ПРОЛОГ

Конго, северо-западная часть страны, на самом берегу реки. Через деревушку прошел ураган. Чудовищная сила издевалась над всем, что только выступало над поверхностью земли, проявляя вполне очевидное желание разрушения, истинный запал по превращению вся и все в развалины.

Из двадцати восьми маленьких хижин племени куджу сохранилось всего лишь три. Все остальные были снесены с поверхности земли, от них остались лишь холмики, напоминающие какую-то стройплощадку. Кто-то может подумать, что по громадному пространству бурой земли проехал гигантский бульдозер.

Издали можно заметить несколько вызывающих жалость предметов: канистры и эмалированные тазы — все смятые и деформированные, как будто по ним проехал грузовик; разбитый в щепки деревянный столик; рваные маты, остатки пальмовых крыш… Весь запас зерна, собранный деревушкой, высыпался из маленьких горшков, слепленных из высушенной земли.

Справа, несколько далее, на опушке первой рощи крупных деревьев, три беседки, срубленные под нашим руководством, тоже были развалены. Сейчас они валялись в виде разбросанных обломков в наполовину скрывающей их траве.

Квадратные огородики, обрабатываемые с таким трудом, но и с охотой, были безжалостно уничтожены: бамбуковые решетки превратились в щепки, сеть ирригационных канав исчезла. От наших драгоценных «экспериментальных плантаций» не осталось и следа.

Правду о разрушительной силе, что разыгралась здесь, можно было прочесть и на черных, мрачных лицах туземцев куджу, которые осоловело следовали за нами. Их необычная угнетенность и отчаянное выражение в глазах дополняли накапливающееся напряжение. Свиньи и куры, обычно шастающие по деревушке, сбежали. Повсюду царила абсолютная, гнетущая тишина.

— Сссволочь, — скрежетал зубами Пауло, — Ссволочччь… — Старик Пауло, стиснув зубы и посылая по сторонам убийственные взгляды, тяжело переживал весь ужас разрушений. На сей раз М'Бумбе сильно насолили…

Лежащие перед нами на матах, под жаркими лучами полуденного солнца пять трупов уже начинали подванивать. Среди них две женщины, у одной из которых, в ярко-красной повязке на бедрах, вмята грудная клетка. Тело, которое пугало более всего, лежало рядом. Это был мужчина, и смерть его была ужасной. У него не осталось ни одной целой конечности, все они переломаны в множестве мест, как будто на каждой из них появились лишние суставы. Лопнувшая во многих местах кожа образовала отвратительные раны, уже начинающие разлагаться на этой жаре. Голова утратила нормальную форму; вся она состояла из кусочков, как будто ее сжала и раздавила некая гигантская ладонь. Другое тело, тоже разорванное на куски, окровавленное, с вывернутыми белками глаз, на которых уже садились рои мух, принадлежало одному из братьев вождя. Это был симпатичный тип лет тридцати, которого, как человека благородного, мы иногда приглашали к себе в дом. Распознали мы и последние останки — один из бесчисленных мальчишек, переросший пятнадцатилетка.

По причине отвращения и бешенства, охвативших нас при виде этих пятерых, мы не издавали ни звука. Даже Пауло перестал посылать проклятия. М'Бумба был дьяволом, адским чудищем. Откуда столько зла в животном, на которое мы даже не нападали?

Юный Монтань бросил со своего места лишь короткий взгляд на останки. Из одного из своих многочисленных карманов он вытащил портновский метр и присел, со своими неизбежными очками на самом кончике носа, максимально вытягивая руки, чтобы замерить один из следов: гигантский неправильной формы круг, невероятный след слоновьей ноги.

— Восемьдесят два сантиметра, — мечтательным тоном произнес он. — Ужас!

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

К счастью, наш ангар остался целым. Он был построен метрах в ста от деревушки, на самом конце крупного мыса, врезавшегося в воды реки, и М'Бумба был так добр, что сюда не добрался. Нельзя сказать, будто это было шикарное строение, но для нас оно было домом. Мы сами сделали его достаточно большим и чистым, и в течение проведенных нами здесь восьми месяцев пережили в нем спокойные и весьма приятные мгновения. Это был прямоугольный дом из досок красного дерева, покрытый огромной крышей из переплетенных пальмовых листьев; и на строительстве нашего жилища работала вся деревня. Одна из боковых стен, благодаря громадным, раздвижным дверям, была открыта в сторону реки и продолжена деревянной террасой. Эта последняя, маленький шедевр на опорах, идеальное местечко для завтраков и проведения вечеров, находилась непосредственно над речными водами, над небольшим заливом, образованным нашим полуостровом и пристанью. Со стороны суши громадная таблица зелеными буквами на белом фоне гласила: «Всеобщая Торговая Фактория».

Внутри, помимо разделенных переборками комнат, находилось просторное помещение, которое одновременно служило салоном, частной таверной, лавкой и складом для товаров. Мешки с зерном и инструменты, необходимые для выживания в буше, соседствовали здесь с четырьмя громадными викторианскими креслами, привезенными из города на пироге, предметами искусства «вуду», которые мы никак не хотели продавать, с консервными банками, бутылками и оружием. Несмотря на вывеску и приличный запас товаров «Всеобщая Торговая Фактория» настоящим торговым заведением не была. Это название мы дали нашему обиталищу скорее ради забавы, с определенной иронией соединяясь с великими колониальными традициями. Просто она великолепно соответствовала сказочному окружению в самом центре Африки, где поселились мы.

Когда началась эта история, то есть, когда слон пришел бросить нам вызов, все пять ее героев уже восемь месяцев проживало в подвешенной над рекой фактории.

Про нас часто говорили, будто мы ненормальные. Поэтому, чтобы избежать всяческих недоразумений, будет лучше, если в самом вступлении я кратко обрисую портрет нашей бравой команды.

В первую очередь, признавая привилегию возраста, буду говорить о Пауло, старике Пауло или же, как он сам себя называет, «Гнилом Пауло». Когда желаешь кого-либо представить, обычно начинаешь с возраста, вот только в его случае, это невозможно сделать. Когда я с ним встретился, он уже был стариком, а ведь это случилось не вчера. Но и тогда он выглядел точно так же: приятный типчик с кругленьким, свободно выпирающим вперед животиком, ноги крепко стоят на земле, ноги расставлены, длинные волосы с той же самой легкой сединой, те же самые большие, светлые и подвижные глаза, в которых светится ум.

С течением лет более заметными сделались лишь морщины да следы различных переживаний: крупные мешки под глазами — воспоминания о стольких удовольствиях, которые черпались из жизни полными горстями; две глубокие вертикальные складки у рта, вычерченные бесчисленными взрывами смеха и минутами упорства; морщинки лучиками возле уголков глаз, которые он столько раз щурил при виде стольких удивительных пейзажей. Подбородок всегда выпирает вперед, соколиный нос, время от времени опасные проблески в глазах — вот он, наш человек.

А помимо всего этого, он был добродушным и преувеличенно корректным в поведении; любил громко высказаться сочным языком, в качестве законного «сына Прованса», поскольку Пауло родился в марсельском квартале Вью-Порт и оставался марсельцем до самых кончиков своих лакированных мокасин, хотя и покинул родной город давным-давно назад под нажимом определенной проблемы уголовно-правового характера, когда ему исполнилось пятнадцать лет. Во многих отношениях его характер соответствовал его же псевдониму. «Гнилой Пауло» не уважал ничего и никого, если не считать меня.

— У меня имеются все необходимые достоинства, Малыш, — говаривал он. — Я обожаю использовать людей, я до мозга костей фальшивый, коварный, суеверный и подкупный. У меня счастливая рука, Малыш! Короче, все необходимое, чтобы завоевать мир и вести шикарную жизнь!

Только он мне был прекрасно известен, и я знал, что Пауло обладает громадными достоинствами, которыми хвастался в меньшей степени, в особенности же, прекрасным сердцем, совершенно даже и не гнилым. Сам я на добрых тридцать лет был моложе его. Тем не менее, несмотря на эту разницу в возрасте, наша дружба была глубоким чувством, сотканным из смеха, из воспоминаний о совместно предпринимаемых опасностях, из глубокого взаимного уважения и абсолютной честности. Всякий раз, когда судьба нас сталкивала, а такое случалось частенько, начиналось новое приключение. Для меня его присутствие, когда вокруг что-то происходило, являлось дополнительным удовольствием. Он испытывал то же самое.

Нашей общей чертой было одинаковое понимание свободы, свободы абсолютной, без каких-либо отступлений, независимо от цены. Точно так же, как и я, Пауло был индивидуалистом. Мы оба постоянно жили за пределами норм, если не сказать, что мы их постоянно нарушали.

Поиски свободы и приключений? Жажда острых ощущений? Желание жить интенсивнее и испытать как можно больше переживаний, доступных человеку? Сложно определить, что является приключением, и каковы причины, склоняющие кого-либо выбрать подобную жизнь. Это уже совершенно отдельный мир, принципы и судьбы которого отличают его от всяких иных сообществ. Это племя особого вида людей, пиратов, блаженных, рыцарей, великих мечтателей, которые всегда живут по собственным, совершенно отличающимся принципам. Если в будничном языке словом «авантюрист» всегда определяют аморальную личность, то знайте, что мы с Пауло гордимся, что можем отнести это определение к себе.

Слишком много времени занял бы рассказ, чем была жизнь с Пауло; наши многочисленные рейды по континентам, наши безумные предприятия, наши многочисленные успехи, наши совершенно неожиданные банкротства, наши сражения и наши войны.

Вам следует знать лишь то, что в Африке мы были уже три года. Для Пауло, как он сам об этом говорил, это была его «пятая кампания среди чернокожих». Для меня — всего лишь третья. Серия классических деяний в крупном масштабе: контрабанда, сеть дискотек (с соответствующей атмосферой), всякого рода мошенничества… Два наиболее удачных, это, в первую очередь, партизанское движение в одной из стран Юга, к которому мне хотелось присоединиться, чтобы сражаться за наши демократические идеалы. Идеалы эти приняли форму фасоли в каждом блюде и кубинских советников, вонючих и вечно пьяных, с чувством юмора столь же тяжелым, как и их ботинки. Как и следовало того ожидать, Пауло свистнул кассу. По причине чистой, не имеющей ничего общего с выгодой дружбы, я перешел с ним на сторону врага, и все завершилось через пару месяцев во время шикарного бегства в сторону границы. Еще была алмазная афера в Заире. Там мы основали «Международную Компанию по Разведке и Вложениям в Добычу Алмазов», цветущее предприятие, которое стало поводом для зависти и которое почило после пары месяцев комфортного существования и всеобщего уважения.

Восток, запад, юг — темп наших действий, в особенности же, наших побегов, весьма существенно уменьшили количество стран, готовых представить нам гостеприимство. Так как повсюду мы были персонами «нон грата» лет, по крайней мере, на десяток, пришлось найти убежище в этом спокойном Конго Браззавиль. И после пары беспокойных лет мы мечтали о парочке месяцев каникул.

Как то раз, в витрине международной гостиницы я увидел статуэтки и какие-то уродливые предметы из слоновой кости. Мы быстренько пересчитали их стоимость за килограмм, результат нам понравился, поэтому мы закупили оружие и начали охотиться на слонов! Да нет, слишком сильно мы не перерабатывались. Слоны в округе были старыми одиночками, которых изгнали из стада, да и появлялись они достаточно редко. Тем не менее, продажа слоновой кости позволяла нам полностью удовлетворять собственные потребности, а в то время мы ничего больше и не желали. Жизнь протекала спокойно, прерываемая охотничьими экспедициями, поездками в столицу, без каких-либо особенных событий. Никто к нам не цеплялся. Округа с ее болотами, непроходимыми лесами и зонами исключительно буйной растительности никого не интересовала.

У нас сложились превосходные отношения с нашими соседями из племени куджу, которые без труда согласились на наше присутствие и даже сильно помогли в освоении места. В свою очередь, мы делали все, чтобы наше пребывание тоже было для них как можно более полезным. Мы сделали вложения в школьные принадлежности, нацелили их полевые работы на растения, более всего разыскиваемые на городском рынке, организовали кооперативную систему в плане складирования и поставок зерна, а также построили несколько небольших домиков, теперь уничтоженных, как, к примеру, амбулаторию, снабженную всем необходимым для предоставления первой помощи. Люди из племени куджу были единственными клиентами нашей фактории. Понятное дело, что у них там был неограниченный кредит. Тем не менее, несмотря на все наши настойчивые просьбы, пользовались они им в весьма небольшой степени.

Монтань очутился в нашей компании восемь месяцев назад, что было очевидным примером логической аберрации, примером которой он и сам являлся. Как-то вечером мы увидели, как он подплывает на прогнившей пироге, обремененной на носу тремя старыми путевыми сундуками. Молодой человек с лицом хорошо воспитанного подростка работал веслами, повернувшись спиной вперед; одет он был в слишком обширный льняной костюм, очки его держались на самом кончике носа. Он неуклюже подошел к пристани, правда, никакого иного выбора у него и не было: еще пара метров, и его перегруженное и дырявое корыто навсегда исчезло бы с поверхности реки. Затем он присоединился к нам, сидящим на террасе, поправил очки, чтобы поглядеть на нас своим честным взглядом, и сказал:

— Рад с вами познакомиться. Меня зовут Монтань. Вы ведете здесь гостиницу или нечто подобного рода?

Пауло долгое время мордовал его взглядом. По-видимому, лишь оригинальность этого юноши вызвала, что в тот день его не заставили прыгнуть в реку.

— Мы что, похожи на кабатчиков? Думаешь, мы прибыли сюда, чтобы управлять бистро?

— В таком случае…

— Садись, — перебил его Пауло. — Ты же выпьешь анисовки. Самое времечко на аперитив!

Монтань остался на ночь, потом еще на несколько дней. Через три недели, хотя никто, собственно, и не понял, как так случилось, он уже влился в компанию. Он был крайне симпатичным, всегда готовым поговорить, и всегда поражал нас обширностью и разнородностью своих знаний. Он умел рассказывать, не делаясь при этом нудным, а его воспитание, вне всяких сомнений, превосходное, совершенно естественным образом помогало в том, что парень никогда и никому не мешал, не встревал в не свое дело и не надоедал.

Но помимо этого, он был совершенно неуклюжим, не обладал чувством пространства и был рассеянным как три десятка докторов Швейцеров, так что его неизлечимая способность создавать бардак потихоньку распространялась на всю факторию.

С собой он привез множество книг. Все они были толстые, огромные, в твердых обложках. Какие-то переполненные цифрами трактаты. Другие же — с чудными иллюстрациями, изображавшими растения и насекомых. Насекомые! У Монтаня их было множество, пришпиленные к деревянным и пластиковым подкладкам, каждое со своей этикеткой, названием на латыни и какими-то сокращениями, в которых я ни черта не понимал. Еще у него имелся морской секстан, химические пробирки, человеческий, удивительно полный череп по имени Артур. Были карты, образцы, какие-то самопальные предметы, и все это было разбросано по комнате в соответствии со случайными идеями и вдохновением хозяина…

Мы не знали и так до конца и не узнали, откуда он был родом. Вопросов Монтеню мы не задавали. Просто это было не в наших привычках. Что за конфликт, драма, трагедия заставили его уехать? Какая чудовищная любовная трагедия толкнула молодого ученого на то, чтобы сесть в дырявую пирогу и без какой-либо надежды поплыть по течению реки Конго? Тайна была абсолютная, но мы с Пауло чувствовал в Монтане какую-то пропасть, отделявшую его от остального мира, но все же не похожую на нашу, хотя и столь же глубокую. Наверняка, именно это в значительной мере облегчило его вхождение в наш частный мирок, в обычных случаях весьма заботливо защищаемого.

Описание «Всеобщей Коммерческой Фактории» было бы неполным, если бы я не упомянул про Малышку. Это была негритянка-подросток, живущая вместе с нами. Обнаружили мы ее столь странным образом, как это только возможно, где-то около года назад. Охотничьи экспедиции занимали у нас немного времени, не более пары недель, да и то не часто. Остальные наши коммерческие вылазки имели совершенно иную цель, приносящую гораздо больше дохода, чем слоновая кость, опять же, сил мы тратили гораздо меньше. В столице у нас имелись контакты с несколькими группами, закупающими изделия искусства «вуду», интересующимися статуэтками и резными фигурками, за которыми мы отправлялись в самые отдаленные деревушки, чтобы там торговаться за копейки, а после того сплавлять нашу добычу за совершенно неправдоподобные цены. В ходе одной из таких вылазок мы забрались очень далеко на север, в деревню, расположенную неподалеку от границы с Центральноафриканской республикой. Именно там мы и обратили внимание на Малышку, которая нас совершенно игнорировала.

С первого взгляда мы приняли ее за белую, настолько светлой была у нее кожа. Тогда мы пригляделись к ней поближе, несмотря на все ее бешенные взгляды, и тут правда вышла наружу. Она была негритянкой с белой кожей. У девчонки были африканские черты лица, движения, волосы, поведение. Вот только у кожи был странный, средиземноморский оттенок. Она была мулаткой или дочкой мулата с одной четвертой белой крови: внучкой колониста, который удовлетворил собственное желание со служанкой, либо же монахини, которая не сдержалась при наступлении полной луны, и это уже навсегда останется тайной.

Деревенский вождь, который как раз продавал нам комплект деревянных статуэток, предложил присоединить девчонку к товару и включить в цену. Насколько мы поняли, девочку на терпели другие дети, а ее сложный характер был причиной постоянных ссор и балагана в течение всего дня. Потому-то мы купили Малышку, и она отправилась вместе с нами в факторию. Вспоминаю ее по тому периоду как не слишком-то вежливого ребенка, с вечно искривленным гримасой лицом, слишком большой для своего возраста, переросшей, с оттопыривающейся попкой, слишком прямыми ногами и непропорциональными росту стопами.

Ей понадобилось много времени, чтобы привыкнуть; она прошла множество кризисов и периодов замыкания в себе. Впоследствии, она постепенно начала понимать, что все мы люди симпатичные, что мы дурачимся словно дети, что жизнь с нами может быть комфортабельной, и что мы ее любим. Тогда она наконец успокоилась и даже начала стараться сделаться нам полезной. В течение нескольких месяцев, под руководством Пауло, любимицей которого она стала, Малышка сделалась компетентной кухаркой и добилась чести полностью отвечать за наш стол. С небывалой скоростью она выучила язык куджу, равно как и научилась готовить любимые блюда Пауло; ей даже удавалось произнести пару слов на ломаном французском.

Ей в помощь я направил малолетнего куджу, который, хотя никто его об этом не просил, как-то пришел и поселился с нами. Звали его Октаве, для Пауло и друзей — Татаве. Он был местным придурком. В качестве такового его и не выгоняли из деревни, тем не менее, жил он за ее границами. Парень был малорослым и очень толстым. Посредине его круглой башки, на самой вершине которой росло немного коротеньких кудрявых волос, блестела пара громадных, вечно удивленных глаз. Он был ленив, даже флегматичен, и всю свою энергию посвящал поискам пропитания и его пережевывания. Татаве в нашей фактории был воплощением прекрасного настроения. Достаточно было ему появиться — чрезвычайно медлительному, с огромным, выпяченным вперед брюхом, с неизменной улыбкой на губах, чтобы все тут же хотели смеяться.

Даже не знаю, почему люди Куджу посчитали его кретином. Нам он всегда казался достаточно хитроумным, а его поведение — осмысленным. Малышка не позволяла ему отлынивать от работы, и весь день вешала на него всех собак. Следует признать, что его специальностью было спать в наших гамаках или в кресле. Если кто по невниманию садился на него, парень молча отряхивался, без какой-либо спешки уходил и отправлялся на поиски нового логовища, проявляя при этом совершеннейшее безразличие. Короче говоря, как и все остальные, проживавшие в этом ангаре над водой, Татаве был человеком достаточно необычным.

* * *

В Африке трагедии забываются столь же быстро, сколь интенсивно они переживались. Ночная пирушка смыла все следы траура. Ну как тут оставаться напряженным рядом с громадьем зеленой воды у наших ног, отблесками солнечных лучей на реке в еще приятном тепле раннего утра?

Внизу, под террасой, на которой мы завтракали, пятеро мужчин куджу, наших постоянных работников, и десяток ленивых подростков разгружали нашу пирогу: они переносили мешки и ящики с товарами, привезенными из Киншасы и Браззавиля.

— Но ведь у такого слоновьего клыка имеются какие-то размеры, — горячился Пауло. — Ты хорошо видел? Ну скажи, он был как этот стол или больше?

— Большой! Большой! Больше! — повторяла одетая в одну лишь розовую повязку вокруг бедер Малышка, ворочая белками глаз. — Он бааааальшой! — воскликнула она, разводя руки.

— Ну а бивень? Бивень ты видела?

Имела Малая этот бивень со всем его весом в одном месте. Она была способна думать лишь о громадной, пугающей горе, которую видела. Чтобы дать нам хоть какое-то представление, она могла лишь максимально разложить руки, поднять глаза к небу и множить перепуганные гримасы. Чудовище величиной с дом. А может и больше!

— Дааааа! Бааальшой! Я бояться, быстро-быстро бежать. Бежать Бебе. Тоже бояться.

Ее маленькая собачка Бебе было существом с желтой шерстью, которое повсюду лазило за хозяйкой с виноватой миной. Он прыгал вокруг девочки, вызывая впечатление даже более перепуганного, чем она сама, что топала сейчас с высоко поднятыми руками. Трудно было не замечать ее маленькие, остроконечные грудки красивой формы и достаточно ядреные, которыми она трясла перед самым нашим носом.

Малышка делалась все более привлекательной.

— Хватит уже, — буркнул Пауло. — Спрячь свои сиськи, не стоит их так показывать! Нельзя сказать, что они уродливые, но можно было бы и…

Он протянул руку в направлении одной из ее выпуклостей, чтобы ущипнуть. Возмущенная Малая отскочила назад, после чего завизжала и начала подскакивать уже по-настоящему.

— Ну ладно, красавица моя… Хватит уже, спокойнее…

— Нехороший, ты старый и нехороший! Некрасивый!

Пауло тут же исчез, чтобы сразу же вернуться с пачкой подарков для Малышки. Во время нашей поездки в Киншасу и Браззавиль, чтобы устроить свои дела, кое-что купить и принять ванну в обстановке современного комфорта, мы, естественно, не забыли и о том, чтобы привезти ей пару мелочей.

Пауло вытащил длинную хлопчатобумажную, ярко-зеленую футболку с надпечаткой в виде утенка Дональда, большую заколку для волос и пластмассовый дешевый браслет того же самого блестящего зеленого цвета.

— Лучше одень-ка вот это, а то ты уже всех достала!

Малая застыла на месте. Прелестная, радостная улыбка тут же осветила ее лицо. Она поглядела на нас по очереди сияющими от удовольствия глазами и буркнула:

— Согласна. Я надеть рубашка.

— Ну конечно же, малышка. Хватит уже бегать с голой грудью. Это хорошо для детей, а не для молоденьких дамочек!

Мы все старались научить Малышку хотя бы основам пристойности. В течение пары месяцев угловатый ребенок превратился в подростка, а затем — в течение последних нескольких недель — в красивую, улыбчивую девушку и, должен признать, с вполне привлекательными формами.

Не знаю, было ли это аморальным, как говаривал Пауло, который никогда не казался мне специалистом в плане девушек. Но одно было точно, что наличие упомянутых прелестей совершенно естественным вызывало возмущения в нашей мужской компании. Малая — была она нашим протеже или нет, младшей сестренкой или чем-то иным — уж если что-то имеется красивое, то на него и глядишь. И Малышка, наша хитруля, очень быстро это поняла. Достаточно было удивленно свистнуть, пары шуточек и нескольких комплиментов, чтобы до нее дошло, что все эти округлости стали поводом нового рода восхищения.

Восхищенная знанием о собственной привлекательности, будучи свободной девушкой, она теперь открывала удовольствие, которое дает демонстрация всем собственной красоты. Кое-какие ее провокации, совершенно детские, временами заставали нас врасплох. И, естественно, все это происходило без каких-либо грязных мыслей.

Мне кажется, что меня она предпочитала всем другим, хотя, вероятно, я слишком много о себе думал. За столом она всегда накладывала мне двойную порцию. Конечно, вполне возможно, что она вычисляла нужное мне количество еды, исходя из моих приличных габаритов. Не раз и не два она говорила мне:

— Я быть твоя жена, Элияс.

— Но это невозможно. Ты слишком молодая. Знаешь, европейские девушки выходят замуж позднее. Когда они становятся взрослыми…

— Когда я быть взрослая, я твоя жена, Элияс.

Но когда она то же самое пообещала Монтаню, который тут же мне этим похвалился, особых иллюзий относительно собственного обручения у меня уже не было.

Завтрак затянулся, жара быстро захватывала террасу. И темой разговора, понятно, был М'Бумба.

На языке племени куджу М'Бумба означает «дух». Имя «М'Бумба» можно было дать многим животным или другим предметам в буше. Более конкретно, оно означало: «то, чем управляет злой дух».

Данный М'Бумба был старым слоном-одиночкой, хитрым и громадным, без одного клыка. В округе он уже сделался легендой; калека М'Бумба, хромой М'Бумба терроризировал ближайшие регионы уже года четыре. Наверняка его выгнали из своего стада. Такие постаревшие самцы, сошедшие с ума по причине чудовищной зубной боли, теряют контроль над собой и, в конце концов, нападают на все, что только движется, даже на своих собратьев. Этот, когда его изгнали из стада, схоронился здесь. Жизнь одиночки никак не влияет положительно на старых слонов. Они делаются раздражительными, время от времени переживают приступы бешенства и тогда уничтожают все и вся. М'Бумба, старый калека, имел уже на своем счету громадные площади леса, плантации и даже такие, как наша, деревушки. Его бешенные далекие рыки сгоняли у людей сон с глаз.

Увечье, если такое вообще возможно, еще сильнее укрепило его злую славу. Левый клык у него был обломан до одной трети, но как говорили, он был острым как шпага. Местные люди боялись слона словно огня, приписывая ему злобные намерения и коварство. Как это всегда имеет место в случае красивых легенд, большая часть из всего этого было просто выдумкой.

В этом деле решение мы приняли достаточно быстро. Что эта тварь себе надумала? Что может безнаказанно творить на нашей территории бардак? Нет! К тому же, она на нас напала. Более того, спровоцировала. Нужно как можно скорее выступить на ее поиски, обнаружить и пристрелить, как того требовала логика.

У нас имелось два дня. Столько еще должен было длиться полнолуние, и следовало почтить это время, во всей природе посвященное любви, когда, как среди людей, так и животных, никто ни на кого не охотится.

Пауло, в одной только майке, в соломенной шляпе на голове для защиты от солнца, со стаканом «Рикардо» сильно разведенным водой со льдом, возбуждал себя, сидя со своим карманным калькулятором. Бухая указательным пальцем в клавиши, он бормотал:

— Нет, ты представляешь? Такой бивень!..

Монтань предоставил ему, в соответствии с измеренным отпечатком ноги и на основании ученых вычислений, приблизительные размеры слона. Пауло по этим данным оценил длину клыка, а затем и его вес, который скоренько перемножил на соответствующее количество долларов. Глядя на результат, он не мог сдержать восхищенных возгласов.

— Блин! Ты можешь себе представить такие бабки? Я кое-что скажу тебе: даже если у этого чертова слона всего один зубок, мы все равно заработаем на нем кучу денег!

Люди куджу говорили, будто слон удалился на северо-запад, туда, где он обычно и пребывал, в район практически непроходимых густых лесов, куда мы никогда не путешествовали. Чтобы попасть туда, нужно было плыть вверх по течению реки Сангха, которая впадает в Конго в паре сотен метров перед нашей факторией.

— Хе-хей! — смеялся Пауло. — Меня уже давно подмывало туда выбраться. Похоже, там у нас круто. Никто там не ходит. Я бы не удивился, если бы именно там находилось кладбище… Ой, Элияс, только не надо! Я прекрасно знаю, что ты хочешь сказать…

Мечтой Пауло было обнаружить кладбище слонов, хранящего сказочные богатства в виде слоновой кости, где было достаточно лишь нагнуться… Легенды о подобном месте кружили по окрестным территориям — как и везде, где проживают слоны — и Пауло вбил себе в голову, что именно он станет тем самым избранником, который его обнаружит. Бывали вечера, когда после рьяных споров мы видели это кладбище в собственных мечтах. Самым поддающимся внушениям был Пауло. Монтань, разодранный между наукой и прекрасными мечтаниями, высказываться не торопился. Лично я в это не верил, но сама легенда мне нравилась. Если говорить об охоте на слонов, подобного рода открытие стало бы нашим самым замечательным приключением. Вот только до сих пор ничего существенного нам открыть не удавалось. Один лишь разик мы наткнулись на скелет, который подарил нам парочку великолепных клыков, но как же далеко это было от тех иллюзий, которые мы с любовью создавали.

Слоновье кладбище, таинственная Африка, самые отдаленные уголки джунглей… Нет, это было бы обалденное приключение!

Монтань, нервничая все сильнее и сильнее, курил одну сигарету за другой, всматривался в пространство, возвращался к нам и топтался на месте, что означало у него глубокую задумчивость. Я присматривался к нему. В таком состоянии легко можно поскользнуться и упасть в воду, или вообще Бог знает что! Но тут в его глазах вновь появилась искорка юмора, следовательно, хорошее самочувствие возвращалось галопом.

Следует сказать, что из всей нашей троицы Монтань пережил нападение М'Бумбы наиболее болезненно. Из-за него он потерял все свои «экспериментальные плантации», как он сам их называл: старательно спланированную и поливаемую обширную территорию, на которой попытки выращивания овощей, стоящие несколько месяцев труда, начали приносить хорошие результаты. Та же судьба постигла и построенную в порыве довольно быстро забытой щедрости амбулаторию, о которой тот же Монтань заботился и которую сам же расстраивал. Практически все, что он создал для народа куджу, сейчас было сметено с поверхности земли.

Наверняка его самочувствие поддерживала лишь мысль о мести. Это доказывало то, что можно быть гуманистическим интеллектуалом, но, тем не менее, ощущать приливы агрессии. Сама мысль об организации экспедиции ради убийства М'Бумбы явно доставляла Монтаню удовольствие.

— Это где-то в сторону озера! — неожиданно произнес он. — К северо-востоку, в сторону озера!

— Озера?

Монтань исчез, чтобы появиться через мгновение, нагруженный всеми своими разложенными веером картами. Две пачки карт он упустил на землю, три на стол, после чего начал их разворачивать и разглаживать, передвигая всю посуду.

— Татаве, черт подери, помоги мне!

Он указал пальцем в самый центр огромного зеленого пятна.

— Вот тут! Озеро Тебе, которое еще называют Озером Динозавров!

Мы подошли поближе. Обычно, в своих путешествиях мы редко когда пользовались картами. Это Монтань впервые показал нам, где находится фактория, посему мы испытывали определенное уважение к его знаниям. Да и вообще, все сведения, которыми располагал этот парень, были интересными.

Я увидал голубой круг, в реальности соответствующий паре километров в диаметре, затерявшийся среди многих сотен квадратных километров девственного леса, обозначенного светло-зеленой краской. Татаве сидел словно обезьянка, прижав щеку к карте, и, ужасно кося, пытался читать. Монтань с трудом отодвинул голову мальчишки и развернул вторую карту, белого цвета, явно более раннюю.

— Поглядите вот, на штабной карте оно даже неправильно вычерчено. Лишь на спутниковом снимке его можно заметить.

— А динозавры?

— Легенда родилась в самом начале века, во время экспедиции, организованной одним безумным англичанином, который был уверен, что обнаружит там нечто вроде затерянного континента, с громадными живущими до сих пор пресмыкающимися. И все они исчезли без следа.

— Блин…

— И это не все! В тысяча девятьсот семьдесят пятом году французская научная экспедиция, составленная из биологов и природоведов, отправилась в сторону озера, чтобы обследовать его берега. В густых джунглях можно встретить сотни малоизвестных видов и подвидов насекомых и растений.

— И что?

Монтань иронично усмехнулся.

— Смылись. Тысячи самых различных трудностей, болезни… Один, по-моему, даже умер. Так что они повернули, даже не добравшись до озера.

До меня стало доходить. Монтань пожелал сделаться первым ботаником — или что-то в этом роде — который исследует Озеро Динозавров. Неплохо мы начали, если принять во внимание проклятого слона, кладбище и таинственное озеро.

Лично же мне весьма нравилась мысль о том, чтобы выследить это животное, подкрасться к нему осторожно, засадить пулю прямиком в башку и увидеть, как вся эта огромная масса валится передо мной на землю.

* * *

Сразу же после заката солнца начался концерт тамтамов с возбуждающими, скоростными ритмами, и мы знали, что он продлится всю ночь: уже третий вечер куджу праздновали, чтобы почтить память умерших и дать выход собственному трауру. Это каким-то образом объясняло то состояние отупения, что охватывало их в течение дня. В других обстоятельствах пьянка продолжалась бы всего одну ночь, но тот факт, что среди жертв очутился брат вождя, вызвал продолжение торжества. Так что теперь они изо всех сил барабанили по своим пустотелым древесным стволам, извлекая из них грозные звуки — то низкие и глухие, то высокие словно человеческий крик.

Вдобавок же, эти три ночи совпали с традиционным ежемесячным празднованием полнолуния. Сама Луна, громадная и белая, взошла через пару часов, когда во всех закутках разгромленной деревушки длинными красными языками пылали факелы.

Могло показаться, что играющие на тамтамах никогда не устанут. Уже много часов стучали они в свои инструменты, но когда на небе появился большой серебристый щит, музыка сделалась как бы даже громче. Давно уже все мужчины, женщины и дети бросились в вихрь танца. Воины раскрасили лица самодельными красками: с одной стороны желтой, с другой — красной, и теперь выглядели словно выпущенные из ночи демоны.

В центральной точке деревни шабашем руководила небольшая группа женщин, размалеванных красной краской до самых плеч, с открытыми грудями, в соломенных юбочках на бедрах. Вся деревушка следовала их примеру. Нигде не танцевали столь рьяно, как в образованном женщинами кругу, ярко освещенном факелами. Они наклонялись, выпрямлялись, красные руки и ягодицы кружились, ноги, выбрасываемые до высоты груди, били в землю в ускоренном ритме.

Люди куджу разогрелись в течение предыдущих двух вечеров, ожидая сегодняшнего взрыва темперамента. Воздух был перенасыщен испарениями травки, которую все жадно курили. Древесина докоуме, из которого были сделаны факелы, выделяла едкий дым с сладким, вызывающим сексуальное желание запахом.

Танцы уже переходили в пароксизмы. Все сливалось в одно туманное целое. Отблески чернокожих тел, дьявольские лица, ритмические движения танцоров, мерцания юбочек женщин, отдельные, охваченные трансом танцоры… Время от времени кто-то заводил траурные песнопения, которые подхватывались и скандировались всей деревушкой. В этих стихах постоянно звучало имя М'Бумбы…

Мы выбрали себе местечко, расположенное несколько сбоку, участвуя в общей траурной церемонии со своей личной стороны. С нами пришла и Малая, таща на плече собственный тамтам. Но уже вскоре она присоединилась к группе музыкантов, заняв место в огромном кругу. Она била в барабан изо всех сил, явно, как и все остальные, охваченная тем осознанным безумием, той высвобождающей все и вся истерией, которая чувствовалась все сильнее, и которая нам, белым, передавалась крайне редко.

Даже Татаве бросил нас, чтобы предаться танцам. В нескольких метрах от нас подергивалась группа малышни: смеющихся и прижавшихся одно к другому тел. Самому младшему не было и двух лет. Он комично раскачивался, часто падая, с огромным, выпяченным вперед пупком.

Танцоры передавали друг другу ибаго. Это вид местной коры, который, намоченный в пальмовом вине, усиливает пьяное упоение, усиливает эйфорию и ужасно возбуждает сексуально. У нас имелся собственный ее запас, и эффекты постепенно давали о себе знать, преодолевая наш минорный настрой. М'Бумба нанес чувствительный удар нашей морали, это он раздолбал плоды работы за целый год, наших денежных вложений и нашего присутствия в этой округе.

В толпе начал раздаваться звериный вой. Это ибаго захватывало умы присутствующих. Танцы теряли свой ритм и превращались в нескладную жестикуляцию, никак не связанную с боем барабанов, интенсивность звучания которых делалась просто адской.

Запах пота резко усилился и захватил все свободное пространство. Горькая вонь проникала в горло, она была даже сильнее вони дыма; она была вестником телесной развязности — эта вонь мускуса и любовных призывов.

Я чувствовал, как упоение охватывает и меня самого. Мы сами удивлялись тому, что глупо лыбились по сторонам, ежесекундно исторгая из себя взрывы хохота. Женщины уже срывали с себя юбочки. Пары, стоя один к другому лицом, взаимно провоцировали себя. Мужчины держались прямо, гордо выпятив широкую грудь, передвигаясь скачками и выставив вперед свой коронный аргумент. Женщины же уже были готовы отдаться, подавая тазовую область вперед, развернув и напрягши до границ возможного ляжки, бедра же сотрясались, как бы совершенно независимо от остального тела, бешеными конвульсиями.

В нескольких шагах от нас молодой самец с желтым лицом, с черной повязкой на голове, дергался, словно сам дьявол. Выпрямив тело и разбросав руки и ноги, он подскакивал на месте, кружился вокруг собственной оси, как бы желая бросить вызов всем самкам в деревне, голова же дергалась в различные стороны, словно привязанная веревкой. Две молоденькие девушки напротив него, с длинными и тонкими мышцами, обнаженные и размалеванные самыми неожиданными красками, отклонялись назад. Головами они чуть ли не касались земли за своими спинами, полностью презирая какие бы то ни было законы равновесия; казалось, что их ноги приварены к земле. А посреди черного неба светила Луна.

Теперь уже пары заключали друг друга в объятия и бегом покидали круг света, отправляясь тень, откуда вскоре начали раздаваться отзвуки сексуальной страсти. Можно сказать — это были громкие вопли, развязные призывы, которые еще сильнее усиливали возбуждение танцоров. Где-то в средине ночи три молоденькие, разрисованные и вызывающие своим поведением девицы подсели и к нам.

Ах, африканская ночь — жаркая и наэлектризованная, которую можно пережить лишь в похожем на наш, дальнем закутке буша, полностью отрезанном от всего мира.

* * *

Деревенский вождь — мы называли его просто вождем — пришел к нам с визитом в самые ранние дневные часы. Это был колосс, который свой пост вождя, наверняка, завоевал исключительно ради собственной туши, что было среди людей куджу редкостью, поскольку большинство из них — среднего роста. Его возраст определить было сложно, но мужик должен был быть уже старым, если принимать во внимание приличных размеров брюхо и заставлявшее его уважать количество детей.

На нем были шорты и расстегнутая нейлоновая рубашка, которую, впрочем, он надел исключительно ради нас. Среди различных ожерелий и висюлек почетное место на его широкой груди занимали подаренные нами очки Ray-Bans. Он вошел без каких-либо церемоний, оставив снаружи эскорт: двоих вооруженных луками воинов.

— Ну что, вождь, — спросил я его в качестве приветствия. — Катастрофа?

— Оооо! Нехорошо! Нехорошо! М'Бумба!

Едва он вошел, его внимание тут же было приковано к магниторадиоле на столе, и он сразу же начал манипулировать с нею. Это устройство его всегда привлекало. Как с ней справляться он понял сразу же. Вождь перевернул кассету и нажал на клавишу PLAY; услышав музыку, он довольно сощурился.

Не раз и не два мы имели возможность наблюдать, насколько интеллигентным был этот тип, совершенно лишенный того, что называют «культурой». Он был великим охотником, знаменитым своей хитростью и знанием джунглей, но еще он был и превосходным механиком. У двигателей «Ямаха» наших пирог для него не было никаких тайн. Несколько раз он их восстанавливал для нас, в то время, как любой настоящий механик посчитал бы, что они годятся только на свалку.

Он вообще был чертовски симпатичным мужиком и, со свойственным ему неустанным добродушием, помогал нам с самого начала нашего здесь пребывания. Ни разу у нас с ним не было каких-либо проблем. Наверняка, он видел собственную выгоду именно там, где она и была, и с материальной точки зрения всегда был прав. Но, помимо этого, он питал к нам истинную симпатию, и это доставляло нам удовольствие.

Вождь согласился выпить немного анисовки «Ricardо». Спиртное совершенно не привлекало его, поэтому мы могли и не делить с ним все сокровища собственных подвалов. Но из вежливости он всегда выпивал немного анисовки, с большим количеством воды. Но и так, Пауло всякий раз должен был его сильно упрашивать. Для старого марсельца родом из самого сердца квартала Вью-Порт, рожденного от союза игрока в шары и ставшей проституткой певички еще в первом двадцатилетии нашего века, настоящая мужская беседа никак не могла состояться без капельки анисового аперитива.

Мы долго дискутировали о нападении М'Бумбы, о возникших из этого несчастьях, пока, в конце концов, Пауло хлопнул себя ладонями по бедрам.

— Ну ладно, вождь, ведь это же не все. Давай уже мы дадим тебе сейчас товар, как? Раз уж мы тут…

Как всегда, мы привезли из Киншасы презенты для деревушки: рулоны материала, свечки и спички, аспирин и громадные количества сгущенного молока. Вождь деревни принял каждый подарок с полным достоинства поклоном, после чего продолжал молча ждать. Его взгляд перескакивал с одного из нас на другого, при этом Вождь не мог сдержать обеспокоенной улыбочки. Все знали, чего он ожидает, а Монтань еще сильнее подпитывал это его нетерпение.

Наконец, он вынул из кармана продолговатый пакетик и подал вождю.

— Для тебя мы тоже привезли подарок.

Это были часы: огромные, нержавеющие и ударопрочные. Вождь тут же надел их на правое запястье, присмотрелся к ним, затем глянул на часы Пауло, перенес свои на левое запястье и, довольный результатом, весело захохотал. Осчастливленный подарком, он начал что-то выкрикивать на своем наречии, сжимая Монтаня толстенными ручищами так, что чуть ли не задушил того. Когда же он немного успокоился, я заявил ему:

— Мы выходим на поиски М'Бумбы, чтобы убить его!

— Ооо! Нехорошо! Оставить М'Бумбу! Он прийти, он уйти… Потом прийти еще. Тут ничего нет сделать.

Улыбка и вся его радость куда-то испарились. Теперь он ворочал своими огромными глазами, с беспокойством на лице и отрицательно качал головой, весь посерев от страха.

— Нет, Элияс. Ты оставить М'Бумбу. М'Бумба, злой дух!

Он вонзил палец мне в грудь, а потом в грудь и остальных двоих.

— Ты, Элияс, не дух. Ты — не дух. Ты, Монтань, не дух — не дух. М'Бумба — дух. Очень опасно. Много смерть.

— Хорошо, Вождь. Мы будем осторожными.

— Нет! Дух — нехорошо!

Видя его испуг, Пауло посчитал, что пришло его время вмешаться.

— Наш Бог бастовал, — начал он свои объяснения. — И это является причиной катастрофы, жертвой которой мы стал. Но теперь он уже вернулся к делу, и свет его падает на нас. Понимаешь, великий Вождь? И можешь поверить, мы сильнее всех духов!

Вождь отбросил всякие аргументы и заявил, что мы не можем отправиться на охоту до тех пор, пока люди куджу не привлекут на нашу сторону духов, враждебных М'Бумбе.

— Мы устроить праздник для тебя, тебя и тебя. Потом вы смочь найти М'Бумбу. Ружья тут не помочь. Ты должны иметь защита!

По отношению к беспокойству Вождя и его решительности, отказываться было бы верхом невежливости и даже отсутствием уважения.

— Ты, ты и ты прийти сейчас. Я сказать всем. И сразу же пойти к колдуну. Нехорошо, нехорошо для куджу. М'Бумба не любить нас. Ты приходить.

Видение мира этих людей полностью основано на верованиях и обычаях, которые влияют на всякое решение, на каждое событие, даже на всякое насущное действие. Действовать вопреки этим верованиям означало бы нарушение жизненного порядка; следовательно, такого следует избегать. Весь этот континент, мы знали это из собственного опыта, буквально кипел различными историями о чарах, духах и ядах. Наша деревушка не была в этом плане исключением и имела собственного колдуна, незаменимую личность, предсказателя по каждому делу, в особенности же — если предстояло сражаться со сглазом, как в этом случае.

Наш комфорт и спокойствие нашего дома зависели от отношений с людьми куджу. Мы всегда уважали их ритуалы и пытались их понять.

— Ну вот, — тихо простонал Пауло, — теперь нам станут крутить яйца какими-то праздниками. Три часа псу под хвост. Ну скажи же ему что-нибудь. Отвертись как-то.

— Отказываться нельзя. Обидятся.

— Если можно… — вмешался Монтань. — Похоже, что сейчас идет речь о специальной церемонии. Мне интересно, как люди куджу станут бороться с враждебным им духом.

Пауло лишь окинул того злым взглядом, вздохнул, понапрасну выискивая выход для себя, но потом, сдаваясь, поддался:

— Твоя взяла, великий Вождь! Я соглашаюсь на мессу, когда только захочешь.

Вся деревушка в торжественной процессии направилась к дому колдуна.

— Ой, блин! — согласился Пауло. — Дело серьезное. Такая куча народу!

Мы шли по тропинке, ведущей в лес. Куджу не были особо высокими, но атлетически сложенными. Их кожа имела цвет угля. Их ноги, привыкшие к походам через джунгли, были чрезвычайно крепкими и выгнутыми дугой. У воинов головы были выбриты или же покрыты очень короткими волосами. У большинства на головах были повязки из черной кожи. Лишь немногие взяли с собой луки, зато, как всегда, у каждого в руке или за поясом имелось мачете.

Мы прошли мимо группки женщин, которые не спешили. У них были короткие волосы, обвисшие груди; талия и бедра у них были обернуты цветастой материей; они намазывались пряной эссенцией, запах которой разносился вокруг их тел. Большинство из них взяло с собой новорожденных, закрепив их к спине полотняной полосой.

Группками по четыре-пять человек шли мальчишки. Они часто подходили, чтобы прикоснуться к нашим рукам, и при этом тихо смеялись. Многие молодые мужчины несли на плече тамтамы. Время от времени, кто-нибудь выбивал на своем инструменте дробь — так, для упражнения.

Так мы шли довольно долгое время через джунгли, и воздух вокруг нас был прямо-таки густым. Окрики женщин и детей, неожиданная дробь тамтама — все звуки принимали свое, особенное звучание. Наконец мы вышли на выкорчеванную, залитую солнцем поляну, посреди которой стоял дом колдуна: квадратный, деревянный, покрытый листами жести и пальмовыми листьями. Вход стерегли два тотема из резного дерева. Дом был окружен довольно обширным кругом воткнутых в землю колов.

Колдун был старым, сгорбившимся типом с совершенно молодым лицом, с которого не сходила мягкая и доброжелательная улыбка. С той же улыбкой он принял и нас, довольно качая головой.

— День добрый! День добрый!

Его глаза находились в неустанном движении. Когда, на мгновение, его взгляд столкнулся с моим, я был поражен бьющей из него силой: я видел две блестящие черные точки, выражающие глубочайший ум. У типа имелись очевидные достоинства, направленные на интенсивную внутреннюю работу человека умственного труда. Именно она, эта работа, была причиной того, что в глазах таилась такая сила выражения, которой он вроде бы и стыдился, отводя взгляд.

Толпа образовала громадный круг около нас, затем все спокойно уселись. Входная дверь дома вела в очень узкий коридор, образованный из деревянных балок. На них были развешаны самые различные амулеты, звериные шкуры, но, вместе с тем, и перепачканный землей человеческий череп. Выставленные на солнце в разрезанных пластиковых канистрах, тут же сушились букеты каких-то трав. Колдун призвал нас жестом и исчез в узенькой кишке, которая в его доме выполняла функции прихожей.

— День добрый! День добрый! — приглашал он нас к себе единственным известным ему по-французски словом.

Вначале мы услыхали шум. Далеко разносящееся и агрессивное шипение, вызвавшее, что по коже у меня поползли мурашки, прежде чем я отметил его источник. В помещении было темно и сыро. Здесь царил отвратительный, прокисший смрад. Всю мебель представляли лишь деревянные статуэтки, представляющие людей и зверей. Между ними, куда ни глянь, клубились длинные тела змей.

Я окаменел, не веря собственным глазам, видя не только громадных удавов боа, страшных, хотя и не опасных, но и гремучих змей, а также зелено-желтых гадов, которых было полно в округе — их укус был смертелен. Услыхав наши шаги, змеи начали выползать, теперь в углах высились целые кучи этих созданий. Пауло припал ко мне, ругаясь себе под нос. Монтань сделался таким же белым, как и его пиджак.

— День добрый! День добрый!

Колдун жестами призывал, чтобы мы шли за ним. Пришлось отправиться гуськом, как по ниточке, избегая резких движений, сильно сжимая ягодицы. Старый факир смахнул пыль с лежавшей на земле подстилки, и, хлопая ладонью по полу, дал нам знак присесть.

Мы уселись столь неудобно, как только это возможно. До меня дошло, что пресмыкающиеся окружили нас, сохраняя при этом определенную дистанцию. Мы находились посреди треугольного пространства, обозначенного грубо отесанными статуэтками, за пределы которых ни одна из этих тварей не совалась. Они удовлетворились вытягиванием к нам своих гадких голов и поглядыванием своими мертвыми глазами. Чувствовалось, что друзей они в нас никак не видят.

Старый дебил, наш радушный хозяин, отправился на другой конец помещения, и при этом он шел так, будто не замечал змей, как будто они были ему до лампочки. Он выпил немного воды, которую тут же с шумом выплюнул, после чего начал нечто вроде серии дыхательных упражнений, с огромной силой заполняя легкие и опорожняя их. По мере того, как он таким вот макаром дышал, из его глотки начала исходить монотонная литания.

— Арам, Арам, Арам. Арам, Арам, Арам, Арам, Пссссшшш… Арам, Арам, Арам…

— Похоже, что дело затягивается, — скрежетнул зубами Пауло.

Он вытер пот с лица и груди, украдкой разглядываясь по сторонам.

— Бля… Не очень-то приятно с этой дрянью вокруг. Опять же, колени болят, как тысяча чертей!

— Арам, Арам, Арам…

Колдун поднял вазу, наполненную белой, густой жидкостью. По клубку змей как будто пробежала дрожь. Хозяин наполнил чашку и выпил содержимое большими глотками. После этого он издал пронзительный окрик и вновь налил себе порцию. Еще один окрик, словно лай небольшого пса, и теперь он стал пить прямо из вазы, обильно выливая жидкость на грудь.

Кожа его моментально покрылась потом. Он подошел к нам и каждому налил по чашке своей микстуры. Глаза его, словно два светящихся угля, вылезали из орбит. Он весь дрожал, издавая странные возгласы. Сама жидкость была липкой, вонючей, горькой и острой на вкус. Старик лаял у нас под носом, нас сторожили змеи. Пришлось выпить, чтобы не оскорбить…

И в тот же самый момент снаружи разыгралась буря тамтамов. Раздалась быстрая и невероятно громкая дробь — сама же хижина представляла собой настоящий резонансный корпус. А может это моя голова?…

А они все барабанили! Грохот, казалось, исходил со всех сторон сразу, затем начал перемещаться вокруг дома. Под влиянием шума, мне стало сложно упорядочивать мысли. Неожиданно до меня дошло, что здесь чертовски жарко! Но причиной этому не было солнце над жестяной крышей. Жар исходил изнутри, от огненного шара, вызывавшего, что я весь варился изнутри и истекал потом.

В последнем сознательном рефлексе меня охватил страх. Горло неожиданно начало палить огнем. Оно резко начало пухнуть, хотя и было абсолютно сухим — мне грозило удушение.

Что тут происходило? Какую дрянь дал нам выпить этот старикан? Это яд! И мы были в ловушке! Я утратил чувство равновесия, и у меня начались галюники…

Теперь я все замечал лишь фрагментарно, в проблесках, среди безумного грохота барабанов. Лицо колдуна, искривленное в чудовищном визге, которого я совершенно не слышал, то приближалось, то удалялось. Хотя сам он, казалось, находился далеко, лицо его непомерно разрасталось и приглядывалось ко мне вблизи.

Незаметные изменения черт его лица, превратили его в деформированную гримасой маску, с ужасающими зубищами, выраставшими в мгновение ока; и вдруг лицо возвращалось на свое место туда, в угол, к маленькому, сгорбленному тельцу, что оставалось сзади.

Во время кратковременных проблесков сознания я еще отмечал грохот тамтамов. Но теперь их бой подхватывал меня и уносил в адском трансе, словно демоническое и примитивное долби стерео. Вскоре я вообще перестал слышать какие-либо звуки. Оставались лишь головоломные петли-лупы, творимые моим разумом под влиянием безумных ритмов.

На меня глядела змеиная голова. Голова совершенно квадратная. Она была очень приятного, прозрачно-зелененького цвета, а посредине проходила желтая ленточка, на которой я мог различить отдельные, блестящие чешуйки. Я дернулся и упал в неопределенную пустоту, назад — когда язычок змеи выстрелили прямиком в мое лицо. Меня охватила волна страха, и я почувствовал себя буквально парализованным, когда змея открыла пасть. Мне были прекрасно видны ее изогнутые зубы, стекающая струйка слюны и гортань, распахнутая словно в крике. Узенькие глазки загипнотизировали меня, и вот тогда я почувствовал, как меня всего пропитывает угроза холодной, расчетливой ненависти.

И сколько же стекло крови. Настоящая струя крови из моей ладони, из надреза, который казался мне чудовищно глубоким и обширным.

Нет. Это была очень маленькая струйка крови. Это колдун сделал этот надрез, а теперь он держал меня за руку так, что кровь каплями стекала на статуэтку женщины с неестественно громадными половыми органами. Он мял мою ладонь и издевался над раной. Мое беспокойство снова вернулось. Почему кровь не перестала течь? Она стекала так уже много-много часов. Сейчас она падала каплями на серую набедренную повязку фигурки — ярко-красные капли, тут же поглощаемые материей. Старый извращенец хотел, чтобы я истек кровью…

Охваченный неописуемым страданием, Пауло обеими руками держался за голову. По его щекам стекали огромные слезы. Он к чему-то, совершенно непонятно — к чему, приглядывался, что находилось очень высоко, и конвульсивно шептал непонятные слова. В любой точке хижины можно было видеть голову змеи: черной, красной или такой вот, приятно прозрачно-зелененькой, и все они глядели на меня недвижными глазами.

Монтань, подняв руку к потолку, что-то декламировал. Он желал перекричать барабаны, только из его рта не исходило ни звука. Очки сползли на самый кончик его носа. Глаза у него были красными, как у альбиноса. С его поднятой руки тоже стекала струйка крови.

И тут я получил удар в заднюю часть головы.

Белая, огромная молния — и больше ничего…

* * *

Я пришел в себя, как будто бы выныривал из чего-то абсолютно черного. Несколько минут я совершенно не шевелился, бессмысленно глядя на потолок из переплетенных пальмовых листьев. Я не был в состоянии произвести хотя бы самое малое движение, даже в мыслях не мог отдать приказ совершить какой угодно жест, настолько стылым было мое тело.

Постепенно чувствительность возвращалась. Вначале я распознал потолок, потом даже был в состоянии оттереть себе лицо и вытянуться под противомоскитной сеткой. Тут же появились все признаки колоссального похмелья. К тому же чувствовалась резкая боль в руке, на которой я оперся.

Обе ладони были рассечены по всей ширине, практически у основания пальцев. Это были два надрезы, сделанные одним махом, явно с помощью мачете. Постепенно возвращались клочья воспоминаний предыдущего дня, головы змей и грохот барабанов.

Постанывая, я осмотрел собственное тело, проверил в зеркале лицо, не отмечая каких-либо убытков, после чего встал у окна. Над рекой стоял ясный день. Совершенно осоловевший, долгое время я занимался тем, что пялился в зеленую воду. Время от времени, совершенно не веря глазам, я поглядывал на свои ладони. В конце концов, я даже смог произнести более-менее осмысленное предложение:

— Они здесь все с ума посходили!

Пауло вопил:

— Бордель блядский! А ты мне что говоришь!

Я услыхал его еще до того, как добрался до террасы, где тот сидел за столом вместе с Монтанем. Тяжело вздыхая, я присоединился к ним. Пауло мог быть крайне мучительным для кого-то, кому, прежде всего, требовалось спокойно позавтракать и выпить горячего кофе.

А вот выражение «блядский бордель» входило в набор Пауло из серии «Страшный гнев».

— Ясен перец, он же нас чуть не отравил! И ты бы ему, черт подери, позволил! Чтобы увидеть звезды, выпил бы черти что! Ага! Наконец-то ты! — бросил он в мою сторону вместо утреннего приветствия. — Все складывается неплохо. Знаешь, что он мелет?

Ой-ой-ой! Это он ко мне обращался. Монтань, привлеченный возможностью смыться из под обстрела, трусливо склонился над своей кружкой с кофе.

— Он тут рассказывает, будто мы здесь переживаем обогащающие нас впечатления.

О-бога-ща-ю-щие! Да этот старый придурок хотел нас убить своими змеями и микстурами. Я даже вздохнуть толком не мог! Опять же, жарко было, словно в аду!

Пауло дергался с поднятыми вверх руками, взбешенный, с вытаращенными глазами, и его злость все время нарастала.

— А эта история с мачете по ладоням?! Или ты считаешь, что это нормально?! Обогащающе?! Сволочь! Мазохист! Наркоман! Монтань, это же бардак! И вообще, что у тебя в голове?

— Хватит уже! Дай мне посидеть спокойно!

Монтань трахнул кружкой по столу. С его стороны это было необычным проявлением нервов. Его бледность, малюсенькие глазки и смятая одежда, в которой он, явно, проспал всю ночь, указывали на то, что и он тоже был в паршивом настроении. Пауло его раздражал, хотя Монтань изо всех сил пытался говорить спокойно.

Я тебе говорил, что мы — попросту — пережили впечатление с галлюцинациями, нечто необыкновенное. Та жидкость, которой нас поили вчера — это какой-то наркоманский компот. С помощью парочки травок и горшка этому типу удается сварганить нечто такое же крепкое, как ЛСД, вызывающее подобные психотропные эффекты. И как раз именно это пугает больше всего.

— Чушь! То, что ты любишь колоться, вовсе не означает, что все другие…

— А когда вызывали духа? Это же фантастика! Это же здорово! — Монтань поглядел на нас по очереди, подтянул очки и соединил ладони домиком, жестом старого, опытного профессора. — Понимаете, в чем это впечатление, этот опыт состоит? Колдун вызвал духа и навел его на нас по дороге крови. Мы пережили инициацию! Теперь мы отрицательная сила М'Бумбы; единственные, кто могут ему противостоять. Поняли?

— Все это херня! Чушь! Элияс, ну скажи же ему что-нибудь…

Наши ссоры и оскорбления продолжались несколько часов. Я провел это время, размышляя о чем-то другом, не желая во все это вмешиваться. Компот? Трип? Действительно, эти объяснения как нельзя лучше соответствовали микстуре, которую приготовил нам колдун. Здесь, на континенте в этом нет ничего необычного, тут наркота идет на всю катушку, особенно, в самых отдаленных местностях. Сошествие Великого Духа в наши несчастные телесные оболочки? Именно это, вне всяких сомнений, и было целью факира.

В этой округе племена подчиняются законам «вуду». Того самого культа «вуду», который, вместе с рабами добрался до Карибских островов. «Вуду» помещает духов в каждом предмете, и этот дух всегда готов наказать тебя или же устроить какую-нибудь гадость. Дух чертовски силен и пытается избежать какого-либо контроля со стороны человека. Но его можно перемещать, «всовывать» в безразлично какую штуковину, животное или человека — словно электрическую батарейку, которую суют в какое-нибудь устройство. И эта как раз энергия может, к примеру, лечить болезни, и еще — как говорят — оживлять мертвецов.

Я много путешествовал и пережил много случаев, которые делают тебя стойким ко всему. Жалко времени, чтобы мне впаривали россказни про верования в какого-нибудь бога или любую добрую силу. Я иду по жизни в соответствии со своими собственными принципами, стараясь не творить вокруг себя слишком много зла. Дело в том, что я уверен: жизнь одна, и ее необходимо использовать за раз. Религии, легенды, потусторонний мир, духи и уж тайные учения — все это для меня сказки.

Но вот в Африке, должен признать, происходят странные вещи. У меня имеется определенный опыт в делах данного континента и вот там я сам убедился, в большей, чем где-либо еще степени, что имеются случаи многочисленных отравлений, темных делишек, сглазов, ведущих к смерти по невыясненным причинам. Был я свидетелем и многочисленных трансов и наваждений.

Это уж точно, в Африке имеются свои тайны.

Малышка прижалась ко мне, обхватила мои ладони и поздравила меня, передвигая свой маленький пальчик по ранам. На своем ломаном французском она говорила, что я Великий, очень Большой Дух, и при этом она отиралась об меня, агрессивная и переполненная деланным восхищением.

— Я делать. Ты ждать, не двигаться.

Она начала суетиться в кухне, растирая и смешивая пахучие травы вместе с кусками огромных орехов, при этом она невыносимо крутила своей попочкой.

— Жди. Я лечить.

Вскоре у нее получилась светлая, жидкая кашица, похожая на клей. Строя рожицы и смеясь, она заставила меня погрузить туда ладонь и долго массировала ее самыми кончиками пальцев.

— Теперь ты все хорошо. Ты руки вверх, не шевелиться!

И с тихим смешком она так и оставила меня, словно кающегося, с поднятыми вверх ладонями, ожидающего, пока смесь высохнет, сама же взялась за лечение остальных двух Великих Духов.

Как только микстура начала отлущиваться, я перестал чувствовать какую-либо боль. Еще к тому же самому вечеру, к нашему великому изумлению, на ладонях остались лишь белые полоски, едва-едва ощущаемые. Понятное дело, что Малышка отказалась давать какие-либо объяснения, лишь сообщив, что колдун сегодня утром приказал кому-то принести и оставить у порога нашего дома определенные составные чудесной мази.

А потом была боевая тревога. С рассветом Пауло был на пристани, проталкиваясь среди кучи смеющихся куджу, в общем раскардаке криков, беготни и куч ящиков.

Для Старика, который сам именовал себя шефом интендатуры, основной закон всех наших путешествий был выработан давным-давно:

— Джунгли, согласен. Но под задницей должно быть сухо, и никаких червей. Должно быть комфортно!

Поскольку же охота на М'Бумбу отличалась от наших обычных вылазок, и ради обеспечения нашего комфорта, Пауло не собирался на чем-либо экономить. В соответствии с новыми принципами, гласящими: «на сей раз мы не имеем ни малейшего намерения скучать», главный интендант опорожнял склад фактории.

Мы отправились на трех пирогах, самых больших, которыми мы располагали. Это были легкие лодки, длиной около десяти метров, каждая была выдолблена из одного древесного ствола, достаточно широкие и снабженные сорокапятисильными двигателями. Хватило бы и двух, но Пауло желал одну их них предназначить исключительно под потребности кухни и транспортировку пищи, потому что, во время наших предыдущих охот, он уже неоднократно жаловался на отсутствие под рукой «плавучей столовки».

Кроме того, нам нужно было забрать небольшой генератор, двадцатипятикилограммовый шмат мяса, большую, двухсотлитровую бочку с горючим, ящик с инструментами… Опять же, освещение: газовые лампы с десятками запасок, электрические фонари, аккумуляторы и набор из пяти мощных прожекторов, каждый со своим отдельным треножником.

Для кухни у нас имелись две газовые печки и запасные баллоны, громадная батарея котлов, кастрюль и всяческих других горшков. Чтобы «под задницей было сухо», мы забрали с собой десятки метров брезента и пластиковых полотнищ, складные полевые кровати цвета хаки, а так же — а как же еще! — приспособленные к ним матрасы, спальники и военные одеяла. У нас имелась удивительная противомоскитная сетка, громадная, словно церковный свод, которая по вечерам могла защитить от насекомых весь лагерь. Кроме нее, у каждого имелась своя собственная сетка, не считая запасных. Оборудование дополнялось кемпинговыми столиками, складными стульями, мачете, молотками, острыми инструментами, мылом, шампунями и зубными щетками.

Еда, упакованная в несколько железных сундуков и бесчисленные джутовые мешки, занимала громадный объем. Пауло забрал все банки с консервами, килограммы риса, макарон, сахара, растительного масла, кофе и других вещей, о которых сейчас уже и не вспомнишь. Кроме того, он приказал погрузить ящик «Шато-Монбрисак» урожая 1976 года. Это винцо, совершенно исключительное, мы обнаружили на черном рынке в Браззавиле. Явно, что оно попало туда, благодаря какому-нибудь местному чинуше, которому коллега-француз сделал мелкий презент, а местному как раз понадобились деньги…

Наш арсенал состоял из многочисленных ножей и двух десятков коробок полностью или частично бронированных снарядов с нитроглицериновым зарядом. Опять же, упакованные в водонепроницаемом ящике, тридцать динамитных зарядов с запалами.

Тридцать? Этим я был удивлен, но Пауло, отводя глаза, объяснил мне, что все это было необходимо для ловли рыбы. Рыбы? Это правда, река буквально кишела огромной, чудной рыбой, но даже один заряд гарантировал нам запас рыбного филе недели на две. Так что рыба не могла быть единственным объяснением.

А правда состояла в том, что Пауло просто обожал взрывы. В ходе всех пережитых нами приключений, он всегда должен был чего-нибудь взорвать. Но ведь на сей раз мы отправлялись всего лишь на охоту. И это даже не было походом. Скорее уж, сафари. Разве подобные количества динамита не были определенной…

Уж лучше много, чем мало, — отрезал Пауло.

И больше к этой теме он не возвращался. Старик забрал бы с собой даже танк, если бы таковой имелся на складе.

Естественно, имелось также три ружья, готовые к немедленной зарядке, все в нержавеющих футлярах. Чтобы охотиться на слонов, человек просто вынужден был изобрести оружие крупного калибра, на один выстрел, зато с громадной начальной скоростью и огромной мощностью пули. Дело в том, что слона невозможно убить хитростью! Нужно стрелять, стоя напротив него, чтобы попасть в череп, подойдя менее, чем на двадцать метров, а он тогда человека видит. Это не имеет ничего общего со спокойными и экзотическими слонами из кенийских резерваций. На человека бросается гора мышц величиной с грузовик, бешенная и дикая, охваченная единственным инстинктом — убить.

Слон — это царь зверей. Из всей фауны он самый могучий, самый разумный, его сила не имеет себе равных. Даже крупные хищники не желают с ним связываться, под угрозой возможности оказаться растоптанными и разорванными на клочья.

Посему, оружие у нас было превосходное: «Уэзербай 478», страшной убойной силы — любимое ружье Пауло. У меня был «Винчестер Экспресс». В руках Монтаня очутился обыкновенный «Винчестер 375». Все это было надежное оружие, быстрое и мощное; ничего более лучшего просто не существует.

Пироги были готовы к вечеру. Выезд предусматривался на завтра, утром. В то время, как закреплялись последние грузы, в медленном темпе завершения дня мы приступили к вербовке. Прежде всего, нам требовались эффективные интенданты. Только хорошая организация позволяла избежать материальных проблем, таких как москиты, паразиты, сырость от болот и худоба, вызванная ежедневным выслеживанием зверя. Для этого нам было нужно не менее двух человек.

И Пауло, и Монтань хотели хорошо кушать. Я тоже был только «за». Посему, мы единодушно ангажировали Малышку. Она была молодая, зато готовить умела, опять же, именно так, как нам нравилось. Помимо того, у нее имелось врожденное знание джунглей, там она чувствовала себя совершенно свободно. Впрочем, она сама попросила Пауло, чтобы мы ее забрали с собой, и в случае отказа разыгрался бы ад.

В качестве помощи на ее посту мы назначили ей Октава. Возможно, это и не было лучшим приобретением, но под начальством Малышки и он мог оказаться полезным. Опять-таки, он был у нас под рукой. Пауло пресек все дискуссии, заявив, что участие в экспедиции будет для Татаве, как он его называл, весьма поучительным.

Так что Татаве, к сожалению, отправился с нами.

Поначалу, в качестве следопытов мы собирались взять людей куджу. В деревушке мы знали четыре-пять человек, с которыми уже работали ранее. Поэтому, в соответствии с обычаями, мы отправились к Вождю, чтобы просить его поверить нам парочку своих парней, на обычных в таких случаях условиях, с соответственной оплатой.

Но в деревне кипела работа, стоящие над рекой, по колено в грязи женщины формировали огромные, липкие кирпичи, которые мужчины перетаскивали и соединяли. Повсюду были уже видны начатки стен. Все приветствующие нас группки были заняты делом. Мы не могли лишать Вождя двух человек в тот момент, когда была нужна каждая пара рук. Тогда мы отказались от намерения и превратили нашу прогулку в визит вежливости. Можно было в качестве следопытов взять парочку из Малых Людей, что живут в джунглях чуть дальше по течению реки.

Вождь пришел на пристань, когда мы уже собирались отплывать. Его окружали восемь воинов, которые тут же отложили луки и вошли в воду, чтобы помочь оттолкнуть пироги от берега.

— Прощай, Великий Вождь! — обратился я к нему с палубы. И когда я так вот глядел на него, человека монументальных габаритов, вес которого заставлял дрожать весь мол, меня охватило предчувствие, что, возможно, я ухожу на дольше, чем сам ожидал.

— Проследи за всем, хорошо, Великий Вождь? Мы доверяем тебе наш дом.

— Да, да! Ты же проследить М'Бумба!

— Ну конечно, конечно! — крикнул Пауло, опасаясь того, что готовится новая церемония. — Мы обещаем!

Воины вытолкнули пироги на чистую воду. Какое-то время мы плыли по течению. Небо было темно-синим, день собирался быть замечательным: прохладным и сухим. Вода была гладкой и совершенно спокойной.

Мы удалялись. Стоявший на пристани гигант — Великий Вождь — махал нам рукой и, смеясь, указывал на свои часы.

Пауло запустил двигатель.

* * *

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вот уже три четверти часа я стоял на носу пироги, перед грузом, наблюдая за берегами и испытывая нечто, вроде начала беспокойства. Вот уже несколько дней мы плыли вверх по течению реки Сангха, шириной около трех десятков метров, воды которой на закате солнца принимали цвет темной бутылочной зелени. Какое-то время мы проплывали через неприятное болотистое пространство, заполненное поворотами и мелями. Здесь берега уже были гладкими, за ними расстилалась желтая, сухая саванна, на которой, то тут, то там виднелись деревья. Заходящее солнце освещало эту обширную низину огненными отблесками.

— Вон там, Пауло, там, на мыске!

С берега в воду врезался десятиметровый мыс. Можно было видеть заводь, окруженную голой землей, которая была бы естественной пристанью для наших пирог. Пауло тоже обнаружил это местечко и переместил руль. Три пироги добрались до берега, и мы наполовину вытащили их из воды.

За последние три дня мы достаточно настрадались. Все жаждали отдыха и комфорта, посему каждый, сцепив зубы, живо взялся за устройство лагеря. Сначала разожгли костры для кухни. Малышка, которая вместе с должностью интенданта завоевала новый авторитет, постоянно покрикивала на Татаве тоненьким, но звучным голоском, раздраженная тем, что парень недостаточно быстро шевелится. Все время ругаясь, освещенная огнем костра, она крутилась над котлами. Татаве, который сносил ее вещи с пироги, пошатывался под тяжестью груза, и были видны только его ноги, шевелящиеся под кучей мешков и пакетов.

Лилипуты, два наших следопыта, очищали окрестности огромной сосны, растущей метрах в двадцати от берега, готовя место под лагерь. Бегая словно гномики на своих маленьких ножках, они оттаскивали здоровенные мертвые ветки и при этом создавали шум, чтобы выгнать из округи все живые создания.

Все это время Монтань, Пауло и я без лишнего слова поделили между собой разгрузку. Сидящий в пироге интеллектуал подавал нам десятки ящиков, мешков и других предметов, которые мы сносили под деревья. Расстояние не было особенно большим, но само уже хождение туда-сюда быстро превратилось в муку. Я был весь залит потом, меня пожирали комары, мне просто не хватало сил. Я все время натыкался на согнувшегося под тяжестью груза, потеющего и бормочущего ругательства Пауло. Последние три дня отняли у нас массу физических сил, так что мы начинали испытывать порядочную усталость.

После завершения переноски вещей Пауло вызвал Лилипутов и послал их на дерево, чтобы там они растянули огромную москитную сетку. Для меня с Монтанем это была гонка с наступающей ночью. Нужно было еще разместить вокруг лагеря пять прожекторов, развесить гирлянды лампочек, растянуть десятки метров кабеля, все это подключить и подвести ток от генератора, который остался на пироге. Двигатель завелся с полуоборота, поочередно включая прожектора. Москитная сетка блестела посреди этого круга света словно здоровенный шатер из белого тюля. Наши фигуры отбрасывали самые фантастические тени. Зато не придется есть на ощупь…

Теперь теплое и расслабляющее купание в реке, добрая еда, съеденная в молчании, прерываемая только лишь вздохами наслаждения, бутылочка «Шато-Монбрисак», и все поспешили спать.

Лишь на следующее утро, на рассвете, я открыл рай на земле, в котором мы нашли гостеприимство. Только представьте бесконечную низину, несколько напоминающую гигантское пшеничное поле, разве что с более темным оттенком. Река, спокойная и зеленая, плыла прямо. Далекий горизонт терялся в дрожащем от жары воздухе.

Вода в нашем маленьком заливчике была исключительно спокойная. Белая длинноногая птица, что бродила по ней, ловя рыбу, увидав меня, улетела. Мощными ударами крыльев она скользила над самой водой, чтобы, в конце концов, исчезнуть где-то за рекой.

Сидя на корточках над остатками костра, на матах, лежащих прямо на земле, оба наши Лилипутика щебетали что-то на своем странном наречии. Как и всякое утро, они поднялись еще перед восходом солнца, чтобы отправиться на охоту, и уже вернулись с крупным серым индюком, с огнестрельной раной под крылом. Лилипуты — просто превосходные охотники. Из своего мушкета они весьма прицельно стреляют в дичь, которую перед тем искусно выследили. На охоту они отправляются всего с двумя патронами и, чаще всего, один приносят с собой.

Малышка, которая уже с какого-то времени молча занималась кухней, принесла мне большую кружку горячего, сладкого кофе. Хватаю какую-то седушку и усаживаюсь лицом к солнцу, решая ничего не терять из окружающей меня красоты.

Три последних дня представляли собой три тяжких этапа. С самого начала путешествия мы плыли вверх по реке Сангха, которая, довольно скоро, буквально через пару часов, превратилась в обширное болото: гигантское пространство, покрытое травянистыми островками, которые отделяли протоки, чаще всего оказывающиеся лишь узенькими ручейками, время от времени прерываемые большими и предательскими болотистыми лужами; чтобы пройти их, требовалась масса сил. Кое-где продвижение вперед затруднялось непроходимыми кустами, корни которых глубоко вцепились в болото, а сырой воздух приклеивал одежду и волосы к коже. В течение дня, особенно же, в первые пополуденные часы, солнце изо всех сил пыталось нас всех сварить в собственном соку.

Мы продвигались вперед, преодолевая маршрут короткими этапами, плывя в течение их не больше, чем час или два, после чего пешком отправлялись вглубь суши; через пару часов возвращались и начинали новый этап. Это были долгие путешествия в грязи, обессиливающие и даже не слишком интересные.

Понятное дело, что нам встречались следы. Собственно говоря, ничего другого там и не было: следы диаметром в восемьдесят сантиметров. Раздавленные всмятку кусты, широченные коридоры, протоптанные среди растительности. Но тварь опережала нас с таким запасом, что мы не могли ее догнать. Она явно решила отправиться в северо-западном направлении, вдоль реки, от которой никогда слишком не удалялась. Как и мы, слон совершенно не желал вечно торчать в этих болотах.

Чтобы поспевать за ним и уменьшить расстояние, мы были вынуждены максимально сократить ночные стоянки. Пластиковый мешок, спальник — ни время, ни местность не давали возможности разбить лагерь. Сон в столь невыгодных условиях ни разу не подарил нам отдыха с момента отправки. Мы снова и снова открывали тысячи мелких экспедиционных неприятностей: промокшая одежда, отсыревшие спички, вонючие носки и атаки комаров — вся куча подробностей, о которых никогда не помнишь, возвратившись к цивилизации.

Со вчерашнего дня мы пришли в более сухие и более гостеприимные места. В течение дня мы совершили три вылазки и нашли еще теплые экскременты М'Бумбы. Это укрепило нас в уверенности, что он шатается где-то в округе. Это же подтверждали и наши Лилипуты. Как для слона, так и для нас это была, наконец-то, приятная местность после болот, которые всем осточертели. Животное, наверняка, какое-то время будет отдыхать в этих саваннах.

Какое счастье, что наши Лилипуты были с нами! В поле ничто не может заменить помощи туземца. Позволить ему работать — это самый верный способ избежать всяких глупостей. Будучи полностью в собственной стихии, бегающие туда-сюда Лилипутики, как казалось, находили следы М'Бумбы носом — во всяком случае, это им удавалось гораздо лучше, чем нам — что позволяло нам экономить массу лишних усилий.

Чтобы встретиться с Лилипутами, нужно было остановиться в небольшом заливе на реке Сангха, на расстоянии восьми часов по воде от деревушки Куджу, то есть, на самой окраине джунглей. Так мы и сделали.

В соответствии с предположениями, когда не прошло и часа, благодаря прекрасно действующей сигнализации, они появились перед нами, выйдя из джунглей. Их было около сорока, очень низкорослые, с короткими ногами и с черной словно уголь кожей, женщины и мужчины вместе, а вокруг них носились голые дети. Они присматривались к нам, щебеча, но не делая ни шагу дальше, подавая при этом нам какие-то знаки. Пару раз мы их уже видели во время предыдущих экспедиций. Подозреваю, что их племя состояло исключительно из этих четырех десятков человек. У куджу для них имелось определение, которое было невозможно выговорить, что на их наречии означало «Маленький Народец, Лилипуты». То же самое название для них приняли и мы. По мнению Монтаня, они совершенно другими, чем пигмеи.

Пауло считал, что верхом остроумия было обращаться к ним, как к великанам: «Привет, великан! Ой! Великан, ты тоже пришел», — пожимая всем руки, что их крайне смешило, и лишь усиливало их щебет.

Лица у них были совершенно примитивные, грубо тесаные: очень сплющенный нос, квадратная, выступающая вперед челюсть, большой рот с ярко-красными губами, волосы короткие и очень курчавые. Темные, блестящие и подвижные глаза располагались глубоко за выдвинутыми скулами и под громадными бровными дугами.

На них были лишь старые шорты или куски материи, обернутые в виде набедренной повязки. Женщины были еще миниатюрнее мужчин, зато одаренные непропорционально большими задами. Кроме того, их волосы были длиннее, хотя лица были одинаково тупыми. Их плоские груди свисали над животами. Ступни у них были такими же, как и у мужчин — широкие, грубые, с невероятно огромным большим пальцем. Некоторые из них, заигрывая, обертывались цветастыми повязками, но на большинстве вообще ничего не было.

Мужчины были вооружены дротиками и короткими копьями из твердой древесины, заканчивающиеся примитивными металлическими наконечниками. Лишь один, плечистый тип с ногами даже более короткими, чем у остальных, таскался с ружьем. Это была рухлядь 12 калибра, наежившаяся кусками железяк, с прикладом, носящим следы многочисленных и сложных переходов; наверняка, памятка какой-нибудь далекой колониальной истории.

К нему мы как раз и обратились, говоря на ломаном французском с Малышкой, которая переводила на язык куджу: мы просили дать нам двух человек на время охоты. Он тут же предложил свои услуги и указал на собственного сына, коротконогого типа, который спокойно мог быть его братом-близнецом. Оплату они желали получить патронами, которые были для них чрезвычайно ценным товаром. Подобная цена нас устраивала, так что оба Лилипута сразу же занялись своими функциями.

Добрый сон в течение всей ночи поставил меня на ноги. Меня радовала близость М'Бумбы и перспектива наступающего дня, который я проведу в выслеживании, в эмоциях, в сражениях и желании убить слона. Мы знали, что он где-то рядышком, что шатается то тут, то там по саванне. Это на его территории мы бросили свой якорь.

Я сидел на солнышке и дремал, размышляя об охоте, благороднейшем из искусств, и не давал за жизнь М'Бумбы и ломаной копейки.

— Я тебя предупреждаю, что буду отдыхать!

Именно этими словами Пауло приветствовал меня после пробуждения, и таким вот образом было решено, что этот день будет праздничным, и что не будет никакой работы, как только пользоваться раем.

Именно потому мы поверили все свои грязные вещи Малышке, которая все разом замочила в реке; после этого мы умылись и побрились в заливчике, в соответствии с нашим представлении о великих охотниках на привале, после чего прошлись по лагерю в характере новых хозяев и определили, что в нем следует сделать, если придется здесь оставаться; потом поиграли в шары на краю саванны до того момента, когда солнце начало припекать уж слишком, после этого спрятались в тени дерева, среди наших вещей, глядя на реку; затем обильно поели и выпили бутылку «Монбрисак», которая, находясь с самого утра в реке, была подана на стол в самый раз охлажденной… ну а потом уже не оставалось ничего делать, и нам сделалось скучно.

Нам грозило, что Монтань погрузится в чтении. Пауло после обеда немножко подремал, а проснувшись, заявил, что будем играть в карты.

Началась длительная и сонная партия, ходу которой я не уделял особого внимания, заинтересовавшись событиями, разыгрывающимися за спиной Пауло. А точнее, сразу над его плечом. Рядом с его головой я видел Малышку, которая стирала наше белье, стоя в реке голышом. Она попеременно погружала вещи в воду, а потом оттирала их, склоняясь и выпрямляясь в регулярном, медленном и спокойном ритме, согласованном с монотонным течением реки. Когда она наклонялась, погружая руки в воду, согнутая спина подчеркивала ее круглые ягодицы, а кончики грудей касались поверхности, что образовывало позицию как забавную, так и возбуждающую. Это притягивало мой взгляд словно магнит, и я никак не мог оторвать глаз от этих медленных движений грудей: округлых, с острыми кончиками, с идеально женственными формами, которые гордо напрягались на солнышке.

— Ты играешь или нет? О чем задумался? Мы же ждем!

Пауло злился и совершенно справедливо обвинял меня в том, что я не думаю об игре. Впервые случилось такое, чтобы Малышка привлекла мой взгляд, во всяком случае, именно в таком смысле. Она была для меня ребенком, и я относился к ней соответственно, а тут: на тебе, я неожиданно открывал в ней женские прелести и влечения, которых раньше просто не замечал.

Я был очарован. Имеется такой короткий период, когда возраст дозревания достигает в природе вершины красоты и женственности, только начиная период соблазнения. Прелести уже созрели, только никто их еще не коснулся. И их можно взять. Малышка достигла именно такого периода цветения.

Она почувствовала, что я за ней наблюдаю, и с безразличной миной на лице следила за мной краешком глаза. Ее движения сделались еще более замашистыми. Что-то, что едва-едва ощущалось, она к ним прибавляла, но я почувствовал и это.

— Что это ты на Малышку засмотрелся? Что с тобой? Не нравится, как она стирает? Может у нее и есть какие-нибудь тузы? Нет? Ладно, а у тебя тузы есть? Тогда выкладывай их, мечтттатель…

Я послал Малышке улыбку, дружески махнул ей и попытался заняться игрой. Чтобы изгнать из памяти ее образ я пытался убедить самого себя, что мое восхищение имеет чисто эстетический характер, словно взгляд художника. Но тут уж я ничего не мог поделать: где-то в глубине души какой-то голос вопил, что я самый настоящий свинтус.

* * *

Пауло последний раз смазывал свой любимый «Уэзербай 478», восхищенно вслушиваясь в щелкание прекрасно смазанного курка. Монтань, еще не совсем проснувшись, зевая, слушал его проповедь относительно самых наилучших способов убийства.

— Он уже наш, — заявлял Пауло, щелкая затвором. — Он здесь, в этой округе. Сегодня днем выследим, где он прячется, и вот тогда…

— Сегодня днем… — усомнился Монтань, развеселившийся похвальбой приятеля, что служило безошибочным знаком хорошего настроения Старика. — А ты не переоцениваешь…

— Ничего подобного! Вот как станешь настоящим охотником, тогда поймешь. И вот тогда скажешь сам себе: «Старик Пауло никогда не бросал слов на ветер». Уж если я говорю, что мы его прикончим, так мы его таки прикончим!

Последняя кружка кофе. Пауло вовсе не хвастался. Все охотничьи козыри были в наших руках. Животное шастало по округе, куда мы могли добраться до конца дня. У М'Бумбы, как и у каждого любого слона на его месте просто не было шансов выжить.

Мы выступили на рассвете, в тот самый момент, когда пробуждается природа. Сначала был долгий, спокойный марш по саванне, как бы для разогрева, чтобы добраться до последних обнаруженных нами следов, чтобы решить проблему там, где мы ее оставили.

Саванна пробуждалась. В глубинах высоких трав роилось от различного зверья и различных шумов. Стайки темных птиц, сотнями сидящих неподвижно на высоких, одиночных деревьях, приглядывались к нашему походу.

В трех километрах от лагеря М'Бумба разозлился на термитник, здоровенный такой красный конус, построенный миллионами насекомых. Он развалил его в пыль. Посреди того, что осталось, можно было видеть широкий надрез с закругленными краями, который чрезвычайно обрадовал Пауло.

— Бивень! Ты прикидываешь, какой громадный? Представляешь, сколько он весит?

Вокруг, в радиусе пятнадцати метров земля была перепахана бешенными ударами гигантских ног. Иногда следы углублялись в почвы сантиметров на пятнадцать. Представьте себе эту глубину при диаметре следа в восемьдесят сантиметров!

Над этим местом, точно так же, как и везде, где М'Бумба давал выход приступу бешенства, вздымалось нечто неприятное. Уж слишком много ущерба там было. Из этого следовало слишком много заядлости, слишком много ярости. Могло показаться, что животное чувствует себя хорошо только лишь среди развалин.

— Настоящий варвар, — прокомментировал Монтань.

* * *

Поначалу задание было легким. Следы прохождения слона по саванне можно было читать словно по открытой книге. Тут след ноги, там вырванный куст. Было ясно, что он идет по прямой, постепенно приближаясь к реке Сангха. До берега он добрался километрах в пяти от термитника. В этом месте мы очутились где-то перед самым полуднем и продолжили марш по берегу реки.

Вскоре берег сделался выше. Мы переправлялись через многочисленные небольшие притоки, соединяющиеся с главным руслом. Растительность делалась очень густой и ярко-зеленой. Около полудня, когда солнце стояло в зените, мы вошли в джунгли — здесь еще довольно редкие, сложенные из скрюченных, но не слишком высоких деревьев, с обильной подстилкой из свободно растущих кустарников, которые, хотя и не замедляли продвижение, зато сильно ограничивали видимость.

Мы поменяли тактику. Лилипуты отправились вперед, в лес в качестве разведчиков, а мы пошли за ними, иногда в радиусе взгляда, но чаще всего, метрах в восьмистах сзади. В регулярные промежутки времени те ожидали нас, а потом, когда мы отдыхали, они отправлялись дальше.

Слон — это животное с исключительно обостренными органами чувств. У него прекрасное обоняние, он великолепно слышит и сразу же открывает чужака. Мы с Пауло не были новичками в джунглях. В подобной среде я и сам пережил немало приключений: в Юго-Восточной Азии, Латинской Америке, на Амазонке… А у Пауло опыта было раза в два больше. Тем не менее, не было и речи, чтобы сравняться с Маленьким Народцем, находящимся в неустанном движении, бегающим то туда, то сюда, приседающим среди кустов, осторожно отклоняющим листья, выслеживающим невидимые нам знаки на деревьях и прислушивающимся, склонив голову набок, словно птица. Случалось, что они принюхивались к следам, выставив грудь вперед и широко раздувая ноздри. Они бегали на своих коротеньких, эластичных ножках, не высказывая ни малейшего знака усталости, но при этом они шумели раз в сто меньше, чем мы.

В этих джунглях, где слон в некоторых местах мог бы стоять метрах в десяти от нас, спрятавшись в густой растительности, а мы бы даже не подозревали о его присутствии, у них одних имелся хоть какой-то шанс выявить животное, не возбуждая его подозрений.

Мы шли осторожно, не говоря ни слова, с ружьями у бедер, среди тишины, прерываемой лишь птичьими криками, которые за эти долгие часы уже действовали нам на нервы. Ближе к вечеру, мы наткнулись на ручей с хрустально чистой водой, что тек по руслу шириной метров в пять. Он вытекал из мощного массива растительности, густых зеленых кустарников, образующих свод, словно вход в тоннель.

Оба Лилипута беспокоились. Они указывали на это место, решительно тряся головами и топчась на месте. Здесь проходил М'Бумба. Затем они отправились в тоннель на разведку.

Монтань был весь залит потом. Ружье становилось для него неподъемным грузом. К тому же он порезался краешком какого-то листа; рана была неглубокая, но тянулась от локтя до запястья, и ее следовало перевязать. Пауло ждал, стоя неподвижно; волосы его слиплись на висках; пальцы сжимали оружие, он держал ушки на макушке и не собирался сдаваться.

— Что-то долго они, — буркнул Старик.

Лилипуты никак не появлялись. Мы переждали минут десять, после чего я решил:

— Пошли. Наверняка они что-то обнаружили.

Мы вошли под свод, где царила влажная, словно в бане, жара. Откуда-то доносился звук невидимого нам водного потока. Через пару метров темноты растительность сделалась не такой плотной, пропуская пару световых лучей. По обеим сторонам ручья высились стены густой, парящей зелени. Лилипуты находились в сотне метров далее, сидя на корточках перед громадной кучей дерьма цвета хаки — явно наделанной М'Бумбой! Возбужденные, они глядели, как мы подходим.

Пауло поднял валявшуюся ветку и медленно погрузил ее блестящей и мягкой находке. Дерьмо было совершенно свеженьким. М'Бумба наделал эту кучу не позднее пятнадцати минут назад.

Пауло стиснул ружье покрепче и внимательно глядел на стену растительности. Я, напрягшись и обострив все чувства, поступил точно также. Он был здесь. Я чувствовал его. Мой взгляд исследовал каждый листок, каждую щелку между ветвями. Он был где-то совсем рядом. Где-то возле нас. Мои уши вылавливали все звуки: плес воды, невыразительные отголоски птичьих переговоров. За всем этим я пытался услхать какой-нибудь шорох или шум.

И, совершенно неожиданно, М'Бумба затрубил, где-то рядом. Это был дикий трубный глас, проникающий все и вся словно корабельная сирена, настолько близкий, что все мы вздрогнули. Я приготовился стрелять. Монтань с Пауло, широко расставив ноги, сделали то же самое. Лилипуты же в мгновение ока исчезли.

Слоновий голос, еще более мощный, соединенный с треском ломаемых ветвей, вызвал, что уши дико заболели. Всю свою энергию я направил на высматривание над мушкой того места в лиственной стене передо мной, где должно было появиться громадное, словно дом, чудовище. Земля задрожала. Казалось, будто валится весь лес. Трубные звуки приближались молниеносно, словно свист приближающегося локомотива. Стена ветвей затряслась под страшным ударом и вернулась на место, после чего шум начал удаляться.

В самый последний момент слон повернул!

Пару секунд я стоял, словно вкопанный, прижав приклад ружья к щеке, а сердце колотилось в груди как молот. Что могло заставить слона отменить атаку в самый последний момент?

— Он возвращается! — выкрикнул перепуганный Монтань.

Глухой топот и треск ломаемых ветвей приближались. Мы повернулись одновременно. На сей раз он приближался с другой стороны. Снова задрожала земля. Оглушительные трубные звуки, предвещающие нападение, прекратились в нескольких метрах от нас. Слон остановился точно на границе стены деревьев, после чего начал с шумом уходить в джунгли, вновь оставив нас в дураках с оружием, нацеленным в пустоту.

В тот первый день М'Бумба на этом и остановился. Мы обыскали округу и с ослабленным моральным настроем решили отказаться от дальнейшего преследования. Нам так хотелось подкрасться к нему незаметно! М'Бумба знал, куда мы идем и чего хотим, возможно, он даже знал, кто мы такие! Он предупредил нас об этом, хотя нам самим даже не удалось его увидеть! Опечалившиеся, разочарованные и грязные как тысяча чертей мы направились в сторону лагеря, возвращаясь со столь пустыми руками, как это было только возможно.

Охотничьи действия мы возобновили уже на следующий день. Снова мы были в джунглях. Наши следопыты установили, что М'Бумба находится над рекой, поэтому мы снова предприняли поход над берегом Сангхи. Целый день мы хлюпались в грязи, и хорошо было, если она не доходила до колен.

Слон атаковал нас еще перед полуднем, когда мы совершенно не ожидали этого. М'Бумба ломал все на своем пути, но, как и в предыдущий день, оставался в укрытии. Считая, что на сей раз нас не обмануть, мы бросились в погоню. Тот же целый день таскал нас по болотам, так ни разу и не показавшись. Нам встретилась лишь семейка крокодилов, что вылеживались на берегу и позволили нам пройти. Разинув пасти, они пялились на нас неподвижными глазами.

Поскольку день уже шел к вечеру, а мы забрались слишком далеко по берегу реки, а местность делалась еле проходимой, я дал сигнал к возвращению; снова мы были с пустыми руками.

Третий день вообще довел нас до отчаяния. М'Бумба вновь затащил нас к Сангху, в грязь и во все более густой и сырой лес. Как и перед тем, он не показался, но на сей раз забавлялся, громко выдавая место своего пребывания. Все время вокруг нас были слышны какие-то передвижения, шелест и треск веток. Мы слышали его дыхание и пищеварительные отзвуки.

Множество раз мы были уверены, что нас отделяет от него не более пары десятков метров, но, как только мы приближались к твари, она, казалось, испарялась.

Долгие переходы, чаще всего, по грязи, отбирали у нас силы. Всякий раз мы возвращались все более грязными и более разочарованными. Монтань двигался из последнего. Он пал жертвой муравьев суку: маленьких, красных и ядовитых. Кожа его неожиданно сделалась кирпично-красной, а лицо напухало на глазах. Не теряя ни секунды, мы с Пауло бросили его в реку, стащили с парня трусы и освободили от этих малых гадов, что атакуют половые органы. Опухоль спала быстро, но мы видели, что в интимном местечке остались весьма болезненные раны, а наши переходы никак не помогали их заживлению.

На четвертый день мы вышли на полянку, которую М'Бумба, без какой-либо понятной причины вытоптал предыдущей ночью. Многие деревья были сломаны у самого основания или же согнуты, как будто он на них специально ложился. Лилипуты, осматривая побоище, смеялись. Жестами они объяснили нам, что слон должен был изрядно набраться. Он обожрался зелеными плодами дикорастущего манго, которые довели его до бешенства. Охваченный паранойей, он уничтожил полянку, воображая, будто дерется с врагами. А вот там, где деревья были поломаны, он, попросту, должен был падать, теряя равновесие как последний пьяница.

И, скорее всего, по причине дикого похмелья, в тот день он уже так и не показался.

На пятый день, когда мы находились в готовности, нацелив ружья, а М'Бумба бегал туда-сюда, неизвестно где, но вокруг нас, Пауло внезапно вышел вперед и завопил:

— Ну, покажись же наконец! Ёб твою мать, ну, покажись! Думаешь, я не знаю, что ты задумал!

Совершенно забыв об осторожности, Старик перемещался вперед, шаг за шагом. Если бы М'Бумба вдруг бросился на него, мы бы ничего сделать не смогли.

— Я же знаю, что ты здесь! Знаю! Так чего же ты не идешь драться? Трус! Сволочь! Педик долбаный! Широко расставив ноги, повернув лицо в сторону джунглей и вытаращив глаза, Пауло пошатнулся. Я подбежал, чтобы поддержать его, и положил ему руку на плечо.

— В жопу я тебя ебал, ты, М'Бумба херов! В жопуууу!

— Успокойся, Пауло. Все нормально.

— Как это: нормально. Ты что не видишь, что этот сукин сын нас подъебывает? Что, не видишь? В таком случае, не знаю, что ты вообще видишь!

— Все нормально, Пауло.

— Он водит нас за нос, а мы, как идиоты, лазим… Подъебывает… Я хочу прибить эту суку!

Старику нужно было время, чтобы прийти в себя. Я принял решение прервать охоту на сегодня и объявил, что завтрашний день будет выходным. Всем нужно хоть немного расслабиться. А гад пускай себе хоть весь лес истопчет, если хочет. А от нас он уже не убежит.

Следопытов я попросил возвращаться другим путем, хватит, натаскались по грязи. Мы отправились в направлении, противоположном реке. Пауло тащился сзади, повесив ружье через плечо, с гримасой глубочайшего разочарования на лице. Монтань радовался объявленному отдыху. Только Лилипутики, верные своим привычкам, бегали вокруг, не проявляя признаков усталости.

Сначала мы наткнулись на громадную тучу гнуса6 рядом с деревом можно было видеть кипящий жизнью холм высотой метра в три, образованный миллиардами насекомых — это были муравьи фанниан: огромные, черные, длиной около сантиметра и вооруженные двумя большими крюками, которых просто невозможно было отцепить. Эта чума пожирала абсолютно все; муравьи могли вырывать у человека куски плоти, оставляя плохо заживающие раны.

Помеху мы обошли на безопасном расстоянии. Лилипуты побежали вперед, щебеча в ускоренном темпе. При этом мы натыкались на новые и новые кучи муравьев, занятых тем, что надъедали основания деревьев. Шум их деятельности разносился по лесу, это было похоже на постоянный треск, глухой шелест всего, что насекомые перемещали, время от времени прерываемый сухими отзвуками. Лилипуты жестами показали, чтобы мы приблизились. Когда мы присоединились к ним, то внезапно очутились под открытым небом.

— Божечки мои, ну и канава! — воскликнул Пауло.

Мы находились за колонной муравьев фанниан. Главные их силы оставляли за собой ров шириной метров в пятнадцать, борозду, пропаханную по прямой через джунгли, в рамках которой не оставалось практически ничего. То тут, то там были видны шевелящиеся кучи — десятки миллионов опоздавших насекомых, которые, точно так же, как ранее встреченные муравьи, пожирали все и вся.

Наши Лилипуты взяли у меня баклажку и, присев на корточки возле одной из таких куч, терпеливо ее наполнили, хватая насекомых одного за другим. Казалось, что они обрадованы добыче. Старший осторожно нес баклажку под мышкой, словно какой-нибудь драгоценный предмет. Я все раздумывал, зачем муравьи могут быть им нужны; мне все время казалось, что они станут их есть.

Со своей стороны, Монтань обнаружил в борозде смерти длинный позвоночник, с совершенно целехонькими ребрами, удава боа, который очутился на пути захватчиков. Теперь Монтань собирался присоединить находку к своей коллекции.

Никому не хотелось слишком долго оставаться в этом страшном месте, поэтому мы побыстрее отправились в направлении лагеря. В джунглях истинной чумой являются ни хищники или змеи. Намного труднее вынести именно такую гадость, которой везде полно.

Имеются здесь фуру, микроскопические комары, которые протискиваются куда угодно, даже сквозь москитную сетку или одежду, и которые атакуют тучами; имеются фанниан, которые, как я уже упоминал, формируют чудовищные колонны, которых ничто не способно остановить; есть чикве, миленькие такие твари, которые откладывают яйца под кожу, как правило, на пальцах ног, чтобы их личинкам было чем питаться сразу же после рождения. Каждый вечер мы исследовали ступни, внимательно глядя, чтобы не позволить им угнездиться, поскольку они приводят к заражению крови. Прибавьте к этому зеленых, плоских, золотистых, летучих и ползучих червяков… И все они кусают, грызут или впрыскивают яд… Да, в джунглях врагом номер один, без всякого, являются насекомые.

После всей этой серии неудач настроение у нас было паршивое. Мы влетели во все ловушки, которые расставил на нас слон; мы понапрасну тратили энергию. Следовало признать, что после первых раундов тварь обрела над нами значительный перевес. Имелась опасность и того, что измученная группа утратит свой запал. Чтобы вернуть форму, необходимо было нечто более осмысленное, чем привычное утреннее безделье. Приличный шмат хорошего мясца: вот что могло вернуть силы охотникам! Пауло упоминал об этом неоднократно, бормоча, что ему нужно мясо! Поскольку физически я находился в наилучшей форме, то, в приливе необъяснимой волны доброй вол, сам вызвался посвятить день отдыха охоте на стейки.

В помощники я, естественно, выбрал Татаве, потому что было самое время, чтобы он вышел за пределы лагеря. Походило на то, что наше волнение передалось и рядовым. Уже ранним утром Татаве получил мощный отлуп от разъяренной Малышки. Ее злость продлилась настолько, что мне пришлось подняться, чтобы успокоить ее. Публично обвиненный в пожирании запасов экспедиции Татаве держался подальше от Малышки с самого утра. Где-то около десяти он совершил ошибку, отпихнув ногой Бебе, который пришел, чтобы подразнить парня.

Удар был не слишком сильным, но об этом тут же узнала вся река. Возмущенный песик начал скулить тонким голоском, что было сил в его маленьком горлышке. Насторошив шерсть, широко расставив лапы — словно лев, он вылаивал свое неодобрение поведением Татаве, который не смел и шевельнуться.

Малышка прибежала от реки словно фурия и с воплем набросилась на Татеве, явно собираясь выколупать ногтями его глаза. Я подбежал, и мне даже удалось перехватить ее в талии. Девица вырывалась изо всех сил, а потом она, словно лиана, выскользнула из моих рук.

— Перестань, Малышка! Перестань! Он же ничего ему не сделал твоему Бебе! Ай, перестань же!

Понадобилось добрых десять минут, чтобы ее успокоить. У Монтаня заняло минут двадцать утешить Малышку окончательно. Поскольку же атмосфера оставалась напряженной, я решил, что будет лучше, если заберу Татаве с собой.

Идти нужно было далеко. Уже недельное присутствие людей над рекой привело к тому, что все зверье отсюда сбежало. Постепенно река за нашими спинами исчезла из виду. Вокруг тянулась бесконечная, заставляющая уважать себя саванна, и я пожалел о своем решении и своем покинутом местечке. Двухзарядный винчестер, более тяжелый, чем обычно применяемые ружья, давил на плечо.

Татаве трусцой бежал передо мной, с трудом таща свое пузо. Одетый в синие шорты, последней пуговички которых он не был в состоянии застегнуть, он приторочил к поясу большое мачете и тащил с собой большой джутовый мешок, в котором собирался принести в лагерь вырезку.

Вне всякий сомнений, на лоне природы, все тайны которой — как я постепенно в том убеждался — ему были известны, он чувствовал намного свободней. Он уже открыл, осторожно отклоняя травы, выше его ростом, многочисленные гнезда с темными яйцами, а также семейство небольших голубых, с огромными гребнями, индюков, которых мы отпустили с миром. Благодаря нему, в течение получаса я мог следить за играми небольшого стада черных обезьян, шаставших возле небольшой рощи. В течение долгих минут он подкрадывался, совершенно невидимый, к группе потамошеров, серых диких свиней, которые, похрюкивая, подрывали своими пятачками какие-то колючие кусты.

Несмотря на свой беззаботный вид и неизменную улыбку на лице, Татаве мог полностью раствориться в саванне. Могло показаться, что — благодаря непонятно каким умениям — он перемещался совершенно беззвучно, инстинктивно, не размышляя, в зависимости от направления ветра.

Такую свободу я уже наблюдал у туземцев, только в Татеве было еще что-то. Его выслеживание не несло в себе никакой агрессивности. Он не выслеживал животных, чтобы потом их убить. За ними он следил из чистой любви к наблюдениям: он смотрел на них долго, не двигаясь, охваченный какими-то таинственными мыслями, вытаращив свои огромные, круглые глазища. Было в нем что-то от поэта.

Ему встретились животные экскременты и следы копыт, после чего он указал на север.

— Буйвол? — спросил я. — Стейк?

Это его рассмешило, и он энергично потряс головой.

— Да! Да! Стейк!

Он же увидел их первым, когда солнце поднялось выше всего, а саванна постепенно превращалась во внутренности печи. Неожиданно парень повис на моей руке, заставляя, чтобы я наклонился.

— Стейк! — заявил Татаве.

Поначалу я видел лишь уже известную мне равнину, покрытую желтой травой, иногда достигающей человеческого роста. Затем заметил, метрах в ста перед нами, головы нескольких буйволов, чуточку темнее травы и практически неподвижные. Вот это лафа! Там было не менее пятидесяти животных, погруженных в сиесту. Ветер нам помогал, отгоняя наш запах в противоположную сторону.

Мы продвигались вперед, предпринимая чрезвычайные средства осторожности. Несколько шагов, а потом целые минуты неподвижного ожидания. Достаточно было, чтобы ветер сменил направление, и все стадо ускакало бы галопом дальше.

Наконец я подошел на подходящее расстояние — меньше, чем пятьдесят метров. Там, где буйволы щипали траву, растительность была пониже, доходя, самое большее, до колен. Мы же были скрыты на самом краю высоких трав.

Потихоньку я приготовил свой винчестер. Не приподнимаясь, я осторожно опустил ствол и нацелился в отдаленную точку, где-то за стадом. Затем сконцентрировался перед быстрыми действиями, наслаждаясь напряжением. Пора!

Это длилось не более четырех-пяти секунд. Я выстрелил над стадом, в направлении холмов. Винчестер впился мне в плечо, ухо оглохло по крайней мере на час. Грохот выстрела вызвал, что буйволы подняли головы, на мгновение секунды они напряглись, но не шевелились.

Но выстрел понесся над саванной, отразился от холмов и в виде эхо возвратился к стаду, которому показалось, будто грохот исходит сзади. Пять десятков темных животных с широкими рогами одним движением вскочило на ноги, повернулось и бросилось бежать.

Я поднялся, приложив ружье к плечу. Земля задрожала. На полном галопе стадо направлялось прямо на меня. На линии прицела я увидел лоб одного из буйволов. Выстрел. Пуля попала буйволу прямо в средину головы, и он рухнул, мордой вперед, в туманах пыли.

После этого стадо разделилось на две части, и каждая из них обошла нас со своей стороны, среди топота копыт и подбрасываемых вверх комьев земли и травы. Топот удалялся, а потом наступила мертвая тишина.

Я подстрелил очень темного, практически черного бычка с толстыми, загнутыми рогами, которые спускались вниз по обеим сторонам головы, а затем шли вверх, и заканчивались острейшими кончиками. Лоб животного был разбит в мелкие кусочки, с морды свисал красный, пульсирующий язык.

Татаве, подняв большой палец вверх, долго поздравлял меня с удачным выстрелом, после чего, без излишних церемоний, начал четвертовать добычу, чтобы предупредить нашествие чужаков: хищников или же любителей падали. Поначалу он разрезал шкуру на брюхе по всей длине и углубил в разрез руку, вываливая клубок вонючих внутренностей на песок. Затем, с помощью мачете, он начал вырезать неправильной формы квадраты фиолетового, липкого мяса, замазав руки запекшейся кровью по самые локти, топчась по кишкам и не обращая на это ни малейшего внимания. Когда в его джутовом мешке было не менее двух десятков килограммов мяса, он повернулся ко мне и сообщил, с неизменной своей улыбкой:

— Стейк!

Мы возвратились в лагерь, оставляя остатки жертвы на месте.

* * *

Я тащился сзади, прихрамывая на левую ногу. Каждый шаг сопровождался пронзительной болью, идущей наверх, под самое бедро. Чтобы не стать бременем, остальным я крикнул:

— Не ждите меня. Идите вперед, а я доберусь!

Они постепенно удалились и довольно быстро исчезли у меня с виду в этом густом, сыром лесу. Состоянием своей левой ступни я мог благодарить чикве. Это небольшие, медно-красные насекомые, живущие в земле и атакующие именно ступни. Они впиваются в тело десятками, словно клещи и откладывают под кожу сотни яичек. Таким вот образом их личинки, микроскопические червячки, обеспечивают себя питанием с момента появления на свет.

Эти симпатичные существа быстро размножаются. Ступня, которую, чаще всего, они атакуют снизу, у основания пальцев, покрывается открытыми, гноящимися ранами, в которых роятся паразиты. Помимо того, они разносят горячку и заражение крови, не считая всяческих инфекций, которые в джунглях угрожают любой открытой ране.

Я уже не мог выдержать. Впервые с момента выхода из лагеря, утром предыдущего дня, я признал себе право на отдых и посчитал, что боль сильнее меня.

Я уселся на сваленном дереве. Практически из последних сил. Развязал шнурки своего высокого ботинка, облепленного грязью, и осторожно стянул его, хотя даже самое слабое прикосновение к ранам приводило к тому, что я стискивал зубы.

Под ступней имелось две дыры. Первая, округлая, величиной с монету, у основания большого пальца, даже не была особенно болезненной. Просто было видно живое мясо. Вторая, подлиннее, тянущаяся вдоль основания пальцев по всей ширине ступни, была покрыта белесым слоем гноя; эта рана напухла, ее толщина составляла около сантиметра.

— Блядь! А ведь это уже заражение!

Ножом я срезал рукав рубашки и сделал из него тампон, которым нажал на корку. Вытекающая жидкость была просто отвратительная, желто-белая и отвратительно воняла. К счастью еще, один из наших лилипутов с помощью заостренной бамбуковой палочки соскреб все яички. Можно было надеяться, что червяков больше не будет. Тем не менее, раны были фиолетового цвета, с посиневшими краями, и выглядели совсем паршиво. Когда мне удалось, насколько это было возможно, выдавить весь гной, я отбросил тряпку как можно дальше.

Я с удовлетворением и удовольствием вытянул ногу. После удаления очага инфекции рана уже не выглядела такой страшной, как могло показаться. Если ничего моих ран не касалось, я их почти и не чувствовал.

Царила тяжелая, пропитанная сыростью жара, которая заставляла рубашку липнуть к телу. По лицу постоянно стекал пот. Отсутствие света, задерживаемого высокими деревьями, вызывало, что, вдобавок, было ужасно душно.

Было жарко, словно в теплице, посему здесь безумствовала оргия растительности, истинное наслоение пальм, лиан и громадных, напитанных водой растений. Земля была мягкой словно губка, и в округе было полно небольших ручьев, которые впадали в Сангху, поэтому, естественно, здесь было болото.

Экспедиция вышла из лагеря ранним утром предыдущего дня. М'Бумба никогда еще не завлекал нас столь далеко. Мы прошли вдоль реки километров с двадцать. С тех пор, как М'Бумба вошел в этот девственный лес, он очертил громадную дугу. Вначале он шел на север, удаляясь от реки, потом свернул и под конец дня направлялся уже на запад.

Мы находились слишком глубоко в джунглях, чтобы рассчитывать на возвращение перед наступлением ночи. Тогда мы решили продолжать охоту. М'Бумба вновь сменил направление, сворачивая к реке без какой-либо причины, так что нам пришлось провести ночь в спартанских условиях, в вечной сырости, после скромного и холодного ужина.

В то утро мы поняли, что теперь М'Бумба шел прямо на восток, параллельно реке Сангха, в направлении лагеря, из которого мы «выступили».

— Он над нами издевается, — вздохнул Пауло. — А мы лазим как придурки! Только клянусь, что он устанет раньше нас!

С типичным для себя ослиным упрямством я вышел на эту охоту, несмотря на всеобщее неодобрение. Два моих товарища считали что — принимая во внимание состояние моей ступни — было бы лучше, если бы я подождал, пока раны закроются. Монтань, внимательно присматривавшийся к каждому движению лилипутика во время операции, был весьма обеспокоен и, хотя ничего не сказал, было видно, что он не одобряет моего намерения выйти на охоту.

— У тебя шестьдесят процентов шансов на то, что наступит заражение крови. Ну подожди, чтобы раны закрылись. Или с ума сошел?!

Возможно… Не исключено, что все это паршиво кончится, и я умру, только проблема состояла кое в чем ином. На данном этапе никаких размышлений быть не могло. Слишком уж долго М'Бумба водил нас за нос. Слишком долго он над нами издевался. Его вызов не мог оставаться без ответа слишком долго.

Я должен был, по отношению даже к самому себе, прибить сукина сына. Если он хотел меня спровоцировать, то это ему удалось. Я согласился с тем, чтобы охота превратилась в войну, и я собирался воспользоваться всеми своими возможностями. Теперь это уже было личное дело: между мной и слоном. С помощью магии или без нее, но я был готов достать его любой ценой и получить удовольствие, лично пристрелив эту старую сволочь.

В подобном состоянии духа я просто не мог оставаться в лагере. Целые дни мы проводили рядом с М'Бумбой. Теперь же всякий час мог привести к решительному столкновению, и меня до бешенства доводила мысль, что я этот момент мог прозевать.

Уже в первый же момент до меня дошло, что я совершаю ошибку, и что мне еще предстоит за нее заплатить. Мои раны, несколько отдохнувшие в течение ночи, открылись практически сразу же, вызывая, что каждый шаг требовал усилия воли. Последняя ночь, проведенная в джунглях, и несчастная пара часов сна ситуации не исправили. Теперь же все это начинало гнить!

Скача на одной ноге, я нашел себе ветку с развилкой и подрезал ее так, чтобы она служила мне костылем. Потом я привязал ботинок к поясу и продолжил марш, повторяя про себя, что не следует жаловаться, но идти. Идти! Идти! Я подскакивал, помогая себе пяткой, со ступней в воздухе, истекая потом под влиянием дополнительных усилий, которые вкладывал в собственное передвижение. Идти, дальше!

Отзвук выстрела далеко впереди заставил, что я остановился словно вкопанный. Мощный грохот калибра 478. Это Пауло.

Вот оно! Достали! Черт! Сукины дети! Они его пристрелили.

Раздался второй выстрел. На сей раз уже 375! Монтань! Но почему стреляли во второй раз? Что там у них пошло не так? Забывая о боли я побежал, уже через пару метров отбросив свой костыль.

Э нет! М'Бцмбой тут и не пахло. Эти два кретина палили в воздух от радости. Дыша из последних сил, пробежав все расстояние, при чем, по лицу меня хлестали ветки, опять же, пришлось на одной ноге перескакивать через пару ручьев, сейчас я разочарованно глядел на их находку.

На полянке лежало два слоновьих скелета. Их громадные, белые кости были совершенно нетронутыми, сложенными так, как в момент смерти хозяев. Они лежали, словно два памятника, один напротив другого, чуть ли не головой к голове, посреди толстого ковра темной и хаотической растительности. Солнце, просвечивая сквозь щели в кронах деревьев, посылало на поляну теплые, желтые лучи. На этом ограниченном пространстве, громадные, пробуждающие уважение кости выглядели так, словно покоились в склепе.

— Бабки! — вопил Пауло, бегом направляясь ко мне. — Тут бобла как снегу!

Он бросился на меня и стал обниматься, словно футболист, забивший важный гол.

— Элияс! Да ты представляешь? Ну, обними же меня! Поцеловать не хочешь? Это же приз! Выигрыш в лотерее! Достаточно лишь нагнуться. Это Пресвятая Дева положила их нам на пути! Элияс! Черт подери, Элияс, да скажи же что-нибудь! Неужели ты не доволен, или как? Ну, улыбнись же!

Монтань, который присматривался к скелетам, что были раза в два больше его, послал мне счастливую улыбку.

— Все до одной косточки на месте, — сообщил он, словно какое-нибудь грандиозное извести. — Бивни видал?

— Да ясно же, что бивни! — заорал Пауло мне прямо под ухом. — Элияс, ёбана в рот, так ты что, не поцелуешь меня?!!

Опутанный мыслью, что М'Бумба все еще на свободе, до меня слишком поздно дошло, что это за подарочек! Это были скелеты взрослых слонов. Даже старых, судя по величине бивней. По примеру Пауло я быстренько пересчитал из на наличность, и меня тоже охватила радость. Здесь было добрых несколько тысяч баксов. Что бы сейчас не случилось, результаты нашей экспедиции уже были неплохие. Уже сейчас она принесла нам больше, чем составили наши затраты. Слоновая кость, упавшая на нас прямо с неба, на долгое время решала наши финансовые проблемы.

Пауло еще долго вопил свои благодарности в адрес Святого Духа — раскинув руки, сжимая в пальцах калькулятор, он танцевал на поляне. Моя же радость продолжалась недолго. Во время бега я окончательно разбил ступню, и теперь она болела непрерывно, даже если я к ранам не прикасался.

Сидя с вытянутой ногой, я с огромнейшим трудом переубедил этого эгоиста, Пауло, оставить слоновую кость на месте; я пообещал, что мы возвратимся сюда, чтобы пилить ее и переносить завтра, после отдыха. Мысль о том, чтобы оставить здесь кучу денег, была для него непереносимой, но — видя мое состояние — в конце концов, он согласился.

После этого Пауло начал горячечно бегать с мачете вокруг поляны и лупить мачете по деревьям.

— Старик, да хватит уже, остынь! Следопыты и так завтра найдут дорогу…

— Ну нет! — визжал он, мокрый от пота. — Кто-то должен сделать знаки! Нельзя оставлять сокровища и не сделать знаков, милостивый сударь!..

В конце концов, когда он сделал громадные, белые насечки практически на всех окружавших поляну деревьях, господин Пауло согласился спрятать свое орудие и подать мне руку, чтобы поддержать. При этом он бросил последний, чувственный взгляд на скелеты и мы тронулись, держась за руки и спотыкаясь, в долгий путь, отделявший нас от лагеря.

Малышка выбежала нам навстречу, за ней Бебе; затем появилась кругленькая фигура Татаве. Их беспокоило наше долгое отсутствие — нас не было уже два дня — теперь же они еще испугались, видя, что меня поддерживают Пауло и Монтань. Малышка, наверняка, подумала, что я ранен, и, похоже, ей сделалось легче, когда она увидала, что дело было лишь в чикве, которые все еще издевались надо мной. Сразу же после того она побежала нагреть воды, чтобы сделать мне ванночку для ступней.

Благословением был момент, когда я погрузил свои костыли в тазу с горячей и благовонной водой, который Малышка приготовила для меня под москитной сеткой. Монтань посоветовал, чтобы я посидел до тех пор, пока вода не остынет, после чего с серьезной миной осмотрел мои раны. Он ощупывал большим пальцем ступню, тщательно осматривал ее, глядя над очками, делая при этом точные, профессиональные движения, а также издавая тихие, наполненные неодобрением чмокающие звуки. Потом он вздохнул, поправил очки на носу и, чтобы успокоить, послал мне чисто докторскую улыбку.

— Я дам тебе засыпку с антибиотиками. Впрочем, ничего другого у меня и нет. Да и того не слишком много.

— Ладно, засыпай.

— Вот только… Послушай, Элияс. Не кричи, послушай. В твоем нынешнем состоянии, если будешь продолжать ходить, тебя ждет общее заражение. Послушай меня. Я просто хочу, чтобы до тебя дошло: если сейчас раны не затянутся, может случиться заражение крови. Пойми меня хорошенько: так оно и будет.

Я поглядел на него, затем присмотрелся к своей ступне в тазу. Вновь я перевел взгляд на Монтаня, с его серьезной миной за очками, и пробормотал:

— Монтань, ты же это не серьезно?

— Совершенно серьезно, старик.

— Так что мне делать, доктор?

— Три-четыре дня без ходьбы, дорогой мой пациент. А больше тебе ничего не поможет. Охотиться запрещаю категорически!

Елки зеленые! Как мне все это осточертело. Вот уже десять дней я трахался в грязи, в воде, в аду этих засранных джунглей, бегал за этим ёбаным слоном как придурок — каждый божий день; я прилагал к этому все свои силы и знал, что, в конце концов, мы его достанем.

М'Бумба уставал. Вскоре он начнет делать ошибки, и вот тогда-то мы его и достанем. Это был вопрос нескольких дней. На этой чертовой охоте я отвалил кучу грязной работы, и что теперь — все должно было пройти мимо меня?

Диагноз доктора Монтаня был для меня словно удар по башке. Более угнетенный, чем ребенок, которого лишили десерта, я замкнулся в себе и долгое время ни с кем не разговаривал.

Наступал вечер, а я не тронулся с места. Пауло с Монтанем весело болтали с Лилипутами. Старик, уже вымывшийся, побритый, переодевшийся, с еще мокрыми волосами, угощал их анисовкой и, уже слегка под хмельком, бахвалился:

— Ну, великаны, такие штуки только Пауло может находить. У меня не только везуха, тут надо и нос иметь.

Следопыты весело щебетали, и было похоже, что анисовка пришлась им по вкусу. Малышка с Татаве энергично крутились по кухне. Когда Малышка узнала о нашей находке, она захлопала в ладоши и бросилась готовить пир, предвидя хорошую выпивку. Все готовились весело провести время.

Не убью я М'Бумбу, повторял я про себя. Я в этом был просто уверен. Во время моего отсутствия Пауло найдет слона и не даст тому никаких шансов. И это он всадит ему меж глаз ту самую пулю, которую я так хотел бы выстрелить. Я же буду в это время торчать здесь с ногой в тазу, пялясь на солнечный закат. Эти идиотские, пожирающие мясо червяки — это был знак. Судьба отодвигала меня от продолжения игры. Окончательная фаза охоты должна была состояться без меня.

Все во мне буквально переворачивалось перед лицом подобной несправедливости. Немилость судьбы ко мне позволяла мне понять, насколько, с течением времени М'Бумба сделался для меня важным. Я был переполнен энтузиазмом к этой охоте, которая началась как приятный уикенд, а затем переродилась в увлекательную, и в то же самое время раздражающую игру в прятки. Теперь я был уверен в том, что в М'Бумбе имелся свой смысл. Старый, искалеченный слон должен был стать вершиной нашей жизни как охотников, во всяком случае, того ее эпизода, который начался годом раньше. Именно для того он и был нам послан.

Грядущие дни должны были стать самыми важными и принести наибольшие переживания. Я облажался в самый ключевой момент. Все это я прекрасно понимал, но величина ставки заставляла меня еще болезненней испытывать принудительное бездействие. Я проклинал судьбу, Африку и всю эту банду распоясавшихся эгоистов, которые, в то время как я сражался с отчаянием, думали лишь о том, как выпивать, обжираться и бахвалиться.

Монументальная гора белого, изумительно вкусного риса, имеющая в средине углубление, в котором дымился мясной соус с овощами, три речные, жирные и длинные рыбины, сжаренные целиком, с разрезанными брюхами, покрытыми маленькими кислыми зернышками, которые Малышка собирала в лесу, множество лесных индюков, обсыпанных таинственными травками, и, естественно, море «Шато-Монбрисак» урожая 1976 года — нужен был этот ужин, смех моих товарищей и несколько стаканов вина, чтобы мне удалось хоть немного сбросить печаль.

Татаве, приклеившись к краю стола, над которым блестели его круглые глазища, без памяти обжирался всем, что находилось в зоне действия его рук. Пауло много пил, еще больше кричал и рассказывал бесконечные анекдоты, концовки которых, под влиянием вина, никак не мог вспомнить. Монтань, несмотря на это, смеялся. Ему тоже было весело, и он скалил зубы по самым ничтожным поводам.

Лилипуты получили свою часть яств, которую они слопали, сидя на земле, на корточках, друг напротив друга. После еды отец вытащил длинную деревянную трубку и приличный сверток травки. В одно из отверстий трубки он запихнул хорошую дозу. Его сын прикурил и затягивался, втягивая весь дым в легкие. Все ждали, что в какой-то момент этот дым пойдет у него из ушей.

Буквально молниеносно они оба поплыли. Маленькие их глазки сделались микроскопическими — две малюсенькие горошинки с кроваво-красным бордюром. Они все также щебетали на одной ноте: «пиии… пиии… пиииии…» и хохотали, хлопая себя по бедрам и пошатываясь на месте.

Монтань присел возле них, как бы без какой-либо причины, и начал засыпать их комплиментами. Лилипуты смеялись и угостили его травкой. Таким образом, вместо сигар к кофе мы выкурили много горькой и пахучей траки — прекрасно высушенной, очищенной и очень крепкой. Я быстро почувствовал, как напряжение спадает, и сделался более компанейским.

Пауло ловил галюники; обкурившийся Монтань, уставив глаза в потолок, с одним полушарием мозга погруженным в наркотические видения, пользовался вторым, чтобы отвечать: «ну», «точно» и «ага?», что вызывало впечатление, будто он активно участвует в беседе…

— Вот, как ученый, ты же скажешь мне, что это никакое не доказательство… Мы нашли два трупа. Не один, заметь: два! Два взрослых, и к тому же еще и старых…

— Эт'точно…

— Это означает, что это были два старых слона, которые пошли умирать. И что они умерли по дороге. По дороге на слоновье кладбище!

Наверняка я поступил неподобающе и усмехнулся, потому что Пауло тут же обратился ко мне, выставив указательный палец в обвинительном жесте.

— Да, милостивый государь! Я знаю, что говорю. В конце концов, черт подери! Ведь эти старые сволочи должны где-то умирать! Трупов никто и никогда не находил! А тут целых два! Так что, скажешь, будто пара — это еще не статистика?

Сидящие в своем углу лесные человечки начали петь. Черномазый, если он сидит, и ему нечем заняться, тут же начинает петь. Сын медленно стучал по куску дерева. Они без конца выпевали простую мелодию на два голоса, в высокой и одновременно мягкой тональности; хотя пение доходило до нас с расстояния, не превышающего пары метров, казалось, что звуки приходят издалека, из погруженных в темноту джунглей.

Монтань воспользовался невниманием Пауло, чтобы закрыть глаза и застыть со счастливой улыбкой на губах. Старик же математически доказывал мне, что я ошибаюсь, и все время подливал себе вина. Татаве заснул каменным сном на каком-то ящичке, задницей кверху и с головой на земле. Бебе же, испытывая волчий аппетит, поочередно добирался до всех объедков.

Управившись с посудой, Малышка пришла, чтобы принять участие в нашей вечеринке. Она скользнула под москитную сетку — по-праздничному одетая, переполненная прелести и детской радости. Сидя рядом, она глядела на меня, трогательно уложив голову в чаще обеих ладоней, с легкой улыбкой и выражением счастья в громадных черных глазах, которые, не отрываясь, вглядывались в мои.

Я же пытался сбежать, глядя в сторону, поскольку не мог вынести бесстыдной откровенности ее взгляда. Но всякий раз мне приходилось к нему возвращаться. На Малышке была новая бирюзовая юбка и широкий пластиковый браслет соответствующего цвета. Волосы она зачесала назад таким образом, что те образовали львиную гриву. Она взяла одну из моих джинсовых рубашек, которая была для нее слишком большая, и высоко подвернула рукава. Глубокое декольте, открывающее основание ее прекрасных, светлых грудок, доводило меня до сумасшествия. Столько раз я видел ее голой или с обнаженной грудью. Но впервые я чувствовал, что желаю ее, что девчонка меня притягивает к себе.

Элияс, — размышлял я про себя, — и что это ты вытворяешь? Ты что, заболел?

Ты болен потому, что она красавица, — отвечал я сам себе.

* * *

Тем вечером Малышка вошла в мою жизнь. Я не мог заснуть. Ночь была жаркой, переполненной жужжанием насекомых и сыростью. Темнота царила абсолютная, без луны было черно и тяжко.

Пауло храпел как бензопила.

Я страшно потел под своей москитной сеткой, вертясь и переворачиваясь с боку на бок на узкой кровати, которая жалобно стонала под моей тяжестью. Одеяло я отбросил, и теперь даже не был в состоянии лежать неподвижно; меня сотрясали удивительно сильные эмоции всякий раз, когда я думал о девушке, когда вспоминал о том моменте, о том ее взгляде… Ее нежное лицо, широкая улыбка, совершенная линия кисти руки, которой она подпирала подбородок… а самое главное — столько чувства в этих ее глубоких, черных глазах… Воспоминание о них не давало мне покоя. Я все время призывал его, в конце концов, даже не имея возможности увидеть в мыслях точные очертания ее лица — теперь оно было смазанным, бесформенным, и это доводило меня до отчаяния.

Несколько коротких, летучих мгновений мои мысли блуждали возле места ее сна, под небольшой москитной сеткой, в нескольких метрах от нашей, неподалеку от меня. Ей, наверняка, тоже было жарко. И она точно так же сбросила одеяло…

— Ты просто бредишь наяву, — уговаривал я себя. — Строишь себе миражи. Это все по причине недостатка женщин. Спи. Немного расслабься и засни. Думай о чем-нибудь другом. Но были ли это только иллюзии? Нет! Ее взгляд был таким красноречивым. А кроме того я вспоминал, с неустанным удовольствием, все те мелкие знаки внимания, которые она с самого начала мне оказывала, и которые я перед тем едва лишь замечал. Ну да! В ее взгляде было столько доверчивости, чувства общности, столько радостной улыбки… Об ошибке не могло быть и речи. Просто она выпила немного вина, которое освободило ее чувства, но ведь они должны были родиться гораздо раньше.

А та прелестная пантомима в реке, когда Малышка стирала белье…

Во всяком случае, я наверняка не ошибался в отношении своих собственных чувств. Это факт, что до сих пор Малышка была для меня всего лишь ребенком под моей опекой, как будто бы маленькой, симпатичной сестренкой. Более того, я всегда считал ее маленькой девочкой, даже не обращая внимания на ее формы. Зато теперь я ощущал мужское вожделение и ничем не сдерживаемое желание прижать ее к себе.

И так вот я сражался с противоречивыми мечтаниями и размышлениями, все сильнее запутываясь, и никак не мог заснуть.

Первым образом, который я пожелал увидать сразу же после пробуждения, был как раз ее. Я почувствовал как бы судорогу в сердце, соединенную с волной счастья, когда увидел ее — худенькую и такую прелестную. Тем утром на ней были спортивные красные шортики и хлопчатобумажная рубашка с обширным декольте, открывающим ее нежные плечики. Ее радостная улыбка, маленькие белые зубки, громадные глаза — все это было как чудо!

— День добрый! Хорошо спал, Элияс?

Она подала мне кружку с горячим кофе. Я ожидал чего-то большего, чем такое банальное утреннее приветствие, правда, сам толком не знал, чего. А что еще она могла сказать? Я чувствовал себя глупо из за того, что весь мой запал был остужен, и вот, вернувшись на землю, я сунул нос в кружку.

Охотники выплыли на рассвете. Они отправились вверх по Сангхи до траверза места смерти слонов. Оттуда, уже пешком, они должны были добраться до поляны и отпилить бивни. До вечера их можно было не ждать.

Лагерь был погружен в приятное тепло африканского утра. Специфическую, напряженную тишину огромных пространств время от времени прерывали крики птиц. Река, широкая и полноводная, текла медленно, еще более усиливая общее ощущение покоя. Я опасался того, что усну от скуки, по причине невозможности действовать, но, в конце концов, мне было и неплохо.

Кухня состояла из ряда четырех кострищ, разожженных над выкопанной в земле канавой, позволявшей манипулировать над ними без необходимости наклоняться. Каждый костер был окружен белыми камнями. Рядом высилась куча дерева, результат тяжкого труда Татаве. Сзади, под брезентом, растянутым словно крыша палатки, мы держали самые нестойкие запасы. Все остальные размещались в сундуках на земле вокруг костров: там было приличное количество тазов, кастрюль и блестящих чистотой принадлежностей — словно на базарной стойке.

Татаве был ответственным за открывание банок. Абсолютно спокойный, сидя на корточках, еще более толстый, чем когда мы выступили в экспедицию, он поставил себе музыку на старенькой магнитоле: «You give me fever…» Ширли Бесси, лента тянула. Тем утром до меня дошло, что, как минимум, одну треть содержимого каждой только что открываемой банки пацан предназначал для личного и немедленного потребления.

В паре шагов стояли пироги, наполовину спрятанные среди желтых трав. На берегу, прямо на земле сохли цветные предметы белья и одежды. За кухней можно было видеть москитную сетку Малышки и уголок, который она устроила для себя вместе с Татаве. Из мебели там была лишь лампа и свистнутый у нас складной стул.

В десяти метрах высилась зонтичная сосна, под которой мы подвесили свою белую москитную сетку, окруженная тремя кучами ровненько уложенных ящиков.

Вдруг появилась Малышка с тетрадью в руке. По дороге она стукнула ею Татаве.

— Ты работать, ясно? — с суровой миной заявила она ему.

Татаве рассмеялся. Они уже помирились.

Девушка подошла и уселась рядом со мной. Я вновь не знал, как повести себя, что делать, что думать, и только пытался улыбаться. Она развернула тетрадку на коленях и начала перелистывать страницы, иногда бросая короткие взгляды на картинки. Монтань отредактировал для Малышки этот элементарный словарь основ французского языка, как сам называл его, воспользовавшись для этого школьной тетрадкой. Там имелся алфавит, выписанный цветными фломастерами, масса прекрасно нарисованных предметов с выписанными крупными буквами по-французски названиями, а также пустые места, в которых девочка могла сама потренироваться в письме.

Наконец она нашла нужную страницу и, с блестящими глазами, протянула тетрадь в мою сторону. Там была картинка, которую она так долго разыскивала: маленькие мужчина и женщина в свадебных костюмах, державшиеся за руки. Там же было написано: «МУЖ».

— Муж, — сказала Малышка. — Ты, Элияс, муж.

Она произнесла это спокойно, как очевидный факт. Сердце мое забилось скорее. Я расклеивался, поддаваясь ее обаянию относительно такой вот невинности. Под образцом она написала, большими, неровными линиями, все три буквы, «МУЖ», как бы желая узаконить все дело со своей стороны.

Моя рана заживала. Края ее были чистыми; они уже затягивались. Правда, я все еще не мог поставить ступню на землю и передвигался с трудом, подскакивая на одной ноге или подпираясь пяткой, но при этом, при любой возможности, избегая ходить.

Тем не менее, вместе со всей троицей: Малышкой, Татаве и Бебе, желтым щенком, я отправился на берег, чуть дальше вверх по реке, где они ловили жирных, серых рыб. Работа была мучительная и требовала молчания. Они ходили в воде по плечи, держа сетку, нагруженную камнями, которую тащили по илистому дну.

В тот день рыбная ловля закончилась рано; ее сменили игры, беготня и обливание водой — все как у детей, которыми, что ни говори, они и были. Бебе, понимая, что работа закончилась, тут же очутился в воде, чтобы присоединиться к ним. Сидя в теньке, я приглядывался к их забавам.

Она пришла ко мне чуть позднее, оставляя парочку в воде, и уселась рядом. Рубашка ее прилипла к телу; в волосах блестели капельки воды.

Я не знал, чтобы такого ей сказать.

И стоило ли вообще что-либо говорить? Я позволил, чтобы между нами воцарилась тишина. Малышка практически повернулась ко мне спиной, глаза она уставила куда-то на поверхность воды. Она молчала и не шевелилась. Что мне было делать?

Я протянул руку. Возможно, жест мой был несколько робким. Очень медленно я положил руку ей на плечо, чтобы повернуть девушку к себе. Она послушно разрешила прижать себя. Передо мной были ее блестящие черные глаза, удивленные, несколько испуганные, и я прижал ее к себе, склонившись, чтобы прикоснуться к ее губам.

В самый последний момент она отвернула лицо и, в приливе робости, сунула голову мне под мышку. Меня это чрезвычайно тронуло. Очень ласково я погладил ее по волосам, после чего, приподняв ее, я поцеловал ее в шею. Она тут же ответила мне горячими ласками, и я почувствовал на своей шее ее маленькие зубки. После этого я попытался осторожно приподнять ее голову, но Малышка всякий раз сжималась в клубок, прижимая коленки к телу. Только лишь после длительных ласк она очень медленно подняла лицо и глянула на меня.

Она была совершенно серьезной; глубоко вздохнула, закрыла глаза и выставила свои губы к моим. В тот самый момент, когда наши губы должны уже были коснуться, она вдруг расхохоталась и откинула голову назад. С лицом, закрытым ладонями, она заходилась длительным, ничем не сдерживаемым и несколько деланным смехом.

Пауло и Монтань вернулись со слоновой костью поздно ночью: четыре прекрасных экземпляра бивней, каждый чуть ли не двухметровой длины. Но, нет в мире совершенства! Во время возвращения двигатель пироги накрылся. Сцепление полетело, повсюду торчали разбитые шестерни. Походило на то, что поломку было не исправить, что лишало нас одной пироги для обратного пути.

Я громко выразил собственную радость по поводу слоновой кости, а также отчаяние по вопросу двигателя, очень громко пожаловался на собственную ступню, еще громче выразил сожаление в связи со всеми чудесными днями охоты, которой был лишен, и, восхищенный, побежал лечь спать, имея перед собой обещание провести очередной день с Малышкой.

Утром, первым, что я увидал, было ее лицо.

Я присматривался к нему издалека, или же, когда оно было рядом, прослеживал за каждой его деталью, и мне это было не скучно. Я думал только о ней. Я желал лишь оного — чтобы она была рядом.

Целые дни я проводил на кухне или над рекой, где она стирала. Когда у нее было время, мы отправлялись на прогулки, держась за руки. Татаве шел за нами, а Бебе путался под ногами. Еще мы долго купались и игрались в реке, и тогда она отиралась об меня своим маленьким тельцем и удирала со смехом, проскальзывая у меня между рук. Целый день мы обменивались взглядами и улыбками. Невозможно описать, как на меня это здорово действовало.

Во время наших тет-а-тет Малышка была просто невероятно красива. Казалось, что она даже красивей, чем в начале нашего романа, поскольку здесь нужно воспользоваться именно этим словом.

Я все время желал коснуться ее невероятной, светлой кожи, как у таитянки, бархатистой, пробуждающей желание. Тогда я гладил ее лицо, очень нежно, иногда долго-долго целовал ее в щечку. Ее волосы, густые словно грива, тончайшая прелесть ее запястий и ладоней, всякое проведенное с нею мгновение, всякий раз, когда я видел ее, делали меня счастливым.

Она была живой и очень умной. В свой работе она восхищала меня своими умениями, а еще больше — своим организаторским чутьем. Для девушки в таком возрасте это было деликатным и трудным заданием. Но со своими обязанностями она справлялась прекрасно, по ее причине ничто и никогда не обламывалось.

Она тщательно изучила словарик Монтаня и теперь задавала мне массу вопросов. Не имея понятия о грамматике, она не могла составлять предложений на правильном французском, зато словарный запас был у нее богатым. Задавая ей вопросы, я открыл, что она прекрасно может высказываться и выражать свои мысли.

В ней сосуществовали две личности: именно это меня в ней и привлекало. Ее белую часть составляли светлая кожа, деликатность черт и удивительная прелесть движений. Ну а кроме того, в ней оставалась одна только Африка. Когда она растирала просо для Лилипутов в огромной деревянной ступке, у нее были такая же выгнутая луком спина и долгие, регулярные движения рук, как у всех африканских женщин, растирающих просо. У нее были прекрасно сформированные мышцы, она была замечательно сложенная и суховатая, привыкшая к трудам жизни. Во время наших забав я не раз имел возможность заметить силу ее рук и бицепсов, развитых упражнениями со ступкой.

Вечером, когда все уже лежали в своих постелях, я отправлялся к ней; мы садились возле ее москитной сетки, в ее маленьком салоне. Там же, чаще всего шепотом, мы разговаривали о всем и ни о чем, ради самого удовольствия пребывания вместе.

— Ты, уехать?

— Да, когда-нибудь я уеду.

— Ты, уехать, твоя дом?

— Нет, не домой. Хотя, наверное, так. У меня везде есть дома.

— Ты, много дома? Ты делать дом, я в дом все стирать, делать чисто. Ты приходить, довольный.

Иногда она рассказывала мне бесконечные истории о собственной деревушке, где было много братьев и братьев отца, где мужчины подкладывали свинью один другому, а женщины напускали одна на другую злые чары. Я слушал невнимательно, поглощенный игрой теней на ее щеках или же долгим изгибом ее шеи, загипнотизированный ее громадными черными глазами, отдаленными от моих всего на пару сантиметров. Потом я отправлялся спать с легким сердцем, более расслабленный и счастливый, чем когда-либо ранее.

Единственные периоды времени, которые мне не принадлежали, это ее ночи и часы ближе к вечеру. Я бы охотно узаконил свои отношения с Малышкой относительно двух моих товарищей, но как только Пауло с Монтанем появлялись рядом, девушка становилась официальной и даже убегала, если я приближался к ней. Тогда я встречал ее, что меня весьма печалило, уже значительно позднее, на наших вечерних посиделках с болтовней.

Наивность наших первых поцелуев привела к тому, что Малышка сделалась мне еще дороже. Впервые это случилось в лесу, когда, по причине неожиданного вдохновения, я взял ее за плечи, склонился и прижал свои губы к ее. Она застыла в неподвижности. Когда же я продлил свой поцелуй, она отскочила с ладонью у рта, как бы насмехаясь надо мной. Потом, когда я протянул ей руку, подошла. Я снова поцеловал ее. Она привыкла. После нескольких попыток она начала отвечать на мои поцелуи.

И ей это чертовски понравилось. Настолько сильно, что она уже не желала их прекращать. К поцелуям она относилась как и ко всему остальному: еще одна прерогатива жены по отношению к мужу, Элиясу, и вот она уже сама вцеплялась в меня, чтобы прижать собственные губы к моим. Находясь в кухне, она бросала все, чтобы усесться мне на колени и страстно целоваться. Она подкрадывалась ко мне, когда я перевязывал себе руку, и вешалась мне на шее, целуя приоткрытыми губами. Она прижимала меня к себе, сама прижимаясь ко мне, и все время придвигала свое лицо к моему.

После этого наступала очередь воркования, робких ласк и любовных звуков. Она часто гладила меня рукой по моим коротким волосам, которые ее почему-то удивляли. Тогда она серьезно глядела на меня и вздыхала:

— Я, любить сильно. Очень!

И говорила это как-то так печально. А потом склонялась ко мне, чтобы поцеловать.

Как-то днем я увидел Татаве, как он переступал с ноги на ногу посреди лагеря, подняв голову к небу, сложив губы куриной гузкой, явно подражая нам. Он посылал в пространство долгие, громкие поцелуи и нагло смеялся при этом.

Как-то вечером Пауло с Монтанем вернулись после очень тяжелой вылазки. М'Бумба затащил их в какой-то отдаленный угол болот, после чего — как обычно — исчез, оставив парочку в грязи.

Волосы у Пауло были склеены на висках и шее какой-то коричневой гадостью, которая испачкала еще и рубашку. Сапоги его превратились в две кучи глины. Монтань, с ног до головы, выглядел столь же гадко; грязь у него была даже на очках. Оба были измучены. Следовало что-нибудь сказать, чтобы поднять им настроение.

— Привет, ребята! Как делишки? — весело обратился я к ним.

Ничего другого мне просто не пришло в голову. Неожиданно я почувствовал себя крайне глупо: я, весь такой чистенький, валяюсь на топчане. Они сбросили все с себя и, не говоря ни слова, даже не взглянув на меня, отправились купаться.

Чуть позднее подошел Пауло, с не обещающей ничего хорошего улыбочкой.

— Ну что, мадам, надеюсь, эта фигня на ступне уже не доставляет вам таких страданий? Вы хоть смазываете ее кремчиком…?

Снова я почувствовал себя совершенно по-идиотски. Моя нога была уже совершенно здорова. Да, я немножко прихрамывал, но, в основном, чтобы ребята ко мне слишком не приставали.

— Этот хрен, — повернулся Пауло в сторону Монтаня, валявшегося на кровати, — этот хрен считает, будто мы всего лишь глупые охотнички. Ему кажется, будто мы ничего не видим. Что мы слепые, так?

— Пауло…

— Думает, что мы его не видим, мечтателя нашего! Как он тут клинья подбивает! А? Как он тут крутится возле Малышки! А? Как он тут ее целый день лапает. Я вот тут подумал, может и себе немножко поболеть…

— Пауло, послушай…

— Ага, я тут как раз подумываю, а не взять ли и себе отпуск. Я не лентяй, только…

— Пауло!

Все это было сказано, как бы нехотя, даже с улыбкой, но сказано было, и это означало, что мои приятели моего поведения не одобряют. Впрочем, они были правы. Вот уже пару дней я перевалил всю работу на них, без какого-либо оправдания.

Я еще притворялся, будто нога побаливает, будто она плохо заживает, волочил ногу, когда кто-нибудь на меня смотрел… Только каникулы закончились. Пауло с Монтанем все хуже выносили эти походы вдвоем, пока их командир наслаждался dolce vita.

— Так я уже здоров. Еще денек, чтобы не было никакого риска, и отправляюсь с вами!

Это я шустро выторговал себе дополнительные двадцать четыре часа, поклявшись, что послезавтра обязательно буду участвовать в охоте. Тут дело было не в лени, просто у меня были весьма тщательно расписанные планы на завтрашний день; планы, в реализации которых мне не мог помешать даже чертов слон. Засыпал я, все еще продолжая разрабатывать последние мелочи проекта.

Проснулся я несколько возбужденным. Это должно было произойти именно сегодня. Я выпил кофе, бросая радостные взгляды на попочку моей невесты. Она натягивала чудесную красную юбочку, вызывая у меня желание куснуть ее.

Сегодня она будет моей. Я принял решение, долго размышляя и анализируя собственные чувства. Все они были благородными и чистыми. С этого момента я выбираю ее в собственные подруги, и просто был обязан овладеть ею. Все было в порядке…

Не мешкая, я приступил к реализации первой части собственного плана: избавление от нежелательных элементов.

— Татаве! Татаааавэеее!!!

Тот прибежал с вечно радостной миной, и я, смеясь, послал ему воздушный поцелуй.

— Иди сюда, что-то тебе расскажу…

Он присел рядом, я положил ему руку на плечо и сладким голосом сообщил:

— Я с Малышкой отправляюсь в лес. Будем собирать… эээ… грибы! А ты останешься на месте, чтобы охранять лагерь. Это большая ответственность, и только ты один можешь эту работу выполнить. Нужно смотреть повсюду, на все, и все время. Понял?

— Нет.

Он улыбнулся, одаривая меня переполненным радости взглядом и африканской невинностью.

— Ну ладно… Гмм! Ладно, так: мы, уйти, я и Малышка. Собирать грибы. Ты, большая ответственность. Ты следить лагерь, пока я тут не быть. ОК? Ты — большая-большая ответственность. ОК? Ты смотреть везде, все время. Ты, понимать?

— Не-а.

Если бы он мог улыбнуться шире, то обязательно сделал бы так. Его уставившиеся на меня глаза были пустыми, наполненными неограниченным изумлением. Что же это? Он что, обезьяна черномазая, смеется надо мной? Черт подери! Ну как можно быть таким болваном? Неужто я один во всем свете считаю его хоть капельку умным?

— Слушай, пацан! — заорал я. — ты, оставаться! Я, в лес! Грибы, ням-ням! Элияс и Малышка уйти. Ты, великий вождь, сторожить! Сторожить, врубился?!

Неожиданно у него за спиной появилась Малышка, схватила Татаве за ухо и выкрутила его.

— Мы, ушли! Ты, понял.

Искорка ума блеснула в глазах парня одновременно с гримасой боли на лице. Он поднял большой палец вверх.

— ОК! ОК! Понимать. Элияс с Малышкой в лес, чтобы, хи-хи, собирать грибы, хи-хи!

Раскрытой ладонью я ударил по башке кретина, который, явно, таким уж глупцом не был, и быстренько приготовил корзинку с закуской: кока-кола, печенье, шоколад… Я был готов.

Ну, почти что. Тесаком я порубил где-то с килограмм мяса на кусочки, завернул в бумагу и уложил в корзинку: вторая часть плана.

Затем, с сердцем, бьющимся словно у желторотого мальца, я пошел пригласить свою будущую пассию, и вдвоем мы отправились прямо к реке.

Сангха не была глубокой, если не считать пары ям, которые можно легко было высмотреть, обращая внимание на цвет дна. Вода доходила мне до груди, а чаще всего — до средины бедер. Напротив нашего лагеря, в срединном течении, река расходилась, протекая мимо длинных, пустых, покрытых лишь травой островков с песчаными берегами. Местечко я выбрал еще раньше. Длинные, спокойные острова, куда не поглядеть, обеспечивали полнейшую изоляцию, абсолютный интим и прекрасное окружение.

Малышка несла корзинку на голове, а Бебе, которому уже надоело плыть за нами, позволял нести себя на руках. Мы добрались до мыса одного из таких островков. Возле небольшого песчаного пляжа вода была совершенно прозрачной, не глубже двадцати сантиметров, и блестящей на солнце.

Уставшая от переправы, Малышка разлеглась на песке; ее юбка прилипла к телу, на волосах поблескивали капельки. Она выглядела словно водная нимфа; на какое-то мгновение у меня просто отняло речь.

Так, поехали дальше! Сначала — вторая часть плана. От Татаве я избавился, теперь следовало обезвредить Бебе. В лагере его оставлять было нельзя. Всегда и повсюду он сопровождал свою хозяйку. Лишить его сознания и связать было бы неделикатностью относительно моей половины. А кроме того, я его любил. Просто мне не нравилось, что он вечно прерывал наши ласки, суя свою мордочку между нашими губами. То, как он лизал при этом лицо своей хозяйки, постанывая при этом, мне действовал на нервы.

— Бебе! Бебе! Только погляди, что у меня есть для тебя!

Я вынул сверток с мясом. Бебе тут же подбежал и сунул в него свою длинную мордашку, бешено размахивая клочком желтой тряпицы, служившей ему хвостом.

— Держи, держи, Бебе! Это все тебе! Ну, кому все это?! Только для Бебе!

Один за другим я совал ему куски мяса в пасть. Тот охотно вонзал в них зубки; его глаза были затянуты дымкой благодарности.

— Ох, Бебе! — попыталась было вмешаться Малышка. — Слишком много кушать! Элияс, очень много!

Движением руки я приказал ей молчать и скормил Бебе последний кусок мяса. Маленький животик раздулся, сделался круглым словно мячик. Он сделал пару шажков по пляжу, изумленный неожиданной тяжестью. Затем потянулся и мощно зевнул. Песик был на седьмом небе. Пошатываясь, он подошел к куче пожелтевшей травы, втиснулся вовнутрь, положил морду на лапы и заснул. Наконец-то, наконец-то я был с ней один на один!

Я снял ее юбочку. Малышка никак не отреагировала, стоя неподвижно, лишь приглядываясь ко мне с выражением крайнего удивления. Я взял ее на руки, а она прижалась ко мне как ребенок, уложив голову на моем плече. Так я походил с ней немного.

— Пошли, выкупаемся, — нежно предложил я.

Мы игрались, сколько душа влезет, плавая и бегая в воде, гоняясь друг за дружкой. Потом атаковали один другого, брызгались водой. Мои пальцы иногда замыкались на какой-нибудь из ее округлостей. Ее пальцы тоже хватали и касались моего тела крепче, чем когда-либо ранее.

А потом, неожиданно успокоившись, мы долго стояли, обнявшись, в прохладной воде, не шевелясь — во всеобщей тишине. Я вслушивался в ее дыхание, прижимая к своей груди ее мокрое тело. Я чувствовал себя невероятно счастливым. В конце концов, я вынес ее на пляж и положил на песке.

Долго я глядел на ее торчащие грудки, нацеленные прямиком в солнце, на ее плоский живот, на ее длинные ноги, еще дрожащие после наших гонок, на прекрасный черный треугольник мягкой и молоденькой шерстки между ее бедрами.

Я наклонился над ней и протянул руки. Ладони сомкнулись на чашках ее грудей, а потом начали исследование; мои пальцы продвигались по всем закоулкам ее тела и начали задерживаться на долгое время. Под влиянием моих ласк девушка напрягалась и извивалась, словно маленький зверек. Я нырнул и прижал губы к ее коже, выделяющей крепкий перечный запах, после чего снова отправился на поиски.

Малышка была готова; она была вся покрыта потом, спина выгнулась луком. Глаза ее, которые закрылись, когда мои пальцы начали ее ласкать, теперь открылись, но они были как бы затянуты мглой. Из горла у нее доносилось низкое, глухое урчание.

Ждать было невыносимо больно.

Я еще переждал, лаская и полизывая тело, которое он мне отдавала. Дыхание ускорилось… Она тихо простонала, меня же охватило волной счастья. Я положил руки ей на бедра и…

* * *

Нечеловечески взбешенный рев пал на нас словно гром с ясного неба: М'Бумба атаковал! Он мчался на нас. Он был буквально в паре метров от нас!

Мы вскочили. В состоянии странного возбуждения, под влиянием неожиданности и страха я разглядывался по сторонам, мое же мужское естество связывало мои движения, а я пытался увидать, где наш враг…

Но он оставался невидимым. До меня это никак не могло дойти. Рев не прекращался и, казалось, исходил откуда-то рядом.

Внезапно сделалось тихо.

Где он, эта сволочь?! Где?!

Уже прекрасно известный треск ломаемых ветвей и деревьев, сносимых с его пути; чудовищная, приближающаяся атака: все это заморозило кровь в моих жилах. Шум доносился с противоположного берега. Боже! Шум доносился из нашего лагеря!

Чудище появилось, отбрасывая в стороны последние деревья. Словно громадный, мрачный собор, с правой стороны наежившийся остроконечной аркой единственного бивня, на огромных ногах, похожих на тумбы, заставлявших землю дрожать и поднимавших тучи пыли при каждом прикосновении к почве.

Неожиданно он остановился — гигантская гора — посреди нашего оборудования. Противомоскитные сетки, кухня, от которой вздымались струйки дыма, сундуки и ящики — все наше обиталище казалось мне до смешного маленьким по сравнению с этой массой. Что-то, буквально в паре метров от ног чудовища, пошевелилось. Темный, округлый силуэт, покатившийся в сторону реки.

— Ёбана мать, нет! Татаве!

Стоящая рядом со мной Малышка завизжала. Теперь появившаяся перед нами темная масса бешено переступала с ноги на ногу. Татаве изо всех сил бежал к воде, так быстро, насколько ему позволяли маленькие, кривенькие ножки. Крепость пошевелилась и в мгновении ока очутилась над парнишкой. Я увидел, как гигантский хобот вздымается в небо, держа нашего маленького поваренка, после чего резко опускается, с силой сбрасывая его тело на землю. Затем хобот поднялся еще четыре-пять раз, размозжив несчастного.

Бешенные сопения и крики слона, переполненные ненавистью и жаждой уничтожения, определяли ритм этой сцены, и они же наполняли нас ужасом. В конце концов, я увидел, как М'Бумба хватает Татаве за ноги. Он яростно размахнулся и выбросил труп, взлетевший в воздух на невероятную высоту. С разложенными руками и ногами, медленно вращаясь вокруг собственной оси, останки пролетели над лагерем и расплющились на дереве.

Инстинкт безумия заставил меня броситься вперед. Я побежал по воде, затем, с тем же бешенством, поплыл к другому берегу. Малышка визжала, прося меня вернуться.

Но я должен был идти туда.

Только убить! Шокированный смертью Татаве и чудовищной сценой измывательства над его останками, возмущенный ураганом этих диких посапываний, этим криком, которого я никогда не слышал от какого-либо животного — в течение пары секунд меня охватила несокрушимая уверенность. Это нечто следовало уничтожить. Эта чудовищная черная скала, оживленная исключительно ненавистью, не могла оставаться на этом свете. Она была слишком могущественной, слишком ожесточенной, слишком жестокой. Нечто подобное просто не имело права на существование. Это нечто должно было умереть!

Изо всех сил брел я в его направлении, иногда переходя на кроль, который приближал меня к берегу.

М'Бумба, все так же крича и сопя, шатался по всему нашему лагерю. Я видел как все по очереди исчезает. Уже не было противомоскитных сеток, сорванных ударами хобота; кухня была растоптана в мелкие кусочки; в воздухе летали горшки и кастрюли; железные сундуки, поднятые хоботом чудища, падали на землю и с грохотом лопались. Животное, всей своим весом, с шумом, походившим на пушечные выстрелы, не оставляло ничего на своем пути. Казалось, что он находится повсюду. Скорость его перемещений граничила с чудом.

Я был уже метрах в десяти от берега, готовый броситься в последний и самоубийственный спринт в направлении зверя. И вдруг я увидал его перед собой: громадного, заполнившего все поле моего зрения, неслыханно могучего и широченного.

Он перепугал бы и самого дьявола. Весь мой героизм и безумие моментально испарились; я остановился как вкопанный и даже отступил на несколько шагов назад, перепуганный собственной наготой и беспомощностью.

Он глядел на меня, склонив голову набок, а громадные, надорванные на краях уши ходили гигантскими опахалами.

Я был слишком близко от берега. Сейчас он на меня бросится. Зачем я это сделал? Слон был громадным, но, прежде всего, чудовищно широким. Грудь его походила на стену черной, спекшейся плоти. Его голова — скала неправильной формы — имела серый, более светлый оттенок. Один бивень был нацелен прямо в меня. Остаток левого едва выглядывал из челюсти, а место, в котором клык был обломан, казалось острым словно сабля.

На шее и бивне висели клочья веток и лиан. Четыре колонны ног и живот были покрыты толстым слоем грязи, темной и такой же спекшейся, образующей нечто вроде скорлупы. М'Бумба походил на бронтозавра или еще какую-нибудь гадость в том же роде. Чудище из доисторических времен, огромный и сильный как мамонт.

Слон видел меня — в этом я был уверен. Он засопел, начал обмахиваться ушами словно двумя огромными парусами и тяжело направился вперед. Прямо на меня! Он остановился, когда передние ноги были уже в воде, в неполном десятке метров. Я же стоял будто каменный, не пошевелившись хотя бы на волосок.

М'Бумба с бешенством замотал головой, повернулся ко мне спиной, затем неожиданно совершил поворот на сто восемьдесят градусов и вновь надвинулся на меня. Остановился он точно на границе воды и начал ее топтать, вызывая гигантские брызги. При этом он рычал, как это делают крупные хищники. Несколько раз он деланно атаковал, всякий раз заставляя меня сжаться от ужаса. В конце концов, он остановился, сопя будто дракон, с громадными передними ногами в воде; посмотрел на меня какое-то время, после чего повернулся и удалился, утратив интерес к моей недвижной фигурке.

Он прошел через лагерь, хоботом поднял тело Татаве и отбросил его в сторону. Издав последний, гневный крик, он побежал в сторону леса.

Все-таки я рассчитывал на чудо. Но все мои надежды сгорели понапрасну, когда я приблизился к телу. Татаве был мертв. Никакая искра жизни не могла оставаться в этой бесформенной массе.

Подбежала Малышка, а я не успел ее задержать. Увидав то, что осталось от ее приятеля, она согнулась пополам, спазмы охватили ее желудок, и она начала рвать, бледная словно труп, после чего, с воем, она побежала, куда глаза глядят, не слыша мои крики.

Это бы страшный удар. Для меня и Малышки, равно как и для Пауло с Монтанем, когда они возвратились. Краткий доклад о случившемся сделал их тупыми, молчаливыми и недвижными.

Когда наступил вечер, мы все так же сидели посреди остатков лагеря, совершенно ошеломленные. Ни у кого не нашлось отваги взяться хотя бы за что-нибудь. Ужасающая смерть нашего молодого товарища висла над нами тяжким бременем, не давая возможности предпринять хоть что-нибудь.

С момента возвращения Пауло с Монтанем не стронулись с места, они так и сидели, погруженные в мрачные раздумья, даже не сбросив своей грязной охотничьей одежды. Я зажег несколько факелов, которые громко шипели в царящей тишине и отбрасывали танцующие тени на мрачные лица моих друзей. Бебе растянулся на земле и, время от времени, постанывал.

Я вытянул руку к Малышке, чтобы прижать ее к себе, утешить, но она увернулась. Направилась к пироге и вытащила оттуда свой там-там. Она удалилась от нас и после этого начала барабанить, где-то на берегу, регулярный медленный ритм, повторявшийся все время:

«Балам, Балам, Балам! Бам, Бам, Бам, Бам! Балам, Балам, Балам, Бам, Бам!»

Я чувствовал себя паршиво. Перед наступлением ночи я собрал то, что осталось от Татаве, и мне это стоило многого. В такие моменты понимаешь, что человеческое существо состоит только из мяса, и если это ограничивается исключительно этой внешней тканью, то выглядит отвратительно. Меня преследовали воспоминания этих кусков и красных пятен на простыне, в которую я их завернул; неустанно они появлялись у меня перед глазами, и я никак не мог от них избавиться.

— Балам, Балам, Балам! Бам, Бам, Бам! Балам, Балам, Балам! Бам, Бам… — плакал там-там Малышки над рекой.

Уверенность была в одном. Никто об этом не упоминал, но я был уверен, что Пауло с Монтанем разделяли мои чувства. Оставался лишь один выход. Теперь: или М'Бумба, или мы. В каждом из нас глубоко укоренилась решимость убить, уничтожить слона любой ценой. Он обязан был заплатить за все.

Пауло вышел из прострации только затем, чтобы ужраться до потери пульса. Большими глотками он выдул прямо из бутылки все виски. Монтань пошел по его следам, но долго не выдержал и отключился прямо на стуле. Оставшийся в одиночестве Пауло продолжал пить, и той ночью он влил в себя больше спиртного, чем когда-либо в моем присутствии.

Маленькие Человечки весь вечер курили травку. Вполголоса они начали ныть мрачную, наверняка, траурную песнь. Это были гортанные звуки, ужасно гнетущие — никакого удовольствия. От всей этой атмосферы безнадеги я сбежал. Туда, к реке. Малышка все еще била в свой там-там. Я шел вдоль берега, несколько теряясь во мраке безлунной ночи, ведомый отзвуками барабана.

Обнаружил я ее в доброй сотне метров от лагеря, а точнее, его остатков. Звуки направлялись в сторону воды. Барабаном ей служил тонкий, пустой изнутри ствол дерева, лежащий на двух подпорках. Сидя на пятках, она молотила тяжелыми палками с регулярностью автомата; глаза ее были широко открыты, только в них не было какого-либо выражения. Увидав меня, она неуверенно, слабо усмехнулась. Я лег рядом.

«Балам, Балам, Балам! Бам, Бам, Бам, Бам! Балам, Балам, Балам! Бам, Бам!»

Машинально я начал выбивать тот же ритм ладонью по траве. Малышка заметила это, и мы начали играться, молотя одновременно: я по земле, а она по своему барабану. Затем она прервала свое занятие и печально объяснила мне:

— Это, барабан, значить «Прийти, прийти». В деревня, услышать. Знать плохую весть, здесь нехорошо. Они прийти. Они забрать Татаве. Я должна бить в барабан. Татаве мертвый, тут нехорошо. Мертвый хорошо, только деревня. Они прийти и забрать он.

И она снова взяла свои палки и, пока я лежал рядом с нею, барабанила всю ночь.

* * *

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Ему казалось, будто он нас задержал.

Утрата одного из наших и уничтожение практически всего имущества должно было заставить нас задуматься. Впрочем, после последнего нападения он вообще исчез из округи. Как мы совместно посчитали, слон всегда направлялся в северо-западном направлении, и не было никакой причины, чтобы сейчас он сменил направление. Казалось, что у него имеется некая заранее определенная цель, и он, наверняка, продолжал свой путь, судя, что его противники откажутся от погони. Интеллигентный, сукин сын!

И направление его движения — на северо-запад — вело прямиком к озеру Тебе, знаменитому Озеру Динозавров Монтаня, через пространства густых джунглей, наполненных неизвестными видами животных и практически неизведанных.

После обсуждения, мы постановили идти дальше. Нужно было отомстить за смерть Татаве. Когда у тебя кого-нибудь убивают, виновного тут же следует ликвидировать. В таких случаях наслаждение мести богам не оставляют. Если бы нам сейчас нужно было отступить, вернуться в факторию, чтобы организовать экспедицию, следа М'Бумбы мы бы уже никогда не нашли. Мы с Пауло знали это по предыдущему опыту. После возвращения к нормальной жизни, драмы дня прошедшего кажутся уже не такими срочными.

Нет, никаких отступлений! Нужно идти вперед! Что, снаряжение попорчено? Ладно, обойдемся без удобств. Мы с Пауло любили комфорт именно потому, что могли без него обойтись и всегда были готовы снова выступить на службу. Густые, непроходимые джунгли? Ничего, углубимся в них и будем жить. Такое уже случалось ранее, в других, похожих местах и ситуациях. Выживание в лесу зависело исключительно от организации, а с этим мы справиться могли. Опять же, у нас имелось оружие, чтобы охотиться. Что касается Монтаня, то, очарованный мыслями про Озеро Динозавров, он был с нами на все сто. Малышка, со своей стороны, тоже была твердым орешком, и на лоне природы она чувствовала себя намного лучше, чем кто-либо из нас. Она всегда была готова несколько недель выжить в условиях примитивного лагеря.

Хлопоты возникли со стороны следопытов, на следующий день после трагедии, когда во всеобщей атмосфере оскорблений и угнетенности, они встали перед нами, вытолкнув Малышку вперед.

— Ну вот, — буркнул Пауло. — Теперь еще и они будут морочить нам яйца!

Малышка, с лицом, черты которого заострились от усталости, бесцветным голосом произнесла:

— Маленький Народ уйти. Они хотеть патроны.

— Ну что, разве я не говорил? Эээ… Малышка, скажи им… Я даю еще три коробки. Они так не уйти!

Малышка перевела. Крепко стоящие на своих утиных ногах, с согнутыми коленями, решившиеся, оба типа выслушали ее. Их маленькие черные глазки глядели на нас без какого-либо выражения; их лица были замкнуты, челюсти стиснуты. Сын громко дышал, раздувая и сжимая ноздри. Нет, покачали они головами. Отец защебетал словно рассерженный колибри. Малышка, нервничая, пожала плечами.

— Он не хотеть! Я говорить! Он говорить уйти. Хотеть патроны. Я говорить…

— Тогда скажи ему еще раз. Предложи пять коробок, и на том конец.

Малышка с трудом перевела, используя смесь щебета и языка куджу. Но оба следопыта стояли на своем, отрицательно качая своими шерстистыми головами.

— Черт подери! Это же вообще никуда! — Пауло хлопнул себя по бедрам, глубоко вздохнул, после чего призвал все свои знания в области психологии туземцев, приобретенные за много лет, проведенных среди местных, чтобы, уже несколько спокойнее, продолжить торг: — Скажи им, маленькая, скажи им, что я, великий вождь Пауло, готов дать им подарок: десять коробок патронов! Десять! И еще — ружье!

Неплохой ход! Пауло бросал на чашу весов все — и был прав. У нас не было времени, чтобы играться с мелочами. Нужно было отправляться за М'Бумбой и организовать все, чтобы выжить. И присутствие этих двух ослов с их птичьим языком было просто необходимым. Для дикаря из этих богом забытых мест ружье — это исключительная оказия. Случается раз в сто лет, судя по состоянию его 12 калибра. У нас в фактории было несколько таких раритетов.

Но оба лишь качали головами. И речи не будет. Монтань щелкнул языком и, вздохнув, заложил руки за спину. Следовало признать, что оба начинали уже действовать на нервы. Усталая Малышка, похожа, тоже сдалась.

— Я говорить! Я говорить! — повторяла она. — Он не хотеть. Он говорить «М'Бумба»! М'Бумба!

— Да, я слышал, — ответил Пауло, — почесывая голову. — М'Бумба, проклятие, и все такое… Понимаю. Скажи, что я понимаю… Скажи ему… Скажи ему, ну, что два ружья.

Старый Пауло пообещал еще ружья, потом фонари, а потом начал трястись, стиснув кулаки, и вопить:

— Все дам! Все! Малышка, скажи ему, что мы отдадим им все оборудование, если они пойдут!

Все, хотя слишком много этого и не было. После катастрофы мы остались с двумя кусками еще пригодной противомоскитной сетки, двумя или тремя смешными тазиками, парой фонарей. Попросту, ни с чем. У нас осталась только одна лодка. Как назло, еще в предыдущий день мы вытащили на берег пирогу с припасами и вторую, на которой Пауло сломал двигатель. Я перевернул ее, чтобы осмотреть дно и, в случае необходимости, заткнуть щели. Теперь от обеих пирог остались только куски. Вот это был самый тяжелый удар.

Монтаню удалось спасти пару томиков поэзии и, что было для нас крайне важным, карты и компасы. Если же не считать этого, то М'Бумба за четыре минуты и сколько-то там секунд М'Бумба уничтожил кровати, стулья, прожектора, снес с лица земли генератор, разбил сундуки и ящики со всех их содержимым, рассыпал и превратил в ничто всю еду, если не считать мешков с солью и одной пачки кофе, переломал лопаты, горшки, все, что находилось поблизости, в том числе — ящик «Шато-Монбрисак» урожая 1976 года.

Нас ожидали тяжкие времена. На берегу реки перед нами, словно куча мусора, лежали все запасы с нашего склада, все наше основное богатство.

— Все получишь! Так ты пойдешь наконец, обезьяна долбаная?!

— Ладно, Пауло! Хватит. Мне нужно подумать. Погоди.

Я положил ему руку на плечо, предупреждая приближающийся приступ бешенства и стрельбу в сукиных детей. Я оттянул Пауло в сторону. Лилипуты запищали. Малышка испуганно глядела на нас.

— Они, злые. Хотеть патроны!

— Нахер! — хамски завопил Пауло. — Черта с два! Хрен я им что-нибудь дам! Мы платим после того, как слон будет убит. Но, насколько мне известно, мы нихера не убили! Так что, могут патроны сунуть себе в…

— Ладно, Пауло, успокойся. Я сам займусь этим.

Через пару минут к нам подошел сын, трясущийся, и пошел прямо на Пауло. Я тут же удержал его тысячью успокоительных жестов и похлопываний по спине и плечам.

— Пошли, Малышка. Мне нужно с ним поговорить.

Я усадил лилипута подальше и долго объяснял, глядя прямо в глаза, спокойным и полным превосходства тоном:

— М'Бумба — это ничто. Мы — сила против М'Бумбы. Мы — духи, мстящие М'Бумбе. Ты идешь с нами, потому что ты великий охотник…

И так далее, и тому подобное.

Тот отрицательно покачал головой и сказал, что М'Бумба уйти — вернуться, и что тут ничего сделать нельзя, после чего он начал нервничать. Тогда я показал ему свои ладони и тонкий белый шрам посредине.

— Я — М'Бумба. Он и он — тоже М'Бумба. С нами М'Бумба ничего не сделать.

Тот задумался, что было добрым знаком. Я позволил ему хорошенько подумать, после чего развернул перед ним перспективу богатой жизни.

— Когда М'Бумба убитый, дам тебе — после возвращения в Факторию — пять ружей, двадцать коробок патронов. Все!

Тот глянул исподлобья на Малышку и что-то защебетал.

— Он говорить, ты дать ему пирогу с мотором.

Дело было выиграно — жажда наживы преодолела проклятие.

— Договорились, пирога с мотором твоя.

Он пошел к отцу. Они выкурили трубку, «полетали», переговорили, и — в конце концов — согласились.

Это место мы покинули тем же вечером. Малышка занялась Татаве. Его останки были размещены высоко — на сваях — чтобы пожиратели падали не добрались до них, и поближе к реке, чтобы люди куджу сразу бы заметили их, когда прибудут на зов там-тама.

Мы собрали наш мусор и все оставшееся погрузили на единственную нашу пирогу. В принципе, если не считать пары мелочей, у нас было только оружие и патроны. М'Бумба пропустил ящик с динамитными шашками. Видно, сам дьявол защищал его. Если бы слон наступил ногой на него, взрыв оторвал бы ее, и тогда все наши хлопоты бы кончились.

Динамит, хороший запас патронов, три ружья: мы могли отправляться в джунгли.

* * *

Экспедиция направлялась в верховья реки Сангха. М'Бумба исчез, но мы этим не слишком беспокоились. Мы знали, что идем правильно. Вперед мы продвигались небольшими отрезками, прерываемыми краткими вылазками вглубь суши, если позволяла растительность.

Пирога плыла медленно, залитая странным, зеленым светом. В течение всех этих дней, совершенно не осознавая этого, мы постепенно вошли в нереальный мир, окружавший нас теперь со всех сторон.

Речное русло сузилось. Падавший на нас нереальный свет проникал сквозь гигантский растительный свод, похожий на неф сказочного собора. Деревья с длинными и тонкими стволами вырастали до высоты тридцати метров, где находили свет, и там они расстилали бесчисленные ветви, перепутанные, покрытые нарослями светлых папоротников и растительных паразитов, образуя зеленую барочную архитектуру, усеянную странными, скрюченными узлами.

Под этим куполом росли массы манговых и хлебных деревьев с их огромными оранжевыми плодами, а также множество видов пальм в полном расцвете, переплетенных лианами, обсыпанных величественными цветами — белыми и совершенно не от мира сего — которые зацветали только утром, а также крупными плодами, окрашенными в самые призывные цвета.

На обоих берегах растительность образовывала непреодолимую стену, которая буквально вибрировала от внутренней жизни. Чуть пониже, у основания деревьев, был слой гигантских, жирных растений с продолговатыми или округлыми листьями с торчащими во все стороны шипами, либо же гладкими и напитанными водой — так что на каждом квадратном метре этой округи были собраны все возможные виды флоры.

Время от времени, огромный, гладкий и голый ствол исключительно громадного экземпляра пробивался сквозь свод и расцветал еще выше, метрах в семидесяти от земли, за пределами взгляда.

Под огромным куполом, залитым изумрудным светом, крики птиц приобретали странное звучание. Здесь их были тысячи, скрытых за путаницей деревьев. Можно было слышать скрежет, попискивания, мелодичные переменчивые свисты, все хором создающие сводящую с ума, более громкую, чем обычно музыку.

Иногда же все замолкало, и на пару секунд воцарялась интенсивная тишина.

Каждая наша вылазка давала возможность открыть очередное чудо. Один раз мы долго шли по нереальному лесу крупных деревьев с огненными цветами, блестящими в лучах солнца, попадающих через дыры в своде. Длинные, черные и перекрученные ветви вились в бесконечность, образуя, куда не бросить взгляд, гигантскую сеть, усеянную пучками горящих огнем цветов.

— Никогда не видел столько одновременно. Блядь, а ведь красиво!

— Delonix regia, — объяснил Монтань. — Они только-только расцвели. Сейчас конец сухого периода, пора великого цветения… Ведь красиво, правда?

Неожиданно мы очутились среди более нежных орхидей с фиолетовым обрамлением, огромных, будто две сложенные вместе ладони, и прицепленных к стволам и веткам деревьев. В другой раз, среди монументальных стволов мы встретили обширное поле деревьев «коли», обсыпанных громадными плодами пронзительно-красного цвета, чуть ли не фосфоресцирующими, удивительной формы, но покрытых колючками. Мы воспользовались оказией, чтобы сделать запас их семян, крупных словно орехи, которые действуют возбуждающе, в не меньшей степени, чем кофе.

Был конец лета, и лес достиг вершин цветения. Мы проплывали сквозь облака тяжелых, упоительных запахов, которые неожиданно исчезали. Цветы появлялись даже на воде, с корнями под поверхностью, среди скопищ пальм и лиловых лилий, которые наша пирога деликатно разводила по сторонам.

Множество часов мы плыли, блуждая между величественными занавесами из лиан, образующих даже складки, совершенно похожими на театральные и спускающимися с достигающих самого неба высот.

— Эти лианы — эпифиты, — объяснял Монтань. — Они свешиваются с вон тех, более высоких веток, но ими не питаются. Лианы пытаются создать максимально большую поверхность, чтобы найти питание в воздухе. Здорово, не так ли?

Лианы были повсюду, образуя полосы на фоне зелени. В некоторых местах они даже перебирались с одного берега на другой, образуя нечто вроде моста, с которого свисали папоротники и осклизлые мхи.

Мы проплыли мимо стада мандрилов, обезьян с могучими торсами и цветными мордами. Сидя на берегу, они глядели на нас, сохраняя абсолютное спокойствие. У самцов были страшные, ярко-красные морды, продолговатые и обрамленные лазоревыми бакенбардами. Шерсть у них была черной, с шелковистым рыженьким воротничком; у всех имелась забавная маленькие бородки.

— Яркие цвета служат им для того, чтобы различали друг друга, — продолжал объяснять Монтань. — Но меня удивляет их количество.

Здесь находилось около пятисот особей, собравшихся без какой-либо особенной причины на берегу. Одни сидели на задах, другие бегали на четырех лапах, некоторые дружески махали нам.

— Нельзя сказать, будто они боязливые, — заметил Пауло. — Даже забавно, насколько животные здесь спокойны, не правда ли?

А те и вправду подходили, чтобы принимать пищу из наших рук. У нас была редчайшая оказия долго следить за целыми стадами маленьких лесных антилоп, которые сошли к реке на водопой. Удивительно, но они не убежали, увидав нас, и ласково смотрели огромными, умными глазами. Это были небольшие животные, в основном рыжие, с удлиненной фигурой — как и антилопы саванн — только с более короткими ногами, особенно же — передними. У некоторых на голове была пара небольших рожек.

— Чудесно! — восхищался Монтань. — Они совершенно нас не боятся.

И он таращил глаза за своими очками, стараясь охватить их взглядом всех, одновременно читая по памяти:

— Cephalopa zebra — вон та, маленькая, в полоску. Cephalopa russica, встречаемая чаще всего… Чудо!

Вскоре вокруг нас начали летать птицы с трещащими в полете крыльями, которыми они махали так же быстро, как насекомые. Маленькие, стремительные шарики из перьев самых ярких цветов, и настолько доверчивые, что, казалось, они готовы сесть у нас на руке, если бы мы ее протянули. Стада из тысяч свиристящих попугаев, голубых и алых, плотно сидящих на ветках среди зелени. Зеленые, золотистые будто скарабеи и киноварные манги — истинная палитра самых прекрасных цветов.

Во время одной из вылазок мы увидали даже семейство из пяти крупных тураков, птиц величиной с петуха, с невероятно голубого окраса перьями, с крепким, желтым и блестящим клювом, головы которых были украшены замечательным чубом из черного, будто смоль, пуха.

— Их очень сложно увидеть, — радовался Монтань. — Живут они на самых высоких деревьях, вон там, в верхней зоне леса. Они крайне недоверчивые, сбегают наверх при малейшей тревоге. А нам повезло! Вы даже понять не можете…

Поглощенный всеми этими явлениями, пришедшими будто из сказки или сна, которые возбуждали как его эстетическую впечатлительность так и любопытство натуралиста, Монтань первым обрел доброе настроение.

Он совершенно расслабился; чаще всего он сидел на самом носу пироги, повернувшись вперед, с ногами, беспечно спущенными по бокам, осматриваясь по сторонам или же вполголоса читая стихи Бодлера, которые, как он сам говорил, соответствовали царящей здесь специфической атмосфере.

— «Порядок, богатство и чувств насыщенье». Именно так! Мы все были очарованы. Пауло совершенно успокоился, на лице Малышки вновь появилась ее прелестная улыбка. Даже оба следопыта забыли про ссору и вновь вели себя, как и раньше. Они тоже сидели на носу пироги рядом с Монтанем, курили свою бамбуковую трубку и тихо посмеивались.

Память о трагедии постепенно затиралась. Неспешное и спокойное путешествие к верховьям реки, приятная температура, несколько экскурсий гуськом через лесные дебри джунглей, приятные поздравления со стороны туземцев, царящая повсюду райская атмосфера — все это способствовало излечению старых ран. Мы шутили. Раздавались взрывы смеха. Вечером, в прекрасном настроении, мы размещали наши скромные противомоскитные сетки и матрасы. Отсутствие удобств нам совершенно не мешало. Все спали просто великолепно.

Вот уже семь, а то и восемь дней мы плыли по сказочной стране. Пирога медленно продвигалась среди водяных линий. Вдруг сидящий на руле Пауло выпрямился, щуря глаза. Я тут же глянул вперед.

— Что там? Увидел что-то?

— Деревня!

Я поглядел в указанном им направлении и увидал метрах в двухстах от нас, неподалеку от леса, практически на берегу округлые тени.

Деревня! Лилипуты начали щебетать. Монтань поднял нос от своих стихов и чуть не упал в воду. Он крикнул:

— Наконец-то! Встретимся с какими-нибудь людьми!

— Надеюсь, что у них имеется пальмовое вино! — воскликнул Пауло. — Мне нужно хорошенечко напиться! — и он направил пирогу к берегу.

Внезапно, пока мы приближались, «нечто» заставило меня поднять голову. Уверенность, будто что-то здесь было не так. Инстинктивно я крепче стиснул пальцы на прикладе ружья.

— Эй, Элияс, что случилось?

— Не знаю. Странная какая-то деревня. Никого нет.

Пауло снизил обороты двигателя.

— Ты прав. Может, они куда-то ушли…

— А куда?

— Ну, не знаю!

Пирога медленно подходила к деревне. Я успокоился. Птицы кричали так же громко. Их ничто не напугало. В природе царил покой, никаких признаков опасности. Мы плыли вдоль берега, и поселение постепенно открывалось нашим глазам.

Сидевший под ближайшей хижиной человеческий скелет, казалось, смотрел в зеленый свод над нами; его руки свисали по бокам.

Лилипуты начали попискивать. Малышка закрыла глаза рукой и прижала Бебе к себе. Следующие два скелета лежали рядом с первым. Затем группа из трех иных, затем другие возле округлых, распадающихся хижин. Ни единой живой души!

Пауло пристал к берегу, прижимая пирогу к прибрежным ветвям.

— Так, о водке можно только мечтать, разве что какую-нибудь старую бутылку найдем… Ну что, пойдем скажем им «здрасьте»?

Здесь было пятьдесят три скелета, лежащие между двух десятков строений; некоторые находились внутри. Хижины были старые и прогнившие.

Хижины были похожи на полушария, нечто вроде иглу из веток. Крыши из пальмовых листьев сгнили, из них выступали фрагменты деревянных подпорок. Мы не наши никаких материальных остатков, никаких следов одежды.

После первого осмотра про жителей можно было сказать, что они были низкорослыми, с выдающимися скулами и надбровными дугами. Около половины скелетов принадлежало детям различного возраста. С какого же времени эта деревушка была мертвой, скрытой в зеленом отсвете, пока мир продолжал жить далее?

Пауло был занят коммерческим анализом трех резных тотемов, высотой в полтора метра, каждый из которых был увенчан головой в короне, с перевернутой улыбкой. Тотемы были вбиты в землю перед одной из хижин.

Монтань, совершенно увлеченный, ходил по деревушке и совал голову в каждую хижину.

Бебе, наш маленький желтый песик, повсюду вынюхивал и не доверял собственным глазкам.

Что-то меня мучило. Я присмотрелся к многим скелетам, но не заметил ни единой сломанной кости, никаких следов от ран. Каждый скелет был абсолютно целым. Не похоже было, что тут произошло какое-то сражение. Не было никакого оружия, ни стрелы, ни вонзенного в землю дротика, ни копья — вообще ничего похожего. Более того: все эти люди лежали на спинах, как взрослые, так и дети.

— Неразговорчивые они, правда?

Пауло подошел ко мне, повел взглядом по сторонам и резюмировал мои мысли:

— От чего же все эти достойные граждане умерли, что лежат себе вот так? Или их пристрелили из снайперской винтовки с прицелом?

— Никаких следов нет.

— Эй, ученый! — крикнул Пауло. — Иди-ка сюда. Скажи, что ты обо всем этом думаешь?

Монтань подошел к нам, держа в руке три небольшие мисочки из обожженной глины, и с серьезным выражением на лице продекламировал:

— Бодлер…

— От чего они умерли?

— Трудно сказать… Слишком мало данных… Могу предположить только общее отравление или же эпидемию. Быстродействующая болезнь… Во всяком случае, это было давно. Поглядите.

Он показал на коричневую, заплесневевшую массу в мисочках.

— Это все краска для лица. Чтобы она выцвела, нужно много времени.

— В этот момент мимо нас пробежал Бебе, таща в зубах огромную голень.

— Бебе, вернись! Прояви хоть немного уважения! Отдай-ка мне это!

Мы бросились в погоню. Кость, раза в три большая, чем наш песик, затрудняла удержание равновесия, но не мешала ему бежать быстро и молниеносно проскальзывать между скелетами, которых мы старались не тревожить.

— Вернись, Бебе!

— Эй, Бебе, это же несерьезно, отдай месье его кость!

— Бебе, — пытался Монтань лаской, — эта голень нужна хозяину, для этнологических исследований и истории всего человечества. Ты поступил бы, как следует, если бы положил ее на место!

— Мать твою ёб, ты перестанешь или нет! Мы же, что ни говори, на кладбище! Бебе, холера, иди сюда, а то, когда поймаю…

Наконец мы его схватили, и Монтань, насколько это удалось, присобачил кость законному владельцу. Чуть только мы отошли на пару метров, Бебе схватил нечто, похожее на ключицу, но тут мы уже гоняться за ним не стали.

Наши лилипуты беспокойно шевелились и выкрикивали какие-то непонятные слова с пироги, которую ни за какие коврижки не желали покинуть.

— Ладно, ладно, не будем больше мешать, — сказал Пауло. — И спасибо за гостеприимство!

— Подождите! — Монтань вытащил из кармана толстую пачку бумаг. — Надо обозначить место.

Голоса лилипутов перешли на более высокие тона, в них звучал Испуг. Монтань рисовал эскиз.

— Хватит. Мы не можем здесь оставаться. Бебе, к ноге! Отплываем!

* * *

И вновь пирога медленно плывет вверх по течению, вдоль берегов, поросших громадными деревьями с гладкими стволами. Сидя у самого зеркала воды, теряешь чувство времени. Вот уже десять дней мы продвигались вглубь этого удивительного и странного мира. И всем нам казалось, будто находились здесь только вчера.

Ничего особенного не случилось, но, с тех пор, как мы углубились в этой буйной растительности, время отошло для нас на второй план. Монтань цитировал стихи и впадал в глубокую задумчивость, устремив взгляд в обезумевшую зелень. Паоло подпевал, держа руль. Малышка украшала волосы величественными алыми цветами. Следопыты щебетали весь день. Мы добрались до самой сердцевины леса, со всех сторон окруженного непроходимой, девственной чащобой.

Правда, Монтань, принимая во внимание скорость, рассчитал наш маршрут на своих картах и с помощью секстана подтвердил результаты. Его уверенность в себе была непоколебимой. Мы продвигались к озеру Тебе, к знаменитому Озеру Динозавров, которое отстояло от нас на пару дней пути.

М'Бумба уже не давал о себе знать, но в общей, неестественной эйфории, каждый из нас был уверен, что мы обнаружим его на берегах озера. Точно так же, как вопросы течения времени, возможные последствия столь глубокого проникновения в девственные джунгли не представляли для нас никаких проблем.

Окрестности изменились. После буйной растительности, теперь Сангха текла под открытым небом. На ее берегах, по обеим сторонам, вздымались кучи растительности, образованной скрюченными и гниющими стволами деревьев, образующих непроходимые засеки. Громадные, горизонтально растущие стволы, толстые, словно дубы, отбрасывали на воду полосы тени со сносной температурой.

За деревья цеплялись лианы, мхи и невероятно густые заросли папоротников-паразитов.

Мы плыли близко к берегу, пытаясь как можно больше избегать солнца, которое кипятило поверхность реки, образуя одноцветную картинку. Различить в ней можно было множество оттенков хлорофилла: болотистая зелень речного течения; коричневатая зелень жирных водных растений и пальм в прибрежной чащобе; неожиданные взрывы листвы мангровых деревьев, напоминавших великанский плющ — от самой поверхности воды и до высоты метров в десять; бледная зелень опадающих папоротников и чуть ли не фосфоресцирующая зелень некоторых мхов с длинными усами — и все это было увенчано, где-то в высоте, сереющей зеленью верхушек высоких деревьев.

Черная пирога, металлическая бочка с бензином и пятна наших одежд были здесь совершенно не к месту, во всяком случае, они были совершенно чужими на этом зеленом фоне.

Берега оживлялись теперь стадами птиц, бродивших в воде на длинных ногах, с перьями всех возможных окрасок, которые сотнями охотились на маленьких заливах. Нас они совершенно не боялись; однажды утром, с выключенным двигателем мы дрейфовали среди стада венценосных журавлей, совершенно им не мешая, имея возможность следить за ними будто на специально подготовленном представлении: это были крупные птицы с длинными, остроконечными клювами, с замечательным пепельно-голубым оперением, с длинными черными ногами. Их гордо изогнутые шеи и головы, увенчанные венцом из драгоценных перьев, блестели в солнечных лучах.

Тем не менее, наше приближение вызвало массовый отлет целых стад птиц, напоминавших цапель, с девственно-белыми перьями. Они летели клином, в абсолютной тишине, с широко распростертыми крыльями; сделав громадный круг в небе, они исчезли из виду.

Мы глядели на них, затаив дыхание, молча, насыщаясь красотой. Все эти представления над самой водой, которые природа устраивала исключительно для нас, в наибольшей мере удерживали всех нас в состоянии как бы между сном и реальностью, несколько глуповатой беззаботности.

На закате нас охватывала волна сырой и тяжелой жары, как будто бы лес выделял тепло, складированного солнечного жара за целый день. Я очень хорошо запомнил один из подобных вечеров, напоенных ароматом громадных ночных цветов, которые только-только раскрылись. Птицы замолкли. В спокойных джунглях можно было слышать лишь скрежетание «летучих собак», огромных, только что проснувшихся летучих мышей. Над водой, как и всякий вечер, вздымался какой-то темный туман, водные испарения, которые быстро темнели по мере наступления ночи.

Вдруг над водой появилась, вынырнув из этой мглы, стая лиловых фламинго с длинными шеями; и все они начали кружить возле нас. Самые меньшие оставалась в средине круга, другие же заняли позиции вдали от центра. Все они не издавали ни малейшего звука; их длинные, красные ноги тянулись сзади, иногда цепляясь за поверхность воды, громадные же, остроконечные крылья, казалось, движутся в замедленном темпе. Длинные шеи мерно покачивались. Головы, законченные огромными, искривленными клювами, попеременно поднимались и опускались. Это все вызывало впечатление, словно здесь работает какая-то волшебная карусель, некий Merry-go-round с сидениями необычной формы. Танец этот длился вплоть до наступления темноты, когда можно было видеть только светлые полосы, после чего, как бы получив какой-то сигнал, птицы прервали круг и исчезли во мраке.

Как-то раз нам встретилось семейство гиппопотамов — четверо взрослых и двое маленьких толстячков, отдыхающее на берегу. Один сидел в воде, метрах в двух от остальных, с блестящей на солнце спиной, располагавшейся на самом стыке воздуха с водой.

— Боже мой! — воскликнул Пауло, — какие же они громадные!

Он тут же отвел пирогу, беря курс на средину реки. Я схватил ружье, готовый к любой случайности, намереваясь пристрелить первое же животное, которое к нам приблизится. Вообще-то я считал их достаточно симпатичными созданиями, но до сих пор не видал таких огромных. Жизнь у них была просто райская — они были единственными в округе. На берегу, самец — гигантская черная масса трехметровой ширины — зевал, раскрывая гигантскую розовую пасть, и присматривался к нам.

Они даже не пошевелились. У того, что сидел в воде и выглядел истинной горой мяса, не дрогнула даже шкура на спине.

Через пару дней нас заставило задуматься постоянное присутствие крокодилов.

— А тебе не кажется, что их здесь многовато?

— Вообще-то, да.

Их можно было видеть практически по всем берегам; они лежали в каждом заливчике и в каждой щели среди путаницы мангровых деревьев. Они же присутствовали на стволах, лежащих прямо на поверхности воды, вцепившись в полусгнившую древесину, словно стражники, недвижно приоткрыв пасть. Они грелись на солнышке по пять-шесть особей, один жирнее другого.

Эти крокодилы были людоедами, именно так их называли на местных наречиях, и все они принадлежали к наибольшему из трех или четырех видов хищников, населявших реку. Крупные самцы достигали шести метров в длину. Посмотреть было на что: доисторические чудовища со вздутыми пузами посреди тела, а спины и хвосты у них были покрыты двойными рядами твердых выступов, словно зубья у пилы. Их полуоткрытые пасти с неправильными чертами, казалось, сардонически усмехаются, показывая свету длинные, острые зубы. Чешуя же была темно-зеленой, отбрасывающей темные отблески. У некоторых, которые поднимали голову высоко, можно было видеть фрагмент живота с ярко-желтой чешуей.

Они шевелились не больше, чем стволы деревьев. Иногда, когда мы приближались, кто-нибудь из них сотрясался, поднявшись на толстых лапах, после чего неприятным, волнистым движением тихо скрывался в воде, при этом на поверхности появлялись лишь незначительные морщинки.

Они казались совершенно не агрессивными. Понятное дело, что мы предпочитали иметь ружья под рукой, только никогда ни один из людоедов не сделал ни малейшего движения в нашу сторону. Мы же проплывали, соблюдая надлежащее расстояние. Крокодилы позволяли нам пройти в своем поле видения с совершенно мертвым взглядом, никак не реагируя. Со временем, мы к ним привыкли, несмотря на огромное количество этих страшных чудовищ. Лишь во время форсирования некоторых заливчиков, переполненных крокодилами по обеим сторонам, мы и вправду испытывали беспокойство, и на палубе нашей скорлупки тогда возникала неприятная атмосфера.

Я терпеть не мог этих созданий и едва сдерживался, чтобы не взять коробку патронов и не открыть пальбу. Крокодилы — это дебилы, совершенно лишенные какой-либо логики и любой общественной организации. Размышляют они исключительно о жратве, убийствах и о том как получше погреться на солнце. В своем обжорстве они становятся настолько тупыми, что пожирают своих же малышей, если в округе нет ничего другого, и регулярно убивают один другого. В них есть что-то осклизлое, чего я сам ненавижу. Даже их дети уродливы.

Свои жертвы они хватают на берегу и затягивают их на дно, в своеобразные ямы. Падаль они оставляют под водой, чтобы она там гнила, и, время от времени, посещают, чтобы оторвать какой-нибудь кусок. От них нет никакой пользы; все они безапелляционно вредные, кровожадные, а их методика охоты, состоящая в вылеживании в укрытии целыми днями — предательская и хитрая. Я и вправду ненавижу.

Мое отвращение к крокодилам разделяли и другие. Я видел, как сидящий у руля Пауло машинально поглаживает затвор своего ружья, лежащего поперек коленей. Монтань, сидящий на носу с винчестером, приглядывался к ним с кровожадным выражением на лице, явно желая, чтобы кто-нибудь из них бросился в атаку. А Бебе, всякий раз, когда мы проплывали мимо чудищ, бешено лаял, стоя передними лапами на борту, тем самым выражая людоедам свое неодобрение относительно самого существования их вида, и его маленький желтый хвостик при этом стоял торчком.

Мы пережили проливной дождь, довольно-таки ранний для этого времени года и совершенно необъяснимый. Все случилось крайне быстро. Через пару минут после исчезновения солнца и погружения леса в неожиданную тишину, вдруг хлынул дождь в виде плотных струй, которые барабанили в воду и образовали непроникновенную стену. Растительные же стены дрожали, блестя в потоках дождевой воды. Буквально в мгновение мы промокли до нитки и укрытие нашли под сводом мангровых зарослей, когда видимость не превышала и пары метров.

Спрятавшаяся в листве небольшая группа обезьян колобусов, которым длинный и густой белый хвост служит для того, чтобы удерживать равновесие, когда они перепрыгивают с дерева на дерево, не шевелясь, приглядывалась к нам.

Дождь прекратился так же неожиданно, как и полил. Кроны громадных деревьев, ослепительно блестящие теперь в лучах солнца, буквально истекали водой.

Монтань завел длинную лекцию, наполовину самому себе, наполовину мне, посвященную формам листьев у этих деревьев. Как он отметил, все они были остроконечными и обязательно направленными вниз, независимо от остальных их признаков — были ли они округлыми, овальными либо удлиненными. Благодаря этому, вода могла быстрее стекать с них после дождя, тем самым верхняя бляшка, самая важная часть листа, высыхала быстрее.

— Именно посредством бляшки лист поглощает питание из воздуха, равно как и свет, который усваивает путем фотосинтеза…

Он расширил свои пояснения информацией, касавшейся химического состава листьев, но когда мы возобновили наше плавание, я совершенно запутался во всем этом…

Как все-таки стрекотание нашего старенького двигателя, иногда такое надоедливое, все же может успокаивать, подумал я парой часов позднее, вслушиваясь в трудолюбивые очереди, которые раздавались все чаще. Мотор какое-то время еще поработал, после чего, как и следовало предвидеть, умолк, несмотря на мощные удары кулаков Пауло. Разогнавшаяся пирога направлялась к мангровым зарослям.

Я помог Пауло, с трудом удерживавшим равновесие, вытащить двигатель из воды и уложить его на дне пироги. Он снял крышку, сидя на корточках рядом с Монтанем, который пришел на помощь товарищу.

— Наверняка ничего серьезного, — бормотал Пауло. — Мелочи. Сейчас поплывем.

Пока они перебирали детали, я внезапно осознал наше полное бессилие. Ведь у нас, говоря практически, не было ничего, если не считать двигателя и оружия. Впервые с момента, когда мы углубились в джунгли, я очень ясно заметил хрупкость нашей ситуации; до сих пор ее заслоняло, даже не знаю какого рода, очарование. И вот тут я почувствовал себя не в своей тарелке.

Пауло призвал одного из лилипутиков, чтобы тот подул в какую-то грязнючую трубку, которую называл «бензопроводом».

— Да ничего серьезного! Просто осадок, как в засорившемся сортире! Сильнее дуй, великан… Тут работы на пять минут. Сейчас поплывем. Этим нас не остановишь!

Даже когда они снова установили двигатель на место, и который завелся сразу же, мое беспокойство полностью не ушло. Я начинал уже считать, что в этом лесу происходят странные вещи…

Через несколько часов, когда солнце клонилось к западу, двигатель снова начал заикаться. Пауло резко прибавил газу. Мотор издал неприятный, сухой звук и замолк окончательно.

— Блядь, — не рассусоливая, прокомментировал ситуацию Пауло. — Ёб твою мать! Ладно… Элияс, посмотри-ка, нет ли крокодилов напротив. Попытаемся подойти к берегу.

Перед нами имелся закрытый со всех сторон уголок суши, и Пауло удалось, максимально сворачивая руль, настолько выставить нос плывущей по течению пироги, чтобы попасть туда. У нас даже весла не было!

Следопыты быстро очистили небольшое пространство, нужное нам для ночевки и с шумом разбежались по округе. Все действия, связанные с тем, чтобы разбить лагерь, были нами хорошо освоены, поэтому свои ночевки мы обставляли как следует. Понятное дело, это были уже не те благоустроенные лагеря, но мы справлялись, максимально используя то, чем одаривала нас природа: крупные ветки, свободное пространство или натуральные своды из листвы. Мы выравнивали территорию и очищали ее от гниющего на земле мусора, по мере возможности доходя до почвы; после этого мы растягивали две оставшиеся у нас противомоскитные сетки, либо на палках, либо на низкорастущих ветвях, а у основания закрепляли их в небольшой канавке, окружавшей нашу стоянку, и в которую мы всовывали нижний край муслина, присыпая его землей.

Малышка тут же разжигала один или два костра для потребностей кухни. Меню уже было составлено. В пироге она заранее чистила коренья или овощи, которые находила в лесу утром. Точно так же, в течение дня, она приготавливала и дичь, которую приносили из своих охотничьих вылазок лилипуты. Как правило, это был индюк или водяная цивета, вид выдры, мясо которой походило на кроличье. Так что питались мы неплохо. Главным недостатком нашего положения всегда оставалась сырость матрасов и одеял, пропитанных окружавшей нас водой, особенно же, вечно стоящей на дне пироги, по причине чего они никогда не могли толком высохнуть.

После ужина мы всегда сидели часок у костра. Ночи над рекой были прохладные и тихие. Мы беседовали о различных вещах, как правило, не имевших никакой связи с нашей экспедицией. Пауло делился воспоминаниями. Монтань читал лекцию о том или ином. Про М'Бумбу мы вообще не говорили. Мы решили держаться того, что обязательно встретимся с ним над Озером Динозавров. Пауло уже даже не ругал его, как впрочем, никого другого. Что касается меня, то я и сам начал забывать про слона.

В нашей беззаботности имелись свои добрые стороны. Находясь в хорошем настроении, группа справлялась с ситуацией, я же из собственного опыта знал, что это помогает преодолевать массу возможных проблем. Во время действий, то есть, когда группа в одиночку противостоит событиям, необходимо любой ценой избегать какой-либо войны нервов и риска возникновения конфликтов. Резкие реакции и приходы паршивого настроения, чаще всего сопровождающие неприятностям, очень быстро разъедают единство коллектива и приводят к его беззащитности. Наиболее частой причиной фиаско всяких экспедиций является факт несоответствующей реакции их членов на первые трудности, что тянет за собой и последующую цепочку неудач.

Мы держались. Пауло уже достаточно хорошо успокоился. Я достаточно знал его профессионализм, чтобы понимать сознательность его действий. Малышка оказалась очень пригодной, железной рукой ведя вопросы нашего снабжения, и каждый вечер вкусно кормила нас, что имело первоплановое значение. Монтань вообще был само совершенство. Как мы уже заметили во время охотничьих приключений, за его хрупкой фигурой скрывалась исключительная психическая стойкость, как относительно силам природы, так и коварства судьбы. Всегда на первой линии огня, всегда готовый потрудиться, спокойный и улыбчивый, разделяя время между поэзией, страстным изучением природы и пользой для экспедиции. Монтань стал прекрасным товарищем.

Вот уже пару дней он ходил без куртки. С голым торсом, с рубахой, повязанной на шее и черной повязкой на волосах он сидел по-турецки пред костром, который освещал его снизу: совершенно спокойный, прекрасно чувствующий себя в окружении, не слишком-то нормальном для людей образованных. С неизменным спокойствием, посреди густых джунглей, на берегу реки, с пирогой, у которой сломался двигатель, он вытащил пачку листов, электрический фонарик и начал писать! Я придвинулся к нему поближе.

— Что ты там пишешь, так поздно?

— Так, ничего особенного. Дневник нашего путешествия.

— Ага. Записываешь все, что сделал?

— Ну…

Он протер глаза и потянулся. Раскаленные угли отбрасывали оранжевые пятна на его очки.

— Видишь ли, Элияс, я прекрасно понимаю, что мы переживаем исключительные мнговения. И я не хочу всего этого забыть. Потому что…

— Бодлер?…

— Угу…

Он снова погрузился в своих бумагах. Какое-то время я задумчиво глядел на него, склоненного над работой, с очками, постепенно сползавшими с носа, вслушиваясь в нервный, неустанный шорох, издаваемый перемещаемым по бумаге пером. Нет, я очень любил этого типа.

— Бебе!.. Бебе!..

Голос Малышки доходил до меня издалека. Из того мира за пределами сна, в котором мне было так здорово. Малышка в нем тоже была. Она бегала с огромным цветком в волосах, с этими своими влюбленными глазищами, которыми на меня иногда глядела.

Малышка! Громадная тоска в моей полудреме. Со времени несчастья с Татаве она уже так и не приблизилась ко мне. Видимо, она чувствовала себя виноватой, без какой-либо причины, что была со мной, когда М'Бумба напал на лагерь.

— Бебе!.. Бебе!..

Если не считать нескольких улыбок за последние дни, когда наши взгляды неожиданно встречались, наш флирт прервался тем трагическим моментом на пляже нашей любви.

— Элияс! Ты проснуться, пожалуйста! Элияс!

Я вскочил на ноги, уже совершенно проснувшись. С другой стороны сетки Малышка переступала с ноги на ногу и кусала губы.

— Заходи. Что случилось?

— Бебе нет! Я звать Бебе! Бебе! Он не приходить!

Я понял, что Бебе смылся. Его маленькая хозяйка очень беспокоилась этим, я же почувствовал радостный укол в сердце, потому что за помощью она обратилась именно ко мне.

— Не бойся. Он где-то рядом. Сейчас я этим займусь.

Я поднялся и, прежде всего, выпил кофе. Как оказалось, я поднялся последним. Пауло с Монтанем, давно уже на ногах, расправлялись с мотором. С голыми торсами, измазанные смазкой по самые локти, они разложили практически все детали на брезенте, растянутом на земле у самой воды. Пауло, подвернув пятнистые штаны, как будто собирался ловить креветок, весело помахал мне.

— Мы разобрали этого гада! Полностью!

Монтань, стоя на коленях, внимательно сортировал детали своими тонкими пальцами.

— И что вы об этом думаете, мсье доктор? — спросил я у него.

— Нууу… Скажем так… У меня такое впечатление, будто все в порядке, только все ужасно засранное, забитое… Достаточно будет хорошенько промыть все бензином, и нормально… Надеюсь… Заскочите забрать его где-то во второй половине дня! — прибавил он с легкой улыбкой.

Пауло что-то напевал под носом, что тоже было признаком его хорошего настроения.

— Это все из-за той гадости, которая заводится в бензине! В Африке всегда так было. Любой двигатель засрут. Уроды, канистры почистить не могут…

Малышка следовала за мной шаг в шаг, молча, с печалью и упорством в расширенных глазах.

— Ладно, красотка, пошли, поищем Бебе…

Если мне чего и не хотелось, то как раз углубляться в джунгли, когда появилась оказия провести времечко на суше, над рекой, в приятной температуре. Но с этими глазами я ничего поделать не мог. Я натянул свои мокрые сапоги, вздохнув, застегнул пояс с притороченным к нему мачете. Винчестер на плечо, и мы отправились по первой просеке. Чертов Бебе!

* * *

Лишь только мы вошли под своды громадных деревьев, воздух тут же сделался густым и горячим, наполненным вонью гниения и разложения. Растительность, как всегда, безумствовала, взрываясь гигантскими шарами листвы и пучками широких пальм, во всеобщем балагане, достигавшем трех десятков метров в высоту, и целое образовывало непреодолимое препятствие, иногда прорезанное полосами абсолютной темноты, чернеющей на фоне и так уже темного окружения.

Я был осторожен и решил исследовать округу очень систематически. Проход метров на пятьсот, возвращение по собственным следам в лагерь и очередные пятьсот метров, но уже в ином направлении. Джунгли, исключительно густые, были крайне опасными и мучительными, заставляя вырубывать мачете проходы, вечно проскальзывать, наклоняться, подскакивать или же ползти на четвереньках. Так или иначе, так далеко Бебе забраться не мог.

— Бебе! Бебе!

Малышка выкрикивала это во всех возможных тональностях. Там был гнев, печаль, любовь, ругательства и всяческие обещания на языке куджу. Чтобы не отставать от нее и хоть немножко смягчить беспокойство Малышки, взялся за это и я:

— Бебе! — вопил я во все стороны.

— Малыш! Малыш! — Малышка без устали бежала передо мной, босиком, с исключительной ловкостью. Неожиданно она останавливалась, прислушиваясь, всматриваясь в окружение своими глазищами. С течением времени, все чаще ее начало охватывать сомнение. Тогда она останавливалась и погружалась в мрачные мысли, кусая губу, из-за чего на лице у нее появлялась весьма милая мина.

Я уже не знал, как ей объяснить, чтобы перестала беспокоиться.

Перед самым полуднем, во время нашей, по-видимому, десятой вылазки, метрах в двухстах от лагеря, Малышка внезапно отскочила назад, издавая тихий вскрик. На высоте человеческого тела среди листвы двигался зеленый боа. Громадный. Башка как у теленка…

Не давая ему времени на что-либо, я рубанул мачете, практически отделяя голову от тела. Это был, собственно, инстинкт, спровоцированный вскриком Малышки. Змеи боа не очень-то опасны из-за своей медлительности. Ударил я его и по причине размеров, которые произвели на меня впечатление. Из чистого любопытства я растянул его на земле. Его длина составляла шесть шагов, так что он был самым крупных из виденных мной, со светло-зеленой чешуей, с плоской и квадратной головой.

До полудня нашего дьяволенка мы так и не нашли. Малышка отчаивалась все сильнее, я же, опечаленный тем, что вижу ее в подобном состоянии, по кругу повторял все те глупости, которые говорят в подобного рода обстоятельствах:

— Ну, он пошел прогуляться… Недалеко… Вернется… Не надо беспокоиться… Я найду…

Мы вернулись в лагерь, где нас ожидала приятная новость: двигатель успешно собрали. Механики, чрезвычайно гордые собой, утверждали, что он уже на ходу. Они оттирали руки и ладони в реке, явно довольные выполненной работой.

— Как новенький! — крикнул мне Пауло. — Шик, блеск, красота!

— Экспедиция может продолжаться, — серьезным тоном прибавил Монтань. — Храбрые и неустрашимые исследователи в глубинах джунглей. Удастся ли охотникам обнаружить Озеро Динозавров?

— Так, черт подери, отплываем немедленно! — взвизгнул Пауло. — Элияс, нашел собаку?

Я рассказал свою историю. Пауло начал мерить берег громадными шагами, что было признаком недовольства.

— Так, теперь еще этот пес. А мы только-только закончили с мотором… Сплошные неприятности. Черт подери, надо что-то делать. И куда подевался этот чертов Бебе? Кто его видел? Блин, да сделайте что-нибудь!

Малышка, паникуя вращала глазами. Пауло встал перед ней и вознес руку в страшном жесте:

— Если я поймаю этого сучонка, я его…

Волна испуга, взметнувшаяся в глазах девушки, заставила Старика заткнуться. Он присел рядом с Малышкой, положил ей руки на плечи, и очень мягко, по-отцовски, начал перечислять ей все возможные глупости:

— Ну я же пошутил, маленькая… Я и сам переживаю, но шучу! Ведь твой шарик не может быть далеко. Элияс найдет, ведь правда?!

Потом он приказал мне быстренько чего-нибудь перекусить и помочь Малышке в поисках Бебе.

— И никаких любовных эскапад, понятно? — добавил он при этом.

«Нет, это ненормально», — думал я, снова отправляясь в джунгли. Впервые такое случалось, чтобы песик так долго оставался вдали от жратвы. В последний раз Малышка видела его вчера вечером, перед тем как заснуть. Неужели он все-таки забрался слишком далеко. Там он мог наткнуться на дикого кота или еще кого-нибудь. Или на крокодила из реки?

Я никак не мог в это поверить. Бебе — это вам не городская дворняга. Он прекрасно знал опасности джунглей, старый хитрец. Маленькая африканская собачка не выживет долго, если не обладает определенными достоинствами, даже если его хозяйкой является такая милая принцесса. Но где же этот дурачок? Он всех задерживал.

— Бебе… Бебе, черт подери!..

На сей раз я решил искать по кругу, удаляясь от лагеря по увеличивающемуся радиусу, намереваясь отойти так далеко, насколько это удастся.

Дневное время заставляло тратить массу сил, под растительным сводом жара достигла наивысшей степени. Мы распугивали птиц, самой различной величины и окраски, а также обезьянок галаго, похожих на перепуганных белочек, с маленькими, розовыми носиками, с присосками на лапках, благодаря которым они цеплялись за ветки. Только от Бебе ни следа! После пяти часов поисков, я уселся, весь истекая потом.

— Малышка… — вздохнул я.

— Нет! Искать! Бебе, недалеко, Может, он больно! Ты идти… Элияс…

— Малышка, но ведь мы уже все обыскали!

Ну что еще я мог ей сказать? Мне было известно, как Малышка любит своего маленького товарища, и мне было ужасно неприятно при мысли о прекращении поисков. Вот только, что еще мог я сделать? Мы уже обыскали все и вся. Даже если бы он был мертв, мы бы его обнаружили. Я размышлял над тем, как бы помягче убедить девочку, не раня ее чувств, когда меня охватило чудовищное подозрение…

И в тот самый момент, когда я об этом подумал, личико Малышки искривилось. Из глаз потекли огромные слезы.

— Боа? — тихо шепнула она, как будто произносила приговор. — Боа съесть Бебе?

Нам понадобилось пару часов, чтобы найти тело змеи. Малышка бежала, ее маленькие ступни барабанили по земле, на каждом шагу она постанывала, перепуганная словно мать, переживающая ужас ребенка, на что было просто ужасно смотреть. Солнце постепенно заходило, когда же мы нашли тело боа, была почти ночь.

Рана, отделявшая голову от остального тела, серьезно расширилась, поскольку ее атаковало стадо многочисленных пожирателей падали, черных и мохнатых насекомых, которые с помощью хоботка впрыскивают в мясо выделения, ускоряющие гниение плоти. Сегодня утром, когда мы застали змею врасплох, боа еще двигался. Следовательно, он еще ничего не мог переваривать. Теперь я перевернул тело и не видел никакого вздутия, которое бы говорило о наличие жертвы. Но ведь эта тварь была такой громадной!

Чтобы удостовериться окончательно, я рассек весь живот змеи, начиная от хвоста и вверх. Из внутренностей тут же понесло смрадом падали. Присев над трупом и оперируя мачете словно тесаком, я чувствовал, как вонь заползает мне в ноздри; я изо всех сил сдерживал спазмы желудка.

Появился небольшой клубок желтой шерсти.

Ну что за блядство! Я рубил и рвал тело змеи обеими руками, чтобы расширить надрез, пока желтая масса, освобожденная, не скатилась на землю, полностью покрытая какой-то липкой дрянью, которая склеила шерсть. Тельце было каким-то удлиненным, будто заяц.

Но это был Бебе, истекающий слизью, все кости у него были переломаны и растянуты мощным кишечным трактом змеи.

Малышка издала звук, похожий на икотку, приложив ладони ко рту. Она затряслась, как бы не зная, что делать, после чего побежала вслепую, куда глаза глядят.

— Малышка! Погоди! — крикнул я вослед.

Она исчезла среди листьев. Было уже совершенно темно.

— Малышка, дорогая! Вернись! Осторожно!

Я остался один, в темноте.

— Нна, ссука! — рявкнул я, яростно кромсая змею своим мачете. — Сволочь, зараза, свинья!

Ну кто давал ему право отбирать жизнь у такого забавного и беззащитного создания, как Бебе?

Я быстро выкопал в земле ямку глубиной в полметра, помогая себе мачете и обеими руками. Труп змеи, вскрытый по всей длине, вонял на все сто. У этого обжоры внутри были еще две змеи и какой-то маленький грызун, все три в состоянии далеко продвинутого разложения. Осторожненько, двумя пальцами, я перекатил липкий шарик, который когда-то был Бебе, и сбросил его в ямку. После этого я накрыл ее куском дерева и, чтобы до тельца не добрались питающиеся падалью животные, присыпал ее землей и утоптал.

В лагере Малышка спряталась под противомоскитной сеткой, накрылась одеялом и выплакивала свою печаль огромными слезами.

— Бедняжка! — плакался Пауло. — Ведь она и вправду любила этого бродяжку! О Боже!.. Следует сказать, что нам и вправду не везет!

Покопавшись в наших запасах на кухне, он приготовил какой-то несъедобный гуляш. Перед лицом несчастья ребенка, мы решили остаться здесь еще на одну ночь. Когда ужин был готов, я тихонько скользнул под сетку.

— Малышка, — тихонько позвал я. — Пошли кушать.

Я сел рядом с ней, все время нашептывая какие-то глупости, приглашая ее покушать. Она же лишь рыдала, сотрясаемая спазмами плача под своим одеялом.

— Малышка? Это я, Элияс. Не плачь. Ну ладно… ладно уже…

Я стянул с нее одеяло. Девочка прижалась ко мне, ища опоры, и сунула личико мне под руку.

— Ну все… все уже… Все будет хорошо… Успокойся…

Я чувствовал, как по моему телу стекают слезы. Малышка тряслась в моих объятиях так сильно, насколько ей позволяло ее маленькое тельце. Я позволил ей выплакаться. Сам я был потрясен и угнетен. А потом, гладя ее, я почувствовал на ладони что-то липкое. До меня тут же дошло, что это за жидкость.

— Малышка, у тебя кровь! Покажи-ка руку!

Это действительно была кровь. Я силой вытащил девочку из под одеяла, но никакой реакции не последовало. Малышка совсем отупела под влиянием печали. Я поднял ее на руки и вынес, крича:

— Ребята! Принесите лампу! Она ранена!

Это была длинная и тонкая рана, глубокая, словно после ножевого надреза, тянущаяся от плеча до самого локтя. Кровь обильно текла вниз, к предплечью, окрашивая юбку в красный цвет. Малышка находилась в полусознательном состоянии; она не шевелилась, глаза ее были пусты. Мы быстро вскипятили воду, но не могли сделать ничего другого, как только прикладывать горячие компрессы. Я держал девочку за руку, а Монтань большими пальцами стягивал края раны.

Вдруг рядом с нами появился старший из лилипутов; он подошел к Монтаню, чтобы осмотреть рану, не переставая щебетать и улыбаться. Потом он резко качнул головой и сделал движение, как бы желая забрать Малышку с собой.

— Ты, лечить? — спросил я, указывая на рану.

С помощью большого и указательного пальца тот сделал таинственное движение, как бы сжимая рану по всей ее длине.

— Шить? — спросил Монтань, демонстрируя соответствующее движение.

Нет, качал головой Лилипут и все время притягивал Малышку к себе, качая при этом головой. Мы разрешили ему действовать. Либо это, либо горячая вода.

Отец-лилипут усадил Малышку в своем уголке. Вместе с сыном он ощупал рану, щебеча даже весело. Малышка, с наполовину прикрытыми веками, никак не реагировала. Я все понял, когда увидел фляжку, ту самую, которую папаша-лилипут взял у меня на время, чтобы набрать муравьев фанниан, тех самых, что уничтожали все на своем пути.

Лилипут уселся по-турецки, положив фляжку на бедре. Очень осторожно отвернув крышку, он потряс фляжку и заглянул в средину. Появился крупный черный муравей, которого лилипут с тихим окриком тут же схватил и сразу же закрутил сосуд.

Младший держал руку нашей девочки, сжимая края так, чтобы получились два небольших утолщения. Отец, склонив голову и посвистывая, прижал муравья к ране. Он держал насекомое за голову, сразу же за громадными ответвлениями черных щипцов, каждое из которых имело чуть ли не сантиметр длины.

— Понял, — шепнул Монтань. — Щипцы фанниан установлены наискось относительно друг друга, и когда встречаются, заходят одно за другое. После этого их уже невозможно рассоединить.

Старик передвигал муравья очень медленно, пока тот не очутился точно над раной. Черные щипцы стиснулись. Кожа какое-то время сопротивлялась, но вскоре была пробита. Лилипуты радостно защебетали. Короткими рывками папаша дергал насекомое и натягивал кожу, чтобы доказать нам, что шов держит. После этого он сильным движением оторвал тело муравья, оставив лишь твердую, блестящую голову величиной с шляпку гвоздя, и пару щипцов, глубоко пронзающих кожу.

— Фантастика! — шепнул Монтань.

После завершения операции, повторенной тридцать четыре раза, у Малышки на руке осталось неправильной формы утолщение, через которое проходила красная линия раны. Выглядело это довольно-таки неряшливо, но мы, все равно, ничего другого сделать не могли, а лилипут-папаша жестами обещал на завтра предоставить какие-то мази.

Малышка была безразлична ко всему. На руках я отнес ее в постель и еще долго сидел рядом. Лежа рядом со мной, с головой на моем плече, девочка глядела широко открытыми глазами. Заснула она поздно, где-то около трех часов, под самое утро. Я улегся поудобнее, и сам провалился в сон.

* * *

А вскоре после того, судьба нанесла удар и по Монтаню. Хотя это случилось таким образом, который мог показаться всем смешным, хотя физически он и не пострадал, он воспринял это как ужасную кривду, и на какое-то время это отразилось на настроении парня, обычно столь ровном.

Во время своих патрульных походов вдоль реки, наши следопыты обнаружили следы слоновьей блевотины, которым было уже несколько дней. Поэтому мы продвигались вперед в ускоренном темпе, умножая количество вылазок в джунгли, разыскивая новые следы животного, которое явно крутилось в округе.

М'Бумба? Нет, этого мы не предполагали. Что-то нам нашептывало, что это не он. Пока что было слишком рано. И все же, с драной овцы — какая-нибудь парочка бивней, которые мы с охотой заберем у хозяина. Мы шли, как обычно, гуськом. Лес был настолько густой, что темный свод находился менее, чем в двух десятках метров над нами. На земле, как и всегда, клубище растений, корней и зеленых шаров, что означало мучительное протискивание среди лиан, которые нужно было рубить мачете или же обходить за сотни метров.

Монтань, остающийся несколько сзади, разговаривал сам с собой на ходу слегка запыхавшимся голосом, как всегда поглощенный собственными мыслями: Бодлер, затем целые каталоги латинских наименований, потому что он узнавал все растения, попадающиеся ему на глаза. Он как будто игрался сам с собой.

— Эй… Подождите-ка, эй… Cyclamenia talimis! Я выиграл! Браво!

— Да заткнись же ты, наконец! — время от времени ворчал Пауло. — Черт подери, мы же на охоте!

— А это что? Streptocarpus caudescens… И еще… О, Боже! Тигра! — выкрикнул Монтань.

— Да тише ты! Господи, Боже мой! Малой, ты мне уже начинаешь…

— Тигра! Вон там! Ой-ой-ой! Ну подождите! Всем стоять!

И прежде чем мы успели среагировать, Монтань побежал к какому-то дереву, положил ружье на землю и начал карабкаться.

— Эй, парень, мы же на охоте… — печальным тоном сказал Пауло.

— Одну минутку, — обещал нам Монтань, снимая ботинки. — Идите вперед. Я вас догоню. Я должен иметь эту тигру. Вон тот красный цветок, возле первых веток…

Посреди группы кружевных папоротников выделялось кроваво-красное пятно. Приглядевшись к нему повнимательнее, я отметил его форму: длинные лепестки, похожие на шелковистые язычки, вырезанные из кардинальской мантии. Монтань взбирался словно обезьяна, помогая себе руками и ногами, втискивая пальцы ног в малейшие неровности, довольно редкие на этом гладком стволе. На половине высоты ему пришлось пробраться под клубком лиан, ниспадающих с выше расположенных ветвей, после чего он исчез. Занавес лиан зашевелился метрах в пяти выше, и парень появился снова, обрадованный, с головой и плечами, полностью покрытыми ветками и листьями. Теперь он был на нужной высоте, метрах в девяти-десяти от цели. Оставалось лишь пробраться к тигре, преодолев расстояние метров в пять от основного ствола.

— И… хоп!

Монтань храбро бросился вперед, обеими руками хватаясь за листья, прополз по вертикали и нашел опору для ног. Затем он начал двигаться уже медленно, приклеившись к зеленой стене, имея за спиной лишь воздух.

Бодлер! Нет, у нашего Монтаня явно поехала крыша…

Он повернулся к нам, удерживаясь одной рукой и триумфально вздымая алый цветок.

— Тигра! Редкость ужасная! Видели подъемчик?!

Он сунул цветок в зубы и повис на руках, размахивая ногами и издавая обезьяньи вопли.

— Гыы! Гыы! Я бояться великий охотник! Гыыык!

— Да перестань же ты! С ума сошел, или как?!

Монтань искусно вскочил на ветку и начал там скакать, свесив руки вдоль тела, на высоте десяти метров над землей.

— Чита! Чита! Гыы! Гыыык!

Перед ним свисал пучок лиан. Он схватил за одну из них. Я понял его задумку, а наш сумасшедший издал крик Тарзана, все так же держа цветок в зубах.

— Уааооооойоооойооой!..

Монтань дернул за лиану — та выдержала.

— Монтань!

Тот бросился вниз. Где-то наверху лиана с сухим треском лопнула и начала падать вниз.

— Уаоойоооойоооойооо!.. — Шмяк!

И Монтань приземлился на заднице, посреди громадного куста с мясистыми листьями. Его очки отлетели куда-то далеко в сторону. Парень застыл с прищуренными, ничего не выражающими глазами, с чудным цветком, раздавленным между стиснутыми зубами.

Пауло сдержал взрыв хохота, отогнув уголки губ вниз, но с радостными искорками в глазах, пока я помогал Монтаню подняться и стряхнуть пыль. Пауло все еще сдерживался, издавая лишь веселые окрики, когда Монтань, глухой к моим призывам, с безумным выражением в глазах начал шарить среди веток и листьев, бормоча при этом:

— Мои очки… Ёбана в рот, очки…

Старик опять чуть не зашелся от хохота, но вовремя сделал опечаленную мину, когда Монтань вытащил из под листьев кусок проволоки с одним стеклом.

— Блядь, мои очки… Я стекло разбил!

Насколько было можно, он выпрямил то, что осталось от оправы, вытащил остатки стекла и всадил результат всех этих операций себе на нос. Результат лежал криво, а с правой стороны — где стекло разбилось — торчал кусок проволоки, ну совсем словно антенна. Когда Монтань повернулся, Пауло уже не мог сдерживаться. Для него это было слишком, лицо осветилось широкой усмешкой, и задрожал живот.

— Эй, Малыш, ха-ха-ха! Надеюсь, ха-ха-ха!.. ты себе ничего не отбил… га-га-га!!!

И Пауло понесло — с широко открытыми глазами, полной грудью, он стоял на широко расставленных ногах, ворочая головой по сторонам. Это был долгий хохот, гремящий словно буря, который не позволял даже перевести дух. Через какое-то время Пауло приложил руку к сердцу и сполз на землю, а в это время по его щекам текли слезы:

— Хи-хи-хи!.. Малыш… ну не обижайся… Хи-хи-хи!..

Монтань, весь поцарапанный, смотрящий только одним глазом, шутку не оценил. Он насупился. Лилипуты тоже начали смеяться. Парню нужно было помочь. Я попытался успокоить Пауло и приободрить Монтаня. Нельзя сказать, чтобы тот и в самом деле смотрел волком, но весь вечер был каким-то необычно тихим и молчаливым, несмотря на подколки Пауло:

— Ну, Малыш, это ж так, ради смеха… Хорошо еще, что видишь… Хи-хи-хи!

Тот ничего не сказал, занялся своим «очком», заглянул к Малышке, заявил, что ее рана заживает нормально, и отправился спать.

В течение нескольких последующих дней Монтань смастерил себе из полоски материала цвета хаки, вырезанной из какой-то сумки, повязку с отверстием, в которое ему удалось закрепить очковое стекло. Укрепленная картоном повязка образовывала с боку прямой угол. Таким вот макаром, с одним закрытым глазом, Монтань выглядел так, будто носил какой-то прицел. Через регулярные промежутки времени он снимал повязку и переставлял стекло на другой глаз. Один глаз отдыхал, в то время как другой пахал за двоих. Все это было довольно-таки эстетично, в стиле джунглей, но чертовски мешало парню. Трудности для него множились, в то время как Пауло не мог сдержаться, чтобы не провоцировать, что проблему никак не смягчало.

Старик почувствовал, что Монтань разнервничался, что только бередило его скрытую натуру злого насмешника, оставшуюся после проведенного на улице детства. С того времени различные подколки типа «Видишь?» и «Разуй глаза!» звучали целый день. И Пауло делал это не со злости, но бессознательно унижал Монтаня, который никак не привык к полному отсутствию жалости. Вот он и замыкался в себе, переживая все в молчании, и ему было ужасно паршиво.

Когда ты находишься в группе, тем более, переживающей трудности, замкнуться в себе — это означает обречь себя на размышления, на раздражение всем и вся, опять же — на жалость к себе самому и злость по отношению к остальным. Монтань очутился на наклонной плоскости. И, естественно, судьба тоже насмехалась над ним. Именно ему были предписаны все ветки, лужи, муравьи, все помехи. Действительно — невезуха!

Постепенно в группе нарастало напряжение. Шуточки Пауло делались все более злобными, я и сам обложил хуями обоих следопытов, сам даже не знаю, за что. Именно так обстояли дела, когда после пары дней бесплодных блужданий и стоянок, все более примитивных, по причине плохого самочувствия Малышки, мы обнаружили слоновьи следы. Это были фекалии, давность которых не превышала пары часов. Увидав их, мы сразу же поняли, что это не М'Бумба — слишком маленькие.

Дальше уже мы охотились в полном молчании. В этой гутой растительности слон мог находиться в пяти метрах от нас и оставаться невидимым. В джунглях случалось такое, что охотники натыкались на слоновью ногу, выйдя из-за куста. Наши следопыты бежали бесшумно и нюхали воздух, ворочая головами во все стороны — они были крайне возбуждены.

И внезапно мы его услышали. Шелест листьев, могучее дыхание, и мы вышли прямиком на него в месте, где растительность была чуточку пореже. Он находился в двух десятках метров от нас и стоял задом — громадный, черно-серый.

Мы тут же разошлись так, чтобы между нами были отступы метров в пять, приготовив ружья. Сло нас заметил. Он повернулся, явно проявляя признаки бешенства. Мы частично увидели его голову, широкие уши, высоко поднятые бивни. Сам я, когда выстрелил ему в висок, видел слона на три четверти. 478-ка Пауло бахнула одновременно с моим ружьем. Еще две секунды тишины — и тут решился Монтань.

Слон упал на колени, даже земля застонала, затем он зашатался и рухнул на бок — побежденный.

— Урраааа!!! — завопил Пауло.

Раздалось могучее бульканье, и тело слона опорожнилось, распространяя сильный горьковатый запах, отдающий гнилью.

— У, свинюка, манго нажралась! — заорал Пауло. — Потому-то так и смердит.

Это была чудная самка. Огромная, слегка искривленная голова лежала на подвернутом хоботе. Падая, слониха свалила несколько деревьев, и теперь из-под ее тела торчали ветви. Итак, нам в карман попала парочка замечательных бивней — почти что по паре метров длиной.

Следопыты схватили свои ножи, сделанные из пил по металлу и, не теряя времени, взялись за работу, отпиливая бивни сантиметрах в пяти от шкуры, в то время как Пауло на своем маленьком калькуляторе уже вычислял прибыли. Полученный результат вернул ему прекрасное настроение.

— Прямиком в висок, ты погляди! А что, нет? Точняк! Вот это выстрел, а!?

В голове нашей жертвы были две окровавленные дыры. После моих с Пауло выстрелов.

— Видал, Малой?! Вот это работа! Минимум страданий, прямиком в десяточку!

Пуля Монтаня — тоже неплохо, как для начинающего — попала в хобот, практически у его основания, где вырвала серьезный кусок мяса. Пауло указал на эту рану и осуждающе чмокнул:

— Ну, Малыш, оно… Так не делают… Ведь нужно и учиться, а?

— Ну да, именно! — рявкнул разозленный парень.

— Может тебе другое оружие нужно? Может тебе ружье с очочками? А?

— Да ладно, Пауло! Не приставай ко мне!

И как раз в этот момент появился слоненок. Высотой где-то в метр, с тонким. Светло-серым хоботком и парой огромных, обеспокоенных глаз, ну прямо тебе переросший, однотонный бутуз — боязливый и беспомощный. Он подошел робко, как-то бочком, неуклюже.

Своим хоботком он прикоснулся к телу слонихи, после чего напер на него лбом, всем своим весом, как будто желал ее поднять.

Боже милый! Мы убили мать. Ну откуда нам было знать, что рядом ее пацан? Вся моя радость тут же испарилась. Монтань, со своей повязкой на лбу, побледнел и перепугано мигал.

— Н-да, погеройствовали мы! — резюмировал Пауло.

Мы попробовали напугать слоненка, чтобы он ушел, громко хлопая в ладоши и бегая вокруг.

— Угу-гу-гу!!! Угу-гу-гу!!! Ну, уматывай!

Пауло зарядил ружье и выстрелил в воздух. Весь наш шум привел лишь к тому, что наши следопыты, склоненные над своей работой, начали смеяться, а слоненок отскочил на несколько метров. Но вот уйти он не решился. Снова он подошел, глядя своими огромными, печальными глазами, которые лишь усиливали наши угрызения совести, и вновь он начал подпихивать лбом тело своей мамы. При этом он еще водил своим поросшим длинными шелковистыми волосами хоботом по шкуре слонихи, мешая следопытам работать. Младший из Лилипутов, которому эти движения маленького хобота надоели, что-то гневно защебетал, после чего внезапно схватил лежащее у своих ног мачете и вонзил его в шею слоненка.

Мачете, довольно глубоко вонзенное в тело, застряло; из под него вытекала струйка крови. Лилипут яростно щебетал и размахивал руками, чтобы отогнать малыша, который крутился тут же, уже совершенно перепуганный.

И я сделал то, что казалось мне совершенно логичным: зарядил ружье, подошел к слоненку, долго целился, ожидая, пока он не успокоится, и выстрелил, когда тот появился на мушке. Слоненок свалился на тело своей матери.

Лилипут подошел, чтобы вытащить свое мачете, поднял его высоко вверх и, с блестящими глазами, начал смеяться, обнажая десны — диким и неприятным смехом.

У Монтаня что-то защелкнуло, и он взорвался:

— Вы все тут с ума сошли! Крыша совсем поехала!

Началось. А ведь после этого должно было следовать и продолжение. Реакция на множества дней, в течение которых парень чувствовал себя оскорбленным до глубины души. Монтань вопил, весь багровый, не владея собой, с перекривившейся на лбу повязкой и сжатыми добела пальцами на прикладе. Его вопли переходили в фальцет, иногда он вообще терял голос. Монтань упивался собственными словами, забываясь в собственном бешенстве. Да, парню, видимо, было совсем паршиво.

Мы были сумасшедшими. Мы были свиньями. Мы не имели права на что-либо на этом свете. И у нас не было никаких оправданий. Мы вышли навстречу смерти. И все об этом знали! И все об этом знали, а ему не сказали. И мы сделали это специально. Мы были далеки от всего, совершенно далеки. И нужно остановить все эти безумия и посвятить все силы на поиски шанса найти мир истинный! И еще куча других вещей, которых Монтань никогда бы не сказал, если бы не завелся.

Я пожал плечами и перезарядил ружье, чтобы хоть что-нибудь сделал, пока Монтань драл горло. Я позволял ему разрядиться… Через пару минут он опомнится и поймет, что я не мог сделать ничего, как кроме застрелить этого малыша. И что я не был виноват в этом нервном срыве. Зато Пауло разорался еще громче:

— Ты заткнешься, наконец, или нет?!

И сделал два шага в направлении Монтаня, который все так же вопил, срывая голос.

— Эй, Монтань, заткни хлебало, или я его сам тебе заткну!

— Пауло, спокойней, спокойней! — позвал его я.

Тот немедленно повернулся в мою сторону и рявкнул:

— Что, теперь еще и ты собираешься влезть мне на шею? Так? Вот прямо сейчас?

Старик терял контроль над собой. Становилось горячо. Лицо у Пауло сделалось багровым, и никаких шуток он уже понять не мог. Трясясь всем своим телом, он был готов на все, а мне было известно, на что этот старый придурок способен. Сейчас он глядел на меня, не отводя глаз, как будто я его чем-то оскорбил. Потом он повернулся и направился к Монтаню, вопли которого к этому времени уже начали затихать.

— Ты, зараза, заткнись, иначе я за себя не ручаюсь! Ну, ша! Приказываю тебе закрыть клюв!

При этих словах Монтань совсем неожиданно замолк; его лицо как бы вытянулось, делаясь еще более худым. Он прищурил глаза, при этом на лице его появилось гадкое, злобное выражение, которого я у него до сих пор не видел. Парень инстинктивно оттянул курок винчестера. Щелк! Продолжение было бы продиктовано логикой, и его легко можно было бы предугадать. Монтань встал поудобнее, слегка расставив ноги и опустил ствол до высоты роста человека.

При этом он постарел лет на десять; по щекам побежали две глубокие морщины.

— Ага, так? Вот ты у нас какой?… — зашипел Пауло. — Ах ты, гнида… — медленно произнес он.

При этом он весь застыл, слегка склонившись вперед и приготовившись действовать.

Тут вступил я.

— Вы что, охренели?! Стоять! — заорал я.

И нацелил свое ружье в их сторону, готовый выстрелить в ноги первому же кретину, который пошевелится.

За эти несколько минут могло случиться все, что угодно. Нет, видимо, и правду у всех поехала крыша! Мне пришлось бы следить за Пауло, если бы тот застрелил парня… Шли секунды, целая вечность… В конце концов, Монтаня отпустило, первого…

Возвращение в лагерь было трудным. Оно прошло молча, через этот темный лес, где мы все время обо что-то спотыкались. Оба следопыта взяли один бивень и теперь шли впереди, регулярно перебрасывая его с плеча на плечо синхронным движением.

Второй я пристроил сам, словно коромысло, отказываясь от чьей-либо помощи. Под весом бивня я пошатывался, и старался идти как можно быстрее, перебарывая охватившую меня злость на все и вся.

Настроение ни у кого не поменялось. Пауло явно пережевывал желание пристрелить юнца. Монтань полностью погрузился в себе, полностью отдалившись от окружения.

Ужин настроения не прибавил; беседовать никому не хотелось. А потом мокрые матрасы, совершенно черная ночь, холодный ветер, тишина, прерываемая вздохами и перекидываниями с бока на бок в поисках более удобного положения, которого, ой, не было…

* * *

Чтобы выспаться, не могло быть и речи. Промокший материал матраса был чертовски неприятен на ощупь. Несмотря на все силы, которые были потрачены мною на возвращение, я просто не мог заснуть. Все мои мышцы, наконец-то наслаждающиеся отдыхом, ничего иного и не желали, зато голова успокоиться никак не хотела. Я размышлял, и все мои мысли приятными не были.

Я чувствовал запах воздуха, пропитанного испарениями мокрой обуви и одежды. В паре сантиметрах от себя я видел спину Пауло. Старик спал на боку, свернувшись в клубок; ноги были обернуты грязным одеялом. Он лежал в одной майке, вместо подушки подложив под голову мешок, прямо на брошенной на землю подстилке. Нам удалось спасти всего три матраса. Пауло при этом буркнул, что он не девица и предпочитает спать на подстилке. Мол, джунгли — это его стихия. Нас еще и в проекте не было, когда он со своими приятелями в 1938-39 годах проходил их вдоль и поперек. Нет, черт подери, никакой матрас не нужен.

Старик Пауло! Чтобы вот так вот спать, словно нищий, в его возрасте. Не хватало только начатой литровой бутыли красного вина у изголовья — и тогда иллюзия была бы полнейшая. Это что же с нами случилось?

Про себя я обзывал М'Бумбу самыми распоследними ругательствами. Это его нападение на лагерь привело ко всему этому. Наше решение идти дальше, наш чрезмерный оптимизм, вытекавший из желания отомстить за смерть Татаве; весь этот наш поход в верховья реки и этот постепенный упадок, ненормальность которого я переживал все сильнее. Да, все началось именно тогда. В тот самый день, когда засранный, недоебанный сукин сын доказал свою хитрость и ум и вызвал, что все начало идти паршиво.

И все это продолжалось уже пять недель. Каким образом все могло испортиться за столь короткое время? Боже! Я же помнил, как сотню веков тому назад мы весело отправлялись на сафари, кучу лучших приятелей, охваченных желанием жизни и приключений, довольных уже тем, что их ожидает еще немножко удовольствий. Три пироги, комфорт, стаканчик с бордо, а потом веселая облава на это проклятое создание. Попросту — жизнь!

Но сейчас, это уже и не жизнь. Мы находились на берегу, валяясь в гнилых лежбищах, вокруг угасающего костра. Одна пирога с практически пустой бочкой бензина и три пары бивней; парочка других предметов — мы были клошарами этой реки.

Хотя возле меня бутылка не стояла тоже, мне не следовало питать каких-либо иллюзий: я выглядел точно так же, как и Старик. Об этом мне говорил один мой запах. Какой упадок! Как можно было допустить, чтобы выносить все эти ежедневные страдания, разочарования и напряжения? И что могли значить все те обидные словечки, которые все обострили? Ведь уже была парочка моментов, когда нам хотелось перестрелять друг друга. Мы были тремя приятелями, которые очень любили один одного, и так далее и тому подобное… Но вот сейчас мы противостояли всем и каждому. Это нелогично.

Единственным объяснением было то, что все мы ужасно нервничали. Мы погрузились в безумие, совершенно того не осознавая, и до тех пор, пока у нас совсем не сорвет крышу, мы будем продолжать сходить с ума.

Тем вечером, охватывавшие меня за эти последние дни сомнения начали вырисовываться яснее. Здесь было какое-то сумасшествие, и мне казалось, что мы на самом верном пути к кошмару — имелось какое-то отсутствие логики в нашем положении, которого я толком не понимал, но был уверен в том, что оно окажется для нас фатальным. Мы и так уже получали один пинок за другим. Именно таким был самый очевидный результат самого элементарного анализа событий. Бебе, Монтань, Малышка, удав… Мы убили слона, и сразу же нормальная охота переродилась в кровавую резню. Мы были готовы стрелять друг в друга. Все распадалось, не имея возможности противостоять ходу событий.

С момента смерти бедного кухонного помощника мы никак уже не контролировали все происходящее. Так, плыли по течению. Любая попытка прибиться к берегу превращалась в трагедию. Любая попытка реакции с нашей стороны оборачивалась против нас же.

Зачем мы находимся здесь? Охотимся ли мы вообще на М'Бумбу? Тогда зачем же мы решили добраться до Озера Динозавров?

Почему мы были столь уверены, будто М'Бумба направлялся именно туда? Какие у нас имелись доказательства того, что среди тысяч квадратных километров в джунглях он выберет именно это место? Но и почему же и далее, несмотря на все мои сомнения, я все так же был в этом уверен?

Нет, нет и нет!!! Все не так! Карты были краплеными. Все это не могло быть нормальным. Мы направлялись прямиком в сторону катастрофы. Впрочем, нужно быть, как мы, слепцами, чтобы не видеть, что катастрофа уже началась. Мы очутились в ужасно выглядящей ловушке.

Умереть — это не проблема. Мы с Пауло были профессионалами в этой сфере; нас неоднократно приговаривали к смерти, один раз мы спаслись буквально за пять минут перед казнью. Войны, битвы, соревнования, умирающие люди — ко всему этому мы были готовы. Можно сказать, что именно в этом наша работа и состояла. Но сейчас пока что мы тонули, а не сражались. Ситуация уходила из под нашего контроля. Нужно смотреть на реальность трезво. Мы просто заблудились!

Я даже не знал, как найти почву под ногами, поскольку не понимал того, как случилось такое, что мы ее потеряли. Все было, словно за стеной тумана: неудачная для нас серия случайностей, незаметное ухудшение ситуации после каждого нового события. Все так, как иногда чувствуешь себя в казино, когда понимаешь, что нужные номера никак не выпадают, поскольку судьба решила: ходить тебе сегодня в проигравших, и тут ничего не поделать.

И все завязалось без нашего понимания. Вся это последовательность событий постепенно ослабляла нас, хотя и не могла заставить опустить руки. В результате мы прошли через ряд неприятностей, которые вынести сумели, зато они в значительной степени лишили нас необходимых для выживания запасов и сунули в дерьмо по самые уши.

Я поднялся и, глубоко вздохнув, потянулся. Что за придурочная история! Или я уже брежу?! Ну, где все располагалось раньше? Может нам, попросту, не хватало удачи? Но как это узнать? Все крапленое…

Ветер с реки шевелил москитную сетку напротив моего лица и ласкал спину прохладным дыханием. Свой бивак мы устроили на голом берегу, где росло несколько деревьев. Стена леса находилась метрах в шестидесяти.

Две противомоскитные сетки и одни кусок брезента заменяли нам дом на этом песчано-травянистом пляже. А кругом, куда ни погляди, только способные задушить джунгли…

— Нужно отсюда смываться, — шепнул я.

Как только я сформулировал эту мысль, она тут же сделалась очевидной. Все было так просто! Нам казалось, что челюсти капкана смыкаются. Достаточно было смываться, бежать в обратном направлении. Пройти тот же путь в обратном направлении. Выйти из джунглей, добраться до Конго, до Всеобщей Торговой Фактории. Или еще дальше, потому что все эти задвоки мне уже осточертели. Ну что мешало, чтобы повернуть, если только не считать нашего дурацкого и иррационального упрямства? Понятное дело, имело место желание отомстить за Татаве. Но ведь перед нами не было противника! Никто не знал, где его искать! Нет, мы не трусили, но лишь хладнокровно заявляли о том, что ситуация выхода не имеет, но ведет к смерти во имя ничего, потому-то мы и решили с нею покончить.

Ну конечно же! Мы вернемся с нашими шестью бивнями, которые, следует прибавить, полностью оплатят нам затраченные расходы.

Меня переполняла радость и огромное облегчение, как будто бы я лишился чудовищного бремени. Я нашел выход. И он был очевидным, ясным, по-детски простым!

Маты, сырость, пугающая тишина джунглей — все это вдруг сделалось преходящим и перестало докучать. Отход означал, что ситуацию можно было обратить до ее нормальных размеров. Вылазка переросших пацанов в погоню за хитрюгой-слоном, который надавал им щелбанов. Зато при случае мы устроили себе несколько десятков килограммов слоновой кости!

Сложнее всего будет убедить моего упрямого, словно осел, приятеля. Пауло никогда не потрудился тем, чтобы выяснить или понять, был ли мир, в котором он жил и действовал, безумным, алогичным, опасным или каким-то другим. Для него таких проблем просто не существовало. Он шел вперед и решал всякую встреченную проблему по очереди, никогда не задавая себе вопросов относительно значимости этой проблемы, ее формы или размеров. Единственным его стремлением было: идти дальше, вперед, все время дальше. Когда придет время ему сказать: «Ладно, хватит уже, сматываемся отсюда!», он дико поглядит на меня и заявит, что раз уж я сломался, то могу взять себе пирогу и оставить его охотиться одного, и вообще, чтобы я перестал морочить ему голову. Ладно еще, если под влиянием невкусного завтрака он не начнет стрелять, чтобы ускорить мой отъезд.

Он хотел достать М'Бумбу только лишь затем, что вышел на его поиски. Кроме того, в этом я был уверен, Старик мечтал о своем кладбище, говорил о нем все чаще. По его словам, если оно где-нибудь и существовало, то должно было находиться в этой гниющей и таинственной чащобе. Уже если Пауло что-нибудь вобьет себе в башку, было трудно его от этого оттащить. И уже если им овладевала мечта, то нужен был истинный подвиг. Нужно было приготовить абсолютно надежные, дипломатические аргументы. До завтрашнего утра.

Монтань будет на стороне Пауло — это ясно. С тех пор, как он решительно заявил, что идет с нами, после смерти бедного Татаве эта игра овладела им полностью. Он глубоко переживал все происходящее в этой экспедиции. И еще меньше, чем мы, он осознавал окружавшие нас аберрации, поскольку ему не хватало опыта. А кроме того, жизнь в джунглях ему просто нравилась.

Среди очкастых интеллектуалов этот мелкий комплекс Тарзана распространен довольно часто. Монтань был восхищен тем, что так здорово и успешно справляется в этом окружении. Здесь он применял свой ум на практике и был доволен тем, что все срабатывает, как будто бы ему приходилось использовать его для чего-то иного, чем мышление.

Здесь он переживал величественные моменты своей жизни, и ему наверняка хотелось, чтобы все это продлилось как можно дольше; а раз уж он был таким философом, то рассудка у него было не больше нашего. Так что во время дискуссии он будет серьезным противником.

Только я был уверен, что мне удастся их убедить. Так или иначе, но это было необходимо. Помимо того, у меня уже имелся готовый план: я позволю, чтобы экспедиция продолжилась еще на несколько дней, пока мы не доберемся до Озера Динозавров. Когда Монтань уже увидит это свое чертово озеро, его будет легче склонить к возвращению. Ведь это озеро давно уже было нашей целью, так что оно могло создать иллюзию того, что какого-то результата мы добились. И это должно было привести к определенному облегчению, как бы расслаблению, которым я и воспользуюсь, чтобы скомандовать отход. Хитрость и дипломатия — вот девиз нынешнего мгновения.

Успокоенный столь прекрасно разработанным планом и мыслью, что вскоре все это закончится, я выскользнул из под противомоскитной сетки и уселся на земле у костра. Я налил в котелок воды из бидона, пластмассового уродища, вкусом которого пропитывалась вода, и примостил его над костром, чтобы вскипятить.

У нас уже не было даже кофе. С определенного времени все наши горячие напитки изготавливались на отваре из каких-то веток и зерен, которые давали нам Лилипуты. На вкус это немного отдавало чаем, перцем и каким-то другими, неопределенными вещами. Вполне возможно, что с сахаром оно было бы и вкусно, вот только сахара у нас тоже не было…

Возвращаться, конечно же! Решение было столь простым, что я тихо засмеялся и, улыбаясь, склонился над своим отваром. Ну мы были и придурки! Ведь возвращение — это самое лучшее решение для всех! Для этих двух сумасшедших, для меня, для Малышки.

Я больше не желал, чтобы моя принцесса подвергалась всем этим опасностям. По моему мнению, что, как на ребенка, она и так пережила слишком много. Из своего последнего приключения она вышла чудом, и рука ее заживала, как следует, но если кто и пострадал во всей этой катавасии — то именно она.

К тому же, оставалась наша связь. Еще одна ненормальная штука. Как и ранее, я не мог отрицать, что девушка меня привлекала, и что в мыслях я питал к ней огромную, удивительную нежность. Вполне возможно, что это был очередной дурман, еще один результат напряжения, которое сопровождало нас в течение всего охотничьего приключения? В этом следовало убедиться после возвращения, в более нормальных условиях.

Ну все, решение было принято. Возвращаемся! И отступление начнется сразу же после восхода солнца. Теперь уже не было и речи о том, чтобы дойти до озера, о нескольких добавочных днях. Необходимо действовать быстро: завтра утром проверю наши запасы бензина, соберу всех, и отправляемся…

Я командовал этой экспедицией, так что мне предстояло решать: продолжать нам ее или возвращаться. Никогда вслух не сформулированный между мной и Пауло договор постановлял, что я всегда командую в период «вылазок» и «военных действий», а в коммерческих делах и в случае неприятностей я подчиняюсь ему. Старик всегда признавал такое деление, так что признает его и на этот раз.

Впрочем, если бы эта парочка начала выступать, я был готов, хитроумно и дипломатично, дать им по башке и загрузить на дно пироги. Кру-гом! Пошел! Полный вперед!

Эта мысль успокаивала меня просто невероятно. Не хватало малого, чтобы я всех немедленно разбудил, чтобы сообщить им добрую весть и привлечь к загрузке пироги. «Да что там, Элияс, вот как пошевелишь мозгами, то чего-то из этого путное и выходит! Подумать только, ведь имелись и такие, кто считал тебя необразованным хамлом!»

Чтобы отпраздновать такое решение, я изготовил себе нечто вроде папиросы. Понятное дело, что табака у нас тоже уже не было, так что и в этот раз следопыты поделились с нами какой-то смесью, издалека напоминающей сигарный табак, с пахучими зернышками, выделявшими отвратительный, сладковатый дым. Несколько минут я потратил, чтобы разместить достаточное количество этой субстанции на вырванном из календаря листочке, самой тонкой бумажке, которой я располагал. Я старался изо всех сил, нервничал, сидя в одиночестве перед костром, потратил пару литров слюны, прежде чем мне удалось получить что-то белое, неправильной формы, зато пригодное для курения.

— Вваай!..

Я вытащил из костра небольшую ветку, прикурил от нее свой бычок и отбросил ее снова в огонь. Вспыхнуло чуть более яркое пламя, на мгновение осветив всю округу. И вот тут-то я вдруг увидел блестящую морду огромного крокодила — метрах в двух от меня! Это был людоед с очень темной чешуей, с длинными остроконечными зубищами, грозно размещенными вдоль всей челюсти. Его влажные глаза блестели в свете костра.

Свою голову он повернул ко мне. Застывшее и опирающееся на передних лапах громадное тело терялось в темноте и среди травы.

Моя рука тут же полезла под сетку и схватила лежавшее возле останков матраса ружье. Я прицелился в чудовище, что-то заорал и выпалил.

Мой крик и грохот выстрела вызвали немедленное замешательство. Передо мной появился Пауло — в майке и с ружьем в руке.

— Элияс! Элияс! Что?! Где?!

Монтань выкарабкался из под сетки, тоже с ружьем, безуспешно пытаясь надеть свою повязку одной рукой.

— Что случилось? Пауло! Элияс!

Крокодил упал словно бревно, морда разлетелась на мелкие кусочки.

— Все нормально! Ша! Тихо! — заорал я. — Крокодила убил! Все уже нормально! Спокуха!

Монтань наконец-то вылез из-под сетки и зажег свой большой фонарь, один из последних, что еще работал, ведь — как легко догадаться — аккумуляторов у нас тоже не хватало. Круг яркого света упал на отвратительные останки людоеда. Весь лоб разнесло на куски, даже глаз не осталось. Громадная туша цвета хаки, гребень на спине — в форме огромных зубьев пилы, сходящих до кончика длинного, толстого хвоста, все это было просто отвратительно. Лапы — сейчас жалостно опавшие — были широкими и мощными, заканчиваясь крепкими когтями.

— Какая гадость! — буркнул Пауло. — Ну разве не скажешь, что гадость! Только на сумочки эта дрянь и годится.

Вдруг Малышка завизжала. Монтань тут же направил фонарь на нее. Свет отыскал девушку, извлек из мрака вначале противомоскитную сетку, затем Малышку с вытянутой рукой, а чуть дальше, метрах в двадцати, удлиненные тела двух крокодилов.

— Нет, ты погляди на этих сволочей! — заорал Пауло.

Оба людоеда скользили по берегу, довольно медленно, перемещая то одну, то другую лапу, на каждом шагу широким движением поворачивая то вправо, то влево свои полуоткрытые пасти.

— Чего они хотят? — спросил у меня Монтань, направляя луч фонаря на них. — Почему они подошли так близко к лагерю? Разве это у них в привычке?

— Да нет, ничего подобного я еще не видел.

Пауло шумно разгребал вещи, бормоча проклятия в адрес рептилий.

— Эй, Молодой, — позвал он, — ты не мог бы мне присветить? Спасибо!

Старик вытащил динамит, взял одну шашку, после чего открыл ящик с запалами. — Го-го-го! — неприятно рассмеялся он. — Сукины дети! Сейчас я им покажу!

Он вытащил запал, старательно вставил фитиль в средину небольшого цилиндра, сунул запал в рот и хорошенько прижал зубами, чтобы фитиль не выпал. Все это он делал с явным наслаждением. После этого, он тщательно, высунув язык, распаковал динамитную шашку с одной стороны. Осторожно проделал отверстие в средине, вставил туда запал и натянул бумагу, строя при этом мину невинной девочки.

— Что, пришли просушить задницы, а? — завопил он, что было духу. — Ничего, сейчас мы их подогреем!

И он подбежал к нам, в своих кальсонах и в майке, прижимая динамитную шашку к сердцу.

— А ну подсвети-ка мне их, Малыш! Чтобы я знал, где они находятся!

Монтань направил свой фонарь на людоедов. Рептилии к этому времени приблизились к нам метра на два. В световом луче глаза их блестели словно небольшие оранжевые фонарики.

— Ховайся! — завопил Пауло.

Он поджег фитиль от горящей щепки. Раздался шипящий звук. Мы отступили и присели на корточки. Пауло, со своим высоко поднятым подбородком, с фитилем, горящим на уровне глаз, радовался словно старый любитель непристойных шуточек.

— Привет, крокодилы! — орал он. — Сегодня четырнадцатое июля! Малыш, хорошо присвети! Пущай граждане хорошенько видят, как взлетают на воздух!

Шашку он метнул движением профессионала, крокодилам под живот, а через секунду все это хозяйство взорвалось. Взрыв цвета крови. Повсюду летали шматья мяса. На нас дунуло горячим и песчаным дыханием; меня даже оглушило. Стоявший рядом со мной Пауло дико гоготал, а я его не слышал. А потом нас охватил едкий, но такой замечательный запах динамита.

* * *

Чтобы слух восстановился, понадобилось несколько минут. Потрясенный Монтань только мотал головой и смеялся.

— Здорово! Вот это демонстрация силы, Пауло!

— Благодарю, благодарю, — откланивался Пауло-Скромняга. — Уже не будут лазить по ночам и будить меня. А то, блин, уже и поспать спокойно нельзя. Блядские джунгли!

Мы поставили воду, чтобы приготовить чай «Лилипут», рассказывая при этом всякие глупости. Весь инцидент послужил всеобщему примирению, но внезапно нас заинтриговали раздающиеся вокруг глухие отзвуки и шелесты.

Монтань зажег фонарь. Шум доходил со стороны берега. Около трех десятков крокодилов — длинных, громадных, шевелящихся — шаг за шагом приближались в нашу сторону. Слева мы заметили и другие движущиеся по берегу тени. Монтань повернулся. НЕ было никаких сомнений, с той стороны тоже что-то шевелилось…

— Сматываемся! — приказал я. — Забираем только жратву и оружие! И быстро!

Перепуганная Малышка прижалась ко мне. Воздух был пропитан все более громким шелестом. Некоторых крокодилов было видно, несмотря на темноту.

— Заберите все фонари!

— Динамит у меня.

— Пошли!

И мы, как можно быстрее, побежали в направлении, противоположном реке и тому, что из нее вылезало. Малышка бежала, уцепившись пальцами в мою рубашку. Трава вокруг нас буквально шевелилась. Я никак не мог понять: сколько их было? Сто? Еще больше?

Мы добрались к подножию дерева соответствующей толщины, с в меру доступными ветками, метрах в пяти-шести над землей.

— Ну, Малышка, лезь!

Одной рукой я приподнял ее, держа под ягодицы, и подтолкнул вверх. Девушка схватилась за ствол и в пару движений добралась до ветвей. Монтань запутался, пытаясь натянуть свою повязку.

— Блин, да шевелись же ты, быстрее!

Он схватился за ствол и быстро забрался наверх. Мне казалось, что за моей спиной шевелится уже весь пляж: отзвуки ползания, шуршание песка…

— Пауло, лезь быстрее!

— Лезь ты!

— Не дури, забирайся!

Я подтолкнул Старика и схватился за дерево сразу же за ним. Забравшись наверх, он сел верхом на ветке и протянул мне руку, чтобы помочь. Я устроился рядом с Малышкой. Монтань с Пауло расположились на двух других ветвях. Я глянул вниз.

Самое времечко! Первые крокодилы были всего лишь в трех метрах от ствола. Монтань направил луч фонаря в сторону берега, и лишь тогда, вцепившись в свои ветки, мы полностью осознали степень кошмара.

Весь пляж буквально кипел чудищами. Они покрывали землю очень плотно и на огромной площади. И все крокодилы продвигались вперед тем самым странным, неспешным и уверенным шагом. Возле нашего дерева их было уже целая куча, и все они отирались о ствол. Было слышно, как щелкают страшные пасти.

Вскоре у нас под ногами их было штук пятьдесят. Малышка, втиснувшись между мною и деревом, не переставала дрожать.

— Невозможно, — бормотал Пауло. — Этого не может быть…

Могучими ударами хвостов крокодилы начали молотить по нашему дереву. Эти удары заставляли дрожать целый ствол, а Малышка тряслась еще сильнее. Точно так же, как и остальные, я желал непрерывно стрелять в эту массу, но наши ружья, пускай и очень мощные, стреляли только одиночными выстрелами. Одна пуля на тварь. Нам едва ли хватило бы припасов, чтобы очистить берег. Так что смысла это не имело. Здесь бы пригодился тяжелый пулемет, но о нем можно было только мечтать…

Затем нападающие несколько успокоились и начали отступать, явно понимая, что для них мы находились слишком высоко. В белом луче фонаря мы глядели на то, как они уничтожают наш лагерь. Сетки разлетались клочьями, от матрасов остались кусочки. Громадная куча тварей клубилась там, где я застрелил первого крокодила: мы прекрасно слышали, как хлопают челюсти во время этого отвратительного пира. С того момента, как все это началось, я инстинктивно заставлял себя сохранять хладнокровие, но теперь чувствовал, что слабею.

И все же, что здесь происходило? Откуда все эти чудища пришли? Как случилось, что они собрались напасть на нас? Какой кошмар ожидал нас?

— Невозможно… Нет, это просто невозможно… Завтра же съебываемся из этой сраной местности. Ну скажи, Элияс? Сматываемся, джунгли просто сошли с ума!

Поднималась луна, полная и белая, отбрасывая синие отблески на людоедов. Слева, довольно далеко, раздались пронзительные и перепуганные крики.

— Это один из лилипутов, — сообщил Пауло. — Поищи-ка его, Монтань.

Сноп света перемещался вправо и влево, пока не обнаружил крупное скопление крокодилов: движущуюся кучу огромных, зеленых и блестящих тел.

— Ой, блядь, ну чувак и влип! — простонал Пауло.

Крокодилы напирали, нажимая на тонкий ствол деревца, уже сгибавшегося под их весом. Вцепившись в ствол руками и ногами, подняв голову к небу, один из наших Лилипутов выл. Крокодилы находились ниже метрах в двух, и дерево, очень медленно, издавая морозящий кровь в жилах треск, склонялось все сильнее.

Трах! Оно нагнулось на добрых десять сантиметров. Лилипут отчаянно подтянулся и отчаянно замахал своими маленькими ножками, стараясь обхватить ими ствол. В невероятном усилии одно, из десятков клубящихся ниже, чудищ напряглось и скакнуло вверх, выставив морду практически вертикально. Челюсти защелкнулись буквально в паре миллиметров от кукольных ступней нашего следопыта. Мы открыли огонь.

Все так же воя, словно зарезаемый зверь, лилипут все-таки охватил ногами тоненький ствол. Ну почему несчастный выбрал именно это жалкое деревцо? С его стороны это было смертельной ошибкой. Людоеды клубились у его ног, залезая друг на друга своими страшными, змеиными и, как казалось, безразличными ко всему движениями. Их громадные туши соскальзывали с тел своих собратьев и падали на землю. Тогда они, раскрыв пасть, разглядывались по сторонам, но потом, не спеша, напирали снова. В короткое время получилось уже три, если не четыре, слоя рептилий — словно клубок покрытых гигантских змей, осклизлых, с огромными челюстями — издающих пугающие звуки.

Мы и сами с трудом удерживали равновесие, а отдача ружей желала сбросить нас вниз. Ружейные замки были уже горячими, глаза горели от пороха, плечо болело от постоянных ударов приклада. В скоростном темпе мы выпалили по десять патронов. Но, несмотря на всю силу наших ружей, всякий раз падал только один крокодил.

А дерево согнулось уже чуть ли не под прямым углом. Лилипут, спина которого свисала над пропастью, постепенно сходил с ума. Из его горла издавались панические вопли.

Пасти наиболее высоко расположившихся людоедов находились меньше чем в метре от его ягодиц. Крокодилов здесь было уже около сотни, а со стороны берега прибывали следующие — неспешные, уверенные в себе, тихие. Некоторые из них начали бить в тонкий ствол дерева хвостами, распрямляя их словно пружины. Дерево зашаталось направо и налево. Скрип! Скрип!

Стрелять я перестал. Дело было безнадежным, а мы растрачивали ценные патроны.

Лилипут замолк. Сейчас он находился на самом дне кошмара. Одна из рептилий выгнулась, резко выпрямилась и выпрыгнула вверх, выбрасывая пасть вверх, словно стрелу. Крокодил промахнулся на миллиметр, щелкнул зубами и с тихим чмоканием упал на своих родичей, после чего — уже недвижно — сполз по их телам и очутился на земле, верхом на двух вновь прибывших сородичах. Но он тут же возобновил попытку восхождения. Затем подпрыгнул еще один людоед и, не достав до цели, плюхнулся вниз. Только ужасный конец был вопросом нескольких секунд. Нашего следопыта уже не могло спасти ничто.

— Давай пристрелим его, — предложил Пауло. — Элияс, пожалуйста…

— Поздно.

Челюсти одного из чудовищ, что само было длиной метров шесть или семь, сомкнулись на пояснице нашего пигмея. На сей раз можно было слышать треск уже не зубов, а костей — чудовищный звук ломающегося леденца. Кукла-человечек разложила руки, пытаясь издать последний писк, который до нас уже не донесся, и медленно, словно в замедленной съемке, упала в самую средину кучи рептилий.

Клубок крокодилов тут же вскипел резкими движениями. Появились желтые, светлые в свете луча фонаря животы тех крокодилов, которых отбросили от пиршества мощными ударами хвостов. Время от времени на поверхности появлялись челюсти с торчавшими в зубах кровавыми клочьями. Опоздавшие прыгали, чтобы очутиться наверху кучи.

Малышка очень тихо постанывала, всхлипывая на жалостной и монотонной ноте, Я сам чувствовал во рту какой-то паршивый вкус, воистину горький.

— Погаси фонарь, Малыш! Мы знаем, что они его пожирают. Нечего глядеть, как это происходит. В конце концов, мы и так узнаем, как это оно… — попытался пошутить Пауло, только никто этого не понял. — Лучше посвети-ка сюда, я попробую накормить их черным мясцом!

Монтань направил луч на Старика. Сидя верхом на ветке, Пауло готовил динамитные шашки. У него их было полно, в куртке и в глубоких карманах штанов, которые ему удалось натянуть во всеобщей спешке. Бормоча ругательства под нос, он готовил запалы; при этом, по мере того, как в нем накапливалась злость, он ворчал все громче.

— Бедный маленький лилипутик, который ничего ни от кого не просил. Спокойно делал свое дело. И эти сволочи его сожрали! Эти гады! Эти чудовища! Червяки ёбаные! Колоды засранные! Падаль хуева!

Решительными движениями он вставлял запалы в шашки и прятал готовые снаряды по карманам. Затем он вытащил небольшой огарок свечи, зажег его, пристроил на ветке. Одним прыжком вскочил на ноги и выпрямился на своей ветви.

— А нахера вы, сволочи, сожрали моего дружка?!

Монтань направил луч света на кучу убийц, которые уже начали расползаться. Пауло вытянул руку, поджег фитиль от свечи и медленно поднял динамитную шашку.

— Хоть вкусный был мой дружбан, а, суки?!

Я с Монтанем как можно сильнее прижались к стволу; Малышку я ухватил за талию. Сейчас здесь все будет летать!..

— ТАК КАК, ВКУСНО БЫЛО?!

Полсотни крокодилов взлетело на воздух одновременно, среди чудовищного взрыва, лишившего нас слуха; зато вокруг нас начался истинный ливень кусков мяса рептилий — из разорванных, рассеченных, распоротых одним грубым и неожиданным ударом тел.

В круге света была видна лишь куча красного, подгоревшего мяса, окрашенного в отвратительный цвет и окутанного белесым дымом. А в руке Пауло шипел уже фитиль следующей шашки. Монтань переместил фонарь. Стадо чудищ отступало от места пиршества; их глаза отблескивали в ярком свете. Взрывчатка упала прямо посреди этой группы.

Взрыв; морды, лапы и куски мяса кружились над землей, летя с громадной скоростью. Пауло метнул третью шашку. Какой-то крокодил, выброшенный силой взрыва в воздух, какое-то время, казалось, недвижно висел над землей, а из разодранного брюха вылетали кишки — красно-черные в свете фонаря.

Пауло не жалел своих запасов взрывчатки. Иногда, когда слух в одном уже более-менее восстанавливался, я слышал, как он вопит:

— СВОЛОЧИ ПРОКЛЯТЫЕ!.. ВСЕ ПАДЛЫ!..

Остатки травы и горсти песка, измазанные чем-то липким и вонючим, били нам по лицу. Монтань, держа фонарь в максимально вытянутой руке, буквально приклеился к древесному стволу, ища защиты, второй рукой затыкая правое ухо. Я сам пытался зажать свое левое ухо плечом.

Я прикрывал Малышку спиной, с трудом удерживая равновесие на ветке и пытаясь хоть немного прятаться за стволом.

На какое-то время Пауло застывал на месте, затыкая пальцами уши после того, как бросал очередную шашку. Он приседал на полусогнутых ногах, словно ворон, не заботясь о какой-либо защите, ни о том, забрызгает ли его кровью. Когда раздавался грохот взрыва, он подскакивал вверх, с диким взором в глазах, и выкрикивал проклятия, всем своим естеством наслаждаясь порожденным собою же катаклизмом:

— ПАДЛЫЫИИИ!!!

Пауло потратил дюжину шашек — все, чем располагал — производя чуть ли не непрерывный взрыв. А потом воцарилась тишина.

Наше дерево вздымалось посреди обширного побоища. Монтань побледнел, словно стена. На сей раз Пауло превзошел самого себя. Мои уши, которые какое-то время переполнял неприятный свист, постепенно начали возвращать себе давние свойства.

Сидя на ветке и спустив ноги, Старик, запыхавшись, словно после страшного усилия, смеялся.

— Ежели бы хотел… изучать внутренности крокодилов, доктор… Можешь начинать… Я все приготовил…

Ногти Малышки впились мне в руку. С расширенными паникой глазами, она вслушивалась, потом прошептала:

— Послушай… Ой, ты только послушай!

Какое-то время я чувствовал в ушах вату, но потом услышал. Издали и повсюду вокруг, со стороны берега и по бокам — шелесты и шуршание. Первопроходцы уже входили на территорию побоища, где выжившие пожирали останки. Привлеченные отзвуками побоища и тоннами свежего мяса, крокодилы прибывали сотнями. Отчаявшийся Пауло опустил голову. Все его запасы динамита закончились, впрочем, тут не хватило бы и сотен килограммов.

— В заднице я их видал, — повторял он себе под носом. — В заднице…

Холодный и мертвенный свет полной луны наново залил округу. И после этого началась настоящая ночь — долгая, переполненная страхом и отвращением к тому, что происходило ниже. Холодный ветер пронзал нас до самых костей; мы стыли на своих жердочках-ветвях, а каждое движение требовало напряженного внимания.

Людоеды под нашими ногами клубились сотнями, занятые своей чудовищной обжираловкой. Монтань погасил фонарь, луч которого начал слабеть. Впрочем, мы и сами не хотели ничего видеть. Зато нам было слышно доносящееся из самого центра оргии жевание, чвакание мяса и треск переламываемых костей… Нас охватывала отвратительная вонь болота и мяса, которая вскоре сделалась совершенно невыносимой. Дышать можно было только ртом. Пауло вообще заткнул нос какой-то тряпкой.

Ветка больно впилась в тело. Рука, которой я обнимал дремлющую, отупевшую Малышку, отнялась и болела. Маленькая бедняжка, она все еще получала удары судьбы. Каким же нужно было быть придурком, чтобы притащить ее сюда…

Монтань снял свою повязку и пытался хоть чем-нибудь заняться.

— Поспать не желаешь? Я могу тебя подержать, — предложил я.

— Нет. Как только закрываю глаза, начинаю лучше слышать, и тогда мне рыгать хочется. И что дальше?

— На рассвете! — вмешался Пауло. — На рассвете все это кончится. Тогда им захочется поваляться на солнце. А мы как-нибудь найдем способ добраться до пироги и смыться отсюда.

— Сколько может быть времени?

— Не знаю. Третий час?… Самая средина ночи, до рассвета еще далеко. Господи, как болит жопа!

Минуты шли одна за другой, каждая все более тяжкая для мышц и нервов. Меня буквально разрывало желание двигаться, бегать, скакать, броситься на эти чудовища, прорубить себе путь мачете; даже если на полпути меня схватят и слопают живьем, черт с ним! главное — иметь возможность двигаться! Сама по себе опасность меня бы не остановила. Но меня замораживала сама мысль о чудовищном побоище там, внизу, о жадном чавкании этой сволочни. Закончить жизнь там, среди них? Над этим следовало подумать. Ничего, до рассвета это могло подождать. Вот тогда, если что-то пойдет не так, выдумаю, чтобы как-то пробраться к пироге.

Я пытался сконцентрироваться на возможных трассах отхода и конечных хитростях, обеспечивающих всем максимальную безопасность, а еще я размышлял над тем, на случай настоящей катастрофы, как спастись самому. Все это занимало мои мысли и помогало хоть как-то сносить течение событий.

Мне было видно, как Пауло, в темноте, осматривает поле боя, оценивает расстояния и интенсивно размышляет: он делал то же самое, что и я.

В конце концов, небо посветлело. Наступал новый день, неся с собой надежду. К нашему неописуемому облегчению, оказалось, что вся орда крокодилов отступает. Мы поняли, что большинство чудищ направляется в сторону реки. Все они были жирные, громадные, длинные как древесные стволы, минимум в пять, а чаще всего — в семь-восемь метров.

— Что, убираются? Уходят? Нет, ты мне скажи, уходят?

— Да. В этом нет сомнений. Возвращаются в реку.

Побоище опустело. Если не считать ям в земле и тысяч следов ползания — после массового убийства и пиршества ничего не осталось. Зато рептилии начали накапливаться на берегу. Сначала один скользнул в воду, затем другой. И вот они уже убираются все и со всех сторон.

Из моей груди вырвался вздох облегчения. Гады! Как же они нас достали!

— О! Глянь! Лилипутик!

Монтань показывал пальцем на отдаленную метров на сто от нас человеческую фигурку возле дерева, с которого она как раз спустилась. Ползущие неподалеку, метрах в двадцати, крокодилы не обращали на нее ни малейшего внимания. Наш проводник долго осматривался по сторонам, после чего пустился бегом к реке.

— Что он вытворяет? — буркнул Пауло. — Мы здесь! Эй, великан! Иди к нам!

Лилипут бежал, что было сил в маленьких ножках, выгнув торс назад. Вдруг он свернул, чтобы обежать место, где собрались крокодилы, и исчез чуть далее, уже на берегу.

— Он что, хочет зайти их сзади, что ли? Это сынок! Так дурацки ведет только сынок. Выходит, ночью погиб папаша… Гляди, есть!

Пигмей остановился на берегу, возле нашей пироги.

— Черт подери, что он творит!?

Тот бросился вперед, по колени в воде, держа привязанную к носу пироги веревку в руке, после чего забрался в лодку. В два прыжка он оказался возле двигателя, в то время как пирога поплыла по течению. По массе крокодилов как бы прошел импульс новой энергии. Десятки тварей, ожидавшие на берегу, вдруг вошли в воду своими неспешными, змеиными движениями. А удлиненных тел, которые уже клубились в воде — невозможно было и сосчитать.

— Они плывут к нему! — выкрикнул Монтань. — Придурок!

Пигмей выпрямился в задней части пироги, опираясь на двигатель и на борт. Он потянул за шнур стартера; маневр не удался; тогда он оглянулся и снова надел шнур.

Крокодилы подплывали к нему со всех сторон, они не спешили. Одна рептилия добралась до пироги, и та зашаталась под ударом хвоста. Пигмей отважно удерживал равновесие, изо всей силы дергая за шнур. Двигатель закашлял, но потом запустился.

— Ворюга! — завопил Пауло.

Наш следопыт какое-то время сражался с ручкой газа, но потом дал полный вперед.

— Блин, наши бивни! Наша пирога!..

Лодка стрелой преодолела метров с пятнадцать, но затем резко ударилась в мощную, темную и желтую, массу людоеда, выскочившего из воды прямо перед носом. Пирога закрутилась на месте. Из воды появился гигантский хвост и перевернул лодку. Двигатель заглох.

Пигмей появился на корпусе, цепляясь за него обеими руками. Вода вокруг него вскипела, после чего — вначале зад, а потом и передок пироги поднялись. Бедняга отчаянно пытался ползти вверх, соскальзывая по мокрому дереву. Но корпус пироги раскололся. Тогда, с визгом, он рухнул вниз, где ждали его людоеды…

* * *

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

А потом, будто во сне, молча, с ничего не видящими взглядами, мы обыскали берег, покинутый чудовищами. Никто из нас не мог проронить ни слова. Бледные, в жаре утренних часов мы долго блуждали по тому месту, которое когда-то было нашим лагерем, блуждая абсолютно бесцельно.

А над джунглями вновь царили день и покой, что возвращало истинные размеры нашим воспоминаниям. Здесь, на этом спокойном и безлюдном берегу, мы пережили катаклизм, чудовищную смерть двух людей и безумие тысяч крокодилов.

Потому что они и вправду были безумны! Если в атаку идет крокодил, покой которого в небольшом заливчике был нарушен — это дело совершенно нормальное, и к этому должен быть готов любой охотник в джунглях. Ладно, можно представить неожиданную агрессию со стороны десятка чем-то возбужденных рептилий.

Но со стороны сотни? Двух или трех тысяч?

Такое уже не имеет смысла и попросту невозможно. Нельзя было принять уже то, чтобы такой кошмар мог вообще появиться. Массовая атака крокодилов нигде не была зарегистрирована, такой просто не было в рубрике «природные риски». Тем не менее, мы все хорошо помнили.

Боже правый! Тут сошла с ума вся природа! И все давно уже говорило мне об этом. Этот лес не был обычным лесом. Что могли означать эти долгие периоды тишины, слишком тяжкие, как будто мертвые, которые длились иногда по паре часов? Что должны были означать истерические вопли птиц, тысяч птиц, которых мы не видели, но которые оглушали нас целыми днями? Что должны были означать все эти излишне красивые цветы? Все эти нереальные ботанические драгоценности, которые Монтань определял как чрезвычайно редкие, и целые поля которых мы обнаруживали под гигантским сводом? А все эти спутавшиеся растительные образования, пестрящие черными дырами — слишком уж глубокими, слишком изысканными? Все эти животные, которые приближались к нам и позволяли себя убивать с покорностью, удивляющей наших лилипутов, но которые превращались в невообразимых чудищ с наступлением ночи…

Нас окружала не природа. Здесь были деревья, цветы и живые существа, как и в обычном лесу, только здесь это было нечто иное. Или у меня уже начались глюки? Только что еще может думать человек, затерявшийся среди тысяч квадратных километров чего-то, чего он никак не понимает? Что никак не существует?

Чего-то, что убивало нас, одного за другим. В конце концов, ведь все эти крокодилы мне ведь не приснились? И удав, и все остальное, случившееся с нами! Последняя кошмарная ночь оставила после себя новые беспокойства. Один Бог знал, какие ужасы могли еще случиться, какие опасности могли нас поджидать!

И дело здесь было не в страхе перед смертью. Мы с Пауло давно уже освоились с такими мыслями. Здесь дело было в том, что мы боялись умирать так далеко, в этой дыре, от зубов или когтей создания, о котором нам ничего не было известно. От существа неведомого, одаренного могуществом, нам неизвестным, с которым мы не могли бороться, и которое, покончив с нами, останется безнаказанным.

Перемещаясь, словно лунатики, без слова, даже не глядя друг на друга, мы собрали оставшиеся у нас сокровища. Кроме ружей у нас остался горшок и пять мачете. Это было единственное, что не сожрали чудища. Противомоскитная сетка, брезент, матрасы, подстилки… обжоры все это сорвали и поглотили. Остатки динамита были разграблены и на три четверти тоже съедены. От патронов остались только гильзы.

В наших карманах осталось только одиннадцать патронов… Жалкие остатки. Разбитая на куски пирога уплыла по течению. Несколько ценных предметов, бивни и двигатель лежали теперь где-то на дне. Река была глубокой, и ни за какие коврижки я бы не согласился нырять сегодня, под присмотром крокодилов, которых было видно по всей длине противоположного берега.

Молчащие и прибитые, мы быстро удалялись от реки. Нужно было снова входить в джунгли. Даже не договариваясь, мы направились в сторону Озера Динозавров.

Лишь неопределенные воспоминания, а точнее — их клочки, остались у меня после похода, длившегося — как мне казалось — много-много дней.

Мы шли гуськом. Насколько мне помнится, большую часть я шел первым. Ноги болели ужасно, все время мне хотелось остановиться, но я заставлял ноги передвигаться и идти дальше. Вон, до того дерева… Вон до того кактуса… А все остальное время я наверняка ни о чем не думал или просто отсутствовал мыслями в этом мире.

А еще был дождь, без конца, раздражающий как тысяча чертей, льющийся холодными струями их под зеленого свода. Одежда прилипала к телу. Волосы истекали водой. Губчатая почва была скользкой, и каждый шаг требовал невероятных усилий. И я просыпался в каких-то норах, и все время желудок сжимался при мысли, что дождь никак не прекращается.

Дождь начался часа через два после того, как мы выступили. Было очень жарко, температура росла быстро, становясь невыносимой, человек превращался в фонтан пота. Низкие заросли буквально исходили паром. Воздух наполнился тяжелыми запахами. Воцарилась тишина, настолько полная, как это было возможно лишь в этом лесу, а затем — наверху, на своде, начал раздаваться сильный стук.

Сделалось прохладнее. Не прошло и часа, как в крыше появились первые протечки. Потом уже вода начала стекать по растениям, капая с тех остроконечных листьев, которые нам описывал Монтань — и так оно уже и осталось.

Струи воды, плотные занавеси небольших ручейков лились на нас непрестанно. И среди этого потопа не было ни малейшего дуновения ветра. Вода падала вертикально вниз, неисчерпаемая и упрямая, втискиваясь в давно уже напитавшуюся почву. Появлялись потоки и лужи. Мы хлюпались в грязи, продвигаясь метр за метром, каждая нога весила несколько тонн, но мы шли вперед. Случались и падения. Кто-нибудь падал всем телом, поднимался и шел дальше.

Джунгли просто взбесились. Они были переполнены водой, со всех сторон перенасыщены жизнью. Выстреливали вверх кактусы с острыми, как бритвы иголками — надутые, непроходимые. Лианы колыхались, вились, шевелимые потоками воды, льющейся на них из под свода. Расцветали самые невероятные цветы: пурпурные, белые, темно-синие, блестящие и тяжелые. Мхи на деревьях превращались в гигантские фонтаны: все росло буквально на глазах.

Нет, в этом не было ни малейшего смысла. Мы были грязные, все в грязи, с воспаленными глазами, исхудавшие, отрепья одежды прилипали к коже — бледной и набрякшей от воды, которой мы буквально истекали. Марширующие без какой-либо цели духи, которые ложились спать, даже не помня об этом по причине усталости, и которые отправлялись дальше, даже толком не проснувшись.

Где мы находились? Где-то в первобытных джунглях, направляясь к какому-то озеру. Кто мы были такие? Вопрос неуместный. Что у нас имелось? Ничего, кроме принадлежности к миру живых. Хотя… Зачем мы шли? Осужденные, без возможности возвращения. Не было уже пироги, не было уже ничего. Уже не было возврата к цивилизации и к жизни. Практически, мы были мертвы. И это даже не было особо важным. Уже давно нам не с чем было прощаться. Только этот вечный дождь, этот лес, в котором могло появиться все, что угодно, и чего никто из нас, замкнутых в себе, видеть не желал.

Мы шли, ведомые инстинктом, приказывающим нам останавливаться, и наверняка, если мы присядем на земле, очень скоро лес нас обездвижит, поглотит и переварит. Возможно, что он покроет нас, неспешно, но неизбежно, своей растительностью, а пожиратели мертвечины воспользуются тем, чтобы вообще смести нас с поверхности земли.

Так уж ли сильно мы желали такой жизни? Почему было бы не сдохнуть сразу, на каком-нибудь логовище из великолепных, блестевших каплями воды цветов, которые иногда показывал нам лес?

Даже не могу вспомнить самого момента, когда мы дошли до озера. Знаю, что в какой-то миг, наверняка, что в самую пору для нас, оно появилось перед нами. Обширная серая поверхность, закрытая плотной вуалью барабанившего о воду дождя. Со всех сторон озеро окружали гигантские тростники, толстые и высокие, словно бамбук, верхушки которых сгибались под атаками ливня. В паре тысяч метров далее, на противоположном берегу, едва-едва удавалось заметить темную, нерегулярную массу джунглей.

Промокшие до нитки и уже не обращающие внимания на дождь, мы остановились среди неподвижных деревьев, между краем зеленого свода и краем воды.

Мое первое осознанное воспоминание — это нечто вроде прояснения, насупившее в какое-то утро. Остальные не шевелились, лежа в различных позах на земле. Я поднялся и схватил мачете. Затем встал лицом к Озеру, делая глубокие вдохи, и тут понял, что дождь прекращается.

Среди сине-серых туч появилось более светлое пространство. Белый, печальный свет на пару секунд открыл передо мной всю поверхность озера, немногочисленные плывущие по ней растения и край леса, со всех сторон образующий громадный круг. А потом другие тучи закрыли просвет, и все окрасилось серым, неопределенным цветом дождя.

Я отошел от остальных. В голову мне пришла одна идея, какой-то голос говорил мне, что я жив, что нужно жить и бороться за это!

— Живой! Живой! — повторял я на ходу. А потом начал кричать:

— Живой! Живоооооой!

Пару раз я ударил мачете по деревьям и пучкам лиан, делая побольше шума, чтобы убедить лес, а также самого себя, что я, черт подери, на ногах и готов на все!

Резкая слабость удержала меня от дальнейшей демонстрации. Я стоял на ногах, но сил было мало. Прежде всего, нужно разумно экономить силы. Меня ждала тяжкая работа.

Я шел вдоль берега и одновременно по краю леса. В большинстве своем берег порос густым тростником, метров десяти высотой, который заслонял вид. Дальше уже был лес, отделенный от озера коридором шириной в пару десятков метров, очень сырым, в котором росли карликовые пальмы в форме капусты. Я искал какое-нибудь местечко посвободнее, где джунгли бы не стояли напротив озера зеленой стеной. Я высматривал площадку между лесом и водой: сухую, которую можно было бы легко очистить, чтобы выстроить на ней дом.

Это было первейшим заданием. Ничего сделать было нельзя, если вначале не найти сухого места. Нам нужно было убежище, дающее возможность отдыха и укрытия. Таким было условие выживания человека в этой среде. Без него я буду всего лишь животным с небольшими естественными возможностями обороны, блуждающим, все время усталым и, очень скоро, без каких-либо средств для жизни.

Все упиралось в энергию. Сырьем станет тростник, растущий над озером. Из него можно было сделать все что угодно: пол, мебель, удобные кровати, стены… Я был уверен, что девственный лес предоставит бесчисленные возможности, если только располагаешь силой и разумом.

И разум в этой среде был моим единственным козырем. Я единственный из всех живых существ в радиусе тысяч километров был одарен способностью к воображению. И я намеревался использовать этот дар по максимуму.

Через пару часов я обнаружил то, чего искал: пространство, усеянное отдаленными одно от другого деревьями, покрытое густым ковром низкой растительности, которая никак не устоит перед интенсивным трудом.

Место я изучал довольно долго. Между опушкой леса и голой полосой над озером было метров около шестидесяти. Вскоре я обнаружил именно то, что было мне нужно. Это было нечто вроде поляны, более-менее округлой, на которой росли только два больших дерева; поляна эта была отделена о воды рядом хлебных деревьев, а с другой стороны были уже джунгли; почва, сейчас размягченная дождями, все же казалась солидной, она должна была довольно быстро высохнуть, как только перестанет лить…

Я забрался на одно из двух деревьев, чтобы получше осмотреть поляну. Она превосходно подходила нам. Понятное дело, труда требовалось уйма, но ничего лучшего найти было невозможно. Я оперся спиной о ствол, сидя верхом на ветке, чтобы отдохнуть от долгого марша, и начал представлять себе дом, который выстрою в своем новом имении.

Здесь мы останемся на долгое время. Один Господь знал, когда нам удастся вернуться! Вероятнее всего, ему было известно, когда кто-нибудь по ошибке забредет в эти края, но вот лично мне об этом не было известно ничего. Так что следовало занимать всю найденную мною площадь. Она представляла собой превосходное местечко, чтобы не воспользоваться этим или же воспользоваться только ее частью. Мы находились во враждебной среде. Лес уже доказал нам это. Опять же, имелся бешеный слон, все еще отсутствующий, но которого мы решили здесь ожидать. Именно потому я был здесь! Так что мне была нужна огороженная местность, чтобы никакая атака снаружи не могла угрожать нашей жизни.

А вокруг нужно было строить укрепления. Я уже видел про себя этот палисад! Очень высокий — метра четыре! Он будет проходить между деревьями, которые послужат ему опорами. Ограда, от дерева до дерева, будет образовывать такой неправильный круг. Помимо этого, наше жилище будет охраняться рвом, выкопанным по всей окружности, не считая других защитных идей, которые еще придут мне в голову. То есть, скажем… четыреста метров палисада защитят внутреннее пространство с диаметром около шестидесяти метров.

Небольшой форт, пионерский форт — вот что я должен был выстроить. Это было единственным решением для выживания. Пока он не будет возведен, никто из нас не будет чувствовать себя в безопасности.

Сначала я провел пробу с тростником. Большая часть этих растений представляло собой зеленые трубки толщиной с молодые деревья, перемежаемые толстыми, одеревеневшими кольцами. Каждое растение было от восьми до десяти метров длиной. Кора легко поддалась под ударами мачете. Пятью ударами я свалил одну такую трубу, которую выбрал из самых толстых.

Внутри она была пустой, с небольшим содержанием белой, довольно хрупкой, наверняка съедобной субстанции. Мощными ударами ноги я бил по стволу растения. Гибкий тростник затанцевал, издавая мелодичные отзвуки, но ни одно волоконце не порвалось. Моя мечта могла быть реализована.

Тогда я порубил растение на куски, изготовив столбики и копье из самой высокой и тонкой части. Конечно, следовало бы закалить конец в огне, но я был уверен, что немного потренировавшись, получу достаточно неплохое оружие. После этого я порезал растение на палочки, уже вдоль волокон. Из этого можно будет делать примитивные лопаты, водосточные трубы, миски и т. д. Оставив порезанный тростник, я вернулся на поляну.

Без корчевания здесь не обойтись. Тут росло две или три сотни кустов, небольшие пальмы, какие-то колючки и другие кактусы, которые нужно было ликвидировать. Мне хотелось, чтобы остался только пушистый травяной ковер, да и то, не на всей поверхности. Что было можно, я сделал сразу же, не срубая стволов. В противном случае, остались бы небольшие пеньки, которые бы нам мешали, и о которые мы бы спотыкались, когда жизнь в форте уже нормализуется.

Сидя на корточках, я раскапывал землю вокруг ствола, вонзая мачете, как можно глубже. Когда почва была уже распушена, я поднимался, хватался за куст, как только было возможно, и изо всех сил тянул, чтобы вырвать его с корнями.

— И-йеээх!!!

А эти сволочи упирались. Горячий пот стекал с меня в дождевыми струями, но, вырвав один, я тут же присаживался рядом с другим кустом. Вот эта работа доставляла мне истинную радость. Всякий раз, когда корни лопались, и все растение вылезало из земли, что-то в моей груди пело. Мне совершенно не хотелось останавливаться.

Таким вот образом, не щадя сил, я очистил не менее трети всей территории. Под конец дня, когда уже начало темнеть, я встал над своей работой, широко расставив ноги и довольно уперев кулаки в бедра. Это всего лишь треть начальной работы, только я уже чертовски устал, дрожал, был весь исцарапан колючками; на ладонях пузыри, которые, когда я уже прервал дело, болезненно саднили, но все это никак не мешало мне наслаждаться собственной радостью.

Я еще двигался, и мог двигаться еще; я был в состоянии противостоять им всем: крокодилам, гигантским слонам, любой дряни, которую только могли измыслить джунгли. Здесь была территория людей, так что для них было бы лучше держаться от нее подальше.

Потом я отправился на берег озера, намереваясь перед наступлением ночи найти еще чего-нибудь и для желудка. Нужно было чего-нибудь убить. Совершенно легко я обнаружил несколько водопоев, где было полно следов и отпечатков копыт. Как могло показаться, чтобы напиться сюда приходило множество животных: так что проблем с живностью не будет, по крайней мере, вначале.

Довольно скоро я очутился нос в нос с небольшой речной свинкой, необычного черного цвета — какой-то вид карликового кабана с длинной мордой. Я медленно подошел. Животное меня заметило, но явно не встревожилось. Когда я приближался, оно с любопытством присматривалось ко мне круглыми глазками, настолько ласковыми, что я отложил ружье.

Можно было убить его мачете и сэкономить патрон. Пригнувшись к самой земле и сжимая мачете в руке, я двигался вперед, шаг за шагом. Без какого-либо проявления страха, словно животное, которое еще никогда не встречалось с человеком, свинья позволила мне приблизиться на расстояние вытянутой руки; она стояла неподвижно, лишь легкая дрожь проходила по коже.

Замашистым движением я поднял руку. Мачете опустилось на горло животного. Оно бросилось бежать, уже не контролируя собственные движения. Я кинулся на свинью, пальцы схватили за грубую шерсть на спине. Я подбил ей ноги и перевернул. Свинья перепугано хрюкала, издавая высокий, тонкие звуки. Из перерезанной артерии на шее вверх бил алый фонтан крови. Я прицелился, ударил мачете, и на сей раз перерезал горло свиньи окончательно.

Когда я обнаружил своих товарищей, пришлось растолкать их, чтобы они разожгли огонь. Вместе с Малышкой, не говоря ни слова, мы освежевали свинью, зажарили ее, а шкуру развесили для просушки, предусматривая возможность каким-то образом использовать ее в будущем.

Впервые за много-много дней у нас была горячая еда, что вызвало давно позабытые переживания. После той крокодильей ночи я не помню, чтобы хоть что-нибудь ел, равно как и совместной трапезы. С той ночи мы даже не разговаривали друг с другом. Мы были вместе, но, одновременно, каждый был сам по себе, поглощенный собственными мыслями, держась в группе исключительно в силу инстинкта, по причине враждебности окружения, но не устанавливая с остальными хоть-какого-нибудь контакта.

Сколько времени мог длиться этот поход в состоянии шока? Присматриваясь теперь к своим друзьям, освободившийся, благодаря целодневным трудовым усилиям, радуясь мысли о том, что ждет меня завтра, я мог видеть, как низко они пали. Они были холодные и голодные. Свои порции они пожирали словно одичавшие грызуны, разрывая мясо зубами и урча от удовольствия.

Насытившись, все свалились на землю, там же, где и ели.

— Спасибо, Элияс, — с глуповатой старческой улыбкой произнес Пауло. — Это было здорово.

И, отупев от тяжести в желудке, они погрузились в дремоту.

* * *

Мое одиночество закончилось только на третий день.

Я выкорчевал уже все кусты и сбросил их все на кучу, где-то сбоку. Сейчас я находился на берегу озера, срезая бамбукоподобный тростник и укладывая его ровными кучками — там уже было с пять десятков стволов. Утирая пот со лба и проклиная дождь, я увидал перед собой Пауло.

— Полиция! — сообщил он. — А вы имеете разрешение на вырубку леса?

Глаза у него были подпухшие, с темными кругами, щеки бледные запавшие. Длинные, грязные волосы слиплись от дождя; подбородок был покрыт серой и жесткой щетиной… Две глубокие, порожденные усталостью морщины стягивали кончики губ вниз.

Пауло подтянул тряпку, служащую ему в качестве штанов, и поскреб подбородок.

— Будьте добры, мсье архитектор, — медленно произнес он. — Может, вы объясните мне ваш план. Ведь если бы оказалось, что я тоже могу поучаствовать… Если, конечно, не помешаю.

Старый добрый Пауло! Он снова был со мной. Исхудавший, обессиленный, возможно, даже в большей степени, чем остальные, но он стоял на ногах и был готов к действию! Меня охватила такая радость, что я невольно рассмеялся.

— Ладно, понял, — тут же разволновался тот и поднял руку. — Смеетесь надо мной! И громко! Если справишься и без меня, прошу пожалуйста! Валяй, руби тут деревья! Я и сам найду себе работу!

— Но, Пауло…

— Жопа ты с ручкой! Эгоист! Свинья! Отправлюсь сдыхать куда-нибудь в другое место, чтобы моя вонь не мешала мсье архитектору! Зодчий, блин! Кретина кусок!

В глазах у него была искорка, выдававшая, что шутит, хотя и не сильно, поэтому, я позволил ему закончить сценку.

— Лесоруб, ети его мать… Работник физического труда… Тарзан недоделанный!

Я смеялся. Мне было очень здорово с сознанием того, что Пауло вместе со мной. Это же давало утешение, приятное и оптимистичное чувство, приносившее мне огромное облегчение. Ожидающие нас ужасные сложности, работа, которую следовало выполнить, нелегкая ситуация: все это были мелочи, раз Старик был здесь и раз он смеялся!

Я попросил его присесть и поделился с ним холодным мясом, которое взял с собой, запивая трапезу водой из озера. Пока что ничего лучшего не было. А потом я ему рассказал.

— Форт? — спросил он. — То есть, практически, укрепленный замок? Вот здесь?

— Да, здесь.

— Договорились. Я с тобой, Малыш. А кроме того… — Жестом старого учителя он приложил мне указательный палец к груди. — Запомни, Малыш, мой опыт должен тебе пригодиться. Нечто подобное я уже строил в Гайяне в пятидесятых годах. А кроме того: еще один я построил неподалеку отсюда, в Того, в шестьдесят втором, вместе с военными… В общем, я с тобой. Объясни только, что ты собираешься сделать…

И мы начали нашу гигантскую стройку в самом сердце джунглей.

Малышка с Монтанем присоединились к нам в тот же самый день, и работы продолжались целый месяц, а точнее — тридцать три дня.

Не теряя времени, мы с Пауло начали строительство временного убежища, достаточно удобного, чтобы у каждого имелось сухое местечко и возможность отдохнуть. Пол мы сделали из бамбуковых стволов, уложенных на земле и поддерживаемых по бокам колышками из того же материала, вбитыми в почву. Все это было воткнуто между двумя росшими на поляне деревьями, что позволяло использовать последние в качестве столбов, удерживающих крышу. Тем вечером ночь нас застала тогда, когда мы сплетали пальмовые листья под руководством Малышки, но работу никто не прервал. Нам уже не хотелось спать иначе, как под собственной крышей. Мы изготовили — тоже из бамбука — скелет потолка, растянутый между древесными стволами с помощью лиан и подпираемый тонкими столбиками, стоящими вокруг нашего пола. Так что вместо стен у нас имелись решетки. И спадающую по обе стороны крышу.

Два-три часа работы в темноте — и убежище было готово. Малышка приготовила нам еду, которую мы съели уже «внутри». Каждый все еще был погружен в собственных мыслях, но я знал, что мы сделали огромный шаг вперед. В течение нескольких часов группа построила убежище: коробку, обеспечивающую лишь относительную безопасность, но являвшуюся нашей общей собственностью. Всего немного усилий, зато мы, ложась спать, испытывали наслаждение оттого, что на нас не капает вода. После этого, после этой хижины для нас было возможным все! Продолжение и последующие результаты совершенно не противоречили моим предположениям. Совсем даже наоборот.

Возведение палисада было воистину титаническим предприятием. Все началось с ужасающей работы, целью которой было выкопать по всему четырехсотметровому периметру узкой канавки глубиной чуть менее метра, в которую нужно было вставить бамбуковые стволы, образующие палисад.

Единственными орудиями, которыми мы располагали, были лопаты, вырезанные нами из бамбука по причине его округлой формы; мы использовали их для копания и выбрасывания земли. Работа, начатая в грязи и дожде, забирала все силы. Наши бамбуковые «лопаты» не были самыми подходящими инструментами, даже если вначале землю «вспушивали» мачете. Мы не щадили усилий, которые, все же, приносили мизерные результаты. «Лопаты» очень быстро изнашивались, их рукояти натирали руки до кровавых мозолей. Кроме того, когда уже достигал определенной глубины, приходилось работать с вытянутыми руками, с плечами, наполовину углубленными в почве, на коленях, в ужасно неудобном положении. Только наша миниатюрная Малышка, которая работала наравне с остальными, могла вскользнуть в канаву и копать, склонившись между ступнями, что было несколько удобнее.

Я не позволял никакого отдыха, но никто сам и не жаловался — хотя трудовое крещение и вправду было тяжким. Мы продвигались на десяток метров ежедневно, все падали от усталости. Получалось, что с такой скоростью работа займет у нас дней сорок. Тогда я обратился к Монтаню и попросил его подумать: что можно было выдумать, чтобы не копать по всему периметру.

— Гммм… Нечто вроде прерывистого рва, так?

— Ну да, но только без ущерба для стойкости палисада. К примеру, максимально используя деревья в качестве подпорок…

— Возможно, у меня появилась идея… — сказал он, заинтересованный новой проблемой.

И уже совместно мы разработали окончательную систему ограждения. Монтань предложил использовать изнутри наклонные столбы, которые бы поддерживали палисад.

— Это такие подпоры, вкопанные в землю и напирающие на палисад.

Таким образом мы, и вправду, могли бы копаться поменьше. Тогда мне пришла в голову дополнительная идея:

— А эти подпорки не могли бы выступать наружу?

— Гммм… А зачем?

— Чтобы у них были заостренные концы!

Монтань определил, в каких местах следует копать. Решение о сокращении работ до нормальных размеров всех утешило. За последние несколько дней выкапывания канав не было ни единого, чтобы не лил дождь, с низкими нависшими тучами. А на следующий день, когда мы проснулись, впервые за множество дней светило солнце. Через несколько часов, уже во время работы, мы поняли, что оно вернулось на самом деле, решив все высушить и подогреть! Наши спины потихоньку подпекались докрасна.

Впоследствии мы занялись рубкой бамбука. Эта работа была значительно легче и намного приятнее. Я подсчитал, что крупное растение можно срубить четырьмя ударами мачете. Эти удары я разработал до совершенства и был чертовски горд своей скоростью. Бах! Бах! Бах! Я рубил непрерывно и вырубал целые леса. После этого мы переносили бамбук в форт — это название среди нас уже принялось.

После завершения канавы, я назначил Монтаню и Малышке новое задание, поскольку начальный монтаж палисада не требовал усилий всех присутствующих.

— Нам нужна мебель. Кровати, разные другие вещи — чтобы было удобно. Организуйте какую-нибудь кухню. Напрягите воображение и делайте все, что только сможете.

Еще во время строительства убежища я убедился в том, что Малышка прекрасно разбирается в лианах и узлах. Что же касается Монтаня — трудно доставить ему большее удовольствие, чем попросить его чего-нибудь выдумать.

Мы с Пауло выбирали самые толстые растения, диаметром в четверть метра, и забивали их в канавы, цементируя основание с помощью земли, воды и деревянных колышков, на расстоянии одного-двух сантиметров одно от другого, оставляя место для лиан, которые дополнительно укрепили бы нашу конструкцию. Пока что мы не занимались заостренными на концах подпорами, о которых у нас шла речь с Монтанем. Просто-напросто, в определенных местах между стволами мы оставляли побольше места.

Так мы работали день за днем. Постепенно круг замыкался со стороны леса, заслоняя уже половину кругозора. Каждые сутки нам удавалось установить около трех десятков стволов на отрезке в двадцать метров.

Со своей стороны, Малышка с Монтанем резали бамбук, как им только хотелось. Получались развилки, жерди, палочки; все они были таинственным образом связаны одна с другой, и таких заготовок было полно вокруг. Вначале они смастерили нам кровати, довольно простые, но очень удобные: четыре ножки, вырезанные из толстых кусков бамбука, внутри квадрат, образующий раму, на которой растянута плотная сетка из лиан. Кроме того, уже строилось укрытие, предназначенное для кухни.

И довольно скоро оказалось, что мы вырубили весь бамбук на нашем берегу, а растущие вокруг деревья выпирали из округи другие растения, так что теперь за тростником приходилось ходить довольно далеко. Возле того места, куда мы прибыли в первый момент, его росло множество. Это давало причину для пеших прогулок, но возвращение было все более сложным, поскольку приходилось перетаскивать гигантские плети длиной до десятка метров, опять же, в промышленных масштабах.

Как-то утром мы отправились туда вчетвером. Большую часть дня только и делали, что рубили. После полудня бросили в воду штук тридцать стволов, и так получился плот, благодаря которому можно было транспортировать все остальное. Но вначале предстояло перетащить груз на эту зыбкую и длинную платформу. Затем уже, таща попеременно вдоль берега, по колено в воде, мы перетащили нашу добычу в сторону форта. Вырубка следующей партии бамбука и транспортировка стволов с помощью нашей новой методики заняла у нас пару дней. Снова среди нас воцарилось хорошее настроение. Мы немножко хлюпались в воде, шутили, превращая дни, проведенные вдали от строительной площадки, в пикники: это были первые мгновения отдыха, которые мы себе позволили, если не считать времени, потраченного на рубку и транспорт.

Постоянная работа уже сделалась привычкой. Никому не нужно было переламывать себя, чтобы выйти пораньше. На работу мы выступали как можно скорее. Работа позволяла не думать. Джунгли, опасности, неизвестное будущее, наша зыбкая ситуация — на строительной площадке обо всем этом можно было забыть под влиянием концентрации и физической усталости. Работа означала стремление к какой-то цели; для нас это было единственным способом выжить, все так же чувствовать себя участниками игры, несмотря на одиночество и, вполне возможно, на полнейший проигрыш.

Мы сделались исключительно стойкими, производительными и неразговорчивыми. Все изменения принимались нами без жалоб, регулярно. Пара людей всегда работала, пока третий, с ружьем в руке, отдыхал, внимательно следя за округой. Понятное дело, оружие всегда было под рукой. Теперь к нему можно было причислить и много предметов нашего собственного производства. Даже во время строительства, когда мы были совершенно открытыми, никто не имел права застать нас врасплох.

Внутри периметра работы практически заканчивались. Кухня уже действовала. Она представляла собой весьма приятную беседку из плетенных пальмовых листьев, выложенных на бамбуковом скелете, прикрывающем два очага. Несколько пеньков различного размера служило столами и ступками. Мы располагали целой батареей посуды, вырезанной из бамбука, самых невероятных форм; к тому же у нас имелась настоящая коллекция коричневых тарелок, как бы отлакированных, совершенно водонепроницаемых и твердых словно дерево, изготовленных из шелухи громадных и несъедобных плодов, что росли неподалеку.

Чтобы собирать дождевую воду, Малышка разместила ряд таких сосудов на другой стороне кухни. Пресная вода была ценностью. Вода из озера, хотя и не доставляла никаких проблем, отдавала болотом.

Опять же, в этой кухне, развешанные под потолком или лежащие пирамидками, появились живописные овощи и фрукты, собранные Малышкой. Это было еще одним признаком жизни, точно так же, как и разносящиеся по округе запахи жареной дичи или блюд, которые тушились в нашем единственном горшке.

На кухне Малышка превосходила саму себя, черпая из этой деятельности все новые и новые удовольствия. Монтань открыл в себе необыкновенный талант к охоте из засады, и сам-один заполнял наши чуланы, отправляясь за добычей на пару-тройку часов в день.

По моей просьбе ели мы обильно. Это означало целые килограммы плодов, которые Малышке предстояло собрать. Она готовила целые горшки тушеных, богатых крахмалом овощей, которые мы пожирали, заливая литрами мясной подливки. За довольно короткий срок мы превратились в атлетов. Много еды и постоянные физические упражнения — вот самый лучший рецепт. Пауло впервые за много-много времени, то есть впервые за пятьдесят дней, когда на вершине лаотанского холма его осаждали неокоммунистические воины, потерял свое брюшко или, как он сам его называл «колониальное яичко» или «трудовой мозоль». Фигура Монтаня тоже изменилась, сделавшись суше, тверже. На его теле заиграли выпуклые мышцы. Все чаще он обходился без своей повязки с очковым стеклом. Ну а Малышка делалась просто до сумасшествия красивой.

Сам я восстанавливал расцвет сил. Не очень много было в моей жизни периодов, в самых различных обстоятельствах, когда я достигал вершины своих физических возможностей. Я крепко сложен, можно сказать, коренастый и плотный в результате занятий боксом, ну а интенсивные тренировки мышц, стойкости и энергии — то есть, формы, могут привести к тому, что я становлюсь могучей машиной с буквально разрушительными возможностями, которые изумляют меня самого. И вот сейчас я достиг именно этой стадии.

Мы построили два дома на расстоянии в двадцать метров, все в той же испробованной технике бамбука и сплетенных пальмовых листьев. В одном проживали Пауло с Монтанем. Вторую занимали мы с Малышкой, в соответствии с новым укладом нашей жизни. Кроме того, мы возвели небольшой сарай и сложили в нем дерево, рассчитывая на складирование и других богатств. Строительство сарая заняло у нас всего пару часов. Чуть подальше, рядом с палисадом, замкнутый квадрат из пальмовых листьев заслонял туалет в форме дыры совершенно рекордной глубины, над которой Монтань возвел шикарный бамбуковый трон тщательно разработанной формы. Седалище было складным, и его можно было быстро перенести в другое место на тот случай, если бы наше пребывание здесь затянулось.

В один прекрасный день палисад был закончен.

Нам это стоило кучи дней строительства, когда, покрытые грязью до самой макушки, мы уплотняли и закрепляли основание каждого ствола. Тысяча восемьсот бамбуковых стволов, все самым тщательным образом вырубленные, словно выпиленные, с заостренными кончиками, выступало из земли на четыре метра вверх. На протяжении всех этих четырех сотен метров, с петлей, затянутой на каждом колу, шло восемь горизонтальных рядов лиан, каждый в пятидесяти сантиметрах от другого. На высоте трех метров стволы соединялись горизонтальными досками, привязанными к бамбуку громадными узлами из лиан в форме креста. Помимо того, вбитые в землю на нерегулярном расстоянии бамбуковые жерди различной длины вздымались наискось и переходили на внешнюю сторону палисада.

Все это можно было оценить только с другой стороны ограды. Посредине же, начинаясь в балагане джунглей, неожиданно вздымалась могучая стена толстенных четырехметровой длины стволов, укрепленных огромными узлами лиан и наежившаяся десятками громадных кольев, торчавших на различной высоте и сгруппированных по два или три, либо выступавших поодиночке, с частотой приблизительно один кол на пару квадратных метров стены. Все это походило на гигантский браслет с торчащими гвоздями. Примитивно, просто, солидно и агрессивно. Вся штука мне ужасно нравилась. Это была истинная стена для лагеря варваров.

Самые лучшие возможности, чтобы выжить в этой глухомани. Когда я глядел на дело наших рук, меня охватывала гордость. Что бы теперь не произошло, мы были готовы. Никакая сволочь не могла пробиться через этот барьер. Равно как и хищник. Слон, вероятнее всего, мог бы его разрушить, но не сразу. А если он за это и возьмется, у нас будет время подготовиться к сражению.

И кто, кроме нас, был способен вознести посреди джунглей этот памятник из дерева и лиан? Кто, кроме нас, мог позволить себе, на грани жизни и смерти, мыслить в таких масштабах и реализовать свои планы?

Мы это сделали. Такие вещи не случаются с каждым, и, присматриваясь к нашей работе, я засчитал ее к наивысшим достижениям собственной жизни — форт над озером Динозавров!

В ходе двухдневной охоты мы убили двести двадцать три ядовитые змеи различных видов. Методика была простейшая. Монтань снял с какого-то дерева гнездо с подросшими птенцами, довольно большими, явно готовыми встать на крыло. Мы привязывали птенцов за ноги к дереву и ожидали в засаде. Всякий раз идея срабатывала. Змеи, привлеченные писком и шумом, создаваемыми птенцами, сползались одна за другой.

Мы убивали их копьем, что позволяло сохранять безопасное расстояние в два с половиной метров, ну а если копье вонзалось далековато, всегда оставался быстрый и осторожный удар мачете. В основном, это были мамбы, небольшие княжеские мамбы черного цвета с желтым брюхом, в которых было сложно попасть бамбуковым копьем; другие, зеленые, более длинные и толстые, были более легкими жертвами. Их количество не могло не удивлять. Они бросались на наших несчастных птенцов со всех сторон. Я неоднократно очищал наш форт от этой гадости, но, видя их обилие, обещал себе повторить охоту еще раз.

Монтань систематически собирал змеиный яд в бамбуковые трубки. Таким образом, он получил почти пол-литра субстанции, которую развел водой. Полученной с помощью подобной процедуры жидкостью зеленого цвета мы смазали каждый защитный шип, выступающий из палисада. В соответствии с энциклопедическими знаниями Монтаня, яд мамбы вызывает у жертвы немедленный паралич, что впоследствии позволяет змеям заглотить укушенного зверька. Немного яда у нас осталось, и Монтань старательно сохранил его, залепив бамбуковую трубку клеистым веществом, которое обнаружил в коре некоторых деревьев.

* * *

По общей договоренности родился ритуал, соединявший нас с остальным миром. В течение трех дней посреди форта выгорал мертвый ствол дерева, называемого «наследником» — Heriteria Hutiiitis, как заявил наш специалист — внешняя твердая оболочка которого после обработки уже называется «нангион».

Малышка была ответственной за поддержание огня, регулярно поливая внешнюю поверхность и убирая обуглившиеся остатки с внешней стенки, что заставляло ее все глубже въедаться в древесину. Таким макаром мы получили пустой внутри цилиндр нангиона, длиной около двух метров, который, после установки на двух бамбуковых, связанных лианами стояках сделался вполне пристойным тамтамом.

За это время Малышка с Монтанем приготовили четыре пары палок, вырезанных из черного твердого дерева, которое они тоже обработали в огне. Все это хозяйство издавало звуки довольно сухие, без мелодичного призвука, зато они различались — более низкие посредине, и повыше на концах — и разносились очень далеко. Ничего больше мы и не хотели.

Каждый вечер мы становились рядком перед стволом, держа палки в руках, и барабанили целый час.

— Палам! Палам! Палам! Бам! Бам! Палам! Палам!

В соответствии с системой, которой обучила нас Малышка, это означало: «Иди! Иди! Зло уйти! Иди!»

Особенно во все это мы не верили. Но крайне важно было, хотя бы раз в день, обратиться к тому миру, который мы покинули. Еще один способ не сделаться лесными животными. Каждый вкладывал в эту «музыку» все свое сердце, поначалу вслушиваясь в ритм, а затем полностью отдаваясь ему.

Постепенно до меня начало доходить, что этот час воззвания к миру, заставляя нас концентрироваться на ритме, давал великолепный повод для размышлений. Машинально выбивая ритм, я думал о массе проблем, касавшихся нашей группы или же погружался в более личные планы. Поначалу это упражнение проходило с сопротивлениями, с вынужденными усмешками, но постепенно, дней чрез десять, для каждого из нас оно стало удовольствием. Так что теперь, по вечерам, мы становились перед нашим тамтамом чертовски серьезными.

Первым крупным успехом в нашей новой жизни было достижение цели, которую я поставил перед собой: все закончить до наступления очередного полнолуния. И это не было пустым вызовом. Я обдумал всю неслыханную цепочку свалившихся на нас хлопот и вызвавших, что мы, в конце концов, очутились здесь. Из этого я сделал вывод, что самые главные события — нападения М'Бумбы и крокодилов-людоедов — произошли в полнолуние. На этом основании было логичным предполагать, что дважды мы стали жертвами влияния, которое вызывает Луна на дикую природу.

Луна вызывает безумные желания, превращает людей в кровожадных бестий, но так же плохо влияет на сумасшедших в больницах и на обитателей зоопарков во всем свете. Здесь же ее влияние могло принимать еще более неожиданные формы по причине растительности, испарений и массы других факторов. Состояния нервного напряжения, периоды отсутствия чувства реальности — все это было навязано и нам. Все мы прошли через необыкновенные события, но помнили их какими-то деформированными и преображенными в силу неких внешних чар. Необычность окружения, белая горячка растительности и ее необычные размеры дополнили остальное, и крышу у нас сорвало капитально…

И вот из всего этого я сделал вывод, что необходимо опасаться полнолуния, и что в ту особую ночь, когда жабы, змеи и пауки решат объединиться против гиппопотамов, последним может ой как не поздоровиться… И нужно было, чтобы небольшая людская колония, под защитой палисада и стенок своих домишек, каким-то образом осталась в стороне от всего этого.

И мы выиграли. Официально, открытие форта состоялось через тридцать три дня после начала общественных работ — то есть, всего за одну ночь до полнолуния.

Что бы теперь не случилось — защита у нас была.

Но я с огромным вниманием прослеживал за влиянием Луны на окружение. Пока что в лесу ничего не случилось, если не считать обычной, клубящейся повсюду жизни.

Но полнолуние, все же, оказало влияние на нашу жизнь — внутри форта — и главной героиней событий была Малышка.

* * *

Заняться любовью со мной она пришла в самом начале наших трудов, в тот день, когда мы были далеко от строительной площадки, срезая тростник на берегу озера. Девушка подошла ко мне, когда я работал, стоя в воде по самые косточки. Она встала, скрестив ноги, и начала вертеться на месте, а ее громадные черные глаза поглядывали на меня снизу. Можно было подумать, будто я ее за что-то только что наругал. Удивившись, я вонзил мачете в землю.

— Что, Малышка?

Стебли бамбука, среди которых я работал, окружали нас почти со всех сторон, если не считать озера. С другой стороны растительного занавеса Пауло напевал непристойные песенки и регулярно стучал мачете.

Малышка сняла свою юбочку и позволила ей упасть в воду. Хочешь не хочешь, я был вынужден глядеть на провоцирующие груди девчонки с торчащими темными сосками, на ее длинные и прямые ноги, деликатное сужение талии и маленький, черненький и курчавый треугольник под животом.

Руки она держала на бедрах, тяжело дыша, выпятив груди в мою сторону, и глядела на меня как бы снизу — набычившись, чуть ли не бешено. В этом ее представлении не было ни следа позы или следа эротического соблазнения. Очень странно все это было! Она пришла ко мне в укромное местечко, явно предлагала мне свое тело, без какой-либо стыдливости или зажатости, которые проявляла ранее, но, одновременно, и не отдавая слишком многого. Она лишь позволяла глядеть на себя, так долго, сколько было необходимо — но ничего более.

Пошатываясь, она приблизилась ко мне, раздвинула мои руки, глядя все так же сурово, и погладила меня по груди своей сильной и огрубевшей ладонью, которая без надобности нигде не задерживалась. Затем резкими движениями она занялась моими штанами, нетерпеливо шипя сквозь зубы, и приступила к последующим ласкам, точно так же лишенным какой-либо нежности. Уцепившись мне за шею, она забралась на меня и решительным движением оперла спину на стену бамбука. Глаза ее были закрыты.

После этого она максимально раскрыла бедра и нанизалась на меня. Из ее гортани вырвался гортанный хрип, когда я в нее входил, после чего хрип перешел в урчание, все более ускоряющееся, по мере того, как ускорялось движение ее бедер.

В течение пары секунд ее таз начал подпрыгивать чрезвычайно быстро, совершенно механически, словно ее попка была отрегулирована всего на два положения: верхнее и нижнее. Движения были настолько быстрыми, что вызывали боль. Вдобавок ко всему, она расцарапала мне шею ногтями, вонзая их в мою плоть с неслыханной силой. Бросалась она с неожиданной подвижностью… Внезапно застыла на месте, приподнялась, резко разжала бедра до предела собственных мышц и резко бросилась вниз.

— Рргххх!

И в этот же момент я кончил, не испытав, однако, ни малейшего удовольствия. У меня осталось впечатление, будто меня обокрали, что-то забрали хитростью…

В ее груди все еще тлел крик. У меня чертовски болела шея. Я чувствовал, как по спине стекает кровавая струйка. Малышка открыла глаза и тут же сошла с меня. Она умылась в воде озера, присев на корточки и отсутствуя духом, потом натянула свою юбчонку и какое-то время, не говоря ни слова, просто глядела на меня. Обвинения и злость, прочитанные мною из ее потемневших глаз и наморщенных бровей, совершенно отобрали у меня речь. А понятия не имел, что делать.

Может, мы могли бы поцеловаться или сделать чего-нибудь приятного? Я сделал шаг к ней, но Малышка тут же повернулась ко мне спиной и ушла, проявляя абсолютнейшее безразличие ко мне.

Именно с того момента мы взялись за строительство дома для нас двоих и начали вместе спать. Только это никак не означало, будто мы творили пару. Во всяком случае, не в том смысле, как я это понимаю.

Малышка никогда ко мне не приближалась. В течение дня она была ко мне безразличной, если не сказать — холодной, а иногда, так и вообще агрессивной. Вечером же она ложилась спать, не обращая на меня внимания. Я никак не мог понять ее отношения, и это было мне неприятно.

Еще дважды она приходила, чтобы выманить себе удовлетворение — тем же самым грубым, скорым и бесчувственным образом. И эти два коитуса в ее отношении ко мне ничего не изменили. Меня печалило не то, что ей не хотелось мне отдаться или ее сексуальное безразличие. Она все так же привлекала меня физически, мне все так же не хватало ее прикосновений, но я уважал ее выбор. Меня сбивало с толку ее замкнутое, ледяное отношение, и при этом не казалось, будто я ощущаю укор с ее стороны…

Я вспоминал чудесные мгновения, проведенные с нею один на один во время наших ночных бесед, любовные взгляды, которыми мы обменивались, словно двое влюбленных школьников. Прелесть исчезла, и мне уже не доставались ее очаровательные взгляды или страстные поцелуи.

Я размышлял над этим, когда работа мне позволяла, пытаясь найти логические объяснения ее поведения, только удовлетворительный ответ никак не находился.

Зачем она искала со мной телесных наслаждеий, раз меня уже не любила? Неужто это ее тело открыло в себе новые потребности? Она была молоденькой, цветущей девушкой. За эти последние недели она изменилась очень сильно: грудь сделалась больше, походка стала более зрелой, легкой, но при этом и более энергичной, уверенной. Ее бедра, тут я никак не мог ошибиться, с того момента, как мы выступили в экспедицию, разрослись. Тонкие телесные перемены, деликатное преобразование ее фигуры вызвали, что Малышка как бы преодолела некий порог. Милая девочка превратилась в приятную молодую женщину. По-видимому, резкие события и трагедии последних недель ускорили уже действующий процесс, но который без этого продолжался бы еще месяц, а то и больше. Я сам видел мужиков, которые после пары месяцев интенсивных приключений старели лет на десять. Так что, было логичным, что женщины тоже от них стареют.

Увлекали ли ее новые желания и переживания? И, как истиннавя маленькая африканка, она наверняка считала, что сам факт физической близости со мной вовсе не обязан был связан с симпатией. Если это так было — то это печалило меня более всего. Ведь не было ничего приятного в исполнении роли бугая ради полового развития маленькой жемчужинки, которую я сам обожал.

Я допускал и другие возможности. Возможно, Малышка реагировалапа на некий таинственный инстинкт, связанный с нашей сложной ситуацией. И она использовала свой характер самки, чтобы присоединиться к наиболее сильному самцу в группе, то есть ко мне, чтобы таким образом пользоваться защитой и привилегированным положением.

Впрочем, сразу же после нашей первой близости, Малышка стала обладательницей повышенного авторитета в форте. Тем же самым вечером, после еды, она встала перед нами, выпрямленная и решительная, сложив руки на груди.

— Я мыть. Всегда, всегда мыть, — заявила она.

Пауло, который как раз колупался в зубах косточкой слопанной на ужин птицы, укоризненно поглядел на девушку. Он уже даже набрал в легкие воздух, чтобы рявкнуть, но Малышка — хитруля — от него отвернулась.

— Ты, Монтань, — обвиняюще заявила она. — Ты, хороший кухня. Почему ты не приложить лапы?

«Приложить лапы», естественно, было выражением, которому научил ее Пауло.

— Ты, Монтань, приложить лапы мыть. Приложить лапы кухня.

Монтань, добрая душа, согласился на роль помощника кухарки, отпуская шуточки нал\д новой ролью своей начальницы. Следует добавить, ему было, что делать. Перед этим инцедентом Малышка пахала невероятное количество часов в день, деля свое время между изготовлением предметов мебели, строительными работами, стражей — от этих обязанностей ее никто не избавлял — и ведением нашего хозяйства. Было самое время продумать новое разделение труда.

И с тех пор она уже каждый день брала голос во время наших вечерних советов и дискуссий. По форту она расхаживала гордая, что тебе королева. Монтань с Пауло выдавали ей приказы уже с осторожностью. При этом они инстинктивно прибавляли: «можно ли тебя попросить», «не смогла бы ты»… Пауло вообще пересаливал и низко кланялся. При этом он смеялся, но Малышка и в самом деле вошла в роль жены вождя.

Я же ничего не мог понять. Любила ли она, мое маленькое сокровище, меня на самом деле? Или она в чем-то меня обвиняла? А может все прошедшие события шокитровали ее гораздо сильнее, чем я мог предполагать? Или же я попросту был сам шокирован этим ее африканским поведением, понять которого мне не удавалось? Ответа я найти не мог и, как правило, сам отстранялся от этих проблем.

В голове у меня были более важные дела. На строительной площадке работа шла по плану. В недалекой перспективе передо мной было полнолуние. Проблемы и хлопоты умножались. Вечером я ложился готовый и умственно, и физически, и по сути дела, мне было даже на руку, что девица сама бычилась. Будучи и сам в паршивом настроении, я оставлял ее с таким же, не делая при этом никаких усилий. Разве моя вина в том, что африканок невозможно понять?

* * *

Изменилась она, когда наступило полнолуние.

Вначале я в последний раз прошелся по форту — небольшой такой обход перед сном — пинками проверяя крепость опор и бросая про себя вызов ночи и джунглям. Затем я тихонечко прошел к себе в дом и сразу же заметил, что что-то изменилось.

Увидав, что это вхожу я, Малышка заулыбалась. Совершенно голая, она разлеглась на бамбуковой постели. Мало того, что голая: она лежала на боку, выставив груди, экспонируя в свете луны все чудесные округлости собственных бедер. При этом она ласково глядела на меня, и в ее глазах таился тот чувственный блеск, которого я так давно не видел.

Усталый, я лег на кровать, не желая обращать на девчонку внимания. Она зашевелилась, придвинулась ко мне и обняла за талию. Ее ладошка нежно переместилась по моей груди, потом по животу, возбуждая первую дрожь. По моему телу пробежала дрожь. Малышка тихонько засмеялась, после чего присела надо мной, положив свои ладони мне на плечи. Потом прижалась ко мне, а в глазах — сплошные недомолвки. При этом она толкала меня головой, как бы заигрывая.

Насколько я понял, ей хотелось со мной помириться.

Затем она сползла на кровать и, глядя на меня, засмеялась. Своими тонкими пальцами она начала ласкать себе груди.

— Элияс? Муж Элияс?

— Д-да… — с сомнением в голосе ответил я.

Малышка буквально взорвалась хохотом, приложив обе ладошки к лицу, словно я сказал какую-то глупость. Затем она обняла меня, по дороге потершись грудями о мое лицо, и нырнула ниже: расстегнула мои штаны и начала играться. При этом из ее горла исходило тихое, довольное урчание. Ее белое тело, растянувшись в лунном свете, холило волнами буквально в паре сантиметров от моих пальцев.

Я схватил ее за бедро и грудь. Малышка радостно застонала и выгнулась, прижала мои ладони к своей коже, чтобы я ласкал ее покрепче; заставила меня обнять ее сильнее и при этом медленно перемещалась, чттобы подсовывать мне поочередно все части своего тела. Я опал в нее, в теплоту ее кожи. Ее губы и зубки тоже не теряли времени, легонько покусывая меня за шею.

Малышка раскрылась, вся в любви, и с вздохом облегчения приняла меня в себя. А потом, очень скоро, она начала требовать большего.

Лна желала больше! И крепче! Она передавала мне то громадное желание, которое ее саму переполняло, склоняя меня к тому, чтобы я любил ее еще более страстно. И я выкручивал ее, раздирал, пахал… В нашей маленькой хижине любовь переродилась в бурю — на кровати и вокруг нее.

Когда она покинула меня — лежащего поперек кровати на животе, я желал только одного: заснуть. Малышка же поднялась со смехом. Словно в тумане я видел, как она зажигает кусок дукумэ, дым которой действует как афродизиак. Жестами и смешной мимикой она дала мне понять, что, благодаря дукумэ, мое мужское естество вновь сделается твердым и сильным. И она уже начала ласкать себя между бедрами.

— Потом, ты прийти. Тут, еще хорошо. Хи-хи! Ой как хорошо!

Она подняла палец к дукумэ, которую прикрепила под потолком.

— Свет, хорошо! Лучше видать! Ты видеть я?

Она потянулась на кровати, выгнувшись назад, с ладонями на грудях.

— Хи-хи! Ты видеть я? Ну, давай! Ты приходить!

Она сунула мою ладонь себе между бедер и начала меня ласкать: долго, очень нежно. Я же вел ее, показывая, как это сделать еще лучше. Малышка тут же взялась за дело. После этого ей вновь захотелось меня, и я вновь овладел ею. Когда я валялся совершенно обессиленный, Малышка пришла с новыми ласками — еще более горячими и нежными, и я еще несколько раз погрузился в сстихии ее наслаждений. Пару часов она вопила без памяти, могло казаться, что голосовые связки ее не выдержат. Я опасался, что сломаю ее, только ее маленькое, сильное тельце все выдерживало, вцеплялось в меня и требовало продолжения…

Сон сморил нас обоих, тесно прижавшихся к себе — уже значительно позднее.

Каждое утро я ходил «на кофе» к Пауло с Монтанем, на расстояние метров двадцати от моей хижины. Когда я приходил, Старик всегда был уже на ногах — он вставал раньше всех.

Прожаривая, по совету Монтаня, семена плодов кола, в которых кофеина было больше, чем в орешках — по словам нашего всезнайки — Пауло получал зерна, которые, после помола, в соединении с горячей водой давали темный и горький напиток, несколлько напоминавший неподслаженный цикорий. Вспоминая со вздохами, как немцы ввели карточки на кофе, Пауло называл этот напиток эрзацем. Каждое утро он терпеливо молол новую порцию.

— Эй! Элияс!

У него были перепуганные, широко раскрытые глаза; из под шортов выступали его кривые ноги — результат соединения обрезанных штанов и месяца тяжелых трудов, волосы у него были взъерошены, на лице остатки сна. Он пил свой «кофе», держа в руке бамбуковую ложечку.

— Я беспокоился, Элияс! Все в порядке? Точно?

— Ну да! А в чем дело?

— А как себя чувствует мадам Элияс? Тоже хорошо? Бедная Малышка! Как она страдала целую ночь! Я слышал, как она кричала — я даже сам боль испытывал! Надеюсь, она не сорвала себе голосовые связки? Соседушка дорогой! А-а?!!

Я тут же, смутившись, отвел взгляд в сторону. Мысль о шуме, который мы наделали, заставила меня покраснеть. По своей природе я человек, ценящий тайну, и сторонник приватности интимных дел. Кроме того, я не люблю мешать коллегам, тем более коллегам, за спиной которых несколько недель одиночества в джунглях, отзвуками собственных любовных турниров. Такого просто не стоит делать.

— Ой, да не красней ты, я просто шучу! Я уже не в том возрасте, когда человек беспокоится тем, кто и кого снял… Эрзаца выпить хочешь? — Он подал мне кружку этой дряни с колой, к которой, впрочем, мы даже начали привыкать. — В тысяча девятьсот… — начал Пауло, протирая глаза, — чтобы не ошибиться… по-моему, в тысяча девятьсот тридцать шестом… Боже, это же сколько прошло! Тогда я еще был в Марселе. Пацаном я был. По ночам я работал в борделях, на приеме сидел. Так вот, была одна такая дамочка, из хорошей семьи, она приходила, чтобы ее трахнули… так вот у нее был голосок. Приятно было послушать! В фойе только ее было и слышно. Вот баба болтала! Ей так хотелось выговориться, что клиенты жаловались, что теряют концентрацию. Знаменитая тетка была — жена ювелира с улицы де Рома. Высшие сферы… — Пауло отпил глоток эрзаца, скривился и направил взгляд к едва сереющему небу. — Так вот… Представь себе, Элияс… не менее десятка ругательств и просто неприличных выражений я узнал именно от нее, от ювелирши.

На пороге своей хижины появился Монтань со сощуренными, не выспавшимися глазами, улыбаясь от уха до уха.

— Привет, Элияс. Как спалось, — спросил он, подмигивая. — Видал, что я вчера обнаружил?

Он затащил меня в дом, чтобы показать свое последнее чудо. Сегодня утром это был букет рахитичных и скрюченных цветочков с небольшими желтыми шариками.

— Шикарно, — сказал я. — И что?

— А ты понюхай.

Он растер один шарик между пальцами, и в воздухе тут же разошелся совершенно необыкновенный запах: смесь жасмина, перца и более мягкого запаха, как бы амбры.

— Пахнет приятно. И что это такое?

— Понятия не имею. В округе полно видов, о которых я ничего не слышал. Придется заняться классификацией…

Чертов Монтань! Он уже набрал неправдоподобно громадную кучу самых разнообразных предметов. Их хижина, как, впрочем, и наша, имела вид небольшого домика, выстроенного из бамбука и пальмовых листьев, длиной в десять метров и шириной в шесть, с дверью и тремя окошками.

На половине Монтаня в беспорядке валялись пучки разноцветных перьев, куски коры, насекомые, насаженные на растительные колючки. Неправдоподобные количества ореховых скорлупок содержали пробы смол, естественных красителей, вытяжек из растений, ядов и тому подобных вещей; здесь же можно было найти — если хорошенько поискать, поскольку все было перемешано — листья от различных деревьев, кости, череп хищной птицы, летучие мыши и металлический наконечник стрелы, открытие которого было для Монтаня чрезвычайно возбуждающим событием.

Половина же Пауло составляла с предыдущей громадный контраст. Там была кровать, бамбуковый стол; на стене висело мачете — и все.

Мы вышли, после чего, поскольку все уже несколько проголодались, спокойным шагом направились в сторону кухни. Это был приятный такой домик в форме буквы «L» — по-видимому, самое удачное строение во всем форте. Пять метров длины с мыслью о возможных удобствах, стол с толстыми, солидными ногами, сундуки, служащие нам в роли шкафов. Это помещение — место совместных трапез и встреч — по нашему желанию можно было или полностью закрыть, или же полностью открыть. Стенки были сложены из бамбуковых рам, на которых мы растянули плетенки из толстых пальмовых листьев. Стенки эти были подвижными и, благодаря остроумной системе надрезов авторства Пауло, их можно было монтировать. В угловой «комнате», длиной около трех метров, размещались очаги и запас дров. По другой стороне деревьев, которую можно было бы назвать «задами кухни», находились запасы питьевой воды и прикрытая плетенкой яма для отработанной воды.

Мы потягивались, догрызая остатки мяса карликовой антилопы — жестковатого, но с приятным вкусом — и запивая все эрзацем. При этом мы чувствовали себя не совсем в собственной тарелке, поскольку не знали, что делать. Вот уже месяц мы поднимались на рассвете, чтобы тут же ринуться в водоворот работы до самого позднего ужина, после которого отправлялись спать. А теперь все было закончено. Никаких особых заданий уже не было, и мы чувствовали себя безработными.

— Ну чего там… Классно, правда? Не очень понятно, на кой ляд мы все это сделали, но здорово!

Монтань спокойно улыбался и щурил глаза, чтобы получше оглядеться по округе. С какого-то времени он уже не носил своей повязки. Его очковое стекло свисало у него с шеи на шнурке из растительных волокон. Время от времени, с миной старого прусского генерала он приставлял его к газу, чтобы проверить какую-нибудь мелочь или же присмотреться к чему-то особенному. Но, в основном, он им совершенно не пользовался. Даже заявил нам, что «зрение — это комплекс кодов, соединяющих видимый предмет с мозгом», и ему, чтобы лучше видеть, «хватило поменять коды». Нерезкая зеленая пальма: дерево. Зубчатая по краям зеленая масса: папоротники. Некая крупная фигура, которая поднимается и опускается: Элияс, копающий землю с помощью мачете. Оказывается, во всем этом довольно быстро можно сориентироваться.

При этом еще учитываются мелкие указания, изменения освещенности… Все по-другому, но… но интересно.

Среди всех нас только он и Малышка пережили самые глубинные перемены. Монтань был задохликом, потому что всю молодость провел в учебе, ведя сидячий образ жизни, без каких-либо упражнений. Когда он присоединился к нам, то в физическом плане был подростком. Экспедиция и тяжелый труд придали ему вид взрослого. Нет, не какого-нибудь Шварценеггера! Но хорошо сложенного мужчины. Мышцы эластичные, тонкие, но солидные. У него выросла борода, длинная и тонкая, придавая его чертам резкость, лицо же было обрамлено курчавыми волосами, теперь уже довольно длинными.

Ходил он с обнаженным торсом, в шортах их армейских маскировочных штанов, с висящим за спиной мачете. Обуви у него не было, и поначалу он молча страдал. Теперь же его ступни покрылись ороговевшим слоем, которому могла бы позавидовать и Малышка.

Мы с Пауло упорно продолжали пользоваться сапогами, которые, с течением времени, превратились в сандалии, перевязываемые все более сложными системами шнурков из лиан.

— Пройтись не желаете? — спросил Монтань. — В округе масса интересного…

Если не считать часов, проведенных на страже и работ в форте, с какого-то времени Монтань сделался невидимкой. Чаще всего, он уходил, никого не информируя, и возвращался уже значительно позже, всегда с какой-нибудь добычей и кучей собранных плодов. Через месяц он прекрасно ознакомился с окрестностями, чего нельзя было сказать про нас. Его предложение мы приняли. Каждый взял с собой немного провианта, и вот, решительно, мы вышли за пределы форта.

— Что, Малыш, не берешь свое ружье? — удивился Пауло.

— Нет, он может понадобиться Малышке. У меня свое оружие, и не его хватит!

И он показал нам длинную бамбуковую трубку, которая крепилась ремнем на плече. Не менее метровой длины духовое ружье, для которого Монтань изготовил дюжину прекрасных стрелок в форме конуса, заканчивающихся наконечником из кости.

— Это птичьи ребра, заостренные мачете, — объяснил он. — По пару часов на каждое. Только не прикасайтесь!

Пауло инстинктивно отдернул руку.

— Отравленные?

— Да. Ядом, что остался от змей.

— И как… Действует?

— Шикарно!

— А жратва по этой причине не будет отравленной?

— Да ты чего, пацан, — ответил Монтань, имитируя марсельский акцент. — Иначе мы бы уже давно коньки отбросили! Уже две недели лопаем!

Из звериных шкур он изготовил себе продолговатый футлярчик, исполняющий роль колчана, который сейчас был закреплен на бедре.

— Следующая конструкция — лук! — пообещал Монтань. — Сделаю из пальмовой ветки. Вот только для тетивы еще нет хорошего решения. Плетенное волокно из лианы… или животные кишки…

Даже его походка изменилась. Мы поняли это уже в первые часы марша. Отставший Пауло выступал:

— Блин, Монтань! На пожар спешишь, или что? Это тебе марафон или воскресная прогулка строителей?

И действительно, Монтань пер вперед; кожаный колчан отбивал ему задницу; парень шел длинным, эластичным шагом, отталкиваясь от земли голыми ступнями, все время сходя с тропы, прикасаясь к каким-то растениям, поднося к глазу свой монокль, чтобы приглядеться к какой-то мелочи, ежесекундно подзывая нас, чтобы показать удивительно кружевной лист папоротника или же рассказать увлекательнейшую историю высохших экскрементов, лежащих под травой.

— Если это марафон, то так и скажи, — запыхался Старик. — Лично я «строитель» и сразу же возвращаюсь.

— Да нет же! Пошли, покажу тебе ловушки!

И Монтань затянул нас на другую сторону озера. День был ясный, солнце, прикрытое тонким слоем облаков, давало белый свет; воздух был горячим и тяжелым. На берегу, между массивов гигантских тростников и опушкой леса, я увидал то, что замечал уже раньше — многочисленные водные резервуары, к которым на водопой приходили самые разные животные. Пять из них Монтань превратил в ловушки. Он запретил нам приближаться к ним, обводя далеко по кругу, и комментировал:

— Вот тут, под корнями — силки. Пока что ничего не попалось, но надежды я не теряю. А дальше — это ямы, видите?

В самом начале своих экспериментов с ловушками он выбрал самое простое решение: яма, наежившаяся заостренными и отравленными бамбуковыми стержнями. Ничего особенного. Зато маскировка отверстия была истинным шедевром. Это был покров из листьев и веток, перемешанных с гниющими кусками подстилки в соответствии с окружающей территорией. Результат: чрезвычайно тонкое одеяло, готовое прорваться под тяжестью любого небольшого животного, и которое было совершенно неразличимым.

— Самое сложное, — объяснял он, — замаскировать ловчую яму элементами данной среды, чтобы никак не нарушить вид окружения. Я долго наблюдал. Животные постоянно нюхают землю. Яму следует прикрывать тем, что находится поблизости. В противном случае, они сразу же почуют, что здесь что-то не в порядке. Опять же, нельзя ничего повредить, иначе они сразу же заметят и пойдут пить в другое место.

Его последние ловушки находились прямо напротив форта, на противоположном берегу озера, очень далеко от нашего дома.

— Монтань, это просто невозможно! Со всем берегом ознакомился? Я и не знал, что ты заходил так далеко!

— Ну, не только с озером ознакомился. Знаю и различные уголки в джунглях…

Мы покинули спокойные берега и невероятно гладкую поверхность воды цвета неба, чтобы углубиться в лес. Ближе к озеру джунгли были приятнее и «легче» тех, с которыми мы ознакомились ранее. Здесь, как и в других местах, царили огромные деревья, образующие свод практически без просветов. Разница заключалась в среднем слое, наиболее разнообразном — от двадцати до тридцати метров над землей, и который существовал исключительно в форме вцепившихся в кору гигантских папоротников и неизменных лиан. А пространство на почве между гигантскими стволами обязательно было занято нижним слоем кустарников, в том числе и плодовых, высотой в метр-полтора.

Здесь Монтань начал вести себя значительно тише и осторожнее, нетерпеливо махая нам по причине шума, издаваемого нашими шагами.

— Тише! Тише! Это очень важное место! Только не шумите!

Изумленному командным тоном парня Пауло пришлось взять себя в руки, чтобы не выпалить обычной в подобных обстоятельствах тирады. Нет, Монтань нам нравился! Он двигался со свободой того, кто знает округу как свои пять пальцев, выпрямленный и гордый, словно господин в собственных владениях. Мы же с Пауло вдруг почувствовали себя зелеными новичками.

— Вон там, — шепнул Монтань. — Видите ту полянку?

Среди низкой растительности возник широкий, оголенный круг, диаметром метров в тридцать, по краям которого росло несколько гигантских стволов стромбории, деревьев высотой в семьдесят метров, оплетенных фестонами лиан. И здесь царило абсолютное и глубинное спокойствие. Тишину нарушало лишь пение далеких птиц.

— Смотрите, — едва слышно прошептал Монтань, — здесь находится моя самая главная «зона смерти», хотя животные начинают это подозревать…

— Ты здесь охотишься?

— Нет, здесь только ловушки. Я их везде наделал.

Пауло широко усмехнулся.

— Да ты что, — шепнул он. — Где же ты их наделал?

И Монтань показал нам. Вот эти, несколько более светлые пятна листьев на земле: ямы, глубиной в пятьдесят сантиметров, из дна которых торчат заостренные палки. Чуть более прямые, по отношению к другим, лианы среди спускавшихся сверху клубков поддерживали деревянные колоды, служащие противовесами. К другому концу лиан были привязаны бамбуковые клетки и отравленные колючки. Земля была усеяна лианами, которые приводили в движение другие ловушки, если сюда попадало какое-нибудь животное.

— И все это действует?

— Не все, — скромно признал их создатель. — Лианы не позволяют обеспечивать достаточно быстрое движение. Они не такие гладкие и единообразные, как веревки. Довольно часто я нахожу сработавшие ловушки или клетки, которые упали на землю, но животное успело сбежать. Вот почему я и выдумал подобные зоны. Если ловушки выставить каждые пару шагов на площади в несколько квадратных метров, и попадется зверь поглупее других, какая-нибудь ловушка обязана сработать до конца, и тогда все труды будут вознаграждены.

— Матерь Божья! Монтань! И много у тебя таких местечек?

— В лесу четыре, — спокойно ответил тот. — Туда я вас не поведу, поскольку они настроены. Посредине я привязываю индюшонка или другую живую птицу, так что хищники сходятся сразу же.

Но более всего он удивил нас чуть дальше, когда показал нам большой колючий куст, на первый взгляд совершенно неприступный, под который он скользнул с гибкостью змеи. Мы слышали, как он там внутри устраивается, после чего из листвы очень медленно появился зеленый, практически незаметный кончик духовой трубки.

— Видите ту ветку? — спросил у нас куст.

Метрах в семи или восьми из почвы выступала культя сломанной, гниющей ветки.

— Там я выкладываю приманку, — продолжил свой рассказ колючий куст. — И если положу духовое ружье на развилке веток, то она у меня как раз на прицеле. Потамошера или там антилопа приходит, и ффьють… всякий раз попадание.

И, улыбаясь от уха до уха, Монтань выполз из под куста.

— Ну… — прибавил он, — почти что каждый раз.

— И долго ты ждешь среди своих колючек?

— Часа три или четыре, по всякому. Только мне все равно. Это даже приятно — посидеть, не шевелясь. Через какое-то время появляется впечатление, будто ты уже никогда не сможешь сдвинуться с места. И все вокруг слышишь, даже самые тихие шорохи. Человек превращается в дерево, составной элемент леса. Только тогда, не ранее, приходят и будущие жертвы. И когда ты статичен, словно лес… странно… и увлекательно!

После этого Монтань, все сильнее радуясь, явно от счастья возможности похвалиться своими сокровищами и тем, как прекрасно справляется, повел нас показать то, что называл «своим садиком». Это была довольно большая площадь леса, в которой, среди подстилки, можно было обнаружить просто невероятные количества самых различных видов плодов. Здесь имелись классические манговые деревья, напоминающие карликовые яблони, многочисленные (не менее десятка) виды бананов, которые росли в зарослях пальм, а также другие виды съедобных растений невероятных цветов и форм…

— Невероятно… — признавался Монтань. — Я не знаю названий даже третьей части того, что здесь растет. Просто фантастическое богатство видов!

Там же имелись крупные орехи с желтой скорлупой, «слегка кисловатые, но с мягким содержимым». Были там белые плоды в странных зеленых пятнышках, наежившиеся отростками, «съедобные, но без особенного вкуса, способные хорошо насытить». Были и какие-то другие штуки в форме авокадо, но цвета баклажанов. Еще имелись невероятно маленькие фиги — светло-голубые, если не лазурные.

— Вкуснятина, но, к сожалению, их немного. Каждый куст рожает только один или два плода и, похоже, что цикл созревания очень длинный. Среди тех, которые я пробовал, пока что ни одна еще новых плодов не дала. Зато вот эти крупные желтые плоды заново выросли за неполные три недели.

— То есть как? Ты их пробовал, даже не зная, что это такое? — спросил вдруг Пауло.

— Ну, знаешь… тут был нужен кролик для опытов, вот я им и стал. — Монтань рассмеялся. — Я ел по штучке в день. И не умер. Как говорится, мне везло!

— Да ты с ума сошел! — завопил Пауло.

— Нет, я осторожненько…

Ну вот, парень лопал половину всех этих растений, понятия не имея, чего сует в рот, и еще заявлял, что он осторожный!

— Ну вот, погляди, вот этого, к примеру, я и не трогал. Уверен, что штука вредная.

— Да, — подтвердил я. — Выглядит подозрительно.

Это был красный, продолговатый плод, блестящий, будто его покрыли лаком, растущий кистями на некоем подобии родондрона.

— А кофе, случаем, нигде не видел? — спросил Пауло.

— Нет, пока что не видел. Ведь я бы принес. Какаовые деревья тут имеются, а вот кофе — нет.

— А табак? Может табак видел?

— Нет… Но я искал, тут можешь мне поверить, — со смехом ответил тот. — Но потерпите. Наука прогрессирует. Я уверен, что найду здесь массу интересного. Потерпите…

* * *

Эта прогулка доставила нам громадное удовольствие. Уже очень давно, а точнее, со времени нашей ссоры после убийства слоненка, мы не встречались втроем лишь затем, чтобы побыть вместе. Та, далекая уже авантюра, следов не оставила. Никто из нас о ней уже и не думал.

На нашего нового Монтаня просто приятно было смотреть. Ведь парень развивался! Этот уверенный в себе и хладнокровный, пускай и с тараканами в голове тип, шастающий в джунглях, словно старый преподаватель из школы выживания, уже ничем не был похож на ученого-лунатика, который в своей тяжелой от сундуков пироге вплыл в нашу жизнь год назад.

Пауло присматривался к нему с улыбочкой старой, доброй бабушки. Я тоже испытывал симпатию к этому юноше. Смело можно сказать, что именно в этот день он окончательно стал членом нашей компашки. Это означало, что Монтань сделался для нас приятелем на все сто, а для остального света — авантюристом без чести и веры.

Но тогда, на берегу Озера Динозавров, остальному свету на это было наплевать. И нам тоже. Произошла вещь чрезвычайная, никогда не виданная, более, чем неслыханная!

Пауло положил руку на плечо Монтаню и сказал ему:

— А ты неплохо справляешься, Малыш. У тебя правильная реакция. Это хорошо.

Комплимент? Из уст Старика? Я никогда еще не слышал, чтобы он кому-либо проявлял благодарность. Судя по лучистой улыбке Монтаня, тот прекрасно понимал значение слов Пауло: они были редчайшими из редких.

Мы вернулись со стороны озера: спокойные и неспешные, словно пенсионеры, когда день уже начал близиться к закату. Вдалеке, над джунглями, в белом и затуманенном вечернем свете в небо вздымались клубы желтого дыма.

— Гмм, погляди-ка, Малыш. Знаешь, что это за дымы?

— Я их уже неоднократно видел.

— А я, — сообщил Старик, — видел их часто, чуть ли не каждый вечер. И вот думаю, что это может быть…

— Не знаю, — ответил на это Монтань. — Горячие источники… ил болота. Во всяком случае, это далеко.

Старик задумчиво молчал, поглядывая на озеро и дымы, вздымавшиеся над горизонтом, за стеной леса.

— Таак! — отряхнулся он через несколько минут. — Так. Ну, как мне кажется, дымы эти не обещают ничего хорошего. Таак. Такие вот желтые дымы ничего хорошего еще не приносили. Можете мне поверить, мне лично эта дрянь никак не нравится!

Как только мы зашли в форт, я забыл о своих товарищах. А точнее, это произошло, когда я увидел небольшие торчащие грудки моей любовницы, склонившейся над кухонным очагом.

Я подошел, чтобы приветствовать ее со всей своей любовью. Малышка едва глянула на меня, причем — исподлобья, после чего тут же ушла в глубь комнаты, оставляя меня одного, беспомощного в своем замешательстве. Меня залила волна печали. Конец! Она меня уже не любит!

Весь вечер мне было не по себе; я уже не мог делить прекрасное настроение Пауло и Монтаня. Малышка много болтала с ними, а ко мне не обратилась ни единым словом. Я вспоминал объятия предыдущей ночи, испытывая одновременно и холодные уколы в сердце, и страшное желание начать все сначала. И потому после ужина, когда Малышка, напевая, отправилась умыться, а потом вернулась — голенькая и пахучая — и продефилировала перед нами, направляя на меня взгляд своих черных глаз, чтобы проверить, обожаю ли я ее до сих пор, и когда она, крутя своей маленькой попкой, побежала в сторону нашей хижины, я полностью поддался своей радости и покинул компанию.

Она ожидала меня на кровати, и я бросился на девчонку. Вскоре она застонала от наслаждения, впервые за эту ночь, схватила предмет своего желания и с преданностью начала доказывать мне, что ничего не позабыла из уроков предыдущей ночи. Боже, насколько же способными были ее маленькие ладошки!

Я положил руку ей на волосах и легко, хотя и решительно, нажал на голову, обучая Малышку новым ласкам, которые, как мне казалось, ей понравятся. Впоследствии, когда она сама посчитала, что позабавила меня в достаточной степени, откинулась на спину, широко раскрывшись.

— Ты, войти! Ты войти быстро!

И это был, скорее, приказ, чем просьба или мольба. Через пару минут она начала визжать и уже не перестала. Девица была просто ненасытной, домогаясь меня, удерживая, крича все громче, когда ей казалось, будто я снижаю темп. Она отдавалась максимально, как только могла; ее громадные глаза радостно блестели и выражали желание самки, которое меня самого доводило до безумия.

Малышка училась всему. И просила еще и еще, сегодня она была даже более требовательная, чем прошлой ночью. Заново, стараясь, как только было возможно, я дивился такому ее беспамятству. Нет, это уже было слишком! Вновь, и уже гораздо раньше, чем вчера, я полностью позабыл о божьем свете, и в течение нескольких часов отдавался исключительно удовольствиям.

Рано утром, перед самым рассветом, мы совместно освежились возле нашего резервуара с водой, хихикая друг над другом. А потом снова были поцелуи и ласки, когда, прижавшись ко мне, Малышка попросила научить ее различным непристойностям, которые она, хохоча, повторяла. Вскоре, слыша столь гадкие выражения из столь прекрасных уст, я испытал прилив остатков энергии: я схватил Малышку за щиколотки, оттянул в сторону и разложил на земле, решив повторить все с самого начала. Она же завопила:

— Так! Так! Так! Еще раз в дырку!

И все те слова, которым я только-только ее научил.

Следующий день был для меня трудным. С самого утра Малышка выскользнула от меня, издалека посылая в мою сторону взгляды, в которых совершенно не было нежности.

Я пытался заставить себя размышлять в категориях рассудка, а не как европеизированный щенок. Малышка была африканкой. Ее светлая кожа и формы вовсе не должны этого факта заслонять. Для нее не существовало любви будничной, с ее украдочными поцелуйчиками и ласками. Романтизм — это изобретение белых, штука совершенно искусственная, форма отношений, которые мы сами выдумали, поскольку наша раса любит сложные истории. Африканцы, особенно же из буша, как и все люди, для которых выживание не является гарантированным, совершенно не забивают себе голову подобными вещами. Для них факт, что ты облегчился с существом противоположного пола, вовсе не означает, что следует ходить с ним, держась за руку, или же покрывать поцелуями целый день. Есть масса другой работы. Любовь — это изобретение бездельников с полными желудками и кучей времени, которого некуда девать.

Ее желание возрастало от полнолуния? Вот она старалась справиться и с этим. Для нее вся проблема состояла именно в ее простоте. Я же должен был только радоваться, что эта работа досталась именно мне, но вовсе не травить себе жизнь страданиями несчастного влюбленного.

Вот только совершенно верные мысли и объективный анализ проблемы ничего не меняли. Хотя в глубине души я и развивал новые расовые теории, я не мог думать о Малышке иначе, как «моя маленькая», «моя принцесса», используя и другие, одинаково смешные уменьшительные определения, но при этом во мне нарастала болезнь, громадная, словно наше озеро. И эта ее страсть, тоже ненормальная, она тоже вводила меня в ошибку. Ночью она вела себя совершенно как белая женщина, влюбленная до ушей. Ее ночной голод и жажда удовольствий были настолько велики, что я никак не мог понять, почему она же могла быть такой спокойной и безразличной в течение дня.

Вечером Малышка уже ждала меня, нагая и пахучая. Она повисла у меня на шее и прошептала:

— Трахать меня! Сильно трахать. Ты, если хотеть, все поломать!

Той же самой ночью она, сама по себе, повернулась ко мне задом и раздвинула ягодицы.

— Тут! Сюда! — рявкнула она. — Пихать мне сюда!

Вновь Малышка превзошла меня самого в желаниях, энергии и аппетитах: я бросался на нее так, как она сама того желала, и вскоре забыл обо всем.

Вслед за изменениями фазы Луны, Малышка успокоилась. Наши отношения несколько расслабились, хотя нам случалось заниматься любовью всю ночь. По вечерам она уже обращала на меня внимание и весьма симпатично, хотя, возможно, и с несколько меньшей страстью, отдавала свое тельце моим ласкам.

Дни проходили, похожие один на другой. И я уже никогда не найду ту девочку из того периода времени — чувственную и нежную. Природа и переживания сделали свое черное дело.

Через месяц, когда вновь наступило полнолуние, Малышка целый день ходила сам не своя. Вечером немного хватило, чтобы она отвела меня в кровать, держа за руку, а, возможно, и за чего-нибудь другое. Вновь пришли три ночи абсолютной страсти и несдерживаемых воплей, наиболее громких из тех, что мне приходилось слышать. А затем — через эти три дня — она снова успокоилась.

Жизнь вернулась к давнему ритму.

Количество зарубок, которые Монтань ежедневно делал на главном столбе в нашей общей зале, говорило о том, что прошел уже семидесятый день с того момента, как мы прибыли к Озеру Динозавров.

Человек может привыкнуть ко всему, переварить любую трагедию и ситуацию. Чаще всего, людей убивает утрата надежды, отсутствие воли выжить относительно событий, которые, неожиданно, кажутся слишком тяжкими. Мы сражались, что принесло свои плоды в форме того, что мы полностью овладели этим уголком дикой природы и теперь чувствовали здесь совершенно свободно.

Отсутствие удобств уже нам не докучало. Эрзац сделался нашим утренним напитком, вполне приемлемым, тем более, когда Пауло удалось прибавить туда еще и какао. Старик к тому же смастерил себе лежак и долгие вечерние часы проводил там в размышлениях, словно пенсионер. Зато Монтань все больше времени уделял природе. Не раз и не два мы беспокоились о нем, когда он возвращался слишком поздно. Сам я был женат на красивой девушке, абсолютно свободной, желания которой строго определялись периодами времени. Жизнь продолжалась…

Теперь уже у нас у всех имелось собственное духовое ружье и собственный колчан со стрелами. Дневные часы мы проводили в тренировках, соперничая друг с другом. В стрельбе Монтань был чемпионом, мастерство которого никем не оспаривалось, благодаря свойственному только ему стремлению к совершенству, а на охоте — благодаря своему исключительному терпению. Когда мы с Пауло сидели в кустах неподвижно около часа, то нам хотелось свистнуть дичи, чтобы она наконец-то появилась. А уже через пару часов нас охватывало непреодолимое желание сжечь все эти чертовы джунгли, повыть и пробежать, что было сил, не менее километра.

Зато я был чемпионом по метанию мачете в щит в и живые создания. Пауло, вместе с Малышкой, охотнее всего предавались рыбной ловле. Девушка обнаружила в озере крупных, серых рыб, недвижных, с замедленными реакциями. Вместе со Стариком они были способны проводить по несколько часов с ногами в иле, держа в руках бамбуковые дротики — сами заядлые, неподвижные, всегда готовые ударить. В девяти случаях из десяти они промахивались, но даже одной такой рыбешки нам хватало, чтобы обеспечить ужин.

Исчерпав все радости, вытекавшие из изобретения духового ружья, и встретив технические проблемы в конструировании лука, Монтань изготовил для нас пращи. Штука эта состояла из длинного ремня, вырезанного из шкуры потамошеры и заканчивающегося небольшим квадратным куском, удерживающим снаряд.

Довольно скоро мы освоили искусство раскручивания пращи, чтобы отпустить ее один конец в тот самый момент, чтобы снаряд полетел в направлении цели. Правда, мы находили очень мало камней, если не считать дна озера, где они были погребены в иле.

Любимым же оружием нашей маленькой колонии, если не считать ружей, которые мы постоянно удерживали в прекрасном состоянии и заряженными, оставалось духовое ружье с отравленной стрелкой.

Большая комната постепенно заполнялась шкурами змей и антилоп, циветт, белок и обезьянок потто, которые спят, подвесившись за ветку.

Кроме того, Монтань занялся работами с внешней стороны палисада. Там он посадил множество видов растений родом из его «садика», таким образом намереваясь значительно снизить частоту долгих походов за живностью. Вскоре придется выходить лишь за плодами манго, игнамы и бананами, которые мы потребляли в промышленном масштабе.

Когда я размышлял, чем бы таким заняться, в голову пришла идея строительства лодки. Просто, мне было нечего делать. Работы в лагере много времени уже не занимали. Пирога или что-то в этом роде была бы прекрасной инвестицией на будущее.

И я начал над этим размышлять. Воспоминания о лилипутике, испуганно цеплявшемся за нашу перевернувшуюся пирогу, и память про один удар хвостом, который был достаточен крокодилу, чтобы довести ее до такого состояния, разохотили меня к такому типу плавучих средств. На обратном пути не было и речи, чтобы избежать Сангхи и всего того, через что мы уже перешли — следовательно, и людоедов, равно как и всех остальных милых местных штучек.

Нам было нужно нечто стабильное, что одновременно обеспечивало бы удобства и свободу движений, без которых оборона была бы просто невозможной.

Так что же? Трансатлантический лайнер? Что-то поскромнее? Бамбуковая платформа?

Я вызвал Монтаня и представил ему собственную проблему.

— Хммм… — ответил тот. — Бамбуковую платформу сделать легко, вот только стабильности от нее не дождешься, и м сразу же промокнем. Если в один прекрасный день она просто не развалится…

Мы размышляли, сравнивали, обменивались идеями, пока — наконец — не приняли решение: после того, как Монтаня осенило:

— Две пироги! — воскликнул он.

— Интересно. Значит, мы умножаем риск вдвое, так?

— Нет. Я имею в виду две пироги, соединенные с собой так, как это делают полинезийцы. А они делают это, чтобы обеспечить стабильность на волнах.

Такая система была мне известна, потому что когда-то я занимался в тех сторонах торговлей между островами, плавая как раз в подобной пироге с противовесом. Я тут же подхватил идею.

Мы решили выйти всей группой на поиски подходящего дерева. Оно должно было быть высотой не менее в два десятка метров; древесина же должна была быть твердой, но не тяжелой для обработки. Шерстистое дерево подходило для этого идеально. Неподалеку их росло множество, но все они стояли крепко. Чтобы срубить хотя бы одно из них с помощью мачете, понадобилось бы месяца два.

Зато хватило трех дней, чтобы найти ствол недавно рухнувшего хлебного дерева, то есть, еще не прогнивший, длиной в двадцать шесть метров и обросший не менее десятком метров веток. Их ликвидация заняла у нас два дня. В результате этой работы мы получили длинный, более-менее правильный цилиндр диаметром около метра.

— Прекрасно, — решил я. — Забираем!

Это был один из тех титанических трудов, в начинании которых я не имею себе равных. Громадная работа, занявшая у нас последующие дни. Поначалу, в течение нескольких часов, мы пытались ствол перекатить, напрягая все свои силы. В результате нечеловеческого напряжения мы преодолевали сантиметров десять, со стонами, потом и кровью, сражаясь еще и с окрестными деревьями. Тогда я выслал всех в лес, с заданием найти как можно больше прямых ветвей, которые можно было бы подложить под ствол.

А уже на следующий день началась настоящая работа. Мы обвязали ствол лианами, словно батон вареной колбасы. Я становился на одном конце, крепко заклинивал ладони под низом и ЙЙЭХХХ! Ненадолго приподнимал. Все остальные пользовались этим, чтобы быстренько сунуть под ствол свои ветки. Я отдыхал. Потом набирал воздуху в легкие и снова поднимал свое дитятко. Через какое-то время можно было перекатить ствол на уже разложенные ветки, что образовало под деревом щель, куда можно было сунуть новые.

Мы с Пауло впряглись в лианы. Монтань с Малышкой работали на ветках. Пока мы тянули, ствол перемещался довольно легко, перекатываясь по веткам. Наши подсобники подбирали освободившиеся ветки, после чего летели вперед, чтобы подложить их там.

Потребовалось одиннадцать часов пахоты, чтобы добраться до форта. На следующий день из бамбука и пальмовых листьев мы устроили навес, чтобы ствол был защищен. Это новое строение было помпезно окрещено «лодочным ангаром».

Вскоре до меня дошло, что мачете не является идеальным инструментом для работы с твердой древесиной. С большим трудом удавалось вытесать одну щепку, но по мере углубления в ствол, дело шло все туже. Если оценивать реалистично, работа могла занять около года.

Вот только что для нас значил плюс-минус год? Даже самая тяжелая, самая долгая работа будет продвигаться… Я решил, что пирога и лодочный ангар станут местом, куда каждый станет приходить, чтобы отработать свою ежедневную норму стружек. Близился период дождей. Вскоре у нас будет меньше возможностей охотиться и для любой другой деятельности. В течение пяти месяцев вода будет лить на нас словно из ведра, и вот тогда ковыряние ствола хлебного дерева станет для нас приятным разнообразием будням.

Как-то утром Пауло вдруг застыл с открытым ртом, устремив взгляд на вершину палисада со стороны леса.

— У нас соседи, — сообщил он.

Я повернулся к нему.

— Кого-нибудь видел?

Лично я никого не заметил. Пауло же, усмехнувшись, покачал головой.

— Говорю тебе, что видел. У нас гость, и он совсем не дохляк!

На самой вершине палисада появилась громадная черная башка.

— Ну вот, снова он!

После этого появился громадный лоб — широкий и низкий, а за ним пара круглых и любопытных глаз, окруженных пучками черных, блестящих волос; огромный плоский носище, состоящий из двух вывернутых ноздрей. В конце концов, большая округлая челюсть и плечи борца, покрытые черной шерстью.

— Горилла!

— Молодец, получи приз, — ответил Пауло. — Заметь, молодая. Но должны быть и другие. Очень приятные зверьки; пойдем, поглядим?

Когда мы направлялись к воротам, Монтань, несколько обеспокоено, спросил:

— Слушай, Пауло, а ты уверен, что к ним можно пойти просто так? Гориллы сильные. Они не нападут на нас?

— Да нет же, говорю тебе — они просто прелесть. Вот погляди на Элияса, он же у нас прелесть, правда? А ведь он тоже крепко сложен и страшно выглядит. Ну, пошли, сам увидишь. Я тебя представлю.

Как только мы пошевелились, шпион-горилла смылся. Остальную семейку мы обнаружили дальше, рассеянную по лесу. Превосходящий всю группу, состоявшую из двадцати особей, громадный самец сидел на заднице. Ростом он был метра под два, массы в нем было как в пяти таких, как я, или в десятке Монтаней. Сейчас он внимательно приглядывался к тому, как мы подходили.

— Ууу… — отозвался Монтань, словно ошпарился.

— Спокойно! — сказал Пауло.

Несколько членов семейки, находящиеся ближе всего к нам, отступило тяжким, колышущимся шагом, подпираясь длинными передними лапами-руками.

— Давайте остановимся здесь, — приказал Пауло. — Не нужно им мешать.

Мы присели на корточки метрах в двадцати от животных. Большинство обезьян сидело посреди растений, собирая и очищая молодые побеги, которые затем они без всяких церемоний заглатывали. Несколько самок с малышней на спине медленно прохаживались туда-сюда. Два небольших самца с короткой шерстью игрались, толкая один другого.

Наш разведчик спрятался в огромной куче растений с мясистыми листьями. Была видна лишь макушка его громадной черной головы и круглые глазища, все так же внимательно следящие за нами.

Крупный самец тоже не спускал с нас глаз. Башка у него была громадной, словно наковальня, украшенная парой импонирующих размеров ноздрей. Плечи его были покрыты густым мехом; волос там был длиннее, чем на остальном теле, черный и блестящий. По бокам мех был пореже, постепенно переходя в широкое серебристое пятно на спине.

Истинная гора жесткого мяса с черной маской и глазищами, устремленными на наши фигурки.

— Вот этот, — объяснял Пауло, — это вождь. Шеф. Все самки принадлежат ему.

— Да, хлопец не выглядит особо дружелюбным, — вырвалось у меня.

— Да нет. Не такой он уже и страшный, как выглядит. Эти великаны почти никогда не дерутся. Вот, погляди!

Черный великан издал звук: «Хууумпф!», чуть-чуть приподнявшись. И оба молодых самца, которые только что расшумелись, разделились, и каждый побежал в свою сторону, чтобы спрятаться в кустах.

— Видал, какой авторитет? И никогда никаких проблем! Заметь, вождь — это всегда мудрец. Никакой несправедливости. Уважение и так далее. Он «cool», как вы это называете. Ты знаешь, я тут подумываю, а не поздороваться ли с ним. Выглядит симпатично, — прибавил он, отходя.

— Пауло, не глупи!

— А вежливость, — повернулся Старик, — и добрые соседские отношения? Слыхал про такие?

И старый придурок вошел в стаю горилл. Вождь сделал «Хууумпф!», которое, по-моему, ничего доброго не обещало, продолжая к нам приглядываться. Пауло шел медленно, очень осторожно, шаг за шагом, направляясь прямиком к вождю. Я довольно быстро успокоился. Похоже, что он в ситуации разбирается. Вообще-то, он никогда не рассказывал о своих встречах с гориллами, но, явно, дело с ними имел и знал, что делать.

Пауло остановился метрах в трех от самца-громадины, который поднялся. Росту в нем было значительно больше двух метров, и своей тушей подавлял кривоногую фигурку Старика.

— Блин, да что он вытворяет?

«Хуумпф! Хуумпф!» Самец гориллы ходил ходуном на месте. Мех на его плечах вздыбился, из-за чего он делался еще крупнее, вызывая еще более грозное впечатление. Все семейство перестало грызть побеги и внимательно присматривалось к зрелищу.

Вождь сделал шаг вперед и захрюкал еще громче: «Груумпф! Груумпф» После этого он начал топать ногами, что затряслось. Затем он вдруг как бы разозлился и начал бить себя в грудь мощными кулаками: настоящий тамтам, при звуках которого мы втиснули головы в плечи.

Земля под ногами гориллы тряслась. Хрюкания постепенно превратились в басовитые рычания… Пауло! Ведь его сейчас разорвут на кусочки.

Старик стоял перед лицом этой бури неподвижно, абсолютно игнорируя гориллу. Он даже не пошевелился, когда эта громадная масса ринулась к нему в пару скачков. Самец остановился прямо перед Пауло. Голова нашего приятеля доходила до груди вождя. В какое-то мгновение мне показалось, будто это уже конец.

И тут громадный самец внезапно успокоился и неподвижно остановился перед Пауло, который переждал несколько мгновений и постепенно начал опускаться, чтобы потом усесться на земле. Гигантская горилла поглядела на него, расставив свои короткие и толстенные лапы-столбы, после чего отвернулась, покачиваясь из стороны в сторону. «Хуумпф!» — и вот она уже уселась сама. Все остальные обезьяны вернулись к своим занятиям, полностью утратив интерес к происходящему. Пауло немного посидел, затем поднялся.

— Ну что… Было очень приятно, не правда ли? Заходите как-нибудь, — услышали мы его слова.

К нам он вернулся, улыбаясь во весь рот.

— Ну, я же говорил вам, что он совершенно спокойный парень! Понятно, что они строят из себя крутых, Тарзанов, но к другим не цепляются. Большинство охотников начинает стрелять, когда гориллы устраивают весь этот свой цирк, просто из страха! А ведь достаточно просто переждать. Это же стыдоба, стрелять в таких милых зверьков!

И он еще пару раз повторил: «Стыдоба, стыдоба!», после чего остановился, будто что-то вспомнил.

— Хотя, — прибавил он, — если говорить обо мне, то, когда я был помоложе, то следует признать… Не всегда по отношению к ним я был милым…

Впоследствии громадный самец с серебристой спиной довольно часто приходил к нам в гости со всем своим семейством. Как казалось, они перемещались вокруг озера по постоянному маршруту, поедая все побеги, траву, кору и плоды в одном месте, после чего переходили дальше, пока растительность не отрастала.

Если мы знали, что семейка находится поблизости, то оставляли за стенами форта кучи плодов. Как правило, за ними приходил тот молодой, который посетил нас первым. К подарку он приближался осторожно, на четвереньках, долго разглядывался, чтобы проверить, не находимся ли мы рядом. Потом пробовал один плод, старательно очищая его зубами. После этого захватывал все в охапку и относил еду в стадо, вечно теряя несколько штук по дороге.

* * *

Нас предупредили первые ливни, неожиданные и скорые, заливающие все и вся, повторяющиеся очень регулярно, через каждые два часа, в том числе и по ночам.

Сразу же я приказал выкопать внутри форта четыре канала, чтобы нас не залила вода.

В соответствии с предположениями, через четыре дня таких вот повторявшихся дождей начался истинный потоп. Это был плотный, неразрывный занавес громадных, падавших вертикально капель, и который окрашивал все вокруг в печальный серый цвет. Дождь в значительной мере остудил воздух, и он никогда не прекращался.

В экваториальной зоне дождь льет большую часть года, причем, в невероятных масштабах. Монтань как-то говорил мне о семи тысячах миллиметров воды в год на один квадратный метр площади, то есть, о столбе воды высотой в семь метров! Все эти невероятные количества возникали потому, что дождь лил непрерывно. Он лил, лил и лил!

Уже на следующий день сделалось очевидным, что мы с Монтанем были оптимистами. Отводные каналы быстро переполнились, и вода выходила из берегов. Вскоре форт превратился в одно громадное болото с гниющей травой; вся его территория покрылась слоем красной липкой мази, повсюду оставлявшей следы.

Все работы были отложены на неопределенный срок. Просто невозможно было что-либо делать под неустанно — день и ночь — барабанящим потоком воды. Поначалу я наслаждался этим вынужденным бездельем, обладавшим для меня тем достоинством, что на целый день я оставался с Малышкой один.

Только, гораздо быстрее, чем мы того ожидали, нас охватила скука. Серость и сырость не позволяли расслабиться по-настоящему. Несмотря на все наши старания, в дом проникала грязь. В крыше из пальмовых листьев появились дыры, и немногочисленная оставшаяся у нас одежда вообще перестала высыхать.

Поэтому, желая сражаться с охватившей нас бездеятельностью и печальным бардаком, чтобы отвернуть внимание от мысли о предстоящих пяти месяцах потопа, я развернул гигантские работы на нашей верфи. С тех пор мы большую часть времени проводили возле ствола хлебного дерева в ангаре, который значительно расстроили, полностью замкнув его в нескольких шагах от ворот форта. Монтань собрал здесь весь запас дукумэ для производства факелов, и сладковатый запах горящего дерева вводил нас в легкую эйфорию. Иногда работа затягивалась до поздней ночи.

В этой работе не было ничего особо мучительного или по-настоящему сложного. Мы долбили пирогу в собственном ритме; все знали, что у нас еще много месяцев, чтобы привести ее в пользовательское состояние. По вечерам никому не хотелось спать, поскольку нам не хватало физической усталости и длительных вылазок за пределы форта. Поэтому в ангаре происходило нечто вроде ночного бдения, в течение которого мы немного занимались выдалбливанием, зато много дискутировали.

Ну как можно по-настоящему увлечься работой, которая практически не продвигается вперед? Мы были полностью лишены всех необходимых инструментов. Вообще-то, Монтань нашел на берегу озера крупный, серый камень, который давал возможность затачивать мачете настолько, что нам казалось, будто мы и вправду углубляемся в дерево. Но одно из них сточилось настолько, что стало похожим на кухонный нож. После долгих усилий нам удалось придать кончикам двух других мачете полукруглую форму, благодаря чему, мы превратили их в достаточно эффективные долота, с помощью которых, если напирать изо всех сил, удавалось стесывать щепки почти что миллиметровой толщины. Ничего лучшего у нас просто не было.

Таким вот образом я осознал ценность металла. У нас имелось всего шесть значительно подпорченных мачете, которые служили нам универсальными орудиями. Металл может преодолеть любое дерево. В нашей ситуации, когда мы были металла лишены, мы полностью оценили его ценность и значение. Без металла любое другое вещество ужасно сопротивляется. Если бы не мачете, удалось бы нам все соорудить?

Малышка сидела с нами в лодочном ангаре. Она не работала и лишь изредка принимала участие в наших дискуссиях. Все время она высиживала в уголке, всегда в одном и том же, глядя на нас своими глазищами, которые мне казались печальными. Разговаривала она мало, лишь тогда, когда к ней кто-нибудь обращался, и, как казалось, даже и не пробовала переломить этой, столь необычной для нее, осовелости.

Мне казалось, что дожди отражаются на ней тяжелее, чем на нас. Возможно, они воплощали для нее нашу изолированность от всего остального мира. Я не забывал о том, что она еще очень молоденькая, жаждущая жизни и забав, она желала участвовать в жизни своей деревушки, а не торчать здесь, замкнутая с тремя белыми, посреди девственных джунглей.

Зато у двух остальных настроение было более, чем замечательное. Каждый день обиловал пароксизмами кретинического, не кончающегося смеха, со стороны как одного, так и другого нашего соратника. Достаточно было одного слова во время беседы, обычно переводимого в каламбур, настолько дешевый и непристойный, насколько это было только возможно, и пошло-поехало…

Монтань был охвачен эйфорией, с расширенными зрачками, он разговаривал все более нескладно — под влиянием грибков, которые обнаружил в джунглях.

Пауло, со своей стороны, был попросту пьян. В один прекрасный день он задержался, увидав красного цвета плоды с оранжевой мякотью — уже лопнувших и слегка подгнивших, которые принес в форт Монтань.

— Что это за свинство? — очень вежливо спросил он.

— Понятия не имею. Плоды какой-то пальмы, но я никогда еще не видел таких крупных. Забавно, что сама-то пальма малюсенькая. Карликовый такой вид с крупными плодами.

Пауло понюхал; в это время на его лице рисовалось восхищение, потом подозрительно спросил:

— Так все-таки, это плоды пальмы или нет?

— Ну да.

— Они не ядовитые?

— Да нет. На все сто. Я пробовал. Правда, они невкусные.

Старик, с таинственной усмешечкой на губах, лишь похлопал Монтаня по плечу.

— Вы уж, мсье ботаник, не отказывайтесь от этих подгнивших плодов. Вы только подумайте, что если вам они не понравились, то лишь потому, что вы, мсье агроном, просто не умеете их правильно приготовить!

В тот же самый вечер Пауло поставил пальмовые плоды ферментировать. На следующий день его видели, как он, между очередными дождями, нервно перебегал из одного конца форта в другой. При этом он накапливал таинственные приспособления: тыквы, длинный отрезок бамбуковой ирригационной трубы, при этом он тихо посмеивался, значительно покачивая головой, что, лично по мне, ничего хорошего не обещало. Если Старик радуется без какого-то повода, можно быть уверенным, что готовится какая-нибудь гигантская глупость.

— Пауло, что ты там готовишь? — пытался узнать я. Он лишь посмотрел на меня словно купец-хитрюга.

— Не могу тебе сказать, Малыш. Может я и ошибаюсь… Самое позднее, завтра, — пообещал он, — я смогу тебе ответить. Договорились?

Он откинулся назад и завопил:

— А ежели не договорились, мадам любопытная Варвара, можешь так и сказать!..

Я отказался.

Назавтра Пауло исчез на целый день. Появился он только к ужину, который мы ели в лодочном ангаре, сделавшемся самым уютным помещением во всем форте. Неожиданно Старик влетел, словно сумасшедший, задержался на месте, каким-то образом ему не удалось грохнуться… Он глянул на меня мутным взглядом.

— Уд… уд… далось! Ясен хуй, удалось! Ну г… говор-рю ж тебе, уд… далось! Вот, попробуй!

Он подал мне бамбуковую трубку, заполненную еще теплой, прямиком из перегонного аппарата, жидкостью с запахом девяностопроцентного спирта.

— Ввин… винцо… пальмовое винцо!.. Производства Пауло! Мое собственное! Ты только попробуй! Это вторая… вторая проба! Нам… намного лучше… первой!

И с тех пор он большую часть дня ходил пьяный в шток. Где-то после десяти он откладывал долото, потирал руки, словно старый рабочий, и заявлял:

— Так! Пора пропустить рюмочку! Блин, как быстро идет время!

И, не мигнувши глазом, он вливал в себя мощную порцию микстуры со вкусом керосина, один запах которой вызывал рвоту. Пауло опорожнял емкость, чмокал, будто выпил «Курвуазье», и ровно через тридцать пять секунд начинал сходить с ума и рассказывать анекдоты полувековой давности, доходя от смеха. Однажды, когда я увидел, какие количества этой дряни он поглощает, и, обеспокоенный состоянием его желудочно-кишечного тракта, я оттащил его в бок.

— Пауло…

— Знаю! Или ты считаешь, будто не знаю, что собираешься мне сказать?

— Пауло…

— Тогда слушай: я пью, потому что никакой другой работы у меня нет, и буду пить так долго, насколько мне хватит. Тебе это, что, мешает?

— Да нет… Я за тебя волнуюсь…

— За меня… за меня… А ты чего бы хотел? Чтобы я нажирался наркотиками, как тот идиот?

По мнению Пауло у Монтаня полностью сорвало крышу.

Как-то вечером молодой человек подошел ко мне с сияющей миной.

— Элияс! Элияс! Ты только погляди! Знаешь это?

В его пригоршне лежало штук двадцать небольших коричневых шариков.

— Ну, грибы…

Тот вознес глаза к небу и стукнул себя кулаком по лбу: этот тупой Элияс и вправду понятия ни о чем не имеет. Он взял один грибок и двумя ногтями старательно счистил темную пленку, которую и подсунул мне под нос.

— А вот это? Это? — возбужденно спросил он. — Что вот это, вот это?

— Ну…

— Элияс, это же псилоцибин! Магия цветов, Элияс… Это вторая сторона реальности. «Опиум увеличивает безграничное и удлиняет бесконечное», — говаривал Бодлер. Ааах, если бы он мог познакомиться вот с этим!

К этому моменту я уже увидел глаза Монтаня с расширенными зрачками, с практически черной радужкой, отметил необычное, горячечное возбуждение на его лице и легкую дрожь всего тела.

— Это грибки ввели тебя в такое состояние?

— Псилло! Magic mushrooms! Это галлюциногенные грибы, Элияс!

По его настоянию мы с Пауло поддались ощущению. Пришло несколько часов неконтролируемых размышлений, в ходе которых, казалось, все складывалось весьма логично, но никак не приводило к какому-либо логическому решению. Иногда случались зрительные деформации: казалось, будто некоторые вещи растут или даже дышат. После возвращения на землю — через добрых шесть часов — наши мнения разделились.

Я был «за», но не слишком часто. Мне не нравилось все время ходить под кайфом, как это делал Монтань. Небольшой такой сеансик белой горячки, галлюцинаций и смеха до боли в животе еще никогда никому не помешал. Но ежели такое продолжалось целый день, то результатом могла стать только сорванная крыша.

Пауло со своей стороны проклинал любые наркотики и наркоманов, утверждая, что следующим зданием в форте будет тюрьма, ибо нельзя было позволить, чтобы рядом с нами проживали хиппи.

Каждое утро Монтань потреблял свою дозу на завтрак. Мы отказались от эрзаца с тех пор, как он нашел в джунглях сахарный тростник. Сделанная из него давленная масса давала зеленый и густой концентрат, который, если смешать его с горячей водой, был просто превосходен и приятно разогревал все тело. А если прибавить к этому всему щепотку жареного какао, то напиток делался просто божественным.

А вот у Монтаня имелась собственная мисочка меда. Он выдерживал грибочки в сахаре так долго, что получал черного цвета пасту с консистенцией меда. Хотя сахар и не ликвидировал полностью их отвратительного вкуса, зато позволял хоть как-то их проглотить. Парень съедал пару ложечек своего препарата, после чего улетал.

Сначала он зажимал пальцы на краю стола, как будто переживал внутренний шок. На его лице появлялась широкая, глупая улыбка, которая, пускай и меньше, зато оставалась там до конца дня. Зрачки молниеносно расширялись, и после того этот безумный взгляд уже надолго сопровождал его.

В мастерской он всегда садился на одном и том же месте, где в будущем должен был появиться нос пироги, и выдалбливал древесину мерными, регулярными движениями, сотрясаясь от смеха после каждого замечания своего дружка-пьяницы.

Одним словом, он находился в кайфе в течение всего дня. По сравнению с ним, я был просто образцом трезвости. Вот только у меня была подружка, а у них — нет. На их месте я делал бы то же самое.

* * *

Дни тянулись крайне медленно, и наша изоляция в форте, вызывавшая, что мы были еще более одинокими, чем обычно, становилась все большим и большим и большим бременем. К счастью, дожди несколько попустили, так что каждый день у нас было несколько спокойных часов. Солнце не выходило, но после пары недель сплошного ливня и пребывания в доме, эти периоды выгоняли нас — истосковавшихся по свежему воздуху — наружу.

Во время одной из таких вылазок я нашел, испуганно спрятавшуюся в истекавшей водой купе небольших пальм малышку-галаго, прелестную обезьянку с мягкой, короткой шерсткой и громадными карими глазищами, занимавшими практически всю ее голову. У нее была маленькая мордашка и такое же маленькое сердечко, которое билось под моей рукой словно сумасшедшее. Я сразу же полюбил ее. И у меня для нее имелось задание: вызвать улыбку на лице Малышки, моей невесты, которая ходила все более и более осовелая.

Малышка стразу же захлопала в ладоши, рассмеялась, обцеловала меня всего и, к моей огромной радости, не переставала улыбаться весь вечер, с лаской прижимая обезьянку к груди.

Я был доволен тем, что потрафил ее вкусу. Меланхолия девушки порождалась ее одиночеством, отсутствием приятеля для развлечений, каким был бедненький Бебе. Черт, как это я раньше не подумал о том, чем бы заменить щенка.

Моя любимая ходила счастливая несколько дней, а маленький серенький шарик все время сидел у нее на руках или же находился рядом. Но потом Малышка как бы утратила интерес. Обезьянка бегала по кухне, а девушка не обращала на нее внимания, даже в мастерскую с ней не приходила. Еще через пару дней обезьянка сдохла, а Малышка даже не обратила на это особого внимания, вновь охваченная полнейшим безразличием к окружению.

Что же это могло с ней быть? С тех пор, как начались дожди, Малышка пригасла еще сильнее. Глядя на ее шею и ребра, я заметил, что она потеряла в весе, а ведь она никогда и не была особо полной. Еще я заметил, что она не ела с нами, и вот это обеспокоило меня уже серьезно.

— Малышка, — сказал я. — Садись, пора поесть!

— Нет, нет! Не голодная!

Она с отвращением помахала рукой и пообещала, что поест позднее, или же утверждала, будто уже успела перекусить. Ночью она уже не проявляла никаких желаний или нежности, даже простого секса; по вечерам она редко когда произносила несколько слов.

Я думал, что ей скучено в нашем лагере, и старался проводить с ней ежедневно по несколько часов, надеясь, что еще удастся поправить ей настроение. Мы ходили на прогулки или, если шел дождь, закрывались в собственной хижине. Я брал девушку за руку и прилагал все усилия, чтобы она улыбнулась.

— Знаешь, когда-нибудь мы уедем. До конца жизни мы тут не останемся. Когда лодка будет готова, мы вернемся домой, а потом я заберу тебя далеко-далеко. Тебе хочется этого?

Малышка лишь покачивала головой, не слишком мне доверяя.

— Ты мне не веришь?

Кивок головы.

— Мы полетим на самолете. Знаешь, что это такое? Это, ну… такая птица! И в нее можно сесть. И взлететь в небо. Ты, я, в небо. Хочешь?

— Да.

Мысль о небе проявляла на ее лице бледную улыбку. Это было уже что-то, только я сам погружался в отчаянии. Мне хотелось, чтобы Малышка была счастливой, веселой, смешливой — именно такой, какой я видел ее раньше. Я не понимал, что на нее давило, и поэтому проклинал себя за то, что был слишком глуп или слишком неуклюжим и неспособным, чтобы найти нужные слова.

— Милая, вот увидишь. Мы поедем в большой город и я куплю тебе двести платьев. Ты мне веришь, моя хорошая? И столько бусиков, сколько захочешь.

Боже! Увидеть хоть крошечку радости на этом милом личике. Я из кожи вон лез, чтобы выдумать все более чудесные планы, пытаясь пробудить в ней мечту, чтобы хотя бы в мыслях она вышла за пределы форта. Ну если бы этот чертов дождь перестал лить, если бы наступил ясный день, чтобы я вытащил ее на долгую прогулку. Я был уверен, что это будет для нее здорово…

Как-то утром робкий лучик пробил слой туч. Целую ночь дождя не было. Я решил рискнуть, поставил на то, что день будет солнечным, и пригласил Малышку пойти со мной.

— Пойдем прогуляться? Далеко, на целый день? Как?

Она согласилась. Я взял немного еды и повел ее к озеру, где спихнул бамбуковый плот на воду.

— Ну, запрыгивай! Когда-нибудь мы вместе полетим на самолете, ну а сегодня поплаваем. Тебе нравится?

— Да.

Я уселся сзади, моя маленькая принцесса устроилась спереди, уставившись вдаль. С помощью бамбукового шеста я, как можно осторожнее, оттолкнулся от дна. Плот, служивший нам для перевозки куч одеревеневшего тростника во время строительства форта, был нестабильным, танцевал из стороны в сторону, так что, стоя сзади, мне приходилось следить, чтобы не упасть.

Берега неспешно и величественно перемещались мимо нас. Форта, закрытого завесой деревьев, практически не было видно. Заросли тростника образовывали зеленые барьеры, глубоко врезавшиеся в воду.

Где-то после часа плавания я посчитал, будто счастье мне способствует. Впервые за много-много времени облачный свод расступился, чтобы пропустить солнечные лучи. Сидящая спереди с закрытыми глазами Малышка повернула лицо к свету и робко улыбалась.

Я позволил плоту лечь в дрейф, и уселся поудобнее. Малышка заметила это, и сама придвинулась ко мне, чего не случалось ой как давно.

— Замечательная поездка! Тебе нравится?

— Да. Солнце — хорошо.

Прошло несколько чудесных часов. Малышка расслабилась. Солнце над водой пригревало достаточно серьезно, и мы напитывались его теплом. Я начал рассказывать какие-то глупости, и девушка смеялась, что еще больше поднимало мне настроение.

Мы даже немного поплескались в воде, как в старые добрые времена, когда вместе нам было так здорово. Мы шумели, толкались… Я притворялся, будто тону, теряю сознание и наслаждался ее смехом, когда выплывал на поверхность.

После этого она, обнаженная, легла на плоту, выставив себя солнцу. Лицо ее было уже не таким напряженным, как в течение нескольких последних недель. Я погасил в себе желание гладить рукой это маленькое тело, которое я так любил; мне не хотелось ей мешать. Я удовлетворялся тем, что глядел на девушку, насыщая ею свои глаза, повторяя, как сильно я ее люблю.

Вскоре она проснулась, потянулась, выгибая свою чудную спину, очаровала меня своим нежным взглядом, после чего я вновь схватил шест, чтобы поплыть дальше по озеру. Я размышлял о том французском ученом, про которого рассказывал Монтань, безумце, надеявшемся встретить здесь живых динозавров. Насколько же он должен был разочароваться, если добрался сюда — в радиусе тысяч километров не было более спокойного уголка. Глядя с этой перспективы, даже высокие кроны деревьев и лес-гигант уже не казались враждебными. Хватило одного солнечного луча, и все прояснилось, даже лицо моей Малышки!

Я упивался оптимизмом. Ситуация не была такой уж серьезной и безнадежной, как мне начинало казаться под влиянием всех этих мокрых и серых дней. Нужно лишь выдержать до завершения дождей. Вот и все! Через пару месяцев, когда вернутся чудесные дни, мы нагрузим лодку и покинем все это. Все упиралось только в терпение.

Я размышлял над всем этим, когда мое внимание привлекло что-то на берегу. Я направил плот в ту сторону. Здесь имелся приличных размеров заливчик — между двумя купами тростника, один из десятков, разбросанных по всему побережью. Трава здесь была вытоптана, и мне показалось, что это следы стада буйволов или других таких же крупных животных. Бифштексы, о которых меня интересовала любая информация.

Когда же я добрался до берега на расстояние пары метров, то понял, что это были следы не буйволов, но огромные, округлые углубления от слоновьих ног. Увидав их размеры, я сразу же догадался, кто их оставил здесь.

Эта искалеченная сволочь добралась досюда!

Мы выскочили на берег, чтобы присмотреться к следам поближе. Отпечатки ног были свежие. В последний раз дождь лил вчера после полудня. Следовательно, М'Бумба был здесь вечером или даже этим утром. Вполне возможно, что мы разминулись на пару часов.

— Бляаадь!

Я уже совершенно забыл про эту сволочь. Впрочем, каждый из нас также отодвинул его в подсознание. Мы даже не говорили об этом. И вот он появился снова. На берегах Озера Динозавров, как нам когда-то и было сказано.

Меня удивляло количество следов. Можно было подумать, что М'Бумба ходил туда-сюда, а ведь закуток был, скорее, небольшим. По каким-то причинам, которых я не мог для себя объяснить, слон должен был шататься здесь по кругу. Но зачем? Если он пришел сюда напиться, как на это указывала логика, у него не было никакого повода топтаться здесь на одном месте. Если его охватывали приступы безумия, заставлявшие его колотить по земле, как я видел это ранее, должны были остаться какие-то разрушения. Но растительность, начинавшаяся метрах в десяти, была абсолютно целой. Если бы он начал нервничать, мы бы его услышали, даже издалека.

Нет, он ходил здесь, вдоль и поперек, постоянно повернувшись в сторону озера, наверняка очень спокойно, но и очень долго. Опустив голову, поглощенный изучением каждого следа, я обдумывал каждое движение слона, и никак не мог их понять. А потом, абсолютно случайно, я поднял голову, и мой взгляд протянулся к противоположному берегу озера. И меня прошиб холодный пот!

Напротив, в полутора или двух тысячах метров, прекрасно видимые сквозь редкие в этом месте деревья, за зеленым палисадом находились наш форт и лодочный ангар.

Скорее всего, это было единственное место на озере, откуда можно было прекрасно следить за нашим имением.

Вот почему слон оставался здесь так долго! Он следил за нами. Хотя это могло показаться и странным, если вообще невозможным, но все сделалось очевидным — М'Бумба за нами шпионил…

На обратном пути я попросил Малышку, чтобы она сохранила наше открытие в тайне, и сам ничего не рассказал своим товарищам.

— И как там, Элияс? Что новенького на озере?

— Все то же самое… Выкупались… Вот и все…

Я притворился, будто нахожусь в прекрасном расположении духа, а вечером быстро отправился спать, чтобы спокойно все обдумать.

Как только я обнаружил следы, но еще тогда, как только я открыл вид на наш форт, меня охватило гадкое предчувствие, соединившееся с каким-то глубинным отчаянием. Я знал, что неудача все так же таится рядом — несмотря на всю борьбу, несмотря на весь оптимизм последних месяцев; и я ощущал в сердце какую-то холодную иглу, знаменующую, что все начинается заново. Хватило одной секунды, чтобы вернулось колдовство и аберрации.

Только мне не хотелось, чтобы в форте вновь поселился психоз страха. Я понимал, что мои товарищ, равно как и я сам, уже забыли про М'Бумбу. Каждый из нас желал только одного: чтобы это чудовище не прибыло на назначенную встречу и затерялось где-нибудь среди тысяч квадратных километров джунглей; но прежде всего — чтобы мы никогда уже о нем и не вспомнили. У каждого из нас уже родилась надежда и чувство победы над крайне сложной ситуацией. И вот прийти теперь и заявить, что калека вернулся, что он шпионил за нами целую ночь, что он знает, где мы находимся и что делаем, полностью бы подорвали бы настроение моих друзей.

Малышка заснула у меня под боком. Я накрыл ее накидкой из пальмовых листьев домашнего изготовления, чтобы девочка не замерзла. Я чувствовал ее дыхание на своей груди и ее тельце, такое хрупкое, прижавшееся ко мне. Впервые я усомнился в способности форта выдержать нападение. То, что раньше мне казалось неуничтожимой крепостью, теперь, когда я снова увидел чудовищной величины следы этой сволочи, показалось мне соломенной избушкой. Ведь, что ни говори, палисад был сделан из тростника. Я вспомнил все те уничтожения, причиной которых был М'Бумба, разваленные громадные термитники, деревушку куджу…

Гад! Сволочь! Как сильно хотелось мне забыть о нем. Но одно было точно: мы уже не были в безопасности. Сражаясь за то, чтобы поспать, я решил начать действовать уже с завтрашнего дня; и в это время опять полил дождь.

Понятное дело, толком поспать мне не удалось. Через пару часов бесплодных размышлений и бессонницы я осторожно отодвинул Малышку и до самого утра чистил свой «Винчестер Экспресс».

Потом мне удалось ненадолго вздремнуть. Когда я проснулся, все уже завтракали. Я пришел к ним, чтобы поздороваться, и весело воскликнул:

— Ну что, займетесь лодкой? А я отправлюсь, чтобы найти немного свеженького мяска.

И я тут же отправился, не оставляя моим товарищам времени, чтобы кто-нибудь предложил мне свою компанию, или удивиться, что я выхожу на охоту в такую паршивую погоду. Словно вор, я поспешно углубился в лес.

Тем утром я действовал под влиянием предчувствий, которые говорили мне, что если отреагирую немедленно, опережая события, то удача мне усмехнется и сведет меня с М'Бумбой. Я выслежу его, застрелю, и тогда у нас будет покой вплоть до того момента, когда лодка будет готова отвезти нас в большой мир.

Только все эти надежды были слишком оптимистичными и абсолютно нереальными. Я не обнаружил ни единого следа слона. Никакого знака, даже поломанной веточки.

Я шел быстро, как только мог, не думая об усталости, царапинах и ударах веток. С небв непрерывно лилась вода. Бегом я преодолевал огромные пространства по берегу озера, после чего углублялся в лес, не обращая внимания на расстояния. Затем я опять возвращался к озеру, с пустыми руками, и начинал все с самого начала. Более всего при этом страдал мой моральный настрой. На мне висло двойное бремя бешенства и беспокойства при мысли о том, что случится, если я слона не найду и не помешаю действовать нам на вред; и чувство это, по мере истечения времени лишь нарастало.

Где-то около пяти часов вечера, совершенно промокший, с одеждой в лохмотьях, испытывая сильную боль в груди, я остановился, чтобы немного перекусить. Сразу же после этого я отправился дальше. Даже ночь меня не остановила. В кошмарных условиях — абсолютной темноте, грязи, среди невидимой растительности — я все время продолжал собственные поиски. Стиснув зубы, я безустанно бормотал ругательства. Мое унижение и оскорбление превратились в ненависть.

В форт я возвратился очень поздно, обессиленный, в ужасном состоянии, весь в ранах и с головы до ног грязный. Я отказался продолжить свою погоню в глубине джунглей. Но возвращение было даже более сложным, чем все остальное. Горькое чувство подступало к горлу.

Пауло ожидал меня, попивая свой самогон. Увидав меня, он бросился ко мне, словно квочка.

— Элияс, господи! Элияс! Ты так меня перепугал. Где ты был? Расскажи!

Я с нежностью обнял его. Я ничего не мог ему рассказать, в противном случае, он бы не заснул. Впрочем, у меня не было ни охоты, ни сил.

— Ничего… ничего… просто заблудился, так по-дурацки. Много времени ушло на то, чтобы найти нужную дорогу. Все в порядке. Мне очень приятно, что ты меня ждал… Не беспокойся… Все уже хорошо…

При этом я старательно отводил глаза, чтобы не выдать себя, а потом спрятался в своей хижине.

* * *

Не было никаких сомнений, ливни вернулись. Час за часом нас заливали тонны воды. Отводные каналы снова переполнились. Переход на два десятка метров внутри форта, чтобы проведать друзей, переправа в кухню или сортир, неполная минута на открытом месте были равнозначны купанию в озере, не говоря уже о грязи и губчатой почве, в которой человек застревал на каждом шагу.

Рядом с лодочным ангаром всего за одно утро, под дождем, мы построили небольшую раздевалку, чтобы грязь не проникала в мастерскую, в которой мы проводили целый день: было необходимо удерживать это место в полной чистоте. А дни были серыми и темными. Факелы мы зажигали уже в полдень, только это мало чего давало.

Никогда я уже не чувствовал себя столь расслабленным, как это в последние пару недель. Мне было известно, что М'Бумба где-то рядом, за дождевой заслоной. Над нами висела постоянная угроза. Если мне не удалось обнаружить его во время этого катастрофического дня, проведенного в бесплодной охоте, то это лишь потому, что еще раз подействовали его злые чары. Снова нам пришлось смириться с этим и отдать слону инициативу. Он мог появиться, когда только ему захочется — но я буду готов принять его. А там, пусть будет, что будет.

Жизнь сделалась еще более тяжкой по причине появления туч комарья и другой гадости, которые до сих пор держались как-то в сторонке. А тут всего за день воздух заполнился насекомыми. Вечера сделались истинной мукой. Всю ночь легионы самых различных кровососов вытанцовывали жужжащую сарабанду над озером. Плотность насекомых была просто пугающая. Монтань испытывал научное удивление. Старик, наш Пауло, бурчал, что давно уже не было всякой чертовщины, и что эти комары ничего доброго не обещают.

Естественно… Ничего доброго!

Мы готовили мазь из довольно вонючего сока, который Монтань извлекал из кустарника, на который ему указала Малышка. Запах напоминал остывшие окурки. Комары избегали его, как заразы. В течение целого дня мы мазали себе тело, и хотя от всех невообразимо несло, зато нас хоть меньше кусали.

Внезапно Монтань сделался еще более странным. Глаза его горели необычным огнем; он все время нес какую-то чушь. Через пару дней Пауло даже посчитал, что со мной следует обсудить этот факт.

— Слушай, я вот тут думаю, а может запретить говнюку обжираться этой дрянью. Оно никогда на него хорошо не действовало, но сейчас у него совсем шарики за ролики зашли…

— Ну, знаешь, шарики за ролики у него вечно заскакивали…

— Погоди, вот сегодня он целых два часа болтал с какой-то дамой! Сделай что-нибудь, Элияс. Может стоит ему посоветовать выпить, или что-то другое…

На следующий день, около полудня, Монтань пошатнулся и чуть не грохнулся на пирогу. С трудом он выпрямился, поглядел на нас широко открытыми глазами, как бы нас не видя. Огромные капли пота, стекавшие по его бледному как мел лицу объяснили нам все.

— Ха! Ничего удивительно, с этим чертовым комарьем! Фу, честно говоря, мне даже на душе легче стало. Пошли, Малыш, я уложу тебя. Ничего страшного. Немножко пострадаешь, но через пару дней все кончится. У тебя малярия. Я тут все думал, ну когда ты ее подхватишь! Не беспокойся… пошли…

В течение нескольких последующих дней Монтань не поднимался. Каждое утро мы переносили его кровать в мастерскую, чтобы он находился с нами, чтобы мы в любой момент могли обтереть ему лоб и поплотнее укрыть. Приступы малярии попеременно вызывают то горячку, то чувство холода. Температура тела достигает 41–42С, вызывая обильный пот. Из человека выходит вся жидкость, весь жир. Килограммы теряются невероятно быстро. И вот после фазы повышенной температуры, когда больной совершенно мокрый, вдруг его начинает знобить. В течение пары секунд все внутренности ледянеют. Находящийся в полусознании человек едва понимает, что с ним происходит. У него только одни чувства: раз — что тело горит, и два — что он промерз до мозга костей. Такие обессиливающие организм скачки могут продолжаться несколько дней, а иногда даже недель, все время в том же ритме.

Малярия не обязательно приводит к смерти. Сильные организмы, твердые люди ощущают возвраты болезни в течение всей жизни, раза два-три в год, а между ними случаются периоды слабости. Если же организм слабый, риск делается большим. Все зависит от силы приступа и состояния больного. Я видел силачей, которые умирали, в то время как рахитичные дети выживали. Очень многое зависит и от состояния отдельных внутренних органов. К примеру, малярия может атаковать печень, если та уже была больной. В этом одна из причин, по которой малярия сеяла опустошение среди белых, проживавших в тропиках. Через какое-то время любители виски, процент которых в данной группе весьма высок, умирают от печени.

И от малярии нет никаких лекарств. Только хинин — да и тот не всегда — может эту дрянь притормозить. Но у нас хинина не было; у нас вообще не было ничего, что принесло бы облегчение Монтаню. Единственное, что мы могли сделать, это находиться рядом с ним во время приступов и надеяться на то, что его организм выдержит.

В нашем лодочном ангаре мы сделали кровать. Таким образом, мы могли следить за больным, не прерывая работы. Мы закутывали его в плетеную подстилку, запас которых у нас был довольно большим, а когда у него начинались судороги, тогда накрывали его еще и шкурами, в основном, потамошер.

Бедняга был совершенно бледен; кожа его окрасилась восковым, желтоватым цветом. Лицо пропахали морщины, по которым все время стекали огромные капли пота. Он лежал неподвижно, погруженный в постоянной спячке, прерываемой лишь краткими пробуждениями, во время которых он бредил, выкрикивая бессмысленные обрывки предложений. Его пот выделял горький, неприятный запах, которым постепенно пропиталась вся мастерская.

Больным, в основном, занимался Пауло. Он регулярно протирал все тело Монтаня тряпками, сделанными из обрывков старых рубашек, а потом стирал их и высушивал над миской с горячей водой.

— Вот, черт, повезло же парню! Лишь бы он только выдержал! Не то, чтобы я так беспокоился, вот только не нравится мне этот его цвет.

Старик готовил реденькие супчики из сока и мякоти плодов, чаще всего, замечательного оранжевого цвета, куда прибавлял немного сахарного тростника. Как только походило на то, что Монтань готов проснуться — раза два или три за день — он тут же подбегал, чтобы накормить несчастного. Он садился на кровати с полной тыквой на коленях, поддерживал больного под голову и заливал ему в рот горячую смесь.

— Глотай! Глотай же, черт подери!.. Так… Хорошо… Ну, еще немножечко… Вот, ложечку за Пауло. Ну! Господи, у него нет сил даже на то, чтобы открыть рот! Держись, Малыш! Ешь, тебе станет легче!

Вскоре Пауло и сам перетащил в мастерскую свою кровать и уже не отступал от своего подопечного. Когда я приходил к нему со своими проблемами, он озабоченно и печально сидел возле парня и меланхолично цедил свой самогон из маленькой тыквы, на его лице была видна усталость бессонной ночи. Пауло улыбался мне, вздыхал, стучал себя кулаком по бедру и обещал:

— Вот увидишь, мы выйдем их этой гадости! Не беспокойся.

— Да я и не беспокоюсь.

— Знаю, знаю. Ничего, мы вылезем, вот увидишь!

Говорят, что беда одна не ходит. Несмотря на всю симпатию, которую я испытывал к Монтаню, гораздо больше я был обеспокоен и перепуган неожиданным оборотом, который в то же самое время приняла апатия Малышки.

С течением времени я постепенно привык к отсутствию у нее аппетита, к постепенному снижению энергии. Только сейчас она уже вообще не ела и худела в пугающем меня темпе. Я глядел на нее, лежащую со все еще открытыми, но уставленными куда-то вдаль лишенными блеска глазами, с заострившимися чертами лица, кожа на котором натянулась. Сейчас она напоминала мне голодающих азиатских девочек — худющих и лишенных какой-либо надежды.

А потом у нее началась сонливость. Малышка даже и не шевелилась, весь день лежа с закрытыми глазами и только дыша: утром, когда я уходил; во время многочисленных моих визитов днем, вечером, ночью — все время она была погружена в какое-то неестественное состояние, которое меня ужасно пугало.

— Малышка? Малышка?! Проснись!

Мне приходилось долго ее шебуршить, чтобы происходила хоть какая-нибудь реакция. Она поднимала веки, пыталась улыбнуться, но ей уже не хватало сил, после чего она снова погружалась в летаргию.

Я прослушал ее всю, пытаясь найти хоть какое-нибудь объяснение или указание, касающееся этой болезни, что позволило бы мне понять, что же следовало бы сделать. Я ощупывал Малышку, обследовал каждый сантиметр ее тела. Искал какое-нибудь скрытое кровоизлияние, пытался обнаружить на коже след от укола шипа или укуса насекомого, которые могли бы вызвать эту ее сонливость.

Ничего не было. Если не считать постоянного сна и чудовищной худобы, девочка была совершенно здорова. Даже рана на ее предплечье, маленькие крючочки с которой выпали с ходом времени, прекрасно зажила и не могла иметь с этим ее состоянием ничего общего. Дыхание Малышки было спокойным, точно так же, как и выражение ее лица. Я не видел никаких следов страданий, любого, даже малейшего недомогания.

Ну что же с ней могло случиться? Я воспроизводил в мыслях все, что мы делали вместе, анализировал воспоминания, пытаясь понять: когда и что с ней могло приключиться. Одно было точно, а именно, что ее припадки плохого настроения, ее странное поведение, которые я, словно кретин, принял за оскорбления или мелкие нападки, были первыми признаками ухудшения состояния. Эта чудовищная болезнь тлела в ней уже издавна. А мог ли стать причиной болезни психический шок? Я пытался спровоцировать хоть какую-то реакцию своим неожиданным криком:

— Да проснешься ли ты, черт подери!

В конце концов, я даже начал бить ее по щекам, держа за руку, медленными и замашистыми движениями, единственным результатом которых было то, что она застонала с полуоткрытыми глазами:

— Больно. Больно… Элияс…

Ну какой же я придурок! Я тут же пожалел о глупости собственного поведения, меня охватили угрызения совести при виде красных пятен на щеках Малышки, на лице, опять погружающемся в сон. Происходило нечто чертовски серьезное. Сама Малышка по своей природе была девицей нервной и резкой. Если бы что-то у нее внутри не было нарушено, она отреагировала бы совершенно иначе. Но что это? Что?

Так я грыз себя подобным образом, и между очередными посещениями своей спящей красавицы яростно набрасывался на инструменты и изо всех сил долбил ствол дерева, поднимая целое облако стружек, в голове же прямо клубилось от вопросов и гнетущих сомнений. Если этих двоих невозможно оздоровить, тогда, по крайней мере, пусть будет хоть какой-то прогресс в строительстве лодки — хотя бы затем, чтобы имелась какая-то иллюзия, что мы чего-нибудь да делаем.

Дождь продолжал лить. Все это продолжалось уже несколько недель. У Монтаня не было ни малейших признаков улучшения, а Пауло чувствовал все большую и большую усталость.

Как-то вечером, когда я долбил ствол сильными ударами «долота», сражаясь с охватывающей меня печалью, он сказал, очень даже спокойно:

— А теперь моя очередь.

Я резко поднял голову, оттирая со лба пот.

— Чего?

— Пришла и моя очередь. Знаю, что пора самая неподходящая, но тут я ничего сделать не могу. Просто ее чувствую. Она здесь. Я прекрасно ее знаю…

Он наполнил свою небольшую тыкву «виски», как сам называл свой шмурдяк, и выпил долгими глотками. Его глаза почти закрывались, заслоненные двумя громадными мешками, образованными вечной усталостью. На лбу у него выступили громадные капли пота; они упали Старику на грудь, продираясь сквозь заросли волос. Он тяжело дышал, а плечи его опали…

Это просто невозможно! Я бросил инструмент и уселся, спрятав лицо в ладонях. Теперь я снова был в дерьме по самые уши. Ну за что судьба издевалась надо мной уже столько месяцев? Очередная ситуация, перерождающаяся в кошмар. Я должен был остаться один, в этом форте, в струях дождя, из-за которого все здесь гнило. И надо же, именно Пауло, сам больной, должен был меня утешать! Ирония судьбы!

— Не беспокойся! Мы из этого выскочим, можешь быть спокойным! Ничего не бойся. У меня это продлится пару дней. Это уже не первый раз, и кто знает, наверняка не последний…

Глоток за глотком он пил свою дрянь, еще быстрее обычного, сражаясь с атакующей его болезнью.

— Не беспокойся, Элияс! Это еще не в этот раз, честное слово… Никто из святых, там, Наверху, меня пока что не ждет. Уж слишком они опасаются, что там, в раю, я устрою бардак…

Он обращался ко мне и тут же ужирался. Я молчал, но следовал его же примеру. Воняющий бензином самогон заставлял желудок перепугано сжиматься, но я решительно пил, тыкву за тыквой. Через пару часов пьянства, мой желудок от этого яда вздулся барабаном. Пауло говорил все более и более серьезные вещи. Я же хотел потерять сознание, перестать знать, что здесь происходит. Мне совершенно не хотелось остаться одному. И я отказывался задумываться над тем, что следовало осуществить. Мне все осточертело, я устал. Тем вечером моей единственной реакцией было желание нажраться так, чтобы перестать думать.

Пауло начал тормошить меня на рассвете. Глаза его были широко открыты; они пялились в ничто. Лицо его истекало потом. С пропитанных потом шортов капли стекали прямо на землю. Его голова, плечи, руки конвульсивно тряслись так сильно, что я ужасно перетрусил.

— Пауло, ты в порядке?

Ему удалось кивнуть. Стряхивая с себя пьяную вуаль, я обхватил Старика за талию. Тот не сопротивлялся. Передвинуть его было ой как нелегко. Ослабленный литрами самогона, я с громадным трудом затянул Пауло на кровать и быстренько устроил ему логовище из шкур и плетеных матов.

А потом, раз пара больных уже находилась на месте, мне показалось совершенно очевидным, что Малышку также следует перенести в мастерскую, чтобы иметь возможность следить за всеми. И я потащился на двор. Неустанный дождь заливал землю и окружающий нас лес. Я тут же промок до нитки, но это меня даже протрезвило. Здесь было до паскудного серо, ноги тонули в грязи. Мне было очень, очень паршиво.

Я вошел в нашу хижину. Как всегда, когда я глядел на Малышку, меня залила волна нежности. Она спала и выглядела точно так же, как вчера. Девочка была такая хрупкая, ее шейка и ручки сделались филигранными и приняли бледный, неестественны оттенок; черные волосы спадали на тонкий профиль. Малышка лежала свернувшись, будто маленький ребенок; как будто ее здесь и не было…

— Малышка?! Проснись, милая. Открой глазки. Это я, Элияс!

После нескольких минут ожидания она глянула куда-то вдаль, едва пошевелив веками.

— Да?

— Ты себя хорошо чувствуешь? Пошли в мастерскую, солнышко. Хочешь? Там тебе будет лучше.

— Да. Спать.

И она опять заснула, потянувшись будто котенок. Не оставалось ничего другого, как перенести ее в ангар. Сама она не могла бы преодолеть это расстояние. Вот я и взял ее на руки и отнес. Когда же я встал возле кровати, все еще держа девочку на руках, меня прошибло. Боясь ошибиться, я поднял Малышку еще раз, и вновь был поражен легкостью ее тела.

Она ничего не весила! До ужаса — ничего! К моим глазам подступило столько слез, что я не был в состоянии их удержать. Моя принцесса, моя любовь! Плача, я глядел на нее, полностью погрузившись в отчаянии. Она была так хороша, с этими ее длинными ресницами, опущенными на глаза. Ее длинные руки беспомощно свисали к земле, словно забытые. Ну какой же это колдовской сон лишил ее всяческой охоты жить?

В ней уже ничего не было. Девочка была словно пустой конвертик. Ну почему она должна была умереть? Из моей груди исторгся плач, и мне пришлось присесть на кровать. Склонившись над Малышкой, я еще долго давал выход собственному горю, умоляя девочку, чтобы она не уходила.

— Только не ты! Принцесса моя, любовь моя, только не ты!

* * *

В бой! Мне нельзя было сдаваться. Теперь только от меня зависели жизни трех моих друзей. Я просто был обязан позаботиться о них, поддержать их.

Я устроил в мастерской лазарет и проводил там все свое время. Монтань и Пауло требовали постоянной опеки. Каждый час я старательно вытирал их тела, чтобы они не лежали промокшими. Каждого из них я переворачивал на кровати, чтобы один бок мог высохнуть, пока промокал второй. Даже их кожа постепенно пропитывалась потом; по причине вечной сырости за них было неприятно браться.

Я натаскал килограммы плодов и старался, хотя без особого успеха, всех регулярно кормить. Только их организмы ничего не принимали. Пауло сотрясался от икотки всякий раз, как я совал ему ложку в рот. Кожа его сделалась более ужасной, более желтой, чем даже у Монтаня, что меня страшно беспокоило.

Дня через два или три после начала приступа, он пришел в себя и, лежа на кровати, заявил, что ему уже лучше. Да не будет он днями вылеживаться из-за какой-то там долбаной малярии. И как там чувствует себя Малышка?

Он поднялся; бедра его были обернуты шкурой потамошеры, прошел пару шагов и покачнулся, потому что у него закружилась голова. Я подбежал в самую пору, чтобы подхватить Старика. В течение секунды все его тело покрылось громадными каплями густого пота. Он снова потерял сознание, и с того момента, практически, в себя не приходил. Его приступы трясучки, когда температура тела резко понижалась, были совершенно исключительными. Бросаясь на кровати будто эпилептик, он раскидывал все плетенки и шкуры, иногда он не падал на землю только чудом.

Монтань тоже, время от времени, выплывал на поверхность, но полностью в сознание так никогда и не приходил. Минут двадцать он бормотал, широко открыв глаза и гробовым голосом, отрывки из Бодлера, в которых было полно трупов, падали и духов, а потом снова уплывал в небытие.

Дождь! Дождь! Дождь! Это же сколько часов провел я сидя, занимаясь своими больными, отдавшись одиночеству и самым черным мыслям, в этой бамбуковой хижине, заливаемой непрестанными потоками, один во всем свете, за недели пути от какой-либо помощи, людских обиталищ, видя исключительно тела своих умирающих друзей? Я никуда не выходил. Я уже не работал с лодкой. Я не охотился и отказался даже от вылазок за плодами. Они ничего не ели, а я не был голоден.

Ждать. Пускай придут в себя, если это вообще когда-нибудь случится; пускай перестанет дождь; пускай — наконец — произойдет хоть что-нибудь! Эти слишком медленно уходящие минуты отравляли мое самочувствие. Я, язычник, который всегда жил по-варварски, чтобы допустить существование каких-либо божественных сил, теперь молился им, одной силе за другой. Я молил их вмешаться. В мыслях я призывал воспоминания о ритуалах и молитвах православия, которые таились в глубинах моей памяти, и направлял их к небу, объединив с лоскутками иных верований, которые узнал в течение всей жизни.

А потом, во внезапном приливе ярости, я проклинал их всех, поскольку эти свиньи — как всегда! — ничего не делали.

Это ожидание, день за днем, отнимало у меня силы и разрушало мою стойкость. Когда было уже совсем невыносимо, я ложился возле Малышки, брал ее на руки, прижимал к себе и искал помощи в тепле ее тела.

Каждый взгляд, который я направлял на нее, приносил только отчаяние. Она уходила: медленно и бесповоротно; умирала без какой-либо причины, достойной этого наименования. Кто или что убивало ее? Именно это и доводило меня до безумия. Иногда же она просыпалась на пару минут, чтобы попросить водички.

Я приносил ей попить. Малышка выпивала несколько глоточков, всякий раз все меньше и меньше, и, несмотря на все мои мольбы и ласки, вновь уходила. Мне так и не удалось удержать ее. Мне приходилось прекращать произносить ее имя, когда понимал, что девочка снова погрузилась в летаргии — где-то далеко-далеко, и я с этим ничего поделать не мог.

Каждые двадцать-тридцать минут я, в испуге, склонялся над ней, над ее грудью, пытаясь уловить удары ее сердца, столь слабенькие и отдаленные. Если сомнения не уходили, я ее крепко щипал и успокаивался лишь тогда, когда она реагировала, слабым голосом ругая меня:

— Элияс… Больно…

Как-то вечером, засыпая самого себя вопросами, я наконец-то понял, что происходило. Я вышел из помещения, в котором уже даже дышать не мог, упал на лежанку Пауло и позволил, чтобы дождь падал мне на лицо, а сам выл от напряжения и страха.

Дождь холодил мое тело. Я помассировал кожу на голове и выставил лицо на струи ливня, надеясь на то, что напряжение под черепушкой хоть немного уменьшится. И вот тогда, вдалеке, над палисадом, через серость озера, я и увидел те желтоватые дымы, которые появлялись иногда по вечерам. Вредные дымы, подумалось мне. А потом вдруг вспомнил иную картинку: это была деревушка, которую мы открыли на берегу Сангхи, с ее лежащими на земле спокойными трупами, хотя ничего не объясняло причин их смерти.

Горячка, порожденная какими-то болотами. Именно это и подозревал Монтань. Молниеносное отравление или эпидемия, сказал он тогда. Теперь-то я обнаружил истинное объяснение. Точно так же, как и Малышка, обитатели деревушки заснули и уже никогда не проснулись.

И я смеялся сам над собой, истекая дождем. Все было так просто. В этом проклятом закутке царил еще один дополнительный кошмар, о котором нас предупредили перед самым вхождением в джунгли, только мы абсолютно не обратили на это внимания. Малышка была обречена. Все мы были обречены. Возможно, что и я сам также был пропитан этим ядом. А тут еще эта странная малярия, которая никак не хотела уступать!

Форт с четырьмя скелетами, смерть которых никто не сможет объяснить — вот наше предназначение. Джунгли держали нас всех в кулаке. Нас провели словно щенков, мы попались во все возможные ловушки и западни. И горячка получит нас всех!

Я бродил по форту, не обращая внимания на грязь, которое доходило до щиколоток, и хохотал до истерики, из последних сил, спотыкаясь на каждом шагу. Мы в жопе! Мы обречены на смерть! И это сделает тот чудовищный сон, который в данный момент убивает мою любимую девочку!

Неожиданно я остановился, весь перепачканный красной грязью, и, что было сил, заорал:

— Нет! Не я!!!

Ну почему? Я категорически отказывался подчиниться. Какой была причина этого приговора? А никакой! Дело было лишь в удовольствии распространения зла, только я не дам себя обмануть.

— Нет, блядь, меня ты не получишь!!! Сука!!!

Я обматерил весь свет, после чего опять свалился на лежанку. Мои друзья медленно издыхали, но я-то еще держался. Раз они уже не жили или потенциально не жили, то не было никакого повода, чтобы я жертвовал собой и оставался здесь ради того, чтобы одним скелетом стало больше. Нужно самтываться отсюда, и немедленно!

Скорее всего, пройдут месяцы, прежде чем я доберусь до цивилизации или ближайшей деревни, которая хоть в чем-то будет на нее похожа — гно своего я добъюсь! Забираю винчестер, немного харчей, а всех остальных бросаю здесь. Нужно спасать собственную шкуру. И не нужно рассказывать мне о солидарности и тому подобных бреднях. Я сражался. Я отдал на это все, что мог. У меня самого почти что не осталось сил. Они не захотели выздоравливать? Пускай умирают без меня!

Это было очень даже логичным. Вот что бы сделал Пауло, зная, что смерть назначила здесь встречу? Смотался бы. Хорошо еще было бы, если бы, со злезами и соплями, он не засадил бы каждому из нас пулю в лоб перед тем, как окончательно углубиться в джунглях.

Я же решение принял. Следовало оставить форт его собственной судьбе уже завтра, на рассвете. Сейчас уже дело шло к вечеру, а при таком дожде темнота наступает очень быстро, так что не было никакого смысла уходить в джунгли к ночи.

Холодный душ и принятое решение меня успокоили. Наконец-то я вышел из этого состояния депрессии и черных мыслей, появившихся под влиянием долгосрочного и безнадежного ожидания. Я вернулся в мастерскую, чтобы хоть немного обсохнуть.

Пауло с Монтанем лежали на спинах, с одинаковой гримасой открытых ртов, вокрытые плетенками по самые подбородки, среди резкого запаха пота и смерти, который пропитал здесь каждый предмет.

Я выпил глоток самогона, сделал пару гимнастических движений и взялся за дело.

Сначала я собрал посреди мастерской все то, что могло им хоть как-то пригодиться. Выставил десять тыкв с дождевой водой. Потом насобирал веток и устроил два новых логова, чтобы им было сухо. Уложил кучу плодов, собранных в «садике» Монтаня.

Еще я собрал громадную кучу дров и разжег костер чуть поближе к их новым спальным местам, чтобы они могли подпитывать огонь, тратя как можно меньше сил. Во время этой работы я все время разговаривал с ними, объясняя, что они должны понять, что я обязан спасать собственную жизнь, и что времени на это у меня осталось немного.

Кроме того, как только я доберусь до людского жилья, то сразу же найму пирогу и вернусь к ним как можно быстрее. Если мне повезет, возможно, повстречаю какое-нибудь племя или отдельных людей, прежде чем возвратиться к куджу, а уже после этого сразу вернусь за ними. Им остается лишь одно: выдержать. Остаться при жизни как можно дольше. Регулярно дышать, ожидая меня.

Затем мне пришлось еще раз обмыть тела моих приятелей и переместить их в сухое место. Ни один, ни другой на это никак не отреагировали.

После этого я приготовил багаж для себя. «винчестер Экспресс», пара мачете, несколько плодов в небольшом кожаном мешочке, изготовленном Монтанем. Духовое ружье и стрелы. Этого хватит. Я заполнял свой дорожный сидор, все время обращаясь к друзьям.

— Не беспокойтесь. Я ухожу. Но вернусь. Слышишь меня, Пауло? Я илду только туда и сразу же назад. Это дело, скажем… пары дней. Мне нужно уйти отсюда. Слыхал, Старик? На моем месте ты сделал бы то же самое. Что, Пауло? Ну скажи, ведь ты бы сделал то же самое!

Это, наверняка, были самые последние слова, с которыми я к нему обращался, но он их даже не слышал, мой бедный старый приятель…

* * *

Рассвет застал меня на кровати Малышки, моей девочки, которую я держал на руках.

— Живи! — объяснял я ей. — Молю тебя, выслушай меня во сне и борись за жизнь. Я тебя не бросаю. Я ухожу, чтобы вернуться. Ты должна это понять, моя любимая, моя маленькая. Элияс уходит за помощью. Он вернется. И ты обязана быть здесь, когда он вернется.

Я ласково поцеловал ее в губы, погладил ее виски, задумался, глядя на ее лицо. А потом раздумал уходить…

Казалось, что потоп никогда не кончится, как будто бы он вел со мной длительную войну на нервах. Лишь ночью случались краткие перерывы, во вемя которых все равно слышался рев стекавших с деревьев водопадов. На несколько мгновений тучи открывали практически круглую Луну, настолько яркую, что ее свет иногда пробивался сквозь дождевую вуаль в форме белого сияния.

Дни уходили. Я отказался уже от всякой мысли про бегство. Понятно, что я осознавал постоянное присутствие смерти, но после первого же рефлекса самозащиты она ушла на дальний план, я ее презирал.

До меня дошло, что мой уход не был бы верным шагом. Какое-то предчувствие, один из тех внутренних голосов, которых я всегда слепо слушался, запретил мне делать это. Переживать приключения — означает еще и иметь с роком, предназначением больше дел, чем обыватель, а это позволяет научиться читать его знаки и сигналы.

Что-то здесь готово было случиться. И я обязан был присутствовать при этом. Такого рода предчувствия всегда очень сложно объяснить.

Я был уверен, что развязка произойдет здесь, в этом форте, который я сам же и построил. По мере того, как дни уходили, чувство это делалось все более сильным, а дата развязки приближалась. Огромный, практически совершенно круглый диск Луны тоже что-то пророчил. И я знал, что это нечто имеет первоплановое значение, это было завершение какой-то истории. Следовало дать последний бой, и я обязан был в нем участвовать.

Впрочем, так или иначе, мне не будет дано выпутаться из всего этого так просто. Я был частью этой истории и не мог от нее сбежать. Единственная возможность бегства имелась очень и очень давно: это было еще до того, как мы согласились участвовать в первой церемонии, в проведенном колдуном ритуале, в его хижине со змеями. Ну а после того мы уже влезли во все это по самые уши.

Вот теперь я понимал это совершенно ясно. Кризис, переживаемый мною в струях дождя, сорвал последние заслоны, закрывавшие от меня будущее. Из всего этого баржака имелся лишь один логический выход — а именно, бой, на который мы вышли добровольно, и перед которым я не уклонюсь. Цем сильнее рос диск Луны, тем большая уверенность во мне нарастала. И в то же самое время, рубцы на моей ладони делались все более чувствительными.

Все это произошло на третью ночь полнолуния.

Со вчерашнего дня Пауло с Монтанем постепенно начали возвращаться в чувство. Пробуждения их сделались более частыми. Монтань, впервые за очень долгое время, полностью пришел в сознание и произнес нечто другое, чем цитату из Бодлера. Я воспользовался случаем, чтобы максимально подкормить их, чтобы этот прилив энергии не был потрачен напрасно.

Той ночтью они проснулись оба, и я для каждого из них приготовил по тыкве, наполненной горячей плодовой мякоитью, куда засыпал весь оставшийся тростниковый сок.

У Пауло едва хватало сил, чтобы шевелить ложкой. Лишенный энергии, свернувшись клубочком, со ртом в пяти сантиметрах над миской, он втягивал в себя по паре капель и бесконечно долго глотал их. Монтань пил прямо из миски, варево стекало у него по бороде.

Черт подери, на них было приятно поглядеть!

И как раз именно тогда, без какого либо предупреждения, М'Бумба атаковал. Могучее сотрясение привело к тому, что задрожала земля, а в воздухе в это время раздавался гремкий рев. Он раздавался с западной стороны палисада, следовательно — от леса.

Я тут же выбежал на улицу с винчестером в руке. Наконец-то! Вот она — встреча, последняя битва!

Земля снова задрожала. Прямо на моих глазах, метрах в тридцати, палисад вдруг выпучился вовнутрь, толкаемый сверхъестественной силой. Несколько мгновений он оставался в этом напряжении. Я сам чувствовал, как бамбуковые волокна растягиваются, готовые вот-вот лопнуть. Вонзенный в почву кол выгнулся еще сильнее и с сухим треском переломился, будто кто-то щелкнул великанским бичом. Какой-то обломок взлетел в воздух и упал где-то далеко-далеко. Палисад, разбрызгивая грязь, возвратился на место.

Я подбежал, чтобы встать с боку, рядом с палисадом, метрах в двадцати от места атаки. Таким образом я буду иметь слона в профиль, когда палисад не выдержит. Я смогу прицелиться, прежде чем ему удастся пройти пять метров внутри форта.

Я присел в грязи, опирая плечо на одну из наклонных жердей, чтобы самортизировать отдачу; приложил винчестер к щеке и прицелился приблизительно на высоту головы животного.

Земля снова задрожала. Грохот, чудовищный грохот удара привел к тому, что я инстинктивно спрятал голову в плечи. Я увидал, как палисад сгибается, словно чья-то невидимая рука схватила его сверху и пригибала книзу.

И вот тут я его увидел! В новом проеме, появившемся в том месте, где палисад прогнулся под напором слона. Я увидел его голову, похожую на громадный камень, и фрагмент шеи — в множестве метров над землей. Мне показалось, будто его бивень заклинило между бамбуковыми стволами, и слон бешено сотрясал всей конструкцией, чтобы освободиться, и его усилия вызывали расходящиеся колебания.

Я выстрелил. Два раза: один за другим.

Палисад вернулся на свое законное место, а чудовищное, взбешенное рычание удалилось в сторону джунглей.

Попал!

Я осмелился подойти поближе. В палисаде между двумя сломанными бамбуковыми кольями сейчас зиял длинный пролом. С другой стороны пролома не было ничего. Гад скрылся в лесу. Отзвуки ломаемых ветвей и глухие удары указывали на то, что далеко он не ушел — оставался где-то близко.

Я вновь зарядил ружье, готовясь к новому столкновению, и опять уселся в грязи, опершись на жердь и надеясь на то, что слон вернется к тому же месту, которое он уже атаковал, поскольку это место, как я прекрасно понимал, было готово рухнуть.

Блядь, но я все же попал в него! Бегай, бегай, кретин! Сделай пару кружочков, и вопи, сколько влезет! А послушаю тебя здесь. Времени у меня навалом. Ты только покажись, и я тебе устрою забаву. Только для тебя она уже будет последней.

Шумы затихли, как будто бы их поглотил лес. Сдох? Смылся? Ни один из этих вариантов меня не удовлетворял. Нет, он должен был находиться где-то очень близко и готовить новый номер. Мои глаза все время прочесывали палисад, пытаясь высмотреть какую-нибудь тень, какое-либо предательское движение. Я был готов стрелять, как только М'Бумба начнет свою атаку. Мои уши пытались выхватить, за отзвуками дождя, шум его шагов, чтобы определить, откуда же он будет выступать. Но вокруг царила полнейшая тишина.

Палисад у меня за спиной разлетелся.

Жердь, на которую я опирался, взлетела в воздух, меня же самого отбросило метров на пять вперед. Я упал на колени, прямо в грязь. И мне хотелось погрузиться в ней по уши. За моей спиной удары чудовищного тарана громили бамбуковые стволы. Я слышал, как лопаются волокна. В состоянии максимального напряжения, охваченный холодной паникой, я ожидал последнего, самого страшного треска и то чудище, которое нападет, чтобы меня раздавить. Земля под моей грудью буквально ходила ходуном. Грохот ударов и бешеных криков, неописуемо близких, разрывал голову изнутри.

Я почувствовал, а потом и услышал, как столб ломается и падает неподалеку от меня.

Все. Он был надо мной.

Все звуки затихли. Я не слышал даже треска ломаемых ветвей или вибраций почвы, которые бы указали, куда слон отправился.

Миллиметр за миллиметром я поднимался из грязи. Боже! Каким же дураком я был, считая, будто палисад устоит перед подобной яростью! Я даже не был в состоянии толком пошевелиться. Страх поработил меня полностью и не желал отпускать. Мне казалось, будто бы я слышу за спиной что-то вроде грохота, что чудовище мечется в паре метров от меня. Меня всего трясло. Я перепачкался собственной блевотиной, поскольку меня ужасно рвало. Стоя на коленях в грязи, прижав руки к животу, я был как парализованный, сердце же было готово выскочить из груди.

А потом я завизжал изо всех сил, когда М'Бумба атаковал ограду довольно далеко от меня, напротив, метрах в пятидесяти. Я визжал от страха, боясь, что он сможет ворваться сюда. Будто в кошмарном сне я видел, как во все стороны разлетались обломки бамбука, которые разметывала чудовищная сила.

А потом он исчез и уже не появлялся. Лишь были слышны далекие, пронзительные его крики. Они удалялись. Слон отказался от нападения. Он сдался!

Только я не двигался. Рассвет наступил где-то через добрых пару часов, а я все также лежал в грязи, вонючий и жалкий, подавленный испугом, которого никогда ранее не переживал.

Очень медленно, вместе с приходом дня, я понял, что живу. В трех местах ограда была вмята, там не осталось ни единого куска дерева. За моей спиной палисад лопнул, образовав громадную горизонтальную дыру метров в десять длиной, вид которой добил меня окончательно. Еще немного, еще один удар, и он сокрушил бы все! И он схватил бы меня, бросил о землю и раздавил.

Почему он этого не сделал? Должно быть, его рана была серьезной. Ослабленный, какое-то время он еще давал выход своей злости, но после этого сдался.

Я поднял ружье из грязи и отправился освежиться, постепенно восстанавливая спокойствие. Но пальцы мои еще дрожали, и с этим я пока что ничего поделать не мог.

Когда я вошел в мастерскую, по сразу же все понял. Пауло глядел на меня бесконечно печальным взглядом; закутавшись в шкуры, он сидел на кровати Малышки. Монтань, лежа на своей постели, тихо плакал.

Умерла.

Пауло отступил к себе на кровать. Оба накрылись своими плетенками с головой, как будто в новом приступе малярии, чтобы оставить меня один на один с моим страданием.

Я обнял ее. Лицо Малышки было абсолютно спокойным. В последнем рефлексе самозащиты я прикасался к ее телу, щипал, только никакой надежды уже не было. На этот раз она ушла так далеко, что вернуться просто не могла. Я прошел через форт, чтобы занести ее в нашу хижину, уложил на постели, после чего взял мачете и с яростью начал кромсать бамбуковый пол. Затем, стоя на коленях, я выкопал в земле яму. На это мне понадобилось несколько часов, потому что мне хотелось, чтобы могила была глубокой, с ровными краями. Затем я нарезал бамбук на куски подходящей длины и разложил их на дне и у стенок ямы.

Это защитит ее от пожирателей падали.

Я поднял Малышку и осторожно уложил ее на дне, скрестив ей руки на груди. Потом накрыл ее плетенкой и очень быстро, не глядя, засыпал землей.

Это место я утоптал, пока она не сделалось совершенно ровным, а потом вышел из нашего «дома». С помощью мачете перерубил несущие столбы, пока хижина не завалилась на могилу. Точно так же я порубил крышу и стенки, оставляя кучу ломаного дерева, стерегущую доступ к месту упокоения моей невесты.

Покойся в мире, милая моя девочка.

Я приготовил для Пауло и Монтаня две новые постели из веток и пополнил их запас еды. У меня осталось девять патронов. Я взял шесть, ружье и вышел из форта.

* * *

 

ЭПИЛОГ

Сукина сына я обнаружил двумя днями позднее. После того, как я выступил, то, как обычно, не мог найти никаких следов. Могло показаться, что М'Бумба испарился. Но меня вели его предсмертные стоны — долгие, резкие, раздающиеся с запада.

Я обошел весь форт по кругу. На многих жердях была кровь. Наша задумка напихать в палисад заостренные бамбуковые палки оказалась удачной. В ходе каждой атаки он натыкался на них и, я очень на это надеялся, теперь в его кишках было полно змеиного яда.

Повсюду на небольшом пространстве я обнаруживал огромные коричневые пятна, остатки от многих литров крови, которые впитывались в землю, и которые говорили мне то же самое, что подтверждали отдаленные слоновьи вскрики. М'Бумба был ранен! М'Бумба находился агонии!

Я шел быстро, практически не останавливаясь, иногда теряя направление поисков, возвращаясь на нужную тропу после долгих блужданий, удерживаемый растительностью, которая становилась здесь более густой и темной.

Я углубился в огромную рощу, заполненный плющом и колючками, сквозь которые я мог продвигаться, пользуясь исключительно мачете. Вопли М'Бумбы были очень близкими, резкими, каждый из них длился секунд по тридцать и заканчивался хриплым, гортанным, будто бы слон давился, кашлем.

Сейчас, когда я стоял неподвижно, то выразительно слышал его дыхание.

Он был неподалеку, спрятанный где-то среди непроходимых кустарников. Но, даже если бы, не знаю, как он спрятался, я лично был готов выкорчевать всю округу, если такая потребность возникнет, чтобы его обнаружить. Он был теперь слишком близко, чтобы скрыться и удрать. Единственное, о чем я думал уже пару дней, это добраться до него своевременно. Найти его, но найти живого. Слишком много у нас было невыплаченных счетов.

Неожиданно я увидел на земле громадную кость. Белая слоновья голень. Я не обратил на нее особого внимания, но уже через пару секунд наткнулся на другие кости, все более многочисленные, наполовину присыпанные землей.

Еще в паре шагов я обнаружил скелет громадной грудной клетки слона, полностью покрытый плющом, практически невидимый. Я мог бы пройти рядом и ничего не заметить.

Я потратил какое-то время, чтобы разгрести растения. Скелет был полный, вооруженный двумя громадными бивнями, которые, как казалось, только меня и ждали. Я запомнил место, вырезав парочку знаков на окружающих деревьях, и отправился дальше.

Пройдя еще пару десятков метров, я наткнулся на следующий слоновий скелет, тоже полностью покрытый растительностью и окруженный барочной зеленью. Здесь тоже имелись замечательные бивни, закрытые кустарниками. А потом я обнаружил третий, также весь заросший. Четвертый… До меня дошло, что лесная подложка была просто нашпигована слоновьими скелетами. Я нашел кладбище!

Тут не было никаких сомнений. Легендарное место, в которое приходили умирать слоны! Странно. Всегда, когда мне хотелось подумать о нем, мне представлялась таинственная поляна, в самой глубине джунглей, которую находишь абсолютно случайно.

Еще один гигант, весь покрытый листьями. Кость выглядывала лишь местами, словно фрагменты белой горной породы. Бивни торчали вверх сред слоев мхов и папоротников. Под этим сводом они должны были лежать повсюду, совершенно невидимые. На них нужно было просто наступить, чтобы заметить.

Я весь истекал потом. На то, чтобы размахивать мачете и рубить им, требовалась масса сил, и я уже не восхищался пейзажем. Все глубже я продирался в некое подобие тоннеля и начинал уже подумывать, а не решил ли М'Бумба вновь поиздеваться надо мной, но тут-то, наконец, я увидел его перед собой.

В паре метров от себя, за занавесом из лиан и перепутавшихся листьев, в темноте я увидел его монументальный, черный зад, всем своим весом лежащий на земле. М'Бумба лежал на животе, повернувшись ко мне спиной. Когда я подходил, он поднял голову. Гигантские уши из черной кожи заметались из стороны в сторону, сметая ветки с почвы. Отвратительный сукин сын не спешил покинуть этот свет, где наделал столько зла. Он все еще жил.

Но какой же огромный он был! Голова, будто черный, неправильной формы камень, была ростом с меня самого. Хобот — здоровенная труба из мышц — лежал перед ним беспомощно и казался лишенным каких-либо сил. Одна из задних ног была выпрямлена, она лежала перпендикулярно телу и несколько приподнимала зад. Передние ноги М'Бумба сложил. С моей перспективы, как я его видел, слон выглядел так, будто он только что перецепился о какую-то помеху и грохнулся прямо на подбородок.

Я подошел поближе.

— М'Бумба!!! Ты меня видишь? Это я, Элияс…

Черепище слона был покрыт толстой, черной шкурой — сам он был огромный, словно бочка. Маленькие глазки, словно черные пуговицы, были лишены какого-либо выражения. Говорят, что человек испытывает уважение к достойному противнику. Лично я не испытывал ничего.

— Ты хорошенько меня видишь?

Тот дрогнул, собрав всю свою волю в кулак. Приподнялся на добрый сантиметр, а затем опал, что даже задрожала земля. Одна из моих пуль угодила его над самым пахом. На боку виднелось несколько дыр, окруженных темными пятнами. Из неподвижной ноги торчал здоровенный кусок дерева: один из отравленных ядом кольев, вонзившись в плоть, сломался.

Я обошел бивень, который был больше меня самого, совершенно невероятного сечения и искривленный, будто бивень мамонта. Дыра от второго бивня представляла кошмарный вид. Там торчал неровно обломанный шмат кости, длинный и заостренный, словно черный, искрошившийся больной зуб.

С громадным удовольствием я поднял ружье, направив его в направлении всматривающейся в меня маленькой, черной пуговки.

— Ну что, сукин кот. Жопа, говоришь?! Ах ты, хуй ёбаный! Гора мяса! Куча дерьма! Засранец траханный! Пиздец тебе пришел, а!? Слышишь?

Слон, услыхав все эти ругательства, приподнял голову. Но ненадолго. Я выстрелил. Глаз взорвался, и голова резко упала, потом сдвинулась набок.

— ТЫ, ХУЙ ЁБАНЫЙ! ХУЙ! ВОТ ТЕБЕ, ЗА МОЮ МАЛЫШКУ!!!

Я выстрелил прямо в череп, утратив при этом слух в правом ухе. Но я продолжал верещать, перезаряжая ружье, как только можно скорее, после чего приставил ствол прямо к голове ствола.

— ЗА ТАТАВЕ!

Откололся громадный шмат кости, оставляя кровавую дыру.

— ЗА БЕБЕ!

Пороховой дым ел мне глаза. Вокруг башки ненавистного слона вздымались облака разрывов.

Последние две пули я выстрелил ему в пузо, в память Лилипутиков, и каждый выстрел вызывал дрожь и поток крови. А после того, ведь шесть патронов было ужасно мало, чтобы разрядить свою злость и ярость, я начал пинать слона в задницу, бить каблуками, затем кулаками, пока не содрал себе кожу на косточках.

А потом я схватил мачете и рубил, бил вслепую, куда попало, пока сам не упал на спину. Все мое лицо было залито потом; легкие горели от этих безумных ударов и воплей.

Уже значительно позднее, я долго сидел возле изрубленного трупа, покрытого кровавыми потеками, и чувствовал, как ко мне возвращается покой.

В форт я возвратился очень поздно. Мои товарищи лежали, и они были живы. В паршивом состоянии, но живые. Я сразу же взялся за их туалет, несмотря на слабенькие протесты, и обнаружил у них на икрах пиявок, черных и уже набухших. У Пауло некоторые из них забрались даже на внутреннюю поверхность бедер.

Скорее всего, это непрерывный дождь вызвал их выход из озера. Я разжег огонь, приготовил раскаленную щепку и взялся за выжигание головок пиявок, чтобы отцепить их от тела.

— Ой, блядь! — рявкнул Пауло разбуженный ожогом.

С огромным трудом он склонился над местом, которое я обрабатывал, и пробормотал:

— …пиявки. Не заметил!

После чего он глянул на меня, и это возвратило ему память.

— И как?

— После всего случившегося, он мертв.

Старик опал на спину, облегченно вздохнув при этом.

— Так что, мне уже можно помирать?

— Не дури.

Монтань открыл глаза и глядел на меня с бледненькой улыбкой на губах.

— Ты достал его… достал…

После этого он также обнаружил на своем теле пиявок, и это несколько охладило его радость. Я снял их, насколько это удалось быстрее, и бросил их в огонь. После операции остались небольшие, красные и округлые следы, словно после ожога сигаретой. Пауло материл меня и чесался в своей неожиданно отросшей бороде.

Я вышел. Над фортом собирались сумерки. Поясница ужасно болела. Вокруг меня повсюду были лишь развалины, мусор и грязные лужи. Палисад в трех местах был разрушен, бамбуковые жерди поломаны, большинство подпорных столбов было вырвано из земли. Так что предстоит работа. Много работы.

* * *

Я направился к тамтаму перед хижиной моих друзей. Была пора вызова. Четыре пары палок лежали там же, где их оставили в прошлый раз. Я схватил одну из них и начал колотить: Палам! Палам! Палам! Бам! Бам! Бам! Бам! Палам! Палам! Палам! Бам! Бам!

Незаметно для себя я барабанил все сильнее, пытаясь этими ударами заглушить собственную боль.

«Это значить: прийти, прийти», — говорил мне ее тонкий голосок, такой далекий, на берегу реки.

«Приходить, приходить. Зло ушло…»

И эти всматривающиеся в меня ее черные глазища.

КОНЕЦ