ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
...прибавим же к нашим сладкогласным повествованиям и эти красивейшие эпизоды как некое ожерелье из драгоценных камней, очам разума услаждение, для ушей, гак сказать, радость и увеселение...
* * *
После государственного переворота кесарь Варда стал руководить, помимо других ведомств, и логофиссией дрома.
Неизвестно, чем ему не понравился Феофилакт — может быть, показалась недостаточно гибкой спина или недостаточно верноподданническим взор, но однажды кесарь слишком явно выразил своё нерасположение к протоспафарию.
Этого было достаточно, чтобы от Феофилакта отвернулись все сослуживцы.
Всех людей в империи мучают лишь четыре желания: долголетия, славы, чинов и богатства... На одних ступенях общества они достижимы, на других остаются несбывшимися мечтаниями.
Часто в погоне за большим достоянием человек пренебрегает тем малым, что уже принадлежит ему, и в результате теряет и то малое, и большого не приобретает.
Тацит заметил, что, когда человек испуган, ему всегда самым ненадёжным представляется именно то положение, в котором он в данный момент пребывает. Стремясь поправить дело, он начинает суетиться, поминутно переменяет свои решения, и наступает конец.
Мудрость состоит не в том, чтобы знать, что нужно делать, но в том, чтобы знать: что делать прежде и что — после.
О-о-о!.. Это великое искусство — быть приближённым к царственной особе!.. В этом окружении ценят умение вовремя вставить льстивую фразу и умение походя унизить нижестоящего... Здесь всегда готовы вчерашние заслуги обернуть в проступки, едва взор начальствующего лица сменится с милостивого на гневный...
На праздник Успения Богородицы протоспафарий Феофилакт получил подарок, не совместимый ни с его титулом, ни с занимаемой должностью, — казначей логофиссии дрома выдал ему всего лишь две одежды, к тому же из ткани далеко не лучшего качества. На такой праздничный подарок вправе был претендовать младший письмоводитель, но уж никак не глава департамента.
В тот день не только сам протоспафарий Феофилакт понял, что его административная звезда сорвалась с небосклона и устремилась к закату. В логофиссии дрома ему по-прежнему подобострастно кланялся привратник, и в обширной приёмной ещё толпились посетители, просители и жалобщики, но даже мелкие писцы, обычно первыми предчувствовавшие близость административных перестановок и перемен, стали позволять себе досадные выходки, явно свидетельствовавшие о том, что руководитель уже не пользуется прежним влиянием и весом: документы, которые он поручал перебелить, переписывались несвоевременно и небрежно, гонцы то и дело запаздывали с доставкой важной корреспонденции, и даже департаментский конюх стал предоставлять для поездок по делам службы самых невзрачных лошадей.
О причинах неожиданной опалы Феофилакт мог лишь гадать: то ли чей-то навет повредил его карьере, то ли незначительная оплошность...
Было обидно, что незаслуженное отстранение от государственных дел разрушало далеко идущие планы протоспафария о служении великой христианской империи. Он видел себя историческим деятелем, а его отшвырнули, словно ненужную вещь.
У каждого человека есть несколько биографий. Есть видимая биография, известная всем, кто с этим человеком сталкивается. Но есть и тайная, воображаемая биография, известная лишь самому человеку, которой он пытается оправдаться перед самим собой за реальную несостоятельность... В этой, второй биографии Феофилакт желал занять место не в среднем административном аппарате, но в синклите и считал себя вполне достойным быть ближайшим советником миропомазанных особ... Что ж, если империя отвергает его услуги, тем хуже империи!
Спустя неделю, после долгих раздумий, протоспафарий Феофилакт собственноручно подал начальнику канцелярии прошение об отставке и назначении пенсии.
Против своего ожидания, Феофилакт никого не удивил, а начальник канцелярии, не стесняясь присутствием мелких писцов, даже позволил себе отпустить некорректную шутку о том, что выход в отставку весьма выгоден: пенсион почти не уступает жалованью, а делать вовсе ничего не нужно. А огорчения по поводу отставки неуместны, ведь в основе всех огорчений лежат две причины: обманутое своекорыстие либо уязвлённое тщеславие. Надеюсь, у тебя нет повода для огорчений, дорогой Феофилакт?
И рассмеялся весьма пренебрежительно.
На служебное крыльцо протоспафарий Феофилакт вышел бодрым пружинистым шагом, каким хаживал когда-то давно, ещё в молодости, лишь начиная служить империи. Однако, несмотря на показное бодрячество, на душе отставного чиновника лежала обида. И впервые за долгие годы Феофилакт почувствовал себя совершенно одиноким, никому не нужным.
Теперь ему оставалось лишь тешить себя надеждой, что с его уходом дела в департаменте северных варваров вовсе разладятся, запутаются и тогда кесарь Варда поймёт, какого важного звена не хватает в государственной цепи, и за Феофилактом отрядят почётного вестника, а то и собственной персоной сам кесарь явится к Феофилакту домой, немало поразив соседей...
Департаментский конюх подвёл к крыльцу старого мерина, и в иное время протоспафарий Феофилакт непременно потребовал бы замену, но сегодня он покорно забрался в седло и направил коня-ветерана к воротам, решив, что спешить-то ему теперь некуда, так что спокойная езда в некотором смысле даже предпочтительнее, нежели обычный скорый аллюр.
Смиренная кляча, состарившаяся в департаментской конюшне, привычно поплелась к арке ворот, а затем без малейших понуканий повернула направо: то ли сам Феофилакт незаметно для себя натянул правый повод, то ли коняга узнала своего седока и повезла его к дому. Но Феофилакт не желал возвращаться домой в неурочный час и потому раздражённо поморщился, на месте развернул мерина, перетянул его плетью по крупу, дабы не своевольничал, и направил к Августеону.
Впрочем, куда ему ехать, Феофилакт ещё не решил. Домой возвращаться было решительно незачем, ибо дом его был ему чужд. Жена Феофилакта много лет назад умерла родами, единственная дочь сослана в отдалённый монастырь, так что к поре наступления старости в огромном родовом особняке никого не было, если не считать вечно шаркающих подошвами по полу верных рабов.
И если в обычные дни приглушённая разноголосица рабов и вялая перебранка домашней прислуги создавали обманчивое ощущение наполненности старого дома, то сейчас (и Феофилакт был в этом абсолютно уверен) дом покажется ему холодной и мрачной гробницей, где не с кем живым словом перемолвиться.
С тихой грустью и нежной тоской вспомнил вдруг Феофилакт о почтенных приживалах и приживалках, населявших во множестве дома его столичных знакомых, помогавших в досужей беседе скоротать вечерок, но у него в доме не было даже приживалов.
Да только ли в доме не было родственных душ?
Феофилакт с запоздалой и даже обидной печалью смог констатировать, что во всём Городе у него, кроме племянника Георгия, не было никого, к кому бы он мог сейчас поехать, рассчитывая на сердечный приём, на благожелательную беседу, в которой он сможет излить свои душевные невзгоды.
Увы, с детства знакомый Константинополь отчего-то стал совсем чужим...
И у протоспафария Феофилакта, привыкшего здраво рассчитывать и обдумывать каждое душевное движение, в эту минуту не появилось даже желания размышлять: что же случилось и отчего вдруг столица стала тяготить?..
Если Город стал чужим, для чего мне в нём жить? — подумал Феофилакт, испытывая непонятное, но такое желанное облегчение. Действительно, если я не нужен этому городу, то и он мне не нужен, и потому не оставить ли мне его навсегда?
Разумеется, лучше уехать. Ибо ещё Юлий Цезарь заметил, что предпочтительнее быть первым в деревне, нежели вторым в Риме.
Принятое решение побудило Феофилакта к немедленной и кипучей деятельности. Пришпорив мерина, Феофилакт направил его к дому племянника.
* * *
Привратный раб доложил о приходе Феофилакта, когда Георгий собирался обедать.
Поднявшись со своего ложа, юноша пылко облобызал дядю и проводил к столу.
Для начала предложил отведать сочных нежных листьев латука, только что доставленного из пригородного проастия.
Дядя опрыскал салат по своему вкусу винным уксусом пополам с оливковым маслом и возлёг на ложе у стола, а домашний раб, зная, что может доставить удовольствие почётному посетителю, немедленно воскурил благовония у его изголовья.
Феофилакт не сразу приступил к делу.
Вначале он с удовольствием пообедал, похвалил искусство повара, умело зажарившего седло молодой косули.
Затем искушённый гурман отдал дань выдержанному александрийскому вину.
Некоторое время Феофилакт в умилённом молчании созерцал цветы, взращённые в уютном дворике рабом-садовником, воздал должное и цветам, вздохнув, сделал несколько замечаний относительно жаркой не по сезону погоды и лишь после некоторой, приличествующей случаю, паузы сообщил сгоравшему от нетерпения юноше цель своего прихода:
— Следуя естественной справедливости, законы Ромейской империи до достижения несовершеннолетними определённого возраста предоставляют им защиту их прав, так как всем известно, что у лиц юного возраста рассудительность является шаткой, весьма непрочной и подвержена возможностям многих обманов... На днях тебе, мой юный друг, исполнится двадцать один год, и по закону ты вступишь в полное и безраздельное владение всем имуществом, движимым и недвижимым, завещанным тебе магистром Мануилом, да упокоит Господь его преславную душу...
— Слава Богу! — пылко воскликнул Георгий, не намереваясь, впрочем, обидеть этой искренней и нечаянной радостью своего великодушного опекуна.
— Как душеприказчик твоего отца, я пришёл тебе сообщить также и весть не весьма приятную: тех сумм, которые остались после уплаты всех долгов, тебе, при том образе жизни, который ты ведёшь, хватит лишь на год-полтора...
Георгий медленно поставил на стол стеклянный фиал с рубиновым александрийским вином, посмотрел на дядю с тревогой и недоумением.
Феофилакт прочитал в этом взгляде ещё и некоторое обидное недоверие.
— Милый Георгий! Ты не можешь упрекнуть меня в том, что я заботился о тебе менее, нежели твой отец... Я оплачивал все расходы, которые ты совершал и по необходимости, и для собственной пользы, и для удовольствия. Если желаешь, изволь, я представлю тебе все счета. Ни единого обола не было израсходовано напрасно, даже напротив, мне удалось выгодно поместить значительную часть твоего состояния, прикупив проастий, что увеличило размер твоего имущества, однако... Расходы твои возрастают год от года, а жизнь наша дорожает с каждым месяцем.
— Да, — не без горечи вынужден был согласиться Георгий. — Я и сам уже стал замечать, как выросли цены на переписку книг. А недавно за новые колеса для повозки кузнец заломил вовсе уж несуразную цену — две номисмы! И пришлось выложить... А шорник за новую упряжь и вовсе потребовал целых десять номисм!
— Вот видишь, мой юный друг... Очень здраво, что ты стал входить в заботы о своих расходах. Всякий разумный человек обязан радеть о приумножении своего состояния. Ты и впредь не гнушайся сам проверять все счета от торговцев... Высшие помыслы могут занимать наш ум лишь тогда, когда душа свободна от мелочных забот... Так что, мой юный друг, мне кажется, пришла пора всерьёз подумать о поступлении на государственную службу. Я понимаю, что тебе гораздо приятнее заниматься высшей философией, доступной разумению лишь немногих избранных, чем просиживать целые дни в присутствии, но — увы...
— Да, я желал стать философом и историком, но выясняется, что не суждено осуществиться ни первому, ни второму, — горестно подытожил Георгий.
— Ты заблуждаешься, мой юный друг! Именно в служении государству и заключается призвание подлинного философа!.. Ибо только на государственной службе философия может претворяться в реальность, в практическую политику. Истинным философом я почитаю не того, кто с помощью логики и метафизики исследует сущность бытия, но того, на мой взгляд, мудрого мужа, который презрел суету и посвятил всего себя служению высшей идее! Империи требуются деятели, а не созерцатели. Воспользуйся своим коротким знакомством с василевсом и при первой же возможности испроси у него достойный титул и соответствующий этому титулу придворный чин, — деловито завершил свою речь Феофилакт.
Протоспафарий Феофилакт не столь уж часто общался со столичной молодёжью, однако сделал для себя вывод: молодые аристократы разделяются на две неравные части. У одной части молодёжи главенствует инфантильность, у другой же преобладает жёсткий прагматизм, безудержный карьеризм и стяжательство. Притом вторые явно ступают по головам первых. Георгий, судя по всему, принадлежал к первой категории... К сожалению...
* * *
Формальности не отняли много времени, и вскоре приглашённый Феофилактом нотариус, получив обусловленное вознаграждение, а сверх того — амфору доброго вина, удалился восвояси вместе со своими младшими писцами. Разошлись по домам и соседи, освидетельствовавшие законность и нерушимость сделки. И наконец-то Феофилакт и Георгий остались одни в опустевшем триклинии.
— Я решился уехать, — не без грусти поведал Феофилакт, стараясь не встречаться взглядом с Георгием. — Да, друг мой, мне хочется удалиться от утомительной городской суеты, от моего постылого присутствия, от всех других канцелярий, департаментов, секретов, коллегий и прочих государственных учреждений...
Немало удивлённый, Георгий застыл посреди комнаты, не в силах вымолвить ни слова.
— Видно, так уж угодно Богу... Я твёрдо решил оставить Город — с его площадями и банями, дворцами и трущобами, многословными софистами и сановными блюдолизами, адвокатами и ворами, стражниками и казнокрадами, риторами и трактирщиками, вельможами и гетерами, священнослужителями и фиглярами! У меня во Фракии есть небольшое поместье, где я решил провести остаток дней моих в размышлениях и молитвах, в постижении замысловатых превратностей человеческих судеб... Если пребывание в имении покажется мне излишне праздным, я полагаю, что смогу посвятить себя Господу, приняв иноческий чин в небольшом монастыре, расположенном неподалёку...
— Неужели ты сможешь променять свою бурную жизнь в политике на монашеское смирение?
— Я устал, друг мой!.. Я слишком долго видел весь наш мир лишь как грандиозную арену битвы государств и народов, как жестокую схватку правителей цивилизованной империи с многочисленными варварскими племенами... Кроме того, я не раз оказывался замешан в хитроумные интриги двора, мне были доверены самые мрачные тайны, ложившиеся тяжким грузом на сердце. Мне довелось познать суровые испытания военных походов и изнеженную роскошь праздной придворной жизни, милость сильных мира сего и жгучую горечь незаслуженной опалы. Да, мальчик, я немало размышлял обо всём на свете, и мои размышления привели меня к довольно печальному выводу... Как ни прискорбно сие, однако следует всё же признать, что общество наше пребывает в состоянии хаоса. Мне порой начинает казаться, что мы стали Богу неинтересны и он предоставил миру катиться в пропасть... Чем иначе можно объяснить тот чудовищный факт, что миром правят коварные и лицемерные властители, которым чужды подлинные интересы великой христианской державы и которые озабочены лишь собственным благополучием? Зло торжествует над добродетелью, ложь попирает истину, продажность ценится выше чести и совести... Человек творит зло, потому что ему это стало выгодно! И даже приятно!.. В наше время вдруг оказалось, что в справедливости, честности и доброте нет выгоды... Не желая более потворствовать злу, я слагаю с себя государственные полномочия и отправляюсь на покой. В провинции я надеюсь обрести то, чего мне недоставало здесь. Предоставляя одно, столица отнимает нечто иное. Если человеку даётся власть, у него отнимаются простые житейские радости. Не был бы Варда кесарем, кто обратил бы внимание на его шашни с невесткой?.. И неизвестно, выиграл он или проиграл, ибо простые удовольствия — единственное прибежище для сложных натур.
— У Варды как раз всё наладилось... — сказал Георгий, демонстрируя свою близость к придворным делам. — Развод с прежней женой уже оформлен, и не нынче-завтра состоится венчание с его возлюбленной Евдокией.
Феофилакт замолчал, пытаясь связать разорванную мысль, затем сказал:
— Верности государю недостаточно, чтобы обеспечить спокойствие империи, однако как раз достаточно, чтобы подвергнуть опасности свою собственную жизнь. Справедливости недостаточно, чтобы принести пользу ближним, однако как раз достаточно, чтобы навлечь на себя их нерасположение... Увы!
В триклиний с поклоном вошёл домашний раб и сказал, что явилась Анастасия.
Едва Феофилакт услышал это имя, как его сердце взволновалось.
— Друг мой, я не ослышался?!
— Да, — смущённо пожал плечами Георгий и обратился к рабу с повелением немедленно пригласить гостью в триклиний.
Обворожительно улыбаясь, в триклиний вошла красавица Анастасия, и в комнате запахло розами и пачулями, мускусом и какими-то неведомыми Феофилакту благовониями.
— Анастасия, позволь тебе представить моего дядюшку, протоспафария Феофилакта, — церемонно произнёс Георгий.
— Увы, уже отставного протоспафария, — мягко улыбнулся Феофилакт. — Только что я подал прошение об отставке.
— Я рада вас видеть в добром здравии, ваше превосходительство... Что слышно о вашей девочке?
— Никаких вестей...
— Отчего вы не приходили ко мне?
— Не знаю... Недосуг.
— Теперь у вас будет довольно времени, чтобы вести светскую жизнь. Приходите в любой день, когда вам заблагорассудится, — с покровительственными нотками в сладком голосе пригласила Анастасия.
— Благодарю покорно. А сейчас позвольте откланяться...
* * *
Как только за Феофилактом закрылись створки ворот, Георгий устремился в объятия Анастасии, размахивая в воздухе пергаменным свитком.
— Возлюбленная моя, ты только погляди, какой подарок преподнёс нам мой дядюшка!.. Все преграды позади! С этого дня я вступил в полное владение всем имуществом. Отныне я вправе распоряжаться даже самим собой и посему желаю немедленно пригласить священника, дабы в его присутствии сделать тебе предложение о вступлении в законный брак и чтобы он тотчас объявил о нашей помолвке с амвона.
Однако красавица улыбнулась и отвела в сторону руки Георгия.
— Ты... ты хорошо всё обдумал? — негромко спросила Анастасия, заглядывая в сверкающие глаза Георгия.
— Да! — пылко воскликнул Георгий. — С той самой минуты, когда я впервые увидел тебя у Царского Портика, все мои помыслы денно и нощно заняты одной тобой. Давно и бесповоротно решил я связать свою судьбу с твоей и ждал только этого дня, этого документа... И теперь, когда все формальные препятствия позади, неужели же отыщется причина, способная помешать соединению наших сердец?
— Мой милый мальчик! Признаться, я и не предполагала, что ты строишь какие-то планы, что питаешь такие надежды...
— Да! Да!
— А ты не подумал о том, что я старше тебя на десять лет?
— Какое это имеет значение?
— Не знаю, не знаю... — покачала головой Анастасия и надолго умолкла.
— Что ты желаешь этим сказать? Что ты... что ты никогда не сможешь полюбить меня? Нет, скажи мне прямо: ты согласна назвать меня мужем?
— Но — зачем? — удивилась Анастасия.
— Затем, что я не могу без тебя жить, — обречённо сказал Георгий.
— Милый мой, одному Богу известно, сколько лет я не была у причастия... И отыщется ли во всём Константинополе священник, который согласится объявить с амвона о нашей помолвке?
— Эти хлопоты позволь мне взять на себя.
— Но для чего тебе непременно нужно вести меня под венец? Тебе мало моей любви? — тщательно пряча под рассеянной полуулыбкой нешуточную настороженность, спросила Анастасия.
— Я хочу быть уверен, что до самой могилы ничьи руки не станут касаться тебя, что ничьи губы не посмеют лобзать тебя и что вечный союз наших сердец будет находиться под благословением Божиим.
— Да ты не ревнивец ли, мой милый? И не станешь ли ты в самом скором времени упрекать меня за тот образ жизни, который вела я прежде?
— Всё, что было до нашей любви, — миф, мираж, наваждение бесовское, — без тени сомнений сказал Георгий, и ему самому стало легко на душе от мужской твёрдости решения. — Теперь ты согласна стать моей законной женой?
— А если я всё-таки скажу — нет? — коварно усмехнулась Анастасия.
— Я не переживу... Я убью себя, — в отчаянии простонал Георгий.
— Успокойся, мой милый, прошу тебя.
— Ты не вправе отказывать мне! Ведь людей, которые нуждаются друг в друге, так много, а тех, кто нашли друг друга, так мало!.. Это — перст Божий. Ты не можешь отринуть меня.
— Хорошо... Я дам тебе ответ через несколько дней, — наморщив прелестный лобик, пообещала Анастасия. — В следующую субботу на ипподроме будут ристания, а после ристаний, как обычно, поедем к Ингерине... Вот тогда я и дам тебе ответ.
С этими словами Анастасия помахала растерявшемуся Георгию лёгкими перстами и выпорхнула из триклиния.
С крыльца она кликнула своих служанок и вместе с ними продолжила прогулку.
* * *
Очутившись в день ристаний на многолюдной трибуне ипподрома, Феофилакт как будто забыл, что он уже подал прошение об отставке. Всё так же зорко, как и в прежние годы, он поглядывал по сторонам, мимо воли ловил глазами и сердцем малейшие намёки на грядущие перестановки в синклите. Всё существо Феофилакта противилось его выключению из активной политической жизни. Мозг чиновника не желал мириться с тем, что неизбежно должно было последовать за подачей прошения об отставке.
Неужели же суждено ему в самом скором времени стать ничтожным и почти бесправным?..
Да, теперь при одной лишь мысли о вынужденном безделии Феофилакт стал терзаться сомнениями, не погорячился ли он...
Не ради наживы, не ради сладостного ощущения власти, но единственно ради служения великой христианской Идее был готов Феофилакт смирить гордыню, поклониться в ноги Варде, лишь бы вновь получить доступ к подлинной государственной деятельности.
Горько было на сердце у отставного протоспафария, ибо он понимал, что в единоборстве со всесильным кесарем он обречён.
Впрочем, и век кесаря тоже не беспределен.
* * *
Перед ристаниями свободное пространство ипподрома было отдано в распоряжение мимов и актёров, фигляров и акробатов, как умевших, забавлявших публику.
Когда император Михаил через царскую галерею прошёл в кафисму, по канату, натянутому на немыслимой высоте, лихо бегал канатоходец и при этом стрелял из лука, без промаха поражая цели на земле.
Лишь на короткое время ипподромные зрители отвлеклись от искусника, чтобы приветствовать своего монарха, а затем вновь все взоры оказались устремлёнными вверх, на канат.
Смельчак спустился на землю, и к ногам лихого поднебесного стрелка полетели медяки и серебро. Публика щедро наградила искусного умельца, и он, отдав поклоны, проворно опустился на колени и стал собирать монеты, прочёсывая пальцами густую траву.
Михаил с огорчением подумал, что публика, которая, не считая, швыряет монеты фиглярам, упрятала бы свои кошели поглубже, если бы вдруг некто предложил собрать некоторую сумму на поощрение богоугодных заведений или на возведение нового храма, не говоря уже о ремонте городского водопровода. Большинство полагает, будто оплачивать это обязан император из государственной казны, а сами они не дадут ни обола.
В античные времена богатые сограждане, исполненные чувства городского патриотизма, а также горделивого стремления оставить по себе долгую память, возводили на свои средства огромные помпезные колоннады, портики, театры, бани, цирки, храмы, общественные здания...
Теперь все общественные постройки возводятся на счёт имперской казны. А людям состоятельным, желающим увековечить себя и своё имя, предоставляется более благочестивая возможность — они могут жертвовать своё имущество пресвятой матери церкви.
Впрочем, никому не возбраняется на собственные средства выстроить целый монастырь или странноприимный дом, взять на содержание богадельню или сиротопиталище. Но таких в империи мало...
Нет, разумеется, нашлись бы желающие, и даже весьма многие, и внесли бы немалые суммы, но... в том лишь случае, если бы на них был обращён благосклонный взгляд монарха.
Значит, не от чистого сердца вносили бы свои пожертвования, но лишь в корыстной надежде получить взамен нечто, пусть даже нематериальное, от царствующей особы. Отчего же мимам и прочим фиглярам они швыряют свои кровные безо всякого принуждения, без надежды на поощрение свыше? Отчего так устроено на земле, что правителям подвластны только головы подданных, но не их сердца?..
Сидя в прохладном полумраке кафисмы, окружённый небольшим числом чужеземных телохранителей и сверстников из числа золотой молодёжи, Михаил снисходительно наблюдал за ужимками и гримасами бесстыжих фигляров, смотрел и на трибуны ипподрома, до отказа заполненные зрителями, ведь собрались здесь в этот час разные люди: заурядные обыватели и подлинные святые, городские придурки и выдающиеся мудрецы, грязные оборванцы и самые титулованные, самые достойные жители Нового Рима.
Ради чего они пришли сюда? На что расходуют свои душевные силы? Почему так охотно сбегаются к арене и титулованные сановники, и бедняки? Вероятно, каждому хочется праздника.
А самому Михаилу было не до праздников...
Лишь недавно вернулся он из похода в Малую Азию против арабов, давно досаждавших империи.
Поначалу всё складывалось довольно удачно, и армия, во главе которой находились император и кесарь Варда, смогла почти беспрепятственно дойти до Самосаты.
И когда император, упоенный победами над разрозненными отрядами измаилитов, уже готов был послать вестника в столицу, чтобы начинали приготовления к триумфу, мелитинский эмир Али вошёл в союз с армией еретиков-павликиан...
Дальнейшее развитие событий было весьма неприятным — эмир Али и вождь еретиков Карвей почти наголову разбили отборные имперские легионы, захватили в позорный плен свыше сотни военачальников и знатных придворных, а самому императору и кесарю лишь попущением Господним удалось избежать сей печальной участи.
В его годы Александр Македонский уже властвовал над полумиром, а Михаила преследуют одни поражения.
Эта мысль не давала покоя, заставляла бессильно стискивать кулаки...
Ах, каким ужасным было бегство из-под Самосаты!..
В воскресенье, на третьи сутки осады, решено было совершить божественную литургию, дабы призвать благословение Господа на ромейское воинство. Во время богослужения, когда надзор за осаждённым городом — по вполне извинительной причине — был несколько ослаблен, в тот самый момент, когда монарх подходил к святому причастию, арабы и еретики сделали дерзкую вылазку из Самосаты, и вместо святого причастия, взамен таинства божественного пресуществления Михаилу пришлось испить горькую чашу страданий, довелось испытать ужас позорного бегства...
При всяком воспоминании о Самосате душа наполнялась горечью — ведь на произвол судьбы была оставлена вся армия, вместе с обозом...
Как просто живётся плебеям! Всё, что далеко от нас и не наше, нас не волнует!.. Лишь монарху до всего есть дело, он обнимает по воле Божией своими заботами весь обширный край, вверенный ему в управление. Если во главе государства стоит энергичный и целеустремлённый политик, то в дальнейшем история простит ему и немилосердную эксплуатацию народа, и личные недостатки...
Но современники чаще всего не в состоянии по достоинству оценить вклад каждого правителя в историю своего государства.
Впрочем, пора начинать ристания. Все дела и заботы — до завтра.
По мановению руки Михаила над императорской кафисмой взвился цветастый стяг, и ристания начались.
Под звуки труб на дорожки ипподрома служители, одетые в голубые и зелёные плащи, стали выводить четвёрки коней, запряжённых в лёгкие колесницы. Зрители встречали возничих приветственными криками и аплодисментами, а фигляры и акробаты поспешно собирали в траве монеты и старались незаметно убраться с арены, чтобы не отвлекать внимания публики от подлинных любимцев ипподрома.
Первые же заезды определили и фаворитов нынешних ристаний — известного столичной публике низкорослого, жилистого сирийца Али и рослого мужлана, которого Михаил на ристаниях прежде не замечал.
Взоры всех зрителей были прикованы только к этим колесницам, прочие безнадёжно отстали.
Ещё два-три года назад Михаил и сам порой поддавался соблазну занять место возничего на колеснице. Но победы не могли доставить истинной радости молодому монарху, потому что ему поддавались самые умелые возничие. Так уж случалось, что Михаил в каждом из двадцати четырёх заездов был обречён на победу, и это вначале радовало, а затем лишь наводило тоску.
Между тем на дорожках ипподрома сириец и его соперник, казалось, повели между собой поединок не на жизнь, а на смерть. Они бесстрашно вгоняли свои колесницы в такие крутые повороты, что у всего ипподрома, у всех собравшихся — а их было никак не меньше пятидесяти тысяч человек! — одномоментно замирали сердца и захватывало дух.
Победа сирийца была, в общем, предрешена, однако никому не ведомый мужлан не желал сдаваться, и ему в том немало помогала его квадрига — лошади, что и говорить, были как на подбор.
На каждом повороте дорожки колесницы угрожающе кренились на один бок, мчались на одном колесе, рискуя вот-вот сорваться и опрокинуться, и когда повозки выравнивались, из десятков тысяч глоток вырывался слитный вопль — то ли от восхищения ловкостью возничих, то ли от огорчения, что никто из них не разбился.
Взятый сам по себе, ни один человек не желает пролития крови, но едва он оказывается на трибуне, внутри каждого — от плебея до высокопоставленного царедворца — просыпается зверь.
Почему всякий человек, не рассуждая, готов следовать за большинством? Неужели же заблуждающиеся, объединившись в партию, становятся правыми?
Всякая партия стремится уверить, что её цель — достижение всеобщего блага.
Всеобщее благо — та иллюзия, которой в природе не существует, но которую старательно измыслили люди серые в надежде привлечь на свою сторону как можно больше приверженцев.
Всеобщее благо — вековая мечта всех лентяев.
Идея прижизненного всеобщего благоденствия неизменно заводила государства и народы в исторические тупики.
Никто не спорит с очевидной истиной — мир должен принадлежать труженикам, но отвеку так повелось, что трудятся одни, а пользуются плодами их трудов совсем другие...
Чем толпа многочисленнее, тем сильнее. Но правды в ней не прибавляется. Толпе нужны зрелища, ей всё едино — возносить ли удачливого возничего, низвергать ли неугодного монарха.
Лишённая способности рассуждать, толпа не раз вмешивалась в ход истории, и на этом самом ипподроме не раз случалось так, что ристания завершались воцарением нового императора.
Именно так взошёл на престол основатель Аморийской династии Михаил II, дед правящего монарха. Он был всего лишь начальником дворцовой стражи, когда был убит император Лев Армянин. Гвардия сделала своего предводителя императором, а толпа горячо поддержала военных, ибо видела в смене монарха выражение воли Бога. Но всегда ли толпа в своей деятельности руководствуется волей Всевышнего?
Почему история совершается именно так, как она совершается, а не каким-либо иным способом?
У богословов и историков есть лишь один ответ: всё совершается в соответствии с божественным Замыслом.
Но как угадать, в чём же именно он заключается?
Что ожидает Ромейскую империю, её народ и её монарха в самом ближайшем будущем?
Приведённый в немалое смятение бегством из-под Самосаты, Михаил желал бы знать, чем ему надлежит руководствоваться в своих действиях, но никто в целом мире не мог дать ответа.
Задумчиво покусывая губы, Михаил глядел не на дорожки ипподрома, а на волнующуюся толпу. Монарху предстояло всю свою жизнь разгадывать тайну толпы.
Он не мог признаться в этом никому, даже на исповеди, но это было именно так — монарх боялся своих подданных.
Боялся и презирал.
Как же управлять этим человеческим стадом, живущим заботами одного дня и торжествующим лишь при падении очередного кумира?!
— Ну же!.. Ну!
Недовольно поморщившись, Михаил оглянулся на женский голос и увидел Евдокию Ингерину, переживавшую за возничего.
Разумеется, появление любовницы монарха в ипподромной кафисме было вопиющим нарушением этикета, но разве монарх не выше закона? Подлинное величие священной особе монарха может придавать некоторое сознательное отступление от ритуала — в этом Михаил уже успел убедиться не раз.
— Быстрей! Быстрей!.. — не в силах сдержаться, выкрикнула Евдокия из-за спины императора.
— Да что с тобой? — удивился Михаил. — Ты переживаешь так, словно от усилий возничих зависит спасение твоей души или твоё состояние.
— Ты угадал, император! — весело откликнулась Евдокия, не отрывая глаз от дорожки ипподрома, где мчались во весь опор, приближаясь к последнему повороту, две колесницы. — Я надеюсь разбогатеть!
— Мы с Евдокией сделали ставки, — меланхолично пояснил толстяк Агафангел. — Я поставил на сирийца, а Евдокия — на македонянина.
— Крупные ставки?
— Литра золота.
— И из-за литры золота ты так заволновалась? — усмехнулся Михаил, недоверчиво поглядывая на свою любовницу. — Вот уж не думал...
— А на кого бы поставил ты, государь? — полюбопытствовал Агафангел.
— Вероятно, на Али, — сказал Михаил, чтобы своим ответом досадить любовнице.
И тут случилось невероятное — сирийский возничий не смог удержаться на колеснице, сорвался на дорожку и угодил прямо под колеса повозки македонянина, раздался нечеловеческий крик, и от недавнего претендента на победу осталось лишь кровавое месиво, жалкий комок окровавленной плоти.
А македонянин, даже не обернувшись, пригнал свою колесницу к конечному столбу.
Толпа, ещё минуту назад безмолвная, замершая при виде неподвижного тела сирийца, мощно взревела, приветствуя победителя ристаний.
Ипподромные служители проворно унесли то, что ещё минуту назад было сирийцем, дорожку засыпали свежим песком.
Трибуны неистовствовали от восторга.
Македонянин совершил круг триумфа, осыпаемый цветами и приветствиями, слегка очумевший от свалившегося на его голову нежданного счастья.
— Не всегда побеждает достойнейший, но этот славный малый, македонянин, на мой взгляд, честно заработал свою победу, — сказал Агафангел. — И даже если бы сириец не свалился, он бы всё равно проиграл, ведь македонянин уже обходил его...
— Утешаешь себя? — улыбнулся Михаил.
— В победе православного македонянина над измаилитом — перст Божий! — весело сказала Евдокия.
— Поэтому я не смею сожалеть о проигрыше, — прокряхтел Агафангел, вручая Евдокии кошель, набитый золотыми монетами. — Но как ты угадала в нём победителя?
— Мне нравится ставить на новичков, — зазывно улыбаясь императору, сказала Евдокия. — Поклоняться кумиру нужно уметь до того, как его узнает вся публика. Но самое приятное — быть причастным к сотворению победителя.
— Ещё приятнее — самому побеждать, — снисходительно заметил Михаил.
Тем временем по парадной лестнице ипподромные служители привели в императорскую кафисму владельца победившей четвёрки, и под восторженные крики толпы некий отставной протоспафарий по имени Феофилакт получил из рук Михаила свой приз — десять литр золота, также был удостоен чести облобызать краешек пурпурного плаща, после чего такая же милость — быть допущенным с лобзанием до императорского облачения — была предоставлена и удачливому возничему.
Затем распорядители ристаний довольно бесцеремонно проводили счастливцев к выходу из кафисмы, но вдогонку Евдокия крикнула:
— Постой, победитель!..
Остановились оба, и Феофилакт и возничий, — каждый принял оклик Евдокии на свой счёт.
— Держи!.. — изменившимся голосом произнесла Евдокия и бросила прямо в руки возничему кошель с литрой золота.
Возничий поймал увесистый мешочек, прижал к груди, ещё не вполне понимая, ему ли предназначена эта награда, а если ему, то за что?
Победитель ристаний натужно дышал, по щекам его стекали крупные капли пота, однако, несмотря на усталость, выглядел македонянин весьма эффектно: крупный торс, рельефные мышцы рук, точёная шея — ни дать ни взять античный герой, сам Геракл после совершения очередного хрестоматийного подвига!..
Михаил, сам не отличавшийся атлетическим сложением, питал искреннюю симпатию к подобным мужчинам. Он залюбовался возничим, а потом огорчённо прищёлкнул пальцами.
— Хорош!.. Такому возничему место в моей личной гвардии, а не на конюшне у частного лица, — вполголоса обронил император и милостиво сказал победителю: — Подойди ко мне.
Македонянин сделал несколько несмелых шагов, затем ноги его подкосились, и он очутился на полу, выложенном разноцветной смальтой.
— Встань, — после некоторой паузы, приличествующей данному случаю, позволил Михаил и обвёл ликующую толпу покровительственным взором.
— Ну же, вставай! — подсказал недотёпе Агафангел.
Ипподромная чернь пожирала глазами и своего монарха, и того счастливца, на которого вот-вот должны были обрушиться царские милости. Михаил понимал, что теперь уже он не имеет права обмануть ожидания черни, и обвёл взглядом кафисму, мучительно выискивая, чем одарить македонянина.
На глаза ему попалось массивное золотое блюдо, уставленное стеклянными сосудами с прохладительными напитками, и когда победитель ристаний, заискивающе улыбаясь, поднялся с пола, Михаил указал на блюдо:
— Возьми его на память о нашей встрече.
Агафангел, стоявший ближе всех к предназначенному в дар блюду, живо помог слугам составить стеклянные сосуды на столик, а блюдо протянул возничему.
Снизу, с трибун, послышался дружный рёв осчастливленной толпы.
Чернь неистовствовала, приветствуя новоявленного кумира.
Глядя на неловко озирающегося, смущённого до меловой бледности македонянина, всякий бедняк мог в глубине души уповать на то, что когда-нибудь и ему вот так же щедро улыбнётся богиня удачи.
А на арену ипподрома уже выбегали, кувыркаясь и дурача публику, фокусники и жонглёры, мимы и фигляры, дрессировщики и акробаты.
Наступало их время. И если перед ристаниями они лишь ненадолго показывались публике, не рискуя отбирать симпатии у возничих, то теперь арена безраздельно принадлежала потешникам.
Македонский возничий продолжал стоять у выхода из кафисмы, не зная, что ему делать дальше. Блюдо и кошель он по-прежнему держал в руках.
— Эгей, возничий! Ты загородил мне арену, — весело пожаловалась из-за спины Михаила Евдокия. — Кто-нибудь, принесите победителю кресло! И подайте умирающему от жажды герою прохладительное питьё...
Откуда ни возьмись, появилось кресло, победитель ристаний робко присел на краешек сиденья, словно боялся испачкать бархатную обивку.
Боже, как он изменился в присутствии своего государя, подумал Михаил, искренне сочувствуя мужиковатому македонянину.
Сразу два или три прислужника с почтительными поклонами предложили македонянину на выбор несколько стеклянных фиалов с питьём.
Но жажда оказалась сильнее, нежели страх перед монархом. Победитель ристаний, не раздумывая, схватил ближайший к нему сосуд, залпом осушил его и с тихой благодарностью посмотрел на царственную распутницу.
Евдокия улыбнулась ему в ответ ободряюще и призывно.
Вот и прекрасно, что она сама даёт мне основания для разрыва, подумал Михаил, отворачиваясь к арене, где в это время дрессированный медведь изображал деревенского увальня-выпивоху, делая это весьма уморительно, заставляя зрителей покатываться со смеху и бросать под ноги поводырю медведя пригоршни монет.
Затем учёная собака стала вытаскивать на арену тех, кого приказывал ей хозяин.
— А ну-ка, дружочек, покажи почтеннейшей публике самого известного в Городе... рогоносца! — во всю глотку орал дрессировщик, и здоровенный пёс мощными прыжками устремлялся на трибуны (разумеется, в те ряды, где располагалась публика попроще) и вцеплялся мёртвой хваткой в ветхий плащ какого-нибудь простолюдина.
Под смех и улюлюканье веселящейся толпы незадачливый мужлан вынуждаем был идти за псом на середину арены, где нахальный дрессировщик долго разглядывал и ощупывал его лоб, чтобы с шутками и прибаутками убедить всех присутствующих в наличие крепких рогов, после чего опозоренному простолюдину оставалось лишь поскорее улизнуть с ипподрома. Но и после ристаний этот бедолага принуждён будет покорно сносить насмешки от всех знакомых, ставших свидетелями его позора на столичном ипподроме.
В том, что именно этого бедолагу, а не кого-то другого вытащил на середину арены неразумный пёс, и заключался указующий перст судьбы.
Кому-то таинственные силы даруют победы в ристаниях и на поле брани, а кому-то — позор, от которого нет спасения. Знать бы, от чего это зависит!..
— А теперь, дружочек, выведи на обозрение почтеннейшей публики самого скупого жителя нашего Города!.. Покажи его всем, чтобы ему наконец стало стыдно за то, что ему жалко бросить нам с тобой на пропитание даже медный обол...
Перемахнув через каменный парапет, пёс бросился выискивать на трибунах мнимого скупердяя, а тем временем на арену к ногам владельца собаки посыпались не только медные, но и серебряные монеты.
— Ваше императорское величество!.. Неужели тебе всё это ещё не надоело? Всякий раз одно и то же, одно и то же... Мы едем или не едем ко мне? — спросила императора Евдокия.
— Да, пожалуй, — вяло кивнул Михаил.
— Распорядитесь, ваше величество, чтобы мимесс и шутов немедленно привезли ко мне на виллу, — сказала Евдокия и поднялась, шурша шелками. — Быть может, там они смогут показать нам нечто более занятное... Друзья мои, приглашаю вас всех к себе! Слышите?.. Мы едем веселиться!..
Михаил согласно кивнул, и доверенные слуги опрометью бросились вон из кафисмы, чтобы погрузить на повозки актрис и музыкантов, готовых за известную плату увеселять именитых гостей хоть до утра.
Поддерживаемый под руки телохранителями, Михаил поднялся с кресла.
Движение монарха было немедленно замечено на трибунах, и начался тщательно отработанный ритуал ухода. Словно в едином порыве поднялись бедные и богатые, знатные и безродные, и даже фигляры на арене застыли в немом преклонении.
Изнемогая под драгоценной тяжестью парадного облачения, Михаил выпрямился и поднял правую руку, приветствуя свой народ величавым и плавным жестом, затем с немалым трудом повернулся и направился к выходу из кафисмы, слыша за спиной восторженный рёв толпы.
Господи, как же все они меня любят, подумал Михаил. Словно дети малые своего родителя. Хвала Господу за то, что он устроил всё столь разумно — едино стадо, единый пастырь...
Думать так императору было очень приятно.
* * *
Следом за божественным монархом все его придворные и охранники удалились в тёмную галерею. Про Василия больше никто не вспомнил, и, когда смолкли звуки шагов императора и его свиты, победитель ристаний безмолвным истуканом остался стоять посреди опустевшей кафисмы.
Василий не представлял себе, как сможет отсюда выбраться: едва повелитель империи вошёл в галерею, как все входы и выходы оказались перекрыты варягами личной охраны, не разумеющими по-гречески. Обратный путь на арену теперь преграждал прочный дубовый щит, прикрытый пурпурным ковром.
Смирившись с тем, что ему придётся дожидаться, пока не закончится представление на ипподроме, Василий робко вернулся на краешек того кресла, на котором он только что сидел, и стал поглядывать на арену через малую щель между щитом и стеной. Кошель с золотом приятно оттягивал пояс, а тяжёлое и маслянистое на ощупь блюдо Василий пристроил под хитон, подсунув под пояс.
Мягкими неслышными шагами в кафисму вернулась красавица, имевшая загадочную власть над монархом. Она удивлённо приподняла соболиную бровь и спросила, капризно кривя и покусывая пухлую губку:
— Ты почему здесь?
Испуганно вскочив с кресла, Василий растерянно хлопал белёсыми ресницами и не знал, что ответить. Пуще всего он боялся нечаянно не угодить этой смелой красавице, опасался по робости или неведению навлечь на себя её гнев.
— Ты слышал, как я приглашала всех к себе?
— Да, госпожа, — пролепетал Василий, не поднимая глаз.
Он не понимал, бранит его Евдокия или смеётся над его робостью. С богачами вообще следовало держаться осторожно, ведь невозможно предсказать, как поступит женщина в следующую минуту — то ли прикажет неразговорливым стражникам вышвырнуть его вон, то ли даст ещё толику золота.
— Отчего же ты не пожелал принять моё приглашение? — продолжала вкрадчивым голосом допытываться Евдокия. — Может быть, ты не желаешь веселиться?
Василий робко молчал.
— Может быть, ты прогневался на меня?
— Я?.. — обмирая от страха, пролепетал Василий. — Смею ли я?
— Чем же я могла заслужить твою немилость, победитель?..
— Упаси Боже, какую немилость?
— Тебе не нравится моя вилла?
— Я не знаю.
— Узнаешь. Почему же ты остался здесь?
— Я... я не понял, что был приглашён... Я никогда ещё...
— Ах, победитель, ты всё ещё не можешь уразуметь, что ты — другой!.. После победы тебе надлежит позабыть всё, что было. У тебя начинается новая жизнь...
Должен был победить сириец, но не удержался на ногах, и Василий промчался по его костям к победе. Не зря молилась Мария заступнице Богородице. Единым прыжком Василий перемахнул через пропасть, казавшуюся непреодолимой, и теперь между недавним вофром с вонючей площади Амастриана и окружением василевса уже нет барьеров? Эта мысль поразила Василия, он поднял голову и поглядел на царственную распутницу смелее.
Страхи и сомнения понемногу развеивались. Женщина улыбается Василию, женщина приглашает его веселиться вместе с императором, а он, недотёпа, стоит как пень...
— Я готов услужить тебе, госпожа, — преодолевая остатки животного страха, вымолвил сдавленным голосом Василий и застыл в ожидании решения своей участи.
— Вот и прекрасно! — сказала красавица. — А ты мог бы меня прокатить на своей колеснице?
— Это вовсе не моя колесница, госпожа... Я не знаю, позволит ли мой хозяин...
Вместо ответа она лишь пренебрежительно расхохоталась:
— Да этот болван пусть за счастье посчитает, что я поеду на его колеснице!..
И грозно топнула ногой, обутой в сафьяновый башмачок.
* * *
Впереди скакали телохранители-варанги, умело расчищая дорогу для Михаила и его многочисленной свиты.
Следом за варангами и василевсом неслась по столичным булыжным мостовым лёгкая ристалищная колесница, влекомая четвёркой изумительных коней.
Не купить ли мне эту квадригу? — думал Михаил, время от времени любуясь каппадокийскими красавцами.
Всё лучшее в империи должно принадлежать лучшему — то есть монарху.
Оглянувшись через плечо, чтобы в очередной раз полюбоваться четвёркой, Михаил увидел, что Евдокия бесстыже прижимается к возничему, а этот парень уверенно правит лошадьми и боится пошевелиться то ли от счастья, то ли от страха.
Следом за колесницей неслась шумная кавалькада золотой молодёжи, а завершали процессию две ломовые телеги, на которых ехали циркачи и актрисы, предвкушавшие сладкую попойку и лёгкий заработок на вилле Евдокии. Вместе с актёрами увязался и хозяин победившей квадриги, отставной протоспафарий, как его... Феофилакт. Имя будто бы уже слышанное когда-то монархом...
Только вот когда и по какому поводу?..
* * *
По существовавшим в империи неписаным правилам высшего света, каждое богатое поместье должно было располагать всем, что мог бы иметь небольшой городок: своп улицы и площади, парк и храм, фонтаны и тенистые аллеи, украшенные скульптурами знатных предков и мраморными изваяниями эллинских богов.
Кроме жилых построек и роскошных бань, на усадьбе обычно помещались отдельные строения для рабов и вольной прислуги, конюшни и псарни, овчарни и коровники, рыбные пруды и огороды, своя небольшая тюрьма и своя богадельня для состарившихся слуг и приживалов.
Именно такую виллу подарил своей пылкой возлюбленной Евдокии император Михаил. Но случилось это довольно давно, года два назад, когда и сам Михаил, и Евдокия сгорали от страсти. Что поделать, даже самая привлекательная любовница рано или поздно надоедает.
Михаил скакал по Городу, окружённый друзьями и телохранителями, впереди предстояла бесшабашная попойка, однако чело императора было омрачено напряжённым раздумьем. Не оставляли вопросы, от разгадки которых, казалось, зависит вся его судьба: что есть толпа и чего эта толпа желает?
В единодушии, охватывающем порой толпу, несомненно, скрывалась великая тайна. Дорого готов был заплатить император, чтобы понять: что объединяет людей?
Чем объясняется восторг и перед возничими, и перед мимами и фиглярами?
Почему толпа раболепствует перед победителем, ещё можно понять, но что заставляет восторгаться жалкими ужимками паяцев?
И что движет самими игрецами?
Их презирают в обыденной жизни все — и богачи и бедняки.
Их проклинают священники, не допускают к причастию и хоронить дозволяют лишь за церковной оградой, вместе с самоубийцами и бездомными бродягами.
И какая же сила заставляет шутов лицедействовать?
Что гонит их по свету от одного города к другому, с одной рыночной площади на другую?
Церковь отказывает им в очищении душ, а светские законы запрещают этим людям наследовать (и это вполне справедливо, ибо что может быть дырявее, чем карман актёра?) — тем не менее, едва умрёт одна актриса, к бродячей труппе тут же прибьются две другие женщины, на подмостках не бывает недостатка в актёрах. Их все презирают — и не могут без них обойтись. Почему, почему, почему?..
Кто-то вскользь обронил, что в потешниках заключена сама душа народа. На первый взгляд высказывание сие ложно, однако только на первый взгляд.
Что, если это высказывание окажется истинным?
И не в богопомазанном монархе, а в голодном бродячем актёре заключена самая суть великой Ромейской империи?..
Михаил помотал головой — достоин только жалости жребий державы, чью народную душу олицетворяет фигляр.
Актёры никогда не бывают озабочены поисками высшего смысла своего бытия. Шут живёт ради потехи толпы. А толпа, в свою очередь, озабочена лишь удовольствованием низменных чувств.
А ведь толпа — это и есть тот самый великий ромейский народ, от лица которого только и издаёт свои рескрипты монарх.
Неразумное, жалкое сборище!..
И всё же это — мой народ.
Он вверен моему попечению Вседержителем, за него мне ответ держать на Страшном Суде.
* * *
Евдокия велела подать ужин прямо на лужайку напротив розария, источавшего нежные ароматы.
Пока слуги совершали приготовления к трапезе, жонглёры и фокусники развлекали собравшихся.
Затем четыре мима разыграли уморительную сценку — про то, как молодая жена почём зря рогатила своего мужа-недотёпу, а он трудился и день и ночь, чтобы покупать своей плутовке наряды и украшения, в которых она обольщала одного похотливого осла за другим.
После мимов, слегка смущаясь и жеманничая, вышли молодые кифаристки, одетые чересчур смело даже в сравнении с Евдокией, которая не отягощала своё красивое тело излишними одеждами.
На своих инструментах кифаристки играли весьма неумело, а пели и того хуже, так что их поскорее спровадили в кусты молодые друзья императора.
Вскоре стемнело, Евдокия распорядилась, чтобы принесли факелы и светильники, и поляна превратилась в некий храм огнепоклонников.
При свете костров и факелов состоялись выступления фокусников. Уж они-то привели всех в изумление — в умелых руках появлялись и бесследно исчезали самые разные предметы, от крошечного стеклянного шарика до огромной амфоры, наполненной вином! Они глотали огонь и извергали целые огнепады!.. Они превращали то зайца в орла, то, в свою очередь, царя птиц — в жалкого цыплёнка...
Умельцев Михаил наградил по-царски, и они отошли на край поляны, во все глотки прославляя великодушие монарха.
Заиграли музыканты, вышли танцовщицы, о которых Михаил с непонятным ожесточением подумал: «Мерзкие шлюхи!» — и отвернулся.
К великому сожалению, Новый Рим перенял от прежней столицы великой империи далеко не лучшие нравы.
Город был буквально наводнён продажными женщинами. В шестом регеоне столицы существовал целый квартал публичных домов, сущее гнездо порока и разврата. Блудницы обнаглели до такой степени, что установили на самом видном месте статую своей эллинской покровительницы — богини Афродиты.
Всякие попытки борьбы с пороками заканчивались огорчительными неудачами.
Отец молодого монарха, василевс Феофил, движимый чувством сострадания и желая споспешествовать спасению заблудших душ, вначале пытался наставлять блудниц на стезю добродетели словесными увещеваниями, однако усилия его пошли прахом, ибо эти продажные похотливые твари пропускали мимо своих ушей все проповеди и поучения.
Патриарх Игнатий настаивал на принятии самых решительных мер, вплоть до принудительного переселения порочных особ в отдалённые провинции. Однако Феофила остановили в принятии этого решения соображения государственной безопасности.
Чрезвычайные меры по изгнанию распутниц из Города могли вызвать непредсказуемые последствия в среде ремесленников, мореходов и прочих простолюдинов, не ведающих, как им обходиться в часы веселья без женщин подобного сорта.
Кроме того, чем стали бы заниматься заморские торговцы, чьи корабли теснятся в бухте Золотой Рог?..
Тогда, призвав к себе лучших зодчих, Феофил в самый короткий срок соорудил на окраине Константинополя монастырь величины несказанной и красоты неописуемой. Громогласные глашатаи эпарха объявили на всех площадях высочайший рескрипт, предписывающий всем женщинам, торгующим своим телом, нижеследующее: если кто из них пожелает оставить своё постыдное ремесло и изъявит желание жить в изобилии, неге и чистоте, пусть без всякого промедления поспешают в сей дивный монастырь, поскорее облачаются в монашеские одежды, обручаются в храме с единым Господом нашим и не опасаются скудной жизни — за все яства и питьё станет платить из своей казны благодетель всех падших женщин император Феофил!..
И что же?
Много ли отыскалось обитательниц чердаков и весёлых кварталов, пожелавших сменить своё низкое ремесло на жизнь светлую и возвышенную?
Увы!.. Ни одна не явилась!
Этих продажных тварей более привлекает всякая грязь и распутство, нежели жизнь в согласии с установлениями Бога, в чистоте духовной, в неустанных заботах о спасении бессмертной души.
Про императора Феофила стали рассказывать нелепые небылицы, что было, в общем-то, неудивительно. Люди навлекают на себя злую молву именно тогда, когда стремятся к совершенству...
А обитель разврата в шестом регеоне столицы существует и по сей день, да поблизости появился ещё и весёлый квартал Кифи, а сколько новых притонов возникло на берегах Золотого Рога?!
И ведь самый могучий ум не в состоянии постичь, что толкает сих юных дев на стезю разврата. Глупость, беспечность или роковая загадка женской души?..
Скорбно вздохнув, Михаил поманил к себе пальцем одну из полураздетых танцовщиц. Она покорно подбежала, распростёрлась на траве, белокурые локоны упали к пурпурным сандалиям императора.
— Встань, — вполголоса повелел Михаил, наклоняясь к молодой распутнице и приподнимая брезгливо оттопыренным пальцем её подбородок. — Скажи, что заставило тебя стать актрисой?
Тихий голос монарха вмиг заставил умолкнуть всех.
— Что же ты молчишь?.. Говори. Только правду.
Танцовщица испуганно дрожала, глаза её наполнились слезами, но одеревеневшие губы не могли издать ни единого звука.
— Если я тебе дам законного супруга, ты согласишься оставить своё ремесло?
Молодые друзья императора заулыбались, сообразив, что на ум Михаилу пришла очередная потеха. Но актриса этого понять не могла и лишь тупо всхлипывала.
— Какого мужа ты желала бы иметь? Богатого или красивого?
Танцовщица глядела на императора, словно кролик на удава.
— Ну и дура!.. — пропыхтел Агафангел. — Говори, не томи!.. Все устали дожидаться, пока ты откроешь рот.
— Ну, малышка, отвечай его величеству! — приказала Евдокия. — Говори, что давно мечтала выйти замуж... Благодари его величество! Не упускай своё счастье...
— А может, она немая? — спросил Агафангел.
— Я хочу выйти замуж, — прошепелявила юная танцовщица, не поднимая глаз от земли.
— Вот и прекрасно! — сказал Михаил. — Сейчас мы тебя... выдадим замуж!
Михаил поглядел по сторонам и поманил к себе молодого повара, хлопотавшего у жаровни и следившего за тем, чтобы жирные каплуны, нанизанные на вертелы, обжаривались равномерно.
Не зная, для чего его подзывает монарх, перепуганный повар на всякий случай прихватил с собой вертел с подрумяненной тушкой и протянул каплуна императору.
Михаил недовольно повёл рукой:
— Возьми, Агафангел!
Толстяк взял у повара вертел, блаженно втягивая ноздрями исходящий от каплуна аппетитный запах.
— Ты женат? — осведомился у повара Михаил.
— Нет, ваше-величество.
— Может быть, ты помолвлен?
— Ещё нет, ваше величество.
— Ты желал бы иметь красивую жену?
— Нет, ваше величество.
— Отчего же? — лениво удивился Михаил.
— Красивая жена станет мне изменять, ваше величество.
— Не беда, ты отплатишь ей тою же монетой! — выкрикнул Агафангел, с хрустом разламывая каплуна.
— Не учи юношу грешить, — наставительно произнёс монарх и с преувеличенной строгостью погрозил пальцем толстяку. — Что ж, пожалуй, может получиться славная парочка. Евдокия, вели послать за священником. А ты, повар, возьми за руку свою будущую жену, да садитесь оба подле меня. Я буду на вашей свадьбе посажёным отцом. Евдокия будет посажёной матерью. Мы сейчас же сыграем весёлую свадьбу!.. Эй, музыканты!..
Повеселевшие музыканты принялись наигрывать кощунственные мелодии, в которых всякий без труда узнавал мотивы псалмов и иных храмовых песнопений, переделанных на фиглярский лад.
Появился облачённый в ризы священник, и Михаил обратился к нему с речью:
— Святой отец! Видишь ли сих добродетельных молодых людей? Они сгорают от любви, так что сделай милость, обвенчай их немедленно, дабы мы могли погулять на их свадьбе...
* * *
Впереди процессии, как и полагалось по священному обряду, шли «молодые» — шельмоватый повар об руку с распутной танцовщицей.
За ними важно шествовал священник.
Далее — Михаил с Евдокией, а за посажёными родителями тянулись все гости, изображавшие дружков жениха и невесты, псаломщиков и церковный хор, в котором толстяку Агафангелу, отличавшемуся зычным басом, была отведена почётная роль диакона.
Георгий схватил за руку Анастасию, взволнованно прошептал:
— Согласна ли ты стать моей женой?
Растерявшаяся гетера тихо ответила:
— Пусть будет по-твоему, милый мальчик!..
— Сейчас или никогда! — воскликнул Георгий, увлекая за собой Анастасию.
У самого входа в храм Георгий осмелился остановить императора громким возгласом:
— Ваше величество, выслушайте меня!..
Император удивлённо вскинул брови, глядя то на Георгия, то на Анастасию.
— Будь проще, друг мой... Мы же с тобой не в Большом Дворце. Не красит человека неуместная чопорность. Говори скорей и без церемоний, чего ты желаешь?
— Ваше величество! Заклинаю вас позволить мне пригласить всех находящихся здесь совершить сейчас не шутовское действо, но подлинное бракосочетание!..
На одном дыхании Георгий выпалил заготовленную тираду и застыл в ожидании решения монарха.
— Вижу, что и тебе не дают покоя проповеди преподобного Игнатия, — недовольно поморщился император. — И кто же твоя избранница?
— Анастасия, ваше величество...
— Вот как?.. — нахмурился император. — Позволь же, друг мой, напомнить тебе несколько строк из Притчей Соломоновых... Да ты, верно, и сам уже догадался, о каких именно строках идёт речь? Ещё не догадался?.. Ну, тогда слушай: «Глупость привязалась к сердцу юноши, но исправительная розга удалит её от него...»
Глаза императора на миг полыхнули злыми огоньками, затем вновь обрели ясность и спокойствие.
— Друзья мои! Что же вы остановились? Вперёд! Жених и невеста сгорают от страсти, и мы должны без промедления соединить их сердца нерасторжимыми священными узами брака!..
Свадебная процессия потянулась в храм. Анастасия вырвала свою руку из ослабевших пальцев Георгия и побежала прочь от паперти.
— А как же я? — запоздало спросил Георгий, устремляясь вдогонку за императором.
— Возьми себя в руки, друг мой! — едва повернув голову, жёстко произнёс император. — С гетерами спят и развлекаются. На них не женятся люди твоего круга. Я советую выбросить из головы этот вздор! Полагаю, тебе пришла пора оставить глупости и заняться серьёзным делом.
— Каким делом, ваше величество? — упавшим голосом спросил Георгий.
— Пора послужить отечеству... Я подыщу тебе занятие, достойное твоего происхождения. Благодари же своего монарха, друг мой!..
— Благодарю... — припадая к стопам императора, прошептал Георгий, готовый немедленно разрыдаться.
— Бра-а-ак есть священный союз мужа и жены-ы-ы, общность всей жизни, единение божественного и человеческого-о-о... — басом прогудел Агафангел, заменяющий диакона.
Император милостиво улыбнулся Георгию и пригласил его за собой в церковь, где хористы и свидетели уже заняли положенные им места, священник ходил из придела в алтарь и обратно, помахивая кадилом, а перед аналоем нерешительно стояли «молодые», поглядывали то на священника, то на императора, словно ежеминутно ожидали сигнала к прекращению затянувшейся шутки.
Они ведь не знали, что император имел обыкновение всякую шутку доводить до конца.
* * *
Ошалевший Василий долго не мог понять, что происходило на вилле царственной распутницы как бы в шутку, а что — всерьёз.
Из разговоров вофров Василий знал, что богачи живут по каким-то своим законам и что развлекаются они порой так, что у бедных людей от их шуток хребты ломаются.
Впервые очутившись посреди такой роскоши, да ещё в компании с самим божественным монархом, Василий заранее приготовился к любым каверзам и неожиданностям, но в глубине души надеялся, что увиденное будет вполне привычным — ну, может быть, яства подороже, вина поизысканнее, уж само собой, что самому наливать не придётся, рабы и слуги подадут, унесут...
На деле же оказалось, что за стенами виллы царят законы, весьма отличающиеся от обычных.
Ни с того ни с сего император затеял этот обряд бракосочетания.
Вроде бы и в шутку, однако священник-то настоящий, да и храм не игрушечный.
При всём том, что свадьба игралась будто бы ненастоящая, ни один из фигляров и фокусников не посмел преступить порога дома Господня.
Они робко сгрудились на паперти, вполголоса переговаривались между собой, отчего-то жалели танцовщицу.
Вместе с актёрами не решился вступить под священные своды и Василий. В глубине души он побаивался кары небесной за участие в святотатстве.
Из-за спин музыкантов и игрецов Василий заглядывал в ярко освещённый сотнями свечей храм и досадовал, что не мог толком разглядеть весь обряд, совершавшийся у алтаря.
Вскоре зашевелились музыканты, очистили проход, и когда новобрачные вышли из храма, их чуть не оглушила разудалая музыка, смех и визг актрис и кифаристок, полагавших, будто шутовское действо ещё только начинается...
Молодая танцорка обалдело глядела на правую руку, где поблескивало обручальное колечко, и вдруг разревелась во весь голос.
Повар хмуро топтался рядом с ней, дёргал за руку, что-то яростно шептал на ухо.
Когда из храма вышел император, повар повалился ему в ноги, простонал:
— Ваше величество, не велите казнить, велите слово молвить.
— Говори, — милостиво позволил монарх.
— Об одной только милости я прошу ваше величество, чтобы было мне позволено оставить постылую поварню...
Император взглянул на него с любопытством:
— Чем надеешься снискать хлеб насущный?
— Позвольте мне стать актёром, ваше величество! — выпалил молодой муж.
Император глядел на дерзкого повара довольно долго, словно изучал каждый прыщ на округлом лице новоявленного игреца, хмуро махнул рукой и произнёс непонятную фразу:
— Он сменил ремесло и вследствие этого перестал поддаваться своим дурным предчувствиям, расстался навеки со своим унынием и проникся надеждами на более счастливый исход дел в будущем... Желая спасти одну заблудшую душу, погубил обе... Подите прочь с глаз моих, ничего вы не разумеете! А ты делай что хочешь... Хочешь — жарь каплунов, хочешь — иди к лицедеям... Я сказал.
Подоспевшие телохранители императора довольно бесцеремонно увели новобрачных куда-то в темноту, а весёлая компания, распевая псалмы, направилась на лужайку, к прерванному ужину.
На всё происходящее Василий глядел ошалелыми глазами и молил Бога, чтобы вся эта бессмысленная кутерьма поскорее пришла к своему концу.
Обладавшему от природы сметливым умом, Василию потребовалось не так много времени для того, чтобы уразуметь: веселились на вилле лишь несколько человек из числа молодых друзей императора, а все прочие делали вид, будто веселятся, но в глазах их был страх.
Эти люди бросались угождать всем и каждому, опасаясь неловким движением или порывом прогневить любого титулованного распутника, к тому же изрядно одурманенного вином.
Василий старался держаться за спинами гостей и актёров, заботясь лишь о том, чтобы не быть замеченным кем-либо. Не в силах более терпеть муки голода, Василий украдкой схватил со столика, ломившегося от закусок, кусок мягкой лепёшки и стал жадно жевать, запивая разбавленным красным вином из недопитого кем-то фиала.
С завистью глядел Василий на своего подгулявшего хозяина — Феофилакт оживлённо беседовал то с одним, то с другим из высокородных гостей, его внимательно слушали, с ним соглашались. Разумеется, протоспафарий не ощущал непреодолимого барьера между собой и сынками богатых вельмож. «Конечно, он и сам не из бедных», — вздохнул про себя Василий.
Время от времени Василий поправлял тяжёлое золотое блюдо, подвязанное к животу. Императорская награда не тяготила Василия, и он уже предвкушал, как завтра же продаст царский дар на Аргиропратии, и принесёт домой кучу денег, и порадует свою Марию, дни и ночи обращающую молитвы к Богородице... А в кошеле ещё целая литра золота!..
Начинаются новые времена, боги милостивы к трудолюбивым.
К Василию, слегка покачиваясь, подошёл добродушный толстяк:
— Эй, победитель, а ты отчего не ешь? Боишься, что тебя здесь накормят отравой?.. Опасения твои излишни.
— Я не боюсь отравы.
— Ну и зря... Её тут все боятся. Так что ты рискни... От такой отравы и помереть приятно. Ну, не пугайся, это я шучу. Смело выбери себе каплуна пожирнее и ешь без опаски!
— Позволено ли мне?
— Тебе всё позволено! — покровительственно усмехнулся толстяк. — Ведь ты же не наёмный фигляр. Ты — такой же гость Евдокии, как и все мы... Так что чувствуй себя свободно, здесь не любят, когда кто-то церемонится. Забудь до утра про всё на свете! Отдыхай, победитель!.. Пей, гуляй, веселись!.. Со свадьбой шутка не удалась, так сейчас император нам новую шутку придумает!..
Василий невольно насторожился, и толстяк это сразу заметил:
— Не пугайся, никто здесь не служит эпарху, никто не побежит доносить... На кого доносить? На самого василевса? На его друзей?.. Ха-ха, смешно!
Подумав самую малость, добродушный толстяк разорвал пополам каплуна, которого держал в руке, и протянул половину Василию. По обеим рукам великодушного обжоры стекали прозрачные капли петушьего жира, глаза пьяно улыбались.
Василий неуверенно взял предложенную ему половину каплуна, несмело надкусил — мясо было необыкновенно вкусным и духовитым, оно словно само таяло во рту...
Запив мясо глотком вина, Василий настороженно поглядел на своего благодетеля — толстяк с умильной улыбкой наблюдал за тем, как ест Василий, но сам к жареной птице не притрагивался.
Почему он не ест? — с подозрением глядя на толстяка, подумал Василий и даже перестал жевать. Не кроется ли за этим щедрым угощением какой-то подвох?
То ли уловив сомнение во взгляде Василия, то ли позавидовав тому, как азартно насыщался победитель ристаний, толстяк шумно вздохнул и вцепился зубами в сочное мясо.
Пережёвывая каплуна, толстяк закатил глаза от наслаждения, медленно проглотил и блаженно улыбнулся.
— Я уже третьего приканчиваю, не могу остановиться, — признался толстяк. — Обожаю каплунов...
Взял со столика несколько листьев зелени, пожевал, поделился своими познаниями с Василием:
— Салат-латук обладает таким же мочегонным действием, как и молодое вино. На вкус бесподобен, но вызывает импотенцию... Не ешь этот салат при женщинах. Он им очень противен, они называют его «дряблухой», ха-ха-ха...
И Василий рассмеялся вместе с толстяком.
— Спасибо тебе за петуха, очень вкусно... Никогда такого не пробовал. Спасибо тебе!
— A-а... Не стоит благодарности, — отмахнулся толстяк. — Я сюда, к Интерине, приезжаю только для того, чтобы поесть каплунов... Этот поварёнок, которого женили на потаскухе, умеет, шельма, превосходно готовить каплунов на вертеле, и ещё — мясо пятимесячного ягнёнка в кисло-сладком соусе со сливами... Приезжай послезавтра, попробуешь сам. И тогда ты поймёшь, что самое главное в нашей жизни, а что — второстепенное!..
Василий кивнул неопределённо, а сам подумал, что послезавтра с рассвета он будет работать на конюшне Феофилакта, чистить и холить четвёрку, принёсшую ему победу в ристаниях, затем будет выгуливать, запрягать, до седьмого пота гонять по дорожке...
— Не знаю, как ты, дружочек, а я больше всего на свете люблю сытно поесть и вкусно попить, — задушевно произнёс толстяк. — Все мои знакомые говорят: «Агафангел, как ты можешь с завязанными глазами определять, откуда привезены мёд и вино?» А я им говорю, что если бы они попили с моё, тоже научились бы распознавать любые напитки по вкусу и запаху... Не верят. Думают, что я подглядываю. А вот ты, дружочек, знаешь ли, сколько лет откармливался тот самый каплун, которого мы с тобой только что уговорили?..
— Откуда мне знать? — смущённо усмехнулся Василий.
— Ровно три года, неделя в неделю... И откармливали его ячменём и орехами. Именно благодаря орехам он получил такой вкус... А тому поросёнку, которого я съел до каплунов, было от роду три недели. Я вообще люблю свинину во всяком возрасте. От молочных поросят до матерых кабанов. Ты пробовал вымя молодой свиньи в белом соусе? М-м-м... А мне мой эскулап рекомендует употреблять в пищу побольше укропа, мальвы и асфодели. Тьфу!.. Разве я кролик? Скажи, дружочек, ты променял бы трёхнедельного поросёнка на пучок кресс-салата? Ха-ха-ха...
Василий промолчал, лишь неопределённо пожал плечами.
Про себя он подумал, что не пробовал ни одного из тех кушаний, о которых говорил толстяк. А хотелось бы попробовать.
— Мой домашний лекарь угрожает мне скорой подагрой вкупе с одышкой. А я ничего не могу с собой поделать... Вот, погляди, как брюхо выросло, — пожаловался толстяк. — За последний год... Да ну их к черту, всех этих лекарей! Если слушаться их во всём, то и жить не захочется, верно? Пойдём, победитель, выпьем по кружке родосского! И не кручинься ты, здесь этого не любят... А главное — ничего не бойся! Раньше человек ничего не боялся и был счастлив. А сейчас ему в оба уха твердят: бойся, бойся, бойся!.. Бойся смерти, бойся греха, бойся жизни, бойся красоты, бойся плоти, бойся ереси!.. Не нужно бояться. И живи так, как тебе нравится. Вот я живу так, как мне нравится, и прекрасно себя чувствую. Когда хочу есть — ем. Когда хочу пить — пью. Когда хочу петь — пою. Когда хочу молчать — молчу. И я счастлив!.. Потому что не боюсь ни жизни, ни смерти. И тебе того желаю. Будь здоров!
С этими словами толстяк припал к чаше с вином и не оторвался, пока не осушил её.
— Вот так-то оно хорошо! — ударяя себя по тугому брюху, сказал толстяк. — А теперь пойду-ка поищу себе подружку на эту ночку... Ты тоже не теряйся. Здесь все заповеди отменены. Хочешь блудить — блуди, хочешь убивать — убивай... Всё позволено. Не всем, конечно. Но многим. Ты — победитель. Тебе можно.
Василий с сомнением поглядел на толстяка, вздохнул.
— Выбрось из головы все заботы, сегодня — твой день!.. Неужели ты этого ещё не понял?! Веселись, пей, гуляй, делай то, чего душа просит!.. И не думай ни о чём, это самое главное. Живи моментом. Как все.
Толстяк обвёл рукой поляну, хмыкнул.
— Ты видишь, что мир наш — слеп. Никто не ведает, что будет завтра. Никто не слышит ни голосов пророков, ни печальной музыки вечности... Наш мир — это большая кормушка. И ты не теряйся, подходи, бери, ешь!.. Все только тем и заняты, что набивают свои утробы. Извергают съеденное и снова насыщаются. Потом блудят. Только не нужно прикидываться святым. Никто их не любит. Ты тоже терпеть не можешь всяких святош, верно?
— Да! — вдруг осмелев, ответил Василий.
— Я так и знал! И правильно. Держи голову выше, победитель!.. Ведь ты — победитель?
— Победитель, — уже увереннее вымолвил Василий, с любопытством поглядел по сторонам и подумал, что и среди богачей порой попадаются вполне симпатичные люди, как, к примеру, этот толстяк...
— Так что живи в своё удовольствие и никого не слушай! — продолжал толстяк. — Когда кастрат сочиняет трактат о плотской любви, я ему не верю. Однажды я стал невольным свидетелем того, как человек, которого считали великим подвижником, почти святым, так вот, этот человек, истово молившийся прилюдно, тайком обжирался мясом... А настоятель монастыря почти в открытую сожительствовал с молоденьким послушником. Верить этим людям?! Я верю жареному каплуну и доброй чаше фалернского. Они не обманывали меня никогда. Надеюсь, что не обманут и сегодня. Я давно уже не верю никому... Когда мне кто-то говорит, что превыше всего почитает добродетель, долг и благочестие, я вижу, что за этими словами кроется честолюбие, стремление к обладанию золотом и почестями, а также грязный разврат. Дорвавшимся до власти не даёт покоя жажда славы и богатства. И для того, чтобы утолить эту жажду, властители готовы на любую подлость. Уж лучше не кривить душой, принимать мир таким, каков он есть...
Толстяк ударил себя по тугому животу и скрылся в темноте.
* * *
Держа в одной руке кубок с вином, а в другой — кисть винограда, Михаил мрачно глядел на притворно веселящихся актёров и кривляющихся мимесс.
На душе было тягостно, ни на миг Михаилу не дано было забыть, что на ногах у него пурпурные сандалии, а одет он в белоснежную тунику с фиолетовой полосой по подолу. И во хмелю Михаил продолжал сознавать себя главой огромной империи.
Увидев поблизости Анастасию, бредущую неведомо куда, пьяную то ли от вина, то ли от любви, Михаил отшвырнул кубок в сторону и мановением руки подозвал гетеру поближе.
— Для чего ты вздумала морочить голову знатному юноше? — прошипел Михаил.
— Я ни в чём не повинна, ваше величество, — испуганно пролепетала гетера.
— Для того, чтобы вышибить у Георгия всякую блажь, ты сейчас попляшешь... Эй, музыканты!
Игрецы и кифареды, которые толпились на краю поляны, в спешке набивая свои утробы даровой выпивкой и закуской, прибежали на зов императора, ударили в барабаны, забренчали плектрами по струнам...
— Где Георгий?.. Позвать сюда моего юного друга!.. А ты, любезная Анастасия, позабавь нас искусством танца... Сбрасывай свои тряпки, покажись нам во всей красе!..
Музыканты заиграли быструю танцевальную мелодию, гости собрались в круг, стали хлопать в ладоши.
— Давай, не стесняйся!.. — прикрикнул Михаил.
Гетера повела плечом, и лёгкая туника соскользнула с плеча.
— В костёр! — приказал император.
Подбежавшие слуги подобрали с травы тунику и швырнули в костёр.
Следом за туникой полетели в огонь остатки одежды гетеры, и стало видно, что женщина эта уже не молода, на животе висели складки жира, грудь обвисла, поникли плечи.
— Ну, что же ты стоишь, танцуй! — повелел император.
Повинуясь приказу, гетера неловко взмахнула руками, сделала шаг в одну сторону, два шага в другую... Движения её были тяжеловесны, а тело выказывало лишь усталость.
— Анастасия берёт за ночь любви литру золота, — насмешливо сказал Михаил, оглядывая своих сотрапезников. — Я готов сделать любому желающему этот скромный подарок... Ну, кто хочет?
Михаил протянул руку, и вышколенный слуга тут же вложил в неё кошель с литрой золота.
Покачивая кошель в руке, император оглядывал призадумавшихся молодых людей. Мало среди них решительных и смелых...
— Неужели никто не желает провести ночь с самой дорогой гетерой империи? — удивлённо приподнимая бровь, спросил Михаил. — В чём дело? Друзья мои, неужели вы все стали евнухами?
В стороне послышался громкий треск ломающихся веток.
Михаил повернул голову и увидел, как обезумевший Георгий удаляется от костра, словно пьяный, напролом, через кусты, не видя ничего перед собой.
Гетера продолжала совершать неловкие телодвижения и вдруг упала на траву, словно из неё вылетел дух. Музыканты в испуге прекратили игру, над лужайкой повисла тревожная тишина.
— Если государь того пожелает, я могу позабавить ваш слух одной давней историей, — послышался из темноты незнакомый приятный мужской голос.
Михаил вгляделся в говорящего и с немалым трудом вспомнил этого человека — это был тот самый отставной протоспафарий, чья квадрига выиграла ристания.
— Говори, — милостиво повелел Михаил. — И если рассказ твой действительно нас позабавит, эта литра золота станет твоей.
— Как написано в древних книгах, египетский царь Сесострис был человеком весьма счастливым и самым славным среди царей... Он блистал богатством, а его военные силы были совершенно непобедимы. От всего этого царь Сесострис, так сказать, несколько опьянел... — размеренным голосом повествовал Феофилакт, отчего-то остерегаясь глядеть на Михаила.
То ли чего-то боится, то ли лжёт, решил Михаил.
— Сесострису была сделана золочёная колесница, которую он приказал украсить драгоценными каменьями, и восседал царь на ней всегда горделиво и самодовольно. Не пожелав иметь в упряжке ни лошадей, ни мулов, Сесострис наложил ярмо повозки на шеи побеждённых царей и заставил этих несчастных тащить на себе золочёную колесницу по улицам и площадям своей столицы...
Привлечённая затейливым повествованием словоохотливого Феофилакта, вокруг него собралась вся весёлая компания, а тем временем гетера Анастасия тихо поднялась на ноги и скрылась в темноте.
— А так как египетский царь не соблюдал умеренности в своём счастье, он не раз и не два намеренно оскорблял побеждённых царей, пребывающих в несчастнейшем положении. И вот, как написано в древних книгах, однажды, во время великого и преславного праздника, когда перед дворцом Сесостриса собралась большая толпа египтян, один из побеждённых царей, на которых было возложено ярмо колесницы, не захотел тащить повозку, но часто оборачивался назад и смотрел на движение колеса. Когда ход влекомой несчастными царями повозки стал неровным, так как не было согласного усилия людей, поставленных для этого, Сесострис спросил того, кто часто оборачивался назад: «Человек, что ты всё время оборачиваешься назад и с немалым любопытством глядишь на колеса? Что ты желаешь столь пристально исследовать?»
Феофилакт сделал многозначительную паузу, оглядел слушателей, и на этот раз глаза его встретились с глазами императора. Однако он довольно смел, подумал император. Или беспечен?
Притворщики на первый взгляд кажутся более чистосердечными, чем те люди, которым нечего скрывать. Может быть, потому, что они умеют придать вымыслу вполне правдоподобную форму. Ведь для того, чтобы некое измышление походило на правду, в нём должно всего лишь содержаться описание правдоподобной оплошности. Оплошностям люди верят охотнее, нежели чужим успехам.
— И несчастный пленник ответил Сесострису так: «Повергнут я в изумление тем, как движутся эти колеса — не прямо и гладко это движение, но те их части, которые только что были высоко, вновь оказываются на земле, а в свою очередь бывшие низко после этого поднимаются вверх...» И, как написано в древних книгах, эти мудрые слова побеждённого царя навсегда отучили Сесостриса от чрезмерного самомнения, и он немедленно приказал снять ярмо с царских плеч, а впоследствии выезжал из дворца лишь на мулах... В заключение мне осталось заметить, что нет в мире ничего более постоянного, чем непостоянство Фортуны!..
Выслушав историю отставного протоспафария до конца, Михаил убедился, что в ней не содержалось каких-либо обидных намёков, и царским жестом швырнул кошель рассказчику.
— Благодарю вас, ваше величество! — воскликнул Феофилакт, прижимая кошель к груди.
— Мне хотелось бы прибавить лишь самую малость к твоему забавному повествованию, — задумчиво произнёс Михаил. — Чтобы по-настоящему наслаждаться собственным величием, с ним иногда бывает весьма полезно на время расстаться... Моего отца, Феофила, да будет он славен во веки веков, почитали, словно Господа Бога! Однако, как передавали мне люди сведущие, наиболее счастлив бывал мой отец, прогуливаясь по Городу в одеянии простолюдина, выслушивая жалобы и пожелания податного сословия, всех простых горожан, даже не подозревавших, что беседуют с самим василевсом!..
— Полагаю, что этим счастливцам доставляло немалое удовольствие уже само лицезрение священной особы императора, даже одетого в жалкое рубище, но хранящего благородство...
— Возможно, — согласился Михаил. — Я полагаю, что как-нибудь на досуге мы продолжим нашу беседу, а сейчас давайте же веселиться, черт возьми!.. Эй, виночерпий!..
А про себя император подумал, что людям пожилым, вроде этого протоспафария, свойственно давать благие советы только потому, что уже не осталось сил, по дряхлости тела, на дурные примеры...
От зоркого взгляда Михаила не укрылось, какими глазами этот протоспафарий глядел на гетеру...
* * *
Насытившись, Василий стал подумывать о том, как скоротать время до утра. Выбраться с виллы ему, видимо, не удастся — кто знает, где тут конюшня и куда упрятали колесницу?..
Следовало не мешкая позаботиться о ночлеге.
Слава Богу, ночь тёплая, спать можно под любым кустом.
Пускай себе богачи веселятся, а людям незнатным сам Бог велел после захода солнца отпочивать.
Феофилакт разошёлся, одну за другой рассказывает свои истории, молодые бездельники жадно слушают, уши развесили.
А хозяйка виллы всё ходит по лужайке, глядит себе под ноги, словно обронила что-то и теперь старается отыскать.
Беда с этими богачами, их не разберёшь, от чего они веселятся, а от чего гневаются. Уж лучше держаться от них подальше.
Потрогав руками массивное блюдо, Василий блаженно улыбнулся и откинулся на спину, ощущая животом тяжесть императорского дара...
Больше можно не откладывать покупку своего дома, настала пора обзаводиться своим хозяйством.
Василий на миг представил, как обрадуется переменам в их общей судьбе Мария, как они смогут покупать вволю сладостей Константину, а возможно, что и второго ребёночка Бог пошлёт.
По траве прошуршали уверенные шаги, и рядом с Василием остановилась хозяйка виллы.
— Вот ты где... — удовлетворённо прошептала Евдокия, опускаясь на траву. — А я уж решила, что ты ухитрился сбежать от меня...
Распутница была пьяна, улыбалась бесшабашно и зазывно, а её мягкие, пахнущие благовониями ладони жадно ощупывали крепкую шею Василия, гладили его щёки.
— Какой ты сильный... Теперь ты будешь принадлежать мне, только мне... Ты ведь мой, победитель?
Василий на миг представил, что станет с ним, если об этом тайном свидании каким-либо образом будет сообщено императору, и всё его существо охватил животный страх. Он попытался отстранить от себя подвыпившую женщину, но Евдокия лишь крепче прижалась к нему.
— Скажи, победитель, чего ты желаешь? — жарко шептала Евдокия, легонько покусывая горячими губами окаменевшую шею Василия.
— Ничего, — растерянно пробормотал Василий. — Я человек маленький, мне желаний иметь нельзя.
— Что за чушь?! — громко воскликнула Евдокия. — Ведь ты победитель!.. Весь мир стал твоим.
Ну да, весь мир, подумал в испуге Василий. Это она спьяну так говорит, а наутро император прикажет казнить бедного возничего, и ведь сожгут в бронзовом быке на форуме Тавра, как государственного преступника, не дадут даже слова сказать в оправдание.
А Евдокия была настойчива, её руки были ласковыми и бесстыжими, пальцы тискали и щипали крепкое тело Василия, а когда Евдокия наткнулась на золотое блюдо, подвязанное к животу, на какое-то время она замерла в растерянности, затем вдруг расхохоталась во весь голос, повизгивая, трясясь всем телом, прикрывая рот обеими ладонями и не в силах сдержать рвущийся изнутри гомерический хохот.
— Замолчи, умоляю тебя, ты меня погубишь! — простонал Василий, не на шутку перепугавшись.
Он представил, что сейчас прибегут сюда люди, увидят его вместе с любовницей императора, и монарх без излишних выяснений, кто прав и кто виноват, повелит казнить его на месте за прелюбодеяние, которого не было.
Однако минута утекала за минутой, а под куст, где лежали Василий и Евдокия, никто не заглядывал. Похоже, что в этой обители разврата на громкий хохот и визг Евдокии никто даже внимания не обратил.
— Выбрось немедленно эту дрянь! — постепенно успокаиваясь, посоветовала Евдокия негромко и презрительно. — Слышишь, немедленно!
— Это не дрянь, — попытался несмело возразить ей Василий, держась обеими руками за блюдо. — Это золото...
— Это — дрянь! — упрямо повторила Евдокия, выцарапывая своими пальцами блюдо из-за пояса Василия. — А если ты будешь мне сопротивляться, я сейчас позову своих стражников...
Василий в испуге ослабил хватку, Евдокия вытащила блюдо и со смехом забросила его в кусты.
— Не бойся, я никого не стану звать, — заметив, как весь напрягся Василий, сменила тон Евдокия. — Не бойся меня, победитель... Хочешь, я осыплю тебя золотом с головы до ног?.. Хочешь?.. Ты только скажи...
Василий повернул голову, увидел, что блюдо валяется неподалёку, осторожно потянулся за ним, подтащил поближе, пристроил у себя под головой.
— Победитель... Не будь таким серьёзным... Не упускай свой шанс! Ну, говори, чего бы ты желал сейчас?
Собравшись с духом, Василий заглянул в глаза Евдокии.
Против ожидания, глаза были трезвыми и спокойными.
Красавица любовалась им, она улыбалась ему.
Василий вдруг понял, что приобрёл какую-то власть над этой женщиной и что она готова действительно исполнить любое его желание.
От внезапной догадки у Василия неровно заколотилось сердце, он бережно провёл рукой по бархатистой щеке Евдокии, а она, вместо того чтобы с презрением оттолкнуть грубую мозолистую ладонь возничего, принялась покрывать её жаркими поцелуями.
Потом ласковые персты Евдокии сплелись на затылке Василия, он почувствовал жар её дыхания, и её губы — влажные, жадные, нетерпеливые, горячие — впились в губы ошалевшего македонянина.
* * *
Незадолго до рассвета Евдокия вздохнула сонно и сладко:
— Господи, как быстро ночь пролетела!..
Василий с трудом представлял себе, о чём следует говорить в подобных обстоятельствах, и почёл за благо смолчать, зарывшись лицом в ароматные волосы Евдокии.
— Птицы поют славу Господу... — сказала Евдокия. — Светает... Победитель, отчего ты молчишь?
Вместо ответа Василий ласково поцеловал её в шею.
— Ты всегда будешь таким молчуном?.. Я привыкла, чтобы меня забавляли беседами... Впрочем, друг мой, молчание тоже имеет немалую цену! Умение молчать — одно из главнейших достоинств, которые ценятся при дворе.
— Какое мне дело до того, что ценится и что не ценится при дворе? — осмелев, усмехнулся Василий.
Однако открыть глаза и взглянуть на свою соблазнительницу при свете утра отваги у победителя всё же не хватило.
Василию ещё казалось, что с наступлением дня все ночные чары развеются и его непременно изгонят из этого уютного рая.
— А мне кажется, тебе был бы к лицу парадный наряд императорского гвардейца, — задумчиво сказала Евдокия.
Василий вздохнул, откинулся на спину и открыл глаза.
В небе догорали зеленоватые звёзды, постепенно бледнея в розовых лучах нарождающегося дня.
Какая из этих звёзд была моей? — подумал Василий, оглядывая небосвод.
Какая звезда принесла победу в ристаниях?
Какая звезда подарила волшебную ночь в объятиях Евдокии?
— Что же ты опять замолчал? Разве ты не желал бы служить при дворе императора и видеть меня всякий раз, когда я того пожелаю?
— Служить при дворе? Эта честь не про нас.
— Но ты хотел бы видеть меня?
— Да, — признался Василий.
— Прекрасно, — промурлыкала Евдокия. — Для начала обними меня крепче, мой победитель... Боже мой, какие у тебя сильные руки!.. Мне хочется быть кобылицей, чтобы ты укрощал меня... Сможешь?
— Если прикажешь, я всё смогу!
— Ты изменяешься не по дням, а по часам, — одобрительно заметила Евдокия. — Как зовут тебя, победитель?
— Василий.
— Василий!.. Красивое имя... Царское имя... Уж я позабочусь, чтобы ты сегодня же стал стратором! Ах, как хорошо...
О том, чтобы попасть в число императорских конюших, Василий не мог и мечтать, но сейчас, слушая вкрадчивый шёпот красавицы, Василий поверил в то, что это возможно. И что совершится волшебное превращение совершенно легко, без малейших усилий с его стороны. Нет, наверное, что-то придётся сделать...
Василий хотел спросить у красавицы, что ему предстоит совершить, чтобы поступить на придворную службу, но услышал лишь тихое дыхание — прекраснейшая из женщин безмятежно спала.
Чувствуя в теле сладкую истому после любовных трудов, Василий осторожно потянулся, с наслаждением зевнул и вдобавок ощутимо ущипнул себя, чтобы удостовериться — не сон ли это?
Спустя немного времени Василий пошарил рукой по мягкой траве, нащупал своё блюдо и кошель с литрой золота. Неловким движением он разбудил Евдокию, и она, едва проснувшись, едва взглянув на него, вновь будто обезумела от страсти, принялась покрывать исступлёнными поцелуями обросшее ночной жёсткой щетиной лицо Василия, шептала жаркие бессвязные слова, вдруг вцепилась острыми ногтями ему в спину, словно намеренно старалась причинить ему боль, и сама эта боль была сладкой, и Василий позабыл про все страхи и опасения, позабыл про всё на свете...
* * *
Правду всегда забывают, а чтобы в истории не оставалось пробелов, вместо правды сочиняют легенды, красивые и романтичные, которые даже больше походят на истину. Красота легенд служит лучшим доказательством их истинности. Много лет спустя император Константин VII Багрянородный напишет иную историю возвышения своего деда — очень красивую, но, увы, неистинную...
Впрочем, разве бывают достоверные истории?
Подлинная реальность прошлого неуловима, она укрывается за непроницаемым покровом тайны, за теми наслоениями, коими оплело историю человеческое воображение. Ценность истории в том, что она позволяет наблюдать людей в обстоятельствах, полностью или частично отличающихся от тех, в которых мы пребываем.
Историк должен сознавать, что он не восстанавливает порядок, причины и последовательность событий давно минувших дней, но творит новый порядок событий, который, как ему представляется, должен был иметь место, поскольку привёл к такому настоящему...
Как бы там ни было, Василий Македонянин стал основателем одной из самых блистательных династий на византийском троне. И не столь уж важно, сможем ли мы на основе явно обрывочных сведений восстановить для себя связную историю его жизни.
Неотёсанный мужлан, Василий оставил «Поучительные главы», адресованные сыну, императору Льву VI, и начинается это наставление не с утверждения божественности императорской власти, чем, по обыкновению, начинались все прочие упражнения царствующих особ в изящной словесности, но... с обоснования важности просвещения! Образование украшает императора и увековечивает память о нём, писал Василий. Разум у всех в почёте, да редко встретишь наделённого им. Надо стремиться не только к тому, чтобы разум был присущ тебе самому, но следует денно и нощно общаться с людьми разумными.
Впрочем, наставником юного императора Льва VI был просвещённый Фотий. Так что и «Поучительные главы» вполне могли принадлежать его перу, а что до авторства — разве мало примеров тому, что царствующие особы подписывали бумага, даже не читая их?..
Большая Ложь по необходимости присутствует во всяком государстве. Однако именно в правление Македонской династии в империи махровым цветом расцвела социальная демагогия.
Императоры этой династии не чувствовали себя на троне достаточно твёрдо и вынуждены были принимать всевозможные меры для поддержания спокойствия среди подданных — объявлять годы своего правления наиболее благоприятными для торговли и ремёсел, для процветания всех слоёв населения...
Приёмы, выработанные македонской династией, затем с успехом применялись на Руси много веков спустя. (Уж какой только у нас ни был социализм — и построенный полностью и окончательно, и развитой, и зрелый, и с человеческим лицом...).
Будучи выходцем из народных низов, Василий без колебаний посылал войска на усмирение любых волнений своих подданных, сожалея лишь о том, что простые люди не могут уразуметь всё величие и всю глубину его высших устремлений.
В своих рескриптах и новеллах император не уставал восхвалять собственные деяния: все его неусыпные заботы и тяжкие труды направлены лишь на благо народа, и народ, разумеется, не может не благоденствовать под его скипетром...
Василий нутром понял то, чего не смогли понять византийские политики и философы, — империя вступила в новую фазу своего исторического развития. И не об имперском величии должна идти речь, но — о стабилизации хотя бы имеющегося. После пережитых потрясений эпохи иконоборчества люди хотят не свершений, а покоя. Самобытность обязана уступить место посредственности. Для одарённых личностей есть сколь угодно занятий — наука, искусство, богословие, — но к делам управления государством их уже не подпустят.
Когда к власти приходят люди без веры, без чести и совести, эгоисты и корыстолюбцы, доносчики и палачи, для которых слаще всего только власть, стремление первенствовать над кем угодно, хоть над десятком таких же посредственностей, — это значит, что наступила эпоха монопольной идеологии.
Не суть важно, монополия какой именно идеологии — православие это или ислам, национал-социализм или марксизм-ленинизм, маоизм или чучхе.
Для государства это первый шаг по дороге, ведущей в исторический тупик.
История Македонской династии завершилась в 1056 году, через двести лет после описываемых событий. Впрочем, это было уже другое время. XI век вошёл в историю Византии как столетие переворотов. На престоле сменилось четырнадцать императоров! Такого не было даже в кризисном VII веке, когда трон занимали десять государей.
Почему происходило медленное, но неуклонное угасание Византии?
Не в последнюю очередь это объясняется консервативностью монопольной идеологии — православия и проистекающим из монополии духовным застоем. Но ещё больше вреда принёс Византии комплекс «сверхдержавы». Будучи значительно беднее, чем арабский халифат, Византия тщилась бороться с ним на равных за мировое господство. Этот тяжкий груз Византия несла слишком долго и надорвалась.
Но оставим до поры Василия в объятиях обольстительной Евдокии Ингерины и возвратимся к Рюрику.