Окножираф: «Каучуковое дерево растет в далеких теплых странах. Каучуковый сок собирают, надрезав кору каучукового дерева. На резиновых фабриках каучуковое сырье превращается в автомобильные покрышки, резиновые сапоги, резиновые мячи и ластики».

Резиновые дубинки и резиновые пули для милиции тоже делают из каучука.

Он видит как бы сквозь тусклое пуленепробиваемое стекло. Видит прошлое, ускользающий золотой век, видит спины омоновцев, лицо водителя в зеркале заднего вида. Повторяет про себя номер счета в швейцарском банке. Даже зимой он ходит в солнцезащитных очках. Он контролирует средства массовой информации. Он знает, как победить на выборах.

На заднем сиденье — встроенный телевизор. Он смотрит на себя, его снимают снаружи, сидящим в лимузине и смотрящим телевизор. Он переключает каналы. Всюду — он.

Югославы на голову выше, на майках у них — космические корабли, они носят кроссовки 46-го размера. На баскетбольной площадке в пионерлагере Чиллеберц — длинные тени. Дражен слегка мнет мне ауру. Я не хотел заехать ему под дых, я целился в его горло. В то время как раз ввели «правило трех очков». Это было вскоре после того, как у меня начал ломаться голос. Все произошло так внезапно. Я прошу дать мне время. Под баскетбольным щитом время кажется вечностью. Я еще продолжаю расти, а они мнут мне ауру. В руке у меня рваная югославская майка. По телевизору тогда показывали Олимпийские игры, те самые, которые наша партия и правительство бойкотировали. Румыния уже выиграла свое двадцатое золото. Если б не Трианон, в Лос-Анджелесе венграм не досталось бы ни одной медали. Меня удалили до конца встречи, во мне пылает запоздалое революционное пламя. Охренеть, как я зол. Приговор судьи — персональный фол — словно вердикт о никчемности всего моего существования. В раздевалке я искал смерти, но тщетно — шнурки на кроссовках были слишком короткие. Это — генетика, объяснял мне Дражен после игры, когда я впервые увидел, как пионер в прыжке заложил мяч в корзину. Все югославы — гении, продолжал он, они изобрели все на свете: шариковую ручку, например, и спички, и дирижабль. Он сыплет знакомо звучащими именами, и фактам этим приходится верить, ведь их сообщает мне человек, который способен держать баскетбольный мяч двумя пальцами. Связь между наукой и спортом меня взволновала. И некоторое время я был уверен, что генетику преподают в Институте физкультуры.

Я мечтал о том, как в один прекрасный день я тоже смогу держать мяч двумя пальцами, оттопырив при этом мизинец. Всех членов Золотой команды я знал назубок: Дивац, Паспай, Раджа, Кукоч, Петрович, Вранкович, Данилович, Грошич, Пушкаш, Цибор… Боги, настоящие боги. Команда третьего мира, неприсоединившийся баскетбол: они щипались, кусались, пихались, шипели в ухо противнику матерные слова, без запинки на всех языках, от балтийских до арамейского. Незабываемые подножки, безукоризненные толчки. В их неожиданных рейдах к щиту соперника манифестировалась этика высшего толка, партизанская доблесть, которой не страшны превосходящие силы врага, которая хочет и смеет побеждать, не считаясь с правилами. Югославский баскетбол я боготворил, он помогал мне переживать трудные минуты жизни. Когда, например, под видом медосмотра меня взвешивали и измеряли мой рост. Меня ставили к рейке, непропорционально высокой по сравнению со мной, велели снять ботинки и опускали на голову планку. По всем законам физики она должна была остановиться на моем черепе, но эта школьная гильотина скользила дальше, отрезая сантиметры от моего роста. Чтобы укоротить, меня стригли чуть не под ноль, я тянулся на цыпочках — меня заставляли опуститься на пятки, и когда голова моя была уже где-то между колен, мне шептали на ухо взятую с потолка цифру раза в два меньше моего настоящего роста.

Я знал, что это заговор против времени, и мой долг — предупредить человечество, что здесь проводят генетические эксперименты над пионерами, нарушают Заключительный акт Хельсинкского совещания, готовят из пионеров пигмеев для разминирования. Я нарисовал свастику на школьной стене; выяснить, кто это сделал, поручили мне. Тогда-то я понял, что всю мою жизнь они только и ждали, чтобы я взял себя за ухо и сам поднес им свою голову на серебряном блюде. Система бесчеловечна, и лучшее, что я могу получить в обмен на свою покорность, — стать козлом отпущения за собственные грехи. Сначала я должен предать самого себя, а потом уж стать взрослым. Нет, спасибо, мне нужен весь мир. Но спящего льва будить я не собираюсь, еще чего, чтобы вылететь из гимназии и остаться без высшего образования?! Нет, меня они не надуют. Я знаю, чего хочу. Я стану генетиком и тогда отплачу им по полной программе.

Окножираф: «Петер смело отвечает урок — он держится прямо, говорит громко и ясно».

Я видел, как устанавливали голубую неоновую надпись. Я не понимал, что она значит, но было что-то безусловно положительное в неоновом столетнем юбилее: «Венгерскому Оптическому Предприятию — сто лет», отличная перспектива, хочется жить здесь и умереть. Шли годы, а ВОП так и оставалось столетним, у него не было возраста. Надпись была видна из любой части города, даже ночью: ВОП все еще сто лет! Мы соревновались — кто сумеет прочитать ее с самого дальнего расстояния. Она относилась к вещам неизменным: каменные львы на Цепном мосту, триптих Маркса-Энгельса-Ленина и столетнее Венгерское Оптическое Предприятие. Этим летом я решил, что зрение мне изменяет. Огромная яма, толпа заглядывает за забор: куда подевалось столетнее ВОП? Взорвали его вместе с голубой неоновой надписью, и образовался такой котлован, который из космоса видно, как Китайскую стену. Наш единственный космонавт Берци Фаркаш таращит глаза: сто лет… БУМ! Ничего. Унесло ВОП ветром. А вы что думали, оно будет вечно?

О том, что югославы выиграли чемпионат Европы и напали на Словению, мы узнали одновременно. В финале словенский игрок уже не участвовал, по автостраде Братства и Единства шли танки. Старые раны открылись внезапно, и из-под баскетбольного щита мы беспомощно наблюдали, как югославянский Голем обрушивается на головы малых народов. Мифическое партизанское войско растворилось в тумане, изобретение под названием Югославия лопнуло, и вся дерзость, изобретательность, ложь начали растворяться в общем миропорядке. Я не знал, за кого болеть.

С тех пор я уже повзрослел и знаю, что все венгры — гении. Именно венгры изобрели шариковую ручку, спички и дирижабль. Венгры — всюду. Вот интересный факт об осаде Царьграда. Султан, в соответствии со своими интеграционными устремлениями, использовал при осаде европейских наемников-артиллеристов. А лучшие пушки в то время — не будем скромничать — делал один венгр. (Некий аронгабор, некий яноширини, некий эдетеллер.) Свои услуги он предлагал византийскому императору, но они не сошлись в цене. С гениями всегда трудно. Пушку мастера Орбана тащили шестьдесят волов, и стреляла она каменными ядрами весом по пятьсот сорок четыре килограмма каждое. На один выстрел требовалось два центнера пороха. Взлетел на воздух тысячелетний Царьград. Растаял в воздухе, как Венгерское Оптическое Предприятие. За пятьсот лет до Берлина пала стена между Востоком и Западом. Не могу не подчеркнуть вклад венгров — дюла-хорн, корольиштван, белачетвертый. [34]Дюла Хорн — венгерский министр иностранных дел, который в 1989 году разрешил немцам из ГДР выезжать через Венгрию в Западную Германию и тем внес свой вклад в падение Берлинской стены. Король Иштван — первый король Венгрии, основатель венгерского христианского государства. Бела Четвертый — король Венгрии во времена татаро-монгольского нашествия, которого иногда называют вторым основателем венгерского государства.
Царьград разнесли в пух и прах, поперли турецкие гастарбайтеры, появились люля-кебаб, турецкие бани, надгробие Гюль-бабы, кофе, табак, арапник, кайф, кефир, сундук, рахат-лукум. Мастер Орбан помог взломать врата, дух Востока проник в Европу — кёрёшичолш, армин-вамбери, ференцлист. [36]Шандор Кёрёши-Чома — венгр из Трансильвании, который отправился в Тибет искать истоки венгерской нации и создал первый англо-тибетский словарь и грамматику; Армин Вамбери — известный венгерский ориенталист. Ференц Лист — знаменитый венгерский композитор.

Остается один вопрос: что было бы, если бы в битве при Марафоне на стороне персов участвовал какой-нибудь скифско-мадьярский умелец? Сколько километров нам бы приходилось теперь бегать?