СПЕЦРЕЙС ДЛЯ ПРОМЫСЛОВИКА

В зале ожидания пол замусорен шелухой от семечек, на подоконнике валяется забытый кем-то позапрошлогодний «Огонек», а на стене у крохотного окошечка кассы висит написанное от руки расписание полетов на следующую неделю, и рядом — яркий рекламный плакат «В отпуск — самолетом!». С плаката ослепительно улыбается загорелая красавица в купальнике, настолько куцем, настолько нереальном здесь, на семьдесят втором градусе северной широты, откуда другой дороги в отпуск, кроме как самолетом, не придумано.

Под плакатом на длинной лавке сидит спокойный, уверенный в себе охотник, держа между ног два чехла — с ружьем и карабином. Рядом с ним на лавке разложены мешки и рюкзаки, в них — все, что необходимо для одинокой зимовки в тундре.

Охотник ждет, когда будет готов самолет, с угрюмой покорностью. А суетливый охотовед, рыжеватый худощавый мужчина в вытертой кожаной куртке, все бегает куда-то, расспрашивает каждого встречного в аэрофлотовской форме, от начальника порта до грузчика, — когда же будет вылетать борт 4901?.. Он сует какие-то мятые накладные, ведомости, счета, сбивчиво бормочет:

— Ведь вчера все были договорено на пять Москвы, а уже скоро восемь, как же так?..

Работники аэропорта от охотоведа вежливо избавляются, посылая то в диспетчерскую, то еще куда подальше, и он продолжает носиться с этажа на этаж, робко заглядывая в двери, на которых висят строгие предупреждения: «Посторонним вход воспрещен!» Время от времени охотовед появляется в зале ожидания, будто бы для того, чтобы обнадежить абсолютно равнодушного охотника — сейчас, сейчас, скоро уже…

Охотник следит за ним из-под прищуренных бровей, меланхолично кивает, затем неожиданно резво встает, кладет оружие на лавку и со смаком потягивается. Подойдя к кассе, он выпрашивает у кассирши листок бумаги, из потайных глубин меховой кухлянки извлекает огрызок химического карандаша, пристраивается на подоконнике и начинает писать письмо, шевеля губами, будто диктуя самому себе.

«Семен Агафонов по пьяному делу брал у меня сто рублей, обещался к Новому году отдать, так ты напомни, а то зажулит… Витьке из этих денег справишь пальто на зиму…»

В зал ожидания приходит штурман с борта 4901, зычно рокочет баритоном:

— Ну, кому тут спецрейс? Живо!.. Керосин уже погрузили…

Охотовед тянет штурмана за рукав, негромко пытается объяснить:

— Пусть он письмо свое напишет… Следующее ведь только через полгода получится послать.

Да пойми ты, машина прогрета, нельзя задерживаться, — громко, чтобы слышал охотник, отвечает ему штурман. — Лететь нам добрых три часа, на борту пусть пишет, а ты отправишь…

— В вашей тарахтелке только и писать, — угрюмо замечает охотник, не поворачивая головы. — Трясет, будто по дурной дороге везете, — не кочка, так колдобина…

Он перечитывает написанное, затем рвет письмо в клочья и идет к кассе просить еще один листок бумаги, не обращая внимания на громко бранящегося штурмана. Сердобольная кассирша, виновато покосившись на штурмана, дает охотнику бумагу.

Приходит дежурная по аэропорту, совсем нестарая женщина, которой очень к лицу строгая синяя форма. Дежурная с порога принимается бранить охотника за задержку вылета.

— Дочка, не шуми, — останавливает ее охотник и снова припадает грудью к подоконнику.

«К Майским праздникам постараюсь переслать вам деньги, а к августу, как вернусь, чтоб уже весь материал был на месте, и сразу ставить стены начну… Особо проследи, чтоб шифер давали не колотый. А Нюське скажи, чтоб, когда кабана зарежет, половину вам отдала, я приеду, сполна рассчитаюсь за все…»

Тарахтит мотор самолета, прилетевшего с фактории, и через несколько минут зал ожидания заполняют нганасаны, прибывшие в райцентр по делам и за покупками. Северяне привычно выстраиваются в очередь у кассы, а дежурная с напускной суровостью стоит у выхода, зорко поглядывает, чтобы никто не улизнул без билета.

Охотник раздраженно оглядывается на безумолчно галдящих колхозников, сует недописанное письмо в карман и направляется к выходу на летное поле, захватив с собой лишь оружие. Рыжий охотовед нагружается рюкзаками и мешками, торопливо семенит следом.

Уходят группами нганасаны. Слышно, как где-то за окнами ревет мотор самолета, увозящего охотника на промысел. Через зал ожидания неторопливой походкой проходят летчики, которые прилетели с фактории. Молодой радист подмигивает дежурной, она делает вид, что не замечает его. На руке радиста блестит новенькое обручальное кольцо.

Со второго этажа из-за приоткрытой двери диспетчерской доносится взрыв хохота. Дверь хлопает, и наступает тишина.

Аэропорт замирает до следующего рейса.

Дежурная выходит на летное поле, припорошенное мягким снегом, глядит в небо, где высоко-высоко над аэропортом пролетает траверсом серебристый «Ил-18». За ним тянется широкая белая полоса инверсионного следа…

— На Москву пошел… — тихо говорит дежурная и грустно улыбается.

СТАРШИНА

Прилетевший с материка знакомый сказал Хохлову, что видел его жену в Ленинграде с каким-то парнем. Он их мимоходом заприметил — на Невском проспекте, а потом они вместе зашли в дом ленинградской торговли и исчезли из виду…

«Так-то она экзамены сдает!» — сказал себе Хохлов и пошел на почту давать телеграмму, чтоб жена немедленно вылетала домой. Но почтальонша только посмеялась над Хохловым и принимать такую телеграмму отказалась наотрез.

— Дурак ты, Хохлов, хоть и радиотехник!.. Она, может, тебе же пошла костюм покупать или еще что и парня из института позвала, для примерки. Я всегда на материке мужиков прошу примерить, чтобы не ошибиться…А ты уж и подумал черт знает что… — сказала Хохлову почтальонша и презрительно поджала губы.

Хохлов недоверчиво хмыкнул и побежал в аэропорт на вахту. Не успел зайти в синбюро, как на него накинулись со всех сторон — метеорологи кричали, что прибор «Облако» врет и надо срочно регулировать его, потому что большие самолеты на подходе; синоптики требовали, чтобы Хохлов немедленно полез на крышу и исправил вертушку для определения скорости ветра, и даже от гидрологов позвонили и сказали, что у них перегорел датчик солености воды. Гидрологи в том году подобрались такие рохли, сами предохранитель не сменят, лампочку ввернуть и то радиотехника зовут…

— «Облаком» после обеда займусь, там серьезная профилактика требуется, — сказал Хохлов начальнику и принялся рассовывать по карманам инструменты. — Первым делом — вертушка… В ней небось смазка замерзла.

На крыше аэропорта Хохлов провозился битых два часа — пока снял флюгарку, пока протер ее бензином, пока на место поставил, минут сорок ориентировал на север, и неправильно установил, забыл принять в расчет магнитное склонение. Вспомнив, чертыхнулся и пригрозил флюгарке кулаком. Закрепив вертушку, Хохлов спрятался от ветра за выступом слухового окна и сунул обе руки за пазуху. Когда пальцы вновь обрели способность шевелиться, Хохлов торопливо собрал заиндевелые инструменты и глянул вниз.

Вдали туманилась морозной дымкой нахохлившаяся ноябрьская тундра, притихшая в ожидании полярной ночи. За спиной Хохлова горели огоньки поселка, а прямо перед глазами веером расходились во все стороны разноцветные дорожки посадочных огней. Из-под тучи вынырнул тяжелый грузовик «Ан-12», с разгона потерся брюхом о полосу и, взревывая двигателями, стал подруливать к зданию аэропорта. Сверху «Ан-12» казался неповоротливым серым китом с дюралевыми крыльями и оранжевым хвостом, указывавшим на принадлежность к полярной авиации.

На полосе, недалеко от заправочных колонок, стоял какой-то человек в серой шинели, и поначалу Хохлов принял его за знакомого пограничника, но рассмотреть получше не успел — человек, сутулясь под ветром, ушел.

Хохлов спустился с крыши и направился прямиком в буфет.

— Тетя Дуся, мне чего-нибудь горяченького… — попросил он и лишь затем осмотрелся.

В буфете было пусто. Пилоты сюда не заходили. Улетающие пассажиры уже улетели, прилетающие еще не прилетели. За крайним столиком, в самом углу буфета, сидел старшина сверхсрочной службы и пил пиво из пол-литровой банки.

Обжигая пальцы о стакан, Хохлов принес свой кофе на ближайший столик и уселся спиной к теплой батарее, блаженно вытягивая ноги. Сбоку раздалось деликатное покашливание. Хохлов повернул голову и увидел старшину, державшего на вытянутой руке банку с пивом.

— Не помешаю? — спросил старшина.

— Садитесь, места хватит, — предложил Хохлов, убирая ноги с прохода.

Старшина поставил свою банку на стол, взял с буфетной стойки чистый стакан, покосился на Хохлова, подумал немного и прихватил еще один. Потом он уселся спиной к буфетчице и распахнул шинель. Во внутреннем кармане шинели у старшины оказалась початая бутылка спирта, тщательно заткнутая скрученной бумажкой.

— Будешь? — негромко спросил старшина.

— Не могу. Мне сегодня еще ночную вахту стоять. — Как знаешь… А то давай это… согреешься…

— Нет, спасибо, не могу, — сказал Хохлов и отхлебнул кофе.

Он даже зажмурился от удовольствия, чувствуя, как приторно-сладкая жидкость отдает свое тепло.

Старшина налил себе полстакана спирта, разбавил его мутным пивом местного производства, воровато оглянулся на буфетчицу и выпил. Тетя Дуся скривилась от жалости и протянула ему соленый огурец. Старшина половину огурца съел, оставшуюся половину положил в солонку. Закурил.

— А я тебя видел, — несколько оживившись, сказал старшина. — Ты на крыше колупался с этой штуковиной, с пропеллером.

Хохлов лениво кивнул, не открывая глаз.

— Точно, я тебя сразу узнал. У тебя шапка приметная. Рыжая… Как там, наверху, не страшно?

— Да ничего… Ветер вот только, — сказал Хохлов, прихлебывая кофе.

— Угу… А у нас однажды случай был. Я тогда на точке служил, понимаешь? Была там такая штуковина, вроде твоей, один солдат полез по неопытности, его пропеллером долбануло, он упал и ногу себе сломал. Да… Не веришь? Правда…

В буфет заглянула метеоролог Зиночка, увидела Хохлова и сказала, чтоб он побыстрее допивал свой кофе и шел наверх, потому что аэрологи уже два раза звонили, у них «Малахит» не запускается.

— Ладно, сейчас приду, — ответил ей Хохлов. Он чувствовал, что уже начинает оттаивать. Пальцы рук горели, в ногах зашевелились тысячи иголок. Еще один стакан кофе, и можно будет хоть снова лезть на крышу.

— Ты в армии служил? — спросил старшина.

— Нет… После техникума звание присвоили. Младший лейтенант…

— У меня в роте сейчас был один. На тебя похож… Как пришел, сразу мне понравился… У тебя отец, мать есть? А у него никого не было. Круглый, можно сказать, сирота… Попросил он меня, чтоб я ему приемным отцом был…

Старшина одним махом выпил полпива, шмыгнул носом и поморщился.

— Уж я ему службу сделал… В писаря при штабе определил, в увольнение там, на танцы, сколь хотел, ходил. Демобилизовался в первую очередь. Сержантом…

Замолчал старшина, и по лицу его скользнула тень печали, боли и тоски. Потом голос ожесточился, но в глазах осталась доброта и грусть.

— Сволочь он был, как оказалось. Улетел сегодня, даже не простился!..

Хохлов допил свой кофе, поглядел на старшину и негромко сказал:

— А у меня жена на материке гуляет. Поехала экзамены в институте сдавать и загуляла…

К буфетной стойке подошла синоптик Женя. Купила себе пирожок с капустой, укоризненно покачала головой, глядя на Хохлова.

— А я ведь ему подарок приготовил. На прощанье… — сказал старшина и достал из кармана нож с рукояткой из моржового клыка.

Хохлов подержал тяжелый клинок, отливавший синевой, и вернул его старшине:

— На медведя ходить…

А про себя он подумал, что неплохо бы сейчас хоть на полчаса очутиться в Ленинграде…

— Хохлов! Нечего рассиживаться! — сказала Женя. — Нам через двадцать минут борт принимать, а локатор то работает, то не работает…

— Ты не уходи, посиди еще, — попросил старшина. Хохлов встал было, но поглядел в печальные глаза старшины и опять сел.

Старшина склонился над столом, подперев голову руками.

За окнами буфета тарахтел мотор приземлившейся «Аннушки». Стекла мелко дребезжали.

— Вот так и улетел он… — глухо сказал старшина. — А у меня, кроме него, в жизни никого роднее не было…

И Хохлову до боли стало жаль его, но в эту минуту динамик хрипло прокричал:

— Встречаем рейсовый из Анадыря! Радиотехнику Хохлову срочно явиться на вышку. Грузчикам отдела перевозок прибыть на полосу. Встречаем рейсовый из Анадыря…

Когда Хохлов вернулся, в буфете галдели дорвавшиеся до пива пассажиры анадырского самолета. Буфетчица сказала Хохлову, что старшина давно ушел.

ТЫ ПОМНИШЬ ПРОШЛОЕ ЛЕТО?..

По пятницам Куприянов в баню ходил.

Перед отъездом на Север сведущие люди сказали ему, что будет он там иметь два удовольствия — в бане помыться и кино посмотреть.

Баня помещалась в ветхой избушке, косо нависшей одним боком над обрывистым берегом Хатанги. Пол в бане был цементный, скользкий, по нему гуляли сквозняки, а над черной обледенелой дырой в углу все время клубился холодный серый пар. Застенчиво прикрываясь жестяным тазиком, Куприянов отыскивал незанятое место на полке и торопливо намыливался, глядя в потолок, тускло освещенный запотевшей лампочкой. Потом он сосредоточенно тер тело мягкой губкой, изворачивался, пытаясь достать до лопаток, и каждый раз вспоминал ванную в своей московской квартире — голубые стены, аккуратные полочки с шампунями, пакетики с хвойным экстрактом и морской солью…

Кино крутили в районном Доме культуры по средам, субботам и воскресеньям. После сеанса, если оставалось достаточно желающих, устраивались танцы под магнитофон. Обычно Куприянов едва досиживал до конца кинофильма и, выйдя из тесной духоты зрительного зала на морозную улицу, облегченно переводил дыхание.

Если бывало не очень холодно, перед сном Куприянов гулял. Особенно ему нравилось бродить по главной улице поселка в легкую пургу — улица пустеет, температура повышается до минус шестнадцати, хоть нараспашку ходи, а крупный снег мохнатыми хлопьями заносит притихший поселок, и от фонарей, повизгивающих на ржавых крюках, падают вниз желтые теплые конуса света, на душе спокойно и легко, и кажется, будто это вовсе не Север, а Сокольнический парк, и вот-вот послышится музыка, за ближайшим поворотом заблестят огни катка, и Куприянов с разгона ворвется в разгоряченную толпу, и тихо запоют остро наточенные лезвия коньков…

В безветренные морозные вечера Куприянов сидел дома, выходя на улицу только по нужде. Удобства находились во дворе.

По четвергам в Хатангу прилетал рейсовый «Ил-18» из Москвы, привозил почту. Как бы невзначай Куприянов заходил к диспетчеру отдела перевозок узнать, сколько почты пришло с бортом, и если диспетчер говорил: «Около тонны», — Куприянов после работы отправлялся домой в хорошем расположении духа, надеясь на следующий день получить газеты, технические журналы с новинками радиоэлектроники и много-много писем, среди которых будет одно — самое долгожданное, самое необходимое.

А в пятницу Куприянов с самого утра ждал наступления шести часов вечера, когда он пойдет в баню, на обратном пути завернет на почту и без всякой толкотни получит причитающиеся ему почтовые отправления. Больше всего Куприянов боялся, что именно в пятницу сломается какой-нибудь локатор и ему придется задержаться в аэропорту… Но локаторы, как и вся остальная аппаратура, за которую отвечал Куприянов, всегда работали безотказно.

Вернувшись с почты, Куприянов переодевался в мягкий халат и устраивался поудобнее в старом кресле, когда-то списанном из кабинета начальника аэропорта и приобретенном за бесценок со склада. Куприянов отдыхал после бани, просматривая письма от институтских ребят, разбросанных по аэропортам страны от Бреста до Чукотки, потом принимался за газеты. Журналы с кроссвордами Куприянов откладывал на десерт, а техническую литературу предпочитал изучать в служебное время.

Покончив с почтой, Куприянов начинал одеваться для вечерней прогулки. Неторопливо повязывал галстук, закутывал шею теплым шарфом, надевал полушубок и выходил на улицу.

В двадцать два часа местного времени начинался сеанс связи с Москвой. Куприянову, как постоянному клиенту, предоставлялось право звонить в первую очередь.

Путь от дома до почты занимал шесть минут. Без пяти десять Куприянов появлялся в тесном закутке почты, где была установлена одна фанерная будка с телефоном. Девушки-телефонистки кивали ему, как старому знакомому.

— Сегодня будет связь? — осведомлялся Куприянов.

— Для вас сделаем, — отвечала телефонистка. — Заходите в кабину.

* * *

И в ту пятницу поначалу все шло как обычно. Работа, баня, почта, дом, снова почта… Но без пяти десять Куприянов увидел, что фанерная будка уже занята. Какой-то парень в брезентовой штормовке, никого не стесняясь, кричал в трубку:

— Маринка, милая, любимая, черт бы побрал эту связь, не слышу тебя, но ты жди, слышишь, мы завтра опять уходим в тундру, вернемся через месяц, я дам телеграмму, прилечу при первой возможности, ты жди и пиши мне, малыш, не ленись, пожалуйста, потому что люблю я тебя, Маринка, лапочка…

Куприянов подошел к окошку телефонистки:

— Добрый вечер. А когда же будет Москва?

— Вон она, Москва, — телефонистка показала на парня в будке. — Прибежал полчаса назад, всех на ноги поднял, уговорил, дали ему аварийный канал на Москву. По срочному тарифу… Уж так торопился. Только с самолета — и сразу к нам. У них дома телефона нет, спешил застать жену, или кто она там ему, на работе…

Куприянов хмыкнул и отошел от окошка.

По срочному тарифу… Рублей на пятьдесят наболтал…

«При чем тут деньги?» — оборвал сам себя Куприянов, начиная злиться. Он чувствовал, что завидует этому парню, неизвестно откуда свалившемуся на Хатангу, завидует его любви, его способности совершать неразумные поступки.

Когда парень вышел из будки, Куприянов покосился на его обожженное морозом, исполосованное багровыми рубцами лицо и подумал, что кто-то любит его даже такого, неприкрашенного.

Парень сунул в окошко деньги, спросил:

— Тут хватит?

— С вас сорок четыре восемьдесят…

— Купите себе шоколадку, — улыбнувшись до ушей, сказал парень. — Не обижайтесь, я бы сам купил, но — поверьте — времени нет…

И телефонистка, обычно привередливо отсчитывавшая сдачу до копейки, тоже расплылась в улыбке.

Парень махнул рукой, еще раз подмигнул телефонистке и вышел. Куприянов уверенно направился к будке, но телефонистка остановила его:

— Погодите минутку, сейчас передатчик настроят.

— Но ведь на проводе — Москва?

— Москва, да не та. По аварийному каналу тройной тариф.

— Я подожду, — поджимая губы, сказал Куприянов и отошел от телефонной будки.

Москву дали через четверть часа.

— Ирина? Здравствуй, это я, — сказал Куприянов.

— Здравствуй! Тебя еще не съели белые медведи? — привычно пошутила жена. — Как поживаешь?

— Нормально. Что у тебя?

— Все в порядке. В среду каталась на коньках, слегка простыла, но, кажется, уже проходит…

— Иван Михайлович мне ничего не передавал?

— Он сказал, что реферат твой прочитал. В общем, остался доволен. Конечно, сказал, предстоит еще много работать, но года через два можно будет защищаться.

Куприянов поморщился — рано, рано загадывать. Вначале надо кандидатский минимум сдать.

— Еще какие новости?

— Мария Николаевна просила узнать, как у вас там насчет песцов и соболей?

— Ирина, я ведь уже говорил: существует госмонополия, и садиться в тюрьму из-за того, что твоя начальница желает ходить в соболях, мне не хочется…

— Ну, не злись, Куприянов, я же просто спросила… Еще несколько вопросов и ответов, потом Ирина послала через шесть тысяч километров пламенный воздушный поцелуй и положила трубку. Куприянов некоторое время продолжал слушать короткие гудки, затем сделал на лице сосредоточенное выражение и пошел расплачиваться. Телефонистка, по долгу службы вынужденная слушать его разговор с женой, умильно глядела на Куприянова — боже, какой примерный супруг! — и протягивала загодя выписанную квитанцию, как всегда, ровно три минуты.

Выйдя на улицу, Куприянов закурил и, пряча нос в поднятый воротник полушубка, неторопливо побрел домой.

Он шел и ругал себя за то, что опять забыл попросить Ирину, чтобы она написала ему письмо. Куприянов не хотел признаваться даже самому себе в том, что уж в который раз он струсил, ведь не забыл он ничего, все время только об одном этом и думал, но побоялся еще раз услышать недоумевающее: «Зачем?! Ведь мы каждую пятницу говорим с тобой по телефону… Это даже лучше, услышать голос живого человека, зачем же еще и письмо?..»

Он остановился под фонарем, швырнул сигарету в сугроб, тут же прикурил следующую.

Ему вдруг очень захотелось вернуться, заказать еще один разговор, да, очень срочный, да, очень важный, вне всякой очереди, за любые деньги! И закричать на весь эфир, так, чтобы в передатчиках затряслись все стрелки на приборах: «Я люблю тебя, Ирка!.. Люблю!.. И я уже так больше не могу! Бросай все к чертовой матери и прилетай сюда, ко мне, хоть на день, хоть на час!..»

Хлопьями мягко валил крупный снег из невидимой в черном небе тучи…

А в Москве сейчас, наверное, еще светло…

Он вернулся.

— Ирина, это опять я!.. — шалея от непонятного волнения, прокричал Куприянов в трубку и услышал в ответ сонный, как обычно, голос тещи, Татьяны Андреевны.

— Ирочку? Сейчас позову.

С Татьяной Андреевной Куприянов находился в хороших отношениях, но сейчас от ее голоса и вообще оттого, что к телефону подошла не Ирина, ему стало не по себе.

Пока теща ходила в другую комнату, вся решительность Куприянова исчезла, и он со страхом ждал ответа жены.

— Миша?! Что случилось? Ты что-нибудь забыл?

— Ира… Я, понимаешь… В общем… Ты помнишь прошлое лето? Как мы шли на байдарках по Онеге…

— Помню, — силясь разобраться в сбивчивом потоке слов, ответила Ирина. — Ну и что?..

— Я хотел сказать…

В трубке раздался щелчок, и следом за ним виноватый голос телефонистки:

— Красноярск отключился. Сеанс связи окончен. В трубке назойливо зазуммерили короткие гудки. Куприянов в растерянности положил трубку и вышел из будки.

Телефонистка участливо спросила:

— Может, срочный заказать?

— Что?

— Если у вас что-то важное, может быть, попросить канал?

— А-а… Нет, пожалуй, не стоит.

— С вас три семнадцать.

Куприянов расплатился, вышел на улицу, забыв попрощаться.

«Ну, уж в следующую пятницу я точно все скажу!» — говорил он сам себе, размашисто шагая к дому.

В квартире Куприянова пахло жареной рыбой. Сосед, аэропортовский механик Бабурин, заядлый рыболов, сам жарил сегодняшнюю добычу.

— Здорово, Михаил Евгеньевич! Приходи ужинать, рыбкой угощу… И до рыбки кое-что найдется, — лукаво подмигивая, добавил Бабурин. — Ты только полюбуйся, какая красавица!..

Он достал из таза здоровенную нельму и покачал ее на руке.

— Пятнадцать фунтов!

Куприянов рассеянно кивнул и остановился, доставая ключи из кармана.

— Мы сегодня прямо у поселка рыбачили, — продолжал Бабурин. — А вот в следующую пятницу можно будет на вертолете махнуть на озеро Портнягино, с пилотами вроде уже договорились, они туда порожняком идут… А рыбалка там — с нашей не сравнить! Компания подбирается веселая — начальник связи, два руководителя полетов, из диспетчеров еще…

— Нет, не могу, — сожалеюще развел руками Куприянов, замечая, как Бабурин обиженно отворачивается к плите. Не первый раз уже Куприянов отказывается от приглашения…

А он и в самом деле не мог. По пятницам Куприянов в баню ходил.

ЛАНДЫШИ

Сосед по креслу, рыжеватый парнишка, начавший обрастать редкими кудельками бороды, от самой Амдермы не давал Кузьмину покоя. Для него все было впервые — первая самостоятельная практика, первая встреча с Арктикой, первая серьезная разлука с родными. Во Внукове его провожали мама с папой и невеста. Все они чуть ли не плакали, и этот парнишка чуть не плакал, Кузьмин, глядя на них, пренебрежительно улыбался. Когда взлетели, парнишка сумрачно замолчал, но хватило его ненадолго, а потом он замучил Кузьмина вопросами, и в конце концов Кузьмин не выдержал, попросил у стюардессы свежую газету и углубился в чтение.

— А как же все-таки региональная синоптия? — не унимался парнишка. — Если не изучать свой район, в конце концов можно превратиться в бабушку-гадалку, все прогнозы составлять на один манер: «То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет…» — сказал парнишка и вызывающе поглядел на Кузьмина.

— Слушай, студент, чего ты ко мне привязался? Вот посидишь сам, поработаешь, тогда и поговорим… Проще надо на жизнь смотреть, проще!.. «Региональная синоптия»…

Сунув газету в карман переднего кресла, Кузьмин надвинул шапку на глаза и задремал, вначале затем только, чтобы избавиться от докучливого студента, а потом и сам не заметил, как заснул по-настоящему.

Проснулся Кузьмин, когда самолет уже катился по полосе и моторы умеряли свой монотонный натужный рев. Заглянув в иллюминатор, Кузьмин удивился незнакомым очертаниям огней поселка и наклонился к студенту.

— Где мы сели?

— В Хатанге! — восторженно глядя на Кузьмина, ответил парнишка. — Стюардесса сказала, что Тикси штормит! Сидеть будем здесь, наверно?

— Некстати… — поморщился Кузьмин. — У меня в кошельке всего трешка.

— Если пурга, это на целую неделю?

— Не должно бы… — озабоченно цыкая языком, сказал Кузьмин.

— Послушайте, если вам нужны деньги, я могу одолжить. У меня есть семьдесят рублей… А в Тикси вы вернете, — предложил студент.

— Вот это по-нашему, по-северному! — обрадовался Кузьмин. — Я же говорил, студент, что жить надо проще… Там, на материке, мы окружаем себя ворохом ненужных условностей. Зато здесь все люди как на ладони…

Студент, суетясь, достал из внутреннего кармана кошелек, вытащил деньги, все десятками. Кузьмин, почти не глядя, взял три бумажки и сунул их в карман полушубка. По проходу мимо них шла стюардесса, и Кузьмин уверенно облапил ее талию, тут же получил по рукам и весело спросил:

— Сколько градусов за бортом?

— Тридцать с лишним, — ответила стюардесса.

— Вот эти-то лишние градусы и в самом деле лишние, — сказал Кузьмин, чувствуя на себе восторженный взгляд студента.

Самолет, качнувшись, остановился у здания аэропорта. Двигатели напоследок взревели и смолкли. Свет в салоне потускнел.

— Граждане пассажиры! Когда подадут трап, просьба выходить побыстрее, чтобы не остужать машину, а пока сидите все на своих местах. К выходу я вас приглашу. Сидите все на местах!..

Кузьмин поднялся, поплотнее запахнул полушубок и направился к выходу, не обращая внимания на укоризненный окрик стюардессы. Дверца открылась, и Кузьмин первым сошел по трапу на бетонную дорожку, ведущую к приземистому, хотя и двухэтажному зданию аэропорта, торопясь первым попасть в буфет.

Коридоры были заполнены людьми, прилетевшими раньше, и в буфете толпились пассажиры, громко проклиная мутное местное пиво и вспоминая, как совсем недавно они пили настоящее «Останкинское», «Жигулевское»… Вернувшись к выходу на летное поле, Кузьмин встретил студента, подхватил его под руку и потащил на второй этаж.

— Здесь нас раздавят, а мы тихо-мирно можем пообщаться с коллегами.

На втором этаже он без стука открыл дверь с табличкой «Синбюро». Пожилая женщина в мохеровой кофте, сидевшая за столом, спрятала вязание и неприязненно посмотрела на вошедших.

— Здравствуйте, — сказал Кузьмин. — Как поживаете? А где товарищ Шлыков?..

— Дома, наверное, — сказала женщина. — А зачем он вам?

— Просто так… Очутившись в ваших краях, хотел нанести визит вежливости бывшему однокурснику… Кем он сейчас? Все еще старшим синоптиком?

— Нет, уж полгода, как начальником назначили, — проворчала женщина. — А вы кто такие будете?

— Старший инженер-синоптик Кузьмин и будущий синоптик Савенко Анатолий, — представил себя и студента Кузьмин.

Женщина полезла под стол, достала недовязанную кофту и бойко заработала спицами.

— Мы, с вашего позволения, ознакомимся с обстановкой… — осмелев, сказал студент.

Женщина равнодушно придвинула к нему пухлый ворох синоптических карт.

— Ветерок в Тикси поперек полосы, — пробормотал Кузьмин, вглядываясь в знакомые значки, символы, волнистые линии изобар и овальные фигуры циклонов. — Есть надежда, что к утру ветерок стихнет… А Хатанга к тому времени не закроется?

— Не закроется, — проворчала женщина, продолжая вязать.

Кузьмин отодвинул карты от края стола и уселся на ближайший стул, закидывая ногу на ногу. Неожиданно он заметил улыбающиеся женские глаза. Вначале только глаза. Они глядели из маленького окошечка, прорезанного в двери. Кузьмин догадался, что за дверью помещалась метеослужба. Кузьмин встал со стула, подошел к окошку и негромко пропел:

— Ты, метеослужба, нам счастье нагадай?..

— Могу. Только не счастье, а бубновые хлопоты по скорой дороге…

— Спасибо! А вот у нас в Тикси гостей угощают чаем…

— А у нас — кофе.

— Студент, мы приглашены на кофе! Полный вперед! — сказал Кузьмин, вталкивая парнишку в комнатку метеослужбы и втискиваясь следом. — Знакомьтесь, Анатолий… — представил он смущающегося студента.

— Нина… — сказала девушка, пожимая руку студенту.

— А меня зовут товарищ Кузьмин… Где же кофе?

— Варится, — сказала Нина.

— Мы люди не гордые, подождем, — сказал Кузьмин, присаживаясь на ящик между сейфом и светолокатором. Студенту места не хватило, он остался стоять возле двери, переминаясь с ноги на ногу.

— Толя! Разведай обстановку внизу… — распорядился Кузьмин. — Что там объявляли?.. И смотри не заблудись!

— Хорошо, — сказал студент и вышел из комнаты. Нина сняла с электроплитки кофейник, налила кофе в стакан и протянула его Кузьмину. Потом, наклонившись к окошку, Нина спросила:

— Люда, вам налить?

— Нет, спасибо. Я сейчас, пожалуй, схожу домой, поужинаю.

— Если будут спрашивать, я скажу, что вы у аэрологов.

Я быстренько, до срока успею, — сказала женщина-синоптик, и в ту же минуту Кузьмин услышал, как хлопнула дверь.

Подняв голову, Кузьмин бросил взгляд на часы — до срока метеонаблюдений оставалось полчаса.

Нина не обращала на Кузьмина внимания. Она записывала очередную сводку в журнал метеонаблюдений, время от времени сверяясь с потрепанной тетрадкой. Но в позе ее чувствовалось напряжение, вызванное посторонним взглядом, и женские инстинкты подсказывали ей, как подвинуть локоть или поправить прядь, кстати упавшую на лоб, чтобы это движение выглядело со стороны естественным, мягким и грациозным.

— Я закурю, можно? — спросил Кузьмин, допив кофе.

— Можно, — сказала Нина. — А у вас с фильтром? Дайте мне тоже сигарету.

Кузьмин торопливо вытряхнул из пачки сразу несколько сигарет, щелкнул зажигалкой. Затянувшись сигаретой несколько раз подряд, Нина покосилась на Кузьмина и сказала, будто извиняясь:

— Я вообще-то не курю, так только… Да здесь и сигарет хороших нет.

— Вы напишите, пусть с материка пришлют, — посоветовал Кузьмин.

— Кому писать? Маме? — спросила Нина и невесело вздохнула.

— Если хотите, я могу написать… У меня в Смоленске родня. И в Москве знакомых навалом!..

— Нет, спасибо. Я ведь только балуюсь.

Она выбросила сигарету в форточку и снова тихо заскрипела пером. Кузьмин смотрел на ее сосредоточенное лицо, мягко подсвеченное сбоку настольной лампой, и думал, что ей, пожалуй, уже за двадцать пять, и непохоже, чтоб замужняя.

— А я тоже из Смоленска, — вдруг тихо сказала Нина.

— Да ну?!

— Точно. Улица Красная, дом двенадцать.

— А я там на Садовой жил… Вот дела! Землячку встретил… Надо это дело отметить!

— Хорош повод, нечего сказать, — усмехнулась Нина. — Нет, это исключается. Да и на вахту мне с утра опять…

Но Кузьмин уже «завелся», и остановить его не было никакой возможности.

— В двадцать три местного я буду ждать вас у входа. Спасибо за кофе! Я не прощаюсь…

Он вышел из комнатки метеослужбы, почти столкнувшись со студентом.

— Кузьмин, знаете, там автобусы стоят, — запыхавшись, принялся объяснять парнишка. — Нас, оказывается, в гостиницу повезут…

— Вас в гостиницу повезут, — снисходительно ответил Кузьмин. — А я в другом месте заночую. У меня в Хатанге друзей навалом!.. Беги на автобус, завтра встретимся!

Спустившись в буфет, Кузьмин уговорил продавщицу, и она в приоткрытую дверь сунула ему бутылку какого-то вина. Кузьмин с сомнением поглядел на темную бурду— на дне бутылки мутно плескался рыжий осадок — и постучал в закрытую дверь.

— А коньяк есть у вас?

— Давай деньги, — прошипела продавщица.

Через минуту она протянула ему бутылку молдавского коньяка, забыв вернуть сдачу.

— Хоть шоколадку дайте какую-нибудь, — взмолился Кузьмин.

— Нету! — послышалось из-за двери. Устроившись на кресле в опустевшем зале ожидания, Кузьмин стал глядеть на лестницу, по которой Нина должна была идти на метеоплощадку. Аэропорт затих, где-то шаркала швабра уборщицы. Кузьмин не жалел, что отстал от автобуса. Дорогу к гостинице он знал и решил в крайнем случае добраться туда пешком, но надеялся на лучшее.

В двадцать два часа Кузьмин встретил Нину и проводил ее на метеоплощадку. Там Кузьмин диктовал ей показания приборов, а Нина записывала их в тетрадку и чему-то улыбалась. Кузьмин приободрился, начал рассказывать разные смешные истории, происходившие с ним во время метеорологической практики, вспоминал материковские анекдоты. Нина слушала внимательно и улыбалась почему-то грустно.

В аэропорт возвращались молча. Кузьмин шел сзади и смотрел Нине в затылок. Из-под шапки выбивалась темная прядка, которую хотелось погладить.

Перед дверью аэропорта Нина остановилась, обернулась.

— Ну, а дальше что… земляк?

— А дальше я подожду вас здесь, — упрямо сказал Кузьмин.

— Зачем это нужно?

— Не знаю, — сказал Кузьмин и стал глядеть себе под ноги.

— Идите в гостиницу, — сказала Нина. — Бай-бай, спокойной ночи. Тикси откроется рано, как бы не проспать вам…

Она повернулась, чтобы уйти, и Кузьмин вдруг испугался, что она вот так просто уйдет, не обернувшись, и все кончится.

— Нина!

— Что? — спокойным голосом спросила она.

— А я все равно буду ждать здесь.

Дверь со скрипом отворилась, а затем, увлекаемая тяжелым противовесом, с оглушительным грохотом захлопнулась.

Потоптавшись с минуту на месте, Кузьмин побрел по дороге. Огни поселка казались близкими, но Кузьмин знал, как обманчивы бывают расстояния в темноте полярной ночи. Кажется, вот они, рядом, теплые огни разноцветных окон, а оказывается, что идти до них — ох-хо-хо… Да еще если знаешь, что тебя никто не ждет ни за одним из этих окон, и вовсе невмоготу брести одному по пустынной обледеневшей дороге…

Кузьмин остановился примерно на середине пути между аэропортом и поселком. Подумал, что в гостиницу его уже наверняка не пустят, повернулся v быстро зашагал назад.

В зале ожидания уборщица мыла пол. Кузьмин взял со столика зачитанный до дыр «Огонек» и пошел в коридор. Из-за закрытых дверей доносился писк морзянки, селекторные однообразные голоса. По второму этажу кто-то ходил, гулко топая подкованными сапогами.

Отогревшись у батареи парового отопления, Кузьмин вышел на улицу. Было без пяти одиннадцать. Послышался далекий гул моторов, и на горизонте показались бортовые огни самолета. По звуку Кузьмин определил, что на посадку заходит «ИЛ-18». «Еще кому-то не повезло…» Самолет включил прожекторы, свет был ослепительно голубым и казался плотным, материальным, упругим, он будто бы соединял самолет с посадочной полосой, и тяжелая машина садилась, опираясь на белые конуса.

Нина вышла из аэропорта вместе с женщиной-синоптиком. Кузьмина она не могла не заметить, но никак на его присутствие не отреагировала. Женщины пошли по дороге к поселку, а в некотором отдалении за ними поплелся Кузьмин, пряча нос в поднятый воротник полушубка и на чем свет стоит проклиная Нину и себя, дурака, — мерз, мерз, понимаешь, как собака, на тридцатиградусном морозе, а она…

Потом женщина-синоптик свернула на боковую тропинку, ведущую к двухэтажным аэропортовским домам, а Нина пошла дальше, и Кузьмин, прибавив шагу, догнал ее и пошел рядом, не зная, что делать дальше.

В морозном чистом небе медленно начинал разворачиваться лилово-красный шлейф северного сияния…

— Красотища-то какая, — с фальшивым восхищением произнес Кузьмин, задирая голову вверх. — Пока в отпуску был, все мечтал, как снова увижу… Самые лучшие сияния, конечно, у нас, в Тикси. Знаете, Нина, приезжайте ко мне в гости!..

— Сиянием любоваться? — усмехнулась она. Кузьмин смущенно засопел и вдруг сказал: — А у меня ландыши есть.

Нина повернулась к нему, и Кузьмин увидел, как ее брови удивленно поднялись вверх и тут же опустились, а губы изогнулись в недоверчивой полуулыбке.

— Не может быть…

— Все может быть, — сказал Кузьмин и стал на ходу расстегивать полушубок.

Нина поверила. Она рукой остановила Кузьмина и тихо сказала:

— Тогда не доставайте их сейчас. Они могут замерзнуть…

— Хорошо, — покорно сказал Кузьмин и застегнул полушубок.

Нина посмотрела на него снизу вверх. Рядом с Кузьминым она казалась маленькой и хрупкой. А взгляд ее был доверчивым и жалким. Кузьмин вздохнул и достал сигареты.

— Не кури на морозе, легкие застудишь, — заботливо сказала Нина, поправляя выбившийся шарф на шее Кузьмина.

— Ладно, не буду, — согласился Кузьмин.

И они молча пошли рядом по обледеневшему шоссе.

Вошли в поселок. На улицах не было ни души. Одно за другим гасли окна в домах. И жалобно поскрипывали над головами ржавые жестянки уличных фонарей.

Потом они на цыпочках, чтобы не разбудить дежурную, пробирались по расхлябанным половицам общежитского коридора, и у Кузьмина в предчувствии радости сладко сжалось сердце.

Нина своим ключом открыла дверь и пропустила Кузьмина в комнату, лишь затем включила свет.

Две кровати, стол, тумбочка с настольной лампой, шкаф.

Знакомая обстановка. Наверное, во всех общежитиях одно и то же.

— И что мы будем делать? — озабоченно глядя на Кузьмина, спросила Нина.

— Может, чаю попьем?.. — неуверенно предложил Кузьмин.

— Хорошо. Давай будем пить чай.

Нина повесила свой полушубок на единственный гвоздь у двери и ушла за шкаф, где, наверное, был кухонный уголок. Кузьмин снял шапку и полушубок, поискал глазами вешалку или гвоздь, не нашел и свалил одежду в угол.

— Ты не стесняйся, присаживайся прямо на кровать, — донесся из-за шкафа голос Нины. — Стульев, как видишь, у нас нет. Зато рядом с тумбочкой на полу есть приемник. Если хочешь, включи, только не громко… Соседей не разбуди…

Кузьмин нажал на клавишу. «Маяк» передавал эстрадный концерт.

— Помочь не надо ли чего? — спросил Кузьмин.

— Пока не надо.

— А курить здесь можно?

— Кури. Где-то под кроватью есть пепельница. Наклонившись, Кузьмин пошарил рукой и вытащил на свет огромную пепельницу, наполненную разнокалиберными окурками. Папиросы «Дюшес» с толстыми мундштуками, испачканными помадой, сигареты с фильтром и без фильтра, «Беломорканал», докуренный «до фабрики», с крепким мужским прикусом на смятом мундштуке.

— А кто в этой комнате курил?

— Подруга… Позавчера на материк ее проводили, в отпуск. Пришли три девчонки, выпили бутылку вина…

— Я смотрю, здесь девчонки «Беломор» курят.

— Ребята, из соседней комнаты. Приходили с гитарой…

Кузьмин наклонился к беспорядочно сваленной одежде, извлек из кармана бутылку вина. Нина вышла из-за шкафа, держа в руках чайник и две чашки.

— Убери эту гадость, — брезгливо скривилась она. — Мы чуть не отравились… Это прошлогоднее вино, на складе замерзло…

— У меня еще есть, — сказал Кузьмин. — Не портящийся продукт.

При виде бутылки коньяка Нина заметно погрустнела. Она ушла за шкаф и долго не появлялась. За стеной кто-то неожиданно громко рассмеялся, послышался визгливый женский голос: «Да ну тебя, Колька!..» Потом все снова стихло.

— Я подумала, что ты, наверно, проголодался, и приготовила ужин, — сказала Нина и начала расставлять на столе тарелки с сыром, шпротами, тушенкой и консервированным салатом.

— Да я, в общем-то, не так чтобы очень…

— Не оправдывайся. Бери вилку и ешь. С хлебом.

— Рюмки дай какие-нибудь, — попросил Кузьмин.

Нина принесла из-за шкафа две маленькие, с наперсток, рюмки. Мимоходом она выключила верхний свет, от которого уже начинали болеть глаза, и включила зеленую лампу, пристроенную на стене вроде бра.

— Полный интим, — невесело усмехнувшись, сказал Кузьмин.

— Уж какой есть, — в тон ему ответила Нина.

— А-а… Ладно! Проще жить надо! Давай выпьем!..

— Мне чуть-чуть, — сказала Нина, прикрывая рукой рюмку.

— Ну, за земляков! Чтобы зимовка у них была теплая, дорога легкая и чтобы хоть кто-нибудь вспоминал их добрым словом на материке, — сказал Кузьмин, задумчиво глядя на рюмку. — А еще, чтобы они почаще ходили друг к другу в гости — земляки!..

И, подмигнув Нине, Кузьмин выплеснул содержимое рюмки в рот.

— Ко мне еще никто не приходил в гости, — сказала Нина.

— А соседи с «Беломором» и с гитарами?

— Это все к Веронике… — будто оправдываясь, сказала Нина.

— Ничего, наши ноги в наших руках! У меня по плану, кажется, через месяц должен быть облет трассы. Выберу пред штормовую обстановку и заявлюсь к тебе недели на две… Плохая идея?

— Хорошая идея. Да только ты не прилетишь.

— Почему?

— Не знаю. Ладно, не будем об этом. Чаю хочешь?

— Хочу, — растерянно произнес Кузьмин.

— Чайник остыл уже, пойду подогрею.

Нина ушла за шкаф, а Кузьмин налил себе полную рюмку коньяку и одним махом выпил.

— Ты не злись на меня. Во-первых, у меня характер такой — все говорят: «Колючка»… Во-вторых, я просто устала сегодня. Да и зря мы все это затеяли…

— Если хочешь, я могу уйти, — независимо пожал плечами Кузьмин, но уходить ему не хотелось, и Нина тоже знала это.

— Куда ты сейчас пойдешь? — вздохнула она. — В гостиницу не пустят…

— В аэропорт. На креслах переночую.

— Там после твоего рейса еще три борта ожидалось. Забито все, наверно… Я постелю тебе на Веркиной постели. Пей чай пока…

Она села к столу, задумчиво подперев подбородок.

— Черт знает что такое! — неожиданно жалобно сказала она.

— Ты… о чем?

— Ничего, так… Дай сигарету. Кузьмин прикурил две сигареты, одну протянул Нине.

— Где ты научился так прикуривать?

— А что?

— Красиво! — издевательским тоном произнесла Нина. — Как в кино!..

— А ведь верно, где-то в кинофильме подсмотрел, — признался Кузьмин.

— Не люблю я кинофильмы, — сказала Нина, и Кузьмину на миг показалось, что в ее глазах мелькнули злые огоньки.

— Почему не любишь? Всем нравится… — примирительно сказал Кузьмин.

— Слишком уж красиво все там получается! Складно, как в кино!.. А самое противное — возвращаться в эти четыре стены. Тоска такая — выть хочется. А Верке нравится. «Бедовый фильм! Бедовая любовь!..» У нее все бедовое. А сама она несчастная. Липнет к мужикам, а потом ревет в подушку.

— Ты на меня злишься? — тихо спросил Кузьмин.

— Нет. На себя, наверно… Извини.

— Музыка хорошая, — сказал Кузьмин. — Давай потанцуем?

— Не хочется. Лучше я рядом с тобой сяду, чтобы ты не смотрел на меня. Можно?

— Садись, — оторопело согласился Кузьмин и подвинулся.

Нина села на кровать, сетка жалобно скрипнула.

— Только ты будь человеком, — попросила Нина, поворачивая голову и глядя прямо в глаза Кузьмину.

И было столько пронзительного отчаяния в этом взгляде, что Кузьмину стало не по себе.

— Как тебя зовут? — спросила Нина, помешивая ложечкой чай. Спохватившись, она торопливо добавила: — Только без брудершафтов!

— Зови Сашей.

— Хорошее имя, — сказала Нина. — Пей чай, Саша, а то он опять остынет.

— Я лучше налью чаю, который не остывает, — сказал он и потянулся за бутылкой коньяка. — Это я однажды патруль обманул, когда в армии служил… Ехал в отпуск, зашел в ресторан на вокзале — в другие-то рестораны солдату не положено заходить, а в вокзальный можно, — оживившись, рассказывал Кузьмин… — И надо же — за соседний столик садится офицер с повязкой патруля. Ко мне официантка подходит, а я мнусь, понимаешь ли… Она догадливой была, принесла мне коньяк в стакане с подстаканником. И ложечка была, и кружок лимона плавал…

Он случайно перевел взгляд вниз и увидел, что Нина успела переобуться, и теперь вместо неуклюжих валенок на ее ногах поблескивали черные лаковые туфли. «А ведь это она для меня», — подумал Кузьмин и благодарно улыбнулся.

— Чего ты на мои ноги уставился?

— Зачем ты грубишь? — обиделся Кузьмин.

— Не знаю. Наверно, потому, что мне плакать хочется… Завидую я вам, мужикам! Пришел и ушел. И все. А завтра знаешь какой вой поднимется в общежитии?.. Господи, за что такое наказание!..

Бережно опустив на стол рюмку, Кузьмин решительно выбрался из-за стола и направился в угол, где была свалена одежда.

— Ты куда? — встревожено спросила Нина.

— Зачем же тебе такое наказание? — жестко спросил Кузьмин.

— Не уходи, Саша… Я, наверно, эгоистка, только о себе думаю…

Она подошла к нему, подняла голову, и Кузьмин увидел, что глаза ее полны слез.

— Ну, ну, Нина… Да брось ты! Виданное дело — реветь, — бормотал Кузьмин, чувствуя, как к его сердцу подкатывает теплая волна неожиданной нежности. — Ты брось!.. Смотри на вещи проще…

Нина доверчиво ткнулась лбом в плечо Кузьмина, и он некоторое время боялся пошевелиться, чтобы не отпугнуть робкую душу. Осторожно поднял руки, положил Нине на плечи и тут же почувствовал, как на его шее сплелись сухие горячие руки.

— Нинок, Ниночка… — прошептал Кузьмин пересохшими губами.

Она не открывала глаз, будто боялась вблизи увидеть чужое лицо, отыскала прохладными губами его губы и заставила его замолчать. Потом ее рука нашарила на стене выключатель, и в комнате стало темно, лишь снизу тускло светилась шкала радиоприемника и изумрудно мигала индикаторная лампа.

Кузьмин наклонился, легко подхватил на руки показавшуюся невесомой Нину и понес ее по комнате, ласково убаюкивая самыми нежными словами, какие только приходили на ум:

— Пташка ты моя сизокрылая… Кукушонок ты мой… А Нина прятала лицо у него на плече и тихонько всхлипывала.

Лишь несколько минут спустя Кузьмин заметил, что из приемника несутся бравурные звуки духового оркестра и что он машинально ходит по комнате в ритме солдатского марша.

Утром Кузьмин проснулся первым. Пошарив рукой возле кровати, он нащупал спички, сигареты; рука попала в какую-то лужу, и он отдернул мокрые пальцы, затем осторожно вытер их о свесившийся край простыни.

Прикуривая, Кузьмин посмотрел на часы — они показывали половину четвертого. «По-местному, значит, половина восьмого», — быстро сориентировался Кузьмин. Стараясь не шуметь, он встал с кровати и начал натягивать теплое белье на свои крепкие, чуть кривоватые, как у футболиста, ноги. Около унтов натекла лужица растаявшего снега, и колеблющийся свет уличного фонаря матово поблескивал, отражаясь в ней.

Голова шумела, хотелось пить, в горле сухим комком застыл кашель. «Должно быть, перебрал я вчера», — подумал Кузьмин, окидывая взглядом стол, на котором стояли пустые бутылки из-под коньяка, давешнего не то азербайджанского, не то узбекского вина и еще какая-то бутылка. Кузьмин с отвращением вздрогнул при воспоминании о вчерашнем коктейле. «Что я городил вчера? Убей бог, не помню. А Нина что? Кажется, было сказано что-то очень важное, но что?.. Уж не жениться ли пообещал? А что? Можно и жениться, пора заканчивать скитания по общежитиям. Глядишь, и квартиру дадут или комнату…»

Будто сквозь туман до него дошло, что он находится за шестьсот километров от дома, до Тикси еще надо долететь…

А Нина подождала, пока он оденется, зевнула, потянулась и сделала вид, будто только что проснулась.

— Доброе утро! — насмешливо сказала она. — Отвернись, я буду одеваться.

— Ага, — зачем-то сказал Кузьмин, отошел к окну и закурил следующую сигарету. Во рту едва ворочался распухший язык, шершавый, как напильник, и очень хотелось пить, хотелось пива, настоящего, материковского…

— Можешь повернуться, — сказала Нина и неуловимо быстрым движением набросила покрывало на скомканную постель.

Когда ее глаза на миг встретились с глазами Кузьмина, ему показалось, будто он уловил испуганный блеск, который в ту же минуту сменился насмешливо-стеснительным прищуром. Небрежно подхватив со стола чайник, Нина ушла за шкаф.

— Завари покрепче, пожалуйста, а то в голове что-то…

— Никто не заставлял тебя вчера пить, — откликнулась Нина и негромко засмеялась. — Ты был жутким героем. Потребовал взамен рюмки стакан и хлестал все подряд, будто воду. От проводов Вероники оставалось на донышке спирта, ты и его вылакал! А еще жениться обещал!.. Как же, пойду я за такого пьяницу…

— Нина… — чужим голосом позвал Кузьмин, умоляя замолчать.

— Что? — независимо спросила она.

Кузьмин провел ладонью по лицу, смял подбородок, покрытый колючей щетиной, крякнул и пошел за шкаф. Он успел заметить, как при его появлении Нина отдернула руку от глаз, быстро выпрямилась и снова стала непонятной и насмешливой, и все слова, которые Кузьмин собирался сказать ей, застряли в горле. Он остановился рядом с ней, ожидая, что она перестанет притворяться и опять будет просто Ниной, которую хочется пожалеть. Нерешительно помявшись, Кузьмин обхватил ее узкие плечи, но Нина вывернулась и деловито сказала:

— Иди убери немного на столе, я сейчас чай принесу. И неожиданно улыбнулась.

Кузьмин обрадовано подмигнул ей и побежал к столу. Нетронутый вчера сыр он оставил, а остальные тарелки сгреб на край стола и сложил стопкой. Потом он достал из кармана носовой платок и быстро вытер мокрую клеенку, тотчас же застыдившись минутного порыва. Скомканный платок он швырнул под кровать.

Из-за шкафа Нина вышла с озабоченным выражением лица, как будто силилась что-то вспомнить и не могла. Кузьмин обратил внимание на то, как свежо она выглядит, и подумал, что она вообще очень хорошая женщина и, в конце концов, на Тикси свет клином не сошелся, можно и в Хатангу перевестись…

— Как бы мне на вахту не опоздать, — сказала Нина.

В деловитой и спокойной Нине Кузьмин, как ни старался, не мог узнать ни взвинченную, готовую каждую минуту взорваться, девчонку, ни женщину, которая умела быть доверчивой и покорной. Спокойно и даже, кажется, равнодушно она пила чай, думая о чем-то своем. И только когда Кузьмин встал из-за стола, она спросила:

— А где же твои ландыши?

И на этот раз в голосе ее прозвучала плохо скрытая грусть.

Кузьмин торопливо полез во внутренний карман пиджака, нащупал бумажный пакетик, вытащил, развернул.

Цветов там не было. На стол выпало несколько сухих травинок, просыпалась какая-то труха.

— Завяли, — виновато сказал Кузьмин, разводя руками.

— Небось жене в подарок вез?..

Издалека донесся самолетный гул — поршневой борт «Ли-2» или «Аннушка» прогревал моторы.

— Ты вот все смеешься, Нина, — неуверенно сказал Кузьмин. — А я ведь на полном серьезе вчера все говорил…

— Ты только сядешь в самолет, как забудешь все на свете! И правильно, забудь. Потому что у нас ничего не было. Слышишь, ни-че-го! Подумаешь, благодетель нашелся!.. Подобрал, что на дороге валялось, и топай дальше!.. Не нуждаюсь я в том, чтобы ты жалел меня, не нуждаюсь!..

Кузьмин сгорбился и растерянно пошел к своей одежде, думая уже о том, что сейчас в аэропорту его встретит Анатолий и надо будет напускать на себя бравый вид, что-то говорить…

Он оделся и посмотрел на Нину. Губы ее были насмешливо искривлены и чуть подрагивали.

— Попрощаемся, что ли? — негромко сказал Кузьмин.

— Еще увидимся в аэропорту, — ответила Нина. — Раньше полудня вас не выпустят…

— Нин, может, в самом деле ты можешь в Тикси прилететь?

— Обязательно прилечу, а то как же!.. — сказала Нина и натянуто рассмеялась. — Делать мне больше нечего!..

Она потом долго смеялась.

Уже и дверь захлопнулась за Кузьминым, и смолк осторожный скрип его крадущихся шагов в коридоре, а Нина все еще смеялась отрывисто и нервно, силясь подавить подступающую горечь.

Она подобрала со стола былинки, увядшие лепестки, положила их на ладонь и поднесла к лицу.

Пахло весной, настоящими ландышами. Запах был ничтожный, почти неразличимый, как запах духов из флакона, разбитого много лет назад.

В ПУРГУ И ПОСЛЕ

Уже далеко позади остались четыре бочки, обозначавшие конец взлетной полосы, а самолет все бежал по озеру, бился лыжами о лед, тяжело подпрыгивая на снежных заносах; мотор отчаянно ревел на самой высокой ноте, силясь вытолкнуть перегруженную машину в воздух, и пологий берег быстро приближался, и казалось уже — все, точка, кранты! — но в это время «Аннушка» из последних сил взвыла, жалобно и протяжно, подпрыгнула, оторвала хвостовой костыль и пошла, пошла вверх, едва не цепляя лыжами заснеженные верхушки хилых лиственниц, окружавших озеро, на бреющем полете тяжело вошла в опасливый вираж, легла на курс, и через несколько минут ее бортовые огни растаяли в прозрачной кисее ранних ноябрьских сумерек.

Стало тихо.

Сняв шапку, Зыбунов вытер тыльной стороной ладони мелкие бисеринки пота, выступившие на лбу, и тут только заметил, что в кулаке у него стиснута сломанная сигарета, которую он так и не прикурил. «Ну уж, к черту! В следующий раз, проси не проси, рисковать не стану. Уговорили дурака загрузить лишних три центнера — обойдется, обойдется!.. Фига с два! Взлететь не могут, тоже мне пилоты… А случись у них что с мотором?..»

От этой мысли по спине пробежал такой жуткий холодок, что Зыбунов зябко поежился, хмыкнул и еще раз посмотрел в ту сторону, куда улетел самолет. Сбоку над редким лесом вставала ущербная луна, окруженная мохнатым ореолом, — видать, к пурге, машинально отметил Зыбунов. Пилоты, верно, долгосрочный прогноз имели, вот и торопились план по тонно-километрам скорее нагнать, аккурат трех центнеров не хватало. Теперь в Москву полетят, отдыхать…

Зависти к пилотам Зыбунов все же не испытывал, сам видел, что работа у них — не мед. Сразу после училища гонят в сельхозавиацию. «Над полями да над чистыми!..» Одно слово — химия. Или бабок с кошелками на базар возят. Потом на Север прилетают, за романтикой. Ну и получают полной мерой — тонну соли туда, полторы тонны рыбы обратно, мясо, запчасти, давай, давай, не забудь почту прихватить, вылет разрешаю, эшелон 24-й, выход из зоны сообщите, посадку разрешаю, до полосы — километр. Про них все думают, что они герои, а на самом-то деле диспетчеры их по локатору, будто малых детей за ручку, над Таймыром водят, и все геройство. Извозчики…

Мороз остудил голову, щипнул за кончики ушей. Швырнув сигарету под ноги, Зыбунов нахлобучил шапку и побрел к избушке, в окне которой тепло подрагивал желтый огонек семилинейной лампы. Аккумуляторы, согласно инструкции, берегли для рации.

Всякий раз, проводив самолет, Зыбунов обходил избушку со стороны, украдкой заглядывал в окно, чтобы воочию убедиться — радистка Валя сидит в своем углу, а Михаил, грузчик, на своих нарах, читает.

Еще в самолете, когда они втроем летели на это озеро оборудовать посадочную площадку, грузчик не понравился Зыбунову. Какой-то он был… непонятный. Наголо бритая голова, и на лице вдруг черная как смоль густая борода. Разве нормальный человек додумается до такого? Да что с него возьмешь? Р-романтик… С виду он тихий, но за ним нужен глаз да глаз. Романтики эти, они, говорят, до баб народ падкий. Языки у них бойкие, любой бабе голову заморочат.

— Вот, значит, борт ушел, — громко сказал Зыбунов, входя в избу.

С жилой половины никто не откликнулся. Зыбунов повесил полушубок и шапку на гвоздь, погрел у печки озябшие руки. Ему показалось, что грузчик и радистка замолчали одновременно с его приходом, а о чем, интересно, они говорили? Уж не о нем ли?

— Пор-рядочек! — с наигранной веселостью сказал Зыбунов. — Делали бы еще один рейс в день, за трое суток со всей рыбой управились бы… М-да… Валя! Что у нас на ужин?

— Как обычно, — тихо откликнулась радистка.

— Значит, опять рыба… Ну, давайте, что ли, поужинаем?

— Рано еще, — подал голос Михаил. — Двух часов не прошло, как обедали. Отдыхай, начальник.

И снова уткнулся носом в свою книжку.

Радистка крутила верньер настройки, в полутемную избушку влетали обрывки джазовых мелодий и бойкий писк морзянки, непонятные голоса иноземных дикторов и истошные крики певцов, от которых дребезжала алюминиевая кружка вместе с положенным в нее — для громкости — наушником.

— Не бережешь аккумуляторы, — незлобиво сказал Зыбунов. Не для ругани сказал, а так, для разговору. Но она выключила рацию.

— Ладно уж, оставь, — разрешил Зыбунов. — Скоро последние известия пойдут. На это — можно. Политинформация…

Снова щелкнул тумблер. Настроив приемник на равнодушный голос диктора, читавшего беседу на сельскохозяйственные темы, Валя подтащила свою табуретку к нарам, на которых лежал Михаил, попросила тихо:

— Миш, ты почитай еще. У тебя лучше получается… На такое дело романтика два раза просить не надо.

В ту же минуту забубнил:

— «Была тихая, славная ночка семь ден тому назад, когда наш заслуженный поезд Конармии остановился там, груженый бойцами. Все мы горели способствовать общему делу и имели направление на Бердичев. Но только замечаем, что поезд наш никак не отваливает, Гаврилка наш не крутит, в чем тут остановка? И действительно, остановка для общего дела вышла громадная по случаю того, что мешочники, эти злые враги, среди которых находилась также несметная сила женского полу, нахальным образом поступали с железнодорожной властью. Безбоязненно ухватились они за поручни, эти злые враги, на рысях пробегали по железным крышам, коловоротили, мутили, и в каждых руках фигурировала небезызвестная соль, доходя до пяти пудов в мешке. Но недолго длилось торжество капитала мешочников…»

Несколько раз во время чтения Валя прыскала в кулак и поднимала затем восторженные глаза на Михаила, старавшегося читать как можно серьезнее.

— А вот у меня организм такой — как стемнело, значит, ужин ему подавай, — сказал Зыбунов и взял из полиэтиленового мешка кусок черного хлеба. Круто посолив его, он начал жевать, краем уха прислушиваясь к тому, что читал сейчас Михаил, и непонятно ему было, отчего смеется Валя, потому что ничего особенного в том рассказе Зыбунов не находил. Зачем только такое в книжках печатают? Разве это литература?.. Был у Зыбунова один знакомый, бывало, как выпьет, так и начнет корчить из себя шута горохового. Неужели же все, что он наболтает, сразу в книжку печатать?

Он стянул с ног унты, связал их за ушки и повесил сушиться за печкой, там же разложил портянки, а сам, шлепая босыми ногами по холодному некрашеному полу, добежал до своих нар и быстро зарылся в кучу оленьих шкур, неизвестно кем и когда оставленных в избушке. Тяжелые, почти негнущиеся шкуры грели отменно, хотя иногда начинали почему-то крепко пахнуть мочой и потом. Блох в шкурах не было. Зыбунов самолично вывел их авиационным бензином. Валя тоже спала под шкурами, и только грузчик Михаил из-за своей дурацкой брезгливости мучался ночами в спальном мешке, к утру вовсе замерзая.

«…И, сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики.

И мы, бойцы второго взвода, клянемся перед вами, дорогой товарищ редактор, и перед вами, дорогие товарищи из редакции, беспощадно поступать со всеми изменниками, которые тащат нас в яму и хотят повернуть речку обратно и выстелить Расею трупами и мертвой травой.

За всех бойцов второго взвода — Никита Балмашев, солдат революции».

Михаил замолчал, и Зыбунов услышал, как тихо шелестят страницы перелистываемой книги, и как скребется за фанерной стеной замерзающий таракан, и как вздыхает Валя. Потом Михаил зашаркал по полу ногами, обутыми в валеночные обрезки. Загрохотали, падая, дрова, скрипнула дверца печки. Зыбунов лежал спиной к комнате, но по звукам догадывался о каждом шаге своих подчиненных. По стене прямо перед глазами Зыбунова полз таракан, разводя в стороны огромные черные усищи. Стена была когда-то выкрашена масляной краской, но теперь синий цвет почти совсем скрылся под серебристым налетом инея. Таракан полз с трудом, его тонкие ножки скользили по стене, и Зыбунов ждал, что прусак сорвется на пол, и даже хотел сам сбросить нахала на пол, но лень было высовывать руку из-под теплых шкур, и он прикрыл глаза. Те, за спиной, снова зашушукались.

Зыбунов шумно заворочался, закашлялся и повернулся лицом к комнате. Валя, скромно потупясь, что-то говорила, наверно, жаловалась на свою судьбу, а Михаил вежливо кивал и соглашался, продолжая любовно перелистывать книгу.

— Ты, Михаил, за дровами лучше сходил бы, чем глаза при коптилке портить… Да и читаешь ты каких-то, кого никто не знает. Лучше бы классику изучал! Вот был такой писатель — Стендаль. Знаешь такого? «Пармскую обитель» написал. Сила!..

— Вообще-то из французов мне больше нравится Флобер, — вполголоса ответил грузчик.

Он произнес «Фльобер», чем немало насмешил Зыбунова. Нахохотавшись вволю, он вдруг заметил укоризненный взгляд Вали и сердито бросил:

— Ну, вот что, Флёбёр, двигай-ка ты за дровами!

Чего у романтика не отнять, так это исполнительности. Встал, книжку положил под спальник и пошел в сени. Оттуда послышались глухие удары топора. Завелся, и надолго! Вот гляди ж ты — интеллигент, откуда в нем только взялась привычка к немногословной крестьянской обстоятельности. А может, просто силу некуда девать…

— Слышь, Валя! — потянувшись, спросил Зыбунов.

— Что? — быстро отозвалась радистка.

— А тебе какие книжки нравятся? Тоже Флоберы разные?

— Я стихи люблю… Асадова, например, — мечтательно сказала радистка.

— Фамилия знакомая, а стихов не помню. Почитала бы?..

— Я на память тоже не знаю. У меня в тетрадке переписаны.

— Про любовь небось, — непонятно хмыкнул Зыбунов.

— А что вы смеетесь? Очень хорошие стихи. Понятные…

— А я про путешествия книжки люблю, — мечтательно сказал Зыбунов. — Как анаконду ловили, знаешь?.. Будет настроение, расскажу. А еще фантастику люблю. Или вот у писателя Казанцева… Про то, как на Землю прилетали с других планет, — до сих пор наука бьется, а узнать ничего не может. Представляешь — понастроили разные посадочные площадки и улетели. На скалах рисунки оставили…

— Интересно…

— Не то что Флёбёры разные!

Зыбунов метким щелчком отправил потухший окурок к печке, заложил руки за голову и продолжил:

— Я и сам думал написать письмо писателю Казанцеву. Был у меня случай!..

На хозяйственной половине дома послышались тяжелые шаги Михаила, загрохотали падающие дрова.

— Миш, завари свежий чай! — попросил Зыбунов вполне миролюбиво, но романтик продолжал сердиться за «Флёбёра» и в ответ угрюмо проворчал:

— Сейчас, сейчас…

— Ну вот, вахта у меня уже заканчивалась, и часов в семь утра подошел я к окну, подышать свежим воздухом. И вдруг вижу, с востока летит что-то темное, большое. Поначалу особого внимания не придал, потом спохватился: что же там может летать, когда вся зона должна быть пустая? Звоню локаторщикам: запускайтесь! Гляжу — экран чистый. Смотрю в окно — летит!.. Здоровое, серое, по виду не то дирижабль, не то огурец такой. Позвал я из соседней комнаты синоптика. Видишь что-нибудь? Вижу, отвечает. Может, говорит, это облако, а может, и нет… И приближается это, проходит нас траверзом, а у меня, как назло, ни бинокля, ни фотоаппарата. И на локаторе — ничего!..

— А что же это было? — спросила Валя, затаив дыхание.

— Не знаю… Вначале мы думали, что это воздушный шар. Заносит их иногда от американцев, я в газетах читал. Листовки там в них или еще какая гадость. Но шар по локатору видно!.. Думаю, что это была какая-нибудь летающая тарелка, — понизив голос, закончил Зыбунов и посмотрел на радистку.

— Бред! — коротко и хлестко бросил от печи Михаил.

— Ну почему? — простодушно удивилась Валя. — Сколько еще на свете непонятного… Ученые головы ломают, а объяснить не могут.

— Для него все — бред, — поджал губы Зыбунов.

Где-то рядом заурчал мотор вездехода, в окна избушки ударил яркий свет фар, и вскоре в сенях затопали чьи-то ноги.

— Рыбаки пожаловали! — повеселевшим голосом сказал Михаил.

В избу ввалился кряжистый бородач, втащил угловато топорщащийся мешок, хрипловато крикнул с порога:

— Привет авиаторам!

— Здоровы были! — сказал второй рыбак, снимая шапку.

Оставив мешок у двери, рыбаки прошли на жилую половину, подсели к столу.

— Здравствуйте, — вяло помахав рукой, приветствовал их Зыбунов. — Миша, как там с чаем?

— Сей секунд! — весело откликнулся Михаил.

— Вы раздевайтесь, что же в полушубках потеть-то? — вежливо заметила радистка.

— Да мы ненадолго, — ответил бородач, снимая шапку, приглаживая потные слипшиеся остатки волос. На макушке светилась розовая лысина.

— Не обижай, Степанов! — сказал Зыбунов. — Без чаю не уйдешь.

— Ладно, коли так… — добродушно проворчал Степанов, расстегивая крючки полушубка.

Переглянувшись, рыбаки свалили одежду тут же, у стола.

— У нас сегодня маленький праздник намечается, — издалека повел разговор Степанов. — Окончание лова, то, се, пятое, десятое… Опять же дикого олешка Виктор подстрелил.

Второй рыбак смущенно крякнул и посмотрел на Зыбунова: знаю, мол, виноват, однако велик соблазн был, да и не узнает никто, если ты не проболтаешься.

Михаил поставил на стол кружки с дымящимся чаем, высыпал на блюдце мелко наколотый рафинад, сам подсел к столу.

— Вот мы и приехали пригласить вас всех в гости…

— Какое там веселье? — поморщился Зыбунов. — Завтра с утра борт прилетит, опять горб ломать, загружать его.

— Да если надо, мы всем кагалом завтра приедем, закидаем борт в две минуты, — сказал второй рыбак. — Делов-то…

— Понимаете, нагрузить один борт — дело, конечно, нехитрое. Оставлять без присмотра радиостанцию нельзя. Кому-то надо все время быть на связи. Михаила могу отпустить и сам, конечно, не отказался бы… Но опять же: оставить одну радистку нехорошо, и отпустить ее с вами — вызовут меня на связь, и я стану кнопки нажимать какие попало. Если ты, Валя, очень хочешь, тогда конечно…

Радистка поглядела из своего угла и тихо проговорила:

— Далековато забрались вы… Если бы поближе…

— Ладненько! — сказал Степанов. — В другой раз мы сами к вам нагрянем, а сейчас ты, Миша, собирайся, и двинем.

— Особо не засиживайся там! — с начальственной строгостью распорядился Зыбунов. — Утром чтобы на месте был, ясно?

— Доставим в лучшем виде, — успокоил его Степанов. — Бывайте!

Когда шум мотора стих вдали, Зыбунов медленно слез с нар, сунул ноги в обрезанные валенки и пошел на хозяйственную половину избы. В мешке, привезенном рыбаками, оказалось розовое, заиндевелое до сахаристого блеска оленье мясо — задняя нога и часть ребер.

— Валя, ты погляди, что нам эти браконьеры привезли! — позвал Зыбунов дрогнувшим голосом и почувствовал, как где-то внутри заколотилась жилка и сладкой пустотой заныло сердце, а руки и ноги неизвестно почему вдруг обуяла дрожь, совладеть с которой не было никаких сил.

Равнодушное молчание радистки начинало злить Зыбунова. За все время, что они провели на озере, впервые случай остаться вдвоем, без романтика, а она… Ведь точно знал Зыбунов, что с Михаилом дальше разговоров дело не пошло, чего же теперь-то?.. Если уж осталась, нечего ломаться!

— Ну, Валя, иди жарь мясцо!.. Валя… — голос Зыбунова надломился, дрогнул. — Ты чего, в самом деле? Боишься, что ли?

Он нарочито медленно принялся расхаживать по избе. Хотелось придумать что-нибудь смешное, развеселить радистку, но в голове вертелась лишь одна фраза: «Черные очи, люблю вас очень», — и больше ничего. Зыбунов остановился рядом с радисткой. Валя зябко повела плечами, закутанными в пуховый платок.

— Зря ты это, в общем… Ты не бойсь…

Он положил ладонь на затылок радистки и ощутил пальцами, как напряглась Валя. Попытался погладить ее голову, но рука была будто чужая, непослушная, пальцы запутывались в пышном начесе, и хотелось, чтобы побыстрее кончилось это неопределенное состояние. Да — да, нет — нет, и нечего ломаться!

— Пустите, я пойду мясо жарить, — нерешительно сказала Валя и мягко высвободилась из-под руки Зыбунова.

Чтобы успокоиться, Зыбунов сел на нары Михаила, достал книгу и раскрыл наугад. Строки прыгали перед глазами, расплывались, смысла в них не было никакого, а мысли приходили одна шальнее другой. «Сейчас спирт разбавлю, скажу, что и мы устроим маленький сабантуй… Музыку найдем, а там видно будет. Она вроде ничего, ей бы еще платье какое, понаряднее, туфли там… И хозяйственная…»

— Снегу принести, что ли? — сказал Зыбунов, накинул на плечи полушубок, схватил подвернувшуюся под руку кастрюлю и выбежал из избы. Звезд уже не было видно, все небо заволокли кумулонимбусы — кучево-дождевые, слоистые, — жди пургу!..

Отбежав от избушки подальше, Зыбунов набрал полную кастрюлю чистого хрустящего снега, потом осторожно подкрался к окну. Радистка мелко резала лук и чему-то несмело, застенчиво улыбалась. «Порядок, — сказал себе Зыбунов. — Теперь дело у нас пойдет!..»

В мерзлотнике Зыбунов, светя себе спичкой, выбрал рыбину пожирнее и помчался в избу.

— Валюша, устроим и мы себе пир горой!..

Глядя на него, и радистка повеселела. Зыбунов вихрем носился по избе — нарезал хлеб и сало, топором открыл банку консервированного горошка, смешал спирт со снегом и приказал:

— Валюша, делай макало [Макало — на северном жаргоне это соус для строганины, приготовляемый из томата, уксуса, специй и мелко порезанного лука], буду тебя строганиной угощать!..

И когда приправа была готова, Зыбунов расстелил на полу газету, взял рыбину за хвост, затем еще раз осмотрел стол.

— Освобождай место для строганины. И — самое главное! — разлей спирт по кружкам, чтобы все было наготове. Строганина ждать не будет! Внимание!.. Раз, два, три!..

Все последующее происходило в настолько быстром темпе, что и передать невозможно: одной рукой Зыбунов распахнул дверцу печи, а другой в ту же секунду сунул туда мороженую рыбину и, держа ее за хвост, повертел там, давая муксуну оттаять со всех сторон. Как только спинка рыбы потемнела и на ней появились первые капли оттаявшей влаги, Зыбунов вытащил ее из топки, метнулся к газете и принялся молниеносно разделывать тушку. Нож мелькал в его руках — два надреза на спине, вдоль плавника, еще два надреза по брюшку, оттаявшая кожа снялась, как перчатка, Зыбунов отбросил ее в сторону, установил рыбину на голову, уперся в нее грудью и начал состругивать ровные красные стружки с янтарными прожилками. Настрогав со спинки и с брюшка горку сахаристо поблескивавшей строганины, Зыбунов подхватил газету и почти швырнул ее на стол.

— Навались! Побыстрее, пока не растаяла, потом никакого вкусу не будет! Где моя кружка? Ну, будем здоровы!..

Зажмурившись, Зыбунов одним махом осушил пол-кружки и ошалело поглядел на радистку — вот это порция!.. Почти целый стакан. А сама выпила и лишь слегка скривилась. Лихо крякнув, Зыбунов набросился на строганину. Пододвигая радистке лучшие куски, он хватал неудачные, кривоватые стружки, зачерпывал из миски, будто ложкой, ярко-алое макало и со смаком жевал, а красная рыба с нежным хрустом переламывалась на языке и тут же таяла…

— Ну, как? — спросил Зыбунов, когда строганину съели.

— Здорово! — ответила раскрасневшаяся радистка.

— Ты только скажи, я еще сделаю… Теперь чайку попьем, передохнем малость и за мясцо примемся… Главное, не робей! Нашарь музыку какую-нибудь! Черт с ними, с аккумуляторами!.. Если нужны будут, новые затребуем, первым же бортом привезут!..

Остывший чай Зыбунов выплеснул с крыльца, вернулся в избу и заварил свежий. Приемник играл какое-то танго.

— Хорошая музыка, — похвалил Зыбунов радистку. Принялись за чай. Зыбунов украдкой поглядывал на радистку, и с каждой минутой она становилась все более привлекательной. Хмель не брал Зыбунова, и он никак не мог набраться смелости пригласить Валю потанцевать, и сразу все стало бы ясно…

— А почему вы неженатый? — спросила она и зарделась.

— Как тебе сказать… Влюбился я однажды, еще когда в курсантах был. Но что я был тогда? Сопляк, мальчишка, вроде нашего грузчика. В голове ветер, в кармане пусто. — Радистка при упоминании о Михаиле согласно кивнула, Зыбунов приободрился. — Жениться, а на что жить? На тридцать шесть рублей стипендии? Это сейчас у меня зарплата с коэффициентом, с поляркой — хватает, в общем. А невеста, понимаешь, дочка большого начальника, ей все сразу подавай. Можно, конечно, было бы пожить у ее родителей, но мне моя свобода дороже! — вдохновенно врал Зыбунов и сам в эту минуту готов был верить каждому своему слову. — Не мог я быть кому-то обязанным, не мог, понимаешь? Так я ей и сказал: уезжаю на Север, устроюсь, позову. Потерпи годик-другой. Если любишь по-настоящему, дождешься… Через два месяца она уже замуж выскочила. С тех пор я… вот, холостой… Я ростом не вышел, и черты лица у меня мелковатые, оттого все думают, что я молодой. Вот ты скажи, сколько мне лет?

— Не знаю… — сказала Валя и сочувственно вздохнула.

— Скоро тридцать два. Стыдно признаться — лысеть начал. А что поделаешь? Север… Все время в шапке хожу… Вот…

Он склонил голову над столом, показывая радистке пробивающуюся плешь, и почувствовал, как мягкая рука Вали коснулась затылка, ласково погладила.

— А ты почему не замужем? — чуть осмелев, спросил Зыбунов.

— Ой, скажете тоже! — весело смутилась радистка.

— А за меня пошла бы? Не, я серьезно… Чем плохой жених?

— А вы любите меня? — задумчиво спросила она. Зыбунов тряхнул головой и, заглянув в глаза Вали, негромко признался:

— Да, Валюша. И давно уже. Только открыться не решался.

Она широко раскрыла глаза и недоверчиво приоткрыла рот.

— Эх, как мы с тобой заживем!.. Меня скоро, может, руководителем полетов назначат. Будем на вахты вместе ходить. Годика три еще поживем здесь, за это время на материке кооператив построим, — ты не волнуйся, кое-что я за эти годы успел скопить. Нарожаешь ты мне детей!.. — со смехом произнес Зыбунов и наклонился к Вале, прикоснулся губами к ее пылающим щекам. Она не отодвинулась, улыбаясь каким-то своим мыслям… И когда Зыбунов, обойдя стол вокруг, обнял ее, она лишь прошептала:

— Не надо этого, не надо…

Но осмелевший Зыбунов опрокинул ее на нары и, задыхаясь от волнения, искал губами ее губы, а рука его шарила по талии. Валя вдруг оттолкнула Зыбунова, повернулась на бок и, прерывисто дыша, сказала:

— Не трогай меня… У меня никого не было… Никогда…

Зыбунов некоторое время растерянно глядел на радистку, а потом повеселел и стал покрывать поцелуями ее мокрое лицо.

— Глупенькая… — бормотал Зыбунов. — Это ж только в Германии не порченых девок замуж не берут, а у нас как раз наоборот… Это ж хорошо, Валюшка, родная…

Он с облегчением чувствовал, как спадает нервное возбуждение, сердце застучало ровнее, тише. Радистка плакала счастливыми и глупыми слезами, и Зыбунов изо всех сил крепился, чтобы не заплакать вместе с нею.

Ночь напролет они пролежали рядом на нарах, не раздеваясь, и рассказывали друг другу, как счастливо заживут вместе, после того как сыграют свадьбу, а сыграть ее наметили под Новый год, и заснули лишь под утро, когда пурга уже разыгралась не на шутку. Валя легла спать на свои нары, Зыбунов — на свои. Долго ворочался, поглядывая в темный угол, где ровно дышала Валя, вставал курить, надсадно кашлял и снова ложился.

Трое суток пурга со злостью швыряла в окна комья снега, назойливо стучала в дверь и ведьмой выла в печной трубе. Все эти дни пролетели незаметно в счастливой болтовне, приготовлении шашлыков из оленины, строганины и напитка «Кровавая Мэри» из спирта и томатного сока. Было весело, как во время отпуска — что хочу, то и ворочу, — жаль только, что из дома можно выйти не далее сортира, зато никто не мешал Зыбунову и Вале вдоволь наглядеться друг на друга, и целовались они почти непрерывно, пока не опухли губы.

На четвертую ночь Зыбунова разбудила Валя протяжным стоном. Он приподнялся на локте, вглядываясь в темный угол.

— Ты чего, Валюш?..

— Валера, помоги-и… — сдавленно прошептала радистка.

Вскочив с нар, Зыбунов босиком подбежал к ней.

— Что, что с тобой?

— Не знаю… Живот…

Она опять застонала, и Зыбунов перепугался. Потом он ощутил, как быстро стынут ноги на холодном полу, заботливо поправил шкуры, прикрывавшие Валю, и побежал одеваться, торопливо приговаривая ласковым голосом:

— Ничего, ничего, сейчас все пройдет… Все пройдет…

Помощи ждать неоткуда. А может, оно так-то и лучше, никого посторонних не будет, никто ничего не узнает, сами, по-семейному, как-нибудь разберемся. Печку сейчас расшуровать, чайник поставить… Где-то под нарами грелка должна валяться, кто-то в ней спирт привозил, а теперь вот сгодится по прямому назначению, и через часик все пройдет. Никто не узнает. А потом можно будет доложить, что «во вверенном мне аэропорту на озере Олений Глаз никаких происшествий не случилось»…

— Ты потерпи, потерпи чуток, Валюша… Оттаявшие поленья влажно поблескивали, и Зыбунов решил плеснуть в топку кружку бензина, затем кинул туда спичку. Грозно и протяжно загудело пламя, затрещали сырые дрова.

— Сейчас, Валечка, сейчас…

Найдя себе дело, Зыбунов на какое-то время отвлекся от неприятных мыслей — рубил дрова, заталкивал крупные щепы в топку, суетливо убирал со стола остатки вчерашнего пиршества, мимоходом съел окаменевшие куски подгоревшего шашлыка, запил холодным чаем. Потом опять забеспокоился. Все-таки ЧП. Это — выговор верный. Неприятности… Как все нескладно может получиться. О выдвижении на РП не мечтай, дай-то бог, чтоб из диспетчеров не выгнали. Если с двумя не смог справиться, как же доверить такому человеку целую смену?.. — Вот и грелка поспела! Сейчас всю боль мигом снимет…

Валя страдальчески морщилась и пыталась улыбнуться, но улыбка получалась жалкой, вымученной. Зыбунов напоил Валю горячим чаем, сам напился. Присел на нары, закурил, задумался.

Что же делать-то? Вызывать санрейс? А вдруг у нее это на полчаса? Подержит грелку, и все пройдет, а за ложный вызов самолета по головке не погладят…

И точно, минут через сорок боль поутихла. Валя смотрела на Зыбунова с благодарной преданностью. Он поцеловал ее в лоб.

День пролетел, будто в суматошном дурмане. К вечеру Вале стало совсем худо, началась рвота.

Ночью Зыбунов связался по рации с рыбаками и в осторожных выражениях начал объяснять ситуацию:

— Радист заболел, то есть временами наблюдаются приступы боли в животе… Если у вас будет возможность, привезите из ближайшего колхоза какого-нибудь медработника, как поняли?..

Из наушника в ответ слышалась неразборчивая, дребезжащая брань. Зыбунов переключался на передачу и продолжал говорить размеренно и спокойно, тщательно следя за речью и избегая употреблять имена собственные и географические названия, пока совершенно сбитый с толку Степанов не заорал в наушниках:

— Да не темни ты, перестраховщик……..! Говори русским языком, что у тебя стряслось? Ты не пьяный, часом, Зыбунов?..

В ответной реплике Зыбунов заметил, что корреспондент нарушает правила радиообмена и что разговоры могут быть подслушаны зарубежными службами радиоперехвата.

— Какой еще корреспондент? Что ты мелешь?! Ты скажи напрямую, в чем дело? Прием!

— Нужен врач или хотя бы фельдшер… Привезите из колхоза.

— Я не знаю, доберусь ли до тебя, а уж до колхоза в такой пурген точно не добраться.

— Ну, хоть вы приезжайте, — упавшим голосом попросил Зыбунов.

— Годится! Сейчас выезжаем. Через озеро, напрямки, пожалуй, заплутаем, значит, двинем вкруговую, вдоль берега. Дольше, но вернее. Ты слышишь? Часа через четыре жди! Конец связи.

Зыбунов снял наушники, выключил передатчик и закурил. Валя уже немного свыклась с болью, и теперь только самые сильные приступы заставляли ее стонать, виновато закрывая глаза.

Вездеход пробился сквозь пургу на исходе ночи. Первым в избушку ввалился Михаил:

— Что с ней?

Зыбунов устало и растерянно развел руками — кабы знать…

Сбросив у порога полушубок, Михаил швырнул шапку в угол, на нары, и подошел к радистке, озабоченно подул на руки.

— Валя, ты меня слышишь? Что у тебя болит?

— Живот… — простонала радистка и страдальчески поморщилась.

— Давно?

— Так ведь… вчера схватило, — ответил за Валю Зыбунов.

На секунду задумавшись, Михаил резким движением откинул оленьи шкуры, мягко рухнувшие на пол. Обна жились посиневшие руки радистки, прижимавшие к животу уродливую красную грелку. Так же решительно Михаил распахнул полы халата, положил руку на низ живота радистки. Зыбунова всего перекосило при таком обращении с его невестой, однако он смолчал.

— Тут болит? — спросил Михаил и мягко надавил на живот.

— Везде болит… У Вали судорожно дернулась щека, лицо покрылось испариной.

— А так?.. — Михаил еще сильнее прижал ладонь. Радистка застонала сквозь стиснутые зубы.

— А так? — спросил Михаил, неожиданно резко убирая руку.

— Ой, ой, мамочка! — вскрикнула Валя. Михаил прикрыл ее шкурами и подошел к столу. Степанов поднял стеснительно опущенную голову, спросил:

— Ну?

— У меня два года назад вырезали аппендицит, — задумчиво произнес Михаил. — Это вроде похоже… Я сейчас припоминаю, что со мной в больнице делали. Первым делом — грелку к черту! Помнится, мне клали на брюхо пузырь со льдом… Ну-ка, Валера, сбегай на улицу, набей снегом какую-нибудь посудину!

— Ты не очень, не очень… — обиженно забубнил Зыбунов, однако нахлобучил шапку и послушно вышел из избы.

— С таким деятелем каши не сваришь… Егорыч принеси из мерзлотника одну рыбину, а я, пожалуй, вызову санрейс, — сказал Михаил, направляясь в угол, к передатчику.

— Ты что там делаешь? — закричал визгливым фальцетом Зыбунов, появляясь в избе. — Не тронь рацию! У тебя допуск есть?

Михаил, смутившись от крика, отошел в сторонку. Порывшись в своем рюкзаке, достал вафельное полотенце, потом завернул в него здоровенную плоскую рыбину, принесенную Степановым, и передал радистке. Обернувшись, посмотрел на Зыбунова:

— Что же ты? Вызывай санрейс… Дело серьезное… Зыбунов подошел к передатчику, взял микрофон.

— «Лютик», «Лютик». «Лютик», я — «Камбала»…

— «Лютик» на приеме. Чего тебе, «Камбала»? Спи спокойно…

— Как у вас с погодой?

— Штормим до шести Москвы. Потом откроемся для больших…

— А есть надежда, что маленькие будут летать?

— Высота облачности не даст. Отдыхай!..

— Понятно… — разочарованно сказал Зыбунов и выразительно посмотрел на грузчика, который медленно подходил к нему.

— Вызывай санрейс, — угрожающе сказал Михаил.

— Ты что, сдурел? Кто в такую погоду?..

Он не договорил, потому что Михаил вырвал у него из рук микрофон и прокричал:

— «Лютик»! Я «Камбала»! Прошу санрейс!..

Сзади на него бросился Зыбунов, и они вместе покатились no иолу, а из перевернутой алюминиевой кружки тревожно кричал голос аэропортовского диспетчера:

— «Камбала»!.. Что случилось, «Камбала»?..

— Егорыч, уйми гада!.. — прохрипел Михаил, пытаясь высвободиться из цепких рук Зыбунова.

Неторопливо поднявшись со стула, Степанов двумя руками обхватил щуплое тело Зыбунова и сжал его, удерживая на некотором расстоянии от себя, чтобы он не мог лягнуть его ногой. Михаил, потирая шею, бросился к передатчику.

— «Лютик», я — «Камбала»! На связи грузчик, понимаете? Пожалуйста, срочно пришлите санрейс! Радистке плохо, у нее аппендицит, наверное, надо срочно санрейс!..

— Я приказываю отойти от рации!.. — визгливо прокричал Зыбунов и забился в крепких руках рыбака, как холодная рыба. На нарах тихо стонала радистка. Кожа на лице набрякла, под глазами вздулись темные мешки.

— «Камбала»! Подтвердите вызов санрейса!

— Очень нужно врача, — сказал Михаил.

— Ясно! Сообщите готовность площадки.

— Озеро ровное, сесть можно… Пурга низовая, сверху нас, наверно, хорошо видно…

— Пеленг сможете обеспечить?

— Минутку… — сказал Михаил, поворачиваясь к радистке. — Валя, как им сделать пеленг?

— Там тумблерок есть такой… «Нажатие»…

— Нашел. «Лютик», пеленг обеспечим и солярку на полосе приготовим, только вылетайте скорей!

— Ждите!.. — коротко сказал диспетчер аэропорта, и в наушниках что-то сухо щелкнуло.

Степанов отпустил Зыбунова, и он уселся на полу, потирая сомлевшие плечи и сверкая белками разгневанных глаз.

Все так же выл ветер и трещали прогоравшие в печи дрова.

— Вы тут теперь как-нибудь… сами… — прокряхтел Степанов, берясь за шапку. — Мне недосуг.

— Нет уж, погоди!.. — отозвался Зыбунов. — Мы с тобой еще посчитаемся!.. И с тобой, р-романтик!.. Нападение на начальника, при свидетелях, — он кивнул на радистку, — вы за все ответите!..

Никто не отвечал ему.

Михаил вслушивался в слабеющие звуки пурги, и ему казалось, что он уже явственно различает, как далеко отсюда на заснеженном аэродроме механики прогревают мотор самолета, и сливается в блестящий круг вращающийся винт, взвивая вихри снега, и руководитель полетов дает разрешение на взлет…