ГЛАВА ШЕСТАЯ

Сия книга летописець.

Повесть временных лет, черноризца Феодосьева монастыря Печерьскаго, откуда есть пошла Русская земля и кто в ней почал первое княжити. Се начнём повесть сию...

Глаголет Георгий в летописании: ибо коемуждо языку овем закон исписан есть, другим же обычая, зане беззаконным отечествие мнится. От них же первие сири, живуще на конец земля, закон имуть отец своих и обычаи; не любодеяти, и прелюбодеяти, ни красти, ни клеветати, ли убити, ли злодеяти, веема отнюдь... Ин же закон гилиом: жёны их орют и зижють храмы. И мужьская дела творять, но любы творити, елико хощет, невоздержими от муж своих отнюдь, ни зазрять; в них же суть хоробрыа жёны, ловити зверь крепки. Владеють жёны мужми своими и вдовляють ими...

...В лето 6360, индикта 8, наченшу Михаилу царствовати, и нача прозыватися Русская земля. О сём бо уведахом, яко при сём цари приходила Русь на Царьград, яко же пишеть в летописании греческом, тем же отселе и почнём, и часла положим, яко от Адама до потопа лет 2242, от потопа до Авраама лет 1082, от Авраама до исхождения Моисеова лет 430, а исхождениа Моисеова до Давида лет 601, а от Давида и от начала царьства Соломоня и до пленения Иерусолимова лет 448, а пленения до Александра лет 318; а от Александра до Христова рождества лет 333; а от Христова рождества до Коньстянтина лет 318; от Костянтина же до Михаила сего лет 542...

* * *

В начале зимы, едва на реках устанавливался прочный лёд, из Киева выходила младшая дружина великого князя Дира на сбор полюдья.

Это было самое важное дело всякого года. От того, сколько будет собрано мехов и льна, воска и мёда, жита и железа, зависела вся жизнь не только вокруг Киева, но на всём пространстве, подвластном Диру. Полюдье великий князь собирал не с отдельных родов, но лишь с племён и союзов племён. И совершалось большое полюдье лишь после объезда владений каждым поместным князем.

По своему положению Дир был первым среди равных.

Все светлые князья — древлянский, радимичский, северский и прочие — признали главенство князя полян, но это главенство необходимо было постоянно подтверждать.

Князь собирал дань и распоряжался ею во благо всего народа.

Накормить голодных и обогреть бездомных, защитить сирот и умерить аппетиты бояр — тоже заботы князя.

Нанять воинов у варягов или степняков, а после без обмана расплатиться с ними — и на то нужна казна князя.

Выплатить дань сильному соседу и принудить к уплате дани слабого — тоже княжеская забота.

Организовать надёжную защиту своих рубежей и взимание мыт — таможенных пошлин — тоже дело великого князя.

В Детинце вместе с великим князем проживали 400 гридей.

Эти люди несли сторожевую службу во дворце и в городе, а во время войны становились сотниками над городским ополчением. Обязанностям сотников их прежде следовало обучить...

По мере того как увеличивалось число людей, находившихся на содержании великого князя, требовалось всё больше продовольствия. Для того чтобы получать больше жита, нужно иметь больше пашни, а где её взять?

В степи?

Но там во всякое время пашня может подвергнуться нападению кочевников.

Расширять запашку следовало там, куда степнякам было трудно добраться, — в лесостепи, в лесу...

Славяне бежали из плодородной степи под защиту леса, и не кто иной, как великий князь, обязан был указать своим людям, куда им идти, где селиться...

На все эти дела требовались средства, и средства немалые. А дань поступала в Киев только через полюдье. Потому-то и было полюдье самым важным делом.

Сам Дир в полюдье давно уже не хаживал, однако всякий раз напутствовал своих воевод и емцев, отроков и вирников, чтобы там не ленились, собирали всё, что причитается, без убытка для казны киевской. Да чтобы не сидели только на погостах, а и сами заходили в селища и становища, пересчитывали дымы и рала, сличали с собранной данью да в случае обнаружения недоимки примерно наказывали бы виновных.

Перво-наперво дружина заходила к древлянам, обходила один за другим княжеские погосты, собирала там меха и мёд, жито и лен, заблаговременно свезённые туда древлянскими боярами.

Из древлянской земли, от Любеча, часть дружины возвращалась в стольный град Киев, а прочие гриди пробивались через непролазные болота краем земли радимичской в пределы кривичей и далее, к Смоленску.

Ещё каких-нибудь двадцать лет назад Дир был князем небольшого княжества полян. Небольшим это княжение было по размерам, но не по значению, поскольку стольный град Киев был ключевым на пути из варяг в греки.

У Дира не было иного выбора, кроме главенства над всеми приднепровскими племенами. Не без помощи хазарского кагана, желавшего иметь дело не с мелкими князьками, а с одним данником, происходило объединение родов и племён вокруг Киева. Непростым было то объединение...

Формирование новых границ происходило в острой борьбе с соседними племенами и государствами.

Но Дир был не одинок в этой борьбе — малые князья, бояре, старшая дружина и волхвы активно помогали великому кагану «собирать земли»...

Чтобы привлечь покорённое племя на свою сторону, князь накладывал в первое время «дань лёгку». Зато строптивых облагали непомерно тяжёлой данью, и сбор этой дани превращался в карательную экспедицию с публичными казнями и вооружёнными стычками...

Это было время удачных походов в отдалённые земли в поисках дани, челяди и выгодных торговых соглашений. Поиски новых рынков сбыта для мехов, челяди, для получения взамен предметов роскоши.

В ту пору главной торговой дорогой Европы была Волга.

Мировая торговля шла в обход Руси, и пошлинами богател хазарский каган.

Дир понимал, что одна из главнейших задач — переманить торговые караваны с Волги на Днепр. Для этого следовало завладеть Западной Двиной и Смоленском, ибо именно там расходились пути на Днепр и на Волгу. Не подведя под свою руку дреговичей, контролировавших Западную Двину, это было неосуществимо. А там и захват Смоленска становился предопределённым.

Давно уже примыслил Дир покорить дреговичей, да всё как-то не случалось достаточных оснований. Сделать это силой было нельзя. Но и глядеть на то, как болотные жители живут сами по себе, никому не давая дани, Диру было невыносимо.

Надо было сделать так, чтобы дреговичи сами попросились под руку киевского князя...

Князь может быть не слишком храбрым и сноровистым в рати, но в замыслах должен быть крепок. И не должен забывать ни на миг: если с народом твоим случится беда, если на землю твою навалится несчастье, народ первым обвинит в этом тебя! А сколько времени пройдёт от обвинения до расправы, никто загадать не сможет... Может князь утром проснуться правителем огромной земли, а к заходу солнца ветер и пепел развеет над кострищем, где его сожгли. А после, конечно, волхвы растолкуют народу, что все беды от того князя и проистекали. Волхвы могут растолковать всё... Держать смердов в повиновении без помощи волхвов не удалось бы ни князю, ни боярину.

* * *

Оловянное зимнее солнце медленно опускалось за тёмной кромкой дальнего леса, когда пасынок Гордята, нахлёстывая заморённого коня, подскакал к городским воротам, ударил тупым концом копья в дубовую плаху, зычно крикнул:

   — Эге-гей, отворяй!..

Следом за пасынком вскоре подтянулась полусотня вершников, сопровождавших санный поезд.

Сверху на голову Гордяты посыпался снег из-под ног замешкавшегося караульщика, с боевой площадки свесился воротный стражник, долго и недоверчиво разглядывал запоздалых гостей.

   — Ну, где там твой князь Милорад? — нахально осведомился Гордята. — Отчего не встречает брата своего названого?

   — Когда это он побратался и с кем?.. — недоумённо покрутил головой старший воротный стражник и не решился отдать приказ своим гридям, чтобы снимали запоры, поманил к себе безусого ратника, шепнул ему что-то.

Отрок сбежал по лестнице вниз и ускакал в город, а караульщик завёл неспешный разговор:

   — Кто таков? Куда путь держишь?

   — Да ты не признал князя киевского Аскольда, курицын сын? — возмутился Гордята и погрозил караульщику плетью: — Вот как велит Милорад всыпать тебе для памяти...

   — Кто таков? Куда путь держишь? — угрюмо повторил караульщик.

   — Светлый князь киевский Аскольд! — приподнимаясь в стременах, гаркнул пасынок во всю глотку. — А путь держим на полночь, в Славгород, с гостьбой... Довольно с тебя?!

   — А кто вас разберёт, с гостьбой идёте али воевать, — проворчал караульщик, озадаченно почёсывая затылок.

Вскоре послышался хруст морозного снега под копытами, жалобно заскрипели ступени, и над воротами показалось круглое заспанное лицо полоцкого князя Милорада.

Вглядевшись в лица обозников, Милорад махнул рукой.

Заскрипели дубовые створки, распахнулись для проезда, затем опустился на внутренний ров лёгкий мостик, по которому потянулся в город обоз.

   — Обогреться с дороги и то не пускаешь, — устало пожаловался Аскольд.

   — Вижу, как ты греешься... Небось все в бармах да в кольчугах. От вас, киевлян, всякого ожидать можно... — проворчал Милорад.

   — Намедни проходили краем земли дреговичей, лихие люди едва не отбили десяток саней с житом, — понизив голос, сказал Аскольд. — Зашли в твои земли, думали, что у тебя поспокойнее, да где там!.. Твои же смерды накинулись на обоз, словно волки голодные! Ты бы проучил одного-другого, третьему неповадно будет разбойничать!..

   — Почём знаешь, что мои люди шалят? По лесам в эту пору мно-о-го народу всякого шастает. Радимичи забредали, словене промышляли, те же дреговичи покоя не дают... Оголодали смерды, за мешок жита готовы голову на кон поставить... Ты, часом, не жито везёшь?

   — Есть и жито, — уклончиво ответил Аскольд. — Под Киевом жито нынешний год хорошо уродило...

* * *

В княжеский терем приглашён был лишь Аскольд да с ним дюжина пасынков. Елену сенные девушки провели на женскую половину терема, а всем прочим киевским обозникам Милорад повелел размещаться в холодной повалуше и на конюшне.

Поднялся в Детинце шум и гам, холопы зажигали смолье, вздували огонь в печах, распахивали настежь амбары. Суетилась полоцкая дворня, приготовляя неурочный пир.

В подарок Милораду Аскольд поднёс две большие амфоры корсунского вина, да корчагу греческого масла, да разных сладких сушёных заморских овощей — то-то обрадовался толстяк! Словно дитя малое! Уж не знал, чем и отдариться.

Повелел наутро зажарить молодого бычка, а пока откупорить пять бочонков хмельного мёда и выставить на столы разносолы и готовизну.

В гридницу по одному, по два сходились полоцкие старшины, воеводы, старцы градские. Чинно отвешивали поклоны, степенно рассаживались вдоль стен, попивали мёд и пиво, прислушивались к беседе, которую вели между собой светлые князья Милорад да Аскольд.

Киевский князь делился с Милорадом летошними новостями.

   — Минувшим травнем приходили к нам в Киев ляхи с торговлей... А по пути проходили они через землю дреговичскую... Кто там нынче правит?

   — По смерти отца своего стал там володеть молодой князь Олдама, — пренебрежительно усмехнулся Милорад и шумно отхлебнул из серебряного кубка добрый глоток багрового заморского вина.

   — Да, точно, Олдама! И сказывали ляхи, будто бы тот князь Олдама перед всем честным народом похвалялся, что пойдёт походом на Полоцк и что тебя, Милорад, заставит платить себе дань во всякое лето.

   — Не белены ли, часом, объелся тот дрегович? — возмущённо спросил Милорад и дёрнул себя за ус.

   — Того не ведаю, — добродушно ответствовал киевский князь. — Что мне ляхи баяли, то я тебе передал... Знаю только, что у тех ляхов купил князь Олдама мечей германских до полусотни и в Киев людей своих присылал, чтоб меняли они мягкую рухлядь на щиты и секиры... Киевские щитники — мастера известные. К нам за щитами, почитай, от всех земель приезжают...

   — Неужто и впрямь Олдама воевать задумал?.. — всё ещё не веря услышанному, спросил Милорад. — Дурная кровь взыграла или молодая спесь покоя не даёт?

Схватил со стола чашу с хмельным мёдом, единым духом осушил, вытер усы, грозно усмехнулся.

   — Скажу, как на духу, брат Аскольд, — наклоняясь к сотрапезнику, доверительно поведал Милорад. — Ведь собирался и сам я нынче наведаться в землю дреговичей... Так ведь к ним и ходить — только ноги трудить. Взять-то с голого — нечего! Живут по гнилым болотам, голодают, беличьим мясом питаются, тьфу!..

   — Вот и пособил бы Олдаме, увёл бы от него сотню-другую людишек, всё ж легче им было бы прокормиться! — хитро усмехнулся Аскольд, похлопывая полоцкого князя по плечу. — Олдаме — облегчение и тебе — прибыток. Ополонился бы челядью, да и свёз на торжище. Хоть ко мне, в Киев, а хоть к урманам, в Бирку... Сам знаешь, там за девок можно выменять чего ни пожелаешь!..

   — И то верно, — согласился Милорад, ударяя себя по толстым ляжкам. — А девки дреговичские — ух, ядрёные, даром что на одной мякине вскормлены. Верно говоришь, брат Аскольд! Надо непременно сходить... Ох, надобно проучить щенка, чтобы язык-то поукоротил!

   — А к Гостомыслу не собираешься? Минувшим летом приходил в Киев воевода Вадим, просил прислать в Славгород обоз жита... Баял, будто по весне придёт к нему войско немалое, их кормить надобно, а своего жита у Гостомысла до весны своим отрокам не хватает, а тут целое войско кормить-поить... Призывает он к себе ратных людей от всех племён... Походом идти на кого-то вздумал или к себе незваных Гостей поджидает...

   — Урманов, слышал, бить собирается, дак ведь урманы — за морем, то ли придут, то ли не придут... То ли будет битва, то ли не будет... Нет уж, я, пожалуй, дома отсижусь, — сказал, позёвывая, Милорад.

* * *

Утром, едва проснувшись, князь Аскольд услышал доносившийся со двора людской ропот. Постельничий Ват, дожидавшийся пробуждения Аскольда, поторопился известить князя, что в Детинец со всего города сошлись полочане, умоляют киевлян уступить хоть немного хлеба.

   — Грозятся полочане, если добром не дадим хоть сколько-нибудь, отбить наше жито... — опасливо оглядываясь на окна, затянутые мутными бычьими пузырями, завершил свои речи постельничий.

Князь Аскольд тряхнул головой, отгоняя остатки сна, потянулся, свесил ноги с лавки. Постельничий помог надеть мягкие юфтевые сапоги, набросил на плечи Аскольда тяжёлую волчью шубу.

Протяжно зевая, Аскольд вышел на резное крыльцо и увидел перед собой мрачно насупившихся полочан, заполнивших всю площадь перед княжеским теремом.

При виде киевского князя толпа загудела, заволновалась. Отовсюду послышались протяжные жалобные вопли:

   — Жита дай, княже!..

   — Жи-и-ита!..

   — Добром просим...

Аскольд поднял руку, дождался, пока толпа угомонится.

   — Полочане, братия!..

Постепенно умолкли голодные люди. Лишь сзади глухо переговаривались, напирали, тесня передних, придвигая к дубовым ступеням всё ближе и ближе.

   — Даже и не ведаю, как растолковать вам, что зашли мы в Полоцк только обогреться с дороги, передышку коням дать. А путь наш лежит на полночь, к славгородскому князю Гостомыслу...

   — Жи-и-та... — протяжно завопили женщины.

   — Жита дай! — угрюмо подступали к киевскому князю мужики.

Аскольд зябко поёжился, поправил на плечах шубу, поковырял снег на крыльце носком зелёного хазарского сапога.

   — Быть по-вашему, братья полочане!.. — громко согласился Аскольд.

Толпа враз притихла.

   — Поделимся мы с вами житом... А вы отдаритесь мягкой рухлядишкой. Менять будем так: за меру пшеницы — десяток соболей, за меру ржи — сорок белок.

Оголодавшие полочане взревели, однако перечить никто не стал, а самые бойкие да ушлые уже протягивали заезжим отрокам связки играющих на солнце куньих и собольих шкурок, подставляли мешки под золотистое зерно.

* * *

Через неделю князь Аскольд простился с гостеприимным Милорадом и вновь отправился в путь.

Вдоволь намаялись его люди, продираясь обозом сквозь дремучие кривичские леса, пока не вышли на реку Ловать, закованную в крепкую ледовую броню.

Две гречанки сидели на санях в середине обоза обречённо и тихо. Они не понимали, куда и зачем их везут, и готовились к самому худшему.

По гладкому речному пути обоз двигался споро, и на исходе зимы Аскольд прибыл в Славгород.

Однако Гостомысла там уже не оказалось.

Славгородский боярин Вадим поведал, что Гостомысл со всем своим двором и войском своим ушёл к Ладоге, гам дожидается киевского князя с дружиной.

   — Будет у нас тут сеча знатная!.. Ратные люди от словен и от кривичей, от чуди и веси, смоляне и вятичи собрались в устье Волхова... Доколе можно давать ненасытным урманам?.. Обидно нам показалось, вот и сдумали всем миром... — радостно извещал Вадим.

   — Так уж заведено — все дают, кто — урманам, кто — хазарам, кто — уграм... — задумчиво откликнулся Аскольд.

   — Слабые дают, — уточнил Вадим. — А коли сила есть, можно и отказать.

   — Достанет ли силы управиться с урманами? — недоверчиво покачал головой Аскольд. — Урманы — бойцы знатные. Есть у них и такие, что ни боли не чувствуют, ни страха... Берсерки прозываются. Бьются без кольчуг, до пояса голыми, зубами доски грызут...

   — Знаем-знаем тех берсерков... Лютые, как волки, да только не раз мы их били... Волхвы нам пророчили победу. Пас нынче много собралось!..

   — Кабы знал, прихватил бы побольше жита, — сказал Аскольд, не жалея о том, что выгодно продал жито в Полоцке.

   — И за го жито, что есть, Гостомысл тебе в ноги поклонится, отдарится всем, чем пожелаешь...

И верно, не успел обоз Аскольда прибыть в Ладогу, в тот же день Гостомысл сам явился на постоялый двор, где расположился киевский князь со своими пасынками и отроками.

Выслушав слова благодарности за жито и дружину, Аскольд попросил Гостомысла, чтобы тот без промедления прошёлся краем полоцкой земли, повоевал Милорада, ополонился бы челядью, да и вернулся бы восвояси через небольшое время.

   — Не то чтобы Киев обиду потерпел от Полоцка и не то чтобы данникам нашим зло причинил, но Дир просил тебя погулять с дружиной по краю земли Милорадовой...

   — Для чего это нужно, не ведаю, догадываюсь, что не просто так направляешь меня на Милорада, но коли просишь — исполню в точности, — пообещал Гостомысл. — Я так думаю: жить следует, не особо рассуждая о причинах и следствиях... Попал на стремнину — и знай себе плыви по течению... Станешь задумываться — враз утонешь! Просят помочь — помоги, если в силах...

   — Спасибо на добром слове, — усмехнулся Аскольд. — За твою помощь я и тебе отслужу чем смогу!

   — Сей же день и пошлю малую рать... С тем чтобы до ледохода вернулась в Ладогу.

* * *

Впервые очутившись в Славгороде, Аскольд немало подивился и прочности построек, и налаженности хозяйства, и достатку самих славгородцев...

Кичились словене тем, что в сапогах щеголяли, всех прочих обзывали лапотниками.

Киев был, верно, богаче, но и Славгород явно не уступал...

За счёт чего богател Славгород?

Известно, что благосостояние любого народа зависит то ли от богатства земледелия, то ли от доходов с торговли, то ли от удачных военных походов...

Земля у словен — скудная, своего жита хватало обычно лишь до февраля. Однако голодных среди словен не замечал Аскольд. Ремесло у словен было неважное — горшки лепили да древесный уголь жгли, с того шибко не забогатеешь...

Лишь по некоторым косвенным признакам догадался Аскольд, что богатство Славгорода было награблено у соседей за морем.

Ходили словенские бродники в земли датчан, грабили свеев, собирали дань с диковатых местных племён, обитавших на восходе от Славгорода.

Имея крепкую дружину, Гостомысл диктовал свою волю до тех пор, пока за морем Варяжским не был создан мощный ледунг.

Варяги скоро вытеснили славгородцев с тех земель, где словене собирали дань, а затем и их самих данью обложили...

* * *

В положенный срок пришла весна и в словенскую землю.

Сошли снега с холмов и пригорков, зазеленела трава, лопнули почки на берёзах.

Гостомысл с каждым днём становился задумчивее, с тревогой поглядывал на серую гладь озера Нево, откуда со дня на день должны были появиться варяжские корабли.

Изготовились словене к отпору, собралось их в Ладоге достаточно, чтобы сразиться с заморскими находниками, и малая дружина успела вернуться из молниеносного набега на полочан, а всё же не покидала Гостомысла забота.

По нескольку раз на дню объезжал он береговые заставы, придирчиво оглядывал боевые лодьи, иной раз и в глухую полночь делал смотр своим дозорам.

С жалостью и грустью смотрел Гостомысл на молодых словенских парней, более привыкших к обращению с косами и вилами, чем с копьём и мечом... Их единственная задача — количеством устрашить врага, своими телами прикрыть княжескую отборную дружину, утомить руки вражеских мечников и пращников...

Зато те из них, кто не погибнет в первой битве, станут когда-нибудь настоящими бойцами, смелыми и умелыми, не прущими на рожон, но и не отсиживающимися за чужими спинами.

И уже никогда не вернутся они к сохе и серпу, станут вольными гридями, полюбят войну и станут в мирное время тосковать даже в княжеском тереме, пока не выедут в чистое поле, пока не отведут душу охотой или удалыми игрищами...

* * *

Однажды показались на озере Нево варяжские корабли — низко сидящие, чёрные, с золочёными драконьими головами на штевнях...

Словно стая хищных птиц, летели они к устью Волхова.

Мерно вздымались длинные жёлтые вёсла, мощно резали штевни крутую ладожскую волну.

Наперерез урманским кораблям выдвинул князь Гостомысл одну лодью, и с той лодьи на варяжском наречии раздался громкий приказ:

   — Сигурд-конунг, стой!..

Некоторое замешательство возникло на переднем драккаре, вёсла ударили вразнобой, стал корабль замедлять ход, покачиваясь на волне, словно утка. На нос драккара поднялся закованный в железо конунг, прокричал недовольно:

   — Ты кто таков,чтобы мне отдавать приказания?

   — Имя моё — Вадим, — без страха откликнулся словенский воевода. — Велено мне передать всем варягам, что не получите вы отныне ни корма, ни дани в земле словенской.

Расхохотался в ответ конунг Сигурд, повернулся к своим воинам, приказал налечь на вёсла.

Воевода Вадим взмахнул рукой, и по этому знаку из-за мыса двинулись вперёд словенские лодьи — числом до полусотни.

Каждая лодья ощетинилась копьями и стрелами, в руках славгородцев засверкали мечи и боевые топоры.

А когда остановились лодьи, выстроившись в боевой порядок, когда загородили проход к устью Волхова, возникло замешательство в стане варягов.

Драккары сбились в кучу, видно, стали урманы совет держать.

   — Убирайтесь отсель подобру-поздорову! — прокричал им Вадим. — И детям своим закажите дорогу сюда!..

   — Будь по-вашему! — крикнул Сигурд-конунг. — Посчитаемся в другой раз...

На драккарах поставили полосатые паруса, и ненавистные вражеские корабли скоро скрылись в сине-сером просторе озера Нево.

Стоя на берегу, с тревогой и радостью следил Гостомысл за варяжскими кораблями, и когда понял, что Сигурд-конунг не принял боя, не смог князь сдержать ликования:

   — Братия и дружина! Всех приглашаю на честной пир!..

* * *

Сходились на княжий двор все ладожане — и стар и млад.

Собирались на пир соратники — кривичи и словене, весь и корела, поляне и чудь, все праздновали победу над заморскими грабителями.

Заливались гудки и гусли, звенели бубенцы и грохотали барабаны.

Рекой лилось пиво, распечатывались замшелые бочонки с хмельным мёдом, из потаённых закромов выносились припасы.

Оголодавший за зиму народ спешил насытиться впрок.

Князь Аскольд сидел на почётном месте по правую руку от Гостомысла, рядом с ним скучала грекиня.

Впервые со дня, когда Аскольд увёз Елену из Киева, пригласил он её разделить с собой трапезу.

Волхвы сопоставили все приметы и наконец-то успокоили князя: никакая опасность от гречанки ему не грозит.

Аскольд любовался юной девой, зябко кутающейся в меха, то и дело дующей на пальцы. Здесь, в земле словен, и летом не бывает жарко, а уж весной что ни ночь на траву иней ложится.

Пасынок Гордята сидел напротив, пытался что-то объяснять на пальцах другой черноглазой холопке, а гречанка лишь смешливо щурилась и непонимающе вертела головой.

Быстро захмелевший князь Гостомысл выкрикивал здравицы в честь своих ратников и воевод, а то сам пускался в пляс на нетвёрдых ногах и к закату свалился, где стоял, уснул мёртвым сном.

Примеру своего предводителя скоро последовали и другие словене, они заваливались спать прямо на молодой траве, кто где приткнётся.

Князь Аскольд взял гречанку за руку и, ни слова не говоря, властно повёл в свои покои.

Усевшись на постели, Аскольд с удовольствием вытянул уставшие ноги.

Гречанка в замешательстве стояла у порога, не зная, что ей делать.

— Милая моя грекиня, — начал было говорить Аскольд медовым голосом и вдруг увидел, как по стене опочивальни скользнул багровый отблеск. — Сиди здесь, не высовывайся! — напоследок зычно крикнул Аскольд и убежал.

Когда он выбежал на двор, то увидел, что угловая башня охвачена пламенем, следом занялась огнём воротная вежа, послышались грозные боевые крики урманских находников.

Скрытно вернувшись, варяги пристали к берегу и кинулись на штурм ладожских укреплений.

Князь Аскольд поставил всю киевскую дружину оборонять главные ворота, против которых варяги налаживали мощный таран.

В ночи стало светло, словно ясным днём, — то загорелся облитый смолой частокол городских стен, пылали сторожевые башни и амбары, от летучей варяжской стрелы занялся княжеский терем в глубине крепости...

Послышались грозные удары в дубовые ворота, и вскоре разлетелись в щепки размочаленные плахи, варяги ворвались на площадь, и завязалась беспощадная лютая сеча.

Звенели мечи, и гремели боевые топоры, повсюду слышались хриплые крики воинов, по сырой ладожской земле потоком полилась кровь...

   — Вадим, скажи всем нашим и пришлым, чтобы Сигурда-конунга не убивали! — запоздало прокричал с высокой башни Гостомысл. — Я хочу, чтобы Сигурд живым вернулся домой и всем поведал, каково его приветили в Ладоге!..

   — Другие вернутся, расскажут! — откликнулся воевода Вадим, сражаясь сразу с тремя варягами.

   — Другие не смогут вернуться! — сердито прокричал Гостомысл. — Если Сигурда убьют, всем его воинам придётся искать смерти в бою...

   — Ладно!.. Пускай урман ещё поживёт, — неохотно согласился воевода. — Эгей, Сигурда не убивать!..

Аскольд бился длинным двуручным мечом, сдерживая натиск закованных в железные доспехи викингов. Киевский князь один противостоял целой дюжине урманов, не пропускал их в галерею, ведущую к терему Гостомысла.

Не углядел Аскольд, когда подкрался к нему вражеский воин, когда обрушился на шелом боевой варяжский топор...

* * *

Правителя южных тавроскифов оруженосцы на руках принесли в опочивальню и уложили на ложе.

Елена в один миг припомнила всё, чему её учили в монастыре, — рану следовало промыть отваром зверобоя, наложить дегтярной мази и перевязать.

Но она не успела ничего сделать, потому что в опочивальню привели заросшего волосами до самых глаз жреца языческого бога, и этот эскулап весьма ловко промыл рану, что-то пошептал над ней, затем вставил тонкую звериную жилу в обыкновенную иглу и принялся зашивать разрубленную кожу на голове князя так, словно это был прохудившийся башмак.

Но самое удивительное было то, что правитель тавроскифов при этом вовсе не чувствовал боли! У него на щеках появился лёгкий румянец, он пошевелил рукой, но на иглу с толстой жилой не обращал внимания.

Жрец закончил зашивать рану, намазал её сверху каким-то снадобьем и приложил сверху зелёный лист подорожника.

Из складок своей одежды жрец извлёк глиняную плошку, вытащил зубами деревянную пробку и дал князю отхлебнуть из горлышка.

Затем жрец стал делать над головой князя странные движения руками, словно бы отгонял злых духов, что-то шептал, посыпал голову князя вонючими порошками, а в завершение процедуры поплевал во все углы и удалился.

   — Господи, помоги ему! Только бы он не умер! — взмолилась Елена, опускаясь на колени перед ложем князя, — Я готова и сапоги с него снимать, и ноги ему мыть, только бы он не умер...

Елена подумала, что если и этот тавроскиф внезапно исчезнет из её жизни, как Могута, она такую потерю уже не переживёт.

Почему так получается: жизнь складывается из отдельных мгновений. Взятое по отдельности, почти всякое мгновение мерзко, грязно, тягостно и постыдно. А в итоге жизнь представляется прекрасной...

Она молилась до рассвета, когда в опочивальню вновь пришёл варварский жрец и стал творить над Аскольдом свои пассы и заклинания, а потом Елена уснула прямо на медвежьей шкуре, постланной на полу.

* * *

Очнулся Аскольд в тихой горенке, где пряно пахло травами и ведовскими снадобьями.

Едва открыл глаза, увидел над собой осунувшееся лицо Елены, по-русски обвязанное белым платком.

   — Елена... — тихо прошептал Аскольд и слабо улыбнулся.

   — Да, князь, да, — тихо всхлипнула Елена, отнимая тёплые ладони от головы князя. — Бог милостив, теперь будешь жить до ста лет.

Аскольд устало смежил веки, но вдруг спросил с тревогой:

   — Что урманы?

   — Побили их, — сказала Елена. — Их предводитель конунг Сигурд на двух кораблях убежал прочь, остальные корабли сожжены...

   — Добро.

   — И твоих воинов много полегло, — скорбно вздохнула Елена.

Заскрипел зубами Аскольд, застонал от досады.

В горницу зашёл славгородский ведун, принёс целебное питьё, заставил выхлебать целую плошку.

Елена вновь положила ласковые руки на лоб Аскольда, и он погрузился в глубокий сон.

* * *

Быть может, впервые за его три десятка лет князю Аскольду не нужно было никуда спешить, никто не ждал его приказаний, не требовал отчёта о содеянном.

Постепенно возвращалась к Аскольду сила, скоро он уже стал подниматься на ноги, подолгу глядеть из окна то на переменчивое озеро Нево, то на зеленеющие окрестности Ладоги.

Подолгу размышлял Аскольд, озирая скудные северные перелески, пронзительно голубое небо, серую озёрную гладь.

Здесь была исконная словенская земля.

Чужаки пришли, их побили.

Всё правильно, всё справедливо.

Однако на душе оставалась какая-то тяжесть.

Размышлял князь Аскольд, силился свести воедино разрозненные видения, и порой казалось, что вот-вот откроется ему нечто важное, предстанет перед очами белый свет во всей его полноте, но в последний миг рассыпались на мелкие части видения, и вновь в голове воцарялись сумбур и сумятица, начинало ломить виски, да в придачу тупо гудел затылок.

Никто не может разделить с человеком его боль. Но и довольство даётся каждому по отдельности. Если довлеет каждому доля его, для чего тогда люди соединяются в племена? Почему не могут ужиться спокойно два соседних рода?

Да, пожалуй, самая великая тайна — разделение людей на своих и чужих...

Почему мы одних любим, а других ненавидим?

Весь белый свет изначально поделён на своих и чужих.

Кем поделён? Для чего?

В общем, это не столь уж и важно.

Таков мир.

Есть свои, есть чужие.

Свои объединяются по крови, по земле, по языку. Свои при всяком столкновении противостоят чужим. Свои помогают жить сытно, чужие норовят отнять последний кус изо рта.

Чем больше своих, тем лучше им живётся, тем горше соседям.

Дело князя — стремиться к тому, чтобы свои становились многочисленнее, а стало быть, и сильнее чужих.

Собрать под свой стяг побольше племён, сделать дружину непобедимой. Человеку, занятому общим делом — будь то строительство пограничных засек или война с врагами, — некогда размышлять о своих собственных интересах. Потому князь должен постоянно создавать для своих подданных общие дела...

Удалые воины пойдут служить тому князю, у которого пиры обильны, у кого казна полна.

А казну можно взять у богатого соседа...

* * *

Старшая дружина словенского князя Гостомысла собралась проводить в дальний путь киевского князя Аскольда.

За помощь в битве с урманами дал Гостомысл Аскольду две морские лодьи, доверху наполненные всякой всячиной — куницами и соболями, рыбьим зубом и алатырь-камнем, бобровой сгруей и барсучьим жиром, воском и мёдом, шелками и паволоками, заморскими ароматами и волховскими осётрами, вяленными особым способом.

Прощальный пир Гостомысл устроил посреди княжеского двора. Славно попили и погуляли словене и киевляне, а когда, притомившись, умолкли гусляры и гудошники, когда рожечники и песельники тоже сели за стол и принялись уплетать жареное и пареное, вдруг откуда-то из подземелья послышалось чьё-то печальное пение.

Стихли все разговоры, стали ладожане переглядываться — кто это вздумал тоскливую песню петь?

   — Это, верно, голосит урман полонённый, — объяснил пирующим воевода Вадим. — Кликнуть его, что ли?

   — Пускай нам споёт, — приказал Гостомысл.

В ту же минуту стражники приволокли из подземного узилища связанного по рукам и ногам молодого варяга, поставили перед Гостомыслом.

Проворные тиуны освободили руки и ноги пленника от сыромятных ремней, варяг усмехнулся, расправил плечи, смело взял с пиршественного стола чей-то кубок.

   — Да пошлют ваши боги небесные счастья и благополучия всем вам! — провозгласил варяг и жадно припал к кубку.

Напившись вдоволь, с достоинством вернул кубок на место, утёр вислые усы, широко улыбнулся:

   — А теперь — хоть на плаху!

   — Успеешь... — сказал Гостомысл. — Спой нам, пока жив.

Пленник огляделся, подошёл к музыкантам, выбрал себе гусли, умелыми перстами тронул струны.

А уж когда запел варяг песню, притихли все сотрапезники. Больно ладно пел варяг, голос у него был то вкрадчиво ласковым, то звенел металлом, то вновь становился душевным и тихим...

   — Подари мне его, — наклоняясь к Гостомыслу, попросил Аскольд. — Отдарюсь, чем ни пожелаешь...

   — Это я пред тобой в долгу, — сказал Гостомысл. — Бери урмана, хоть малой частью отплачу тебе за подмогу ратную и за жито.

   — Добро, — согласился Аскольд.

* * *

На всём протяжении от озера Нево до самого Ильменя лодьям Аскольда был уготован добрый путь.

По велению Гостомысла волоковые тиуны заранее пригнали к волховским порогам холопов с лошадьми и волокушами, так что задержки не случилось никакой, и полетели лодьи вверх по Волхову, словно белые лебеди.

При попутном ветре пересекли Ильмень-озеро, поднялись по Ловати до волока, перебрались в Торопу, из неё вышли в Двину. По течению спустились до Касплинского устья, и здесь дружина разделилась — большая часть под началом воеводы Вадима пошла по Двине-реке в земли полоцкие, а сам Аскольд с меньшей дружиной Касплинским волоком перешёл на Днепр и поспешил вниз, к дому.

Варяг, подаренный Гостомыслом, сидел на вёслах наравне с прочими воинами и на волоках не гнушался никакой работы, однако больше всего любил петь и на всякую просьбу о пении отзывался без промедления — сядет у борта лодьи, голову поднимет и так запоёт, что у всякого сердце радуется...

   — Какого ты роду-племени? — поинтересовался как-то Аскольд.

   — Прозываюсь я — Бьёрн... По-вашему ежели, кличут Медведем... Род мой вымер в голодное лето, один я остался на всём белом свете. Пришлось мне много скитаться по миру. Я бывал в Миклагарде и на острове Сицилия, где производят самые лучшие вина... Я умею говорить с греками и латинами на их языке... Я знаю много песен на всяких языках...

   — Негоже человеку быть одному, — сказал ему Аскольд.

   — Разумеется. Если меня убьют — даже мстить никто не станет.

   — Я введу тебя в свой род, — пообещал Аскольд.

   — Это большая честь для меня. Смогу ли я отплатить тебе за твою доброту?

   — Отплатишь, — уверенно ответил Аскольд. — Я дам тебе волю.

   — Нет ничего желаннее свободы, но слишком мало людей знают, что с ней делать и как обращаться. Я — знаю. Ты не пожалеешь о своём решении, князь!

Всякий дар требует ответа. Правило это было незыблемым у всех народов, и теперь Аскольд не сомневался в том, что этот урман до конца дней своих будет служить Руси не за страх, а за совесть.

А Аскольду давно нужен был такой человек, который и в Царьграде бывал, и в Сицилии...

* * *

После возвращения дружины киевского князя из холодных северных пределов Аскольд не стал жить в столице своего княжения, а вместе со своими воинами расположился в городе-крепости, расположенном на речном острове.

Елену и Феофанию поселили в деревянном доме, к ним были приставлены многочисленные слуги, которые исполняли малейшие прихоти и капризы Елены, словно она была княгиней киевской.

Положение её в доме киевского правителя представлялось ей шатким. Если князь Аскольд признал её своей женой, почему не познакомил со своими родителями? И для бракосочетания должен же быть и у диких тавроскифов хоть какой-то обряд?..

Порой Елена завидовала сестре Феофании.

Сестра Феофания ни минуты не могла сидеть без дела. Устроившись с рукоделием перед тусклым масляным светильником, она беспрестанно шила, вполголоса мурлыча себе под нос псалмы или задиристые куплеты — в зависимости от того, какое у неё было настроение. Порой она принималась поучать Елену, давать советы или некстати жалеть.

   — Вчера ночью отчего ты стенала громко? Варвар мучил тебя? — спросила сестра Феофания.

   — Да, — зачем-то солгала Елена и покраснела.

Лгать было противно, но и раскрывать свою душу перед Феофанией не хотелось.

Днём князь Аскольд никогда не приходил к Елене — у него было множество неотложных дел, его постоянно окружали ходатаи и просители, зато после вечернего пира, закрывшись в жарко натопленной спальне, Аскольд устраивал для Елены подлинный праздник плотской любви.

Мелко перекрестившись, сестра Феофания посмотрела на юную Параскеву — она никак не хотела называть её мирским именем — и с едва скрываемой завистью вымолвила:

   — А ты хорошенькая... Такие мужчинам нравятся.

Елена вспыхнула и опустила глаза. А Феофания, не отрывая глаз от рукоделия, заговорила с нескрываемой яростью:

   — В человеке, существе плотском и греховном, нет ничего божественного и блаженного, за исключением весьма малой части — того, что относится к душе... Только душа человека бессмертна, только она одна причастна Богу... И хотя жизнь человеческая полна тягот и несчастий, всё-таки она устроена весьма благодатно. По сравнению со всеми остальными живыми существами человек кажется божественным... Бог создал человека как промежуточное звено между ангелами и животными. Бог отделил людей от животных посредством речи и разума, и от ангелов — посредством гнева и похоти... И кто к кому приблизится больше, к тем и будет причислен — к ангелам или к скотине: всё зависит от того, как проживает человек отпущенный ему срок жизни... Если нет любви, удовольствие вначале разжигает плоть, а затем вызывает стыд и отвращение к животной страсти.

   — Значит, это любовь, — вздохнула Елена. — Я не испытываю отвращения и стыда, я ежевечерне только того и жду, когда же наконец придёт ко мне мой возлюбленный муж!..

   — Вся наша беда в том, что мы, женщины, не выносим одиночества... Но женщина похожа на кошку, а мужчина — на волка. Или на собаку. Могут они войти в гармонию?

   — Могут, — убеждённо воскликнула Елена. — Если любят друг друга.

   — Возможно, ты, как это ни прискорбно, права, — вздохнула Феофания. — И в таком случае я — круглая дура, потому что когда-то отвергла притязания Гордяты, а он больше и не глядит в мою сторону... Кажется, всё на свете я готова отдать, чтобы заполучить его в свою постель!

   — Тебе известна плотская любовь? — удивилась Елена. — У тебя был муж?

   — Скотина!.. Он-то меня и упрятал в монастырь... Я его вначале без памяти любила, а потом возненавидела...

   — За что?!

   — Он изменял мне с каждой шлюхой! А поскольку был трактирщиком, добра этого было у него всегда в избытке, — горестно залилась слезами Феофания. — И сейчас я ненавижу его, а он снится мне едва ли не каждую ночь.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Февральские вьюги укрыли снегами дреговичские болота и леса, в сугробах затерялось небольшое селение, где жили люди из рода Лося.

В низкой прокопчённой полуземлянке было тепло, в очаге горел добрый огонь, а где-то наверху выл ветер, морозное небо сыпало на серую землю снежную крупу, люто выли неподалёку голодные волки.

Замерло селение, будто залегло в спячку, как медведица.

Волхв Радогаст удручённо глядел в огонь очага, не зная, как помочь сородичам.

   — Скажи, дед, отчего наши боги оставили нас? — спросил юный Ждан. — Отчего они не помогают нам в беде? Отчего перестали посылать нам знамения?

   — Боги скрываются от людей, чтобы люди не докучали им, чтобы не воспользовались их добротой и не выманили у них секреты могущества, — вполголоса объяснял Радогаст.

   — Где они прячутся? Скажи мне, дед, и я пойду туда, позову богов...

   — В священной роще между небом и землёй находится ничья земля. Туда для встреч с посвящёнными спускаются боги, там на короткое время обретают плоть духи. Обычный человек, очутившись в таком месте, может умереть от страха...

   — Мне уже можно ходить с тобой на священную землю? — несмело спросил Ждан.

   — Можно. Тебе уже пошёл пятнадцатый год, скоро ты станешь мужчиной. Тебе ведомы многие тайны нашего рода, осталось пройти последнее посвящение, и сам станешь волхвом. Но до той поры заходить на священную поляну тебе нельзя.

   — Дед, а верно, что боги прежде были добрее?

В очаге потрескивали сухие поленья, бросая на серые стены полуземлянки багровые отсветы.

Старый Радогаст заговорил плавно, словно песню запел:

   — Давно это было. Тогда ещё боги жили на земле и дарили своими милостями людей, а люди приносили богам щедрые жертвы. У каждого племени был свой бог. Нашему роду оказывал своё покровительство сам Большой Лось. До того, как ушёл на небо... Да и после иной раз сбегал на землю, но однажды Небесный Пастух за что-то осерчал на него и привязал его крепко-накрепко к Посоху, с тех пор Лось и день и ночь бродит вокруг Посоха, а уйти уже не может.

Радогаст тяжко вздохнул и продолжил рассказ:

   — Рядом с ним неотступно ходит Лосиха. Она сбегала с неба и, чтобы помочь роду Лося прокормиться в лихую годину, приводила на землю Лосёнка, оставляла его людям, а сама скрывалась в чаще... Не простым был тот Лосёнок. Его нужно было зарезать, шкуру снять бережно, не повредив, отделить от костей мясо и собранные кости вместе с рогами завернуть в шкуру. Эту шкуру с костями волхвы и старейшины уносили в лес, закапывали в корнях священного дуба, благодарили богов за их милости и уходили, а после людей туда прибегала Лосиха, ударяла копытом по земле, Лосёнок оживал, и вместе они уходили па небо.

   — Эхма!.. — огорчённо вздохнул Ждан, чувствуя, как подводит голодное брюхо. — Нам бы нынче такого Лосёнка! Мы бы с тобой вдвоём его съели!

   — Слушай, что дальше было. Однажды люди решили, что маленький Лосёнок не может утолить их голод, и убили вместе с Лосёнком саму Лосиху. Мясо сварили и съели, кости разбросали собакам. И с той поры боги больше ни разу не помогали роду Лося. Крепко прогневались боги на весь наш род, стали посылать напасти одну за одной. И вот нынче пришла не просто беда, а погибель наша... Не припомню я такого, чтобы дожди лили не переставая целых сто дней, как нынче. Вымокло всё наше жито, на корню погнила репа в земле, рыба не ловилась и даже зверь лесной обходил стороной ловушки. Пчёлы не принесли мёда, птицы не пошли в перевесища. Закрома пустые, а впереди у нас вся зима. Как выжить роду?

Замолчал Радогаст, из глаз его потекли мелкие бессильные старческие слёзы.

Впервые видел Ждан своего деда таким слабым.

Старейший волхв рода Лося, самый мудрый, самый уважаемый, сидел, низко свесив голову, словно побитая собака.

Видно, и в самом деле настали для дреговичей последние дни. Знать, прогневили дреговичи богов земных и небесных...

   — Погибель нас ждёт неминучая. От голода станут люди ненавидеть друг друга, сильные будут убивать немощных. Боги прогневаются, и уже никогда не будет нам прощения... Смерть моя близко ходит, — простонал Радогаст. — Чую, пришла моя пора уходить к праотцам...

Ждан насторожился.

Как теперь будет жить весь род?

Только волхв мог вступать в контакт с умершими предками, мог сообщать их волю оставшимся в живых сородичам. Если Радогаст уйдёт, кто сумеет побеседовать с духами и богами?

Обещал дед научить Ждана всему, что сам знал и умел, и как же теперь будет?..

Издалека донеслось конское ржание, быстрый топот копыт по промерзшей земле.

Топот стих у полуземлянки волхва.

Послышались чьи-то голоса, затем в полуземлянку ввалились два гридя, недовольно оглядели волхва.

   — Ты, что ли, Радогаст?

   — Я, — с неожиданной твёрдостью в голосе отозвался волхв.

   — Выдь наверх, князь Олдама тебя требует, — приказал гридь.

Дед с кряхтением разогнулся, взглянул на Ждана, словно навек прощался, и полез в распахнутую дверцу, откуда тянуло леденящей стужей.

Разговор был недолгим, и вскоре дед вернулся.

Некоторое время он молча глядел в огонь, затем, не поднимая головы, сказал Ждану:

   — Ну, вот и всё... Князь Олдама решил, что нашему роду не пережить эту зиму... Иди по селищам и починкам, собирай людей рода Лося, всех, от мала до велика. Будем совет держать, как нам быть... На третий день пускай приходят на вечевую поляну...

* * *

К полудню третьего дня на поляне у священного дуба собрались сородичи — старые и малые, мужчины и женщины, все, у кого в жилах текла родная кровь.

Впервые старейший волхв рода Лося позволил отроку присутствовать на совете рода, и от сознания того, что он наконец-то становится полноправным ведуном, членом рода, сердце Ждана билось часто и неровно.

Ощущая на себе взгляды сородичей, Ждан шёл за Радогастом, неся в руках тяжёлый замшелый жбан, выкопанный старейшиной из-под корней священного дуба.

Ждану хотелось спросить деда, что находится в жбане и кто зарыл его в землю, но он не осмеливался.

   — В прежние годы поляна была тесна, а нынче не заполнилась людьми и наполовину. Худые времена настали для рода Лося, — с горечью вымолвил Радогаст, останавливаясь под чёрными ветвями могучего дуба.

В тишине было слышно, как поскрипывают сухие ветки, как тихо шуршит осыпающийся снег.

   — Братья и сёстры!.. Люди!.. Сородичи мои!.. — срывающимся на ветру голосом прокричал Радогаст. — Беда на наши головы свалилась лютая!..

Молча внимали речам волхва опечаленные сородичи.

Всхлипывали женщины, скорбно молчали мужчины.

   — Припасов не хватит нам всем, а посему старые и немощные должны уйти из рода,чтобы выжили молодые. Я уйду вместе с вами, я укажу вам дорогу на небо, в обиталище наших предков.

Волхв с трудом поднял отяжелевшую голову, оглядел истощённых, замученных нуждой людей.

   — Расходитесь все по домам. Оставайтесь со мной лишь те, кто уходит к предкам.

На поляне началось тихое движение, люди стали передвигаться с одного края поляны на другой, прощались безмолвно, обнимались слабеющими руками, вздыхали кто обречённо, кто сочувственно.

Одно знали — поступать следует так, как решил род. Никто не роптал.

Больные и старые сбились в кучу вокруг волхва и дожидались, пока сородичи покинут священную поляну.

Радогаст оглядел оставшихся, призывно махнул рукой, чтобы следовали за ним, и по тропинке отправился в глубь леса.

Ждан стоял у края поляны, глядел на тёмный лес, затем не выдержал и побежал по узкой тропе.

Голые ветки хлестали его по бокам, по лицу, но Ждан не замечал боли.

Вскоре с бега он перешёл на бесшумный шаг, а когда впереди показалось болото, и вовсе остановился, не решаясь сделать ни шагу.

Выбрав дерево покрепче, Ждан с кошачьей ловкостью взобрался на вершину и увидел, как сгрудились сородичи вокруг Радогаста, державшего в руке жбан с зельем.

Волхв подавал каждому немощному чару с заветным напитком, и едва человек осушал эту чару, как на губах появлялась блаженная улыбка, он ложился на землю и лежал неподвижно, не замечая ни холода, ни голода, а снег бесшумно укрывал его пушистым пологом.

Напоив последнего страждущего, Радогаст стоял в нерешительности, глядя то на упокоившихся сородичей, то на жбан в своих руках.

   — Дед!.. — изо всех сил крикнул Ждан. — Дед!

Радогаст вздрогнул и пошёл на голос.

Ждан живо спустился с дерева, стал на тропе, дожидаясь деда.

Когда Радогаст подошёл, Ждан принял из его рук жбан с зельем и тихо сказал:

   — Я боялся, что и ты умрёшь.

   — Они не умерли. Они ушли на небо, — сказал Радогаст. — Я тоже уйду. Но чуть позже... Я теперь знаю, что мне делать...

* * *

Напрягая последние силы, Ждан взмётывал над головой увесистое ковало и ударял по узкому плоскому клинку.

Бух, бух, бух!..

   — Легче, легче, ты! — осаживал Ждана Радогаст, поворачивая клинок на наковальне то так, то эдак.

От голода кружилась голова, с каждым разом Ждану было всё трудней и трудней поднимать молот. Перед глазами расплывались тёмные круги, тяжестью наливались ослабевшие ноги.

В те недолгие минуты, когда Радогаст выносил клинок из землянки на свет, чтобы показать богу Сварогу и посоветоваться с ним, Ждан без сил опускался на земляной пол, приваливался к тёплому боку кузнечного горна, но едва успевал смежить веки, как уже возвращался с мороза дед Радогаст, совал меч в сизоватые угли, и Ждану снова приходилось подниматься на ноги, браться за сыромятный ремень и качать мехи, раздувать в горне жаркий огонь, пока клинок из синеватого не становился ярко-белым, пока во все стороны не начинали лететь жаркие искры.

Дед Радогаст вглядывался слезящимися глазами в гудящее пламя, просил внука:

   — Давай, давай...

И снова Ждан брался за неподъёмное ковало, снова оглушительно гремело железо — бух, бух, бух...

Оставив Ждана раздувать горн, старый Радогаст привёл в кузницу матерого чёрного козла, привязал к дубовой колоде и принялся едва слышно шептать заклинания.

Когда меч раскалился добела, Радогаст крепко стиснул клещами рукоять и, призвав благословение бога Сварога, вонзил клинок в брюхо чёрного козла.

По землянке поплыл удушливый запах палёной шерсти и горелого мяса.

Собравшись с духом, Радогаст выдернул меч из козла, перехватил рукоять клещами, так чтобы клинок свободно болтался над землёй, и легонько ударил по нему правильным молоточком.

Меч отозвался чистым протяжным звуком.

Радогаст, затаив дыхание, чутко вслушивался — не послышится ли неверное дребезжание, не зазвучат ли предательские подголоски, — ударил ещё раз...

   — Слышишь, Жданко? Звенит-то, звенит-то как!.. — упоённо воскликнул старый волхв. — Угодили мы, стало быть, Сварогу.

Подойдя к туше козла, Радогаст достал из-за голенища сапога кривой засапожный нож и тем ножом в два приёма отсёк рогатую голову, пошептал над ней заклинания и бросил в кузнечный горн.

   — Вот вам, Сварог и Сварожичи, за доброту вашу к малым детям своим...

А Ждан без сил упал на земляной пол.

* * *

Когда Ждан очнулся, то увидел перед собой невесть откуда явившийся дымящийся горшок с мясом.

   — Подкрепись, да и за работу, — сухо сказал Радогаст.

Ждан ошалело покрутил головой, затем прикоснулся ладонью к горячему боку горшка, удостоверился, что это ему не привиделось.

   — Эхма, хлебца бы, — мечтательно произнёс Ждан, жадно втягивая ноздрями одуряющий запах варёного мяса.

   — Эдак ты, пожалуй, ещё и соли попросишь, — проворчал дед, ловко выхватывая из горшка козлиную лопатку и передавая её Ждану. — Ешь, чего дают.

Ждан впился зубами в сочное мясо, принялся глотать кусками, почти не успевая жевать.

Когда насытился, блаженно откинулся на кучу древесного угля и долго лежал, прикрыв глаза, поглаживая ладонями туго набитое брюхо.

   — Принимайся за работу! — повелел Радогаст, укрепив каменный жёрнов на двух колодах. — Помогайте нам, боги!..

Ждан поплевал на ладони и налёг на ручку, раскручивая жёрнов, который Радогаст обильно поливал заговоренной водой.

Веером брызнули искры с калёного клинка, из-под окалины показалась светло-серая сталь. Радогаст удовлетворённо крякнул, но в глазах его, потемневших от тяжкого труда, не было радости.

Целую неделю пришлось Ждану безостановочно крутить тяжёлый жёрнов, пока Радогаст однажды вечером не сказал:

   — Хорош!..

* * *

Ещё день ушёл на костяную рукоятку — самую простую, без украшений.

Ножны дед отыскал старые, клинок входил в них без усилия, того и гляди мог вылететь от самого лёгкого толчка. Радогаст вставил в ножны узкие деревянные пластины, удерживавшие меч в любом положении и не препятствовавшие, когда нужно было быстро выхватить клинок.

   — Всё, — хрипло проронил Радогаст. — Помоги мне собрать поленницу.

Ждан следом за дедом вышел из кузницы на запорошенный сажей двор. Тишина стояла вокруг, только слегка шумели высокие деревья.

Усадьба Радогаста помещалась на отшибе — люди, которые избирали одинокое существование — волхвы и колдуны, кузнецы и плавильщики железа, — всегда подозревались в обладании сверхъестественной силой, которая связывалась в сознании с мраком ночи или смертью, и от таких людей сородичи старались держаться подальше.

С неба летели мягкие крупные снежинки, сквозь тучи просвечивали зелёные звёзды.

Когда поленница была сложена посреди двора, Радогаст тихо вымолвил:

   — Прощай, Жданко... Мой тебе последний наказ: уходи на боярскую засеку, разыщи там своего отца. Упади в ноги Гагану, исполняй всё, чего ни потребует, только верни Бажена в род.

   — Сделаю, как велишь, — растерянно ответил Ждан. — А как же мне, волхву, ходить с оружием?..

   — Не до твоей волшбы нынче! Надо род спасать. Вместо отца сам садись в поруб, но вызволи его из неволи... Без Бажена вовсе сгинет род Лося. Не может род без старейшины... Верно, за то и прогневались на нас боги, что до сей поры старейшину из боярской неволи не выручили, за то и мне кара...

   — Не уходи, дед! — взмолился Ждан. — Без тебя нашему роду как выжить? Не уходи.

   — Молчи! — повысил голос Радогаст. — Глянь окрест себя — живой души не осталось в нашей верви... Это я накликал на род гнев ушедших прежде. Мне и прощение у них добывать. А теперь принеси огня.

Понял Ждан, что не хочет дед уходить из жизни у него на глазах, покорно полез в землянку.

Вздул огонь в горне, сунул туда смолистую головню, дождался, пока заполыхает во всю мочь.

Сдерживая дрожь в коленях, выкарабкался из кузницы наружу и увидел Радогаста на верху поленницы.

Из груди деда торчала рукоять ножа.

Ждан оставил головню вблизи поленницы, забрался наверх и вынул из дедовой груди нож, обтёр его и, быстро размотав онучу, привязал засапожник к правой икре. Бережно провёл ладонью по лицу Радогаста, закрыл невидящие очи и спрыгнул с поленницы на снег.

Берёзовые поленья затрещали, взвились сизым дымом, унося душу деда Радогаста в небо.

Сняв колпак, стоял Ждан у жаркой поленницы, прощался с Радогастом, который уходил к пращурам, уходил надолго, навсегда.

* * *

Вся Вселенная Ждана умещалась в его селении.

Был этот мир невелик, вполне объясним и удобно обозреваем.

Всё в нём было упорядочено и распределено по местам.

В этом мире не существовало неведомых областей, и небо было изучено так же хорошо, как и земля, и нигде нельзя было заблудиться.

Мир этот был весьма однообразен, хотя и до предела насыщен символами, приметами и тайными знаками...

Будущее невозможно было изменить, но о нём можно было по меньшей мере узнать — из вещих снов.

Впрочем, иногда и наяву давало о себе знать грядущее. Сколько раз бывало такое, что люди сведущие замечали печать смерти на челе того или иного воина задолго до битвы, в которой было ему суждено лишиться жизни... Волхвам были известны сокровенные тайны, и дед Радогаст должен был передать все эти знания Ждану, но — не успел.

Лишь кое-что из сокровенного знания успел почерпнуть Ждан.

Миром управляют Боги. Божье управление можно увидеть, но нельзя понять, иногда можно даже и понять, но невозможно выразить...

Но главное, что уразумел Ждан: на Бога надейся, но и сам не плошай! В трудную минуту — действуй, и боги придут на помощь.

* * *

Ждан бежал заснеженным лесом, и над головой юноши то смыкались могучими кронами вековые дубы, то на короткое время открывалось небо, затянутое серой мглистой пеленой. На миг в разрыве низких туч проглядывал молочно-белый лик Бота-солнца, а с очередным порывом студёного ветра тучи вновь сходились и принимались сыпать на землю колючий снег.

Уже начинало смеркаться, когда перед Жданом открылась боярская усадьба, стоявшая на высоком речном мысу, укрытая от ветра и ворога с одного бока густым лесом, с другого — речным откосом, да по всей окружности — крепкими бревенчатыми стенами.

Через открытые ворота на боярскую усадьбу входил длинный санный поезд.

Единым духом Ждан по льду перебежал реку, вошёл в распахнутые ворота боярской усадьбы... и остановился в растерянности.

Никому не было дела до Ждана.

По просторному двору слонялись сытые ратники, гоготали без причины, задирали дворовых девок.

На высоком резном крыльце два подвыпивших гридя горланили петухами — кто громче.

Некому было поведать свою печаль...

* * *

Собравшись с духом, Ждан поднялся на крыльцо, где дорогу ему заступил крепкий ратник.

   — Куда-а?!

   — Дело есть. До боярина Гагана.

   — Утром боярин выйдет из горницы, вот тогда и поведаешь ему своё дело.

   — Да какое у него может быть дело? — громко заржал другой гридь, развернулся и плечом легонько толкнул юныша, отчего тот кубарем скатился с высокого крыльца.

Стоявшие поблизости ратники засмеялись, дворовые челядинки глупо захихикали.

Поднявшись на ноги, Ждан огляделся, хищно прищурился и выхватил из ножен меч.

Дворня в страхе разбежалась.

Ждан, набычившись, пошёл к боярскому крыльцу.

   — Эге, да тут никак правёж начинается!..

Гриди, караулившие вход в терем, обернулись на голос, увидели князя Олдаму, живо расступились.

   — Мне в дружину удальцы нужны, — сбрасывая с узких плеч тяжёлую шубу, сказал Олдама. — Ну-ка, поглядим, каков ты в деле...

В два прыжка Олдама сбежал по лестнице, выхватил меч и пошёл на Ждана. Не доходя до юныша двух шагов, остановился, ударил каблуками в снег, чтобы не оскользнуться, изготовился к рубке.

Из груди Ждана вырвался хриплый звук — не то всхлип, не то стон, — и со всего маху Ждан ударил мечом, норовя угодить по княжескому шелому.

Олдама увернулся, подставил под удар варяжский клинок, но меч от удара Ждана с тихим звоном разлетелся на две половины.

Ждан опешил.

Растерялся и Олдама, недоумённо поглядел на обломок меча в своей деснице, сплюнул и швырнул его в снег.

   — А ну, покажи свой меч, — вполне дружелюбно обратился Олдама к Ждану.

Тут же подбежали два гридя с горящими факелами, чтобы князь мог получше разглядеть оружие.

Олдама взял меч, покачал в руке, затем поднёс к глазам клинок, стал рассматривать каждую зазубрину.

   — Ты кто? — не отрывая глаз от меча, спросил Олдама.

   — Ждан, сын Бажена, из рода Лося.

   — Откуда у тебя этот меч?

   — Его мне дед выковал.

   — А не врёшь?

Ждан промолчал.

   — Как деда кличут?

   — Радогастом кликали, — глухо ответил Ждан. — Помер дед.

   — Жаль... Такого коваля я бы к себе взял.

   — Не вели казнить, вели слово молвить! — взмолился Ждан.

   — Говори.

   — Есть где-то тут у боярина Гагана на засеке добрый коваль, который может ковать и мечи, и узорочье всякое...

   — Кто же он?

   — Отец мой, Баженом кличут.

   — Вот ты и передай ему, чтобы к лету отковал десяток мечей... Железа и чего ещё требуется, пусть возьмёт у Гагана. Ты слышал, Гаган?

Боярин молчал, будто разговор его не касался.

   — Князь-батюшка, вели боярину отпустить отца в кузню! — взмолился Ждан.

   — Разве он у боярина? — удивился Аскольд, поворачиваясь к Гагану. — Что ж ты молчишь?

   — Чего мне говорить? — недовольно проворчал Гаган. — Не знаю, чего тебе ещё набрешет этот смерд! Нет у меня на засеке такого коваля...

Князь князей Олдама задумался, поглядывая сверху то на распростёртого у его ног Ждана, то на боярина.

   — Встань... Говори, как дело было.

Ждан поднялся и, чуть не плача, принялся рассказывать доброму князю про свои обиды:

   — Боярские тиуны забрали тятьку минувшим летом, в ту пору, когда следовало болотную руду варить. С самых тех пор его у нас в роду никто не видел, но люди сказывали, будто слышали его голос из боярского поруба, просил кинуть хлеба кусок...

   — A-а... Вона про кого речь, — будто припоминая, сказал боярин Гаган. — Было такое. Сидел у меня в порубе холоп... Мне и невдомёк, что то коваль был. Задолжал он мне четыре коробьи жита, вот и попал в поруб. Что ж, было миловать его? В то лето, когда недород был, взял четыре меры доброго жита, а отдавать и собираться забыл! Как бы не так!.. Тиуны дело знают...

   — Где тот холоп? — спросил Олдама.

   — Продал я его киевскому боярину Могуте, — признался Гаган.

Олдама сунул меч Ждана в свои ножны, сказал негромко:

   — Тебе дадут другой. Проси за свой клинок, чего ни пожелаешь. В дружину ко мне не желаешь поступить?

Ждан не знал, радоваться ему или огорчаться — великую честь оказывал ему дреговичский князь.

* * *

На боярской усадьбе для дреговичского князя был приготовлен пир.

В честь принятия в дружину Ждану дозволено было войти в гридницу.

В жарко натопленной гриднице было светло, как в ясный день, — трещали в очаге поленья, горели по углам глиняные жирники, на столе стояли свечи.

До сей поры Ждану не случалось бывать в боярских хоромах. Выросший в тесной полуземлянке, Ждан и не представлял, что бывают такие огромные жилища, — пожалуй, весь род Лося мог бы без стеснения разместиться в такой избе.

Пировали тут на славу — с порога оценил Ждан, оглядев столы, заваленные яствами. У него слегка закружилась голова от вида и запаха обильной еды.

   — Садись, Ждан! — пригласил князь Олдама. — Отведай, чем нас боярин Гаган нынче угощает. Небось прежде он тебя не звал за свой стол?.. Эх, Гаган!.. Таких умельцев иметь и покупать мечи за золото? Заморский товар всегда краше кажется... Когда только ума наберёшься, чтобы отличать, что есть добро, а что есть худо...

От запечённого молодого быка прислужник-челядин отхватил ножом здоровенный кус, прямо на ноже поднёс Ждану.

Другой холоп подал Ждану чашу с медовухой.

Утомлённый долгой морозной дорогой, князь Олдама сидел за пиршественным столом, отхлёбывал из серебряного кубка темно-золотистый мёд, постепенно согревался, и душа наполнялась весельем.

Тем временем прибежали песельники и гудошники, ударили в бубны, задудели в рожки, и пошёл пир на весь мир!..

В гриднице скоро стало так жарко, что Олдама и воеводы сбросили с плеч тяжёлые шубы, а боярин Гаган только успевал отдавать своей челяди приказания, чтобы подавали на стол жареных поросят и печёных щук, каши и похлёбки, меды и вина.

Гаган то и дело подливал греческое вино в кубок дорогому гостю:

   — Пей, брат Олдама! Гуляй!.. Однова живём!..

Вялая застольная беседа незаметно перешла в несвязные выкрики и здравицы в часть князя Олдамы:

   — Честь и слава князю Олдаме!

   — Пью на тебя, светлый князь!..

   — Здоров будь, князь!.. — разом закричали и киевские пасынки.

   — Славься, князь Олдама!..

Затем под закопчёнными сводами гридницы воцарилась усталая тишина.

* * *

Голодные холопы провожали алчными взглядами обильные яства, но сами не смели ни крошки взять с пиршественного стола. Подвыпившие ратники лениво жевали снедь, запивая хмельной медовухой.

   — А у нас нынче чудо свершилось! — припомнил боярин Гаган, заглядывая в осоловелые глаза молодого князя. — Хотел у тебя спросить, к чему бы это, если корова принесла телёнка с двумя головами, а?

Олдама поморщился, махнул рукой, ответил намеренно громко, дабы впредь у бояр и у сотников не возникало желания молоть языком попусту:

   — Не княжеское это дело!

Боярин Гаган согласно кивнул, затем подал знак челяди, чтобы несли новую перемену снеди, но Олдама поднял руку, требуя внимания, заговорил властно, словно правил не первое лето, а всю жизнь держал стол князя князей дреговичских:

   — Для того, чтобы гадать обо всяких чудесах и предзнаменованиях, есть волхвы и кудесники... Позвать сюда волхвов!.. Пускай объяснят смердам. А дело князя — вершить суд, и чтобы никто не смел... И никто не обижал дреговичей. Никто!..

Взбодрились его соратники, стали поднимать кубки с медовухой, выкрикивать наперебой:

   — Честь и слава Олдаме!

   — Славься, князь князей Олдама!..

   — Пью на тебя, светлый князь!..

   — Здоров будь!..

   — Мы все — твои дети!..

Олдама расплылся в улыбке, единым духом осушил серебряный кубок, откинулся к стене, из-под прищуренных век оглядел свою дружину. Здесь, за этим столом, сидели самые преданные ему люди. Лучшие из лучших. Не было среди дреговичей никого ближе и роднее, чем эти мужи и юноши. Неведомая сила объединила сородичей в единое племя, словно в пчелиный рой, и не просто объединила, но указала каждому его место — князю править, воину воевать, смерду землю пахать и бортничать...

Трудным для смердов было лето. А дружина пирует всегда всласть. Мёд и пиво, брага и вино, квас и сбитень — кому чего угодно, всего вдоволь. Хлеб на столе — горой.

А соль нарочно насыпана в огромные берестяные туеса — каждый величиной с лошадиную голову.

Гуляйте, братья!

Князь князей Олдама всех любит, всех привечает.

Слепой певец провёл руками по гуслям, мелодично зазвенели струны, и полилась песня о добром богатыре, отважно побеждавшем всех врагов племени...

Вдруг боярин Гаган прислушался к песне, которую пел слепой сказитель.

   — Ты это чего голосишь невпопад?.. — недоумённо спросил Гаган. — Богатство моё хулить замыслил?! А ну, повтори, что сказал!..

Сказителя толкнули в бок, чтобы он понял — вопрос боярина относится только к нему.

   — Не богатство возвышает человека, но слава о добрых делах... — испуганно вымолвил сказитель.

   — На конюшню его! И всыпать ему там... — приказал боярин Гаган. — Чтобы в другой раз не порол глупость!

   — Какая в том глупость? — осмелился спросить боярина его тиун.

   — Богатство моё хулить!.. Что он понимает в богатстве?! Богатство — это не золото и серебро, не оружие и не боевые кони, не меха и не челядь, как думает этот слепец... Богатство — это сородичи и боевые товарищи!.. Только они и возвышают человека! Без них — ничего... Никто!..

Боярские слуги заломили сказителю руки и поволокли вон из гридницы.

* * *

Ночевал Ждан на конюшне.

У боярина и конюшня была тёплой, ухоженной, не то что полуземлянка деда Радогаста. Выспался Ждан отменно.

Перед рассветом разбудили его голоса княжеских пасынков — ратники седлали коней, сдержанно переговариваясь, тщательно подгоняли сбрую.

Вышел Ждан из конюшни на мороз, потолкался среди караульщиков, послушал их разговоры, а тут кликнули закусывать — с поварни притащили котёл с чечевичной похлёбкой, и от неё по всей хоромине такой дух пошёл, что и сытый бы не утерпел...

После завтрака княжеский тиун дал Ждану брони — старенький колонтарь да куяк на коже, а сверх того боевые рукавицы из железных пластин с кольчужками. Из оружия Ждан выбрал себе увесистый кистень на сыромятной ремятине, а также местами побитый, но всё ещё крепкий деревянный щит, обтянутый бычьей кожей и обсаженный медными бляшками.

В амбар вошёл князь Олдама, рассеянно оглядел пасынков, заметил Ждана, спросил:

   — Что, дали тебе меч?

   — Нет пока что.

   — А ну, дай молодцу добрый меч, — распорядился Олдама и, не дожидаясь, пока его приказание будет исполнено, вышел из амбара.

Тот самый пасынок, который давеча столкнул Ждана с крыльца, протянул юнышу невзрачный с виду клинок с растрескавшейся костяной рукоятью.

В полном вооружении Ждан вышел на боярский двор.

Медленно поднималось румяное красное солнце. Княжеские пасынки держались кучно, словно ожидали нападения.

* * *

До завтрака Олдаме предстояло рассудить тяжущихся, вынести приговоры повинным в разбое и душегубстве, воровстве и оскорблении богов.

За обычные провинности смердов судил и приговаривал сам боярин Гаган, что же до серьёзных преступлений, то их надлежало судить только высшему судье — князю князей дреговичскому.

Олдама вышел на высокое крыльцо, перед которым толпились смерды и холопы, покорно и с надеждой дожидавшиеся решения своей участи под охраной дюжих боярских пасынков.

В ясное морозное небо поднимались ровные дымы, над боярской усадьбой расплывались запахи жареного и пареного, на поварне громко скворчало и булькало, стучали ножи и топоры. Добро, будет чем подкрепиться славной дружине...

Олдама поглядел вниз, на озябших смердов, кивнул боярскому вирнику, чтоб начинал.

Из-за голенища щегольского юфтевого сапога вирник достал липовую дощечку, испещрённую какими-то одному ему понятными значками, стал разглядывать их, бормоча себе под нос, а затем заговорил в голос:

   — В месяце серпне в родовую вервь смерда Горазда послан был тиун Вар. После найден мёртвым.

Олдама поглядел на боярина Гагана, тот кивком подтвердил верность слов вирника.

Смерд Горазд стоял ни жив ни мёртв, белее снега.

   — Твои сородичи порешили тиуна? — спросил Олдама.

   — Нет, светлый князь, не было этого, — жалобно воскликнул Горазд. — Тиуна я сам нашёл в лесу, растерзанного. Может, медведь его подрал, может, волки... А то — вепри. Их вона сколько расплодилось, в лес не зайдёшь...

Олдама поморщился. Выслушивать оправдания смерда он не собирался. Да и цену этим оправданиям знал... Если на земле верви находили мёртвое тело, дикую виру князю платил род. О чём тут было ещё толковать?

   — Сорок сороков соболей принесёшь через две недели, а не то тебя самого головой возьму. Ступай, — вяло махнул рукой Олдама.

Упал смерд Горазд в ноги князю, запричитал, не поднимая бороды от истоптанного снега:

   — Уж мы ли не работали на Гагановой засеке?.. Уж мы ли все повинности не исполняли?.. За что оговорил нас боярин, будто мы его тиуна порешили? Да есть ли правда на свете?!

Пасынки легко подняли Горазда и отпихнули от крыльца подальше, а перед князем князей поставили изрядно отощавшего смерда, одетого лишь в порты да рубаху. Видно, держали его в боярском порубе с лета. Глядел смерд на князя озлобленно и без страха. Дай такому нож в руку — порешит вмиг.

   — Смерд Прастен. Забрался на боярские борти, да самого бортника и придавил до смерти, — сказал вирник князю. — Суди его по справедливости.

Олдама брезгливо оглядел посиневшего на морозе головника, милостиво кивнул ему — говори.

   — Князь-батюшко, не виновен я!.. Не вели казнить, вели слово молвить!..

   — Ну, ну!.. — прикрикнул Олдама.

   — Не так всё было, как тебе боярский холоп набрехал!.. Мои те борти, мои!.. Дед мой те бортные липы выбирал, отец долбил там дуплянки, я сам с тех бортей отвеку мёд собирал, а однажды пришёл и увидел, как тиун но боярскому наущению мёд мой ворует, и не стерпел я, ударил вора...

Олдама повернулся к Гагану, спросил тихо:

   — Борти те — чьи?

   — Мои, — не моргнув глазом ответил Гаган. — Вели своему пасынку съездить на место, увидит он тамгу мою на всех липах.

   — Верю, верю, — кивнул Олдама. — А посему... Верви сего смерда... Как его бишь?

   — Прастеном кличут, — с готовностью подсказал Гаган.

   — Верви смерда Прастена за протор боярину Гагану выплатить десять сороков соболей, самого смерда Прастена — в обель.

Гриди подскочили к рванувшемуся было Прастену, ухватили за руки, вывернули в локтях, и проворный пасынок острым ножом выхватил здоровенный клок волос из спутанного колтуна на голове смерда.

Люто глянул тощий смерд на боярина, так что у Гагана по лицу судорога прошла. Понял Олдама, что солгал Гаган, оговорил невинного, однако отменять приговор не стал. Будет Прастен теперь княжеским холопом до смерти.

Вздохнул Олдама — солнце поднялось над крышами теремов, время подкрепиться, а приходится судить подлых людишек. Ох, нелегка ты, княжеская доля!.. И никто не поймёт, никто не пожалеет...

Вдруг от ворот прибежал окровавленный вестник, закричал не своим голосом:

   — Княже Олдама! Беда!..

Разом оборвался нестройный шум.

   — Ну?! — хрипло выкрикнул Олдама, глядя на вестника.

   — Пришёл полоцкий князь Милорад, селения грабит, молодых в полон угоняет, последний скарб отнимает...

   — Велика ли дружина полочан? — в упор глядя на вестника, спросил Олдама.

   — Если на реке поставить в ряд, пожалуй, от берега до берега едва станут.

   — Ты своими глазами видел их?

   — Да. Едва успел в лесу схорониться, а то...

Во дворе воцарилось молчание.

Князь Олдама мрачно уставился в одну точку, на лбу собрались суровые складки.

   — Давно зарились полочане... — обронил негромко статный воевода.

   — Не бывать нам холопами полоцкими! — визгливо прокричал боярин Гаган. — Вели трубить сбор, Олдама!..

Вся полупьяная дружина отозвалась на этот клич боярина таким единодушным рёвом, что показалось на миг — вот-вот оседлают они своих боевых коней, вихрем налетят на ворога и разобьют его наголову.

   — Быть по сему! — воспрял Олдама и ударил крутым кулаком по дубовому столу. — Немедля послать гонцов по всем родам и племенам, созывать всех, кто может держать в руках меч и топор!..

Ратники со вниманием выслушали повеление своего предводителя, но ни один из них с места не тронулся.

   — Я кому сказал?— прорычал Олдама, поворачиваясь к Гагану.

   — Чего, чего я-то? — растерялся боярин, и его круглое жирное лицо вмиг покрылось мелкими бисеринками пота.

   — Собирай всю свою дружину, не жди до последнего часа! — закричал Олдама.

   — Уже иду, — сказал Гаган.

Поближе к Олдаме подошли его сотники, стали говорить о том, что укреплена Гаганова засека слабо, против полочан тут не устоять.

Усмехнулся Олдама — оказывается, Гаганова засека укреплена была недостаточно, чтобы противостоять натиску врагов, но вполне достаточно для того, чтобы властвовать над округой, над смердами. Так от кого же Гаган укреплял свою усадьбу? От иноплеменников или сородичей?.. Кого больше опасался?..

   — Не радеешь ты, брат Гаган, о земле дреговичской... Смерду простительно думать лишь о своём доме, но ты же боярин, ты должен заботиться обо всей округе!.. Где Акила?! — вдруг встрепенулся князь Олдама. — Послать за ведуном!

   — Идёт, идёт Акила!.. — радостно объявил боярин Гаган, возвращаясь на своё место.

Обросший волосами, одетый в звериные шкуры, волхв Акила хмуро оглядел ратников, отвёл протянутые руки холопов, предлагавшие ему еду и питьё.

   — Беда, брат Акила, — пожаловался ему князь Олдама. — Выручай, брат, отведи напасть от дреговичей...

Волхв подошёл к пылающему костру, бросил на угли щепотку какого-то зелья — вспыхнули жаркие искры, и от очага стали растекаться по двору дурманящие запахи.

   — Коли полочане станут над дреговичами, порубят они наших богов... А коли мы победим, принесём каждому щедрые жертвы, — сбивчиво говорил Олдама, стараясь заглянуть в глаза волхва, скрытые под насупленными бровями. — Так и передай всем богам, что уж мы-то в долгу не останемся!

Молчал волхв Акила.

Спустя какое-то время огорчённо покачал головой, показывая, что бессилен.

   — А что же сам ты, Акила?! — вскричал Олдама. — Перекинься в дикого зверя, оборотись лютым чудищем, отгони Милорада от земли нашей!..

   — Не могу, — глухо отозвался Акила. — Полоцкий ведун много сильнее меня... Видел я его однажды. Не всякий конь поднимет такого...

   — Эх, кабы знать! Откормил бы я и тебя, как новогоднего борова! — в сердцах выкрикнул князь Олдама. — Что ж ты мне присоветуешь?

   — Уходить нужно в Княж-городок. Собирать ратных людей и выступать на полочан. Будут боги милостивы, одержишь победу.

   — А-а... — обречённо махнул рукой Олдама. — Будут ли они милостивы!.. Кто их угадает, когда они смилуются?

* * *

Всю ночь Олдама не мог сомкнуть глаз.

Трезв был и угрюм. Не радовали его ни покорные ласки сенных девок, ни сочувственные вздохи верных воевод, явившихся по первому зову.

Молчали соратники, не знали, что и присоветовать.

Мрачен был дреговичский князь князей Олдама, ошалело глядел в одну точку, словно искал, на ком сорвать злость.

Пока жизнь текла в привычном русле, не было нужды размышлять, плохо или ладно устроена эта жизнь. Всё, чему положено было совершаться, совершалось как бы само собой, без хлопот, в надлежащие сроки. А теперь впереди — неизвестность.

Что-то будет?

Дреговичи никому не желали зла, за что же их примучивать?

Может, прогневали чем-то болотные жители своих небесных покровителей?

Может, показались малы подношения и жертвы?

Эх, кабы знать, кабы знать...

— Идите все, отряжайте гонцов во все селения, снарядите дозоры на дорогах, чтобы полочане нас тут не застали врасплох, — твёрдо вымолвил Олдама, обводя взглядом соратников. — Ратникам собираться в Княж-городке!

Словно ветром сдуло воевод и пасынков.

Однако и одному оставаться в просторной опочивальне было невмоготу, и вскоре Олдама, набросив на плечи тяжёлую шубу, вышел на крыльцо.

Глядя на своих пасынков, Олдама несколько приободрился — ещё вчера вечером эти гриди способны были только горланить на разные голоса непотребные припевки, ушатами хлебать пиво и брагу, держать в страхе дворовую челядь и нахально обходиться с холопками, попадавшимися на пути. Теперь эти же молодые мужи были сдержанны, молчаливы, уверенны и смелы. Одеты, как на подбор, в крепкие брони, на головах шишкастые шеломы, перепоясаны булатными мечами, у седел болтаются наготове червлёные щиты.

Едва приворотные стражи опустили мостик, выметнулись гриди на заснеженные дороги, умчались в разные стороны, растворились в морозной мгле.

* * *

Вернулись дозорные, когда солнце едва перевалило через зенит.

Были ратники усталы и разгорячены недавней схваткой. Иные стонали, истекая кровью, сочившейся из-под кольчуг. Таких на руках уносили в гридницу, откуда по двору растекался приторный запах ведовских настоев.

Воевода Твердислав спешился у колодца, припал к бадейке и долго, не отрываясь, пил ледяную воду.

Выпрямился, устало провёл ладонью по лицу, зачем-то подёргал длинный ус и лишь затем обратился к Олдаме:

   — Полочане большой дружиной пришли... Скоро тут будут... Нас тут на засеке собралось слишком мало, чтобы с ними биться, однако слишком много, чтобы держать оборону из-за стен. Если полочане нас обложат, до весны с голодухи сдохнем. Надо брать брони, уходить на Княж-городок. Повели, чтобы боярин Гаган со своими отроками отход наш прикрыл...

   — Умение уберечься от угрожающей несправедливости — вот первейший признак умного человека. Мы — глупцы!.. Не радели о защите своих пределов, за то и поплатились... — сказал Олдама и ожесточённо сплюнул. — Дружина моя!.. Мы победим полочан!..

Самое главное — не поддаться панике, сказал себе Олдама.

Не дать воинам почувствовать, что их предводитель растерялся.

Князь должен заразить своей энергией ближайшее окружение, а уже эти люди должны донести этот огонь до каждого воина.

* * *

Призадумался дреговичский князь князей Олдама. В глубине души до последней минуты надеялся, что вернётся воевода Твердислав и развеет все страхи и опасения. Теперь же дело обернулось так, что впереди небогатый выбор — либо неволя, либо смерть.

   — Если полочане большой дружиной пришли, на дреговичах не успокоятся, и до кривичей и до радимичей доберутся... — задумчиво сказал боярин Гаган.

   — На радимичей они, пожалуй, поостерегутся пойти, — возразил ему Твердислав. — Радимичи подались под руку Дира Киевского... Не схотят полочане Дира обижать.

   — Может, княже, и нам попросить защиты у Дира? — несмело спросил сотник Радим.

   — Да чтоб у тебя язык отсох! — гневно выкрикнул боярин Гаган. — Провалиться тебе под землю за такие речи!..

Не разумея причины неожиданного боярского гнева, сотник угрюмо пожал плечами. А Гаган продолжал, всё более распаляясь:

   — Эк, рассудил, недотёпа!.. По своей воле голову в ярмо совать?.. Лучше Олдаме быть вольным князем дреговичским, чем в холопах у Дира Киевского... Братья, верно я говорю? Все берите оружие, потянем за землю дреговичскую!..

Князь Олдама приободрился от таких речей, будто бы даже ростом повыше сделался.

   — Оно, конечно, вольным князем любо быть, — сказал воевода Твердислав. — Сам себе голова, никому не кланяйся... А если в битве Олдама сложит буйну голову, кто на княжеский стол сядет?.. Гаган, брат его...

   — Ты чего, чего? — закричал Гаган, и все увидели, как покрылось пятнами и побагровело его лицо. — Говори-говори, да не заговаривайся!.. Разве могу я желать смерти брату своему?

   — Оставайся на засеке, Гаган, — невозмутимо продолжал воевода. — Будена сам себе вольным князем... Как обложат тебя полочане со всех сторон, призадумаешься, что лучше — живу быть, хотя и в меньшей чести, либо помирать по вольной воле. Решай же, князь Олдама, не медли... Времени у нас вовсе не осталось! Ещё час-два, и полочане придут на Гаганову засеку...

   — Седлать коней! — приказал Олдама. — А ты, Гаган, выводи свою рать на дорогу и держи полочан. И знай: коли пропустишь Милорада на мой след — не взыщи!.. Головой ответишь!

После княжеского приказа поднялась кутерьма — из конюшни выводили коней, нагружали на них перемётные сумы с овсом и снедью, спешно снаряжали небольшой обоз с мягкой рухлядью, тут же ратники облачались в доспехи, словно через минуту им предстояло принять бой.

Ещё до захода солнца старшая дружина князя Олдамы вышла за ворота Гагановой засеки, прогрохотала копытами по мосту и спустилась на запорошенный снегом лёд Березины.

Мчались прочь княжеские пасынки, немилосердно нахлёстывая лошадей, с опаской поглядывая то на дорогу, то на темнеющие небеса, ожесточённо нашёптывали слова молений, обращённые к дреговичским божествам.

Следом за ратными людьми и медлительный обоз потянулся. В середине санного поезда на розвальнях отыскалось место и для Ждана. Будь что будет, сказал себе юныш. Отца здесь не сыскать, он у киевского боярина Могуты. Раз так, буду добираться хоть до Киева, хоть до подземного царства...

* * *

Три недели кряду неслась дружина князя Олдамы по льду реки Березины, затем спустилась на днепровский зимний путь, и однажды в полдень на высоком правом берегу показались неприступные городские стены и башни стольного города полян.

Перед дреговичской дружиной воротная стража наглухо затворила тяжёлые створки и даже подняла навесной мост.

Усмехнулся про себя князь Олдама — даже киевский правитель опасается нежданных гостей, даже великий каган Дир в такое время не может быть спокоен за свои владения.

Значит, нелёгкая пора настала не только для дреговичей, но для всех славян...

   — Кто такие? Куда путь держите? — прокричал сверху воротный стражник.

   — Дреговичский князь князей Олдама бьёт челом великому кагану киевскому Диру, — зычно ответил воевода Твердислав.

Призадумался воротный стражник, затем решил:

   — Пускай сам Олдама заходит, а остальным ждать тут до его возвращения.

С Олдамой в город пропустили воеводу Твердислава и двух отроков, которые вели в поводу доверху навьюченных лошадей с подарками.

По Киеву дреговичей сопровождала дюжина ратников, глядевших на незваных гостей настороженно, словно во всякую минуту ожидая подвоха.

У ворот Детинца дреговичей потомили самую малость из-за несговорчивости Олдамы, когда гриди вначале не хотели впускать его вооружённым, затем явился боярин Тур, позволил и Олдаме быть при оружии, и воеводе Твердиславу.

Наконец гриди провели дреговичей к терему Дира — самому высокому, самому нарядному. В разноцветных стеклянных окнах переливались солнечные отблески — не то что мутные бычьи пузыри на Гагановой засеке...

Олдама и Твердислав безропотно дожидались, пока их пригласят к Диру, понимая, что с ними обходятся весьма уважительно, допуская до великого кагана тотчас же. Прискачи к самому Олдаме кто-то из соседей да попади под дурное настроение, заставил бы дожидаться не меньше недели.

На крыльцо вышел дородный боярин в собольей шубе, небрежно махнул рукой, призывая дреговичей следовать за ним. Важно шёл он по запутанным ходам и галереям княжеского терема, то ли для того, чтобы сбить с пути Олдаму, то ли чтобы достаток Дира показать.

Жил киевский князь богато, показать было что — и ковры, и дорогие светильники, и изукрашенные драгоценными каменьями стены, и отменное вооружение воинов.

Неожиданно за одной из резных дверей открылась светлая просторная палата, где за дубовыми столами расселась почти целая сотня старших дружинников Дира.

Олдама исподволь оглядел одутловатое лицо киевского правителя, стараясь угадать, в каком настроении пребывает Дир, но того не смог понять.

   — Проходи, брат Олдама, садись, отобедай с нами, — бесстрастным голосом пригласил великий каган Дир. — Честь и место...

Зашевелились киевские бояре и старцы градские, освободили дреговичам место невдалеке от Дира.

Откуда ни возьмись, появились слуги, поднесли Олдаме и Твердиславу серебряные кубки, доверху наполненные заморским вином.

Осушил Олдама чашу, поклонился в ноги Диру.

   — Здравствуй на многие лета, великий каган Дир!.. Пусть всемогущие боги даруют твоей земле и твоему племени мир и благополучие!.. И того же желаю всем чадам твоим, и всем домочадцам, и гридям, и пасынкам, а также желаю челяди и скоту щедрого приплода!..

   — И тебе того желаю, — вполголоса ответил Дир. — Да ты не чинись, ешь и пей... С дороги ведь притомился, верно...

Олдама принялся жевать гусиную печёнку, стараясь не выказывать зверский аппетит.

   — Дня три назад приходит ко мне один древлянский боярин и говорит: «Так, мол, и так... Едет в Киев дреговичский князь князей Олдама...» Я ему — может, по своим делам, с гостьбой идёт, мимо Киева? Нет, говорит, к тебе... Я ещё тогда подумал, уж не стряслось ли какой беды? Уж не обидел ли кто брата моего меньшего?

Олдама отметил про себя, что Дир поспешил расставить всё по местам, сам определил дреговичам место. Решил поддержать предложенный тон:

   — Верно, брат Дир, приехал я к тебе со своею бедою... Напал полоцкий Милорад на исконные земли дреговичей. Грабит смердов дочиста, последнее отбирает, девок в полон угоняет, отрокам велит его холопами быть... Будь нам, брат Дир, защитой! Не допусти, чтобы полочане примучили дреговичей!..

Дир знал, что всякий человек говорит правду только тогда, когда у него отнята возможность говорить ложь.

Слушая витиеватые словесные излияния Олдамы, Дир пытался понять, что кроется за каждой фразой и так ли уж велик урон, понесённый дреговичами, что они искренне решили податься под руку Дира, или существует какая-то тайная причина, которую Олдама не желает открывать...

Дир оглядел своих соратников, с прищуром поинтересовался:

   — Что, братия, примем дреговичей под нашу руку?

Рокочущим басом заговорил медведеподобный воевода:

   — Думаю я, братия, что выгоды особой для нас от того не предвидится...

   — А тебе, Радомир, только бы выгоду искать! — насмешливо оборвал его на полуслове Дир.

   — Да бывал я в тех землях, — с обидой в голосе продолжил Радомир. — Живут люди в бедности... Воинов наберётся всего на десяток лодий, ну, от силы — на полтора десятка... Бедно живут дреговичи...

Олдама сделал знак своим отрокам, и они вывалили из конских шкур посреди гридницы целую гору соболей.

   — Ну, это — да, — согласился Радомир. — Зверья у них по болотам немало... А на полочан давно сходить следовало бы.

   — Стало быть, примем дреговичей под нашу руку? — обратился к старшей дружине Дир.

Ответом ему был одобрительный гул и бряцание оружия.

   — Завтра на рассвете дреговичи принесут братские клятвы богам, и останется только уговориться, какую дань они станут давать, — негромко заметил Дир.

   — Какую ты приговоришь, такую и станут давать, — рассмеялся Радомир. — Уж ты не обидишь...

   — Не обижу, — согласился Дир. — По кунице с дыма — по силе дреговичам будет, а, брат Олдама? Ну, и по белке с дыма — хазарскую дань...

   — Осилим, — обрадованно ответил Олдама и подумал, что Дир мог заломить дань вдесятеро против назначенной и стали бы платить дреговичи. А куда денешься?..

* * *

Шумно веселились воины и старцы градские в гриднице Дира. Олдама отогрелся, насытился, успокоился, и только когда стали расходиться из-за стола приближённые кагана киевского, спохватился, что не получил ответа на свой главный вопрос.

Улучив удобный момент, когда правитель полян не был занят беседой, Олдама спросил:

   — Великий князь, а когда ты дружину на полочан пошлёшь?

   — Дружину? — переспросил великий каган Дир, удивлённо поднимая брови.

   — Ну да, — слегка опешив, подтвердил Олдама.

   — Тут ведь такое дело... — после некоторой заминки сказал Дир, глядя куда-то в сторону. — Дружина моя ушла с князем Аскольдом на полночь, к Гостомыслу славгородскому... Завтра пошлём гонцов к Аскольду. На обратном пути Аскольд завернёт на полочан. Соберёт с них что сможет, челядью ополонится — тут до Милорада и дойдёт несть, что незваные гости в его землях объявились. Смекаешь, что к чему? Поспешит Милорад на Аскольда, а он краем вятичей выйдет на Днепр, и уж сюда-то полочане не пойдут, не осмелятся... Вот и выйдет так, что с твоей земли полочан мы уведём, сами с прибытком окажемся и дружину Аскольдову под удар не поставим... Уразумел, дрегович?

   — Уразумел... Что ж, и на том спасибо, как говорится, — вздохнул князь Олдама.

   — Ты чего хотел-то? Чтобы Милорад убрался из твоей земли? Вот он и уберётся...

   — Твоя правда, — согласился Олдама.

   — А ты, как вернёшься в свои пределы, без промедления начинай ладить станы и погосты, чтобы следующей зимой дружина Аскольда не походом к тебе заходила, а с любовью и миром...

   — Всё сделаю, как велишь, — пообещал Олдама.

   — Вот так-то оно и вовсе ладно получится, — усмехнулся Дир. — За то, что ты своей волей пришёл, станешь платить Киеву дань лёгкую... Ну, само собой, на прокорм дружине Аскольдовой соберёшь... Коли к сроку на погосты дань свою не привезёшь, уж не обессудь, дружина сама возьмёт своё... Да не кручинься ты, брат Олдама! Уж теперь тебя никто обидеть не посмеет.

* * *

Отпросившись у князя Олдамы, Ждан отправился на главное киевское торжище, чтобы отыскать боярина Могуту.

Никогда ещё Ждану не приходилось попадать в столь шумную и разноплеменную толпу. Кого только не было па киевских улицах — вятичи и хазары, поляне и северы, варяги и греки, кривичи и меряне, мурома и уличи...

Всяк торговец кричит на свой лад, за рукава хватает, уговаривает на товар поглядеть, попробовать, купить.

Лишь однажды довелось Ждану побывать на торжище в дреговичском Княж-городке, и он помнил, что на торгу все знают всех. Однако в Киеве, у кого бы юныш ни спрашивал, боярина Могуту не знал никто.

   — Ты, отрок, в Детинце Могуту не отыщешь, — сжалившись над дреговичем, проскрипел ветхий дед. — А иди-ка ты на Подол, там скорее узнаешь...

   — А где же он, Подол-то?

   — Внизу, — неопределённо указывая на спуск к реке, прокряхтел дед. — Там вымолы, там лодейные сараи, там и боярские амбары...

И отправился Ждан на Подол.

Лишь очутившись за городскими воротами на мощённой камнем дороге, ведущей к большой реке, Ждан вздохнул с облегчением. Здесь обитали люди попроще. Киевский Подол был средоточием ремёсел — ближе к реке селились гончары и кожевенники, кузнецы и лодейных дел мастера.

В районе Подола находились «вымолы» — пристани, мощённые камнем.

Первый же встречный показал Ждану лодейный амбар боярина Могуты, оговорившись, правда, что самого Могуты в Киеве нет и, что с ним стряслось, никто не ведает.

   — Да вон идёт Надёжа, сын его... Может, он знает...

Ждан подбежал к молодому боярину, упал к нему в ноги с причитаниями:

   — Боярин!.. Помоги отыскать мне моего батьку, коваля Бажена!

   — Какого ещё Бажена? — недоумевающе оглядел Ждана боярин.

   — Того Бажена, которого Могута у дреговичского боярина Тагана минувшим летом купил... — не поднимаясь с грязного снега, вопил Ждан.

Стоявший рядом с Надёжей хмурый мужик неуверенно спросил:

   — А не тот ли он холоп, которого в Корсуни продали?

   — Может, и тот... — пожал плечами Надёжа. — Да ты вставай, юныш, чего по земле валяться...

   — Что же мне делать теперь? Где батьку искать?— чуть не плача, спросил Ждан и медленно встал на ноги.

   — О том знает только соматопрат Тимофей, — сказал Надёжа.

   — А где его найти? — оживился Ждан.

   — Вестимо где — в Корсуни...

Ждан охнул и покачал головой — где он и где эта Корсунь?..

   — Мы пойдём на Корсунь недели через две, — задумчиво оглядывая дреговича, сказал Надёжа. — Могу и тебя взять.

   — Возьми, добрый боярин!.. Уж я стану служить тебе, как пёс!..

   — Арпил, отведи молодца в людскую да вели накормить, больно тощий он — пожалуй, весла в руке не удержит...

За то короткое время, что Ждан прожил вне своего рода, он понял, что чужие люди обычно бывают преисполнены добра к тем, кому они оказывают благодеяние. Так что лучший способ навлечь на себя чужое благорасположение — прикинуться ещё более несчастным, чем ты есть на самом деле.

   — Спасибо тебе, добрый боярин! — заголосил Ждан. — Два лета я досыта не ел!.. Уж я тебе отслужу!.. Только бы мне батьку своего отыскать... Уж он тебе меч выкует — лучше варяжского!

   — Уж не тот ли он кузнец, что нам сундучок открыл? — спросил кормщик боярина Надёжу.

   — Похоже на то, — согласился Надёжа. — Где его искать?.. Ох...

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Едва драккары конунга Сигурда вошли в родные фьорды, по всем хуторам пронеслась чёрная весть о разгроме флота.

От усадьбы к усадьбе полетели гонцы, передававшие из рук в руки боевую стрелу.

Тинг был назначен на ближайшее полнолуние.

По зову конунга Сигурда собрались на поляне под сенью священного дуба ярлы, конунги и морские конунги.

Конунг Рюрик бродил по обширной поляне в сопровождении своих верных кормщиков Эйрика Бородатого и Рагнара Кожаные Штаны, приветствовал знакомых, желал удачи в викинге и торговле, пил пиво и играл в кости.

Весенний тинг обычно бывал веселее.

Истосковавшиеся за зиму по разговорам, бонды и ярлы пили пиво и говорили, говорили, говорили — дни и ночи напролёт не могли наговориться.

Этот тинг был злым.

Все бонды ждали, куда позовут их конунги.

Первые два дня на тинге прошли спокойно — бонды, ярлы и конунги пили пиво и брагу, совершали положенные жертвоприношения Одину и Тору, законоговорители вели судебные тяжбы, разбирали взаимные претензии бондов и ярлов. Неспешно выносились приговоры — кого подвергнуть порке, кого утопить в морской волне, а кого выслать на тридцать три года... Такой приговор выносился за совершение преступления, признанного на тинге негодяйством — за подлое убийство в спину.

Конунг Рюрик приметил возле шатра конунга Гуннара красивую молодку, окружённую рабынями, и предложил ей сыграть в кости.

   — На что будем играть? — спросил Рюрик.

   — Поставь лохмотья, какие есть, — сказала молодка.

   — А ты поставишь девичью честь... — сказал Рюрик и швырнул ей под ноги златотканый плащ.

Бросила кости молодка, и выпало пятнадцать очков.

Бросил кости Рюрик, и выпало шестнадцать очков.

   — Как зовут тебя, красавица? — спросил Рюрик.

   — Енвинда.

   — Чья ты дочь?

   — Конунга Гуннара.

   — На рассвете жди меня у высокого дуба.

Третий день тинга начался с того, что конунг Гуннар с Побережья Серых Валунов призвал бондов и морских конунгов идти в ледунг на восток мстить за обиду, нанесённую конунгу Сигурду.

   — Здесь собрались все бонды, ярлы и конунги, — оглаживая седую бороду, важно сказал законоговоритель. — Конунгу Сигурду нанесена кровная обида. Сегодня данники отказали Сигурду, завтра перестанут давать дань любому из вас... Нужно собрать ледунг и отомстить за конунга Сигурда... Кто думает иначе, пусть скажет сейчас.

   — За конунга Сигурда должен мстить только его род, — сказал конунг Рюрик. — Когда за человека мстит не его род, а какие-то другие люди, его род утрачивает изначальное мужество, перестаёт верить в свои силы и оттого приближается к гибели... Каждый должен полагаться на спой меч!

   — Холмгард всегда платил дань тем, кто её требовал, по минувшим летом два драккара, которые я посылал за данью, не вернулись оттуда, и я имею верные сведения о том, что эти корабли не пропали в морской пучине и не скрылись в иных землях с общей добычей... Мой человек недавно вернулся из-за моря и поведал, что оба драккара были сожжены на берегу большого озера, вблизи города Альдейгьюборг. А теперь разбита дружина конунга Сигурда... Мы никогда не смоем этот позор, если не отомстим достойно за наших погибших сородичей!..

Вольные бонды слушали конунга Гуннара, время от времени вяло прихлёбывая пиво.

   — Собирать ледунг нужно для того, чтобы идти на запад, — сказал конунг Рюрик. — Верно?!

   — Из Германии драккары возвращаются настолько загруженные, что едва не черпают бортами воду, — сказал какой-то бонд.

   — Надо идти в тёплые моря, добраться наконец до Рима!.. — прокричал задиристый ярл Хакон Лысый. — Каждый год нам что-то мешает идти на Рим!.. А за гибель викингов пускай мстят их сородичи...

Гуннар подал знак, и заговорили сразу несколько ярлов:

   — Если не отплатить достойно за гибель двух драккаров, на следующее лето их корабли придут в наши земли и разграбят их!

   — Тот человек, который вернулся с востока, сказал, что осмелевшие славяне готовят большой ледунг против нас...

   — Ледунг! Собираем ледунг!..

   — Проучить раз и навсегда!..

Послышалось бряцанье оружия, тинг зашумел...

Нет, не зря два дня выжидал удобный момент конунг Гуннар. Не зря его люди откупоривали бочонки с пивом один за другим...

   — Конунг Рюрик, твои корабли готовы идти в поход? — дружелюбно спросил конунг Гуннар.

   — Мои корабли не пойдут на восток, — негромко сказал конунг Рюрик, но эти тихие слова были услышаны всеми бондами, собравшимися на священной поляне.

   — А куда же они пойдут? — в наступившей тишине поинтересовался конунг Гуннар.

   — Я со своими людьми отправляюсь в Миклагард, — невозмутимо ответил Рюрик.

   — Ты не желаешь повиноваться решению тинга?! Если ты не желаешь повиноваться воле тинга, мы заставим тебя! — яростно прокричал конунг Гуннар.

   — Этого не может сделать никто. Закон гласит, что в ледунг должно выходить лишь в том случае, когда опасность угрожает всему побережью... Нам пока никто не угрожает, а мстить за сородичей — дело рода конунга Сигурда. Когда погибли мои сородичи, я никого не упрашивал идти на месть. Собрал четыре корабля и достойно отплатил датчанам за нанесённое моему роду оскорбление. Все помнят, как было дело?

   — Все помнят!.. Ты поступаешь справедливо, конунг Рюрик, — подтвердил седовласый лагман-законоговоритель.

   — В землях славян всегда собирал дань один конунг Сигурд и добычей своей никогда ни с кем не делился... Так почему мы все должны идти вместе с ним в ледунг? — спросил ярл Эймунд.

   — А почему он должен был делиться с другими? Это же его добыча, а не чья-нибудь!.. — искренне недоумевал Эйнстейн.

   — А почему тогда мы должны мстить за него? — не отступал Рюрик, чувствуя, что соплеменники заколебались.

   — Ты боишься смерти! — выкрикнул конунг Сигурд, вскакивая на ноги и обнажая меч.

Рюрик не удостоил Сигурда взглядом.

   — Люди! — воскликнул законоговоритель после того, как обменялся взглядом с конунгом Гуннаром. — Неужели же мы оставим кровь наших братьев неотмщённой?

Вновь заволновались конунги и ярлы, послышались призывы собирать всенародное ополчение.

   — Может быть, нам не следует торопиться?.. Только раб мстит сразу, а трус — никогда! — негромко заметил ярл Эймунд.

   — Месть!.. Месть!.. — прокричал конунг Гуннар. — И да будет нарушитель нашего договора объявлен вне закона повсюду, где люди богов почитают, огонь горит, земля зеленеет, ребёнок мать зовёт, а мать ребёнка кормит, люди огонь зажигают, корабль скользит, щиты блестят, солнце светит, снег падает, финн на лыжах скользит, сосна растёт, сокол летит весь весенний день и дует ему ветер попутный под оба крыла, небо круглится, мир заселён, ветер воет, воды в море текут, люди зерно сеют...

   — Да будет так!.. — вскричали бонды.

   — Договора никакого ещё не было. Я в этот ледунг не пойду! — сказал Рюрик. — У меня есть дела поважнее.

Зашумели, заволновались бонды, разгорячённые пивом, которое им щедро подливали в кубки люди конунга Гуннара.

* * *

В тот вечер в шатре конунга Рюрика собрались его ближайшие соратники.

   — Я думаю, нам следовало бы дождаться конца тинга, узнать, что решат бонды, ярлы и конунга, и если будет решено собирать ледунг, нам придётся идти вместе со всеми на Холмгард, — сказал Торстейн. — Я думаю, нельзя прощать даже малую обиду, и тем более большую кровь.

Конунг Рюрик ждал, пока выскажутся остальные кормщики, но его соратники молчали, выжидающе поглядывая на своего предводителя.

   — Сигурд-конунг — свинья! — сказал Рагнар. — Лучше пойти в викинг, чем собирать ледунг ради мести за Сигурда.

Третий кормщик, Эйрик, лишь согласно кивнул, целиком разделяя мнение Рагнара.

   — Мы пойдём в Миклагард! — подытожил Рюрик. — Через три лета мы вернёмся под золотыми парусами. А Сигурд пускай ходит на восток, собирает там жалкие крохи...

   — Но всё-таки обида смывается только кровью, — упрямо сказал Торстейн. — И если все пойдут в ледунг, а мы — в Миклагард, через три лета нам всем будет стыдно появиться на тинге...

   — Наша совесть будет чиста! — заверил его Рюрик. — Мы уйдём на рассвете, пока тинг ещё не принял решения.

Утром на траву выпал иней, и запели птицы.

Рюрик подкрался к шатру конунга Гуннара, подхватил Енвинду на руки и отнёс к драккару, дожидавшемуся только сигнала на отход.

* * *

Драккары конунга Гуннара настигли беглецов на исходе того же дня.

Рюрик хотел принять бой, однако кормщик Торстейн сказал, что обнажать оружие против своих — преступление.

Корабль конунга Гуннара приблизился к кораблю конунга Рюрика, и по мостку из весел Енвинда перебежала на драккар отца.

   — Если желаешь стать её мужем, привези выкуп, достойный такой невесты! — насмешливо сказал Гуннар и взмахнул рукой, давая сигнал своим гребцам. — Ты оказался прав, тинг не стал объявлять ледунг против Холмгарда. Однако мы все пойдём туда! И отомстим за конунга Сигурда...

   — А я пойду добывать выкуп за Енвинду, — спокойно ответил конунг Рюрик.

* * *

Посреди Варяжского моря драккары конунга Рюрика неожиданно угодили в жестокий шторм.

Ураганный ветер разбросал корабли далеко друг от друга, волны перекатывались через низкие борта, закрытые кожаными пологами.

Настроение воинов было мрачным.

Конунг Рюрик подбадривал своих сотоварищей:

   — В мае штормы непродолжительны. Ещё немного, и ветер утихнет, мы снова ляжем на курс. Нас ждёт слава, удача и богатство! В Миклагарде у каждого из вас будет много золота, много сладкого вина, каждому будут прислуживать смуглолицые женщины, которые смогут исполнить любые ваши желания... Мы им покажем!..

Сотоварищи слушали конунга Рюрика и желали верить его словам, однако верили не все.

А кормщик Торстейн даже укоризненно пробормотал:

   — Видно, боги к нам стали немилостивы, когда мы отказались идти в поход вместе с конунгом Сигурдом. Этот ураган послан нам в наказание. Боги желают, чтобы кровь людей Сигурда была достойно отмщена.

   — Боги?! — возмутился Рюрик. — Наши боги всегда на стороне щедрых и смелых! Боги любят обильные жертвы! Торстейн, будь готов принять смерть, ибо я посвящаю тебя богу Одину!..

С этими словами Рюрик вонзил кинжал прямо в сердце Торстейна.

Труп кормщика был сброшен в бушующее море, а через какое-то время люди, прятавшиеся под кожаным пологом, почувствовали, что волнение начало утихать.

   — Неужели непогода кончилась? — спросил Эйрик.

   — Боги приняли жертву! — закричал конунг Рюрик, выглянув наружу. — Тучи расходятся!..

И в самом деле — тучи понемногу стали рассеиваться, показалось приветливое солнце, урагана словно и не было, и на поверхности моря осталась лишь лёгкая рябь.

   — На вёсла! — скомандовал Рюрик. — Навались!..

Драккар полетел на полдень.

* * *

На Подоле, в устье реки Почайны, готовился к выходу в дальний путь посольский караван киевского князя — к морю Хвалисскому, в ставку хазарского кагана Ашина.

Три десятка лодий покачивались на ленивой волне. Слышался стук топоров и лязг железа, вялая перебранка корабельщиков и боярских тиунов, стороживших челядь.

Когда солнце поднялось в зенит, ратники и корабельщики уселись вокруг котлов, и в это самое время в речную гавань вошли три варяжских драккара.

Не обращая внимания на побережников, варяги вытащили свои корабли на берег, принялись деловито оглядывать днища, конопатить щели, заливать их густой чёрной смолой, разогретой здесь же, на небольшом костерке.

С трудом объясняясь при помощи жестов, варяги попросили продать им снеди — видно, оголодали в пути.

Расторопные киевские отроки стали предлагать варягам всякие припасы — битую птицу, копчёные окорока, сухари, вяленую рыбу.

Варяги брали снедь, не чинясь и не торгуясь, платили сарачинским серебром.

Незваные гости расположились на Почайне словно бы у себя дома — кто нахально мочился в мутную речную воду, кто рубил на дрова топляк, валявшийся тут и там, кто раскладывал костёр, а кто ощипывал петухов, бросая по ветру рыжие перья.

Князь Аскольд, приехавший к месту стоянки варягов в сопровождении полудюжины пасынков, некоторое время внимательно изучал рослых молодцев, деловито конопативших самую длинную лодью, а затем решительно направил коня к варягу, на крепкой шее которого болталась массивная золотая гривна.

Ничем иным тот варяг не выделялся из своих сотоварищей, наравне с прочими мореходами чинил лодью, не боясь замарать смолой натруженные вёслами руки.

   — Приветствую славных северных мореходов в стольном городе Киеве, на земле великого князя Дира! — сказал Аскольд, натягивая поводья и останавливая коня. — Я князь Аскольд. Кто ты, откуда родом, куда путь держишь?

   — Я конунг Рюрик, — обтирая ладони ветошью, с достоинством, но без чванства сказал предводитель варягов. — Вместе со своими товарищами иду в Миклагард. Я слышал, что греческий император Михаил испытывает нужду в умелых мореходах и храбрых воинах.

   — Всякий правитель испытывает подобную нужду, — усмехнулся Аскольд. — Конунг Рюрик, я приглашаю тебя разделить со мной обед.

   — Ты приглашаешь одного меня? — насторожился конунг Рюрик.

   — Отчего же? Пусть с тобой поедут все, кого ты пожелаешь взять с собой... На берегу в залог верности я оставлю своих-людей.

По знаку Аскольда шестеро пасынков спешились и, ведя своих коней под уздцы, подошли к варяжским кораблям.

С каждого драккара Рюрик позвал по два человека, варяги уселись на коней и следом за князем поскакали по крутой каменистой дороге в город.

* * *

Все мы желаем быть и дальновидными и предусмотрительными, и как же редко в действительности оказываемся такими, думал конунг Рюрик, входя под высокие своды просторной горницы, в которой земляной пол из уважения к чужеземцам был застелен золотистой соломой.

Простодушный киевский правитель Аскольд, похоже, желает выказать перед иноплеменниками своё радушие, дабы все гости разносили по свету слухи о его небывалых достоинствах.

Пусть будет так.

Мы поведаем в других землях о том, как он нас приветил.

Едва Рюрик и его товарищи уселись за дубовый стол, забегали и засуетились слуги, понесли жареное и пареное, копчёное и солёное...

В довершение всего был откупорен бочонок с пивом.

   — Жадность — мать всех пороков, а щедрость — смысл всех добродетелей! — поднимая серебряный кубок, провозгласил Рюрик. — Пусть ваши боги даруют тебе, князь, все свои милости, ибо каждому видно, что ты сможешь разумно распорядиться ими!..

Варяги дружно выпили и закусили.

   — Верно ли говорят, что вы можете вдесятером целого быка съесть? — радушно улыбаясь, спрашивал князь Аскольд и своей рукой отрезал каждому гостю по огромному куску запечённой оленины.

   — Можем! — без тени сомнения подтвердил Рюрик.

   — И запьём быка бочкой доброго пива! — поддержал его Рагнар.

Изрядно наголодавшиеся в пути, варяги набросились на княжеское угощение.

А сам Аскольд ел мало. Вначале погрыз подрумяненное седло косули, сжевал несколько ягод мочёной брусники, запил глотком корсунского вина.

Рюрик видел, что только долг хозяина обязывает Аскольда первым отведывать от каждого блюда, первым отпивать от всякой чаши.

   — Уф-ф! — сказал Рагнар, с трудом отставляя кубок с пивом и обводя глазами горы снеди. — Славно подкрепился...

   — За верную службу великий князь Дир даёт каждому столько еды, сколько тот может съесть, — сказал Аскольд. — Все воины каждый день могут пить такие вина, каждому воину Дир даёт по две наложницы, чтобы они согревали ратников по ночам. У воинов Дира вдоволь золота и серебра...

   — Чем богаче воин, тем он трусливее, — мягко ответил Рюрик и поглядел на своих соратников. — Трус ищет золото, однако настоящий мужчина знает, что он отправляется в поход не за богатством, а за ратной славой!..

Видно, киевский князь не ожидал, что сумеет получить достойную отповедь на свою похвальбу.

   — На службе Диру всякий воин может снискать и золото, и славу... — сказал Аскольд, но Рюрик лишь усмехнулся в ответ:

   — Мы идём в Миклагард!

   — А вы не могли бы... попутно оказать великому князю небольшую услугу?

   — Если это окажется в наших силах... Что за услуга?

   — Охранять караван на порогах... Обыкновенно там стоят степные разбойники — дикие люди, которые не почитают богов, не признают никаких законов. Нельзя верить ни единому их обещанию...

   — Негодяи! — сказал Рагнар Кожаные Штаны и ещё отхлебнул вина. — Отпетые негодяи!..

   — Эти злодеи заслуживают того, чтобы их хорошо проучить, — поддержал Эйрик. — Но ведь мы не сможем гоняться за дикарями по степи?.. Там они нас легко смогут рассеять и разбить.

   — Довольно было бы и того, чтобы ваши корабли шли вместе с нашим караваном... Корм будет вам обеспечен на весь путь. А на острове Березани каждый воин получит по гривне серебра, кормщики — по три гривны, предводитель — десять гривен.

   — Наша служба стоит намного дороже, — усмехнулся Рюрик.

   — Какую плату ты бы желал получить?

   — Мы защитили бы караван, если бы великий князь Дир... — Рюрик на минуту задумался, испытующим взглядом посмотрел на гостеприимного князя Аскольда, — если бы великий князь Дир согласился заплатить нам десятую часть стоимости товаров, которые мы проведём через пороги...

   — Где же такое видано, чтобы с одной овцы две шкуры драть? Десятину получает сам великий князь Дир... — укоризненно заметил Аскольд. — Не могли бы вы согласиться на меньшую плату?

Рюрик с видимым сожалением развёл руками:

   — Благодарим за угощение, но служить к тебе не пойдём. Мы ищем воинской славы и богатства... А в степи, в схватках с негодяями не найдём ни первого, ни второго. Не обессудь!..

* * *

Аскольд проводил варягов до крыльца, поглядел, как тяжело взбираются они на коней, усмехнулся.

Боги не слишком балуют своими ласками северных обитателей.

Увы, скудные полночные земли даже в самые урожайные годы не могли прокормить всех урманов, и потому немалая часть молодых мужчин была обречена покидать свою родину в поисках пропитания.

Однако принято было считать, что варяги уходят в дальние края в поисках славы и богатства, а не за куском хлеба насущного.

Обыденной жизни такие нарядные легенды столь же необходимы, как соль и пряности — пресной пище.

Об отказе Рюрика поступить на службу к великому князю Диру Аскольд не сожалел.

Вовсе не за тем приглашал он конунга Рюрика на обед.

   — Жадность — мать всех пороков, — задумчиво повторил Аскольд. — Верно говорят, что в чужом глазу всякий соринку видит, а в своём — бревна не замечает... Иди, ищи корм и славу, заодно и мне послужи!

* * *

Захмелевшие от сытной еды и вина, возвращались варяги на берег, к своим кораблям.

Покачиваясь в седле, конунг Рюрик довольно улыбался — теперь все его люди будут знать, сколь ценим их предводитель...

Жаль, что среди сотни воинов не было ни одного скальда!

Всякому вождю необходим человек, который бы мог воспеть его подвиги. Хорошая песня может прославить больше, чем выигранное сражение.

Спустившись к реке, Рюрик увидел, что большая часть варягов собралась кружком вокруг незнакомого вислоусого говоруна. Слушали его внимательно, словно законоговорителя на тинге.

   — Азия тянется с полуночи на восход и до самого полудня, — говорил вислоусый. — В этой части мира всё красиво и пышно, там много всяких вкусных плодов и золота, там середина земли...

Окинув берег хмурым взором, Рюрик не обнаружил ни малейшего повода для упрёков — все драккары стояли наготове, припасы были уложены и даже старый бронзовый котёл сверкал на солнце чистым золотом.

   — Эгей, да это конунг Рюрик! — живо поднимаясь с земли, воскликнул вислоусый и низко поклонился.

   — Ты знаешь моё имя? — удивился Рюрик.

   — Ещё бы не знать!.. Я много слышал о тебе. Я даже однажды сочинил вису и желал спеть её тебе, но судьба никак не сводила нас прежде... Послушай!

   — Он пел нам и эту и другие свои висы, — подтвердил угрюмый берсерк Олаф. — Очень складно поёт.

   — Кто ты такой? — настороженно спросил Рюрик, спускаясь с коня и передавая поводья подбежавшему киевскому воину.

   — Я вольный бонд из Ущелья Туманов... Я служил разным ярлам и конунгам... Когда я был моложе, ходил в викинг, потом ходил с торговыми людьми. Сейчас судьба забросила меня сюда. А ты, я слышал, направляешься в Миклагард?

   — Да.

   — Прекрасный город... — вздохнул вислоусый. — Я много раз бывал в нём. Там тепло, там сладкое вино, там самые красивые женщины...

   — Ты хотел бы отправиться с нами?

   — Отчего бы и не пуститься в дальний путь... С добрыми товарищами дальняя дорога вдвое короче!

   — Назови своё имя, — потребовал Рюрик. — Какого ты рода?

   — Зови меня Бьёрном.

   — А где же твоё оружие? Разве ты не мужчина? — насмешливо поинтересовался Рюрик.

   — Был бы ты женщиной, я бы доказал тебе, насколько я мужчина, но поскольку ты конунг, я скажу тебе так: если ты пожелаешь взять меня с собой, ты сам дашь мне и меч и секиру, дашь лук с калёными стрелами, а я дам тебе варар — клятву верности и про каждый твой подвиг стану сочинять вису.

   — Вису?.. — задумчиво оглядывая вислоусого говоруна, спросил Рюрик. — Значит, ты — скальд?

   — Да, — с достоинством склонил голову вислоусый. — Я не буду хвалиться тем, что умею в полном вооружении прыгать выше человеческого роста. Я не умею, как некоторые берсерки, бегать по бортам драккара, играя сразу тремя мечами, на полном ходу, при сильном волнении моря. Хотя кое-что я умею. Я умею перебегать с драккара на драккар по одному веслу. Я умею во время битвы стоять и на носу и на корме драккара. И ещё умею сочинять висы.

   — Возьми его, конунг Рюрик, — сказал Олаф. — Он говорит, что жил в Миклагарде и всё там знает.

   — Он умеет говорить с греками на их языке, — добавил Рагнар. — Такой человек нам будет полезен.

   — А в родное ущелье тебя не тянет? — задумчиво спросил Рюрик. — Под крышу родного дома не захочешь попасть в скором времени?

   — Да какой же мужчина променяет дальнее странствие на боевом корабле — на вонючий каменный мешок? Послушай вису:

   — Что ж, языком болтать ты горазд, а вот поглядим, каков ты будешь в деле!.. Выдайте ему меч, лук и стрелы. Олаф, дай ему весло и сундук. Покажи свободное место у борта. Отходим!.. — скомандовал Рюрик, и варяги кинулись к драккарам.

* * *

Ласковое южное солнце согрело воинов конунга Рюрика, они заметно приободрились, но особенно повеселели, когда удалось благополучно миновать опасные днепровские пороги.

Когда суда вышли в лиман, боги снова проявили свою благосклонность — подул попутный ветер, на мачты драккаров живо взметнулись полосатые паруса, и корабли понеслись к Миклагарду, словно сильные чёрные птицы, а гребцы могли дать себе передышку.

Рюрик с удовольствием подставлял лицо тёплому ветру, сидя у кормила.

Угрюмый берсерк Олаф отдыхал поблизости, готовясь в любую минуту сменить конунга Рюрика.

   — Эгей, Олаф!.. Люди говорят, что ты большой охотник до женщин? — спросил вислоусый Бьёрн, устраиваясь у борта поудобнее.

Внимание воинов этот балагур привлекал с ходу, и на этот раз головы благодарных слушателей повернулись на голос скальда.

Олаф по природе своей был тугодумом, воодушевлялся и обретал резвость движений только в бою, а теперь он слегка оторопел от нахального вопроса, в котором подозревал скрытый подвох.

   — Что же ты молчишь, Олаф? — вполне дружелюбно продолжал Бьёрн. — Разве ты никогда не заглядывал к молодым вдовушкам?

   — Тебе какое дело? — рассердился Олаф. — Чего ты ко мне привязался? У тебя дела нет? Я тебе найду работу.

   — Просто я хотел предостеречь тебя от ошибок.

   — От каких ошибок?

   — От печальных, друг мой Олаф!.. И — увы! — непоправимых!.. Ты мужчина видный, на тебя многие женщины поглядывают, да и сам ты знаешь толк в них...

От неприкрытой лести Олаф растерялся ещё больше, поглядел на конунга, однако даже конунг в такой ситуации не мог ему помочь.

   — Ты, Олаф, вероятно, слышал про то, что в Миклагарде есть такие дома, в которых всякие непотребные женщины танцуют в чём мать родила?..

   — Все слышали, — пожал плечами Олаф.

   — В Миклагарде почитай в каждом закоулке хоть один бардак, да отыщется... А поблизости от Золотого Рога их и вовсе не счесть... Иной раз идёшь, думаешь — гостиница. Ан нет — бардак! И не хозяйка гостиницы постояльцев завлекает к себе, а гетера. Запоминай, Олаф, женщины такого рода прозываются в Миклагарде — гетеры.

   — Мне-то зачем знать?

   — Чтобы не оплошать.

   — Я никогда не унижусь до того, чтобы сходиться с невольницами! — с отвращением произнёс Олаф, и его обветренное лицо ещё больше побагровело.

   — А с чего ты взял, что гетеры — рабыни? Это самые свободные женщины во всём Миклагарде!

   — Ты же говорил, что они голыми танцуют! Ты солгал?

   — Я никогда не лгу!

   — Какая же свободная женщина согласится плясать без всякой одежды? — недоверчиво спросил Олаф.

   — Я тебе обещаю, что в первый же свободный вечер я поведу тебя в один бардак, и там ты сам спросишь у гетеры, кто её надоумил танцевать нагишом. Ты заплатишь ей несколько серебряных монет и будешь до утра задавать ей вопросы.

   — Ну да? — глуповато ухмыльнулся Олаф.

   — Точно! Только без меня ходить в такие дома я бы тебе не посоветовал.

   — Почему?

   — Миклагард такой опасный город... И особенно следует остерегаться хлебопёков.

   — А эти при чём? — удивился Олаф.

   — Самые опасные люди! В каждой пекарне есть глубокий подпол, в котором помещается мельница... И не такая мельница, как у нас — сидит себе молодка, жерновки покручивает да песенки напевает... В Миклагарде пекарни большие, муки нужно много, потому-то и мельницы большие, а жернова у них... Для тех жерновов и работники требуются крепкие да выносливые, вроде тебя, Олаф, — похлопывая тугодума по крепкой шее, сказал Бьёрн.

   — Большие жернова должна крутить лошадь, — мрачно заметил Олаф.

   — Легко сказать! Лошади в Миклагарде недёшевы. Каждая коняга стоит двух рабов. Пекари не настолько богаты, чтобы и одного раба в хозяйстве держать. А зерно молоть надо? Надо... Вот и смекай.

   — Чего смекать?

   — Как ты думаешь, хочется самому пекарю впрягаться в ярмо и жернова вертеть?

   — Думаю, что не хочется.

   — Правильно думаешь! А зерно молоть надо. Что пекарю делать?

   — Нанять работника.

   — Даже беглые рабы не желают в такие работы наниматься. Целый день, света белого не видя, крутить в подземелье жернова — это же какая жизнь? Хуже рабской.

   — Ты, Бьёрн, видно, забыл, с чего начал эту беседу, — негромко вставил конунг Рюрик. — Все ждут от тебя рассказов про весёлые дома и доступных женщин, а ты о каких-то жерновах, хлебопёках...

   — Так я же говорю про весёлые дома! — хлопая себя по ляжкам, воскликнул Бьёрн. — Слушайте, друзья мои, и запоминайте: никогда не заходите в харчевни и весёлые дома, которые помещаются рядом с пекарнями!..

   — Это почему? — удивился даже конунг Рюрик.

   — Подлые хлебопёки нарочно устраивают харчевни и кабаки поблизости от пекарен. И в этих харчевнях гетеры подносят мужчинам, особенно крепким и статным, вроде нашего Олафа, вина и закуски и обещают отдаться за самую малую плату, а чтобы вовсе уж раззадорить, танцуют перед ними без одежд...

   — Они вино наливают, а хлебопёки при чём? — почёсывая в затылке, спросил Олаф.

   — Я же тебе битый час втолковываю: это всё подстроено!.. А когда хмель тебе в голову ударит, гетера возьмёт тебя под руки и поведёт в соседнюю каморку. Там она тебе станет всякие слова говорить, там она тебя на постель уложит, развяжет тебе рукава, снимет с тебя рубаху...

   — Сама? — обалдело глядя то на товарищей, то на Бьёрна, уточнил Олаф.

   — Да. Разденет, заберёт всю твою одежду и скроется за дверью. А ты проснёшься в глухом вонючем подземелье, и будет стоять над тобой пекарь с палкой в руке и станет колотить тебя нещадно, понуждая вертеть жернова. Кто в такое подземелье попал, считай, пропал навеки!

   — Ну да!.. Друзья придут на выручку, — сказал Олаф. — Друзья не дадут погибнуть, на то они и друзья.

   — Коварные хлебопёки всё предусмотрели. Друзьям они скажут, что ты нечаянно погиб... У них это запросто. Ещё и приведут целую дюжину свидетелей, которые поклянутся, будто видели, как ты свалился с моста и утонул.

   — А ты откуда знаешь? — насмешливо спросил конунг Рюрик. — И не тебе ли самому довелось потрудиться в тёмном подвале вместо ложа любви?

   — Да, друзья мои, я действительно угодил однажды в такую ловушку... Красивая женщина напоила меня допьяна, стала обнимать, целовать, повела за дверь, уложила на ложе... Очнулся я без меча. Но оставался у меня за голенищем верный нож. Он-то меня и спас! И когда пришёл хлебопёк, я набросился на него и ударил ножом. Выбежал на улицу, а тут как раз идёт городская стража... Так-то было. Так-то я и спасся... Но если бы я ещё раз встретил ту женщину, я бы снова принял из её рук не только вино, но даже отраву — такая это была красавица!.. Эх, братцы, какие женщины живут в Миклагарде!..

Конунг Рюрик видел, что варяги слушали Бьёрна с усмешками, верили и не верили, но каждый из них проверил, на месте ли его засапожный нож.

* * *

Всего лишь за десять дней драккары конунга Рюрика прошли от устья Русской реки до пролива Босфор, а там попутное течение само вынесло их к вожделенному Миклагарду...

Справа по курсу показалась удобная гавань, заполненная кораблями, и конунг Рюрик уже собирался отдать приказ поворачивать в бухту, когда Бьёрн негромко заметил:

   — Я бы не стал причаливать в этом месте.

   — Почему? — удивился Рюрик.

   — Эта бухта называется Золотой Рог, сюда приходят торговые суда и рыбацкие лодки... А мы пойдём туда, откуда ближе всего до истинной цели нашего путешествия — до императорского дворца, — сказал Бьёрн. — Вперёд!..

Легко лавируя между утлыми рыбацкими лодками и низко сидящими торговыми судами, драккары оставили по правую руку бухту Золотой Рог, обогнули высокий мыс и вошли в гавань Буколеон.

Заход чужеземцев в царскую гавань не остался незамеченным, и вскоре два длиннотелых двухпалубных дромона, зияя чёрными жерлами огнепальных сифонов, приблизились к драккарам, надёжно притёрли их к гранитной причальной стене.

Рюрик вблизи мощных городских стен и величественных башен почувствовал себя крохотным и жалким, но старался сохранять бодрый вид, чтобы соратники не заметили его робости.

Зато Бьёрн чувствовал себя как рыба в воде, бойко залопотал по-гречески и сумел скоро объясниться с недоверчивыми греками.

Во дворец поскакал гонец, а Бьёрн удовлетворённо сказал:

   — Сейчас о нашем приходе будет доложено не кому-нибудь, а самому императору!

Военные моряки, притаившиеся на могучих дромонах, не спускали глаз с варягов. Бьёрн обратился к грекам, поведал им какую-то байку, и настороженные воины мало-помалу расслабились, заулыбались.

Прискакал гонец в пышном облачении, передал конунгу Рюрику, что логофет Феоктист готов принять предводителя варангов.

   — Бьёрн, ты пойдёшь со мной, — приказал конунг Рюрик, спрыгивая на каменный причал. — Кто такой этот логофет? Это не император?

   — Нет, но... Это очень важный чин, — негромко объяснил конунгу Бьёрн. — Император слишком молод, чтобы править своей страной, и поручил это Феоктисту. Это первый министр... Можешь воздать ему почести, словно это сам император.

* * *

Издалека казавшийся дородным и величественным, обряженный в златотканые дорогие одежды, волочившиеся за ним по мраморному полу, великий логофет Феоктист на поверку оказался скопцом, и, когда заговорил, конунгу Рюрику стоило немалых трудов удержаться от смеха — так не вязался писклявый голосок всесильного правителя империи с его внушительной внешностью.

После кратких взаимных приветствий перешли к делу.

   — Я желал бы вместе со своими воинами поступить на службу к императору Михаилу, — сказал конунг Рюрик.

   — Императору Михаилу нужны отважные воины, император Михаил принимает вас на службу, — сказал Феоктист. — Под жильё вам отведут Дом Варвара, всем твоим воинам хватит места в этом доме.

   — Дом Варвара, значит — Дом Варвара... Хотя мы вовсе не варвары, — сказал конунг Рюрик. — И ты вскоре сможешь сам в этом убедиться.

Бьёрн не замедлил тотчас же перевести эти слова на греческий.

   — В Доме Варвара пребывали весьма достойные люди и все остались довольны. Твои воины не станут испытывать нужды ни в чём, в Доме Варвара довольно всякой челяди — поваров и виночерпиев, гетер и менял, готовых без промедления исполнить всякую просьбу, — словно стремясь загладить некую оплошность, сказал великий логофет.

Рюрик выслушал Феоктиста, через Бьёрна спросил, велика ли будет награда за службу.

   — По истечении года предводитель получит десять литр золота, полусотники — по шесть, воины — по три литры золота. Платить ругу буду я. И слушать будете только мои приказания.

Конунг Рюрик не стал прекословить, лишь попросил великого логофета уточнить:

   — Какая служба потребуется от нас?

   — Вначале варанги будут охранять дворец снаружи. После того, как мы удостоверимся, что твои воины вполне надёжны, варангам будет доверена охрана самых важных постов Ромейской империи — опочивальни императора, дворца василиссы, моих личных покоев, Золотой Палаты... Варанги должны сопровождать его величество василевса во время всех его выездов из дворца. Вы должны быть готовы также исполнять некоторые дополнительные поручения...

   — Разумеется, за дополнительную плату? — ловко ввернул сообразительный Бьёрн.

   — Разумеется, — ответил Феоктист. — А сейчас вас проводят в Дом Варвара. На устройство и отдых даю вам три дня. Однако, если мои люди выяснят, что среди вас есть лазутчики... Лучше бы им оставаться в своих домах и никогда не появляться в пределах Ромейской империи. По закону, вражескому соглядатаю вначале выкалывают глаза, затем отрезают уши, затем отрубают руки, и только после этих невинных шалостей его сжигают прилюдно, в назидание иным чужеземцам. Наш закон и строг и справедлив...

   — Среди моих людей нет шпионов! — гневно сказал Рюрик, едва дослушав перевод вислоусого Бьёрна.

   — В таком случае ни тебе, ни твоим людям нечего опасаться, — милостиво произнёс великий логофет и сделал жест рукой, словно отгонял муху.

   — Это великий логофет показывает, что разговор закончен, и прощается с нами, — объяснил Бьёрн. — Поклонись ему до земли, у греков так заведено.

Рюрик поморщился, но исполнил всё так, как советовал вислоусый Бьёрн, и увидел, что пухлолицый скопец радостно улыбнулся. Всегда полезно знать нравы и обычаи чужой страны!

Но и свои обычаи забывать нельзя.

Изнеженная дворцовая жизнь развращает мужчин, делает их тела рыхлыми и слабыми.

Рюрик распорядился поставить в саду шатры и заставил своих воинов спать там, почти на голой земле.

   — Мы находимся в боевом походе. Нельзя расслабляться. Опасность может возникнуть в любую минуту.

* * *

Завершив беседу с варангами, великий логофет Феоктист вышел в сад, примыкавший со стороны моря к Большому Дворцу, пошёл по тенистой аллее, с наслаждением вдыхая аромат роз.

Варвары, приходящие в Константинополь, с каждым годом становятся всё более и более дерзкими. Самомнение у дикарей — что может быть страшнее?.. Раньше эти сверчки знали свои шестки...

Однако империя не может обойтись без них. И в качестве личной стражи эти варвары незаменимы.

Их главарь странно глядел на логофета — видимо, у них там, в их варварских пределах, оскопление считается чем-то недостойным.

Им недоступно понимание того, что отказ от плотских наслаждений дарует иное, ни с чем не сравнимое наслаждение!.. Взять, к примеру, власть. У человека, который пользуется ею в достаточной степени, возникает ощущение наслаждения, превосходящее обыденные плотские утехи...

В некотором отдалении за великим логофетом почтительно семенили секретари и другие чиновники, не смеющие помешать правителю империи в его государственных размышлениях.

За одним из поворотов аллеи Феоктист увидел молодого клирика, задумчиво разглядывавшего цветущую розу. Заметив приближение великого логофета, юный муж склонился до земли.

Феоктист милостиво протянул ему руку, молодой клирик с чувством благоговения прикоснулся к ней губами и был удостоен немалой чести — великий Логофет ласково потрепал его по щеке, на которой едва пробивалась бородка.

   — Любуешься цветами, мой друг Константин?

   — Нет, ваша светлость. Я думал о Боге, — застенчиво вымолвил Константин.

   — Что же ты думал о Нём?

   — Бог должен пребывать в неподвижности, — робко произнёс Константин и опустил очи долу.

   — Почему?

   — Я полагаю, что Ему нет нужды двигаться, — едва слышно, словно страшась оскорбить божество, пояснил молодой клирик.

Великому логофету понравился тот душевный трепет, с каким сей юный муж приступал к исследованию основ бытия.

   — Однако... Ты верно мыслишь, мой юный друг... Постигай науки, совершенствуй свой ум, тебя ожидает большое будущее. Если возникнет нужда в чём-либо, без стеснения обращайся прямо ко мне.

   — Вы так добры ко мне, ваша светлость!.. Но мне ничего не требуется, не хватает лишь времени...

   — Мне тоже не хватает дня, чтобы справиться с грузом забот... Ах, если бы было возможно отнять свободное время у бездельников и отдать хотя бы часть его тем, кому его катастрофически не хватает — сколькими бы новыми открытиями обогатилось просвещённое человечество!.. — вздохнул логофет. — Что именно ты жаждешь узнать?

   — Бога и душу, — прошептал диакон Константин.

   — И более ничего?

   — Совершенно ничего!

   — Похвально... Ступай, я позабочусь о тебе.

   — Всеми своими скромными достижениями я обязан неизбывным милостям вашей светлости, — сказал Константин и на прощанье был вновь удостоен милости облобызать руку великого логофета.

Этот юноша нравился Феоктисту своей набожностью и упорством в постижении знаний. Отец его был друнгарием в Фессалонике. Несмотря на незначительность занимаемой должности, этот сотник сумел дать своим детям — Константину и Мефодию — неплохое образование. Юноши проявили незаурядные способности, и, когда они осиротели, Феоктист взял их в столицу под своё покровительство. Империи нужны люди мыслящие, способные развивать христианскую науку. Думать о возвышенном, нетленном и вечном — кто на это способен? Уж не жалкий ли мистий, озабоченный лишь приисканием куска хлеба насущного? Думать о возвышенном способен только тот человек, чья душа не отягощена бренными заботами о снискании пропитания. Большинство же ромеев озабочены пищей лишь для желудка, а не для бессмертной души. До духовности ли им?!

Тревога о недостаточности знания присуща лишь думающим индивидуумам. Толпа живёт имеющимся и полагает, будто знает всё обо всём.

Всякому мыслящему человеку для того, чтобы нормально жить, необходимо иметь целостную картину мира. Но, о Боже, как трудно достичь этого в наш сумбурный век!.. Люди не понимают простейших истин: чем ближе они будут к Богу, тем ближе будут друг к другу!..

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В жаркий майский полдень киевские стражники, стоявшие на Угорских воротах, томившиеся бездельем и зноем, игравшие в зернь и беззлобно задиравшие незамужних молодок, возвращавшихся к обеду по домам с ближних огородов, заметили приближающуюся со стороны полуденной степи длинную вереницу тяжело навьюченных лошадей, мулов и ослов.

Пасынок Гордята, вызванный караульщиками на верхнюю боевую площадку, вгляделся из-под ладони в пыльное облако, поднятое караваном, определил, что идут не ратники, а торговые люди, и, стало быть, никакой угрозы от них стольному городу Киеву не последует, а посему тревогу трубить не стал, лишь распорядился разбудить мытника Варула, похрапывавшего в тени воротной башни.

Не дойдя полверсты до Угорских ворот, караван сделал остановку у придорожного колодца.

Погонщики принялись поить утомившуюся скотину, а три богато одетых базаргана отделились от каравана и понеслись на тонконогих арабских скакунах к городу.

Вдогонку за ними припустил ещё один чужеземец, одетый в чёрную хламиду, развевавшуюся по ветру.

Протяжно зевнув, пасынок Гордята крикнул сверху:

   — Будите заодно и толмача! — После чего стал неспешно спускаться по узкой скрипучей лестнице.

Задержавшись ненадолго под тихими прохладными сводами Угорских ворот, рубленных из векового дуба, пасынок Гордята вздохнул и вышел на освещённый настил подвесного моста, остановился посередине.

Снизу, от рва, заполненного позеленевшей на жаре водой, тянуло тухлятиной. Сверху нещадно припекало полдневное светило, клоня в сладкий послеобеденный сон.

Копыта степных скакунов прогрохотали по дощатому настилу, Гордята оглянулся и увидел, что толстяк Абдулка вперевалку идёт от башни, почёсывая отвисшее брюхо. Холоп вовсе обленился, и для острастки не мешало бы высечь его как-нибудь после ужина, хоть даже и нынче.

Чужеземцы сошли с коней, дружно отвесили низкий поклон, затем на шаг вперёд выступил вальяжный караван-баши, заговорил плавно и многословно, так что толстомордый Абдулка едва поспевал переводить витиеватые приветствия.

   — Ты попусту языком не мели, ты, главное, спроси, с чем пожаловали — с посольством али с торговлишкой? — вяло поинтересовался Гордята, сдерживая сладкую зевоту.

Перемолвившись с гостями, Абдулка сказал:

   — Торговать приехали.

И вновь безудержно заговорил чернобородый караван-баши. Он изъявил готовность немедленно предъявить все свои товары великокняжескому мытнику и прикладывателю клейма, дабы досточтимый правитель преславного города Куябы тотчас же и сполна мог получить причитающуюся ему долю стоимости всякого товара. За этим разговором караван-баши приблизился к Гордяте и с поклоном сунул ему в руки увесистый замшевый мешок.

Затем Гордята лениво жевал приторно-сладкие сушёные финики, с важностью отвечал на расспросы гостей. Много ли нынче в городе караванов? Не изменился ли порядок захода в город? Не слишком ли донимают блохи на постоялом дворе? И не нуждается ли доблестный предводитель воротной стражи в превосходном персидском порошке, надёжно оберегающем от клопов?..

После дотошного выяснения всех обстоятельств захода в город базарганы отвесили Гордяте прощальный поклон, затем караван-баши указал на чужеземца в чёрной хламиде и сказал, что путешественник присоединился к каравану близ Саркела, а зачем он прибыл в Куябу — одному Аллаху известно, милостивому и милосердному.

Когда базарганы уехали к каравану, чужеземец потребовал, чтобы Гордята немедля проводил его к правителю города.

   — А ты кто таков будешь? — насторожился Гордята.

   — Имя моё я могу открыть только твоему повелителю.

   — А меня твоё имя не больно интересует. Кто ты на самом деле — торговый человек, посольство у тебя али что?

   — Можешь считать меня торговцем целебными травами, — через толмача ответил чужеземец.

   — Показывай свои снадобья, плати входную пошлину, иди в пятницу на торжище — и все дела!

   — Про свои дела я стану говорить только с правителем, — упорствовал чужеземец.

Гордята хмыкнул, в задумчивости оглядел неказистого чужеземца — никакого товара у него, конечно же, не было. Одет он не шибко знатно. Правда, сбруя у аргамака стоящая, с серебряной насечкой. И седло дорогое, не иначе, багдадской работы. А вот сапоги с заплатами, да и хламида — дрянь...

Пока Гордята раздумывал, отпустить ли подозрительного ходока с одним из мечников в Детинец или приказать гридям задрать ему хламиду да и всыпать полсотни плетей, чтобы надолго отвадить от высокомерного обращения, за спиной Гордяты послышался дробный перестук копыт и показался сам князь Аскольд с дюжиной отроков.

Стараясь не уронить себя в глазах чужеземца, но и не угодить под копыта княжеского жеребца, Гордята отошёл к краю моста, сдёрнул с головы колпак и низко поклонился. Уже разгибаясь, услышал Гордята, как залопотал чужеземец, обращаясь к Аскольду. И князь отвечал ему на его тарабарском наречии...

А потом князь Аскольд вздыбил своего жеребца, развернул его на месте и махнул своим ратникам, чтобы они пропустили вперёд чужеземца.

Чёрный чужеземец единым махом вскочил на своего коня, радостно прокричал что-то Абдулке и ускакал следом за князем.

   — Чего он там пролопотал? — строго спросил Гордята, глядя на ухмыляющегося толмача.

   — Он сказал: «Передай этому болвану, что самый дорогой товар на свете — это свежая новость!»

* * *

Одетый в чёрную хламиду чужеземец скакал бок о бок с ниспосланным ему небом высокородным благодетелем по узким кривым улочкам, мощённым дубовыми плахами, свысока поглядывал на редких прохожих, прижимавшихся к высоким бревенчатым частоколам, ограждавшим усадьбы горожан.

Звали чужеземца Вардваном.

Более всего удивляло его дневное светило, висящее в полдень почти в зените и осыпающее землю лучами такими же жаркими, как и в Багдаде или в Тефрике. Отправляясь в путешествие, Вардван был готов к тому, что в землях славян большую часть суток ему придётся проводить во мраке ночи, а под ногами будет холодный лёд. Так было написано в старинных книгах. А оказалось — здесь вполне тепло, трава зеленеет, деревья цветут.

Следом за вельможей Вардван въехал в ворота дворца славянского правителя, спешился и последовал в богато украшенный зал, где восседал на высоком столе довольно пожилой мужчина с одутловатым лицом. По его натужному дыханию Вардван без труда определил, что повелитель славян страдает одышкой и что ему отнюдь не повредила бы настойка сицилийских трав вкупе с вытяжкой из корня мандрагоры. Увы, пожилой возраст требует к себе особого внимания, это возраст растущих огорчений, несбывшихся надежд и умножающихся недугов.

После взаимных приветствий, вопросов о здоровье посла и его повелителя началась та беседа, ради которой Вардван прибыл в столицу северных варваров. Переводчиком был вельможа, встретивший Вардвана у городских ворот, а старый правитель молча внимал, сосредоточенно изучая вздувшиеся вены на своих руках, потирая большим пальцем левой руки дряблую кожу на тыльной стороне правой ладони — привычка эта могла являться следствием заболевания и кожи и суставов. Правителю славян следовало бы предложить целительную горную смолу мумиё, а также отвар череды.

   — Кто тебя послал в Киев?

   — Карвей, вождь и повелитель истинных христиан, отпавших от Ромейской империи ради торжества справедливой веры.

   — Чего желает твой повелитель?

   — Славный Карвей желал бы довести до твоей милости, о великий Дир, что у него и у тебя есть один общий враг — император Михаил... Карвей предлагает войти в военный союз и вместе выступить на империю. Выгоды такого союза представляются очевидными.

   — Каким войском располагает Карвей?

   — Сейчас под его стягом примерно сорок тысяч воинов, из них двенадцать тысяч — конница... Ещё примерно восемнадцать тысяч воинов могут быть вооружены по первому зову.

Великий князь Дир и его вельможа обменялись загадочными взглядами, после чего Вардван решил, что настало время преподнести дары Карвея.

Из-под хламиды Вардван извлёк увесистый кожаный мешочек, развязал его и высыпал к ногам Дира крупные прозрачные алмазы. Так уж устроен мир, что люди более склонны верить богатым собеседникам. Нищий никого не убедит в своих достоинствах.

   — Насколько мне известно, хазарский каган уже согласился вступить в союз с Карвеем... Халиф Багдадский тоже на стороне Карвея. Когда халиф и Карвей нападут на владения Михаила в Малой Азии, когда хазары захватят Тавриду, когда дружины болгар, тавроскифов и венгров ударят с севера, Михаил будет вынужден бежать... А когда Карвей облачится в пурпур, все его союзники смогут получить свою долю по числу выставленных воинов...

   — Велика ли будет эта доля? — усмехнулся Дир. — Известно нам, что воины Михаила по два, по три года не получают жалованья... Истощилась казна империи...

   — Да будет известно великому Диру, что по смерти императора Феофила государственная казна не могла вместить всех сокровищ, так что пришлось спешно возводить новые кладовые для золота и серебра!

   — Неужели же новые кладовые?

   — Берусь доподлинно утверждать, что сейчас в казне Михаила наличествует сто девяносто тысяч литр золота в чеканной монете и триста тысяч литр серебра, что в общей сложности составляет тринадцать тысяч шестьсот восемьдесят тысяч золотых солидов! Если на одного верблюда можно погрузить десять кентинариев золота, то для перевозки всех сокровищ понадобилось бы триста восемьдесят верблюдов!..

Великий правитель славян произнёс негромко несколько слов, после чего с кряхтением поднялся и вышел, не прощаясь.

   — Я полагаю, что твоя миссия была довольно успешной, — сказал Вардвану вельможа. — Не могу припомнить, чтобы Дир уделил столько внимания кому-либо из чужеземцев...

В голосе вельможи звучало нескрываемое удивление. Вардван про себя подумал, что произвести благоприятное впечатление на чужеземного правителя — первейшая задача любого посла.

   — Мне показалось, что ему было трудно говорить... Если будет угодно, я составлю необходимое снадобье, — с готовностью предложил Вардван.

   — Всё, что понадобится, Диру дадут волхвы, — сухо ответил вельможа.

   — Прости великодушно, я не хотел поставить под сомнение способности ваших врачевателей... Так что же мне передать Карвею?

   — Передашь ему сорок сороков соболей, которые пожаловал ему Дир. Эти меха будут доставлены на пристань, завтра на рассвете Дир отправляет лодьи в Корсунь, там отыщется место и для тебя... На словах передашь Карвею, что Диру ведомы его беды, но обстоятельства не позволяют открыто выступить против империи, с которой у нас договор мира и любви... Когда будет возможно, Дир направит воинов... Для нас лучше всего давать обещания разумно, принимая во внимание все возможные последствия, нежели, улестив слух несбыточными посулами и не исполнив затем обещанного, навлечь на себя дурную славу и вечные нарекания...

   — Благодарю за надежду, о, вельможа! Назови своё имя, дабы я мог поминать его в своих молитвах.

   — Аскольд.

   — Да ниспошлют тебе боги здоровья и процветания, о Аскольд!..

Вельможа снял с безымянного пальца золотой перстень, передал его Вардвану.

   — Если пожелаешь сообщить в Киев какую-то важную новость, посылай вестника с этим перстнем. Этот двузубец — мой знак. Он ведом каждому воину. Вестнику не придётся заботиться ни об охране, ни о лошадях...

   — А меня любой твой человек всегда сможет отыскать в Константинополе, в регеоне Леомакелий, близ церкви Святого Симона. Пускай спросит дом врачевателя Вардвана, ему всякий укажет...

* * *

Незадолго до рассвета Вардвана, крепко спавшего на постоялом дворе, разбудил немногословный юноша, знаками показал, что следует отправляться в путь.

Помолясь на дорожку, Вардван вышел следом за отроками, которые несли конские шкуры, набитые драгоценными мехами. Вне всякого сомнения, Карвею придутся по душе подарки правителя северных варваров. Впрочем, не такие уж они варвары. У них есть вожди, есть законы. Перстень с двузубцем на всякого производит должное впечатление, всякий готов исполнить любое повеление Вардвана.

На громыхающей повозке Вардван съехал вниз, к пристани, отроки проворно погрузили на лодью конские шкуры, помогли Вардвану подняться на борт моноксида. Похоже, дожидались только чужеземца и сразу же отправились вниз по полноводной широкой реке.

Как жаль, что Вардван не понимал ни слова!

Эти тавроскифы были весьма говорливы, особенно владелец корабля, которого все называли Надёжа.

Путешествие протекало размеренно, чувствовалось, что тавроскифы вполне освоили путь до низовьев реки. Некоторое беспокойство у них вызвали подводные камни, преградившие течение реки. Однако у тавроскифов были заготовлены огромные деревянные колеса, на которые они ставили свои суда и по берегу перетаскивали их до спокойной воды.

На высоком откосе в это время находились воины, охранявшие караван от степных разбойников.

Однажды кочевники всё же напали на караван, это случилось ночью, когда утомлённые тавроскифы спали на берегу. В скоротечной схватке почти никто не пострадал.

Караван продолжил свой путь и вскоре прибыл на священный остров тавроскифов, на котором они оставляли деревянные колеса, обшивали борты связками камыша, совершали обильные жертвоприношения своим богам и ставили мачты.

Через четыре дня караван вышел в море, и вскоре взорам путешественников предстал Херсонес, в котором тавроскифы совершали торговые сделки с хазарами и греками.

Вардвану удалось попасть на торговое судно, следовавшее в Колхиду. Оттуда уже было рукой подать до Малой Азии, до славного города Тефрики, где его ожидали единомышленники...

В Тефрике Вардван имел продолжительную беседу с Карвеем, но содержание этой беседы нам, увы, неизвестно.

Перед праздником Успения Богородицы Вардван возвратился в Константинополь.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Великий логофет Феоктист явился в покои василиссы с радостью на лице.

Дождавшись милостивого кивка, поспешил изречь:

   — Ваше величество, молодого государя можно скоро женить!..

   — Слава тебе, Господи! — обрадованно воскликнула василисса. — Может быть, в браке Михаил остепенится, образумится, перебесится, наконец...

   — Есть у меня на примете одна молодая особа. Завтра же представлю её пред очи вашего величества, — пообещал Феоктист.

   — Как её имя?

   — Евдокия.

   — Что за напасть?! Уж не дочь ли она Интера? — в гневе вскричала василисса.

   — Великий логофет испуганно перекрестился и поспешил заверить рассерженную василиссу:

   — Нет, эта девушка принадлежит к славному аристократическому роду Декаполитов.

   — Не сноха ли Варды? — уточнил Игнатий.

   — Нет, — сухо поджал губы Феоктист.

   — Всюду одни Евдокии: у Варды сноха, у Михаила любовница, а теперь и жена будет Евдокией, — озабоченно сказала Феодора. — Ты в ней уверен?.. Может, все Евдокии равно склонны к распутству?..

* * *

На следующий день патриарх Игнатий служил божественную литургию в храме Святой Софии и при большом стечении народа начал проповедь с яростного обличения греховных плотских страстей.

Горожане понимающе переглядывались и бросали косые взгляды на царский придел, где впереди всех царедворцев возвышалась могучая фигура Варды. Рядом с ним, гордо держа голову, стояла его сноха Евдокия.

   — Самый губительный бич, какой диавол только мог дать людям, — это плотское вожделение! — с отвращением выговаривая каждое слово, высоким голосом восклицал Игнатий. — Греховные страсти, жаждущие плотского наслаждения, безрассудно и неудержимо стремятся к удовлетворению. Именно из них проистекают измены отечеству, именно из них прорастают преступные замыслы ниспровержения власти, именно они толкают людей на сношения с врагом рода человеческого... На прелюбодеяния и всяческие подобные мерзости подвигает отдельных людей неутолимая жажда плотского наслаждения... И это в то самое время, когда человеку даровано от Вседержителя самое прекрасное — разумная душа. Нужен ли разум похотливому скоту?! Ничто так не враждебно разуму, этому божественному дару, как плотское наслаждение. В царстве похоти не может утвердиться никакая доблесть... Это понимали ещё в седой древности, это понимаем и мы сейчас... О каком служении отечеству может идти речь, если помыслы человека заняты лишь поиском греховных наслаждений?!

Миряне нахально шушукались и хихикали, за своей спиной Варда слышал мерзкие смешки.

Евдокия стояла ни жива ни мертва.

Внешне Варда оставался бесстрастен, хотя готов был собственными руками, прямо в алтаре Святой Софии задушить обрюзгшего скопца Игнатия, осмелившегося ославить его перед всем миром.

Едва дождавшись окончания службы, Варда первым подошёл к причастию.

Игнатий окинул его испепеляющим взором и на глазах у тысячной толпы мирян... отказал всемогущему кесарю в причастии.

Набычившись, Варда пошёл к выходу.

В храме стал нарастать нестройный гул голосов, послышалось хихиканье и стеснительное покашливание...

Всемогущий кесарь получил от патриарха столь сильный удар, что следовало ожидать перемен во всей империи.

Кесарь вдруг остановился, вскинул крупную голову, обвёл глазами злорадствующее сборище, затем решительно вышел из храма. За ним поспешила Евдокия.

Толпа испуганно расступалась перед кесарем и его любовницей, закрывавшей краем белого платка лицо, багровое от стыда.

Жалкие рабы! Вам не понять, что в мире не бывает законов на все времена, равно как и нет дел, всегда неправильных. То, что годилось прежде, нынче, возможно, следовало бы забыть и отбросить, а то, что сегодня отметается, позже, вполне возможно, пригодится.

Беда лишь в том, что эти ничтожные людишки слышат только голоса людей, облечённых властью. Что ж, кесарь Варда заставит их слушать себя...

* * *

Раскинувшись на широком ложе любви, безутешно рыдала прилюдно опозоренная Евдокия, понимая, что теперь она уже никогда не сможет показаться за воротами своей усадьбы без того, чтобы не быть подвергнутой насмешкам и оскорблениям.

Варда в гневе мерил шагами огромный спальный зал и обдумывал планы мести.

В дверях недвижно застыли варанги дворцовой стражи.

Варда вскинул голову, задумчиво поглядел на северных воинов. В их жилах течёт холодная кровь, они всегда молчаливы и бесстрастны. Сейчас в целом мире не было людей более близких Варде. Они не слышат людских кривотолков, они не понимают по-гречески, и это очень кстати.

— Толмача ко мне! — крикнул Варда.

Тяжело топая сапогами, один из северных варваров сорвался с места и убежал вглубь дворца.

Варда подошёл к своей возлюбленной, ласково провёл рукой по влажной щеке, вытер слезинки, заглянул в покрасневшие глаза и почувствовал, как внутри возникает безудержное желание. Она и в слезах была чертовски соблазнительна, красавица Евдокия. Слаб человек, и причудливые желания настигают его в наименее подходящие моменты!

   — Всё будет хорошо, радость моя...

   — Но почему, почему мне нельзя любить тебя? — всхлипнула Евдокия. — Кто придумал в наказание людям все эти правила и заповеди?.. Где в Евангелии указано, что нужно убивать в людях любовь? Почему скопцы, не ведающие сами, что есть любовь, определяют, что можно и чего нельзя?..

   — Погоди, дай срок, посчитаемся и со скопцами, — сжимая кулаки, пообещал угрожающим голосом Варда. — Я никому не позволю...

Евдокия ещё горше зарыдала, не веря в наказание обидчиков.

   — Не плачь, девочка... Разве я когда-нибудь обманывал твои ожидания?

   — Нет... — сквозь слёзы и всхлипывания произнесла Евдокия.

Послышался топот сапог, в покои вбежал вислоусый варвар, спросил деловито:

   — Кесарю Варде угодно было меня видеть?

   — Ты, толмач, разыщи своего предводителя и скажи ему, что я желаю его видеть немедленно. Постарайся сделать так, чтобы ни одна живая душа о нашем разговоре не узнала.

   — Сделаю, — коротко пообещал варанг и скрылся за дверью.

   — Вот так-то, девочка моя, — понемногу успокаиваясь, сказал Варда. — И на скопцов отыщем управу...

* * *

Император Феофил почил в бозе, когда Михаилу не исполнилось и четырёх лет.

По воле покойного императора регентшей при малолетнем наследнике престола стала Феодора, а для повседневного управления государственными делами при вдовствующей василиссе был образован совет из трёх ближайших к Феофилу людей — его старшей дочери Фёклы, патрикия Феоктиста, исполнявшего обязанности логофета дрома и каниклея, а также протомагистра Мануила, приходившегося Феофилу дальним родственником. Варда, родной брат Феодоры, обладавший в ту пору титулом патрикия, был весьма близок к регентскому совету, хотя формально и не входил в него.

Умело сотворяя хитросплетения интриг, незаметно для большинства членов синклита, во главе империи встал логофет Феоктист.

Что началось тогда в Большом Дворце!.. Соперничество посредственностей, интриги ничтожеств, повсюду воцарились жестокость и грубость, едва прикрытые показным благообразием.

В первый же год по смерти Феофила, желая усилить свои позиции и зная, что политический вес напрямую связан с военной славой, Феоктист самонадеянно решил испробовать свои силы на полководческом поприще, ничтоже сумняшеся осмелился сам стать во главе войска и предпринял прежде всего попытку покорить далёкое кавказское племя абазгов в Колхиде.

Однако поход новоявленных аргонавтов за золотым руном завершился плачевно — флот Феоктиста был размётан свирепой бурей у берегов Колхиды.

Желая любой ценой заполучить репутацию удачливого полководца, Феоктист затеял крупную военную экспедицию для отвоевания у арабов Крита.

В первое воскресенье Великого поста, 18 марта 843 года, Феоктист выступил в поход. Прекрасно снаряженный флот благополучно достиг острова, и ромейское войско внесло немалую сумятицу в ряды измаильтян.

Однако коварные сарацины прибегли к азиатской хитрости и, подкупив нескольких архонтов, сумели распространить в войске злонамеренный слух, будто бы, пока Феоктист готовится к совершению воинских подвигов на далёком острове Крит, кесаря Варду его сподвижники возводят в столице на престол.

Едва этот слух достиг ушей Феоктиста, как он в тот же час бросил всё своё войско на произвол судьбы и поспешил вернуться в Константинополь, где, разумеется, никакого коронования и не ожидалось.

Между тем войско, брошенное на Крите без предводителя, вскоре сделалось лёгкой добычей арабов.

И Феоктисту всё сходило с рук!..

Немного погодя вдовствующая василисса Феодора назначила своего любимца Феоктиста предводителем огромного войска, направленного в Малую Азию против мелитинского эмира.

И на этот раз Феоктист потерпел поражение!..

В Каппадокии, у Черной реки, войско было наголову разбито.

Много отважных воинов пало в этом сражении, но гораздо хуже было то, что некоторые военачальники, не веря в победу христианского правителя, стали перебегать на сторону мелитинского эмира.

Возвратившись в Константинополь, Феоктист, желая оправдаться в глазах Феодоры, обвинил в поражении Варду. И что было обиднее всего — Феодора поверила коварному логофету и принудила своего родного брата удалиться из столицы, отстранила от управления делами империи.

И теперь наконец настало время предъявить счёт самодовольному кастрату за все обиды!..

* * *

   — О том, что в принципе возможно сделать, позволительно советоваться со многими людьми, а о том, что в действительности намерен предпринять, можно говорить лишь с немногими доверенными лицами, — сказал кесарь Варда молчаливому предводителю северных воинов, когда Рюрик с достоинством расположился в мягком кресле напротив Варды.

Толмач из варангов перевёл Рюрику смысл сказанного, и тот согласно кивнул.

   — Речь идёт о восстановлении в своих правах законного властителя империи — василевса Михаила, занимающего сейчас неподобающее ему положение, — сдержанно уточнил Варда.

Выслушав перевод, Рюрик осторожно спросил, почему при этом важном разговоре не присутствует сам молодой василевс.

   — Не только законы Ромейской империи, но и естественные, и гражданские соображения убеждают нас в том, что мы имеем право улучшать положение другого лица даже без его ведома и воли на то, — сказал Варда.

   — Но можем по роковому стечению обстоятельств ухудшить это положение. Допускаешь ты такой исход?

   — Нет. То, что задумано, имеет целью и последствием благо монарха и всего государства, — твёрдо отчеканил Варда.

   — Вероятно, ты прав, кесарь. Однако смею надеяться, что ты не станешь предлагать совершить нечто противозаконное, — бесстрашно глядя прямо в глаза Варде, сказал Рюрик.

Этот варвар вовсе не такой простак, каким выглядит, подумал Варда, а вслух сказал:

   — Безусловно. Подстрекательство к нарушению закона само по себе является преступлением против империи. Мы не будем нарушать закон. Мы лишь восстановим попранную справедливость, попранный закон.

   — В таком случае можешь рассчитывать на меня и моих воинов, — твёрдо пообещал Рюрик.

   — В самом скором времени северным воинам будет предоставлена возможность на деле доказать преданность императору Михаилу... — сказал Варда. — Твои люди должны быть готовы исполнить любой приказ императора, сколь бы странным он ни показался.

   — Разумеется. Но только... если этот приказ будет отдан самим императором.

Вислоусый Бьёрн старательно переводил конунгу речи Варды, затем от себя добавил, что Рюрику вовсе не зазорно было бы уточнить плату за оказанные услуги.

   — Ты прав, — сказал Рюрик. — Но не говори напрямую... Намекни этому кесарю, что наши услуги обойдутся ему недёшево.

   — Тот, кто имеет надобность в лампе, не забывает подливать в неё масло, — будто бы от имени конунга произнёс Бьёрн.

Варда, словно спохватившись, сорвал со своих рук два массивных золотых браслета и протянул их Рюрику. Ещё один браслет, чуть меньших размеров, достался Бьёрну.

   — Мы сделаем всё, что прикажет император, — пообещал Рюрик, надевая браслеты. — Ты можешь спать спокойно, кесарь.

   — Нет! — воскликнул Варда. — Клянусь Богом, сегодня никто не будет спать спокойно в Большом Дворце! Скажи своим воинам, что несколько высокопоставленных сановников замыслили тайный заговор против законного василевса.

   — Ясно, — сухо кивнул Рюрик.

   — Отправляйся в Дом Варвара, поднимай своих воинов и приводи во Дворец. Я помогу тебе расставить людей по местам. Любого, на кого я укажу, твои воины должны будут без промедления убить.

   — Они сделают это. Но мне должен приказать сам василевс, — ненавязчиво уточнил Рюрик.

   — Хорошо, — скрепя сердце согласился Варда. — Ты прав. Приказ должен исходить от законного правителя империи. И ты получишь то, что просишь... Но, поскольку государя сейчас нет в столице, для этого потребуется некоторое время. Сегодня пусть твои воины веселятся в Доме Варвара. Их услуги потребуются в один из ближайших дней. Надеюсь, содержание этой беседы не выйдет за пределы моих покоев?

Бьёрн и Рюрик поклялись на оружии, что будут молчать даже под пытками, хотя оба надеялись, что до пыток дело не дойдёт.

Когда варяги вышли из покоев Варды, конунг Рюрик задумчиво сказал Бьёрну:

   — На прошлой неделе мы охраняли императора во время богослужения, и я своими ушами слышал, как молодой император восклицал: «Боже, помоги рабу твоему Михаилу!..» Я тогда подумал: «Горе стране, которой правит раб». А теперь вижу, что его рабство заканчивается. У птички выросли крылья, и она не желает сидеть в гнезде. Полагаю, будет справедливо, если мы окажем ему в этом помощь?

   — Ты прав, конунг! — поддержал его Бьёрн. — Ты всегда принимаешь сторону справедливости. И я сочиню об этом вису, которая ещё больше прославит тебя, если ты не переменишь решение...

   — У меня нет обыкновения переделывать то, что уже сделано, и сделано, на мой взгляд, хорошо...

* * *

Бракосочетание молодого императора Михаила и Евдокии было назначено на ближайший двунадесятый праздник, которым оказался день Преображения.

Великий логофет Феоктист превзошёл самого себя в устройстве пышной церемонии. В столицу были свезены сотни певчих, которые в день венчания должны были услаждать слух толпы проникновенными песнопениями. Улицы столицы были чисто выметены, а стены общественных зданий украшены драгоценными тканями и коврами. Воздух благоухал миром и ладаном. На ипподроме устроены были грандиозные ристания, затем всех зрителей кормили за счёт казны.

Приёмы для высшего света и чужеземцев давались в Большом Дворце, во всех храмах служились торжественные литургии, призывая благословение небес на брак земного наместника Господа...

Изматывающая церемония длилась несколько дней, а затем Михаил вдруг сбежал из Большого Дворца в компании своих друзей, оставив в растерянном недоумении девственную супругу.

Варда разыскал Михаила в загородной резиденции на Босфоре. Михаил ожесточённо гонял своего коня по манежу. Против обыкновения, он был трезв, и Варда решил поговорить с племянником начистоту.

Варда догадывался о том, что творилось в душе молодого василевса. По мере того как сгущалась вокруг Михаила атмосфера гнусных слухов, всем его существом всё более овладевала жажда власти.

Власть и только власть, угадывал он, способна переменить сложившееся к нему отношение.

Утвердившись на престоле, он заставит равнодушных полюбить себя, а врагов приведёт в трепет.

Уж тогда Михаил всем покажет, кто он такой и что он в империи — не пылинка на ветру.

Отослав из манежа его дружков, Варда сочувственно спросил:

   — Надеюсь, теперь ты понимаешь, что служишь игрушкой в руках Феоктиста?

Молодой василевс угрюмо молчал.

   — Ты уже достаточно возмужал, чтобы править государством, Михаил! — возвышая голос, сказал Варда. — Довольно терпеть произвол и беззаконие!.. Ты — единственный законный правитель великой империи. Ты, а не этот жалкий скопец!.. Так бери же бразды правления в свои руки!..

   — Думаешь, Феоктист согласится отдать власть? — криво усмехнулся Михаил.

   — А разве ты собираешься просить то, что принадлежит тебе по праву?

   — За Феоктистом стоит армия, за Феодорой — патриарх... Им ничего не стоит стереть в пыль любого, даже законного василевса.

   — Армия смеётся над кастратом и ждёт, когда во главе её легионов встанет достойный муж... В твоём возрасте Александр Македонский уже успел совершить немало подвигов, а ты всё ещё колеблешься?

   — Да, — тихо признался Михаил. — Я боялся оставаться во Дворце, потому что мне показалось, будто меня хотят отравить... Я ничего не ел, не пил, я всего боялся...

   — Законный правитель христианской страны боится, а вероломный временщик властвует... Тебе не кажется это абсурдным?

Михаил негромко застонал, хватаясь за голову.

   — Мужайся! И запомни главное: в политике побеждает лишь тот, кто готов идти к намеченной цели через любые испытания!.. Если ты способен хотя бы в мыслях отказаться от борьбы за престол, ты будешь обречён на поражение. Так-то, мой юный император!.. В политике побеждает тот, кто способен на жертвы и на риск, кто может на какое-то время забыть о правилах приличия и не испытывает стыда за свои дела. Что же касается разума, то им наши противники обладают в столь ничтожной мере, что мы вполне можем извлекать выгоду из нашего достояния, мы можем обманывать их, когда это нам представится выгодным и безопасным...

   — Мы проведём Феоктиста? — загорелся Михаил.

   — Мы обведём его вокруг пальца! — пообещал Варда. — Он не успеет помешать исполнению того, что мы задумали.

   — Что потребуется от меня? — осмелев, спросил император.

   — Ты своим присутствием сделаешь законным всё, что ни произойдёт, ибо только ты являешься автократором Ромейской империи. Будь готов в любую минуту взять государственное кормило в свои руки. Умоляю: на некоторое время полностью воздержись от вина!..

   — Ты говоришь это таким тоном, будто я — конченый пьяница, — опуская глаза долу, тихо сказал Михаил. — Я могу вовсе не пить...

   — Вот и прекрасно! Полагаю также, что тебе необходимо вернуться в Большой Дворец и дожидаться моего сигнала о том, что все люди готовы...

   — Кто — все? Какие люди? — испуганно вздрогнул Михаил.

   — Не волнуйся, они принадлежат к гораздо более низкому слою общества и не станут претендовать на корону ни при каком исходе дела, — успокоил его Варда. — А сейчас собирайся в путь! Может быть, нынче же вечером и решим дело! Торопиться может лишь тот, кто наверняка знает и что нужно делать, и в какой последовательности. Иначе спешить попросту опасно... Я знаю, что нам следует сделать прежде всего... Как говорил Фукидид, пока государство пребывает в покое, наилучшими установлениями бывают те, которые остаются неизменными. Однако, когда необходимость вынуждает людей ко многим новым предприятиям, тогда требуются и многие усовершенствования в установлениях, казавшихся ещё недавно столь незыблемыми...

* * *

По приказу Варды у каждой двери Большого Дворца были поставлены усиленные караулы варангов, которым был отдан приказ никого не впускать и не выпускать без особого на то повеления императора.

Бьёрну и Эйрику достался пост у ворот каменной галереи, соединявшей императорский Дворец с храмом Святой Софии.

Сюда доносились лишь отдалённые отголоски бурных событий. Где-то слышались крики и стоны, хлопанье дверей, женский плач.

В сопровождении двух монахов во Дворец пытался пройти патриарх Игнатий, но Бьёрн и Эйрик твёрдо заступили им путь, так что пришлось жрецу греческого бога поворачивать обратно несолоно хлебавши.

— То ли мужик, то ли баба... — глядя вслед удаляющемуся скопцу, брезгливо сказал Бьёрн. — Он не ест мяса и не имеет сношений с женщинами, не опоясывается мечом и не ездит на лошади, как всякий нормальный мужчина, а когда всё же пожелает совершить поездку верхом, то едет на осле и кладёт обе свои ноги по одну сторону седла, подобно тому, как здесь ездят женщины...

Эйрик лишь молча сплюнул.

Около полуночи неподалёку от Бьёрна и Эйрика послышался шум, лязг оружия, воинственные крики.

Потом перепуганные дворцовые слуги пронесли несколько мёртвых тел, пробежал с окровавленным мечом в руке Варда, за ним ещё какие-то сановники. Затем появился утомлённый конунг Рюрик и сказал, что всё кончено.

* * *

Утром столицу заполонили слухи и сплетни. На площадях и торжищах толпились сотни зевак, жадно слушавших и тут же передававших другим последние известия из Дворца.

   — Готовился мятеж! Но с Божией помощью удалось не попустить несправедливости...

   — Я своими глазами видел четыре трупа! Один из них — логофет Феоктист!..

   — Он был главарём заговорщиков! Мятежники пытались отравить василевса!..

   — Всю ночь продолжалось заседание Тайного Совета!

   — По случаю усмирения мятежа на ипподроме будут ристания и бесплатная выдача хлеба!..

   — Свершился великий акт справедливости!

Народ воспринял переворот вполне удовлетворительно, если слухи назвали его великим...

Эпитет «великий» обычно прилагается к злодеянию, затмившему прежде бывшее и ставшему некой доблестью.

Глашатаи прочитали указы эпарха столицы, из которых стало ясно, что Господь хранит молодого василевса.

В сопровождении дворцовой стражи молодой василевс показался народу. На улицах столицы его встречали восторженные толпы, повсюду слышались здравицы в его честь.

В Доме Варвара царило буйное веселье — из Большого Дворца сюда были доставлены изысканные яства и вина, варяги получили золотые браслеты и дорогие одежды.

А Рюрик тихо сказал Бьёрну:

   — Боюсь, что наш благодетель обречён... Плоды смуты никогда не достаются тому, кто её затевает. Он может только всколыхнуть и замутить воду, а ловить рыбу в этой мутной воде станут другие...

   — Разумеется, — согласился Бьёрн. — Те, кто расшатывают устои государства, чаще всего первыми гибнут при его крушении. Первым всегда суждено погибать. Ибо их удел — лишь вспахать поле. Влачат жалкое существование и вторые. Их задача — засеять поле. И лишь третьи, незаметные последователи первых и вторых, когда утихнут волнения, с удовольствием воспользуются созревшим урожаем.

* * *

Диакон Константин услышал о происшедшем дворцовом перевороте от возбуждённого псаломщика Иоанна.

   — Василисса Феодора удалена от престола. Логофет Феоктист низвергнут!.. Что теперь будет с империей и всеми нами?! Станем молить Господа о даровании спокойствия в государстве!

Выкрикивая новости, псаломщик вглядывался в побледневшее лицо диакона Константина, словно надеялся проникнуть в его душу. Константин не без оснований полагал, что псаломщик является чьим-то осведомителем — то ли эпарха, то ли иного высокопоставленного чиновника. Посему ничего ему не ответил, лишь озабоченно кивнул.

   — Ты ничего мне не скажешь? — удивился псаломщик.

   — Мне нечего сказать, — тихо ответствовал Константин. — Мы с тобой люди маленькие, мы не вправе обсуждать то, что происходит вблизи трона. Всякая власть от Бога, что же ещё говорить?

Затем Константин без промедления оставил Константинополь.

Заплатив два обола перевозчику, он перебрался на другой берег Босфора и зашагал по каменистой дороге в Вифинию.

Ночевал он на придорожном постоялом дворе.

В харчевне поселяне мирно пили вино и судачили о погоде.

То ли они ещё не знали о событиях, происшедших минувшей ночью в столице, то ли им было глубоко безразлично, кто и как станет править империей.

К исходу следующего дня Константин добрался до горы Олимп.

В низкой тёмной келье Константин разыскал своего брата Мефодия и поделился с ним безутешной новостью.

   — В наше время людей терзают лишь два желания: иметь и властвовать. Ради удовольствования этих желаний большинство людей готовы продать души свои и тела князю тьмы. Иметь и властвовать, властвовать, чтобы иметь, — сказал Мефодий. — Я нынче же закажу службу за упокой души нашего благодетеля. Но что будет теперь с тобой?

   — Всё в этом мире — тайна. Никакому человеку не дано постичь всей мудрости Творца, — негромко заговорил диакон Константин, по обыкновению глядя не на собеседника, а куда-то вдаль. — И одной из самых великих тайн Вседержителю было угодно окутать человеческую свободу. Никому из смертных не сообщены пределы его свободы. Никто также не смеет судить и о пределах чужой свободы. Посему никто не может быть судьёй другому человеку. Не судите, да не судимы будете!.. Всё окутано тайной...

   — К тебе расположен протоасикрит Фотий, ты знаком с государем... Ты занимаешь кафедру философии в Магнавре. Может быть, падение Феоктиста не повредит твоей карьере? — участливо спросил Мефодий.

   — Разве дело в моей карьере? — вздохнул Константин. — Мне сейчас просто опасно оставаться в Городе. Не дай Бог попасться на глаза кесарю Варде!.. Он сейчас не пощадит никого...

   — Оставайся до поры у меня...

   — Спасибо, брат... Поживу здесь, пока в столице не улягутся мятежные страсти.

Мефодий служил на невысокой государственной должности где-то на Балканах, но незадолго до смерти благодетеля и покровителя Феоктиста по совету брата Константина решил оставить мир и посвятить себя служению Богу.

Он стал настоятелем небольшого монастыря Полихрон на азиатском берегу Мраморного моря, неподалёку от горы Олимп. Константин любил это место. Сюда, в тёплую Вифинию, на тихий берег маленького моря, Константин приезжал отдохнуть и подлечиться после изматывающих путешествий и утомительных дискуссий с мудрецами-иноверцами.

Диакон Константин впервые узнал о горе Олимп и стоявшей там обители ещё в ту пору, когда служил патриаршим библиотекарем. Он был послан туда за какой-то древней рукописью, срочно понадобившейся патриарху.

Недолго пробыв библиофилаксом, Константин на полгода отправился в уединённый монастырь недалеко от Бруссы, на побережье Мраморного моря — это был один из главных центров православного монашества.

Его душа отдыхала и возвышалась лишь в монастырях.

Монастырские книгохранилища хранили неведомые сокровища.

В монастыре Константину, помимо библиотек, нравились три вещи: почитание монахов, уважение настоятелей и отсутствие женщин...

Константин боялся женщин и презирал их.

Его душа торжествовала, когда он видел их, подавленных, на коленях приползающих в монастырь на исповедь и отпущение грехов...

Выслушав очередную кающуюся Магдалину, диакон Константин размеренно, холодно и методично наставлял её на путь истинный:

   — Все люди боятся страданий и ищут наслаждений. И наибольшие удовольствия людям доставляют именно порочные страсти. И красота, и богатство приносят людям, ими обладающим, гораздо более вреда, нежели бедность и телесное убожество. Диавол прельщает людей красотой мира сего. Опасайся соблазнов, постом и молитвой гони диавола вон!

   — Отец диакон, помолись за меня!.. Уж я отблагодарю, — словно невзначай обнажая колено, шептала грешница.

   — Изыди, Сатана! — гневно рычал Константин и убегал прочь.

Будучи обделённым в детстве, но обладая недюжинным честолюбием, Константин страстно желал ощущать своё духовное превосходство над окружающей его серой массой, над толпой...

Участие в жизни церковной общины, вхождение в духовную и богослужебную атмосферу таинств, благодати, молитвы, литургии, наказания дисциплинарного порядка, добровольно над собой признаваемого, жизнь по строгим моральным нормам — всё это завораживало честолюбивого юношу, возвышало его вначале над ровесниками, а затем и над всеми мирянами.

Константин понимал, что Господом ему даровано более, чем кому бы то ни было из людей, но его выдающиеся способности не позволили ему поступить на государственную службу из опасения претерпевать унижений более, чем могла снести его душа.

Избрав духовное поприще, Константин отказался от погони за титулами и чинами и пребывал простым диаконом до самого пострижения в монахи, хотя предложения о рукоположении в более высокий сан получал неоднократно.

Константин намеренно оставался на нижней ступеньке иерархии, следуя Писанию: «...и последние станут первыми...»

* * *

Спешно созванный синклит отменил регентство и объявил Михаила самодержцем.

В ответном слове император пообещал править империей, советуясь с многоопытными вельможами во всех важнейших делах.

   — Для меня не существует иных интересов, кроме интересов государства, и мне больно видеть, что нынче дела идут вкривь и вкось и что причиною тому — небрежение чиновников, в любом деле усматривающих лишь личные виды. Скорее я желал бы быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за неправое...

Молодой василевс обвёл глазами вдруг притихших сановников и продолжил:

   — Государство и закон призваны не столько обеспечивать порядок авторитетом и силой принудительной власти, сколько охранять господство добродетели и её лучшего выражения — справедливости, исключающей уравнительное обезличивание и господство богатого над бедным, сильного — над слабым. И я наведу такой порядок! Государь должен строить свою внутреннюю политику таким образом, чтобы его подданные постоянно испытывали в нём нужду, чтобы боялись осиротеть со смертью монарха... И вы мне станете первыми помощниками... Мы укрепим святую церковь, ибо вопросы о взаимных отношениях людей в обществе представляются мне совершенно незначительными в сравнении с вопросом об отношении человека к Богу! Когда прочен государственный строй, тогда непоколебима и его государственная Идея! И, соответственно, наоборот... Так что дело государя — всячески укреплять государство, а дело церкви — всемерно поддерживать усилия монарха...

Истерзанное долгим ожиданием императорской власти, а также оскорблениями и унижениями, самолюбие василевса придавало его первым действиям на престоле крайнюю торопливость.

Он как будто боялся, что не успеет навести вокруг себя столь желанный порядок, и потому стремился переменить всё разом, сделать за день то, для чего по логике вещей требовались годы и десятилетия.

Новеллы выходили из-под его пера одна за другой, в иной день Михаил подписывал до десяти указов.

Каждый день предпринималась им какая-то новая мера: что-то запрещалось, что-то учреждалось, что-то вменялось в обязанность, а что-то упразднялось за ненадобностью. Всякий самодержец и лица, входящие в его ближайшее окружение, бывают охвачены иллюзией, что они способны сделать с обществом всё, что пожелают, к его же, общества, разумеется, пользе и выгоде...

Сколь обманчиво самовластье!

Чрезвычайная торопливость, соединённая с нерастраченным пылом души, стремление всем внушить к себе почтение привело к тому, что дела приходили в совершеннейшее расстройство.

Желание следовать справедливости и закону выливалось в несправедливость и беззаконие.

Жажда порядка удовлетворялась таким образом, что в результате получался беспорядок ещё больший.

В малейшем отклонении от установленных им порядков император склонен был усматривать преступное небрежение и потому ни одного случая не оставлял без рассмотрения и наказания.

Вместе с тем любого из подданных, выразившего ему уважение, он награждал щедро и незамедлительно.

Приближённые к василевсу чиновники скоро открыли главную черту характера василевса — страстное желание любви подданных, и стали эту любовь... организовывать.

Во время церковных и иных праздников император появлялся перед народом в сопровождении огромной свиты и внушительной вооружённой охраны.

Вдоль всего пути следования процессии стояли толпы согнанного сюда простонародья.

В определённых местах воздвигались особые деревянные подмостки, на которых вместе с музыкантами и исполнителями хвалебных гимнов во время шествия процессии имели право стоять видные горожане, иноземные послы, знатные путешественники...

Вокруг василевса, где бы он ни появился, искусственно создавалась толпа раболепных подданных, и делалось это единственно для того, чтобы какой-нибудь сановник, оказавшийся вблизи императора в ту минуту, имел счастливую возможность лишний раз польстить императору и сказать ему, указывая на толпу, как сильно любим он своими подданными.

Михаил разгадывал подобные уловки своих вельмож, но тем не менее слушал их льстивые речи с большим удовольствием.

Ещё ему нравилось, когда его называли отцом отечества.

Михаил не был чужд осторожности, но от неё и следа не оставалось, когда его придворные говорили ему именно то, что он желал слышать.

Он верил тому, во что ему было приятно поверить...

Наибольшей опасности оказаться в плену страстей и заблуждений при осуществлении государственных преобразований подвержены люди, впервые получившие верховную власть.

Вместе со скипетром приходит к ним иллюзия, будто все их повеления будут исполняться беспрекословно, точно и без промедления.

Так если и бывает, то лишь в мелочах.

Если же они отваживаются на крупные перемены, то скоро обнаруживают всю иллюзорность оказавшейся в их распоряжении якобы неограниченной власти...

И во время правления Михаила III, и много лет спустя тонкие психологи и глубокие мыслители порой заходили в тупик, пытаясь найти объяснение поступкам этого императора.

А между тем в поступках его был смысл.

Собака долго сидела в конуре, да к тому ж на цепи. Однажды решили взять её на охоту, и что же?..

Вместо того чтобы вынюхивать дичь и идти по следу, она стала бросаться на всякий куст, беспричинно облаивать весь белый свет...

Да разве заблуждался только ромейский монарх, последний представитель ничем особо не примечательной Аморийской династии? Разве всякий чиновник не ведёт себя так же, едва получит важную должность?

Получить должность и вместе с ней власть означает для всякого то же самое, что вылезти из конуры и быть спущенным с цепи.

* * *

Днём кесарь Варда посетил логофиссию дрома, где объявил, что будет лично возглавлять это учреждение.

Заметив протоспафария Феофилакта, кесарь милостиво полюбопытствовал, как обстоят дела в департаменте северных варваров, и удостоил протоспафария благосклонной улыбки.

А казначею логофиссии дрома кесарем было отдано распоряжение немедленно выплатить всем чиновникам ругу, задержанную ещё с Пасхи.

Окрылённый сиятельной милостью, Феофилакт решил навестить гетеру Анастасию и в тот же вечер, прихватив с собой две литры золота, прискакал к её дому в регеоне Арториан.

Обычно шумный и многолюдный, на этот раз дом гетеры поразил Феофилакта настороженной тишиной.

Служанка провела его в зал для приёмов, но Феофилакту пришлось не менее получаса дожидаться, пока Анастасия выйдет к нему.

   — Я рада видеть тебя, любезный Феофилакт, — сказала гетера, но голос её был скорее встревоженным, чем радостным. — Почему ты так давно не приходил ко мне?

   — Для красивой и романтической любви требуется много свободного времени и свободных денег... У меня не было ни первого, ни второго, милая Анастасия!.. Но теперь я надеюсь, что смогу навещать тебя так часто, как ты того пожелаешь...

   — Что слышно во Дворце? Тебе не грозят опасности?

   — Государственный деятель обязан быть осторожным и проницательным, должен тщательно выверять каждый свой поступок и заботиться о своей политической репутации. Стремясь угодить сегодняшнему правителю, рискуешь завтра быть отправленным на казнь сменившим его властелином... Я не пресмыкался перед Феоктистом, и мне нечего бояться кесаря Варду. Напротив, я надеюсь на перемены!.. Власть сменилась, — улыбнулся Феофилакт. — Ах, если бы мою девочку не похитили тавроскифы, она завтра же была бы возвращена в столицу!..

   — До сего дня никаких известий?

   — Ни малейших!.. Но не будем о грустном! — воскликнул Феофилакт и положил к ногам гетеры кошель с золотыми монетами:

   — Что это? — удивилась Анастасия.

   — Две литры, — с достоинством ответил Феофилакт. — Не люблю чувствовать себя должником.

   — Убери свои деньги, — устало сказала Анастасия. — Неужели же ты ничего не понял?

   — А что я должен был понять? — горделиво расправляя плечи, сказал Феофилакт. — Разве достойно мужчины быть должником?!

   — Я любила тебя, Феофилакт...

   — За это я и принёс литру золота. Так полюби же меня и сегодня, за это получишь вторую литру.

   — Уходи прочь! — сказала Анастасия. — И забери свои деньги! Прощайте, ваше превосходительство!..

Гетера опустила голову и медленно удалилась, оставив Феофилакта в пустых покоях.

Недоумённо хмыкнув, Феофилакт отсчитал литру золота и оставил столбик монет на краешке стола, остальные забрал с собой.

* * *

Одним из первых своих рескриптов Михаил отметил высшими наградами кесаря Варду, пожаловав его саном магистра и назначив доместиком схол.

Защиту империи от арабских набегов Варда поручил своему брату Петроне, назначив его стратигом Фракисийской фемы.

С тех пор военными делами империи заведовал Петрона, а внутренними — Варда. И уж заведовал весьма круто!..

Уже на другой день после обретения титула магистра Варда пришёл во дворец василиссы Феодоры и застал сестру в рыданиях.

   — Довольно! — холодно произнёс торжествующий кесарь. — Слезами дело уже не поправишь. Полагаю, что для блага империи тебе лучше удалиться в монастырь.

Феодора с лютой ненавистью поглядела на брата, хотела что-то сказать, но из уст вырвалось только бессильное змеиное шипение.

   — Дабы не создавать почвы для смуты, полагаю также, что и принцессы должны последовать с тобой, — жёстко добавил Варда.

Из-за двери послышался вой, подслушивавшие разговор девицы принялись оплакивать свою горькую участь. Их было четверо — Фёкла, Анна, Анастасия и Пульхерия.

Варде не раз доносили, с каким злорадством они осуждали его любовную связь с Евдокией, так что теперь у племянниц появлялся хороший повод самим продемонстрировать христианское смирение.

   — Бог!.. Бог покарает тебя за всё... — прошептала Феодора.

   — Я чист пред Богом и людьми, — возразил Варда. — Всё, что я совершил, делалось ради блага христианской империи.

А про себя он подумал, что никакие великие деяния не совершаются без малой толики лжи и насилия.

Сопровождаемый пышной свитой, торжествующий кесарь Варда приехал на притихшее патриаршее подворье и дождался, когда Игнатий сам выйдет на крыльцо, чтобы встретить нового правителя империи.

   — Василисса Феодора и её дочери изъявили желание посвятить себя служению Господу нашему Иисусу Христу в одном из монастырей, — сказал Варда. — Попрошу тебя совершить все приуготовления к обряду и не откладывать этот обряд.

   — Ты можешь поступить со мной так же, как и с несчастным Феоктистом, упокой, Господи, его невинную душу, но святить воздух для василиссы не стану! — прошипел Игнатий, испепеляя Варду взглядом.

   — Найдутся другие, освятят, — махнул рукой Варда. — А тебе, святой отец, придётся отправиться на остров Теревинф. Там у тебя будет возможность спокойно обдумать всё...

   — Находясь перед неправедным судом — молчи!.. Ибо никому в этом мире нет дела до твоих слов и ненужных оправданий. Спаситель наш и Господь Иисус молчал, когда на него лжесвидетельствовали. Он ничего не говорил и когда Его осуждали на смерть... Господь терпел и нам велел, — сбивчиво бормотал Игнатий.

   — Молчать раньше нужно было! — сказал Варда.

* * *

Много лет спустя, оглядывая мысленным взором всю ту бурю, которая пронеслась по Большому Дворцу после смещения патриарха Игнатия, кесарь Варда не раз думал с немалым сожалением: «Было бы интересно поглядеть беспристрастным взором, на достижение каких целей расходует свои силы большинство сильнейших и достойнейших членов общества?! Господи, да зачем же было Игнатию становиться в позу?! Вообще-то нормальным людям свойственно бороться с собственными слабостями. Но чаще всего их удобнее попросту не замечать. К чему было лишать меня причастия?.. Ну, промолчал бы святой отец, не стал поднимать шум и жил бы себе припеваючи, и я с моей девочкой Евдокией был бы счастлив... Так нет же! Хотелось ему непременно свою власть показать... Ну и показал, на свою голову! Когда в гордыне своей человек посчитает себя сильным, Бог оставляет его».

* * *

   — Не может империя дольше оставаться без патриарха, — беспрекословно сказал кесарь Варда протоасикриту Фотию, застывшему в почтительном полупоклоне. — Не может! Патриарх обязан быть духовным вождём своего народа, а главнейшая задача всякого духовного вождя состоит в том, чтобы направить устремления возможно большего числа сограждан в единое русло, дабы меньше сил отвлекать на поддержание внутреннего порядка и больше сил отдавать на приобретение новых территорий...

Фотий сдержанно кивнул и осмелился тихо заметить:

   — Однако Игнатий не сложил с себя пастырский сан...

   — Сложит. Я полагаю, что архипастырем должен стать человек образованный. Империю слишком долго раздирали еретические разномыслия и разногласия. Когда на пастырском престоле окажется человек просвещённый, он сможет уверенно противостоять всяческим заблуждениям.

   — Кто же этот человек? — полюбопытствовал Фотий.

   — Ты.

   — Позволю себе напомнить, что не имею священного сана, даже самого низкого.

   — Все священнослужители когда-то были мирянами, — рассмеялся Варда. — Клириками не рождаются. К счастью.

   — Согласно установлениям святых соборов, возведению в сан должно предшествовать наличествование меньшего сана...

   — Пусть это тебя не печалит. Если ты согласен стать патриархом, нынче же будешь посвящён в диаконы, завтра — в иереи, через два дня станешь епископом, ещё через день — архиепископом... А там и патриарший посох обретёшь.

Фотий задумался.

Предложение было весьма лестным, хотя и таило в себе немалые опасности.

У патриарха Игнатия оставалось довольно много приверженцев как среди священнослужителей, так и среди мирян, всегда склонных сочувствовать гонимым...

   — Кто из высших иерархов осмелится совершить рукоположение? — спросил Фотий, внутренне уже готовый дать своё согласие.

   — Спасаясь от нападений измаильтян, из Сицилии в Город приехал архиепископ сиракузский Григорий, — оживлённо потирая руки, сказал Варда. — Вот он и совершит!

   — Ах, это будет Григорий... — с нотками разочарования произнёс Фотий.

   — Да, он давно пребывает во вражде с патриархом Игнатием и не упустит возможности насолить своему недругу.

   — Насколько всем известно, Игнатий лишил Григория сана...

   — А Григорий подал апелляцию Римскому Папе! И сам он не считает законным лишение сана от рук Игнатия. Важно другое — ты согласен занять патриарший престол?

   — Да, — поспешно сказал Фотий. — Согласен.

   — Вот и прекрасно! Полагаю, что нам нет нужды откладывать осуществление нашего замысла... Приготовления не займут много времени, — сказал на прощание Варда и подумал, что уж этот-то патриарх не посмеет отказать в причастии ни ему самому, ни его возлюбленной Евдокии.

* * *

Река Историй то течёт по гулким ущельям, сметая всё на своём пути, то растекается по равнине и неспешно несёт в своём потоке народы и государства...

В периоды равнинного течения Истории человек сравнительно мало подвергается риску, однако столь же мала и вероятность крупного успеха.

А в эпохи бурных преобразований всякий, кто осмеливается избрать великую роль, рисковал порой всем своим достоянием и даже самой жизнью, зато и выигрывал в случае удачного стечения обстоятельств весьма многое — либо царскую корону, либо великую славу, либо несметные сокровища, либо победу в сражении и лавры полководца...

За пять дней — с 20 по 25 декабря 857 года — Фотий последовательно прошёл все степени священства и к торжественной рождественской литургии приступил уже в сане местоблюстителя патриаршего престола. К моменту поставления в патриархи Фотию едва исполнилось тридцать восемь лет.

Главный парадокс судьбы Фотия состоял в том, что патриарший престол он должен был занять по праву, но стал патриархом случайно.

* * *

Вся жизнь Фотия — чередование блистательных взлётов и стремительных падений.

В его личности преобладали черты не духовного, но государственного деятеля, а прославился он в веках как видный учёный, писатель и богослов.

Его натура представляла собой противоречивый сплав детской непосредственности и любопытства — с осторожностью и боязнью последствий.

Он был одним из самых образованных людей своей непростой эпохи и выразил собою саму эту эпоху.

Всякий народ на историческом пути нуждается в поводыре.

У народа поводырями могут быть, вожди и пророки.

Порой в представлении современников они сливаются, но между ними существуют весьма значительные отличия.

Пророк бросает вызов существующему и отрицает настоящее во имя будущего.

Вождь объединяет волю масс в настоящем.

Пророк обладает идеальной силой.

Вождь обязан обладать силой реальной.

Пророка неизбежно побивают камнями, такова их участь, и это критерий того, в какой мере он исполнил своё предназначение.

Но если камнями забрасывают вождя, это тоже может служить вернейшим доказательством того, что он не справился со своей задачей то ли по недостатку мудрости, то ли потому, что спутал свои функции с функциями пророка.

Патриарх Фотий являл собой духовного вождя.

Фотий происходил из знатной константинопольской семьи, пострадавшей в иконоборческую эпоху. Обвинённый в еретическом злоумыслии, его отец был изгнан с государственной службы и полностью лишён своего имущества.

Но связи у семьи остались, и невзгоды не помешали Фотию получить разностороннее и лучшее по тем временам образование: он глубоко разбирался в вопросах юриспруденции, в совершенстве овладел искусством классической риторики и методами филологической экзегезы, что было следствием его начитанности в древних авторах.

Службу монарху Фотий начал в императорской гвардии, а государственная карьера вознесла Фотия сразу же на должность чиновника высшего ранга — протоспафария и асикрита — личного секретаря императора.

Жизненный путь Фотия не был усыпан розами — дважды его смещали с патриаршей кафедры и двенадцать раз предавали анафеме.

Фотий осмеливался спорить и с Папой Римским, и со своим императором, с клиром и синклитом...

В историю христианской церкви Фотий вошёл как человек, навсегда определивший разрыв между западной и восточной церквами, между православием и католичеством.

Человеку в мире чаще всего отводится роль созерцателя, и лишь в некоторые редкие моменты ему Творцом даруется возможность действовать.

Фотий не упустил свой момент.

* * *

Двести кипарисовых весел разом вспенили зеленоватую морскую воду, останавливая стремительный бег длиннотелого дромона у каменного парадного причала Херсонеса.

На берег полетели причальные канаты, их с готовностью подхватили стратиоты, обмотали вокруг массивных каменных столбов.

По узкому трапу на причал спустился поджарый протоспафарий Феофилакт.

Стратиг фемы Климаты, пышущий здоровьем весельчак Никифор сделал шаг навстречу и обменялся с Феофилактом братским лобзанием. Следом за Феофилактом на причал сошёл Василий, изрядно измученный морской болезнью.

   — Ах, как приятно бывает иногда путешествовать!.. — сказал Феофилакт. — Отправляясь даже в небольшое путешествие, человек стряхивает с себя повседневную скуку. Может быть, главная радость, которая дарована нам Вседержителем — именно радость странствий? Христос переходил из города в город, и апостолы не задерживались в одном городе более чем на два дня...

   — Буду весьма рад оказать вашему превосходительству гостеприимство и на более длительный срок!

   — Сожалею, но дела уже в самом скором времени призовут меня в столицу. Там сейчас начались такие перемены, что было бы непростительно не присутствовать при них. Убери посторонних с причала, дорогой Никифор, и прикажи подать к трапу две крытых повозки.

   — Охрана потребуется? — деловито поинтересовался стратиг.

   — При этих особах будет своя охрана.

   — Куда прикажешь доставить их?

   — В монастырь Святой Фёклы. Под строгий надзор. Выходить за ворота не позволять. Никого близко не подпускать.

   — Будет исполнено, — с пониманием кивнул Никифор. — Как обычно...

   — Не было ли каких-нибудь новостей о судьбе сурожских монахинь, пленённых тавроскифами? — озабоченно вопросил протоспафарий Феофилакт.

От архиепископа Василия стратиг узнал, что одна из молодых монахинь приходилась протоспафарию Феофилакту дочерью, и потому он изобразил на лице искреннее сочувствие:

   — Увы, никаких вестей... Словно они растворились в небе... Мы предпринимали всякие усилия, чтобы узнать хоть что-то о судьбе полонянок, но — увы... А теперь не угодно ли будет закусить с дороги?..

   — Можно, — вставляя ногу в стремя, сказал Феофилакт. — На моего конюха дурно подействовала морская волна, зато теперь, когда у него под ногами земная твердь, аппетит разыграется не на шутку, не так ли?

Вместо ответа Василий изобразил постную улыбку.

* * *

Посреди уютного каменного дворика журчали струи фонтана, на ветвях деревьев в саду пели птицы, а на террасе, увитой виноградными лозами, у низкого столика возлежали Феофилакт и хозяин дома.

Неспешно текла послеобеденная беседа.

Отщипывая от пышной пресной лепёшки крупные крошки, Феофилакт бросал их расхаживающим по двору павлинам и вполголоса задавал вопросы:

   — Что за племена кочуют вблизи границ фемы? Какова их численность? Кто предводительствует в каждом племени?

Стратиг Никифор, судя по его виду, был человеком нрава кроткого и услужливого. Он то и дело заглядывал в глаза протоспафарию Феофилакту, словно старался угадать, какие именно ответы желал бы услышать столичный чиновник, и сбивчиво говорил:

   — Э-э... Кочуют, да, кочуют вблизи фемы дикие турки... Обычно они подходят к Херсонесу в начале осени. Предводители их щеголяют в златотканых штанах. Превыше всего почитают огонь. В жертву богам приносят лошадей, быков, мелкий скот и жрецами своими ставят тех, которые могут дать верные предсказания о будущем...

   — Ты знаешь имена предводителей хотя бы самых крупных племён?

   — У них такие мудреные имена, что и не вымолвить! Право, язык сломать можно... И как только они сами выговаривают их?.. Ха-ха-ха!..

Приглашения к шутливому тону Феофилакт не принял.

   — Пытался ли ты вступать в сношения в этими вождями?

   — Безуспешно... Нынче... в сентябре прискакал один турок... Как раз, помнится, прошли обильные дожди, по дорогам не проехать ни конному, ни пешему, а тут является к городским воротам дикарь, и с ним две сотни вооружённых до зубов людей. Переполоху наделал!.. А оказалось, что намерения дикаря были заслуживающими сочувствия — турок привёз свою любимую дочь, дабы прибегнуть к помощи наших эскулапов. Она болела тяжко, степные знахари ничем не могли помочь... И тогда мой лекарь... Должен заметить, у меня превосходный лекарь, он получил весьма глубокое образование в Александрии, врачевал в Фессалонике...

   — Как его звали? — озабоченно хмуря брови, перебил не в меру разговорившегося стратига Феофилакт.

   — Кого? Лекаря?

   — Кочевника!

   — A-а... Не помню. Может быть, Азадей, или что-то в этом роде. Дикарь!.. Но он поклялся мне, что ради выздоровления своей дочери ничего не пожалеет.

На террасу, услужливо склонив голову, вошёл раб и доложил, что пожаловал архиепископ Василии.

   — Зови сюда святого отца! — обрадовался Никифор.

Феофилакт и Никифор поднялись со своих мест, почтительными поклонами встретили низенького толстенького архиепископа, вкатившегося на террасу подобно гладкому чёрному шару.

Ткнув пухлую длань в губы стратигу и его гостям, владыка Василий с блаженной улыбкой возлёг на ложе.

   — Надеюсь, я не помешал вашей беседе?.. Господи, в нашем захолустье столь редко можно встретить образованных людей, что я, едва прослышал о вашем прибытии, немедленно велел оседлать своего мула, и вот я здесь, и даже без приглашения...

   — Мы вам всегда рады, святой отец, — сказал Никифор. — А я как раз рассказываю протоспафарию, как турок привозил свою дочь, помните?

   — Разумеется, хорошо помню... Ах, какой переполох наделал тот дикарь!.. Мы стали прятать в подземелье церковную утварь, горожане понесли в храмы детей, поднялись стенания...

   — А что было с дочерью того турка? — спросил Феофилакт.

   — Она умерла, — развёл руками Никифор. — И турок в тот же день увёз её тело в степь, чтобы поступить с ним по своему дикарскому обряду.

   — Экая досада! — прищёлкнул пальцами Феофилакт. — У тебя была такая прекрасная возможность войти в сношения с предводителем сопредельного племени!..

   — Но этот дикарь за все благодеяния не подумал даже поблагодарить... Он не заплатил ни обола моему лекарю, добросовестно пускавшему кровь, делавшему компрессы, припарки и прочие процедуры, — обиженно произнёс Никифор.

   — Это ты!... — неожиданно возвысил голос Феофилакт. — Ты должен был осыпать золотом своих эскулапов, чтобы они из кожи вылезли, но поставили больную на ноги! Это ты в случае печального исхода должен был выразить своё самое искреннее, самое скорбное христианское сочувствие и в полной мере разделить с безутешным отцом его горе.

   — Но я в глаза не видел эту дикарку... Зачем это мне? — тихо удивился Никифор.

   — Это нужно не тебе, а империи... Заручиться дружбой одного варварского вождя, дабы через него привлечь на свою сторону всё его племя, чтобы затем нанимать на службу молодых мужчин, чтобы их оружием вносить раздоры в среду варваров и умело натравливать одних дикарей на других! Существует в этом мире целеустремлённость Добра, но гораздо сильнее проявляется целеустремлённость Зла. И её нужно поставить нам на службу!

   — Разве дикари способны служить? Разве способны они понять, что такое воинский строй? — высокомерно вскинул голову стратиг.

   — Для того чтобы противостоять таким же дикарям, им вовсе не требуется умение маршировать на парадах и триумфах... Пойми, дорогой Никифор, по отношению к варварам следует быть более гибким политиком. Не жалей золота для подкупа вождей. Не упускай случая и не гнушайся оказывать варварам знаки внимания... «Прилично властвовать над варварами грекам», — говорили древние. А я могу добавить, что в наше время делать это тем более необходимо, ибо сейчас дикари угрожают самому существованию христианской империи... Если, не дай Бог, империя утратит свою силу и величие — кто укажет миру путь к спасению?!

   — Всякому народу определено Вседержителем следовать своим путём, — глубокомысленно изрёк архиепископ. — Наши предки, люди трудолюбивые и богобоязненные, много веков подряд возводили стены нашей империи, а мы теперь пожинаем плоды их трудов... Предки варваров были ленивыми, и потомки их до сих пор ведут дикарский образ жизни — ремесла они не знают, хозяйства на земле не ведут. Полагаю, что самим варварам было бы весьма полезно побыть какое-то время рабами просвещённых народов...

   — Совершенно с вами согласен, святой отец! — сказал Феофилакт. — Варварских вождей следует приручать, постепенно переводить из разряда «тех, кто получает подарки» в разряд «тех, кто получает приказы». Как мы поступаем с жеребёнком, пойманным в степи? Вначале мы должны его кормить и поить и лишь по истечении определённого срока начинаем приучать к узде и седлу... Мы должны тщательнейшим образом изучать их нравы и обычаи. Для всякого варварского народа публично произносимые клятвы имеют чрезвычайно важное значение. Посему необходимо до мельчайших подробностей изучить самую суть дикарских религиозных обрядов, вызнать доподлинно клятвенные формулы варваров, дабы они впоследствии не смогли обмануть при заключении договоров, принося ложные клятвы... Что греха таить — и ромеи, и тавроскифы не очень-то любят друг друга... Но у нас есть общие беды... Мы все находимся в одной лодке, и буря, которая раскачивает лодку, угрожает и нам и тавроскифам... Чтобы выжить, империя и варвары должны помогать друг другу. Под бурей я разумею полчища кочевых племён, этих дикарей, которые поклоняются своим жеребцам... Если тавроскифам удастся узнать слабые стороны империи, они превратятся в хищных волков. Но они же станут трусливыми зайцами, если увидят нашу силу. Они будут вынуждены подчиниться. Хотя простить нам наше превосходство не смогут, наверное, никогда. Будут бояться и ненавидеть нас. Таков наш удел... И пуще всего опасайся, чтобы варвары не заподозрили нас в обмане. Стоит крошечной лжи однажды проникнуть в отношения тех, кому Господь указал быть соседями, как прежнюю дружбу восстановить будет едва ли возможно, а куда денешься от соседа?..

   — Я возлагаю немалые надежды на скорое пробуждение разума у ныне диких племён. Ко многим варварским племенам мною посылаемы были проповедники слова Божия. Мы склоняем отдельных рабов из числа варваров к святому крещению. Нынче, к примеру, в монастыре святого Иоанна находится постриженный в ангельский образ брат Косьма, происхождением тавроскиф. Он в отрочестве жил в Константинополе, где обучился греческому языку. Сей инок дал обет донести Слово Божие до своих соплеменников и стал перекладывать Евангелие на свой язык, укрывшись от суеты и соблазнов мира сего в прибрежной пещере.

   — Мне остаётся лишь выразить восхищение замыслом вашим, святой отец! — живо всплеснул руками Феофилакт. — Если бы удалось возможно скорее обратить дикарей тавроскифов в веру истинную, империя могла бы быть вполне спокойна за свои границы как на севере, так и на востоке. Ах, как нужно было бы ускорить подготовку новых проповедников из числа тавроскифов!..

   — Таких людей мы готовим, — согласно склонил голову архиепископ. — С ними занимаются наши богословы, лучшие знатоки Писания, искушённые в экзегетике и гомилетике...

   — Боюсь, что им не скоро понадобится знание богословских тонкостей, — усмехнулся протоспафарий Феофилакт. — Варваров вряд ли сможет убедить осознание моральной силы Христа. Их скорее сможет привлечь божественная сила Господа. Кроме того, нашим миссионерам следовало бы тонко подчёркивать всяческие удачи верующих во Христа... Удачи в торговле и прочих делах... Улавливаете мою мысль, святой отец?

   — Да-да, дорогой Феофилакт, продолжайте, прошу вас, — озабоченно откликнулся архиепископ.

   — Если дикарь поймёт, что истинный Бог обладает большим могуществом, нежели его деревянный кумир, это послужит наилучшим аргументом в пользу отказа от эллинских верований и принятия святого крещения.

   — Вы совершенно правы! И это может ускорить подготовку проповедников. А ведь мы их как учим: «...священнописуя всяческое священное богоявление и богоделание в пёстром составе священноначальственных символов, не будет излишним вспомнить и о богодвижимом песнословии пророков...» — иронично усмехнулся архиепископ. — Ведь перед кем они будут проповедовать? Не перед книжниками и фарисеями, но — перед дикарями!..

   — И в проповедях следовало бы подчёркивать сугубо практические выгоды веры истинной — всякий архонт скорее поверит клятве христианина, нежели дикаря, и всякий меняла охотнее ссудит деньги христианину, нежели варвару... Объяснять дикарю триединую сущность Бога — бессмысленно! Дикарю понять этого не дано!

   — От всей души благодарю за полезную беседу, — сказал архиепископ, поднимаясь с ложа. — Увы, мне пора...

   — Святой отец, ещё минуту внимания... В монастырь святой Фёклы нынче будут доставлены четыре монахини. Предупредите игуменью, чтобы с ними никто не смел разговаривать, принимать от них что-либо, а также передавать им что-либо...

   — Могу я узнать, кто они?

   — Разумеется, но только три человека в Херсонесе могут быть посвящены в эту государственную тайну — вы, стратиг и мать игуменья. Эти инокини принадлежат к императорской фамилии. Опасаясь смуты, василевс Михаил почёл необходимым посвятить своих сестёр служению Господу.

   — Только сестёр? — вполголоса уточнил архиепископ.

   — Сюда, в Климаты, — сестёр.

   — А где будет пребывать сама василисса Феодора?.. — едва слышно поинтересовался архиепископ.

   — Ей определён монастырь в Армении, — прошептал Феофилакт, всем своим видом демонстрируя, насколько он доверяет собеседникам.

* * *

Проводив архиепископа, стратиг Никифор возвратился на террасу, а за ним, сгибаясь под тяжестью тюков, вошёл Василий и сложил свой груз к изголовью ложа Феофилакта.

   — Не прогневайтесь, дорогой Феофилакт... Херсонесцы, желая выказать вам свою любовь, преподносят вам в дар эти...

Стратиг развернул один тюк, маслянисто блеснули на солнце дорогие меха.

   — Вели отнести на корабль, — сдержанно кивнул Феофилакт.

Стратиг махнул рукой рабам, и те покорно потащили тюки.

   — Пойду лично прослежу, как обстоят дела там, на причале, — озабоченно сказал Никифор, уходя следом за носильщиками.

Когда он вышел, Феофилакт перехватил недоумённый взгляд Василия и тихо сказал:

   — Находясь в провинции, не следует угрюмо воздерживаться от принятия каких бы то ни было подарков, однако нельзя при этом выказывать жадность... Существует разумная мера у всего, даже у гостеприимства. Дабы подарки не переходили в незаконные подношения, именуемые взятками, следует соблюдать старое правило: не всегда, не от всех, не во всякое время. Ибо весьма несправедливо не принимать подарков ни у кого, и весьма скверно с жадностью набрасываться на всё, что ни предложат... А сейчас поднимайся, надо бы и нам с тобой прогуляться до монастыря, убедиться, что всё сделано надлежащим образом. Я должен доложить кесарю о том, что инокини помещены в надёжном месте...

Василий вздохнул, обращая на протоспафария недоумевающий взгляд:

   — Не понимаю, как Варда может, будучи связан с василиссой Феодорой кровными узами, обращаться с ней так...

Феофилакт ласково потрепал его по плечу:

   — А ведь многие люди в тайниках своих душ лелеют пожелания не только ссылки, но и самой смерти для своих ближних... Никто не смеет признаться в этих помыслах, но ведь лелеют!

   — Не может быть! — воскликнул Василий. — Нет, не может такого быть, — повторил он уже тише.

   — Бывает, что самый сострадательный к кому-либо человек становится и самым жестоким по отношению к тем же людям...

* * *

На следующий день Феофилакт попросил архиепископа послать инока в прибрежную пещеру за новокрещёным тавроскифом Косьмой.

Спустя час запыхавшийся и раскрасневшийся от быстрого бега монастырский гонец вернулся ни с чем:

   — Владыка, он не желает идти!..

   — Гордыня взыграла или варварское упрямство не позволяет ему явиться сюда? — заволновался архиепископ, беспомощно разводя руками перед столичным протоспафарием.

   — В таком случае я сам отправлюсь к подвижнику. Его подвиг заслуживает того. Велите седлать лошадей. Да пошлите кого-нибудь дорогу указать.

Феофилакт приготовился встретить высушенного постом и аскезой фанатика с горящими глазами, а на деле инок Косьма оказался могучим мужиком, с крепкими руками и басом, которому позавидовал бы даже диакон собора Святой Софии.

   — Владыка Василий поведал нам о твоём духовном подвиге, — вкрадчиво начал Феофилакт, опускаясь рядом с Косьмой на жёсткую высохшую траву. — Нести свет разума своим соотечественникам — что может быть возвышеннее этой благородной идеи?! Однако для переложения Святого Благовествования на язык тавроскифов мало одного желания... Полагаю, тебе следовало бы отправиться с нами в столицу, и там, в одном из богатых монастырей, под руководством опытного наставника, ты мог бы...

   — Я справлюсь сам, — без раздумий, как о деле давно решённом, сказал Косьма. Поначалу было трудно, а сейчас уже, с Божьей помощью, дело пошло на лад.

   — Я прежде не знал, что у тавроскифов есть свои письмена.

   — Всегда были.

   — Они похожи на греческие?

   — Немного.

   — Друг мой, я вижу, ты насторожен, однако можешь поверить, что все мы желаем только успеха твоим делам... Всякому народу, всякому племени на его пути важно встретить дружественный народ — более развитый, дабы перенять у него негасимый божественный свет Истины, дабы пронести его дальше и в свой черёд передать другому народу... Греки развили всё лучшее, что было создано в Египте и Вавилоне, римляне продвинулись ещё дальше по этому пути, и когда Господь счёл народ подготовленным, именно в пределах Священной Римской империи суждено было вочеловечиться Спасителю... В последние века главенство перешло из Рима в Константинополь. По замышлению Господню, Святое Благовествование распространяется всё дальше на север и на восток... Настал черёд принести светоч христианской идеи в дикие тавроскифские степи. Выбор Божий пал на тебя, Косьма, а мы все обязаны споспешествовать тебе в твоём деле... Можешь требовать от нас любой помощи!

   — Мне от людей ничего не требуется.

   — Что ж, тебе виднее... — легко поднимаясь с земли и отряхивая приставшие к плащу травинки, сказал Феофилакт. — Да благословит Господь твои труды!..

Косьма размашисто перекрестился и полез в свою пещеру, более похожую на земляную нору.

Василий тихо сказал ему вослед:

   — Быть может, через много веков его соплеменники причислят этого Косьму к лику святых.

   — Не исключаю сего, — задумчиво подтвердил Феофилакт. — Но лишь в том случае, если его племя сумеет выжить... Существует странная закономерность в истории: всякое цивилизованное государство рано или поздно бывает побеждаемо более диким народом... Стоит варварам едва-едва приобщиться к цивилизации, как на них нападают ещё более дикие племена, и — побеждают...

   — Неужели в том заключается Промысл Господень?

   — Этого не дано знать никому. Но мы должны делать выводы из истории. Мы должны противопоставить варварам и силу и ум! Именно этим я и занимаюсь по долгу службы, — улыбнулся Феофилакт.

   — Но всё же любопытно: почему дикари побеждают?

   — Просто потому, что их больше!.. Одной только силой с ними не справиться. Побеждать варваров следует не мечом, а божественным Словом! Православие имеет своей целью укрощение дурных страстей и стабилизацию общества. Церковь — единственное земное учреждение, способное объединить разноплеменных людей во имя единой цели, во имя вечного спасения... Если бы таких тавроскифов, как инок Косьма, была хотя бы сотня, отпала бы нужда содержать многие легионы отборнейших воинов... К тому же у нас невелик выбор союзников, а империю со всех сторон теснят арабы... Только за то время, что я себя помню, халиф распространил свою власть на безмерную территорию — от загадочного Афганистана на востоке до Геркулесовых столбов на западе... Полагаю, что в борьбе с халифом все средства хороши... Лучше всего бороться с арабами не самим, а натравить на халифа кого-нибудь... Каган хазарский, располагаясь вблизи пределов халифа, остерегается вступать с ним в войну, ибо арабы однажды уже изгоняли его из его владений, и подобное может повториться... Следовательно, империи остаётся искать союзников к северу от хазар. Кто там располагается? Кочевые племена печенегов, венгров и тавроскифы... Уразумел?