerare, aut ordine digerere; imo neque illas distinquere, ita ut perspicuae sint et simplices… Et si quis clare explicuisset, quales sint ideae illae simplices, quae ih hominum imaginatione versantur, et ex quibus componitur quidquid illi cogitana, essetque hoc per universum orbem receptum, auderem denum sperare linguam aliquam universalem etc.

79. Так как Кант в Трансцендентальной эстетике § 2, 4: «Всякое понятие надо мыслить как представление, которое содержится в бесконечном множестве различных возможных представлений (в качестве их общего признака), следовательно, имеет их под собою». (Пер. Н. Лосского, с. 45).

80. Это последовательно, когда Drobisch (Logik, 3-е изд. § 18, с. 20) прямо допускает этот произвол. «Само по себе совершенно произвольно, какие объекты мы хотим сравнивать друг с другом; малиновый куст можно сравнивать с ежевичным кустом, но также и с перочинным ножиком или с черепахой». Но если затем в качестве примера таких «искомых сравнений» приводится линнеевская система, которая в одном классе соединяет весьма различные растения – то тут упускается из виду, что понятия, определяющие линнеевские классы, возникли не этим простым и прямым путем сравнения. Ибо этот последний путь подчеркивает только общее в произвольно объединенных объектах; а линнеевские классы, наоборот, возникли из стремления найти простые отличительные признаки, при помощи которых необозримое многообразие растений можно было бы подразделить на определенные группы. На первом месте тут стояло уразумение, что растения различаются числом тычинок и т. д.; а затем уже следовал метод для объединения в одно сходных в этом отношении растений. Сравнение в более широком смысле, естественно, лежало также в основе и указанного различения. Но первоначально оно было направлено на то, чтобы найти различия, а не то, что обще всем сравниваемым объектам. (Оба последних положения относятся к возражениям Drobisch’ а, 5-е изд. с. 21.)

81. В существенном это есть также и метод сократовского определения понятий, которое всегда исходит из того, что обычным значениям слов соответствуют определенные понятия. Метод этот применяется здесь таким образом, что объяснение находится путем сравнения отдельных примеров чего-то такого, что называется словом, и путем противопостановления другого, что этим словом не наименовывается. Различие здесь только то, что Сократ не стремится перебрать все единичное, а довольствуется отдельными примерами. Учение о понятии вплоть по нынешний день, в сущности, находилось в зависимости от этого сократовского метода, который всегда предполагает, что словам языка должны соответствовать понятия. От него идет привычка не различать между понятием в психологическом и понятием в логическом смысле. Потребность в том методе и его значение, в конце концов, покоятся на том, что в каждом, путем традиции изученном языке первоначально бывает установлено, какие конкретные вещи и процессы традиционно наименовываются при помощи известного слова, и, соответственно возникновению понимания слов, со словом прежде всего связывается представление о целом ряде отдельных объектов еще до того, как до сознания доходит общее значение слов как таковое. Ответ Феэтета на вопрос: Что есть έπιοτήμη? – это математика и т. д. в этом отношении является типичным. Дети и научно не вышколенные люди всегда отвечают примером вместо дефиниции. Сократовский метод прежде всего служит для того, чтобы привести к значению слов как таковому, какое лежит в основе отдельных наименований.

82. Тот взгляд, что будто бы лишь благодаря различению представление становится определенным, упускает из виду, что сам процесс различения возможен только между уже наличными различными представлениями и что различение не создает, следовательно, различающегося содержания. Если, например Ulrici (Compendium der Logik, 2-е изд. с. 60) говорит: «Только потому, что красное именно как красное не есть вместе с тем голубое, желтое и т. д., – только поэтому оно и является этим определенным цветом, который мы называем красным, – без различия от голубого и т. д. оно было бы лишено всякой определенности, оно было бы лишь цветом вообще; чем-то безусловно неопределенным, о чем мы ничего не могли бы знать, так как, как показано, цвет как цвет доходит до нашего сознания лишь благодаря различию цветов», – то я не могу согласиться с этим рассуждением. Ощущение красного – точнее, какого-либо определенного красного – есть нечто совершенно положительное с своеобразным содержанием; оно было бы этим даже в том случае, если бы при этом ощущалось меньше цветов, нежели это воспринимается всеми нормальными глазами. И то, что кто-либо, быть может, никогда и в глаза не видал некоторых цветов, – это обстоятельство не мешает определенности его цветовых ощущений. Тут отпало бы лишь многообразие и тем самым богатство его представлений. Для того, кто ощущал бы лишь красное, красное, разумеется, означало бы столько же, как и цвет вообще. Но этим было бы лишь сказано, что представление «цвет» не содержит под собой никакого многообразия различных качеств, а не то, что оно было бы чем-то безусловно неопределенным. Те условия, при которых мы можем удержать в сознании известное количество ощущений, не суть условия для определенности отдельных из них. Напротив, эта определенность служит предпосылкой для того удерживания. Ср. Lotze, Logik, 2-е изд. с. 26.

83. Так, напр. Ueberweg 5-e изд. § 49, с. 137: признаком объекта является все то в нем, чем он отличается от других объектов.

84. Мы сходимся в этом отношении во взглядах с E. Zeller’ом, высказанных им в его «Berliner Antrittsrede».

85. Ср. Lotze, Logik, 2-е изд. с. 26.

86. К этим формальным категориям, которые суть условия того, что нечто вообще удерживается в мышлении, мы причисляем также и число, в том смысле, что основная функция всякого исчисления, полагание и различение единиц и сознание перехода от одной единицы ко второй, от этой к третьей и единство сознания этого ряда шагов даны вместе с этими наиболее общими условиями мышления. Если дальнейшее развитие исчисления и более сложные операции счета вызываются впервые также отношениями между наглядными вещами в пространстве и во времени, и в особенности дроби предполагают делимость целого, которая первоначально дана только в пространственной или временной области, – то отсюда не следует, что число вообще зависит от условий наглядного представления. Ко времени счет стоит в том же самом отношении, как все наши деятельности вообще, именно что ряд таковых может совершаться только во времени. Но вовсе не существенно, чтобы время доходило до сознания при счете. Представление о времени точно так же зависит от представления о числе, множестве различных моментов. Ср. § 6, 3, b, с. 36.

87. Ср. Werner Luthe, Beiträge zur Logik, с. 2: Из определенного красного цвета не может быть выделено общее всякому красному цвету. Рассуждения Lotze (Logik, 2-е изд. с. 27 и сл.) лишь, по-видимому, противоречат сказанному выше. Правда, он говорить сперва (с. 28 вверху), что в множестве различных впечатлений находится нечто общее, что является мыслимым в раздельности от их различий, чему (с. 29) в отдельных членах ряда (светло-голубой, темно-голубой и т. д.) свойственны особенные различия. Но он признает, что «общее голубое» не может быть объяснено таким же образом, как элементы других понятий, которые мы составляем из известных единичных представлений; и добавляет, что мы можем лишь ощущать, чувствовать, переживать тот факт, что общее является содержащимся; что общее не образует содержания какого-либо третьего представления, которое было бы одинакового вида и порядка со сравниваемыми; что само по себе оно не может быть схвачено ни в каком наглядном представлении.

Этим сказано то же самое, что имелось в виду выразить выше, и поэтому будет правильнее говорить вообще не о чем-либо общем, а лишь о не поддающемся дальнейшему анализу впечатлении сходства; впечатление это имеется налицо в весьма различных степенях, и соответственно ему мы располагаем простые ощущения в ряды по убывающему сходству, чтобы в пределах этого последнего провести те границы, до которых должно иметь силу определенное обозначение (красный, желтый и т. д.). Иначе обстоит дело при различиях в интенсивности, например, теплоты, тонов той же самой высоты. Здесь общее представимо, так как различия покоятся на возбуждении чувства и не суть различия представленного содержания.

88. О возникающей благодаря этому необходимости привлекать к определению понятия те признаки, которые покоятся на отношениях, речь будет в третьей части.

89. Представление о такой иерархии понятий, в которой более специальные понятия, исходя из одной вершины – понятия όν или понятия о нечто – как из самого общего понятия, располагались бы во все большем и большем числе, – такое представление ошибочно со всех сторон. Оно предполагает, что число высших родовых понятий должно быть гораздо меньше, нежели число более специальных. Но если понятия рассматривать как комбинации из ограниченного количества признаков, то это зависит вполне от их отношений, будут ли более многочисленными комбинации большей или меньшей всеобщности. Только на основе метафизики, которая высшему понятию приписывает реальное значение, – быть производящей причиной низших понятий, – возникает необходимость неизменной иерархии, а благодаря этому и указанный выше образ пирамиды понятий.

90. Производные признаки суть нечто иное, нежели зависимые. Зависимым является такой признак, который может мыслиться только при предположении других признаков, как цвет при предположении протяженности. Производным признак является тогда, когда он вместе с тем есть необходимое следствие других признаков.

91. Это неудобство господствующей логической терминологии, что два столь различных процесса, как анализ понятия на его признаки и развитие противоположных понятий из высшего, обозначаются выражениями, заимствованными от деления. Так что один раз должно пониматься деление содержания на его элементы, другой раз – деление объема на исключающие друг друга объемы. Тем самым возникает то иррациональное, что благодаря делению понятия приобретаются не части понятий, а такие понятия, в каждом из которых все разделенное понятие является как часть. Но если последовательно исходить от содержания понятий, то в таком случае речь может идти только о развитии заключающихся в нем различий. Термин «разделение, или деление» (division – у Аристотеля διαίοεσις), напротив, подходит к совокупности единичных объектов, подпадающих под понятие. Совокупность эта рассматривается как целое, которое необходимо разложить на различные группы.

92. Обсуждать особо так называемое подразделение (subdivisio) нет никакого основания, так как процесс абсолютно один и тот же, делится высшее или низшее родовое понятие.

93. Если к дефиниции предъявлять требование еще в другом смысле, чтобы она была реальной дефиницией, то тем самым вносится путаница в научные задачи. Вопрос о том, соответствует ли логически совершенно определенному понятию действительный объект, – этот вопрос может быть разрешен лишь в том случае, если мы имеем понятие и можем подвести под него данное. Вопрос о том, указывают ли признаки понятия сущность подпадающих под него вещей или могут ли быть благодаря этому эти вещи поняты из своих реальных причин, – этот вопрос может быть разрешен лишь после совершенного познания объектов. Но само это познание не может быть названо дефиницией. Это применимо также и к примеру Лотце (Logik, 2-е изд., с. 202): «Если душу мы назовем субъектом сознания, процесса представления, чувствования и хотения, то это с удобством может быть названо номинальной дефиницией – лишь тот взгляд, который доказал бы, что или сверхчувственное и неделимое существо, или только связанная система материальных элементов может образовать носителя сознания и его многообразных проявлений, – лишь этот взгляд мог бы установить реальную дефиницию души». Познание того, какого рода существам принадлежит прежде всего мыслимое в понятии души определение: быть субъектом сознания не есть дефиниция, а установление зависимости первоначально мыслимых признаков от других, которые еще не включены в понятие. Если зависимость эта познана, то понятие оказывается обогащенным, мы понимаем теперь под душой нематериальное неделимое существо, которое является субъектом сознания. Но эта дефиниция является теперь в том же самом смысле номинальной дефиницией и в том же самом смысле реальной дефиницией, как и первая. Также и теперь мы наименовываем, только полнее «те условия, какие должно выполнить какое-либо реальное, чтобы иметь право на название души». Оба понятия обозначают лишь две стадии на пути к цели познания. Дальнейшее исследование могло бы научить нас, в каком отношении подпадающие под это обогащенное понятие существа должны стоять по своей природе к другим существам и т. д. Благодаря этому могли бы получиться еще более богатые дефиниции. Всякое познание, чтобы определить однозначным образом свой объект, предполагает дефиницию употребленного для этого слова. Если оно находит, что с установленными таким образом признаками необходимо связаны другие признаки, то эти последние включаются в дефиницию, чтобы с этим обогащенным понятием поступить таким же образом. Требование реальной дефиниции, которая заключала бы в себе существенные признаки, приводит нас полностью назад, к аристотелевскому требованию, что понятие должно указывать сущность вещи в смысле его метафизики. После того как мы давно уже оставили позади себя аристотелевскую метафизику и в большинстве областей довольствуемся тем, чтобы познавать τί έστι в аристотелевском смысле, было бы также своевременно, чтобы и логика отказалась от понятия так называемой реальной дефиниции. Она не имеет уже для нас в логике никакого смысла, она представляет собой лишь односторонний идеал познания.

94. Drobisch, § 117 и сл. правильно замечает, что в синтетических дефинициях definiendum собственно выступает вместо предиката и что этот есть лишь слово в качестве имени. Дефиниции, стоящие во главе «Этики» Спинозы, уже одной формулой «Per substantiam intelligo id, quod etc» свидетельствуют о своей принадлежности к дефинициям второго рода, как введение простых словесных обозначений для определенных понятий.

95. Ср. рассуждения G. Rümelin’a Juristische Begriffsbildung, 1878, с. 22 и сл.

96. При этом природа понятий в их отношении к конкретно существующему обнаруживается лишь с особенной стороны. До сих пор мы прямо не имели в виду той трудности, какую детальным и остроумным способом подчеркивает в особенности Фолькельт (Erfahrung und Denken, с. 342 и сл.) мыслимо вообще общее, как таковое, есть ли оно объект действительного процесса представления, или же, наоборот, согласно Беркли, имеются лишь единичные наглядные представления, общее же замещается только словом. Ссылаясь на Лотце (Logik, 2-е изд., с. 40 и сл.), Фолькельт развивает дальше, что общего нельзя получить путем простого опущения различающих признаков. «Или разве мысль о треугольнике, который не есть ни равносторонний, ни неравносторонний, ни остро —,ни прямо —,ни тупоугольный, не является как раз бессмыслицей?» Поэтому общее может-де мыслиться только в отношении к неопределенной целокупности единичного. К понятию принадлежит-де побочная мысль о том, что общее становится мыслимым нечто только благодаря различающим признакам, только в единичном и как единичное. Отсюда следует-де, что содержащееся в понятии требование могло бы быть осуществлено только в сознании, которое, мысля общее, в том же самом неразделенном акте вместе с тем реализовало бы принадлежащее сюда наглядное представление, и притом как бесконечное, абсолютное, безвременное мышление. В этих рассуждениях, без сомнения, правильным является то, что в качестве идеала нашего мышления нам предстоит такое всеобъемлющее сознание, которое обладало бы целой системой понятий со всеми их особенностями и система эта была бы осуществлена в конкретных явлениях. Но вместе с тем тут отступает на задний план та точка зрения, которая уничтожает указанное затруднение и для нашего фактического мышления придает общим понятиям как таковым их значение: именно что требуемые логикой понятия на первом плане имеют то значение, чтобы функционировать в качестве предикатов, а не служить прямо представителями сущего как такового, которое, естественно, всегда должно быть единичным, конкретным, определенным. Мысль о «треугольнике», который не является ни равносторонним, ни неравносторонним, ни прямоугольным, ни косоугольным, есть, конечно, бессмыслица: если то, что я мыслю при треугольнике, я должен представить, как единичное наглядно данное, – то я должен выполнить детерминацию, и я не могу отрицать ее. Но разве я не могу утверждать о фигуре только то, что она треугольник, не заботясь о ее величине и ближайшей форме? Всякий акт суждения как всякое образование понятий покоится на способности анализа выдвигать отдельные стороны. «Быть треугольным» – это является ведь совершенно определенным, само по себе понятным предикатом, – насколько верно то, что я имею ясное представление о том, что есть угол и что есть число «три». И разве я действительно не мог бы иметь никакого субъективного коррелата к этому общему слову «угол»? Конечно, не тогда, когда я предношу себе готовые наглядные представления; а разумеется, тогда, когда я обращаю внимание на тот процесс, благодаря которому у меня возникает наглядное представление об угле, неожиданное изменение направления, какое я непосредственно ощущаю в движении взора, независимо от того, является оно большим или малым. И разве у меня не было бы никакого представления о числе «три», если бы я при этом не мыслил совершенно определенных предметов? Разве недостаточно мне сознавать процесс счета трех, который я могу применить ко всему что угодно? Формулы понятий не имеют своей задачей заменять наглядное представление о единичном, а лишь сделать возможным его логический анализ; в их основе кроется только, что всякое единичное может быть выражено при помощи общих предикатов.

97. Постольку я не могу вполне согласиться с рассуждениями Baumann’a (Philosophie als Orientierung über die Welt, c. 296 и сл.) о математической необходимости. Один только опыт с постоянством процесса представления в различных повторениях еще не дает никакой необходимости. Действительность факта не может исключать мысли о возможности иной формы бытия. Это может сделать лишь сознание, что этот факт, как он теперь действительно есть, всегда действительно будет, т. е. сознание о необходимости.

98. Если Дж. Ст. Милль (заключение второй книги) рассматривает закон противоречия как одно из наших первых и наиболее обычных обобщений из опыта и его значение находит в том, что вера и неверие суть два различных состояния духа, которые исключают друг друга, что мы познаем из наипростейшего наблюдения над нашим собственным духом, – то я могу в известном смысле согласиться с этим. Но загадка тогда кроется именно в том, откуда мы знаем, что они не только различны, но что они исключают друг друга? Если из самого простого наблюдения должна проистечь уверенность, что они исключают друг друга, то именно сама необходимость этого должна непосредственно дойти до сознания.

99. Геометрические построения постольку занимают своеобразное место, что в них, с одной стороны, уничтожается различие между единичным образом и понятием. Поскольку именно они рассматриваются как внутренние, зависящие только от нашей построяющей деятельности образования, которые, правда, в данное мгновение могут представляться наглядно как единичные, но по произволу могут повторяться в том же самом виде, так что их тождество связано исключительно с тождеством представленного, – постольку им принадлежит всеобщность представления и понятия. Единичное как таковое есть общее. Но поскольку предполагается, что их элементы даны всем одинаковым образом и что благодаря внешнему наглядному представлению они могут быть навязаны всякому – постольку вследствие своей тождественности для всех они оказываются родственными наглядно представляемому сущему и можно в известном смысле говорить об их объективном бытии. Чтобы не повторяться, мы откладываем более точное исследование относящихся сюда суждений до третьей части.

100. «Сущее» вообще не может рассматриваться как истинное родовое понятие к единичному сущему, так как «быть» вообще не означает никакого содержания представляемого, оно не есть «реальный предикат»: ибо оно оставляет совершенно неопределенным, что именно есть то, чему принадлежит «быть». С точки зрения понятия, оно есть лишь общее имя. Так как «быть» является для нас предикатом, выражающим отношение, то оно не может быть никаким общим признаком. Ибо нужно было бы доказать, что этот предикат коренится в таком существенном определении, которое обще понятию всего сущего.

101. Учение Канта, что высказывания внутреннего чувства вследствие субъективности формы времени относятся лишь к явлениям, не затрагивает логического характера суждений, а лишь метафизическое значение и смысл той реальности, какая высказана этим. Их непосредственная достоверность как суждение при кантовской предпосылке является столь же неоспоримой, как и при всякой другой.

102. Ср. превосходное сочинение W. Windelband’a «Ueber die Gewissheit der Erkenntniss», которое в столь многих пунктах согласуется с установленными здесь положениями, что за немногими исключениями я мог бы подписаться почти под каждым словом. Он говорит (с. 87 и сл.) по поводу указанного выше вопроса, откуда появляется уверенность в том, что известное представление есть воспоминание: что, в конце концов, лишь ясное чувство, сопутствующее представлению, говорит нам, что однажды оно уже представлялось. Но чувство это, в конце концов, покоится на том, что с этим представлением ассоциировалось побочное представление о его связи и отношении к «Я», и это побочное представление всплывает теперь вместе с тем и вступает в сознание в качестве чувства воспоминания. Этим объясняется, говорит он, что мы можем вторично иметь представления, не ведая, что они суть воспоминания, именно в том случае, когда их связь с представляющим «Я» не дошла ясно до сознания. Это объяснение верно постольку, что обыкновенно особенное чувство различает для нас уже знакомое от незнакомого. Но уверенность это чувство может дать лишь тогда, когда из него можно восстановить познанную связь единичного представления с чем-либо другим и тем самым его связь с настоящим моментом. Когда я вижу известную личность, я могу с величайшей силой ощущать то чувство, какое обыкновенно различает знакомое от незнакомого; но совершенную уверенность я имею лишь тогда, когда я вспоминаю те обстоятельства, при которых я видел ее раньше, когда я, таким образом, включил ее во всегда для меня наличный круг того, что образует мое самосознание. В этом и заключается то отношение к «Я», которому Виндельбанд с полным правом придает такое значение. Оно не есть отношение к абстрактному единству самосознания, а к эмпирическому «Я», и лишь непрестанное пробегание и согласующееся связывание ряда моментов моей прежней жизни образует знание в области воспоминания.

103. Относительно термина подведение ср. § 8, 6, примечание.

104. Поскольку существует трудность удержать в простом внутреннем воспроизведении понятий выраженные в понятиях границы текучих различий, постольку объективная значимость такого суждения может уже, конечно, зависит от дальнейших процессов (измерение и т. д.).

105. Его известным примером (Пролегомены, § 20) служит суждение «Если солнце освещает камень, то последний становится теплым». Это суждение есть простое суждение восприятия и не содержит никакой необходимости, как бы часто я и другие ни воспринимали это; восприятия оказываются лишь обычно так связанными. Но если я говорю: «солнце нагревает камень», то помимо восприятия сюда привходит еще рассудочное понятие причины, которое с понятием солнечного света необходимо связывает понятие теплоты, и синтетическое суждение необходимо становится общезначимым, следовательно, объективным и из восприятия превращается в опыт.

106. Детальный разбор теории Милля мы оставляем до исследования дедуктивного метода.

107. То, что входит в наше знание в качестве не подлежащего уже дальнейшему обоснованию, Аристотель различает в главных местах Anal. post. I, 2 и 10 άξίωμα (он различает на ύπόθεσις, которая говорит, что нечто есть или не есть, и όρισμος, который указывает лишь «что», а не то, что оно есть или не есть. А та ύπόθεσις, которая устанавливается вопреки предпосылкам обучающегося, есть αϊτημα.

Последний термин не мог получить неизменного значения. Новейшее употребление слова «постулат» определено Кантом – но опять-таки неточно. В «Критике чистого разума» он ссылается на словоупотребление математиков: «постулатом называется практическое положение, которое содержит только синтез, благодаря чему мы впервые даем себе предмет и производим его понятие». Поэтому основоположения модальности он называет постулатами, так как они указывают тот способ, как понятие вещей связывается познавательной способностью. Но в «Критике практического разума» постулат есть теоретическое как таковое, далее не доказуемое положение, поскольку оно неразрывно связано с a priori безусловно значимым практическим законом. Это разногласие встречается вновь также и в «Логике» Канта. В предыдущем мы расширяем вторую дефиницию.

108. В различии математического и динамического употребления синтеза чистых понятий рассудка.

109. Ср. Милль, Логика, книга 2, глава 7 и книга 5, глава 3.

110. Я могу согласиться с Виндельбандом (ор. с., с. 76), что есть верховное правило познавания – т. е., точнее, нашего стремления к познанию, – согласно которому ко всякому явлению мы ищем причину. Только правило это недостаточно для того, чтобы указать теперь для всякого явления достаточное основание. И такое правило было бы необходимо, чтобы обосновать истинность наших суждений восприятия. Ср. критику этой теории причинности в труде Spir’а, Denken und Wirklichkeit, с. 121 и сл.

111. К тому же самому в существенном приходит, кажется мне, и Baumann в обосновании реализма (Philosophie als Orientierung über die Welt, c. 248 и сл.).

Писанное с образцовой ясностью и осмотрительностью исследование Zeller’a «Ueber die Gründe unseres Glaubens an die Realität der Aussenwelt» (Vorträge und Abhandlungen, dritte Sammlung, c. 225 и сл.) приводит, в сущности, к тому же самому результату, хотя он старается устранить допущение, что я сам есть единственное реальное существо, которое существует, таким возражением, которому он придает значение доказательства. Ибо доказательство приводится ведь лишь из того, что содержание нашего сознания было бы необъяснимо при той предпосылке. Он предполагает, следовательно, необходимость объяснения, и притом причинного объяснения. Но эта необходимость является прежде всего субъективной необходимостью стремления. То, что потребность в объяснении и понимании оправдывает убеждение относительно реальности внешнего мира, – это имеет ведь значение только в смысле постулата. Аксиома о том, что ничто непонятное не может существовать, тем меньше может быть принята, что полная понятность данного всегда является лишь задачей, которую мы никогда не можем вполне разрешить. Насколько я вполне согласен, следовательно, с рассуждениями относительно несостоятельности допущения, что наши представления суть будто бы лишь продукты сознательного субъекта, – настолько же я могу придавать лишь характер постулата той последней предпосылке, на которой покоится наше убеждение относительно реальности внешнего мира. Но из этого постулата следует для меня также и та задача, которая формулируется на 221 стр., – причина тех явлений сознания, которые мы называем восприятиями, должна определяться соответствующим фактам образом.

112. Всестороннее исследование принципа причинности, дабы не повторяться, мы отлагаем до третьей части.

113. Об отношении между суждением и выводом ср. во многих отношениях превосходные рассуждения Schuppe, Erk. Logik, с. 124 и сл.

114. Ср. Kant, Logik (Hartenst. I, с. 453, § 57): «Общий принцип, на котором покоится значимость всякого акта вывода путем разума, может быть определенно выражен в следующей формуле: Что стоит под условием правила, то стоит также под самим правилом». Это положение содержит именно то понимание сущности вывода, которое проведено в дальнейшем.

115. Поскольку из суждения «если А имеет силу, то имеет силу X» во всякое время может быть выведено другое суждение «если X не имеет силы, то не имеет силы А», постольку и так называемый modus tollens может быть сведен на modus ponens.

116. То, что указанная выше схема условного вывода является естественной и общей формулой акта вывода, – это доказывается также тем, что ее всюду можно распознать в тех грамматических оборотах, в каких мы обыкновенно высказываем свои выводы. Способы соединения при помощи «так как» – «потому» – «поэтому» – «ибо» и т. д. суть лишь грамматические сокращения указанной схемы, причем эти частицы имеют двоякое значение: выразить значимость обосновывающего, как и обоснованного положения, и отношение обоснования, необходимость следствия. Благодаря этому последнему они указывают обратно на условное суждение.

117. Но правило, что вместе со следствием уничтожается основание, может быть применяемо двояким образом:

I. Если А имеет силу, то имеет силу В.

Если С имеет силу, то В не имеет силы.

_____________________________

Если А имеет силу, то С не имеет силы.

Если С имеет силу, то А не имеет силы,

т. е. две предпосылки, которые имеют противоречащие следствия, уничтожают друг друга.

II. Если А имеет силу, то имеет силу В.

Если А не имеет силы, то имеет силу С .

_____________________________

Если С не имеет силы, то имеет силу В.

Если В не имеет силы, то имеет силу С ,

т. е. следствие утверждения и следствие его отрицания исключают друг друга. Но обе эти формулы могут быть сведены на указанные выше. Ибо вместо меньшей посылки в I может быть поставлено

Если В имеет силу, то С не имеет силы, и мы получаем

Если А имеет силу, то имеет силу В.

_____________________________

Если В имеет силу, то С не имеет силы.

Если А имеет силу, то С не имеет силы,

следовательно, простое прогрессирование от следствия к следствию.

Равным образом, во II для большей посылки может быть подставлено

Если В не имеет силы, то не имеет силы А.

Если А не имеет силы, то имеет силу С .

_____________________________

Если В не имеет силы, то имеет силу С .

118. В выводе:

καθ’ οΰ το В κατά τούτου το А.

В κατά τού Γ.

__________

A κατά τού Γ.

меньшая посылка является πρόσληψις. Cp. Prantl I, 376 и сл. мое Programm, с. 8 и H. Maier, Syllogistic des Aristoteles II, 1, с. 265.

119. Ср. рассуждения F. Н. Bradley в его выдающемся по своей оригинальности и поучительном по своей во многих отношениях превосходной критике труда The principles of Logik, London, 1883, с. 227.

120. Лишь о таком замещении одного выражения другим идет дело непосредственно в таких примерах:

Аристотель был философом из Стагиры.

Аристотель был воспитателем Александра, следовательно и т. д., которые

лишь благодаря каким-либо побочным мыслям могут получить значение,

поднимающее их над уровнем простой словесной игры.

121. Ср. Bradley, Principles of Logik, с. 235.

122. Schuppe, Erk. Logik, c. 260.

123. Что так называемое dictum de omni является следствием основоположения: «Nota notae est nota rei» – это коротко и ясно доказал Кант в своем сочинении Von der falschen Spitzfindigkeit der vier syllogist. Figuren. Единичное именно потому ведь падает под понятие, что оно имеет его на себе в качестве признака. Но этим не приравниваются, как возражает В. Erdmann (Philos. Aufsätze zu E. Zellers Jubiläum, c. 202), обе формулы, а различаются первая как первоначальная первичная, вторая как производная и вторичная.

124. Ср. Kant, Von der falschen Spitzfindigkeit der Syllogist. Figuren § 1.

125. Открыли, что среди возможных положений среднего понятия Аристотель просмотрел одно, именно то, в котором оно появляется предикатом большей посылки и субъектом меньшей посылки; и нашли, что при этой предпосылке возможны еще следующие 5 модусов:

Не требуется никакого доказательства, что нужно позабыть всю основную предпосылку аристотелевской теории, чтобы допустить возможным для понятий это противное их природе положение, и что только из рассмотрения исключительно внешней формы могла возникнуть потребность в дополнении аристотелевского учения.

126. К этому, конечно, уже Аристотель дал повод в первой Аналитике, так как, в особенности в различении фигур и модусов, он выдвигает на первый план отношения объемов в противоположность отношениям содержаний. Ср. H. Maier. Syll. Des Arist. ii, 1, 47 и сл. О четвертой фигуре там же, с. 94 и сл.

127. Тем самым разрешаются также такие трудности, как та, что вопреки правилу Аристотеля, из двух отрицательных посылок все же может следовать вывод; именно так: Что не есть M, то есть P.

S не есть M , из чего следует

S не есть P .

Вывод, несомненно, правилен; но ложно, что он следует из двух отрицательных посылок в аристотелевском смысле. Ибо положение «что не есть M, то не есть P», только по выражению является отрицательным, в действительности же оно равнозначаще с «Все P суть M», или «Что есть P, то есть M» связь отрицаний покоится на положительном отношении предикатов. Только привычка к совершенно внешнему способу рассмотрения может усматривать в таких вещах что-либо странное.

128. Гораздо дальше расширяет Schuppe (Erkenntnisth. Logik, с. 128 и сл.) круг тех выводов, которые могут быть получены из отвергнутых Аристотелем комбинаций посылок.

Уже если обе посылки «a не b» и «b не c» высказывают простое различение, то они устанавливают, что a и c совпадают в одном пункте, в том, что они не суть b, – что при известных обстоятельствах является в высшей степени важным открытием, которое связывает-де в иных отношениях различные a и c. Но это открытие выражается ведь в положении «ни a, ни c, ни b», которое лишь повторяет в соединенном виде обе посылки. И. Шуппе признает ведь также и для этого случая положение «Ex mere negativis nihil seguitur».

Но при суждениях сопринадлежности это положение является-де, очевидно, ложным. Прежде всего для этого приводится разобранный выше, в пр. 127, пример вывода, большая посылка которого гласит: «Что не есть M, то не есть P».

Из «ни одно M не есть P» и «S не есть M» мы выводим, что P может быть отвергаемо у S, во всяком случае не ради M, «это при известных обстоятельствах весьма важный результат, когда мы оспариваем неясные представления, которые, не высказывая того, все же отвергают у S P ради сходства с M, и это может привести к признанию sp». Шуппе не иллюстрирует своих положений примерами. Дабы облегчить рассмотрение его положений, мы возьмем один пример, который подходит к указанным выше словам «ни одна рыба не имеет теплой крови» – «кит не есть рыба»; отсюда мы должны сделать вывод, что у кита теплокровность следует отвергать во всяком случае, не вследствие его сходства с рыбами. Но разве в действительности мы выводим это из обеих посылок? Кто находится в опасности из сходства кита с рыбой вывести наличность у него холодной крови, тот встречает себе в этом помеху прежде всего лишь со стороны меньшей посылки, а не со стороны обеих посылок вместе. Именно, если мы имеем

Что есть рыба, то не есть теплокровное.

Кит не есть рыба,

то именно только меньшая посылка служит помехой для возможности подведения. Но вывод запрещается вообще правилом, что из отсутствия гипотезы нельзя выводить отсутствие тезиса. Шуппе говорит, следовательно, только другими словами то же самое, что при такого рода посылках нельзя делать вывода. Ибо принадлежит ли теперь P M или нет, этого никак нельзя решить на основании этих посылок.

«Из ни одно P не есть M и S не есть M» (я изменяю знаки, которые Шуппе смешал здесь) «мы выводим одинаково, что отнюдь не ради M (неясным образом), мыслимого в S, S не имеет надобности быть P, что следовательно, с этой стороны должна быть сохранена возможность sp». Снова угрожающий ложный вывод встречает себе помеху только со стороны меньшей посылки «S не M; S есть M» конечно, дало бы, что «S не есть P»; но если S не M, то не следует также ничего определенного, ни того, что S есть P, ни того, что S не есть P.

M не есть P, но M также не S доказывает, что S и P могут совместно отсутствовать (упомянутый выше вывод Лотце).

Ex mere particularibus nihil sequitur точно так же является-де сомнительным. «Только некоторые, но, во всяком случае некоторые M суть P, и также только некоторые, но, во всяком случае некоторые S суть M, если еще неизвестно, какие M суть P и какие S суть M, непременно делает в отдельном случае надежной ту возможность, что некоторое S есть P» – но надежная возможность (в отличие от совершенно неопределенной, покоящейся лишь на полном неведении), по-видимому, может быть найдена лишь там, где познано, что S и P не исключают друг друга; но разве из «некоторые люди суть слепые» и «некоторые зрячие существа суть люди» следует в отдельном случае надежная возможность, что «зрячее существо является слепым»? – «и приводит совершенно общим образом к часто столь же ценному познанию, что:

1.  P принадлежит к специфическим или индивидуальным различиям M или зависит от них, но содержанием понятия М ни требуется, ни исключается.

2. Что М равным образом принадлежит к специфическим или индивидуальным различиям S , но содержанием понятия S ни требуется, ни исключается; и что 3. Если S обнаруживается вместе или без P , это не стоит ни в какой связи с присутствием или отсутствием в нем M ».

Однако, положения 1 и 2 не выведены из обеих посылок вместе, а представляют собой лишь истолкование каждой из посылок; разумеется, если придавать ей указанную выше форму «Только некоторые, но, во всяком случае, некоторые M суть P» (как и сам Шуппе затем подчеркивает), то она состоит из двух суждений: «Некоторые M суть P», «некоторые M не суть P», и только из этих обоих положений вместе следует, что P ни требуется, ни исключается понятием M; два суждения образуют меньшую посылку к большей посылке: «Что один раз бывает соединено с предикатом М, другой раз нет», то ни требуется, ни исключается им согласно известному правилу не имеет силы ни «Все M суть P», ни «одно M не есть P».

Но третье из указанных выше положений – то, которое только и выводится из обеих посылок – является ложным. Возьмем, к примеру, «некоторые M суть P» и «некоторые S суть M»: некоторые правильные фигуры прямоугольные», «некоторые четырехугольники суть правильные фигуры». В таком случае нельзя ведь сказать, что если четырехугольник обнаруживает прямоугольность или не обнаруживает ее, то это не стоит ни в какой связи с наличностью или отсутствием свойства правильности; ибо правильный четырехугольник является необходимо прямоугольным. Точно так же «некоторые кристаллы обладают двойной преломляемостью», «некоторые минералы суть кристаллы»; разве должно отсюда следовать, что если в каком-либо минерале обнаруживается двойное преломление, то это не стоит ни в какой связи с присутствием или отсутствием бытия кристаллом?

«Некоторые M суть P», некоторые «M суть S» (с. 133) связывает предикаты P и S с некоторые M, во всяком случае не ради свойства M, иначе они должны были бы принадлежать всем M, а со специфическими или индивидуальными различиями среди M, и таким образом, является надежным вывод, что во всех отдельных M благодаря характеру M свойства P и S ни требуются, ни исключаются. Однако, лишь при том предположении, что вместе с тем имеет силу «некоторые M не суть P», «некоторые М не суть S»; следовательно, мы выводим, как и выше первоначально из первой пары посылок (MiP, MoP) что P, из второй пары посылок (MiS, MoS) что S ни требуется M, ни исключается им; и затем мы суммируем и то и другое в суждении «P и S характером M ни требуются, ни исключаются». Но этим приемом мы не могли бы получить путем исключения M определенного отношения между S и P; напротив, это последнее вообще не может быть определено из тех посылок, хотя бы только отрицательно.

«Из все M суть P, ни одно S не есть M получается, что если S или одно какое-либо S есть P, то это, во всяком случае, может быть не благодаря посредству M» – что S не может иметь благодаря посредству M какого-либо другого предиката – этого достаточно, чтобы знать, что S не есть M.

«В корне ложно утверждение, что в форме pm и sm обе посылки не могли бы быть утвердительными» (с. 137). Здесь надежно выведено-де частичное тождество – иногда оно может-де притязать на степень родства. В зависимости от качества M это частичное тождество может-де быть столь же драгоценным результатом, как и раньше выведенное во второй фигуре частичное различие. Выше, с. 96, была речь по поводу термина «частичное тождество»; если оставить его в силе, то, в конце концов, все является частично тождественным; вывод, следовательно, лишен ценности. Но если от качества M зависит, обладает ли он ценностью, то полноценным суждением является «как P, так и S суть M; простое суммирование, которое не погашает среднего понятия. Что это познание может обладать ценностью в качестве подготовления к операциям классификации – этого, естественно, я не оспариваю. Только его нельзя обозначить как вывод, если не хотят обозначать в качестве вывода всякое объединение двух суждений в союзное, копулятивное или коньюктивное предложение, а строго держаться того, что к понятию вывода принадлежит, чтобы из посылок выводилось ετερόν τι τν κειμ νων.

То же самое имеет силу против Вундта, который (Logik, I2, с. 363) устанавливает вывод сравнения, и этот последний есть-де отчасти вывод согласия, отчасти вывод различения. Он служит-де для образования понятия, так как он комбинирует «предметы», имеющие общими выдающиеся признаки, и различает «предметы», из которых один отчасти или полностью не обладает признаками, свойственными другому. Свой наипростейший вид получают эти выводы тогда, когда лишь один-единственный признак M используется для установления согласия или различия между двумя «понятиями» – A и B (именно до этого «предметы» должны были бы сравниваться для целей образования понятий). В общем, однако, именно при положительных выводах сравнения отдельного признака недостаточно; напротив, среднее понятие разлагается на несколько признаков. Таким образом, возникают обе формы:

A имеет признаки M ₁ M ₂ M ₃. A имеет признаки M ₁ M ₂ M ₃.

B имеет признаки M ₁ M ₂ M ₃, B не имеет признаков M ₁ M ₂ M ₃,

следовательно, A и B согласуются. следовательно, A и B различны.

Но на чем покоится «следовательно» первого вывода? Очевидно, на большей посылке «если два объекта (или понятия?) имеют одинаковый признак или несколько одинаковых признаков, то они согласуются (естественно, именно в этих признаках)» – пустая тавтология, из которой, как это признает сам Вундт, не следует вовсе ничего определенного, так как тут одинаково возможно как отношение тождества или подведения, так и отношение соподчинения, координации (тут, конечно, разумеется разделительное соподчинение) или перекрещивания между A и B.

«Следовательно» второго вывода предполагает, согласно формулировке Вундта, также только большую посылку «если из двух объектов (или понятий?) один имеет такие признаки, которые не принадлежат другому, то они различны» – снова пустая тавтология, ибо в чем же вообще должно существовать различие, как не в том, что одной вещи принадлежит определение, которым вторая вещь не обладает? Нельзя также понять, почему здесь «в общем» должно быть необходимо несколько признаков; отсутствия одного-единственного признака вполне достаточно, чтобы установить различие.

Что может означать это различие – это является, конечно, сомнительным, если в основу кладется указанная выше формулировка. Ибо если речь идет о понятиях, то понятие квадрата имеет признаки «прямоугольный» и «равносторонний», понятие четырехугольника не имеет этих признаков; отсюда следует теперь, правда, что квадрат и четырехугольник не тождественны, но дальше ничего; ибо что один, вопреки этому, не мог бы быть предицирован относительно другого – этого не следует отсюда. Определенное заключение следовало бы лишь тогда, если бы B исключало признак M, если бы, следовательно, имело силу «ни одно B не есть M» – поэтому Аристотель по праву требует, чтобы одна из обеих посылок была общим суждением, которое содержит необходимость. Если посылки имеют этот смысл, тогда следует из «A есть M»

«B не есть M» не только то, что A и B не тождественны, но что они не могут быть предицированы относительно друг друга и относительно того же самого третьего. Это есть определенный и ценный результат.

Согласно с этим, следовательно, Аристотель совершенно прав, если он ничего не знает о положительных выводах сравнения, и во второй фигуре у него имеет силу в качестве действительного результата только отрицательный результат, а о двух положительных посылках он говорит: Ουκ Kσται σιλλγισμός.

Подобное же имеет силу относительно выводов в условной форме, которые в том соответствуют третьей аристотелевской фигуре, что обе посылки связывают с одним и тем же основанием различные следствия. Вундт приводит (I², с. 372) в качестве «вывода связи» такой пример:

Если разнородные металлы замкнуты в круге, то в лягушечьем бедре, введенном в провод, возникает гальваническое подергивание.

При тех же самых условиях возникает электрический ток.

Следовательно, гальваническое подергивание правильно связано с электрическим током.

Но заключение имеет силу, несомненно, лишь в том случае, если молча повторяется предпосылка; что в этом случае оба явления правильно выступают совместно – это обосновывает предположение, что подергивание лягушечьего бедра является действием электрического тока. Но в абсолютной форме заключение это не следует; иначе так как «быть правильно связанным» носит все же взаимный характер, на всех телеграфных проволоках должны были бы, в конце концов, подергиваться лягушечьи бедра. Только совершенно неточный способ выражения может пробудить ту видимость, словно здесь перед нами действительный вывод. Согласно той же самой схеме должен быть бы иметь силу следующий вывод:

Если четырехугольник прямоугольный, то диагонали равны.

Если четырехугольник прямоугольный, то диагонали делятся взаимно пополам.

Следовательно, равенство диагоналей правильно связано со свойством делиться взаимно пополам, —

что опровергается всяким косоугольным параллелограммом и всякой трапецией с равными диагоналями. Предпосылка, заменяющая среднее понятие, не может быть уничтожена, если заключение должно неограниченно иметь силу; только частное суждение могло бы иметь силу: «Следовательно, равенство диагоналей иногда бывает связано с их взаимным делением пополам», соответственно правилам третьей фигуры.

Если, следовательно, я не могу признать правомерной эту критику традиционного учения, то все же в рассуждениях Шуппе подчеркнута правильная мысль, что если выводы делаются из двух посылок, то заключение часто выводится не из посылок самих по себе, а скорее из большей посылки, благодаря которой только содержание одной посылки совместно с содержанием другой и дает результат. Теперь необходимо различать между двумя случаями:

– или одна из посылок сама является условным суждением; тогда требуется только общий принцип, что вместе с основанием полагается следствие, вместе со следствием уничтожается основание;

– или к обеим посылкам необходимо специальное основоположение, которого меньшей посылкой они являются и из которого они дают заключение согласно общему принципу вывода.

Выводы первой и второй фигуры, поскольку они требуют общую большую посылку, принадлежат к первому, выводы третьей фигуры – ко второму классу.

129. System der Logik, I, с. 217. Cp. Ueberweg, Logik, § 120. Эта субституция есть нечто иное по сравнению с тем, что выше, § 50, мы назвали подставкой, или πρόσληφις. При этой последней дело идет о том, чтобы на пустое место субъекта поставить определенный субъект, которому принадлежит предикат; при первой же на место определенного понятия должно быть поставлено другое содержащееся в нем, понятие.

130. Система дедуктивной и индуктивной логики, 2 книга, 3 глава, § 2.

131. Равным образом, согласно рассуждению Лотце (Logik, 2-е изд., с. 122), вполне подходящему к суждениям подведения о понятиях, меньшая посылка предполагает заключение; ибо где оставалась бы истина меньшей посылки, что Сократ человек, если бы еще было сомнительным, имеет ли он кроме других свойств человека также и свойство смертности, которое большая посылка приводит как общий признак всякого человека?

132. System der Logik, 3-е изд., с. 304. 5-е изд., с. 360.

133. Я считаю излишним, если среди форм вывода, как, например у Вундта (Logik, I2, с. 329), появляется особенный вывод тождества, затем вывод уравнения. С тем же самым правом особое место и особенное имя должен был бы иметь также и вывод а > b, b > с, следовательно, а > с. То, что характеризует эти формы вывода, это не способ процесса вывода, а определенная большая посылка, которая делает их возможными и которая часто, конечно, как сама собою понятная, не формулируется прямо. А то же самое, что В; В то же самое, что С; следовательно, А то же самое, что С, – есть лишь применение положения, которое касается определенного предиката тождества. Повод особо подчеркивать его может заключаться, самое большее, в том, что суждение «А есть В» часто в неточной формулировке имеет в виду тождество, не выражая его прямо.

В целом мне кажется, что мало может быть пользы от дальнейшей специализации учения о выводе; гораздо правильнее – напротив, подчеркивать общее всем способам вывода, а не устанавливать различия формы вывода там, где все различие кроется в содержании определяющих вывод посылок; исчерпать эти последние невозможно. Вундт пытается, разумеется (Logik, I, 1-е изд., 282, 2-е изд., 317), установить общую формулу для всякого процесса вывода:

«Если различные суждения, благодаря сообща принадлежащим им понятиям, полагаются в известное отношение друг к другу, то не-общие понятия таких суждений равным образом стоят в таком отношении, которое находит свое выражение в новом суждении». Но не говоря о неопределенности формулировки, положение это оказывается ложным, так как оно слишком широко. Ибо в каком отношении стоят понятия S и P, если «S не есть M» и «M не есть P?» – На этот поставленный во втором издании настоящей «Логики» вопрос Вундт отвечает (2-е изд., с. 319): они стоят в отношении не-тождества. Это я, естественно, допускаю, так как я не знаю «частичного тождества» («частично» S и P могли бы все же быть тождественными). Но разве простое «не-тождество» может быть еще обозначено в обычном смысле слова как отношение понятий? Я просмотрел будто бы, что принцип отношения «может относиться к определенным, как и неопределенным отношениям между понятиями». Но сам Вундт (с. 130 и сл.) не приводит не-тождества ни среди определенных, ни среди неопределенных отношений между понятиями; о несравнимых (диспаратных) понятиях он говорит (с. 139), что они не могут быть поставлены друг к другу ни в какое отношение, хотя они все же, наверное, «не тождественны»; он просматривает, следовательно, что он сам не признает не-тождества за отношение между понятиями. С полным правом: ибо если только я знаю, что два понятия не тождественны, то между ними могут еще иметь место все мыслимые отношения, в особенности – к чему, однако, сводилось бы все для возможности вывода – невозможно вырешить, должно одно понятие утверждать или отрицать относительно другого. Но обе посылки «S не есть M» и «M не есть P», которые, конечно, «благодаря сообща принадлежащим им понятиям поставлены в отношение друг к другу», не дают даже возможности вывести «отношение не-тождества». Я полагаю, следовательно, что я не могу быть опровергнут, если скажу, что формула Вундта слишком широка.

Столь же мало могу я признать те возражения, какие Вундт в том же самом примечании (I², с. 319) выставил против другого сомнения, направленного мною против его учения о выводе, именно что, с другой стороны, его принцип слишком узок. «Преимущественно относительные формы суждений, – говорится на с. 318, пригодны для образования процессов вывода. Напротив, от образования выводов уклоняются в особенности описательные суждения, раз они сохранили свою первоначальную функцию. Это стоит в связи с тем, что описание сообщает об отдельном событии, которое может стать предпосылкой вывода, лишь в том случае, если ему придается простирающееся за пределы непосредственно данных временных условий значение». Я возразил (Vierteljschs. Für wiss. Phil. IV, с. 481) на это: «Если обвиняемый А показывает, что в воскресенье вечером в 10 часов он шел через рыночную площадь в Лейпциге, то это, несомненно, чисто описательное суждение и отнюдь не требуется ни дальнейших пояснений, ни приписывания распространяющегося за пределы непосредственно данных временных условий значения, чтобы обосновать вместе с тем вывод, что он не мог совершить того преступления, какое было совершено в то же самое воскресенье вечером в 10 часов в Дрездене». Против этого Вундт говорит: «действительно выполненный вывод» гласит: «Если А совершил поступок в местности Н, то он должен был в то же самое время присутствовать в Н; А не был во время совершения поступка в Н; следовательно, А не мог совершить поступка в местности Н». Большая из обеих посылок есть-де условное суждение, меньшая и заключение соответствуют суждениям подведения: «А не принадлежит к присутствующим в Н, А не принадлежит к тем, кто совершил поступок». Я не стану возражать против того, что меньшая посылка и заключение изображаются как суждения подведения, словно имело бы смысл образовать родовое понятие присутствующих в определенный час в H, или даже родовое понятие тех, которые совершили преступление. Я хочу допустить, что «действительно выполненный вывод» гласит так, как указано выше. Но откуда берется тогда меньшая посылка? Откуда мы знаем, что А во время совершения поступка не присутствовал в Н, что он не принадлежал к роду в это время присутствовавших в Н? Все же только из единственного свидетельства, что в тот же час А видали идущим через рыночную площадь в Лейпциге, – из этого чисто описательного суждения, которое при этом вполне сохраняет свою первоначальную функцию. Это последнее служит посылкой в выводе:

Человек не может в одно и то же время быть в различных местах.

А был в 10 часов в Лейпциге,

следовательно, он не был в 10 часов в Дрездене.

Этот вывод, конечно, «действительно был совершен»; его меньшей посылкой является только чисто описательное суждение, и на этом последнем, в конце концов, покоится все доказательство, которое должно привести к оправданию.

Если Вундт добавляет: «описательная форма, ближайшее определение места и времени безразличны для вывода», – то криминалисты будут сильно поражены, услышав от логика, что для доказательства alibi безразлично ближайшее определение места и времени.

Едва ли нужно добавлять, что повсюду в выводах эмпирического исследования основанием всего оперирования служат положения, которые чисто описательно констатируют отдельный факт, отдельное событие. Следовательно, и в этом я не могу признать себя опровергнутым.

Весьма достойную внимания мысль высказывает Лотце (Logik. 2-е изд., с. 135 и сл.), когда он развивает, что те выводы были бы, главным образом, ценными, которые не только приписывали бы S совершенно общее P через посредство M, но указывали бы, как особое видоизменение M, принадлежащее S, делает необходимым также особенное выражение P. Но также и это совершенно верное замечание приводит к особенной форме вывода, а требует лишь в основе других больших посылок, нежели обыкновенно рассматриваемые в категорическом выводе; больших посылок, которые указывают закон, по какому всякое видоизменение M влечет за собой видоизменение P; но из них вывод всегда должен будет совершаться согласно простым правилам условного вывода.

Если S есть фигура, M эллипс, P эксцентрическое, то  указывает тот закон, по которому всякое видоизменение отношения осей влечет за собой видоизменение эксцентриcитета. Но уравнение по своей сущности является условным суждением, из которого вывод делается путем подстановки определенных величин.

134. Theorie der Induction, стр. 17.

135. Если мы выставим все посылки, то они гласят:

Меркурий, Венера, Земля и т. д. движутся вокруг солнца с запада на восток.

Меркурий, Венера, Земля и т. д. суть планеты,

следовательно, столько-то и столько-то планет движутся вокруг солнца с запада на восток.

Число этих планет равно числу всех планет,

следовательно, все планеты движутся вокруг Солнца с запада на восток.

Характер процесса вывода является не иным, чем если бы я из M₁, M₂, M₃ имеют свойство P

M ₁, M ₂, M ₃ суть три M

вывел следовательно, три M имеют свойство P.

Вывод к эмпирически общему суждению покоится, следовательно, на счете, на выражении данного множества при помощи определенного числового понятия; право заменить M₁, M₂, M₃ тремя M покоится на тождестве числа. Ср. выше, § 52, 4.

136. Ср. мое Programm, с. 40, и приведенные там примеры. Необходимость, которую высказывает условное суждение «Если Кай человек, то он смертен», покоится на невысказанном положении, что все люди смертны; суждение «Если земля движется вокруг Солнца, то неподвижные звезды имеют годовые параллаксы», предполагает целый ряд выводов, которых остальные посылки предполагаются как геометрически абсолютно достоверные положения и лишены совершенно условного характера. Но наряду с этими условными суждениями имеются также и другие, необходимость которых является непосредственно познанной.