БАРХАТНЫЙ СЕЗОН (Повесть)

В одиннадцать позвонила Ирина и сказала Касьянову, что она купила чешские туфли, какие он хотел, светлые и легкие, но нужно срочно отдать деньги, она одолжила у сотрудницы, тридцать пять рублей, и что через двадцать минут она подъедет к метро «Павелецкая», где они обычно встречались. Положив трубку, Касьянов оглядел свою комнату, прикидывая, у кого можно занять двадцатку до завтра. Пятнадцать рублей у него лежали в бумажнике, собирался сегодня купить новый спиннинг, но теперь придется ехать в отпуск со старым, и не только из-за туфель: утром выяснилось, что весь отдел не выполнил план и прогрессивка накрылась.

У Карасева просить бесполезно, у него денег никогда не бывает, Феликс, жила, не даст, если бы и были. Долинин недавно купил «Запорожца», сам весь в долгах. С тихой тоской Касьянов поглядел в угол, на стол техника-конструктора Семеновой, но самой Тамары там не было. Удивительное дело — Семенова получала меньше всех, но всегда могла дать взаймы. Сейчас она повезла чертежи к заказчику, да пока по магазинам пробежится — раньше двух ждать ее не имело смысла.

За ближним столом сердито сопел над расчетом старик Фадейчев, единственный во всем отделе, да, наверное, и во всем КБ, до сих пор надевавший на время работы черные сатиновые нарукавники, придававшие ему сходство со счетоводом из довоенного кинофильма. Он и был счетоводом по сути. На заводе он работал уже лет тридцать, его бывшие сослуживцы давно руководили цехами и отделами, некоторые скакнули еще дальше, среди однокашников Фадейчева было даже два академика; институт он закончил еще до войны, но карьеры не сделал и вот уже тридцать лет выполнял одни и те же расчеты по чужим формулам, и единственно, чем гордился Фадейчев, — он мог без помарок и ошибок отпечатать на машинке отчет о работе группы за месяц или техническое описание нового прибора; Фадейчева даже другие отделы приглашали на неделю, а то и больше, и он старательно тюкал двумя пальцами: «В случае, если контрольная лампа КЛ-47 не загорается, необходимо проверить предохранитель ПР-11 и в случае перегорания заменить». А ведь в молодости, по его словам, он был бойким и удачливым. Фадейчев рассказывал, что однажды он был на приеме у Рыкова, битых два часа просидел в приемной, но в кабинет один за другим без всякой очереди входили солидные ответработники наркомата, пробиться надежды почти не оставалось, и тогда Фадейчев, решив, что нарком тоже человек, решил караулить его возле туалета, и подкараулил, и прямо у писсуара Рыков решил его вопрос и даже подписал какую-то бумагу.

Но денег у Фадейчева не было, и просить не стоило.

Оставался начальник отдела, Николай Александрович. Просить было не совсем удобно, но все же терпимо, Касьянов однажды был вместе с Николаем Александровичем в командировке И пользовался тогда его кредитом.

Кроме того, можно было воспользоваться этой просьбой еще и для того, чтобы прозондировать почву насчет назначения. В отделе освобождалось место руководителя группы, Маханькова сманили-таки в базовый НИИ, он еще дорабатывал положенные две недели, но группа практически оставалась без ведущего конструктора. Маханьков занимался разработкой блоков питания, работа, конечно, не бог весть, ничего нового не раскопаешь, но все-таки ведущий конструктор, руководитель группы, — Касьянов считал себя по всем параметрам подходящим на эту должность. Правда, ходили слухи, что Николай Александрович будто бы уже предлагал группу Маханькова Феликсу, а Феликс будто бы отказался, и Касьянов догадывался, в чем тут дело, — у Феликса как раз сейчас продвинулось дело с термостабилизацией, удалось кое-что нащупать, он выдал за месяц четыре заявки на изобретения, и если бы ему удалось поднажать и не распыляться, через год материала вполне хватило бы на приличную кандидатскую.

Касьянову понравилась идея прозондировать Николая Александровича, и он торопливо достал из шкафа пишущую машинку, заложил в нее бланк служебной записки и в лихорадочном темпе отстучал двумя пальцами требование на кремниевые стабилитроны, которые могли понадобиться при испытаниях установки, разработанной по заказу медиков. Отдел Николая Александровича занимался продукцией, которую пренебрежительно именовали в КБ «ширпотребом» — мелкие заказы на радиационную технику для геологов, для газовиков, для селекционеров. Изотопы вошли в моду, спрос на них велик, примерно в той же степени, что и на ЭВМ. Изотопы украшают научные отчеты и доклады на конференциях: «…исследования производились при помощи специально сконструированных радиоизотопных устройств»; о них можно было красиво писать в газетах: «Помогли «меченые атомы»!» Но на заводе этот отдел КБ существовал как бы на особицу, потому что продукция была штучной, на вал и план по реализации существенного влияния не оказывала, и кроме лишних хлопот, пользы для завода не было никакой. Денег отделу давали в обрез, и если было замечено, что кто-то пытается поставить собственный эксперимент или смоделировать процесс, не имеющий отношения к непосредственной разработке, это сурово каралось. Но так уж устроен человек, что если ему дают научно-исследовательскую работу, его неотступно тянет поглядеть, как его идея будет выглядеть в металле, а тем, кому по долгу службы надлежит воплощать чужие замыслы, не терпится генерировать собственные идеи. Уж на что, казалось бы, тихие люди — питатели, и те лезут со своими прожектами. Группе Маханькова без году неделя, раньше каждый разработчик для каждого нового прибора сам рассчитывал блок питания, потом Николаю Александровичу пришло в голову, что не надо всякий раз изобретать велосипед, и он выделил питателей в отдельную группу. В результате Маханьков уходит в НИИ, увлекся… Касьянов знал, что он не станет увлекаться, но вместе с тем от группы питателей никто и не ждет открытий, так что работа предстояла не хлопотная, спокойная, а Касьянов умел находить общий язык с работниками экспериментального цеха, это ценилось. К тому же он помнил, что ему всего лишь двадцать шесть, что впереди по меньшей мере столько же, и жизнь — это не спринтерская дистанция, где нужно рвануть, выложиться, — а затяжной марафон, и выигрывает в нем тот, кто умнее распределит свои силы.

Николай Александрович сидел, сгорбившись над столом, и читал толстенное техническое описание, то и дело морщась и подчеркивая красным фломастером целые абзацы. При виде Касьянова Николай Александрович суетливо привстал с кресла, протянул крепкую загорелую руку, пригласил садиться. Затем он взял служебную записку и не глядя подписал.

— Легки на помине, Геннадий Петрович! — сказал Николай Александрович несвойственным ему дружелюбным тоном, и Касьянов решил, что, судя по настроению шефа, можно будет напрямую спросить о назначении. Дальше начиналось вовсе уж не понятное, — Николай Александрович поглядел в его глаза просяще, произнес неуверенным тоном:

— Вы-то мне и нужны… С Диксона, понимаете ли, пришла телеграмма. Теплоход с прибором, понимаете ли, уже прибыл. Они вызывают представителя института, это их право, без этого не примут изделие, а это ставит под угрозу план четвертого квартала и вообще года… Мы тут посоветовались с товарищами…

Конечно же никто ни с какими товарищами не советовался, но так было принято говорить, когда поручалась малоприятная работа, да Касьянов и сам понимал, что кроме него в командировку ехать некому, так что — не отвертеться.

— У меня через неделю отпуск начинается, — напомнил Касьянов.

— Я думаю, десяти дней вам хватит, — уже увереннее заговорил Николай Александрович, довольный тем, что не пришлось долго уговаривать Касьянова. — Уйдете с пятнадцатого сентября. Вы, кажется, собирались на юг? Там во второй половине сентября как раз начинается бархатный сезон… А пока вы будете на Диксоне, цех изготовит «Дельту», вы вместе с Карасевым запустите ее дня за два. Опечатаем, и пусть стоит месяц на контроле, а когда вы вернетесь из отпуска, будем сдавать заказчику…

— Там в схеме надо бы кое-что изменить. Я уже говорил Карасеву, — сказал Касьянов, стараясь разобраться в противоречивых интонациях шефа.

— Если говорили, он сделает… Я знаю, Карасев хотя и задиристый мужик, но к вашему мнению он прислушивается.

Николай Александрович достал из стола заранее подписанный бланк командировочного удостоверения.

— Впечатайте свою фамилию и как можно скорее вылетайте! В бухгалтерию я позвоню. Не забудьте получить спецодежду. Возможно, там уже снег.

У Касьянова сложилось впечатление, что шеф запоздалой заботливостью пытается подсластить неприятное сообщение о командировке к черту на кулички, в далекую провинцию, где и сентябрь наверняка промозглый и даже нет приличной гостиницы с ванной или хотя бы душем, как говорится: «Удобства во дворе, а телефон в аптеке…»

Николай Александрович еще раз сочувственно улыбнулся Касьянову и склонился над пухлым техописанием. Через несколько секунд он поднял голову и внимательно посмотрел на смущенно переминавшегося с ноги на ногу Касьянова.

— Все остальные вопросы — после вашего возвращения. В том числе и вопрос о группе Маханькова. Мы тут еще посоветуемся с товарищами…

После этой реплики Касьянову надлежало уходить, он и так уже узнал слишком много, но зеленые светящиеся кристаллы электронных часов, стоявших на столе шефа (жуткая точность — плюс минус 5 секунд в столетие!), показывали двадцать две минуты двенадцатого, Ирина наверняка уже нервничала у входа в метро, а Касьянов до сих пор не раздобыл денег, и он, вдруг решившись, через силу выдавил из себя жалким голосом:

— Николай Александрович… Вы не могли бы?.. Взаймы. Двадцать рублей.

— Отчего же!

Из портмоне, поскрипывающего новенькой тисненой кожей, Николай Александрович достал две красных купюры, протянул их Касьянову, отводя взгляд в сторону и всем своим видом показывая, что он весьма занят.

Сбивчиво пробормотав какие-то слова благодарности, Касьянов выбежал из кабинета, пролетел по коридору, где нетерпеливые теннисисты уже расставляли зеленые столы в предвкушении обеденных баталий, на ходу поздоровался за руку с Козловым из отдела технической информации, сумел без расспросов понять, что денег у Козлова нет и что долг он отдавать пока не намерен, почему-то вспомнил, что требование на стабилитроны осталось лежать на столе у шефа, но возвращаться было уже поздно, ноги сами вынесли Касьянова к вестибюлю, он сунул пропуск под нос толстой женщине в защитной гимнастерке с петлицами стрелка ВОХР и припустил, как мальчишка, к метро. Лет пять-шесть назад Касьянов еще занимался спортом, выступал за сборную факультета по легкой атлетике, его коронной дистанцией была пятикилометровка, но с приходом на завод Касьянов стал солиднее, а сидячий образ жизни, крепкий кофе поутру, неумеренное курение и субботние междусобойчики вконец испортили форму, уже через двести метров бегущий Касьянов почувствовал, как кровь прилила к вискам, тупо застучала в затылке, каждый вздох резал горло, будто наждаком, он подумал, что не мешало бы заняться дыхательной гимнастикой по системе йогов, где-то валялась брошюрка, сто раз собирался, так и не сподобился, — но уже показался вход в метро, Ирины нигде не было видно, значит, еще не приходила, и можно перейти на шаг, дышать носом, спокойно, еще спокойнее, вот и хо-ро-шо, вот и хо-ро-шо… В киоске Касьянов купил сигареты, но закуривать не стал, подозрительно долго выравнивалось дыхание, Касьянову даже подумалось: «Старею, старею…» Он заглянул в пыльное темное стекло киоска, увидел взбиравшиеся по вискам залысины, обозначившиеся дряблые мешочки под глазами, скорбные морщины у рта и криво улыбнулся, приглаживая растрепавшиеся на бегу волосы. Он знал, что и на макушке уже наметилась небольшая проплешинка, которую приходилось каждое утро маскировать боковым зачесом.

Ирина появилась лишь без двадцати двенадцать, и не из метро, а со стороны проезжей части. С медлительной привычностью она выбралась из поблескивавшего новым лаком голубого «Москвича», за рулем которого сидел и нервно покусывал губы толстый рыхлый Парамонов, начальник Ирины. Касьянову стала понятна причина опоздания Ирины — наверняка Парамонов застрял у какого-нибудь светофора, или не смог вовремя перестроиться и вынужден был давать крюк в пол-Москвы, или униженно и нудно объяснялся с регулировщиком из-за нарушения правил. А ведь в компании пижонит, на всех поглядывает с превосходством: «Нет-нет, что вы, за рулем в рот не беру, проклятую…» — и не упустит случая повторить услышанную от подобного же дилетанта новость: «Свечи нынче делают — ни к черту! Вот, говорят, итальянские — да!.. Класс! Или, к примеру, японские — сорок тысяч верст держат!» Именно скажет верст, все с тем же оттенком превосходства над не автомобилистами.

— Я буквально на минуту, — сказала Ирина, передавая Касьянову туфли и пряча деньги в сумочку. — Мы едем в Сокольники, на выставку, там что-то интересное из оргтехники. Если у тебя есть время, присоединяйся.

— С Парамоновым я больше не рискую, — сказал Касьянов.

— Водит он уже вполне прилично, — вступилась за шефа Ирина и, повернувшись к нетерпеливо поглядывавшему Парамонову, игриво помахала ему рукой.

— То-то вы на двадцать минут опоздали, — снисходительно заметил Касьянов.

— Что-то в машине случилось, он не мог завести. А ты чего такой злой?

— А с чего мне быть веселым?.. — сказал Касьянов и полез в карман за сигаретами.

Краем глаза он заметил, что Парамонов еще больше занервничал в своем «Москвиче».

— У тебя что-то случилось? — встревожилась Ирина.

— В общем-то, так, ничего особенного, — глядя под ноги, сказал Касьянов. Ему было приятно, что Ирине он небезразличен и что она чутко реагирует на перемену его настроения, как хороший гальванометр.

Парамонов коротко и будто испуганно посигналил.

— Вы торопитесь?

— Нет, — сказала Ирина, заглядывая Касьянову в глаза. — Он предупредил, что здесь стоянка запрещена. Что случилось?

— Отпуск… Передвигают на неделю, — пробубнил Касьянов.

— Опять? — угрожающе повысила голос Ирина.

— Усылают в командировку. Все так неожиданно. Только что решилось. Отказаться было невозможно.

— Может, мы вообще никуда не поедем? — разозлилась Ирина. — Я уже три раза переносила свой отпуск, и это не может продолжаться до бесконечности. И у Парамонова есть предел терпения. В отделе ко мне хорошо относятся, но каждый раз унижаться… Тот же Парамонов потребует компенсацию, сам понимаешь, сейчас за красивые глаза никто ничего не делает.

— Кроме меня ехать некому, — попытался объяснить Касьянов.

— Давно ли ты стал незаменимым?

— Я сопротивлялся, — сказал Касьянов. — Я бился, как лев.

— Знаю я твои битвы!.. — Ирина пренебрежительно взмахнула рукой. — И как они заканчиваются, тоже знаю. В марте мы катались на горных лыжах в Терсколе или в Чегете!.. В июле купались, загорали на Рижском взморье. А теперь мы, кажется, точно так же покатаемся на яхте по Черному морю…

Она была права, этот год завертел Касьянова так, что не оставалось времени даже в Серебряный бор съездить, искупаться, а сколько раз откладывались выезды за город… Хотя, если уж быть до конца честным, Касьянов включился в эту гонку именно из-за Ирины, это она заставила его работать до седьмого пота, обозвала неудачником, засадила за техническую литературу, из своей фирмы приносила ему новейшие книги и журналы, устроила на курсы английского языка, а потом каким-то чудом устроила Касьянову сдачу кандидатского минимума по философии, откуда-то принесла готовый реферат, уже перепечатанный, и все это в жутком темпе — работа, журналы, английский, философия (специальность как-нибудь сам сдашь, в твоем КБ отыщется приличный руководитель? Если нет, перейдешь к нам, через год остепеним). Касьянов похудел и на ночь обязательно пил какую-то дрянь, Ирина достала импортное снотворное, готовила ему завтраки и ужины, убирала в квартире, всем своим видом показывая, что она для Касьянова делает все, и теперь вместо благодарности такой бенц! Касьянов понимал, что Ирина злилась именно из-за обещанной яхты, вернее, даже не яхты, а швертбота, шаланды, как ее называл хозяин, Лешка, разбитной одессит из гидрометеорологического института. Касьянов познакомился с ним в командировке, некоторое время даже переписывался с ним, два письма в год и поздравления с официальными праздниками. Недавно Лешка приезжал в Москву, устроить его в гостиницу не удалось, ночевал на раскладушке у Касьянова и однажды в его отсутствие целый вечер развлекал Ирину одесскими анекдотами, а потом пригласил в гости, обещая ту самую шаланду. Ирина поторопилась объявить знакомым, что они с Касьяновым будут отдыхать в Одессе, кататься на настоящей «шаланде, полной кефали», и теперь отступать было уже невозможно. Из-за Терскола Ирина почти не расстраивалась, она не умела стоять на горных лыжах, — выглядеть коровой на снегу боялась, она вообще очень боялась показаться хоть на секунду смешной. И Рижское взморье она готова была простить, потому что любила купаться только в теплой воде, но не поехать в Одессу… Это было невозможно. В кругу знакомых Ирины это могло показаться предосудительным, могло дать пищу для ненужных обсуждений, а этого Ирина тоже побаивалась. Знакомых у нее было много — редакторы телевидения, театральные костюмерши, плановики из какого-то главка, одна степенная женщина-искусствовед, кто-то с киностудии имени Горького, — в общем, служилый люд, пытавшийся изображать из себя если не свет, то уж во всяком случае полусветское общество. В этом обществе подолгу обсуждались детали костюмов, предстоящие отпуска, муссировались сплетни и вырабатывались мнения. В кругу знакомых Ирины Касьянов обычно терялся и злился на то, что время безжалостно убивается, что можно было бы сделать уймищу полезных вещей, но приходится сидеть на пуфике, пить кофе из немыслимо крохотных чашечек, притворяться, что без ума от кислого вина, и время от времени что-то изрекать. В том обществе надо было помалкивать и стараться не говорить о вещах, которые на самом деле волнуют, потому что тебя могли посчитать занудой. С тех пор как Ирина стала тянуть Касьянова на кандидатскую, у него появился благовидный предлог не ходить к ее знакомым. Эти хождения утомляли Касьянова именно потому, что там нужно было что-то изображать, там все что-то изображали, и, для того чтобы поддержать разговор о какой-нибудь книге, не нужно было читать эту книгу, но делать вид, что ты ее прочитал, было необходимо. В обществе Ирининых знакомых очень важно было выглядеть благополучно или по меньшей мере делать вид, что у них все хорошо, даже, пожалуй, важнее было именно делать вид.

Два года назад Касьянов отдыхал с Ириной на Рижском взморье по совету кого-то из ее подруг. Дачу удалось снять у черта на куличках, в Меллужи, ни кафе, ни ресторанов, до Риги сорок пять минут электричкой, а до моря двадцать минут пешком по колено в пыли, да и сама дача выглядела жутковато — каморка два на два под самой крышей, с косым потолком и ободранными обоями, негде было даже умыться, туалет размещался в соседнем доме, а обедать приходилось ездить в Майори, возвращались разомлевшими от жары, но в комнатушке было еще жарче, железная крыша обжигала плечи, плелись на пляж, поросший сорной колючей травой и захламленный газетами, лежали там, пока не спадала жара, возвращались разбитые, едва живые, жевали подсохший хлеб с сыром и тотчас засыпали. А вернувшись в Москву, Касьянов почти не удивился, когда услышал, как Ирина описывала знакомым их отпуск: «Устроились чудно, жили в мансарде с балконом, и представьте, без хозяев, одни…» — и самое ужасное, что все это было правдой. Действительно, закуток под самой крышей назывался мансардой, и был шаткий балкончик, на который опасались выходить, и чтобы снять просохшее полотенце, Ирина просила Касьянова дотянуться до веревки. И все воспринимали ее рассказы как должное (умеет же Ирка устраиваться!), находились и завистницы, но большинство подруг восхищались умением Ирины. Иногда Касьянову казалось, что в признании окружающими ее заслуг и заключался смысл жизни Ирины, но все-таки Касьянову нравилось в ней то, что она всегда умела добиваться всего, чего хотела.

Парамонов снова нажал на клаксон, Ирина с любезной улыбкой повернулась к нему и согласно кивнула.

— Ну, вот что, — решительно сказала она. — Если тебя задержат точно на неделю, я не стану переносить свой отпуск. Уйду по графику, подожду тебя в Москве, и мы поедем в Одессу, а потом я попрошу еще недельку за свой счет.

— Умница! — обрадовано выкрикнул Касьянов и назло Парамонову чмокнул Ирину в щеку. Ирина стрельнула глазами на шефа, недовольно поморщилась, но Касьянов видел, что она уже успокоилась.

— Я позвоню тебе после работы, — сказала Ирина.

— Лучше появись, — сказал Касьянов, с неудовольствием замечая просящие интонации в своем голосе.

— Погляжу, как будет с временем. После шести у меня примерка, да и Валентина приглашала сегодня…

Она знала, что Касьянов терпеть не мог Валентину, ее лучшую подругу, молодящуюся старую деву, чем-то напоминавшую толстую серую крысу, страшную зануду и сплетницу. Ко всем остальным знакомым Ирины Касьянов соглашался ходить, точнее, Ирина затаскивала его, чтобы знакомые не сомневались в устроенности ее личной жизни.

— Но все-таки ты появись, — чуть жестче повторил Касьянов.

— Я позвоню, — сказала Ирина и побежала к машине.

Парамонов слишком резко тронул с места, мотор заглох, потом на высокой ноте взревел стартер, и «Москвич» тронулся. Касьянов со снисходительной улыбкой помахал Ирине рукой.

Вернувшись в отдел, Касьянов примерил туфли, они пришлись впору и были именно такими, какие он давно хотел купить — утконосые, с рантом, на высокой шнуровке, а главное — из натуральной кожи. Всем туфли понравились, Феликс попросил примерить и сказал, что ему они малы в подъеме и что вообще туфли жестковаты, на что Долинин сказал ему какую-то колкость, вспыхнула мимолетная перебранка, которая прекратилась лишь с приходом Семеновой. Она сказала, что туфли очень хорошие, точно такие она купила мужу и посоветовала отнести их в сапожную мастерскую поставить подковки, дольше будут носиться. В хозяйственных делах мнение техника Семеновой было решающим.

А командировка, видно, и в самом деле поджимала КБ, завертелись все колеса, были нажаты все пружины, чтобы побыстрее доставить представителя завода на Диксон. В бухгалтерии, не дожидаясь прихода Касьянова, ему начислили аванс на командировку, потом позвонила Людочка, секретарша начальника КБ, мило прощебетала, что билет уже оформлен, он лежит в центральном агентстве на Ленинградском проспекте в кассе № 18, вылетать нужно сегодня в 21 час с минутами.

«Ого!» — сказал себе Касьянов. Такого еще не бывало. Не пришлось уговаривать бухгалтеров, не пришлось стоять в очереди за билетом, а ведь обычно на эти хлопоты уходил целый рабочий день, не говоря уже о нервотрепке по мелочам. Но окончательно сразил Касьянова приход завхоза, Федора Михайловича, неприступного и грозного стража всего имущества конструкторского бюро. Федор Михайлович возник на пороге комнаты, хмуро поглядел на конструкторов, которых наверняка считал в душе бездельниками, и проворчал:

— Кому из вас спецодежду получать?… Я уж два часа жду!

Касьянов робко ответил, что теплые вещи нужны ему, и пошел следом за Федором Михайловичем в подвал. В прохладном сухом подземелье КБ оказалась уймища таких сокровищ, о существовании которых Касьянов и не подозревал. Глаза разбегались от изобилия приборов. На стеллаже у входа пылился эталонный источник тока с кварцевой стабилизацией частоты. Не так давно Касьянов вымаливал точно такой же аппарат на соседнем заводе, за источник пришлось на целую неделю отдать в пользование словарь английского технического сленга (этот словарь существовал пока в единственном экземпляре, без него читать свежие журналы было довольно-таки затруднительно, поскольку зачастую английские термины невероятно изменяются на протяжении полугода и обозначают вовсе не то, что должно бы полагаться по учебнику; словарь был выполнен желтой тушью и в правом верхнем углу была сделана ехидная помета: «К сведению пользующихся словарем! Не пытайтесь копировать текст, поскольку ни один из действующих типов светокопировальных устройств не воспринимает желтый цвет!»).

— Какие нужны приборы, получайте в верхнем складе, а здесь которые, не про вас, — ворчливо отозвался завхоз на просьбу Касьянова.

Дальнейшие расспросы Касьянов прекратил, решив, что источник теперь уже никуда не денется, надо будет лишь сообщить Николаю Александровичу.

За серым тюком валенок и синих уборщицких халатов зоркий взгляд Касьянова обнаружил совсем новенькую рыжую дубленку. В такой не стыдно было по улице Горького пройтись, не то что представительствовать на Диксоне. Федор Михайлович уперся, пытался всучить Касьянову черный овчинный тулуп, к тому же б/у, изрядно замасленный, плел что-то насчет теплопроводности, на своем языке, конечно, с вкраплениями непечатных выражений, но уж тут-то Касьянов не растерялся, вовремя успел сообразить, что если уж завхоз сам пришел к нему в отдел, следовательно, ему позвонили, приказали, а раз так, можно качать права. На минуту Федор Михайлович растерялся перед солидно аргументированным натиском Касьянова, и это стоило ему дубленки, а также новеньких унтов на рыжем собачьем меху.

— Знаю я вас, — сокрушенно бормотал Федор Михайлович, с тоской поглядывая на свернутую дубленку. — Ведь зажмете, а потом скажете, что сгорела или потерялась. Цена ей сорок семь рублей, больше с вас удержать не смогут… Эх!..

Придя в себя, Федор Михайлович выдал Касьянову ватный климатический костюм не сорок восьмого, а пятьдесят второго размера, и пытался сбыть облезлую ушанку, но от шапки Касьянов отказался, поскольку был брезглив и не мог заставить себя надевать на голову ничего, кроме собственных вещей, к тому же его пыжиковая шапка, купленная Ириной в позапрошлом году, выглядела как новая.

Весь ворох одежды Касьянов едва дотащил до своей комнаты, с тревогой думая о том, как он повезет вещи через всю Москву, в Нагатино, но, к счастью, на лестнице ему встретился Николай Александрович, поглядел на Касьянова с сочувствием и предложил после работы подвезти его на своей «Волге», благо им было по пути.

— Постарайтесь на Диксоне уговорить заказчиков, чтобы они пораньше подписали акт о приемке, — сказал Николай Александрович. — «Гамма» должна быть сдана в сентябре, иначе у нас могут быть неприятности с квартальным планом.

«Вот тебе и командировка на неделю», — вздохнул про себя Касьянов. А если заказчики упрутся и не подпишут? Отпуск горит…

— Вернетесь, и сразу решим вопрос о группе Маханькова, — напомнил Николай Александрович, поглядывая на загрустившего Касьянова. — Срок вашей командировки зависит от вас. Управитесь за три дня — прекрасно, просидите там месяц — пеняйте на себя.

Шеф начинал выражать недовольство, и Касьянов стушевался, от натуги покраснел и застыдился, от стыда еще больше покраснел и почувствовал себя ничтожно маленьким, незаметным, незаконно претендующим на чье-то внимание. Да полноте, по какому такому праву?.. Есть в КБ люди более опытные, более способные, есть даже талантливые, а Касьянов — что Касьянов?..

Чернорабочий умственного труда, не более. Приказали — полетел, прикажут — сделает, не прикажут — промолчит. На картошку — значит, на картошку. Тащить холодильник в кабинет начальника отдела — опять же Касьянову. Получать на складе канцпринадлежности, сопровождать кассиршу в банк, неделями торчать в цехе, следить, чтобы не задерживали выполнение заказов КБ, собирать подписи под заявками, выбивать для кого-то гостиницу, доставать кому-то билет на поезд, кого-то встретить, кого-то проводить, заказать ужин в ресторане, — боже мой, а когда же работать?.. Каждый день пролетает, не успеешь оглянуться, и каждый телефонный звонок кажется немыслимо важным, каждая встреча — непременно деловая, каждая бумажка, написанная или подписанная шефом, — закон для исполнения, чрезвычайно ответственное поручение. А вечером, в метро или уже дома, усевшись на кухне с вечерней газетой в руке и сонно кивая над каждой заметкой, Касьянова иногда будто прошибало током: а что, собственно, успел сделать за день? КПД — ноль! И ведь каждый день, каждый день… Хлопоты, суета, а что в результате, кроме тех же хлопот и суеты?..

Он бросал газету и садился за английский, торопился успеть, наверстать, хоть как-то оправдать прожитый день, но отяжелевшая голова клонилась к столу, суффиксы и префиксы смешивались в невообразимую кашу, становилось больно от сознания собственной беспомощности, Касьянов принимал теплую ванну и засыпал. А наутро все повторялось — и беготня, и пустые разговоры, и мелкие обиды, и теннис в обеденный перерыв, и унизительные шепотки в курилке — кому-то дали премию, а кого-то обошли, Леночку из группы Барабанова видели в ресторане с Коноваловым из экспериментального цеха, и все согласно кивают, будто давно все знали, а теперь получили лишнее тому подтверждение. И Касьянов, проклиная себя за малодушие, тем не менее продолжал сидеть в курилке, и поддакивал, и гаденько улыбался, а потом, случайно столкнувшись с Леночкой в коридоре, смущенно отводил глаза и глупо краснел, и давал себе слово не слушать сплетен, и снова слушал, а время летело — кажется, еще вчера был понедельник, не успел оглянуться — уже пятница, вечер, и надо одеваться, чтобы ехать куда-нибудь вместе с Ириной, а потом выслушивать надоедливый полусветский треп и молить бога, чтобы все это хоть когда-нибудь кончилось.

В половине шестого Касьянов добрался до дома. Очутившись в своей квартире, Касьянов позвонил Ирине на работу, но она, как ему ответили, еще не вернулась с выставки.

С антресолей Касьянов достал рюкзак, принялся суетливо запихивать в него теплые вещи, но едва смог всунуть ватные брюки и куртку климкостюма, сверху еще можно было, изловчившись, вдавить или унты, или дубленку, но не оставалось места даже для зубной щетки. Пришлось идти на поклон к соседу, Гошке, просить его абалаковский рюкзак.

Гошка долго вздыхал, завидуя Касьянову, — на Диксоне ему бывать еще не приходилось, но от кого-то он слышал, что там можно купить за небольшую плату великолепные унтайки, сшитые из камуса.

Эти слова, звучавшие непривычно для слуха Касьянова, избалованного урбанизированным жаргоном (в котором едва набиралось триста слов, включая все технические термины), Гошка произносил со вкусом и непонятным акцентом, тут же попутно разъясняя, что ценятся унтайки именно за камус — тонкую шкурку с оленьих лодыжек, а покрой, шитье и подошва — дрянь, и что в Москве унтайки следует немедленно нести в сапожную мастерскую, где их приведут в божеский вид за каких-нибудь семь-восемь рублей.

Гошка был осветителем на «Мосфильме», часто летал в киноэкспедиции и отовсюду привозил экзотические штучки — то ли настоящие лыковые лапти, купленные за копейки в небольшом райцентре под Саранском, то ли шелковые рубашки, расшитые национальным украинским узором (это вовсе бесплатно было выпрошено в глухом закарпатском селе, Гошка сказал старухе, что рубашки нужны для съемок), а не так давно Гошка привез из Средней Азии грубошерстное одеяло, спать под которым было невозможно, потому что оно было узким и колючим, но зато была гарантия, что во сне под него не сможет забраться змея, одеяло специально делалось таким монашески мучительским. Под ним Гошка укладывал спать родственников из провинции, которых у него было великое множество.

Уложив вещи в рюкзак, Касьянов сварил себе крепкий кофе, на скорую руку поужинал продуктами, оставшимися в холодильнике, и уселся в кресло, перед телевизором, припоминая, что он намечал делать нынче вечером, кому позвонить, кого увидеть, с кем назначить встречу на завтра и послезавтра, — но все намеченные дела теперь казались малозначительными, их вполне можно было отложить до возвращения из командировки.

Касьянов томился от вынужденного безделья, равнодушно поглядывая на экран телевизора. Почему-то принято было считать, что день отъезда у командированного должен быть заполнен до последней минуты, и даже из аэропорта он еще может позвонить в свою контору, чтобы кому-то напомнить, чтобы срочно сделали то-то и то-то или выслали заказной бандеролью чертежи, до зарезу необходимые в каком-нибудь Талды-Кургане или в Кашкадарьинской области. По собственному опыту Касьянов знал, что говорить о недосуге и загруженности работой перед командировкой скорее было принято, а на самом деле беспокойство заканчивалось в тот или почти в тот момент, когда билет на самолет оказывался в кармане рядом с деньгами, выданными под отчет на командировку, а все нерешенные проблемы могут подождать до возвращения.

Ирина позвонила в половине восьмого, когда Касьянов, уже одетый, стоял в прихожей с рюкзаком в руках, но не решался уйти, не дождавшись звонка. С облегчением взял трубку.

— Я, наверно, не пойду сегодня к Валентине, — примирительным тоном сказала Ирина.

— У меня самолет в девять с минутами, — отрубил Касьянов.

— Уже?.. Какая жалость… Я буду скучать по тебе, — неожиданно сентиментально проворковала Ирина.

Затем в трубке послышались чьи-то сердитые голоса, чей-то пьяный крик: «Швейца-ар!..» — Касьянов догадался, что Ирина уже намекнула Парамонову на дополнительную неделю за свой счет, а ее шеф, сориентировавшись в обстановке, тут же поставил машину на платной стоянке и теперь сидит за столиком в каком-то кафе или ресторане, изображая из себя лихого гуляку. Со слов Ирины Касьянов знал о неразделенной любви Парамонова к ней, но она не давала поводов сомневаться в верности Касьянову, скорее всего потому, что разрыв с ним мог быть неправильно истолкован ее знакомыми.

С Ириной у Касьянова тянулось уже три года. Началось в Карелии, где они случайно оказались в одной туристической группе по профсоюзной путевке, на турбазе был вечер знакомства, танцы до утра, глупые шутки массовика-затейника, рассвет над озером и сонный камыш, одна байдарка на двоих; Касьянов старался изо всех сил, так что по вечерам ныли плечи и спина, Ирина одобрительно кричала: «Сарынь на кичку! Полный вперед!» А потом Касьянов простудился и слег, группа ушла по маршруту, оставив его в каком-то районном городке в маленькой больничке, и Ирина, поддавшись непонятному порыву, осталась тоже, махнув рукой на неиспользованную путевку. У них был чудесный июль тогда, в шестьдесят четвертом, и если бы не комары, они обязательно пожили бы в Карелии подольше, по счастливому совпадению у них накопилось порядочно отгулов, можно бы и не торопиться в Москву, но комары прогнали их домой, и все оставшиеся дни отпуска и дни отгулов они не вылезали из квартиры Касьянова, лишь время от времени кто-нибудь из них спускался в гастроном на первом этаже, и все было просто прекрасно, и даже, когда кончились деньги, именно в тот день, Касьянову пришел гонорар из журнала «Знание — сила» за популярную статью об изотопах, а потом приехала Семенова, привезла премию за сдачу какой-то установки, кажется, тогда для медиков делали простенький облучатель, все было здорово, как в кино, а после того безумного отпуска вдруг поссорились, две недели не звонили друг другу; Касьянов не выдержал и приехал на Хорошевку мириться, очень понравился Ирининой маме, она угощала его земляничным вареньем и под непрерывным шиканьем Ирины нудно рассказывала, какой болезненной девочкой росла ее дочь, теперь вот совсем поправилась, окрепла, институт закончила почти с отличием, а в личной жизни не повезло, попался мерзавец, сколько он крови попортил, ох… После примирения все стало спокойнее, привычнее, начались формальности у Ирины — она не была разведена с мужем, он служил на Дальнем Востоке, не то моряком, не то пограничником, письма шли по две недели, в разводе отказывал категорически, умолял приехать к нему, обещал все простить. Когда Ирина показывала Касьянову письма мужа, ему становилось неловко, начинало казаться, что он совершил что-то недостойное и подленькое, даже само чтение этих писем казалось бестактным, но вместе с тем он ловил себя на том, что читать письма ему было просто необходимо, между каллиграфических строк он пытался найти что-то, бросавшее свет на отношения Ирины с мужем, Искал подтверждения ее словам, что только с Касьяновым она почувствовала себя счастливой, и не находил, и еще больше мучался, а в конце решил для себя никогда не писать ей писем, чтобы она не могла никому давать их читать. Развод она оформила лишь год назад, а пойти в загс расписаться так и не собрались, да это казалось не столь уж важным, есть штамп в паспорте или нет. Ирина жила в Нагатине, когда хотела, иногда подолгу, всю весну, например, но рано или поздно она возвращалась к матери на Хорошевское шоссе, где они с матерью занимали две комнаты в коммунальной квартире, но ожидали, что после прокладки нового радиуса метро все эти двухэтажные дома будут сносить, а им наконец предоставят отдельную квартиру.

— Гена, возвращайся поскорее, — капризно сказала Ирина, слегка грассируя на букве «р» — это был верный признак того, что она слегка опьянела. — Должны же мы выбраться в отпуск в этом году!.. На Черном море будет бархатный сезон…

Касьянов представил себе Ирину — вероятно, она стояла сейчас неподалеку от стеклянных дверей кафе или ресторана, высокая, длинноногая, с распущенными белыми волосами и старательно подведенными ресницами, привычно подставляла себя под завистливые взгляды юнцов из терпеливой очереди за дверью, и, разговаривая, наверняка то и дело поглядывала в зал, где ее ожидал Парамонов.

— Извини, меня такси ждет, — соврал Касьянов, начиная злиться на Ирину и мысленно посылая ее к черту. — Привет твоему Парамонову!..

— Счастливого пути, дорогой!..

Она, видимо, тоже разозлилась, иначе не назвала бы дорогим.

Ну и пусть!

В трубке сердито запикали короткие гудки.

Касьянов вздохнул, проверил, на месте ли документы, вскинул рюкзак на плечо и вышел из квартиры, обреченно повторяя про себя: «Бархатный сезон, бархатный сезон!.. Бархатного сезона ей захотелось, видите ли!.. Бархатный сезон…»

А ведь и в самом деле, сентябрь только начинался.

До Амдермы Касьянов долетел на «Ил-18», а там ему предстояло пересесть на допотопный «Ли-2», потому что летом и осенью Диксон не принимал большие самолеты, об этом Касьянову рассказал сосед по самолетному креслу, худощавый мужчина, дочерна успевший загореть на юге и теперь возвращавшийся на свою зимовку. Летел он без багажа, с одной лишь авоськой, в которой лежали какие-то свертки в фирменной цумовской обертке. Одет он был в нелепое голубое пальто москвошвеевского фасона, с огромными пуговицами и оранжевой пластмассовой пряжкой. В Москве это пальто выделялось на фоне легких пиджаков, потому что было еще очень тепло, а в Амдерме люди уже одевались в полушубки. Касьянов не без удовольствия распаковал рюкзак и надел дубленку.

В ожидании самолета на Диксон Касьянов устроился вблизи окна, где было светлее, и взялся за английский детектив. Давешний сосед в голубом пальто слонялся по залу ожидания, затем увидел, что кресло рядом с Касьяновым освободилось, и торопливо плюхнулся в него.

— А вы, извиняюсь, до Диксона летите или дальше? — заглядывая Касьянову в глаза, спросил мужчина в голубом пальто.

— До Диксона, — не отрываясь от детектива, буркнул Касьянов.

Мне дальше — на мыс Желания, — не отставал мужчина. — Тут совсем близко, если напрямую, от Амдермы, но приходится лететь в контору, договор перезаключать, а потом уже вроде бы назад возвращаться…

Касьянов промолчал, и мужчина, поерзав в кресле, отвязался от него.

Обычно в командировках Касьянов предпочитал держаться замкнуто, знакомств не заводил и адресами с соседями по гостиничному номеру не обменивался, а если они приставали с расспросами, Касьянов сдержанно намекал на свою принадлежность к закрытым темам, о которых вне учреждения разговаривать не положено. В девяти случаях из десяти расспросы прекращались, и временные соседи переставали набиваться в приятели, уже не зазывали по вечерам в ресторан, и если садились играть в преферанс, Касьянова приглашали только для приличия, и тогда он великодушно соглашался и позволял себе выиграть или проиграть несколько рублей, при расчете за вист по 0,1, то есть по старой копеечке. Но даже и это случалось крайне редко, поскольку Касьянов после нескольких командировок научился солидно представляться, давать понять гостиничной администрации, изрядно замотанной бесконечными вопросами и стандартными ответами, что он, Касьянов, не совсем обычный командированный, что при нем находятся документы, с которыми было бы крайне нежелательно селиться в общем номере, это срабатывало почти безотказно, и в самой переполненной гостинице обычно обнаруживался какой-нибудь полулюкс за два с полтиной в сутки, иногда даже с телефоном и телевизором, так что дни командировки летели незаметно и были не утомительны; в Москву Касьянов возвращался посвежевшим и снова окунался в суматоху совещаний, согласований, отчетов, деловых встреч, телефонных разговоров, ругани с изготовителями, выбиванием из отдела снабжения дефицитных материалов, — снова Касьянов включался в бесконечную гонку за невидимым лидером, имея сзади грозного противника, который жарко дышал в спину и подгонял, подгонял, не давая ни минуты покоя. Этим противником было время. Суматошное и скоротечное, всегда дефицитное и растрачиваемое черт знает на что — встретить Веню, отдать импульсный генератор, заодно попросить для Николая Александровича английское руководство по игре в бридж; сводить Ирину на новый спектакль в «Современнике» и отнести белье в прачечную; написать технические задания смежникам и выпросить дополнительный телефонный аппарат, чтобы не бегать через всю комнату при каждом звонке; пообещать договориться, завязать деловые связи, заручиться поддержкой, сходить в пивной бар с Тараненковым, отдать на два дня квартиру Михасику, за это получить абонемент в зал ЦСКА на весь сезон, тут же сплавить абонемент начальнику экспериментального цеха, страстному поклоннику хоккея, и взамен устроить выполнение своего заказа на месяц раньше срока, — да мало ли неотложных дел случается каждую неделю, каждый день!.. Вырваться на три дня в командировку, — это уже облегчение, потому что можно расслабиться, отпустить вожжи, сходить в кино или посмотреть провинциальную оперетту, завести случайное знакомство, все равно с кем, кто подвернется, а можно и не заводить, так даже спокойнее. Отправляясь в командировку, Касьянов обычно старался не строить никаких планов на этот счет, и тогда все получалось само собой, а если заранее настраивал себя на ожидание мимолетной любви, все шло прахом, дела валились из рук, на каждую встречную глядел вопросительно: она или не она, — смеялся над своими беспочвенными притязаниями и еще больше страдал. В Москву возвращался раздраженным и злым, Ирина, наверно, догадывалась и смеялась над ним, Касьянов нарывался на ссору и не звонил по неделе, а то и по две, потом случались какие-нибудь умопомрачительные запонки или английская рубаха, Ирина звонила как ни в чем не бывало, мир восстанавливался, неудачная командировка вскоре забывалась, и лишь изредка, после раздраженного звонка приятеля, требовавшего вернуть долг, или после неприятностей на службе, вечером, в одиночестве, все мелкие обиды вновь поднимались, припоминались до самых обидных подробностей, и тогда Касьянову начинало казаться, что вся его жизнь проходит мелко и незначительно, годы представлялись прожитыми впустую, нудно и бессмысленно, горечь росла, жгла, заполняла все существо Касьянова, не давала ни минуты покоя, и было лишь одно средство избавиться от нее, средство запретное, как удар ниже пояса, но безотказное.

Касьянов торопливо собирался и ехал на окраину Москвы, в ресторан «Сетунь», где работала Лида.

Парни из оркестра подходили к нему, здоровались, спрашивали, как дела и выпивали по рюмке коньяку, а потом они уходили на свою микроскопическую эстраду играть танцы. Руководитель оркестра, Генрих Константинович, специально для Касьянова играл танцы, чтобы Лида не пела, а могла посидеть с ним за столиком. Танцевать она обычно отказывалась, говорила, что это не разрешается. Пила она совсем мало, рюмку за весь вечер или фужер шампанского. Касьянов знал, что она любит его, и был благодарен ей за то, что она ни о чем не спрашивала, а если Касьянов начинал что-либо объяснять — не мог выкроить ни минутки, был в командировке или болел, — Лида останавливала его на полуслове и умоляла замолчать. Касьянов с облегчением умолкал, молча пил свой коньяк и ел пережаренный бифштекс, поеживаясь под любопытными взглядами ресторанной публики. Похоже, что Лида не верила рассказам Касьянова о том, что он работает в закрытом институте, с частыми командировками на объекты; но это все ее мало интересовало, потому что она любила его по-матерински бескорыстно, искренне радовалась его неожиданным появлениям и лишь чуточку огорчалась, если замечала в Касьянове следы былых огорчений, и как могла пыталась успокоить. Когда заканчивалась работа, Лида брала на кухне пять-шесть шашлыков, апельсины, лимоны, и они ехали в Чертаново, где было тихо и уютно, где за ширмой тихонько вздыхала во сне пятилетняя Белка, дочь Лиды. Бывший супруг изредка навещал Лиду, приносил дочери недорогие подарки и уговаривал вести себя хорошо и во всем слушаться маму, обещал в следующий раз свозить в зоопарк и снова исчезал на полгода. Лида его тоже жалела, потому что у Игоря жизнь не сложилась и во втором браке, ему было уже тридцать шесть, а он ничего не добился, работал саксофонистом в заштатном оркестре, знакомые говорили Лиде, что часто видят его пьяным. Своей собственной неустроенности Лида будто бы не замечала, умела обходиться тем, что у нее было — днем стирка, шитье, приготовление обедов и ужинов, беготня по магазинам, уборка квартиры, а вечером работа, и так изо дня в день. Когда-то ее приглашали работать в оркестр Лундстрема, но там нужно было постоянно ездить на гастроли, Белку оставлять было не с кем, пришлось отказаться, надеялась, что пригласят куда-нибудь еще, на радио или в Москонцерт, но больше уже не приглашали. Касьянов однажды спросил, что она собирается делать, когда придется уйти с эстрады, в ресторане нельзя петь до пенсии. Лида не любила обсуждать свое будущее и на вопрос Касьянова ответила с плохо скрываемым раздражением: «Не пропаду! Конвейеров на мой век хватит!»— а потом попросила больше на эту тему разговоров не заводить. Касьянов тогда же подумал, что надо бы помочь ей, у него был один знакомый музыкальный редактор на радио, бывший одноклассник, большой оболтус, с которым Касьянов виделся раз в год на встрече выпускников. Музред долго морщился, выпытывал у Касьянова, кем Лида ему приходится, намекал на необходимые издержки при устройстве карьеры певицы, особенно если у нее нет специального образования; Касьянова это покоробило, и он даже не дослушал, что ему говорил бывший одноклассник, и на этом все его благие порывы иссякли.

Иногда, в самое неподходящее время, Касьянов вдруг вспоминал о Лиде, несколько минут терзался от сознания собственной неблагодарности, придумывал способы хоть как-то отплатить Лиде за ее доброту и участие, хотя заранее знал, что ни один из этих способов ничего не сможет ни прибавить, ни убавить в их отношениях. Сейчас, в самолете, ему пришло в голову, что неплохо бы привезти Белке с Диксона унтайки, заодно и самой Лиде, он знал, что зимние сапоги у нее холодные, а купить новые она когда еще соберется… Для верности Касьянов достал записную книжку, раскрыл на тех страницах, где обычно записывал предстоящие дела, и наспех пометил себе: «Унтайки, размеры 37 и девочке на пять лет!!!» После этого Касьянов со спокойной совестью вернулся к недочитанному детективу.

А под крылом уже расстилалась безжизненная рыжая тундра, с серовато-коричневыми прожилками рек и бурыми плешинами озер, кое-где виднелись белые пятна снега на ржавых каменистых буграх и плато, слева было темное угрюмое море, по которому ветры гоняли мелко-битый лед. Вынырнула бухта, заполненная разноцветными судами, по берегу сновали машины, портовые краны казались на мгновение застывшими в причудливых позах, с раскачивавшимися грузами на ажурных стрелах, — все это промелькнуло и скрылось, и самолет побежал по бетонной дорожке, мимо небольшого двухэтажного дома аэропорта, рядом с которым полоскалась штанина ветроуказателя.

По местному времени уже наступал глубокий вечер, но небо было светлым, сплошь закрытым густыми высокими облаками, и все вокруг было мокрым, как будто дожди здесь не прекращались ни на минуту, к тому же с моря дул порывистый холодный ветер, Касьянов озяб даже в своей щегольской дубленке и заторопился в гостиницу аэропорта, которая помещалась не в самом аэропорту, а в поселке.

Касьянов вскинул на плечи рюкзак и бойко зашагал по дороге, усыпанной не то мелким углем, не то черным камнем, из-под ног раздавался тихий скрип и чавканье, но идти по такой дороге было приятно еще и потому, что в полуметре от накатанной колеи начинались непролазные топи, а так Касьянов дошел до гостиницы, почти не замочив ног. Там его подстерегало небольшое разочарование — в гостиницу аэропорта пускали только летчиков и участников высокоширотной экспедиции «Север». Другой гостиницы на острове не было.

Не помог Касьянову и его проверенный финт — он показал командировочное удостоверение, в верхнем углу которого с краткой солидностью значилось название его фирмы. Администратор, перезрелая девица, закутанная в широченный пуховый платок, несколько минут растерянно хлопала ресницами, а потом вдруг отчеканила с канцелярской неприступностью:

— Вас вызывал РМЦ, пусть РМЦ устраивает! В радиометеоцентре рабочий день был уже закончен. Сторожиха направила Касьянова в общежитие, и там тихий неуверенный мужчина, которого Касьянов оторвал от приготовления ужина, попытался поселить командированного в комнате, где уже жили двенадцать человек. Потом выяснилось, что мужчина в фартуке был не комендантом, а всего лишь мужем коменданта, грозной женщины в ярко-красной вязаной кофте, перевязанной крест-накрест зеленым платком. Комендант внимательно прочитала командировочное удостоверение и вселила Касьянова в пустовавшее помещение красного уголка. Папку с важными документами она предложила оставить на хранение в сейфе, у нее в комнате, но Касьянов, увидав, что большего здесь не добиться, отказался. В красном уголке стоял продавленный диван, стол, три стула, а в углу подозрительно маячили прислоненные к стене раскладушки. Впрочем, комендант пообещала никого к Касьянову не подселять и разрешила держать при себе ключ от красного уголка.

Касьянов не раз уже замечал в командировках, что первые двое-трое суток после Москвы он продолжал жить как бы по инерции, то и дело подгоняя себя, взвинчивая медлительный провинциальный ритм, — по тихим улочкам захолустных городков, куда его забрасывала воля случая, он мчался, будто по Садовому кольцу, сохраняя среднюю скорость шесть километров в час, на него поглядывали с недоумением, уступали дорогу; своей стремительностью он выделялся из толпы местных жителей, как и в Москве всегда можно узнать провинциала по неторопливой походке.

Привычка к непрерывной деятельности начинала срабатывать тотчас же, как только для этого предоставлялась возможность. Оставшись один в красном уголке, Касьянов немедленно запер дверь на ключ, застелил диван желтоватым бельем, которое ему выдала комендант, но на спинку стула повесил свое полотенце. В верхний ящик тумбочки Касьянов постелил газету и сложил там бритвенные принадлежности, туда же сунул английский покетбук, который так и не прочитал в самолете. Через две минуты красный уголок уже был обжитым, каждая вещь заняла свое место. Касьянов оглядел свое временное жилье и остался доволен. Теперь можно было переодеться в климкостюм.

Брюки мешковато висели на тощем заду, куртка свисала вовсе уж до земли, а в унтах Касьянов превратился в неуклюжего толстозадого медвежонка.

В дверь кто-то деликатно постучал.

— Эй, кто живой есть?.. — послышалось из-за двери, и Касьянов узнал голос давешнего попутчика.

— Минутку, — растерянно пробормотал Касьянов и поплелся открывать дверь.

— Здорово! Давно не виделись! — будто старому знакомому, обрадовался ему мужчина, усаживаясь на стуле. На соседний стул он небрежно швырнул стопу постельного белья. По всему было видно, что он собирался устраиваться в этой комнате надолго. — Слушай, давай знакомиться! — быстро перешел на «ты» мужчина и протянул Касьянову руку. — Черных. А зовут меня Иваном, но на острове обозвали меня Вано, потому что я всегда смуглый, итишкин пистолет!.. А ты сам откуда? Мне комендантша сказала, чтоб я тебя не беспокоил, так ты не бойся, характер у меня спокойный, три зимовки было, ни с кем не поругался, у кого хошь спроси…

Касьянов молча кивнул и отошел к окну. Сосед не понравился ему еще в самолете своей подчеркнутой простецкостью, а теперь предстояло делить с ним комнату, и слава богу, это не надолго.

— Слушай, а ты не голодный?

— Поужинать не помешало бы, — согласился Касьянов. — А здесь столовая еще работает?

— Сегодня работает. Пошли, что ли? Только ты унты сними, ноги враз промочишь.

Касьянов послушался, но теперь оказалось, что в ватных брюках ходить без унтов невозможно — снизу болтались тесемки, вроде кальсонных, как у Паниковского, — так что пришлось ему переодеться в московский костюм.

— А деньги у тебя есть? Я с материка лечу абсолютно сухой! А там — пятерка с носа. Вроде кафе… Ты не беспокойся, завтра получу, верну, итишкин пистолет!..

Пока они шли по раскисшей дороге к столовой, Вано объяснял Касьянову, где что находится, хотя особых достопримечательностей здесь не было, — магазин продовольственный, магазин промтоварный, Дом культуры, приемный радиоцентр, склад ГСМ, чуть выше помещался широкий одноэтажный дом метеостанции, где и в субботний вечер не гасли окна, столовая, а напротив нее длинное унылое здание, о котором Вано сказал с усмешкой записного сердцееда: «Курятник», — в том доме было женское общежитие. Вано сказал Касьянову, что он работает инженером-аэрологом, и при каждом последующем знакомстве, а их в тот вечер было немало, непременно подчеркивал, что он — инженер. Причину этого Касьянов понял, когда узнал, что Вано закончил всего лишь техникум, и работа на инженерной должности, видно, была равносильна для Вано тому, как если бы лейтенанту доверили командовать батальоном.

В столовой было светло и шумно, там вовсю наяривал магнитофон, в тесном предбаннике бойкая женщина в полушубке торговала входными билетами, здесь же можно было купить спирт, шампанское, шоколад «Спорт» и папиросы «Лайнер», и все посетители зачем-то покупали, хотя сквозь распахнутую дверь было видно, что на столиках, застеленных пожелтевшими слежавшимися скатертями, лежали те же папиросы, и тот же шоколад, и шампанское.

Вано усадил Касьянова за столик неподалеку от входа, а сам направился в дальний угол, где при его появлении послышались восторженные крики: «Вано!.. Дружище!..» Касьянов сразу заскучал и принялся разглядывать зал, хотя разглядывать было особенно нечего. Обычная столовая самообслуживания, в которой стены до уровня головы выкрашены синей масляной краской, неуклюжие столы на серых алюминиевых ножках, одна стена целиком занята раздаточным окном и пустыми стеклянными витринами, где в обеденное время, видимо, выставляются холодные закуски и компоты. Для функциональной полноты недоставало лишь аляповатой копии «Утра в сосновом бору».

Людей пришло много, в основном мужчины. Касьянов разглядывал их с затаенным интересом, пытаясь определить, чем же они отличаются от посетителей столовой самообслуживания, скажем, на Каляевской улице или на Бутырском валу, но отличить не смог. В ближнем углу теснились за одним столиком шестеро девушек, и еще две толстушки вошли в столовую, оглядели зал и сели за соседний столик. Потом ввалилась компания морячков в отутюженных клешах, поднялся легкий шумок, морячки сдвинули три стола и с ходу опустошили все бутылки, которые на этих столах были приготовлены. Официантка, учуяв клиента, расторопно принесла еще шампанского и понесла куда-то на кухню сетку с помидорами и огурцами, вероятно, чтобы вымыть и разложить по тарелкам. Касьянов был равнодушен к овощам, но сейчас и ему захотелось помидоров, он успокоил себя тем, что через неделю пойдет на знаменитый одесский Привоз, и уж там… Касьянов поглядел на посетителей столовой сочувственно и уже завидуя себе, тому, что скоро он вернется на материк, где жареная картошка, сметана и помидоры покажутся ему деликатесами, а потом снова станут привычно незаметными, и он будет съедать их, не отрываясь от вечерней газеты.

Справа послышался шум, Касьянов повернулся и увидел, как зашевелились плюшевые шторы, отгораживавшие пилотскую часть столовой. Видимо, в пику морячкам, вздумавшим удивить публику помидорами, кто-то из пилотов притащил целую сетку бутылок с пивом, — по северным понятиям, пиво тоже считалось деликатесом.

К столику вернулся Вано, и глаза у него уже поблескивали. Плюхнувшись на стул, Вано принялся рассказывать Касьянову, кого он здесь встретил, с кем и где зимовал и какие это замечательные парни. Подошла официантка в чистеньком фартучке, с крахмальной наколкой на голове, принесла на подносе горячее. Ловко откупорив шампанское, официантка вдруг спохватилась, что столик рассчитан на четверых, и спирт, и шампанское, и пошла к столику, за которым сидели две толстушки, попросила их пересесть к Касьянову и Вано. Девушки, для виду повозмущавшись, пересели, Вано мигом всех перезнакомил, магнитофон взревел: «Жил да был черный кот за углом!..» — и начались танцы.

Касьянов держался молодцом, несмотря на лихо выпитый стакан спирта, а Вано быстро хмелел, порывался петь, но ему не давали, девушки то и дело хихикали, официантка зачем-то принесла еще бутылку шампанского, пошел пир горой, все задымили, начали разговаривать излишне громко, стараясь что-то доказать друг другу, к столику еще кто-то подсаживался, пялился на девушек, но и Вано и Касьянов были рыцарями, защищали своих дам, приглашали их танцевать. Как выяснилось, девушки были радистками, и Вера, и Тоня, на Диксоне жили первый год, а сами были из Пскова. «Пскопские, пскопские!..» — обзывал их Вано и тут же длинно объяснялся в любви. Касьянову показалось, что радистки сами распределили мужчин — Вера выбрала Касьянова и время от времени прижималась к нему под столом коленом. А Тоня шушукалась с Иваном, и он в эти минуты становился тихим и покорным, непохожим на себя, задумчиво хмурил лоб и согласно поддакивал, а Тоня все говорила, говорила… Касьянову бросилось в глаза, что у радисток были неестественно белые руки — кожа казалась хрупкой, как проросший картофель. И хотя лица раскраснелись от спирта с шампанским, кожа была белой, даже голубоватой. Видимо, летом здесь не особенно можно загорать, ультрафиолета не хватает, подумалось Касьянову, и он вновь пожалел всех сразу посетителей кафе. А ведь впереди полярная ночь…

— За прекрасных дам! — неожиданно выкрикнул Касьянов и поднял свой стакан.

— И — на брудершафт! — поддержал Вано, вставая со стула.

Девушки покраснели больше прежнего, но от брудершафта не отказались. Вера обхватила Касьянова за шею и прильнула к губам, целуя с такой несдержанной страстью, что Касьянов даже растерялся на минуту и поглядел в ее полуприкрытые глаза с потеками черной туши. Глаза у Веры были добрыми и глупыми.

Бородатые парни, сидевшие за соседним столиком, предложили объединиться, чтобы разговор не прерывался и чтобы не кричать, и начались нескончаемые: «Ты Замураева помнишь?» — «Витальку? Как же, конечно, помню! Он семь рублей должен еще с прошлого года, ха-ха…» — «А ты Лукинского знаешь?» — «Ну да, зимовал с ним на Русском… И жену, Нину, тоже знаю…» — «Отличные ребята». — «А Коля Марков сейчас в бухте Прончищевой». — «Ну да?» — «Точно, сам провожал…»

Касьянова здесь считали своим, он несколько раз пытался объяснить, что нигде не зимовал и никого не знает, но вновь кто-нибудь спрашивал: «А Серебрякова знаешь?» — и Касьянов стал говорить, что знает, что очень хорошо помнит, а потом он и сам в это поверил, на какое-то время ему показалось, что и он мог бы прозимовать два года на острове, на «карандашной точке в океане», получать всю почту на сброс, охотиться на гусей, ловить рыбу и запускать радиозонды, а потом на Диксоне при случае вспоминать удачные зимовки, и неудачные тоже вспоминать, и чувствовать себя настоящим мужчиной, и знать, что каждый день был прожит не напрасно, ведь это же просто здорово!

И когда за столом все вместе запели «Четвертый день пурга качается над Диксоном», Касьянов тоже запел.

Потом парни пели свои песни, и Касьянов тихо мычал, не зная слов: «Про этот солнца свежий запах, про жизнь без края и без дна… Уходят снова льды на запад, опять над Диксоном весна…»

Вано пел задумчиво, с чувством выговаривая каждое слово, и искоса поглядывал на свою толстушку Тоню, у которой к глазам уже подступали слезы.

Вано ударил ладонью по столу, получилось очень впечатляюще, Касьянов подумал, что песня очень хорошая, ведь и в самом деле не бережем пи черта, а потом спохватываемся, да уж поздно, вот ведь как.

— Слово предоставляется поэту Валерию Портнову! — объявил кто-то, и на середину зала, с напускным смущением приглаживая буйную шевелюру, вышел поэт в кожаной куртке и джинсах. Он объяснил, что случайно оказался в этом кафе, но раз уж его попросили, он прочитает свою новую поэму «Счастливая параллель» по газете «Норильская правда», случайно оказавшейся в кармане куртки. Отставив руку с газетой, поэт напрягся и вдруг начал читать неестественно высоким голосом:

Дальше в поэме обыгрывалось, что Диксон находится на 73-й параллели, а на языке радистов-коротковолновиков «73» означает «пожелание счастья».

Кто-то встал из-за столика и хрипло прокричал, что это неправильно и что, во-первых, Диксон находится на 72-й параллели, точные координаты — 72 градуса 59 минут северной широты, а во-вторых, на языке радистов «73» означает просто «наилучшие пожелания», — в столовой поднялся шум, на крикуна замахали руками и усадили за столик. Поэт продолжил чтение поэмы, он начал выделывать голосом такие фиоритуры, что у всех дух захватывало, и слушали его с огромным интересом, потому что всем очень хотелось, чтобы про их остров, про их Диксон была написана поэма, пусть даже не совсем точная по смыслу, в поэзии еще и не такое бывает, и пусть в поэме было наворочено слишком много про экзотику и про романтику, о которых между собой не принято было говорить, но всем было приятно, как если бы они сами написали эту поэму.

С достоинством выслушав аплодисменты, Валерий Портнов на предложение почитать еще что-нибудь ответил отказом.

— Давай про любовь!..

— Или песни!.. Ты песни пишешь?..

Валерий Портнов ответил, что песен он не пишет, а про любовь он недавно сочинил поэму, и скоро она будет напечатана в газете «Советский Таймыр», так что — читайте, и обрящете!

Ему опять долго аплодировали и приглашали за разные столики.

И снова взревел магнитофон, по полу зашаркали ноги танцующих, пилоты в кожаных куртках вышли из своего плюшевого закутка и принялись внимательно разглядывать женщин, но им, как понял Касьянов, уже ничего не светило, морячки успели со своими помидорами раньше, пилоты курили длинные московские сигареты и недовольно морщились.

За столом, где сидел Касьянов, кто-то из знакомых Вано запел:

— На Хатанге ледоход, ледоход…

Потом он начал умышленно перевирать слова и петь не «ледоход», а вовсе уж неприличное слово, к столу сквозь толпу танцующих начали пробираться энергичные парни с повязками дружинников на рукавах. Касьянов думал, что Вано крепко пьян, но оказалось, что и Вано держится молодцом, они переглянулись и поднялись, Вера и Тоня тоже встали, все вместе вышли в раздевалку, купили еще две бутылки шампанского и пошли в тот самый курятник, где у девушек была комната, проигрыватель с пластинками и гитара.

В первом часу ночи Вано взял у Касьянова ключ от красного уголка и увел с собой Тоню. Вера включила настольную лампу, села рядом с Касьяновым и начала рассказывать, как они с Тонькой прилетели на Диксон, две дуры, в декабре, и нужно было идти устраиваться на работу/но как ни выглянут из гостиницы на улицу, там темно, вот и сидели безвылазно три дня, потом только сообразили, что на острове полярная ночь, и уж тогда пошли к начальнику РМЦ, и он определил их в ученицы радисток, очень добрый такой дядечка был, Прилуцкий, веселый такой, открытый, никого не боялся. Говорят, была у него любовница, бухгалтерша, он ее возьмет, и — на острова, вроде бы инспекцию проводить… Сняли недавно Прилуцкого. А теперь начальник РМЦ какой-то новый, никто его не знает, молодой очень и строгий, не подступиться к нему.

Вера говорила, говорила, а Касьянов думал, зачем она ему все это рассказывает, и с трудом соображал, что ему делать дальше, и отодвигался, когда Вера дотрагивалась до него пухлой белой рукой, и сам вид этой руки был ему неприятен, хотелось только спать, спать, спать, но в общежитие идти нельзя, там Вано, а оставаться здесь было тошно. Он подумал, что завтра у него будет нелегкий день, — и от первой встречи с заказчиком может зависеть успех всей командировки. Итак, с утра отметить командировку, узнать о своих приборах, попросить кого-нибудь в помощники — «Гамма» упакована в свинцовую рубашку, это чистых сто семьдесят килограммов, и сам прибор весит сорок шесть, итого двести шестнадцать, даже втроем не унести, и еще неизвестно, как ее довезли, не разбили ли в дороге…

А Вера все говорила и говорила, время от времени отщипывала пухлыми пальцами крошки от печенья, жевала их и говорила. Наверное, она боялась остановиться, потому что тогда надо было бы что-то делать, и она оттягивала наступление этой минуты, а Касьянов засыпал и просыпался, но в конце концов заснул окончательно, свалившись вбок, на подушку, и сквозь сон некоторое время еще слышал монотонный голос Веры.

…Утром в РМЦ Касьянову сказали, что теплоход с приборами действительно приходил на Диксон, но поскольку там были грузы для островных станций, то его не стали разгружать, а сразу же, воспользовавшись благоприятной ледовой обстановкой, отправили в море, и что вернуться этот теплоход должен со дня на день, его давно уже ждут, но теперь ледовая обстановка уже ухудшилась, караван застрял вблизи пролива Шокальского и не может двинуться с места.

Все это Касьянову долго и старательно объяснял заместитель начальника радиометеоцентра, немолодой уже человек с медлительными повадками провинциала. Касьянова буквально выводила из себя его манера уточнять элементарные вопросы, мусолить их, создавать видимость глубоких раздумий там, где их в принципе быть не могло. «Кто может уточнить дату прибытия судна? Ну, кто же… В штабе ледовых операций знают. Потом, диспетчер морпорта знает, он с капитанами связь держит… Ну, кто еще?.. Пожалуй и все. Да вот так, и все. Хотя… Нет, высокоширотники сами к нам звонят…» — и все это в замедленном темпе, как при съемке рапидом, будто у него и дел других нет, кроме как с Касьяновым разговаривать, мягкий такой дядечка, ни да, ни нет, глазки добренькие и пустые-пустые, и глядят на посетителя будто сквозь стену. «Да ведь это же классический бюрократ! — дошло вдруг до Касьянова. — Его же пушкой не прошибешь!»

— Так что не волнуйтесь, придут ваши груза, никуда не денутся. Как у вас с жильем? Устроились?

— Не совсем, знаете ли… В красном уголке, на диване…

— Вам еще повезло! Сейчас как раз такое время, людей готовим к отправке на острова, по двенадцать человек в трехместных комнатах живут люди. Войдите в положение.

Касьянов сказал, что он уже вошел в положение.

— Так что живите спокойно, в кино сходите… Давайте вашу командировочку, отметим прибытие, а печать поставим при убытии, вот так, порядочек…

— Но позвольте, зачем же было срывать меня с места, вызывать телеграммой, когда я ничего не могу здесь делать? — с запозданием возмутился Касьянов.

— Милый человек, это — Арктика, здесь обстановка по пять раз на дню меняется. Это понимать надо.

— Меня оторвали от важной работы, там каждый час на счету, на мне висят две новых разработки… — Касьянов преувеличивал, хотя и понимал, что здесь, перед этим дядечкой, никакие доводы не смогут ничего изменить. Просто хотелось выплеснуть обиду.

— Понимаю, очень понимаю, — сказал заместитель начальника радиометеоцентра. — У нас у каждого дел хватает. Но — Арктика… Природа-матушка…

Касьянов, уже уставший от усыпляющего тенора этого дядечки, прикинул в уме, что всю полезную информацию, выданную заместителем начальника, можно было уложить в полторы минуты. «Типичный бюрократ», — выругался про себя Касьянов и вышел из кабинета.

В коридоре радиометеоцентра Касьянову встретился Вано, против ожидания веселый, деловитый. С радостным воплем Вано устремился навстречу Касьянову, хлопнул по плечу, затормошил:

— Живой, старик?.. Ты не обиделся? Как там у тебя, порядок?

Касьянов сделал вид, что не понял вопроса.

— Чего ты такой кислый? Головка бо-бо, денежки тю-тю?.. Не расстраивайся, чудак! Я уже получил денежное довольствие, порядок! Сколько мы вчера профукали? Рублей пятьдесят? Возьми, и мы в расчете.

Вано достал из кармана пачку пятирублевок и отсчитал десять купюр.

Спрятав деньги в бумажник, Касьянов сказал:

— Слушай, а где мне начальника РМЦ разыскать?

— Он вроде улетел по островам, — ответил Вано. — А зачем он тебе?

— Сроки горят, а я здесь жду у моря погоды.

— Привыкай!.. Знаешь, старик, я с тобой посоветоваться хотел об одном деле, итишкин пистолет… Но это чуть позже, а сейчас мне надо в отдел новой техники. Если есть время, пошли со мной.

Растерявшись, Касьянов согласился, хотя за минуту до этого собрался было идти в красный уголок отсыпаться.

Они вышли из желтого двухэтажного здания радиометеоцентра и зашагали по каменистой дороге в гору, где вдалеке высился серый дом метеостанции. В нем же, с другой стороны, размещался отдел новой техники.

Вано без умолку вспоминал вчерашний вечер, но ни словом не обмолвился о той девушке, с которой он ушел в общежитие. Несколько раз он спрашивал Касьянова, хорошо ли он переночевал, не обиделся ли, может, чем недоволен, — Касьянов невразумительно бормотал что-то в ответ, ссылаясь на головную боль, и не задавал встречных вопросов, а Вано, видимо, на них-то и рассчитывал. Наконец, не вытерпев, он сказал:

— Знаешь, старик, я, пожалуй, женюсь!

— Женись, — меланхолично ответил Касьянов. — На ком?

— На Тонечке.

«Ого, уже Тонечка», — отметил про себя Касьянов, а вслух произнес:

— Не рановато?

— А чего тянуть?.. Я шесть лет по островам мотаюсь, один как перст. Надоело! А она — в порядке, и добрая… Се ля ви!

— А ля гер, ком а ля гер, — сказал Касьянов, задумчиво глядя себе под ноги и стараясь не вляпаться в лужу, хотя это было уже почти бесполезно — и туфли, и брюки уже были запачканы жидкой глинистой грязью почти до колена.

— Это как? — помолчав, спросил Вано, стараясь сбоку заглянуть в глаза Касьянову.

— На войне, как на войне, — устало ответил Касьянов.

— Это точно! — обрадовано подхватил Вано. — Я тоже так понимаю, что и вообще в жизни один раз нужно рвануться, как в атаку, а там — будь что будет! Грудь в крестах или голова в кустах!.. Итишкин пистолет!..

— Верно, — сдержанно сказал Касьянов. — Иногда это бывает нужно…

Он с тоской поглядел на серое небо, из которого вдруг начал понемногу брызгать крупный холодный дождь. Дорога была каменистой, но машины натаскали на нее порядочно рыжеватой глины, и ноги разъезжались в стороны, Касьянову и Вано то и дело приходилось взмахивать руками, чтобы сохранить равновесие.

— М-да… Третий день псу под хвост, — проворчал Касьянов, подытоживая свои раздумья.

— Ничего, еще наверстаешь, — ободрил его Вано. Ему, видно, хотелось еще поговорить о предстоящей женитьбе, но хмурый вид Касьянова не располагал к разговору, и до самого дома метеостанции он не проронил больше ни слова.

Сзади послышалось мощное урчание, и вездеход «Газ-47» обогнал Касьянова и Вано, заставив их отпрыгнуть с дороги в кювет, на голубом пальто Вано растеклись бурые потеки грязи.

— Ты что, псих?!.. — запоздало прокричал Вано вслед вездеходу, не надеясь, впрочем, что его могут услышать за ревом мотора.

Вездеход затормозил у крыльца метеодома. На крыло выбрался мужчина в брезентовой штормовке, поглядел на размахивавшего кулаками Вано и пренебрежительно сплюнул в грязь. Вано, приглядевшись к мужчине, внезапно опустил руки, потом тихо сказал:

— Ну, не гад? Это же Ткачев. Точно, Ткачев!.. Валера, ты?..

— Вано! Цыган!.. — прокричал ему Ткачев, спрыгивая с вездехода и устремляясь навстречу. — А я, понимаешь, гляжу — идут какие-то пижоны. Один в голубом пальто — думаю, из новичков. А который в пыжиковой шапке и дубленке — или из начальства кто, или корреспондент. Дай, думаю, шугану с дороги, пусть кюветы помесят, а это — ты!.. Ну, Вано, ну, цыган…

— Мы вместе техникум кончали — сказал Вано, поворачиваясь к Касьянову. — Это там меня Цыганом звали… Да вы знакомьтесь!..

— Касьянов.

— Ткачев, начальник отдела новой техники.

— Растешь, брат! Уже начальник отдела, — без зависти сказал Вано. — Давай командуй, чтобы нам кофе сварили!

— Сейчас, сейчас, и кофе сварим, и галеты пожарим…

— Это зачем? — удивился Вано.

— Эх ты, полярник!.. Если их на электроплитку положить, они мягкими становятся, будто только что из печки! Пошли!..

Касьянову оставалось лишь удивляться, с какой быстротой Вано принимал свои решения, а еще больше поражался легкости их осуществления. В тот же день, после обеда, усадив Тоню на рейсовый катер, отправлявшийся в порт Диксон, Вано привел ее в поселковый совет, сумел уговорить там всех и на остров вернулся уже законным супругом. Вечером в квартире Ткачева играли свадьбу, гостей было много, танцевать места не хватило, едва за столом разместились без обиды, пили спирт, закусывали пельменями из оленины, пели песни и негромко разговаривали, словом — веселились. Время от времени кто-нибудь из гостей выкрикивал: «Горько!» — и Вано не без удовольствия выполнял обязанность жениха, Тоня краснела, но больше от спирта, чем от девичьего смущения. Вера тоже была среди гостей, но к Касьянову не подходила. Вано украдкой успел шепнуть, что она злится на Касьянова, как росомаха, но почему именно как росомаха, объяснить не успел, его позвали гости. Застолье было шумным, жена Ткачева, низенькая, молчаливая с виду женщина со скорбно поджатыми губами, то и дело ставила на стол очередные тарелки с пельменями. Посчитав Касьянова близким другом Вано, она тихонько спросила: «А как вы считаете, не поторопился Ванечка с женитьбой?» — «Я бы, конечно, не стал пороть горячку», — ответил Касьянов и завоевал себе репутацию весьма вдумчивого молодого человека в глазах жены Ткачева. А пельмени из оленины Касьянову понравились, хотя мясо было чуточку жестковатым. Он старался получше пережевывать, чтобы не заработать язву желудка, он очень боялся заполучить язву, двое его знакомых не так давно заболели этой интеллигентской болезнью и превратились в жутких зануд, с недавних пор они в любой компании, любой разговор переводили на свои болячки, а Касьянову не хотелось ни быть, ни слыть занудой, потому что в этом случае шансы на повышение уменьшались. Повышение по службе не было для Касьянова самоцелью, просто иначе он не представлял себе возможности состояться.

В разгар веселья пришел Денисенко. Он оказался молодым мужчиной, заметно облысевшим, но странное дело — лысина эта лишь подчеркивала солидность и уверенность в себе, нимало не уродуя ее обладателя. Касьянов взял это на заметку, потому что в недалеком будущем его голове предстояло претерпеть почти такую же метаморфозу, и это его изрядно огорчало.

Пожелав молодым счастья, Денисенко сказал, что Тоне оформят перевод на станцию мыса Желания радисткой. Это был лучший подарок молодоженам, потому что Вано согласен был забрать с собой жену даже иждивенкой, а это выходило накладно и для него, и для радиометеоцентра. Посидев за свадебным столом несколько минут, для приличия, Денисенко неожиданно позвал Касьянова в коридор.

— Здравствуйте, — поспешно сказал Денисенко, едва за ними закрылась дверь. — Я, собственно, пришел сюда за вами.

— За мной? — удивился Касьянов.

— Через сорок минут назначен вылет самолета на остров Эрнеста. Времени у меня мало, попытаюсь изложить в двух словах. У меня есть к вам деловое предложение. Ваш генератор предполагалось устанавливать на Диксоне. А у нас горит станция на острове Эрнеста. Не смогли завезти туда уголь, продовольствие. Есть угроза консервации станции. Метеоинформация с нее нам необходима. На этом острове стоит автоматическая станция, но беда с питанием. Ветрогенераторы — дерьмо, аккумуляторы не тянут. Оставлять там человека при дизелях нельзя.

— Не понимаю, при чем тут я?

— Нужно ваше согласие на изменение программы испытаний. Установим «Гамму» не на Диксоне, а на острове Эрнеста.

Касьянов подумал, что теперь командировка наверняка затянется на неопределенный срок, и хмуро проворчал:

— Я не могу сразу решить… Надо посоветоваться с моим начальством.

— От них получена радиограмма — все на ваше усмотрение.

«Лихо! — подумал Касьянов. — И когда он только успел?..» — Кем подписана радиограмма?

— Савицким. Это для вас — начальство?

Касьянов еще раз хмыкнул — Николай Александрович подложил ему очередную мину замедленного действия. Надо было решать.

— Что я должен делать?

— Вот это уже деловой разговор, — обрадовался Денисенко и улыбнулся, обнажая целый ряд металлических зубов. — Сейчас собирайтесь, и летим! Вначале на остров Голомянный, там перегрузим ваш генератор с парохода на самолет и забросим его на Эрнеста. Внизу стоит машина, я буду ждать вас в ней.

— Чего уж там ждать? — вздохнул Касьянов и потянулся к вешалке за шапкой. — Заедем в общежитие, рюкзак заберу, а больше меня ничто не держит.

— Прекрасно. Значит, уходим по-английски, — еще раз улыбнулся Денисенко и толкнул входную дверь.

Самолет стартовал с Диксона в сумерках, но расчет был точен, и когда подлетели к острову Голомянному, уже рассвело. Касьянов лишь удивлялся оперативности, с какой выполнялось каждое решение Денисенко — к их прилету «Гамму» сгрузили с теплохода на понтон, доставили на берег и по берегу на тракторных санях перетащили на другой край острова, к посадочной площадке, причем учли даже направление ветра, где самолет сядет, а где закончит пробег, и там оставили «Гамму», накрыв ее брезентом. Вся погрузка заняла минут десять. Денисенко за это время успел кому-то устроить нахлобучку, кому-то объявить благодарность, пообещал на обратном пути залететь, и «ЛИ-2», разбежавшись, оторвался от галечной косы и ушел на Север, к острову Эрнеста. Касьянову хотелось получше разглядеть полярную станцию, издалека были видны лишь крыши домов и антенная мачта, а остальное то ли пряталось в скалах, то ли вовсе не существовало. Из разговора с Денисенко Касьянов узнал, что вся станция состоит из трех домов, точнее — двух домов и сарая, да большего на семерых человек и не требуется.

— Не трудно здесь?

— В каком смысле? — переспросил Денисенко, удивленно вскидывая глаза на Касьянова.

— Жизнь без минимальных удобств, — пожал плечами Касьянов. — Доступ информации близок к нулю… Я бы через неделю, наверное, сдвинулся бы…

— Я зимовал на таких островах, — задумчиво сказал Денисенко. — Конечно, не сахар…

— Зачем это нужно? Ради чего все это? Мерзнуть, питаться сушеной картошкой и яичным порошком… Что им мешает жить на материке? На каждом заводе плакат: «Требуются, требуются!..» Найти работу на сто пятьдесят, на двести рублей — не проблема… Сколько они здесь получают?

— Раза в два больше… Не в деньгах дело…

— А в чем же тогда?

— Станций у меня около полусотни. Есть такие, есть побольше… В обсерватории Дружной и на мысе Челюскина по полторы сотни человек зимуют. И у каждого — своя причина…

— Убей, не пойму, — сказал Касьянов. — Может, в герои захотелось?

— Кому-нибудь, может быть, и в герои… Кому-то нужна охота… Кто-то бежит из большого города, потому что устал жить в сплошном стрессе… У некоторых причины гораздо прозаичнее: хочется жить, ни в чем себе не отказывая, но для этого не хватает двух мелочей — уровня образованности и таланта. Едут сюда, терпят известные лишения, потом на материке живут, как хотят…

Самолет летел над морем, слегка покачивало. В кабине пахло озоном. Под крылом были видны лишь облака, серые, клочковатые, простиравшиеся от горизонта до горизонта.

Денисенко наклонился к своему рюкзаку, достал вместительный термос и налил полную алюминиевую чашечку горячего кофе.

— Если не собираетесь спать, отведайте. Сам варил, — сказал Денисенко, передавая чашечку Касьянову.

— Спасибо, — ответил Касьянов. — А как же вы?

— После вас. Не торопитесь, я подожду…Обжигая губы, Касьянов отхлебнул большой глоток крепкого кофе и почувствовал, как слегка закружилась голова, вероятно, от перепада давления, летели очень высоко, а герметизации салона в «Ли-2» не было.

— Если почитать газеты, может показаться, что мы уже все покорили, всего достигли, все умеем делать, — неторопливо продолжил Денисенко. — Откровенно говоря, именно за это я не люблю газетчиков. Встретится им случайный факт — выводят из него глобальные обобщения — покорили Арктику!.. А на самом деле здесь все только начинается. И каждый шаг дается с неимоверным трудом… Простите, может быть, вы хотите отдохнуть, а я вас зря будоражу?

— Нет-нет, я не сплю, — вежливо ответил Касьянов.

— Мне сейчас нужно поговорить для проверки себя, что ли… Впервые в моих руках оказалось такое большое хозяйство. Шутка ли — весь Центральный сектор Арктики… Иной раз такое в голову взбредет, сам диву даешься. Хочется поделиться, посоветоваться, может быть, я неправильно рассуждаю… Лучше всего делать это с лицом незаинтересованным, с вами, например.

— Я как раз заинтересован! Мне нужно, чтобы вы подписали акт о приемке «Гаммы» и с миром отпустили меня в Москву. Там у меня дел — по горло. И отпуск срывается, а уже сентябрь…

— Да-да, я понимаю, — сказал Денисенко. — Дела и отпуск… Вы подключите «Гамму» и улетите в Москву.

Касьянову показалось, что Денисенко несколько разочарованно произнес последнюю фразу, и поторопился исправить оплошность:

— Спасибо за кофе… Кофе был чудесный…

— Хотите еще чашечку?

— Сейчас ваша очередь, а после вас — с удовольствием.

Самолет пошел на снижение, в ушах начало покалывать. Касьянов с надеждой поглядел на Денисенко, но начальник радиометеоцентра сказал:

— Это пилоты мудрят — облачность обходят или ветер попутный ищут. До острова еще добрых полтора часа лета…

— Успеем наговориться, — через силу улыбнувшись, сказал Касьянов. — Иногда бывает полезно взглянуть на свое дело со стороны… Каждый делает какую-то свою часть большого дела, и не всегда бывает видна… стыковка. Да, именно стыковка, — сказал Касьянов.

Он повеселел и принялся рассказывать Денисенко, как недавно они отмечали в ресторане успешную сдачу одного изделия. За столиком сидели члены Госкомиссии, главный конструктор разработки, заказчики, конструкторы. А за соседним столом — огромным, банкетным, персон на сорок — шумно отмечался юбилей какого-то деятеля из управления сельхозтехники. У тех даже докладчик был, как полагается, с бумажки зачитывал все заслуги юбиляра в деле механизации сельского хозяйства в масштабе не только Московской области, но и всей Российской Федерации, а то и СССР. Торжество было обставлено с помпой, унылые перечисления напоминали плохие профсоюзные собрания. Аза столиком Касьянова между тем поднялся с фужером шампанского в руке председатель Госкомиссии, скромный такой мужичок, в штатском, а между прочим, лауреат и академик, оглядел собравшихся и негромко произнес:

— Я полагаю, длинные тосты здесь неуместны, а посему: за успех нашего общего дела!

Второй тост произносил главный конструктор изделия. Он тоже сказал очень тихо:

— По тем же соображениям буду краток: за наше общее дело!

Третий тост предстояло произнести представителю заказчика, который помнил о том, что изделие составляло лишь малую часть огромного целого, изготавливавшегося разными ведомствами, НИИ, заводами и лабораториями, а до завершения всей работы было еще далеко, и предстояло немало попортить крови и нервов, чтобы успеть сдать весь объект вовремя, и поэтому представитель заказчика сказал:

— Предлагаю тост за успех!

А потом начались тосты за присутствующих дам — их было всего две, секретарша начальника КБ и одна женщина из Госкомиссии, — тосты за прекрасных… мужчин и так далее, в общем, как обычно, но Касьянову запомнилось именно внушительное немногословие произносивших первые тосты, и скоротечное веселье, уже покрывавшееся легкими облачками завтрашних забот, нерешенными проблемами новой установки — там не шла стабильность частоты, приходилось менять схему, сроки летели к черту, тиристоры, заказанные полгода назад, до сих пор не поступили, а заказчики требовали самые новейшие комплектующие изделия, да еще кто-то из них где-то вычитал в новом справочнике по защите, что уже создано рабочее тело с потрясающей теплоотдачей, а главный конструктор заупрямился, потому что его еще не включили в перечень материалов, допустимых к применению, — в общем, пошли сугубо деловые разговоры…

Денисенко слушал, кивал головой и будто находил подтверждения каким-то своим мыслям. А Касьянов вдруг поймал себя на том, что он рассказывал это как Ирина. То есть все было правдой, и в то же самое время не так. Ведь сам Касьянов принимал участие в застолье лишь постольку, поскольку именно ему была поручена наименее почетная часть торжества — заказать в ресторане столик и затем расплатиться с официантом, который, кстати, вел себя просто по-хамски, принес теплую водку, а это не понравилось главному конструктору, началась перебранка с метрдотелем; в общем, что было дальше, Касьянов предпочитал никому не пересказывать.

— Все мы делаем одно дело, — сказал Денисенко, поглядывая на Касьянова с уважением. — Вы там изобретаете, а мы здесь прокладываем дороги…

— Насколько я понимаю, радиометеоцентр занимается погодой, — вставил Касьянов.

— В здешних условиях погода это вроде дорожных знаков на автостраде. Не зная их, далеко не уедешь… Проблема в том, что Арктика до сих пор зависит от внешнего мира, от снабжения, от пароходов, от ледовой обстановки, да и еще от тысячи разных факторов. Заявки будь добр делай за два года вперед… Да откуда я могу знать, сколько вездеходов мне будет нужно в следующем году?!

— Но ведь существует прогнозирование на научном уровне…

— Какой там научный уровень, если мы едва успеваем пройти Северный морской путь за одну навигацию, а на некоторые острова вообще пробиться не можем, как на Эрнеста, например?! Если бы в моем распоряжении была железная дорога или автострада, я бы мог заниматься и научным прогнозированием. А пока что каждый кирпич, каждая доска, которую мы сюда завозим, на вес… ну, не золота, но, по меньшей мере, на вес хлеба!

— Наша страна не бедная, — сказал Касьянов. Денисенко пристально посмотрел на него, будто прикидывая, стоит ли продолжать разговор, но до острова Эрнеста было еще далеко, а после выпитого кофе уснуть все равно не удастся…

— Не бедная, но и не настолько богатая, чтобы эти деньги можно было вкладывать в бесприбыльное дело, — сказал Денисенко.

А какая прибыль от Арктики? Строить здесь заводы — дорого, вывозить руду — еще дороже…

— А Севморпуть? Это же кратчайший путь из Азии, с Дальнего Востока, в Европу. Если сделать судоходство регулярным, можно получить немало прибыли…

— Это пусть Госплан считает… Им сверху виднее, — сказал Касьянов. — Я лично считаю, что на Большой земле и дел немало, и сделать можно гораздо больше, чем здесь.

А зачем такое разделение — Большая земля, Малая? _ удивился Денисенко. — Земля у нас одна, русская земля…

С высоты столичного пренебрежения Касьянов иронично поглядел на Денисенко, показавшегося ему сейчас провинциальным и смешным.

— Вы не хотели бы работать у нас? — вдруг спросил Денисенко.

— Кем? — вполне серьезно повернулся к нему Касьянов.

— Дали бы вам отдел новой техники, глядишь, через пять-шесть лет мы бы все острова обеспечили электричеством…

— Оптимист вы, батенька, — самодовольно рассмеялся Касьянов. — Первый генератор получили, можно сказать, из экспериментальной лаборатории и уже на серию замахиваетесь?.. А вдруг он не потянет на Севере? По секрету скажу, эта штука ведь делалась совсем для другого…

Сгодится и для Арктики, — настойчиво сказал Денисенко. — Я не знаю, для кого вы делали эту штучку, но она мне подходит. Это одна из главнейших наших проблем — энергия! Сколько угля, сколько солярки ежегодно забрасывается на острова!.. А здесь — поставил изотопный генератор, он и работает без подзарядки пять лет. Я правильно понял устройство вашей штучки?

— В общем, правильно, — сказал Касьянов. — Но не нам с вами решать, сколько их будет сделано и для кого.

— А кому же?! — искренне воскликнул Денисенко. — Скажите, кто лучше меня может знать потребности полярных станций? Госплан?..

— Хорошо, хорошо… — примирительно сказал Касьянов. — Но вот мы прилетаем сейчас, и выясняется, что «Гамма» не работает. Ошибка в конструкции, неподходящие условия эксплуатации, да мало ли что…

— Что ж, в таком случае вы будете сидеть на острове до тех пор, пока я не начну принимать метеосводки от «железного полярника»… Так там прозвали автоматическую метеостанцию, — пояснил Денисенко. — Вас такой вариант устраивает?

— С позиции силы?

— Я не специалист в дипломатии, — сказал Денисенко и отвернулся к иллюминатору.

Касьянов подумал, что, пожалуй, он перегнул палку и что в конце концов именно Денисенко будет подписывать акт о приемке изделия, а в акте будет отражена и деятельность самого Касьянова, это должен быть достаточно солидный документ, чтобы у начальника отдела не оставалось никаких сомнений: назначать Касьянова руководителем группы или не назначать…

— Через три дня присылайте самолет. «Гамма» будет работать.

— Вот это деловой разговор! — живо откликнулся Денисенко. Похоже было, что он не умел обижаться. — Кофе хотите?

— Не откажусь, — сказал Касьянов.

Самолет теперь летел ниже кромки облаков, и под крылом, сколько видел глаз, безжизненно белели полярные льды. Зубчатые гряды торосов отбрасывали на лед причудливые тени, в редких разводьях плескалась черная вода. Распластанная тень «ЛИ-2» скользила по снегу, щемяще одинокая. Касьянов с непонятной грустью подумал, что, может быть, их самолет в эту минуту единственный очеловеченный предмет во всем приполярном пространстве, — на карте Северного полушария этот район занимал огромный голубоватый сектор, долгое время Касьянову казалось, что и земля должна быть здесь голубой или синей, а оказалось — сплошная белизна, режущая глаз, колючая, острая белизна…

Открылась дверь пилотской кабины, кто-то из летчиков торопливо прошел в хвост, проверил, надежно ли закреплена «Гамма».

— Скоро садимся? — спросил Денисенко.

— Минут десять-двенадцать осталось. Не замерзли вы тут? А то идите к нам, у нас теплее, — сказал летчик.

— Запоздалое приглашение, — язвительно улыбнулся Касьянов.

Летчик пожал плечами и скрылся в кабине.

Касьянову очень хотелось побывать в пилотской кабине, просто так, для интереса, и чтобы потом было что рассказать в Москве. Он подумал, что все желания человека, как правило, исполняются, но чаще всего это происходит тогда, когда к ним уже притупляется интерес. Идти в пилотскую кабину уже не было желания.

Вскоре самолет заложил пологий вираж со снижением и с ощутимым толчком приземлился на галечную косу, кое-где припорошенную снегом, резво побежал мимо дымящих бочек, обозначавших входные ворота посадочной площадки, мимо всторошенных береговых льдов, вглубь острова, к видневшимся вдали домикам полярной станции. После небольшого пробега самолет затормозил и развернулся хвостом к острову, и Касьянов увидел, что вся посадочная полоса была размером с футбольное поле, а дальше уже начинались скалы. «Жил на площади Восстанья, а теперь — на мыс Желанья, семьдесят шестая параллель…» — вспомнилась Касьянову песня, которую напевал Вано, подумал, что Вано теперь женатый, а медовый месяц у него будет проходить под неприветливым северным небом, и от души пожалел Вано и Тоню.

К самолету подъехал бульдозер, волоча за собой тракторные сани, сваренные из толстенных труб. На санях ехали два парня, размахивавшие руками и что-то кричавшие, но винты еще вращались, моторы то и дело взревывали, так что ничего не было слышно. Из кабины бульдозера выпрыгнула молодая женщина в ярко-красных щегольских резиновых сапожках. Волосы, едва прихваченные косынкой, трепались на ветру, женщина тоже что-то кричала и махала рукой в зеленой варежке. Моторы разом смолкли, один из летчиков вышел в салон и сказал:

— Приехали! Давайте побыстрее скинем эту штуковину, и — домой! С Диксона прогноз плохой пришел.

— Ясно, — сказал Денисенко, порывисто вставая с кресла. — Позовите командира.

— Одну минуту, — ответил летчик и скрылся за дверью.

Потом они все вереницей потянулись из кабины — два пилота, радист, бортмеханик и штурман. Командир был совсем молодым, ему от силы можно было дать лет двадцать семь.

— Слушаю вас, — предупредительно наклонился он к Денисенко.

— Сколько времени у нас в запасе?

— Минут двадцать можем посидеть, — прикинув в уме, ответил пилот.

— Ясно. Попытаюсь уложиться.

Летчики распахнули грузовой люк, в него заглянула женская голова и прокричала:

— Почта есть?

— В Греции все есть!.. — крикнул ей штурман, передавая запечатанный сургучной печатью брезентовый мешок и затем еще несколько посылок, обшитых белым полотном.

— Эх, обида какая!.. Знали бы, что почта не на сброс, мать бы мне варенья прислала… — с сожалением сказала женщина.

— В полиэтилене нормально доходит, — сказал штурман. — Три пакета, один в один, и небольшой воздушный пузырь оставлять, бросали со ста метров, в снег правда, и — нормально…

Денисенко выглянул наружу, позвал:

— Мужики! Навались!..

Цепляясь руками за дюралевый пол, в самолет взобрались два парня, сидевшие на санях. Оба в ватных климкостюмах, неуклюжие, как медведи. Заметив Касьянова, почти одновременно поздоровались. Тот, что был повыше и с бородой, оглядел ящик, в который была упакована «Гамма», заметил оранжевую нашлепку: «Внимание, радиоактивность!» — присвистнул и покачал головой.

— Ну, взяли?! — скомандовал Денисенко.

Втроем они подтолкнули «Гамму» к люку, а с земли уже кто-то подкладывал железные слеги, кто-то хватался за ребристый каркас упаковки. Касьянов заметил, что коренастый мужчина в рыжем свитере, принимавший «Гамму» снизу, старается держаться на расстоянии вытянутых рук. Это заметил и кто-то из парней.

— Влас! Ты чего сачкуешь? — с заметным акцентом спросил тот, кто был с бородой.

Тот, кого назвали Власом, оглянулся, убедился, что женщина стоит вдалеке, распечатывает конверт за конвертом, и негромко сказал:

— Так ведь, говорят, эта… активность… на мужские качества влияет?..

— Конечно, влияет, — усмехнулся бородатый. — Но — как влияет. Ты спроси у инженера, он тебе скажет, что в малых дозах очень даже полезно.

Касьянов, стоявший сбоку, сосредоточенно нахмурил брови, чтобы не рассмеяться, и глубокомысленно добавил:

— Это, знаете ли, как змеиный яд — в больших дозах смертельно, а в малых дозах как лекарство…

Еще раз оглянувшись на женщину, Влас грудью налег на медленно сползавшую «Гамму», стараясь не упустить ни одного микрорентгена, все заметили это, переглянулись и дружно засмеялись. Влас покраснел и потупился.

— Опять ты шутки шутишь, Студент!.. Гляди у меня…

— История Власа, лентяя и лоботряса, — подытожил бородатый.

Едва «Гамма» очутилась на санях, Денисенко приказал тянуть ее к полярной станции. Устроившись сбоку рядом с начальником станции, благообразным мужчиной лет пятидесяти, Денисенко начал быстро что-то доказывать, что-то втолковывать, а мужчина лишь поднимал на него умоляющий взгляд и нерешительно мямлил: — Да как же это?.. Ну?..

Пилоты остались у своего «ЛИ-2», и когда они скрылись за очередным поворотом, Касьянов неожиданно ощутил прилив зависти к этим парням, и что они сейчас вернутся на Диксон, и будут пить пиво за плюшевыми шторами синей столовки, а вечером пойдут в курятник или вообще улетят в Москву… «За два дня все здесь сделаю, и надо будет вызывать самолет, — решил Касьянов. — В такую глухомань меня еще не заносило… Экзотика и романтика, увы, не для меня. Здесь холодно и сыро, к тому же ветрено». Почему-то вспомнилась не тихая квартира в Нагатине, а прокуренная комната в КБ, и коллеги вспомнились — как-то они там сейчас? Семенова бегает по магазинам, Феликс и Карасев играют в шахматы, Фадейчев жует свой бутерброд… Какие они все милые и симпатичные люди!..

Трактор полз в гору, вскоре показались два дома полярной станции, сарай, какая-то будка, от которой тянулись провода, сортир на отшибе, почти над краем обрыва, метеоплощадка, до которой была протоптана дорожка, и гараж, около которого снег был изрыт тракторными гусеницами. Касьянов представил себе, что судьба забросила его на такой остров года на два, и ему стало тоскливо. А ведь живут же люди — и не жалуются. Ко всему привыкает человек, в самом безрадостном существовании умудряется выискивать крупицы счастья и довольства, и каждая малая удача превращается в праздник.

Сани остановились возле дома, Касьянов взял свой рюкзак и пошел следом за парнями в кают-компанию отогреваться с мороза, пить чай, который уже был заварен и ждал на столе, в огромном алюминиевом чайнике, накрытом затейливой куклой. Из раздаточного окошка, соединявшего кают-компанию с камбузом, выглянула немолодая уже женщина со скорбной складкой у рта, внимательно оглядела Касьянова и вновь скрылась. Касьянов пил чай в одиночестве — парни разбрелись по комнатам читать письма, механик возился на улице с трактором, в окне то и дело показывались также Денисенко и начальник полярной станции, переходившие из будки в будку, из сарая в гараж. От горячего чая Касьянов вскоре разомлел, его клонило в сон.

— А что это вы паритесь? — участливо спросила повариха. — Вы бы разделись… Могу до чая полотенце дать. Знаете, как раньше купцы чай пили?.. До седьмого полотенца… — женщина произносила каждое слово с доброй певучестью, по-матерински ласково, Касьянов даже растерялся поначалу от неожиданного участия. Несколько смутившись, он снял с себя куртку и свитер, остался в одной лишь клетчатой ковбойке и ватных штанах.

— У меня не вполне изящный вид в этих брюках, вы уж извините…

— Это еще что!.. — вздохнула женщина, подпирая подбородок локтем и устраиваясь в раздаточном окне поудобнее. — Сейчас хоть эти климкостюмы носить можно. А раньше — ой, батюшки! — такие балахоны нам выдавали, ни на что не похоже… Получишь на складе — мешок мешком, не знаешь, где перед, где зад… А в кармане — вдруг — записочка. «Дорогой товарищ полярник! Мы надеемся, что тебе будет тепло и удобно в костюме, пошитом на нашей швейной фабрике комсомолками, скажем, Ивановой и Сидоровой. Зимуй спокойно, изучай тайны природы». И подписи. Очень трогало, прямо до слез… В самом деле, на душе теплее становилось…

«Боже! — подумал Касьянов. — Умиляться браку, вместо того чтобы заставить шить качественные вещи. На это способны, наверное, только мы, русские люди…»

— Там, в ящике, сахар, вы берите, не стесняйтесь, — сказала женщина. — Масло, жаль, кончилось…

Вскоре в кают-компанию пришел злой как черт Денисенко, и выяснилось, что кончилось не только масло — на полярной станции из продуктов оставались лишь крупы да борщевая заправка. Оказывается, здесь успели израсходовать и почти весь НЗ, осталось десять плиток шоколада и четыре банки говяжьей тушенки. Уголь тоже был на исходе, солярки — полбочки, и на что надеялся начальник полярной станции, понять было невозможно. Но самый бурный гнев Денисенко вызвала медвежья шкура, обнаруженная в сарае, где должны были храниться шар-пилоты.

— Немедленно собирайтесь! — приказал Денисенко начальнику полярной станции. — На Диксоне я вас под суд отдам!.. Кто позволил стрелять медведей?!

— А если нам жрать было нечего? — осторожно попытался вступиться за начальника бородатый парень, который говорил с прибалтийским акцентом.

— Вы, Перконс, если хотите, сможете выступить на суде в качестве адвоката, — отрубил Денисенко.

— Надо было завоз делать вовремя, не пришлось бы мишек стрелять, — угрюмо пробурчал второй парень.

К этому времени в кают-компании собрались все обитатели острова. Усевшись за столом, молча пили чай, поглядывали на начальника радиометеоцентра и ожидали, какое решение он примет.

— Сколько времени вам потребуется, чтобы запустить «Гамму»? — повернувшись к Касьянову, спросил Денисенко.

— Дней пять, — подумав минуту, ответил Касьянов.

— Что вам для этого надо?

— Регулярное питание, — попытался пошутить Касьянов.

— Я имею в виду — какая помощь?

— Я справлюсь без помощников, — уже серьезно ответил Касьянов.

— Ясно, — сказал Денисенко и повернулся к начальнику полярной станции. — Вы контролировали работу автоматической станции? Есть отклонения?

— Были… Наши радиотехники все отрегулировали.

— Кто занимался «железным полярником»?

— Карташова, старший радиотехник-гидрометеоролог, — четко, с интонациями армейского старшины ответил начальник.

Денисенко поморщился, очевидно, это не сообразовывалось с уже принятым решением, однако передумывать было некогда.

— На острове останутся — товарищ Касьянов, механик Бочков и Карташова. Всем остальным срочно собирать вещи и улетать! Материалы наблюдений готовы к эвакуации?

— За час соберем, — пробурчал начальник полярной станции.

— Вопросы есть?..

Ответом ему было продолжительное молчание.

— Что же вы сидите? Собирайте вещи!.. Нина, — обратился Денисенко к женщине-метеорологу. — Вас я оставляю начальником полярной станции. Это для бухгалтерии. А подчиняться вы будете инженеру Касьянову. Он вам все объяснит. Переведете «железного полярника» на автономное питание, ровно сутки последите за работой системы и давайте радиограмму на Диксон. Я тут же высылаю к вам самолет. А вы, Бочков, наведите на острове порядок, подготовьте станцию к длительной консервации. Знаете, как это делается?

— Уж как-нибудь сделаем.

— Не как-нибудь, а по инструкции! — сказал Денисенко.

Он все еще продолжал злиться, и поэтому голос у него то и дело срывался на крик. А Касьянов исподволь разглядывал своих новых соседей, с которыми предстояло несколько дней жить на этом острове. Механик Бочков был тем самым Власом, который вначале боялся радиации, а потом усердно ловивший микрорентгены. С виду он был человеком замкнутым и настороженным, как говорят, «себе на уме». Нина Карташова была внешне ничем не примечательна, если не считать глаз — на худом обветренном лице они просто пылали неотразимой чернотой. Судя по загару, Нина недавно зимует на этом острове, подумал Касьянов. У всех остальных зимовщиков кожа была ослепительно белой, как у людей, долгое время просидевших в подземелье без солнечного света. А собственно, чем полярная ночь отличается от подземелья? Не приведи господи задержаться здесь больше, чем на неделю! Ведь, говорят, в здешнем воздухе процент кислорода значительно меньше, чем на материке, и будто бы именно от этого северяне очень быстро лысеют.

Лысеть Касьянову очень не хотелось.

…Все вещи зимовщиков, упакованные в ящики папки с материалами наблюдений и отчетами, мешки с остатками ткани, подушками, одеялами и еще каким-то барахлом, были погружены на тракторные сани, сверху запрыгнул островной пес Шарик, уселись люди, и Влас повел свой трактор на галечную косу, к самолету. Чтобы не терять времени зря, Касьянов начал распаковывать ящики «Гаммы», а Нина занималась своими делами — ходила на метеоплощадку, затем передавала на Диксон синоптическую сводку. Касьянов работал на улице, за складом, где решил установить «Гамму» постоянно, и видел, как Нина в своих ярко-красных сапожках то и дело показывалась то во дворе, то на тропинке к метеоплощадке, то переносила какие-то вещи из одного дома в другой. Временами она двигалась с девичьей легкостью, а иногда вдруг сутулилась, как старуха, и едва переставляла ноги. Касьянов разглядывал ее из своего укрытия и вспоминал все, что успел узнать в кафе о жизни на полярных станциях, — что там нет незамужних и неженатых, всегда кто-нибудь с кем-нибудь живут одной семьей, и подумал, что неизвестно, кто был мужем Нины, уж во всяком случае не мужиковатый механик Влас, который, как заметил Касьянов, обращался к Нине по имени и отчеству — Нина Сергеевна….

Но размышлял обо всем этом Касьянов как-то вяло, скорее по привычке, чем в надежде извлечь для себя выгоду, да и то лишь первое время, пока отдирал доски и приводил «Гамму» в рабочее состояние, а потом уже и времени на размышления не оставалось, потому что началось то главное, ради чего он летел, и мерз, и зяб под дождем, и теперь сидел на этом далеком острове в Северном Ледовитом океане — началась работа. Странное дело — «Гамма», знакомая до последнего шурупа, до последней заклепки на алюминиевом корпусе, здесь воспринималась иначе, казалась живой, каким-то организмом, рожденным Касьяновым в Москве, и теперь увиденным уже повзрослевшим, наделенным какими-то новыми чертами. Возможно, сказывалась перемена обстановки, ведь изотопный генератор стоял не на стенде в термобарокамере, обвешанный датчиками и следящими устройствами, а был установлен на какой-то порыжевшей скале, на ветру, как ему и полагалось при работе. Оттого, что с «Гаммой» Касьянов общался первое время не пинцетом и осциллографом, а увесистым ломиком, «Гамма» показалась незащищенной и жалкой, и Касьянов торопливо подключил эквивалент нагрузки, зафиксировал первоначальные показания приборов и стал с нетерпением ожидать, когда начнется рабочий процесс; он на миг представил себе, что сейчас творится внутри «Гаммы», как бурлят невидимые процессы радиоактивного распада, нагревают рабочее тело и практически без потерь превращаются в электрический ток. «Только бы она заработала нормально, только бы она вообще заработала», — тихонько молился про себя Касьянов и торопливо курил сигарету за сигаретой, потому что от него здесь уже почти ничего не зависело, процесс распада уже начался, оставалось только ждать, когда «Гамма» войдет в режим. До этого мгновения могло пройти часов шесть, а могло и несколько суток.

Контрольные приборы показали медленное нарастание потока, и тогда Касьянов устало вздохнул и направился в дом. Он не заметил, когда механик успел вернуться с аэродрома на косе, не помнил, что над его головой пролетел самолет в то время, когда он вводил «Гамму» в режим, для него вообще весь мир не существовал. А теперь он почувствовал, что зверски озяб и что уже вторая половина дня, пора бы ужинать, но еще не было завтрака, и очень хочется спать.

— Мужчины, ужинать!.. — распорядилась Нина, едва Касьянов показался в коридоре.

Влас вышел из своей комнаты, хмуро кивнул Касьянову и пошел в кают-компанию. Оставив дубленку в коридоре на вешалке, рядом с висевшим там карабином, Касьянов отправился следом.

— Там карабин висит… Для охоты? — поинтересовался он у Власа.

— В сортир ходить, — хмуря мохнатые брови, ответил Влас.

— Вы это серьезно?

— По инструкции… Но лучше брать ракетницу. Она там же, в чехле, болтается…

— Это что же, каждому полярнику положено оружие?

— Не каждому, а на каждый объект положено. На жилдом, на метеодом, мне на гараж, на дизельную… — обстоятельно пояснил Влас.

— А на сортир не положено? — иронично усмехаясь, спросил Касьянов.

— Из жилдома можно взять, — не уловив иронии, сказал Влас.

Нина поставила на стол кастрюлю с кашей, в которой была размешана банка тушенки.

— Ты про что нашему гостю рассказываешь? — спросила она.

— Товарищ сортиром интересуется, — едко усмехнувшись, сказал Влас и принялся за кашу.

Нина заливисто рассмеялась, отставила тарелку и принялась рассказывать Касьянову, какой случай был на острове весной, с этим самым сортиром; она еще не зимовала, но ей все так подробно рассказывали, что она до мельчайших подробностей могла пересказать, как в апреле на острове дурачились молодые инженеры, прилетавшие с Диксона инспектировать полярную станцию. Инспекцию приборов, оборудования и хозяйственной деятельности они провернули за три дня, а потом две недели маялись в ожидании самолета и от скуки предложили устроить торжественную сдачу в эксплуатацию нового гальюна, а старый решено было взорвать. И не просто взорвать, но направленным взрывом выбросить его содержимое на припай, в надежде, что летом льды оторвутся от острова и уплывут в океан вместе с нечистотами. Отыскали в библиотечке — на острове приличная библиотечка, здесь много книг и художественных и по специальности, — так эти парни отыскали какую-то популярную брошюрку по пиротехнике, рассчитали два заряда, вертикальный и горизонтальный, с замедлением по времени в 0,3 секунды, продолбили в мерзлоте шурфы, аммонита заложили — не пожалели, и взрыв получился удивительно удачным, никто не ожидал, что два кубометра скального грунта аккуратно перелетят на лед, но так и вышло! А потом торжественно перерезали ленточку, выстраивались в очередь, обновлять гальюн… Озорства ради у тыльной стороны будки подвесили фарфоровую ручку, с какого-то прибора сняли, на цепочке, как в ватерклозете получилось, и даже плакатик написали, точь-в-точь как в квартире у одного московского академика, кто-то из парней был у того академика и запомнил: «Воду спускать вне зависимости от поставленных задач и достигнутых результатов!» А какая же вода в нашем сортире?..

И Нина вновь заливисто рассмеялась.

Касьянов деликатно хмыкнул и пожелал ей приятного аппетита, но Нина от ужина отказалась, поглядела на часы и ушла снимать показания приборов — подходило время синоптического срока наблюдений.

— Чем тот Денисенко думал, когда Нину Сергеевну одну оставлял? — проворчал Влас.

— Почему одну? А мы с вами?..

— Вы, что ли, будете через три часа на срок бегать?.. Касьянов хмыкнул и промолчал.

— Сейчас я принесу чай, — сказал Влас и отправился на камбуз. — Э-э… Да он остыл уже… Угля принести надо.

— Вам помочь?

— Отдыхайте, — отозвался Влас, натягивая полушубок. — Сам управлюсь…

В окно Касьянов выглянул минут через пятнадцать, увидел, что Влас идет рядом с Ниной, и не от угольной ямы, а с метеоплощадки. «Ну вот, у них, оказывается, любовь», — разочарованно хмыкнул Касьянов. Это открытие он сделал вполне равнодушно, потому что в Нине на первый взгляд не было ничего выдающегося, обычная женщина, похоже, из синих чулков и, вероятно, без ума от своей работы, мечтает сделать какое-нибудь открытие… Пусть их!.. Он уже сладко подремывал, но все же через силу заставил себя подняться и пойти к «Гамме». Влас, встретившийся ему на крыльце, посоветовал на всякий случай прихватить с собой карабин.

— Здесь мишки какие-то ученые, что ли… В аккурат после самолета в гости заявляются. Не ровен час, попадется на тропе, ближе пятнадцати шагов не подпускайте, палите, и все! Хоть в мишку, хоть в воздух.

— А меня потом Денисенко — под суд?..

— Это он со зла кричал, что мы НЗ прикончили. До Диксона долетит, одумается… Новая метла, — снисходительно пояснил он. — Старается, да только не знает пока, что делать. Вот, станцию законсервировал… Прилуцкий небось не стал бы снимать людей.

— Но ведь припасов нет?

— Мишки есть… Разреши стрелять мишек, и все. Каждому по шкуре, всей зимовке мясо… Ну, и еще, конечно, Прилуцкий через бухгалтерию оформил бы каждому по два оклада за трудную зимовку, в общем, никто в обиде не остался бы… А этот прилетел, покричал, и — кранты! Снимать людей… Теперь им торчать на Диксоне на гарантийной оплате — это девяносто или того меньше. Я, пожалуй, уволюсь вовсе, если на какой другой остров не пошлют. Чего я не видел на том Диксоне?..

— Вы извините, я пойду «Гамму» смотреть, — сказал Касьянов, показывая на циферблат.

— Уже работает?

— Начала…

— А излучение от нее как? Не очень?..

— Нет излучения! — обозлился Касьянов. — Нет ни капли!..

Вернувшись в тамбур, Касьянов взял ракетницу и пошел к «Гамме». Он издалека увидел, что снег с ребристых боков прибора начал стекать прозрачными струйками вниз, значит, уже потеплела «Гамма», может быть, и режим установился, и тогда можно подключать ее к «железному полярнику» и слать радиограмму на Диксон… Откинув крышку приборного щитка, Касьянов с огорчением разглядел на неосвещенной шкале, что уровень тока почти не изменился, и «Гамма» не набрала даже тридцати процентов расчетной мощности. Что же, время в запасе еще есть. «Подождем, — решил Касьянов, — а пока отправлюсь спать».

Посовещавшись, все трое решили спать в кают-компании, чтобы не топить лишних печей. Затем Нина вспомнила, что ей через каждые три часа ходить на синсрок, и перетащила свою кровать за стенку, на камбуз, чтобы будильник не беспокоил мужчин.

— Меня пушкой не разбудить, — успокоил ее Касьянов и тут же, не раздеваясь, завалился спать.

Сквозь сон он еще услышал, как Влас осторожно прошагал на камбуз, оттуда послышался приглушенный разговор, чей-то смех, а потом все стихло.

ТАГАНРОГА АРКТИКА ПОЛЯРНАЯ СТАНЦИЯ ОСТРОВ ЭРНЕСТА БОЧКОВУ ВЛАСУ МИХАИЛОВИЧУ ОТЕЦ ТЯЖЕЛОМ СОСТОЯНИИ ЕСЛИ СМОЖЕШЬ ПРИЕЗЖАЙ — ГАЛЯ-

Эту радиограмму Нина приняла рано утром и тут же прибежала в кают-компанию. Касьянов, уже проснувшись, мирно дремал; Влас, присвистывая носом, храпел на соседней кровати. Когда Нина тронула его за плечо, он разом поднялся, свесив на пол босые ноги.

— Что? Что случилось?.. — хрипло пробормотал он. Нина прочитала радиограмму вслух, будто Касьянова и не было поблизости, а может, у них так было принято, что секретов не держали.

— Вызывать самолет? — заглядывая в глаза Власу, тревожно спросила Нина.

— Погодим чуток, — соображая с трудом, но уже проснувшись, ответил Влас и принялся наматывать портянки.

Обувшись, он достал с подоконника свои папиросы «Лайнер», закурил, напряженно уставился в пол.

— Нина Сергеевна, — решившись, позвал Влас. — Вы отбейте радиограмму в бухгалтерию, чтобы они отцу перевели сто рублей. Адрес там есть…

Нина согласно кивнула, постояла, подождала, не скажет ли Влас еще что-нибудь, затем низко наклонила голову и вышла. Она показалась Касьянову какой-то растерянной и в чем-то виноватой.

— Конечно, это не мое дело, и я, видимо, не вправе что-либо советовать, но мне кажется, ста рублей мало, — неуверенно, будто бы сам себе, сказал Касьянов. — Если болезнь серьезная, бывает необходимо приглашать профессоров, опять же фрукты, лекарства, да мало ли…

— У него фруктов полон сад, — сказал Влас. — И денег своих достаточно…

— Да-да, конечно, вам видней, — поспешно согласился Касьянов и недовольно подумал, что вот опять он лезет в чужие дела, в чужую жизнь, а зачем — неизвестно, и никогда еще это не приводило ни к чему хорошему…

Думаете, он для меня много сделал? — угрюмо спросил Влас. — Он меня… как щенка до двадцати лет на цепи держал! Только и знал, что траву таскать кроликам да на базаре торговать. Фрукты, ягоды, цветы… А припекло — сразу приезжай!.. Помрет он, как пить дать помрет! И не полечу никуда! Незачем! Вы не думайте, спецрейс, он, конечно, Шестьсот рублей стоит, но мне денег не жалко. К кому другому полетел бы… Может, если б не он, я бы на материке жил по-человечески, не таскался бы по островам…

Вошла Нина, и Влас замолчал, засопел, нахмурился.

— Мужчины! Завтракать! — распорядилась Нина. — Чай уже вскипел…

За завтраком все молчали. Потом Нина собрала посуду со стола, спросила Касьянова:

— Вам что-нибудь помочь?

— Вы, верно, устали? — смутился Касьянов. — Через каждые три часа просыпаться, идти на улицу…

— Ну, это дело привычное, — усмехнулась Нина. — К тому же последние вахты… Автомат работает нормально, отклонения в пределах нормы, я, может, вообще перестану на площадку выходить. Вот подключим ваш аппарат, понаблюдаем сутки, и все.

— Прежде чем подключить, надо его вогнать в режим, — рассудительно сказал Касьянов. — Штука капризная, иногда даже в лаборатории на стенде барахлила…

— А у тебя как дела? — спросила Нина Власа.

— Навел порядок в сарае. Можно заколачивать дверь. Сегодня жилдом приберу…

— И давайте переберемся в метеодом. Там печка лучше, там теплее и уютнее как-то, — предложила Нина.

На том и порешили. Касьянов сходил к «Гамме», увидел, что генератор раскачался и работает на полную мощность. Подключить вместо эквивалента нагрузки автоматическую метеостанцию оказалось делом десяти минут, а дальше он безоговорочно перешел в подчинение Нины, и Касьянов оказался вроде не при деле, но занятие себе нашел самое приятное — перетаскивать в метеодом библиотечку полярной станции. Он принес стопу книг по метеорологии, расставил их на полках, а вернувшись в кают-компанию, взял в руки томик Сэлинджера, уселся на кровать, пролистать, да так и не смог оторваться до обеда. Похоже, от него и не ждали большой помощи, Нина и Влас сноровисто носили какие-то свертки, какие-то мешки, ходили вместе на метеоплощадку, потом снова куда-то ходили, что-то носили… В суматохе об обеде не вспомнили. Лишь вечером, часов в шесть, устроили обильный ужин, откупорили две банки тушенки и съели по плитке шоколада. К тому времени с Диксона пришла радиограмма, что качество приема сигналов автоматической станции хорошее, визуальные наблюдения можно прекратить. Ночевать решили уже в метеодоме, там Влас жарко натопил печь. Но чтобы как-то убить вечер, в кают-компании начали крутить кинофильм «Карнавальная ночь». Кинопроектор «Украина» мерно стрекотал, из обшарпанного динамика неслись бравурные звуки музыки, временами Касьянову казалось, что все это вместе представляет собой нелепый сон, какой-то остров, три человека, греясь под наброшенными полушубками, смотрят цветную кинокомедию, но не смеются, а лишь улыбаются каким-то своим мыслям. Потом начались досадные нелепицы — порвалась пленка, Влас принялся клеить ее ацетоном, пролил ацетон, а когда вновь запустил проектор, пленка застряла, задымилась и вспыхнула, мигом загорелся стол, облитый ацетоном, пламя с треском перебросилось на сухие стены, тушить было почти бессмысленно, едва успели выбежать на мороз; Влас, правда, не забыл схватить карабин, висевший на крюке в тамбуре; Нина впопыхах разбила очки; Касьянов лишь на улице очнулся и вспомнил, что его распрекрасная дубленка осталась в огне, порывался лезть за ней, но не решился и лишь с сожалением думал о том, как будет оправдываться перед Федором Михайловичем. Пожар бушевал всего несколько минут, но на месте жилдома остались дымящиеся головешки, снег вокруг расплавился и почернел; Влас сказал, что, слава богу, ветра нет, а то бы всю станцию спалило. В метеодоме было тепло, но и там все трое долго не могли прийти в себя.

— Ну и хозяева же мы, Нина Сергеевна!.. — хлопнув себя по лбу, сказал Влас. — Харчи-то сгорели!..

Да, все продукты остались там, под обугленными развалинами, дымившимися на месте жилдома.

— Вызывай самолет, — сказал Касьянов, перейдя с Ниной на «ты». Когда они стояли друг перед другом, трясущиеся от неожиданной беды, перепачканные в саже и злые, тут уже было не до условностей этикета.

— Влас, запускай дизеля, — приказала Нина и пошла в радиорубку.

Касьянов, не дожидаясь приглашения, прошел следом.

В эфире творилось что-то невообразимое — сплошной свист и вой, Нина сказала, что это наверняка магнитная буря, связь теперь неустойчивая, начались полярные сияния, жди беды.

— Разве было сияние? — удивился Касьянов.

— Оно и сейчас висит.

Выглянув в окно, Касьянов не увидел в небе ничего примечательного — просто поверху плыли чуть светящиеся облака.

— Они всегда такие, — сказала Нина. — Какими их рисуют — красными, желтыми, они бывают очень редко, может, раз в год. А обычное сияние именно такое — зеленовато-голубое.

В это время ей удалось поймать диксонскую волну, и она прильнула к рации. Касьянов отвернулся и закурил.

Он слышал частый перестук телеграфного ключа и писк в наушниках тоже слышал, но азбука Морзе ничего не могла сказать ему, Касьянов не был радистом.

— Черт знает что!.. — в сердцах сказала Нина и швырнула наушники на стол. — Дайте мне сигарету, — все так же рассерженно попросила она Касьянова.

— Что случилось?

— Диксон штормит. Дня три аэропорт будет закрыт.

— А как же?..

— Вот так! Будем сидеть и ждать у моря погоды.

— Но ведь, кроме Диксона, есть и другие аэропорты?.. — неуверенно сказал Касьянов.

— Вся Арктика штормит, — устало ответила Нина. Хлопнула дверь, и в радиорубку втиснулся Влас.

— Чего слышно? Скоро нас будут спасать?

— На днях, а может, раньше… — сказала Нина.

— Но вы объяснили, что у нас стихийное бедствие? — спросил Касьянов.

— Ничего я не стала объяснять! Вызвала спецрейс, там поймут… Не маленькие…

Неожиданно она уронила голову на стол и заплакала, часто вздрагивая острыми плечами. Влас недовольно покосился на Касьянова, и Касьянов осторожно вышел из рубки. Затем он услышал истеричный всхлип Нины:

— Убери руки, слышишь?! Да уйди же ты, видеть тебя не могу!..

Отворилась дверь радиорубки, вышел смущенный Влас, с сожалением махнул рукой и отправился спать в комнату вахтенного метеоролога. Немного постояв в коридоре, Касьянов тоже пошел спать. Уже улегшись на свою кровать, он вспомнил, что и Гошкин абалаковский рюкзак сгорел, и деньги сгорели, и документы, теперь хлопот не оберешься, пока все восстановишь, и еще он пожалел, что в свое время не застраховал свою жизнь от несчастных случаев. Ведь агент госстраха, деловитая тетечка с черными усиками, каждое пятое число каждого месяца просит его застраховаться, а он… «приеду и обязательно застрахуюсь!».

Уже окончательно засыпая, Касьянов вдруг подумал, что он сегодня мог умереть. Мысль казалась дикой, нелепой и оттого такой тревожаще реальной, что Касьянов проснулся, сел на кровати и закурил, прикрывая огонек руками, чтобы не разбудить Власа.

Механик, видно, не спал. Ворочался, кряхтел, глухо кашлял. Затем он повернулся к Касьянову и сказал:

— А что, инженер, крепко повезло нам сегодня?.. Могли не успеть выскочить, свободно могли не успеть…

Чужой страх придал Касьянову сил, и он уже снисходительно заметил:

— Успели бы… Я думаю, что денька три голодать придется, вот это мне не нравится.

— За это не бойся. Есть карабин, ружье… Утречком уйду в тундру, подстрелю чего-нибудь, — пообещал Влас.

«Мда, приключение, — подумал Касьянов. — Будет о чем рассказать». И с этой мыслью он уснул.

Два дня подряд Влас ходил в тундру с ружьем и карабином, все надеялся встретить медведя или хотя бы куропатку, но живность будто вымерла. Нина и Касьянов безвылазно сидели в метеодоме, изредка выходили к «Гамме», Касьянов бегло проглядывал показания приборов и успокоено захлопывал крышку — генератор вошел в режим, делать больше было нечего. Сеансы связи не приносили ничего утешительного, на Диксоне мела пурга и по прогнозу циклон смещался к северо-западу, так что вскоре и над островом должна была испортиться погода. Наутро после пожара Нина раскопала среди мокрых обуглившихся бревен кастрюлю с почерневшей солью; находке обрадовались, оставалось дело за малым — надеялись на охотничье умение Власа, но за два дня он смог промыслить лишь маленького, с девичью ладошку, горностая. Шкурку Влас аккуратно снял, принялся выделывать, а тушку разрубили на три части и сварили.

За эти дни Касьянов зарос, но от предложенной Власом опасной бритвы отказался. Нина поглядывала на Касьянова с бабьей жалостью, и ему это было приятно.

Утром третьего дня, когда Влас, напившись кипятку, снова отправился на охоту, Нина подсела к Касьянову, гревшему руки у печи, и негромко начала рассказывать про свою жизнь — как училась в школе, мечтала стать геологом, потом влюбилась, поступила в гидрометтехникум, это под Москвой, двадцать минут на электричке, город Железнодорожный, и как вышла замуж, родила дочку, а с мужем разошлась, и теперь дочка живет с мамой, на материке, а Нина зимует на островах. Касьянов слушал, сочувственно морщился, изредка успокаивающе говорил: «Ничего, ничего, еще вся жизнь впереди…» — а сам думал о том, что как-то так по-глупому получается, что одни только разведенные женщины и встречаются ему в жизни. Может, их так много теперь развелось? Чего же им не хватало в той жизни, при муже, в семье?.. Может быть, самостоятельности? Ведь если поглядеть, то и Ирина, и Лида, и эта Нина — вполне самостоятельные женщины, каждая из них достаточно эмансипирована, может работать наравне с мужчинами, и даже лучше, на работе все их ценят и уважают, а личная жизнь трещит по швам, больше трех лет ни одна не выдержала, почему же это?.. А может, мужчины теперь стали не такие? Черт их разберет, этих женщин! Сами не знают, чего хотят.

Касьянов вспомнил Лиду и как он полгода не приходил к ней, а потом случайно встретил в городе, узнал, что она все это время болела, вначале ларингит, потом бронхит, воспаление легких, потеряла голос, думала, что придется бросать работу, но начала заниматься по специальной методике, и голос начал восстанавливаться; у нее был прекрасный голос, сильный, низкий, пробиравший до костей; когда Лида пела, у Касьянова мурашки по спине бегали, и она никогда не пользовалась ни ревербератором, ни другими электронными штучками, пела в обыкновенный микрофон, с примитивным усилителем, а могла и вовсе без микрофона, какую-нибудь цыганщину, это в ресторане ценилось… За полгода, что болела, не позвонила ни разу, ни о чем не попросила, а ведь ей несладко приходилось, и Белка на руках, и сама нездорова… После той встречи на улице Касьянову было неловко появляться в ресторане — вдруг она еще на больничном?

Касьянов досадливо поморщился, не хотелось ему вспоминать про Лиду, про Белку, на душе становилось гадко, он чувствовал себя подлецом и пытался успокаивать себя: «В конце концов, могла бы и позвонить! Что же, не приехал бы разве?..» А может, и она этого боялась — позвонит, а он не приедет?.. Стало еще муторнее, Касьянов полез за сигаретами, но пачка была пустой.

— Жаль… И сигареты сгорели, — сказал Касьянов. Нина подняла голову, внимательно поглядела на Касьянова и поняла, что он не слышал, что она ему говорила, думал о чем-то своем, а ведь соглашался, даже головой кивал и морщился, будто сочувствовал. Поднявшись с кровати, Нина достала откуда-то сверху, чуть ли не с дымохода, пачку папирос «Лайнер», заговорщицки подмигнула — мой запас — и отдала Касьянову.

Они закурили вместе, дым втягивало в узкую щель над печной дверцей, сизая лента вилась в красноватых отсветах пламени и казалась плотной, бесконечной, как лента фокусника. Повернувшись к Нине, Касьянов заметил мокрые полоски на щеках, припухшие глаза; оказывается, она все это время беззвучно плакала, а он, задумавшись, даже не замечал чужой боли. Касьянов протянул руку и ладонью вытер слезы, Нина доверчиво прижала ладонь ко лбу, притихла.

— Успокойся, все будет хорошо… — сказал Касьянов.

— Что будет хорошо? — грустным голосом, в котором еще слышались слезы, спросила Нина. — Что — хорошо?.. Мне уже тридцать два, ты понимаешь? Я уже старуха, старуха, что может быть хорошего?..

Касьянов осторожно убрал ладонь с ее лба, поднялся и прошелся по комнате, впотьмах натыкаясь на табуретки, задел угол стола, толкнул дверь и вышел в коридор.

— Гена!.. — негромко позвала Нина.

Касьянов торопливо прошагал по коридору к выходу и хлопнул дверью.

…На Диксоне в радиометеоцентре Касьянову выдали все необходимые справки, в акте даже указали, что он проявил мужество на пожаре, хотя никакого мужества не было, — повезло, успели выскочить из горящего дома. Денисенко с чувством пожал ему руку на прощанье, из какого-то своего фонда выдал двести рублей и усадил на самолет, который летел до самой Москвы без пересадок. И сразу же будто ушло в никуда гнетущее ощущение собственной беспомощности, и Касьянов почувствовал, что начинает жить в прежнем бешеном ритме, и голова уже была забита предстоящими заботами, а та неделя на острове показалась далекой, и все, что произошло, представлялось будто бы со стороны, что это кто-то другой жил там, а Касьянов смотрел на ту жизнь, как на киноэкран, и пропадали какие-то важные подробности, изображение временами размазывалось, время смещалось, так что не сразу вспоминалось, какое событие следовало за каким. Вечером пришел Влас, принес убитую нерпу, ее долго варили, весь метеодом провонял ворванью, нерпу резали на куски и ели руками, посыпая черной солью. Нина задумчиво глядела на Касьянова, а потом, тряхнув головой, вдруг сказала:

— Влас… Ты еще не передумал жениться на мне?

Влас сказал, что никогда не передумает, и побежал в соседнюю комнату, притащил гелиограф, его тут же вскрыли, там был чистый спирт, и устроили свадьбу. Нина пила не хмелея, что-то даже порывалась петь, а в завершение вечера крикнула Касьянову, чтобы он убирался из комнаты, и Касьянов свернул матрац и ушел в закуток, где хранились какие-то приборы, и всю ночь ворочался, а за стеной продолжалось веселье, от которого почему-то хотелось выть и лезть на стенку. А утром прилетел самолет, и все кончилось. Касьянов улетел на Диксон и почти сразу же, как только были оформлены все бумаги, вылетел в Москву.

Впервые в жизни он летел налегке, даже без портфеля, в одном ватном климкостюме. Стюардессы смекнули, что Касьянов потерпел какую-то неудачу, и обхаживали — принесли целых три аэрофлотовских завтрака, бутылку минеральной воды, устроили на тихое место в самом хвосте самолета, где ему никто не мешал отсыпаться.

В собственную квартиру Касьянов попал при помощи дворника. Позвонил Ирине, она сказала, что каждый вечер смотрит программу «Время», но в Одессе сплошь дожди, и лучше поехать в Крым. Касьянов попросил ее приехать, но она не могла, к ней пришел ученик, она готовила какого-то оболтуса к вступительным экзаменам, он провалился уже один раз и теперь собирался поступать на вечернее, там экзамены в сентябре.

На следующий день в КБ Касьянов узнал, что с Диксона была очень хорошая радиограмма, «Гамму» приняли хорошо, так что за сентябрьский план можно было не беспокоиться, да и за квартальный план тоже, так что он не подвел свое предприятие, и вопрос о назначении его начальником группы будет решен в ближайшее время.

В бухгалтерии вышла заминка, потому что Касьянов не мог представить авиабилеты, и ему хотели оплатить расходы только железнодорожным транспортом, но в конце концов выяснилось, что железной дороги до Диксона еще нет, оплатили самолетом, хотя строгая блюстительница финансовой дисциплины все-таки урезала расходы. Касьянов по привычке написал в отчете сумму суточных из расчета два шестьдесят, а оказалось, что это сельская местность, командировочных полагалось меньше, зато там причитались какие-то северные, полевые, полигонные, так что в результате получилось даже больше, чем ожидал. В тот же день Касьянов после работы отправился в магазин и купил себе новый спиннинг вместе с набором блесен. Наборчик был так себе, ничего особенного, но в нем были четыре зеленовато-сизых блесны с красными точечками, а кто-то говорил, что крымские судаки прямо-таки по-сумасшедшему бросаются на эти блесны.

СКОРО ПРИДЕТ ЛЕДОКОЛ

Три дня назад с Диксона поступила радиограмма о том, что к острову идет ледокол.

Полярная станция живет ожиданием. Ледокол везет новые приборы, уголь, продукты, топливо для дизель-генераторов.

Четыре зимовщика ждут смену.

Месяц назад сюда шел теплоход ледокольного типа «Кооперация», знаменитая «Кооперация», на которой Юхан Смуул писал свою «Ледовую книгу». Однако ледяные поля Арктики оказались покрепче антарктических айсбергов. Они не пропустили судно, изрядно покорежив обшивку. «Кооперация» уползла в Бакарицу зализывать раны, и теперь к полярной станции пробивается мощный «Киев».

По вечерам свободные от вахт полярники подолгу гуляют на берегу. Вроде бы без причины, просто так гуляют. Погода подходящая — ветер слабый, температура около нуля. Обычный август…

Прогуливаются зимовщики, или сидят на скамейке, или выбегают из жилдома «покурить на свежем воздухе», а сами все смотрят и смотрят на юго-запад, откуда должен появиться долгожданный ледокол.

На исходе третьего дня гидролог Левченко заметил на облаках отсвет прожекторного луча и громким криком оповестил всю зимовку:

— Ого-го-го!.. Ледокол! На горизонте! Эге-гей!..Тут уж не выдержали даже вахтенные. Жилдом и метеодом мигом опустели. Все сбежались на берег к гидропосту и смотрели, не отрываясь, на то место, куда показывал Левченко, — и впрямь на хмурых стратокумулюсах качался небольшой светлый кругляш.

Закричали разом, загалдели, в воздух полетели шапки, кто-то на радостях разрядил в воздух карабин, кто-то пустил зеленую ракету…

А свет мигнул и пропал.

Разочарованный вздох легким облачком вырвался из шести могучих грудей.

Когда на берег прибежал запыхавшийся метеоролог Жуковский, полярники уже начинали расходиться.

— Чего шумели-то? — спросил Жуковский.

— Ледокол померещился… Вроде как по облакам прожектором шарил.

— Я-то думал, нерпа или медведь… — разочарованно протянул Жуковский.

— Тебе бы только жратву! — огрызнулся Левченко. — Ледокол на подходе.

— Мне-то какая радость с него? Тебе на нем домой идти, на материк, а мне только горб надрывать на авральной разгрузке…

— Молодой ты или глупый? — удивленно спросил Левченко. — И кто только тебя, такого, на остров пустил?.. Тебя бы лет пять еще надо на Таймыре держать, где харчи за свой счет…

— Кому надо, тот и пустил. Тебя не спросили! Жуковский повернулся и, хрустя мерзлым песком, пошел на метеоплощадку устанавливать прожектор для определения высоты облачности.

На полярной станции Жуковского все недолюбливали, и он знал это. С первых дней зимовки на острове так получилось— поругался с кем-то из-за какой-то мелочи, с того и пошло… Самая серьезная ссора произошла перед Ноябрьскими праздниками. В тот день по графику должен был стоять вахту именно Жуковский. Он не протестовал, ни с кем не собирался меняться — оплата за праздничные вахты идет в двойном размере, а на острове, что праздник, что будни, один черт… Однако на общем собрании начальник станции распорядился: все будут работать в праздник поровну, по четыре часа, чтоб никому не было обидно. В общем-то, почти на всех островных станциях так и поступают, но Жуковский принял реплику начальника только на свой счет и решил, что у него хотят отнять пять шестых доплаты. Он встал и сказал, что ни в чьей помощи не нуждается и суточную вахту сможет отстоять сам. Вся зимовка возмутилась и дружно проголосовала против.

После того собрания Жуковский замкнулся в себе, иногда даже к общему ужину не выходил, предпочитая съедать свою порцию позже всех, в одиночестве. Остальные зимовщики делали вид, будто ничего не произошло, но первыми к примирению не стремились.

И теперь вот все радуются приходу ледокола, а за Жуковским никто не пришел, никто не позвал его на берег…

Обиженно бурча, он включил прожектор и начал устанавливать его строго перпендикулярно к поверхности. В это время на берегу снова закричали, зашумели.

Жуковский выключил прожектор. Крики смолкли.

— Эх вы, грамотеи! — сказал Жуковский, в сердцах пнул ногой прожектор и пошел в жилдом.

Через полчаса все успокоились. Радист после долгих безуспешных попыток все же связался с ледоколом и узнал, что «Киев» стоит у края поля мощного пакового льда, в двухстах километрах от острова, тычется носом в старую крепкую льдину, как слепой кутенок, но поле не поддается и, по всей видимости, придется обходить его с запада, а пока что капитан ждет результатов самолетной ледовой разведки.

За ужином в кают-компании метеорологи долго спорили, пытались объяснить появление света рефракцией в облаках, отражением от льда и чуть ли не космическими силами, искривившими луч…

Ледокол пришел через неделю. Во время авральной разгрузки Жуковский сломал руку, и его отправили на материк.

Я встречал его в Москве. Он работает техником-синоптиком в аэропорту. Свою неудачную зимовку вспоминает со смехом и очень любит рассказывать, как ему удалось разыграть всю станцию при помощи прожектора для определения высоты облачности.

ВИЗИТ ДАМЫ

Вторник зимовщики называли разгрузочным днем — на камбузе дежурил Панкратьев. То, что он умудрялся приготовить из обычных концентратов, трудно было назвать едой. Механик Самойленко называл это варево «концентрированной отравой». К счастью для остальных полярников, Панкратьев работал по увеличенной программе и дежурил на камбузе всего раз в неделю, в то время как остальным выпадало по два дня. Панкратьев готовился к антарктической экспедиции, и с разрешения радиометеоцентра он вдобавок к метеонаблюдениям вел программы гляциологическую, магнитологическую, а также сокращенный цикл наблюдений за солнечной активностью. Сокращенный — потому что солнце и летом крайне редко показывалось из-за сплошной облачности, а с осени до весны оно лишь предполагалось где-то за горизонтом.

В тот вторник Панкратьев приготовил «особо питательную овсяную кашу». Когда он поставил котел на стол в кают-компании, Самойленко потребовал, чтобы Панкратьев ел первым, а остальные полярники — минут через сорок, когда должно было выясниться окончательно, съедобно ли это блюдо вообще.

Панкратьев покорно зачерпнул ложкой тянущуюся, будто резина, кашу, принюхался, облизнулся и проглотил продукт. Затем он задумался на минуту и снова полез ложкой в котел.

— Была не была! — отчаянно воскликнул самый опытный из зимовщиков, начальник полярной станции Александров, и тоже потянулся к котлу.

Благодарно глянув на начальника, Панкратьев засуетился, уступая ему место, и — раздался негромкий звон. Панкратьев уронил ложку.

— Верная примета — скоро женщина придет, — меланхолично заметил метеоролог Зайцев и зачерпнул кашу своей деревянной ложкой.

Суеверие Зайцева давно уже никого не удивляло, а скорее служило поводом для шуток и розыгрышей, без которых невозможно было бы два года зимовать на «карандашной точке в океане».

Но вот что странно — приметы Зайцева, как правило, сбывались. Встал он однажды утром с левой ноги, а вечером пришла радиограмма: жена дочку родила. В другой раз увидел паука на стене и сказал, что эта примета — к письму. И ведь точно, в тот же день прилетел самолет, сбросил мешок с почтой. А когда Зайцев прошел под лестницей и вспомнил, что у американцев это считается дурной приметой, до тех пор не успокоился, пока не пересолил жаркое, дежуря на камбузе.

— Но уж теперь-то ты наверняка ошибся, — сказал ему Самойленко. — Нас на острове, как ни крути, всего четверо. И все, если приглядеться, мужчины. До ближайшей женщины восемьсот километров… Может, запоздала твоя примета? Может, ты имел в виду бухгалтера Храмцову, которая прилетала с инспекцией, — с этим я не спорю. Но инспекция улетела три дня назад, а такого случая, чтобы в один месяц на острове садились два самолета, кажется, еще не бывало. Как, Петрович?

— Не бывало, — подтвердил начальник полярной станции.

В ответ на это Зайцев только хмыкнул и пожал плечами — дескать, я тут ни при чем, все приметы…

«Особо питательную овсяную кашу» тут же дружно постановили выкинуть на помойку, попили чаю с бутербродами и прикончили килограммовую банку тушенки из НЗ, благо строгая инспекция еще не скоро прилетит на остров…

После завтрака Панкратьев сменил на вахте Зайцева, расписался в журнале «сдал — принял» и пошел на метеоплощадку, путаясь в длинных тяжелых полах тулупа, надетого поверх полушубка.

Уже на крыльце жилдома Панкратьев почуял неладное — островной пес Шарик, глупый и добрый, жалобно скулил и норовил прорваться в коридор. Панкратьев носком унта столкнул его с крыльца в сугроб и приказал идти рядом, но Шарик жался к дому и вперед не шел.

На всякий случай Панкратьев проверил, не замерз ли затвор карабина, вновь закинул его за спину и зашагал по натоптанной тропинке.

Не успел он сделать и десяти шагов, как вдруг услышал недовольное урчание, чавканье и возню. Звуки доносились из-за сарая с имуществом механика Самойленко. Панкратьев сдернул с плеча карабин и осторожно выглянул за угол.

По помойке разгуливал здоровенный белый медведь, уплетая за обе щеки «особо питательную овсяную кашу, витаминизированную».

— О-го-го, — сказал себе Панкратьев, отступил на шаг назад и остановился, сдерживая мелкую дрожь в разом ослабевших ногах. Собравшись с силами, Панкратьев стал осторожно пятиться задом, держа карабин наизготовку и не спуская глаз с сарая.

В спину ему подул ветер. Панкратьев с ужасом услышал, как медведь зарычал угрожающе и сердито. «Учуял… Как пить дать учуял… Если полезет, буду стрелять», — решил Панкратьев и замер, переводя дух.

Медведь вышел из-за угла сарая, встал на задние лапы и пошел прямо на Панкратьева.

Он подходил все ближе, уже видны были примерзшие к густой шерсти остатки «каши овсяной, особо питательной, витаминизированной»…

Панкратьев жал на спусковой крючок и с ужасом чувствовал, что крючок не поддается ни на миллиметр. «Замерз!.. Теперь хана!..» Потом он все же сообразил спустить предохранитель и без остановки выпустил в медведя всю обойму.

Медведь с ревом рухнул, не дойдя до побелевшего Панкратьева каких-нибудь пяти-шести шагов.

На звуки выстрелов из жилдома выбежали все зимовщики, на ходу перезаряжая оружие — кто карабин, кто ракетницу… Шарик, заметно осмелев, крутился у всех под ногами.

— Он… он с помойки… на меня… — заикаясь, объяснял Панкратьев.

— И ему твоя каша не по вкусу пришлась, — сказал Зайцев.

А Самойленко добавил:

— Ты бы потерпел еще минут десять, он бы сам загнулся от такой еды. И патроны сэкономил бы…

Постояли над убитым медведем, полюбовались красавцем, пока не озябли в свитерах на ветру, да и отправились в кают-компанию составлять акт об уничтожении 1 (одного) белого медведя, напавшего на вахтенного радиотехника-гидрометеоролога Панкратьева И. В. в момент исполнения последним служебных обязанностей.

Если бы медведь не нападал, то за убийство хозяина Арктики пришлось бы Панкратьеву заплатить штраф, пятьсот рублей, да и неприятностей было бы… А так, конечно, можно считать, просто повезло — и жив остался, и никаких взысканий, и шкура — вот она, красавица. Месяц придется потрудиться, выделать. Жаль, конечно, что нет на острове настоящих дубильных веществ, шкурки песцов обрабатывают по-дедовски — мочой, хлебной закваской, — но зато после зимовки на материке будет в квартире мягкий коврик для спальни…

Всю дорогу на метеоплощадку и обратно Панкратьев только и думал о том, как будет выделывать шкуру, чуть не забыл сменить ленту в самописце магнитографа. Возвращаясь в жилдом, случайно бросил взгляд на торосы и заметил промелькнувшую там белую тень. Два медведя в один день — это уж слишком…

Не веря себе, Панкратьев снял с плеча карабин и остановился, прислушиваясь к каждому шороху. Тень не появлялась.

И тогда Панкратьев решил, что ему просто померещилось, а чтобы не оставалось совсем уж никаких сомнений, выпалил два раза в воздух и вновь замер. Из-за торосов выбежал медвежонок и стал улепетывать в сторону моря, смешно виляя желтоватым грязным задком.

— А ведь точно — дама приходила! С сынком!.. — прокричал Панкратьев выбежавшим на крыльцо зимовщикам. — Во-он туда побежал, глядите!.. Шустрый малышок!..

— Большой медвежонок был? — озабоченно спросил начальник полярной станции, когда Панкратьев подошел к дому.

— Да нет, не очень… С теленка.

— Слушайте, мужики… А ведь была радиограмма из Архангельского зоопарка. Они просили отловить для них одного малыша, — задумчиво прищурившись, сказал начальник. — Что, если нам попробовать?

— Мы его враз словим, — уверенно сказал Зайцев. — Была мне такая примета — ночью кошка снилась. И я все думал, к чему бы это, а оказывается, это к тому, что мы медвежонка словим. Как кошка мышку.

— Тебе всегда что-нибудь снится. Особенно на вахте, — сказал Самойленко, и Зайцев обиженно поджал губы.

— Да что там рассусоливать! — разгоряченный охотой, возбужденно прокричал Панкратьев. — Он к своей мамке еще раз придет, а тут мы на него — аркан!

— Четыре здоровенных мужика да чтоб не связали малыша?! — храбро заметил Самойленко. — Я сейчас сделаю одно приспособление… Не простой аркан, а каким долгане олешек ловят— маут. Я видел как-то на Таймыре…

Маутом его не возьмешь. Ты сделай не петлю, а кольцо такое, с двух сторон чтоб можно было схватиться. По двое возьмемся, авось осилим, — сказал начальник.

— А мишку пока трогать не будем, — согласился Панкратьев. — Потом шкура примерзнет, снимать будет неудобно, но уж помучаюсь ради общего дела…

Едва успев отправить радиограмму с метеосводкой на Диксон, все четверо залегли в снег неподалеку от медведицы, держа наготове охотничью снасть. Ждать пришлось около часу, все успели порядком замерзнуть в легких полушубках, когда наконец медвежонок вышел из-за торосов и уселся в скорбной позе возле бездыханной туши. Подавленный горем, он, казалось, не замечал ничего вокруг и позволил зимовщикам подойти и набросить на шею веревочное кольцо. В петлю попала и левая лапа, которую маленький умка поднял вверх, лениво отмахиваясь от непонятной веревки… Затем петля соскользнула на грудь…

— Тяните там! — не сдержался Панкратьев и вскочил на ноги. — Раз-два, взяли!..

Зимовщики дружно потянули за оба конца веревки, стягивая петлю. Медвежонок будто бы проснулся, недобрым взглядом окинул мужчин, поцарапал лапой горбатую грудь, пошевелился, пытаясь высвободиться, и неторопливо встал. А затем, неожиданно рассвирепев, принялся мотать едва живых от страха полярников из стороны в сторону, только снежная пыль полетела. Через минуту Зайцев и Панкратьев, не удержавшись на ногах, выпустили свой конец веревки, а начальника станции и механика Самойленко медвежонок проволочил по снегу метров триста, пока и они не отцепились, и убежал в торосы, обиженно поскуливая.

У туши медведицы умка снова появился уже на исходе дня.

На этот раз полярники были хитрее — один конец веревки они привязали к вездеходу, и против железной машины мишка не устоял. Боролся он изо всех сил, но скоро выдохся и лег на разрыхленный снег, покорно и равнодушно прикрыв глаза.

Стали думать, что с ним делать дальше. Помещения особо подходящего для медведей на полярной станции не предусмотрено — едва-едва склады удалось разместить. И в жилдом такого гостя тоже не пригласишь…

Самойленко вспомнил, что за угольным складом, заваленная снегом, лежит пустая емкость, кубометров на восемь, огромный цилиндр с двумя люками на торцах. Когда-то, года три назад, эту цистерну завезли пароходом на остров для какой-то научной надобности. Кто-то из ветеранов рассказывал, как маялись, пока доволокли от береговых скал до полярной станции. А кто-то высчитал, что каждый килограмм той цистерны стоит почти девяносто рублей — за перевоз набежало. Цистерной так ни разу и не попользовались — что-то забыли к ней завезти, а потом программу сократили, и про емкость все забыли. Последняя инспекция даже в ведомость инвентаризации ее уже не вносила.

И провалялась бы эта бочка без дела еще лет двадцать, пока вовсе не проржавела бы — ведь вывозить с острова ее еще дороже, чем привозить! — если бы не Самойленко… Хозяйственный хохол, самой завалящей штуковине найдет применение.

Напившись чаю (предвкушая царский ужин из свежей медвежатины, в тот день вовсе не обедали), полярники отправились на задворки станции уговаривать медвежонка временно пожить в цистерне, пока не прилетит за ним самолет с клеткой, со специальными ремнями или еще с чем-нибудь таким, безопасным… Зайцев предположил, что в мишку выстрелят специальной пулей се снотворным и он проспит до самого зоопарка.

— Нам бы таких пуль хоть баночку, — вздохнул Самойленко, покосившись на медвежонка.

— Дельное предложение, — согласился начальник полярной станции. — Надо будет отправить такую радиограмму.

Дружно взялись все зимовщики за один конец веревки, крякнули, потянули. Медвежонок без видимой охоты поднялся и понуро побрел следом за победителями. Самойленко открыл заржавевшие люки и, пока три человека держали один конец веревки, быстро протащил второй конец через цистерну и вылез, жестами подзывая зимовщиков к себе. Ухватились за веревку, общими усилиями удалось подтащить медвежонка к люку. Самойленко необычно ласковым голосом позвал:

— Иди, иди ж ты сюда, иди, дурачок малый…

Медвежонок заглянул в черный проем люка, рявкнул, и гулкое эхо рявкнуло в ответ так, что маленький хозяин тундры испуганно отпрянул назад, дернулся, и… полетели здоровенные мужчины вверх тормашками, чертыхаясь и матерясь, потирая синяки и шишки. С трудом поднявшись, отыскали в снегу рукавицы и шапки, начали все сначала.

Лишь с третьей попытки, опять-таки вездеходом, удалось затащить медвежонка в тесную металлическую бочку. В приоткрытый люк Самойленко набросал снега, кинул кусок мяса, и успокоился медвежонок, затих.

А начальник полярной станции отстучал на Диксон радиограмму: так, мол, и так, поймали, согласно запросу, медвежонка, высылайте самолет за счет Архангельского зоопарка да с тем же самолетом передайте на остров ящик шампанского, в счет будущей премии.

На ужин начальник полярной станции лично приготовил отбивные из медвежатины. Ели все да похваливали. А громче всех — Панкратьев, благодаривший судьбу за избавление от кухонного наряда.

Медвежонку тоже сделали деликатес — сосульку из сгущенки. Решили, пусть привыкает к цивилизации.

Весь следующий день медвежонок молча лежал на снежной подстилке, грыз заиндевелое мясо и изредка урчал. Самойленко приходил к нему, подбрасывал в цистерну снег, мясо и не забывал, уходя, оставлять один люк чуть приоткрытым, чтобы маленький умка не задохнулся. Для страховки Самойленко все же приматывал дверцу люка толстой стальной проволокой.

Вечерний срок связи принес радиограмму:

СРОЧНО СООБЩИТЕ ОРИЕНТИРОВОЧНЫЙ ВОЗРАСТ ПОЙМАННОГО ВАМИ МЕДВЕЖОНКА ТЧК ДЛЯ ЭТОГО РЕКОМЕНДУЕМ СОСЧИТАТЬ КОЛИЧЕСТВО ЗУБОВ ТЧК СТРОГО СОБЛЮДАЙТЕ ПРАВИЛА ТЕХНИКИ БЕЗОПАСНОСТИ ТЧК

— Вот те раз!.. — сказал Самойленко. — Еще бы метрику потребовали!..

— Ничего страшного, — успокоил его Панкратьев. — Обычные формальности… Сосчитаешь ему зубы, и все.

— Почему я?

— Ты ему теперь вроде папаши, — сказал начальник полярной станции. — Кормишь его. Он к тебе небось привык уже. Вот и действуй! Соблюдая правила техники безопасности…

— Того, кто его кормит, животное не трогает, — заметил Зайцев. — Есть такая примета.

Решили отложить определение возраста до утра. Начальник полярной станции даже вызвался готовить завтрак, пока Самойленко будет спрашивать у медвежонка, сколько ему лет.

За ночь Самойленко придумал спасительный вариант.

— Пестун это, точно! — сообщил он товарищам за утренним чаем. — Я где-то читал, что такой медведь, который уже почти взрослый, но ходит с мамашей, называется пестун.

— А лет ему сколько? — спросил Панкратьев.

— Пестуну?.. Ну, года полтора, от силы два…

— В зоопарк надо сообщать точные цифры. Разброс плюс минус два лаптя их не устроит. Знаешь, сколько стоит спецрейс самолета на наш остров? То-то же… Вдруг прилетят, а им такой верзила и даром не нужен, что тогда? Не-ет, друг, иди-ка ты к своему питомцу, — неторопливо сказал Зайцев. — Я карабин возьму, подстрахую тебя…

После чая Самойленко открыл две банки тушенки и высыпал их в лунку на снегу, чтобы лакомство замерзло. Потом он приготовил смоляной факел и, провожаемый сочувственными взглядами зимовщиков, отправился к цистерне. Зайцев с карабином наизготовку семенил следом.

Отвинчивая люк, Самойленко бормотал все ласковые слова, какие только мог вспомнить:

— Мишенька, хороший, хороший мишенька, сейчас мы тебе зубики пересчитаем… Я тебе тушеночки принес, на вот, погрызи, открой ротик…

Медвежонок лежал у противоположного бока цистерны и грыз мороженое мясо.

— Иди, иди ко мне, пташечка, — как можно более ласково и проникновенно позвал Самойленко.

Медвежонок недовольно заворчал, но с места не сдвинулся.

— Ну, скоро ты там? Я уже замерз, — пожаловался Зайцев.

— Гляди, какой шустрый! Шел бы сам да разговаривал с мишкой, — огрызнулся Самойленко.

— Мое дело — технику безопасности обеспечивать…

— Вот и обеспечивай, а мне не мешай!

Задраив люк, Самойленко обошел цистерну с другой стороны и снова принялся уговаривать медвежонка:

— Это я, ты не пугайся, открой ротик… Я тебе гостинчик принес…

Но как ни умолял Самойленко, медвежонок даже не глядел в его сторону.

Не спасла положения и сосулька из тушенки. Мишка брезгливо отодвинул ее лапой, продолжая с наслаждением грызть мясо. Пасть он не открывал, несмотря на все уговоры Самойленко.

В конце концов Самойленко вышел из терпения и заорал благим матом:

— Ах, чтоб тебя!..

И сунул в люк горящий факел.

Медвежонок зарычал, оскалился, и перепугавшийся Самойленко заметил блеснувшие во влажной красной пасти крепкие рыжеватые зубы. Много зубов. Может, десять, а может, и все двадцать… Решил сказать — шестнадцать. Так и передали на Диксон.

Ответ из радиометеоцентра гласил: такого взрослого, дескать, зоопарку не надо, а посему приказываем выпустить, и еще про технику безопасности…

На следующее утро Самойленко пошел отдраивать люки.

— Проваливай, тунеядец! — прокричал он в раскрытый люк. — Да помни, что я тебя деликатесами кормил. Когда вырастешь, не вздумай нападать…

Но медвежонку, видимо, понравилось жить на дармовых харчах, и уходить он не собирался. Уж и палками колотили по цистерне, и из карабина поблизости стреляли, и пробовали раскачивать огромную емкость вездеходом — ничего не помогало.

— Вот видишь, какой ты глупый, — грустно сказал ему Самойленко. — Показал бы зубы, и отправили бы тебя в зоопарк, жил бы там по-человечески, на всем готовом, эх!..

Довольный жизнью медвежонок продолжал лежать в цистерне на снежной подстилке, лишь изредка, будто играясь, беззлобно ворчал и отмахивался лапой.

Уже стали подумывать, что можно ведь и самим его приручить и оставить на острове, будут вдвоем с Шариком сторожить склад полярной станции от вечно голодных песцов. А еще можно научить медведя танцевать и штуки разные выделывать…

Утром четвертого дня Самойленко заглянул в цистерну — там никого не было. В торосы и дальше, к застывшему морю, уходила по свежевыпавшему снегу цепочка косолапых следов.

МЕНЯ ДОМЧАТ К ТЕБЕ…

Открылась дверца пилотской кабины, и хмурый штурман прошагал в хвост самолета. Батманов уже знал, что за этим последует, и прильнул к запотевшему иллюминатору.

Самолет соскользнул на правое крыло, косо вошел в облака. Началась болтанка. Густые космы облаков проносились мимо иллюминатора, иногда закрывая конец крыла. Потом открылось серое от мелких барашков и ледовой шуги море. Сбоку появился остров, крохотный клочок каменистой земли с тремя домиками, приземистыми строениями складов и мачтой радиостанции. По типу мачты Батманов определил, что на этом острове установлен средневолновый передатчик большой мощности, и облегченно вздохнул — по крайней мере в ближайшие годы на эту точку — никого из их института не забросят…

Внизу под самолетом размахивали руками люди. Штурман открыл дверцу, примерился и столкнул мешок с почтой вниз. Самолет покачал крыльями и тут же стал набирать высоту.

Пересчитав оставшиеся мешки, сложенные у выхода, штурман направился в кабину. Остановившись рядом с Батмановым, участливо спросил:

— Скучаете?

— Отдыхаю, — ответил Батманов, вытягивая поудобнее ноги.

— Если замерзли, можете к нам идти…

— Спасибо, пока не жалуюсь.

Штурман постоял еще полминуты, будто раздумывая, потом сообщил:

— Сейчас спрошу командира, кофе сварим…

Батманов благодарно кивнул и прикрыл глаза, подсчитывая, через сколько часов он сможет вернуться в Москву, — до Диксона три часа лета, если удастся попасть на вечерний борт, то через четыре часа будет в Норильске. Оттуда самолеты ходят часто, есть и ночные рейсы, значит, не исключено, что уже утром следующего дня он очутится в Москве. И уж в ближайшие полгода ни в какую командировку его не пошлют, — шутка ли сказать, две недели проторчал на полярной станции?!

Снова открылась дверца пилотской кабины. Штурман вышел вместе с радистом, и они вдвоем за несколько минут приготовили кофе и бутерброды на шестерых. Второму пилоту его порцию отнесли прямо к пилотскому креслу, а остальные члены экипажа уселись вокруг широкого ящика, смакуя крепкий черный кофе.

Самолет слегка покачивало, «о воздушных ям, которых больше всего опасался Батманов, не было. «ИЛ-14» летел как по струнке.

За первым кофейником последовал второй. Экипаж не торопился возвращаться на свои места, и Батманов, натянуто улыбаясь, спросил:

— А как же там один пилот, без штурмана?..

— И одного много, — проворчал командир. — Костя для порядка сидит…

— Автопилот? — догадался Батманов.

— И еще радиокомпас, — вставил радист, отхлебывая кофе.

Дверца пилотской кабины оставалась открытой. Батманов с ленивым любопытством заглянул' туда, покосился на астролюк в потолке кабины, сквозь который ярким потоком лились солнечные лучи. Прямо по курсу грибовидными шапками вставали облака. И вокруг простирались одни лишь облака. «Скука», — подумал Батманов и налил себе еще чашку кофе.

— Вася, поди сюда! — позвал второй пилот, перегибаясь через спинку своего кресла.

Радист поднялся и неторопливо зашагал в кабину, на ходу дожевывая бутерброд.

— Чего там? — громко спросил радист.

— С Рудольфа пеленг прекратили. Морзянкой шпарят. Послушай…

Нацепив наушники, радист выслушал длинную серию точек и тире и сам застучал телеграфным ключом. Так он переговаривался с островом Рудольфа минут пять.

— Командир! Они посадку просят, — сказал радист, высовываясь из кабины.

— Ты им объяснил, что мы на колесах? — спросил командир.

— Объяснил. Они говорят, что у них песчаная коса. Утрамбованная. И ветерок подходящий… По курсу. Зачем посадку? — поинтересовался штурман.

— Человека с острова снять.

— Больной?

— Нет. У него срок зимовки два месяца как кончился… Может, сядем, а, командир? Этот парень вчера целый день бульдозером полосу чистил…

Командир откусил кусок бутерброда, запил кофе. Все члены экипажа вопросительно глядели на него. Штурман раскрыл свой атлас, показывая на остров Рудольфа, одобрительно проворчал:

— Песчаная коса у них крепкая… Мы в прошлом году с Максимовым садились там…

— Скажи, пусть этот парень ждет нас в начале полосы. Сядем и сразу взлетим, — сказал командир, стряхивая с форменного кителя крошки. — Два месяца ждет… Я в свое время по целому году ждал… И запроси высоту нижней кромки облачности!

Радист быстро заработал ключом. Штурман и бортмеханик торопливо допили кофе и следом за командиром прошли в кабину. Потом штурман выглянул из кабины и с извиняющейся улыбкой попросил Батманова, чтобы он пристегнулся. Батманов кивнул ему и отвернулся к иллюминатору. Отношение экипажа к нему начинало смешить Батманова, и он уже подумывал над тем, как будет рассказывать сотрудникам отдела, что на Севере его принимали за большого начальника и обращались только на «вы»…

Перед посадкой он все же пристегнулся ремнями и даже сигарету потушил, но самолет приземлился так мягко, что кофейник, забытый на ящике, не шелохнулся.

За стеклом иллюминатора мелькали серые скалы, на миг показалась мачта с укрепленным на верхушке красным флагом, два белых домика. Из труб поднимались высоко вверх столбы плотного дыма, наискось перечеркивая горизонт.

Добежав до гряды валунов, самолет остановился, развернулся почти на месте и резво помчался к началу расчищенной полосы, где сгрудились шестеро или семеро полярников, приветственно размахивавших руками. Радист открыл дверцу, спустил лесенку, и по ней быстро взобрался бородатый увалень в яркой легкой и абсолютно не греющей нейлоновой куртке, волоча за собой туго набитый рюкзак. Сбросив мешок с почтой, радист тут же захлопнул дверцу, и самолет, коротко разбежавшись, взлетел…

— Ну, порядок!.. — сказал парень, плюхаясь в свободное кресло рядом с Батмановым. — Крепко вы меня выручили, спасибо!..

И, схватив своими лапищами тонкую руку Батманова, парень долго и с чувством тряс ее. Затем, будто спохватившись, представился:

— Иван… Гидролог я…

— Очень приятно, — сказал Батманов, вяло пожимая его руку.

Повертевшись в кресле, Иван уверенно прошел в кабину к пилотам, а Батманов, надвинув «а глаза шапку, тихо задремал.

Перед Диксоном Иван осторожна потряс Батманова за плечо:

— Подлетаем!.. Проснитесь!..

Батманов недовольно поморщился, потянулся и глянул в иллюминатор, узнавая знакомые мачты диксонского передающего центра. Когда-то он прилетал сюда, консультировал местных специалистов, как лучше устанавливать антенны… Почвы здесь ужасные — то камень, а то болото… Пришлось повозиться… Среди прилетевших из Москвы консультантов он был самым молодым, и его, как мальчишку, гоняли в магазин за вином; вспоминать об этом было неприятно, и Батманов кисло скривился.

Прощаясь в диксонском аэропорту, Иван вновь долго тряс руку Батманова и приглашал заходить в гости в Москве, на что Батманов невразумительно бурчал что-то, не чая быстрее отделаться от навязчивого полярника.

Ближайшим самолетом Батманов улетел в Норильск, и там погода задержала его на трое суток. Целыми днями Батманов, не ропща на судьбу, смиренно сидел в глубоком кресле зала ожидания, от делать нечего наблюдая за преферансистами, расписывавшими пульку рядом с ним. Играть в преферанс с незнакомыми партнерами Батманов остерегался.

К четвертому дню все пассажиры успели привыкнуть и даже обжиться в холодном и неуютном зале ожидания; степенные мамаши кормили здесь же своих гомонливых детей, а нервные командированные уже не вскакивали с мест при первых звуках голоса аэропортовской дикторши и не приставали к диспетчерам, потрясая внушительными удостоверениями, и уж тем более не требовали в буфете горячих завтраков, обходясь засохшими бутербродами с колбасой.

Из-под полуопущенных век Батманов несколько раз замечал ярко-голубую нейлоновую куртку Ивана с острова Рудольфа, но подходить к полярнику почему-то стеснялся. А Иван, едва увидев Батманова в буфете, тут же подсел к нему за столик и заговорил так, будто они были знакомы с детства. После ужина он раздобыл где-то свободное кресло, попросил преферансистов потесниться и устроился рядом с Батмановым, не умолкая ни на минуту. Истосковавшийся по слушателям, Иван непрерывно говорил и говорил, пересказывая полярные байки и действительные случаи, происходившие с ним на зимовках. Несмотря на свою молодость, Иван только что закончил уже четвертую зимовку — восемь лет на отдаленных островах!.. Батманов при одной лишь мысли об этом зябко повел плечами и поблагодарил судьбу за то, что тихо и мирно живет в Москве…

Наговорившись всласть, Иван заскучал. Все кроссворды в истрепанных журналах были разгаданы предыдущими пассажирами, сидевшими в Алыкеле, играть в карты ни Ивана, ни тем более Батманова не тянуло. Газеты старые были прочитаны, а новых быть не могло, пока не откроется аэропорт, а когда он откроется, они уже не понадобятся…

Небо над Алыкелем уже расчистилось, выглянули редкие звезды, ветер поубавился, и снег теперь уже низовой метельной змейкой извивался по бетонным плитам летного поля. Пассажиры приободрились. Иван попросил Батманова приглядеть за креслом и куда-то ушел.

Вернулся он вконец расстроенным, устало плюхнулся в кресло и неожиданно спокойным голосом, начисто лишенным недавней бравады, пожаловался Батманову, с тоской заглядывая в его глаза:

— Поторопился я, телеграмму с Диксона отбил жене, что вылетаю… Ждет она меня в Шереметьеве, а я тут торчу…

Батманов успокаивающе похлопал его ладонью по шуршащему рукаву нейлоновой куртки. Его тоже ждали в Москве. Телеграмму он тоже посылал и теперь не сомневался в том, что его практичная жена уже позвонила в справочное бюро аэропорта, выяснила, что рейс задерживается по метеоусловиям, и без особых тревог и волнений ходит на работу, а вечера просиживает перед телевизором.

Поздно вечером Иван еще раз попросил Батманова: — Подержите кресло, схожу еще разок к диспетчерам…

Даже узнав, что Батманов не имеет отношения к диксонскому начальству, Иван не перестал обращаться к нему на «вы».

Вернулся Иван таинственно-сияющий и, наклонившись к самому уху Батманова, прошептал, что через двадцать минут грузовой борт «АН-12» пойдет на Свердловск и есть шанс обмануть непогоду, облететь циклон с юга. Поколебавшись минуту, Батманов согласился лететь вместе с Иваном, не вполне, впрочем, уверенный в успехе.

Получив вещи в камере хранения, Батманов не забыл сделать отметку на авиабилете о том, что задержка произошла по вине Аэрофлота. Диспетчер шлепнул штампик и на командировочном удостоверении, размашисто расписался и показал, как пройти на летное поле.

Возле большого белого самолета с пингвином на хвосте и в самом деле копошились авиационные техники, готовя машину к вылету. С командиром Иван договорился заранее, и вскоре Батманов с наслаждением вытянулся в удобном кресле маленького уютного салона бортпроводников.

До самого Свердловска они с Иваном мирно спали, а там выяснилось, что этот «АН-12» загрузят какими-то приборами и сразу же отправят на Москву.

— Вы представляете, как нам повезло!.. — не переставал восторгаться Иван. — Через пять часов будем в Москве! Кто знает, сколько мы еще просидели бы в том клятом Алыкеле, а меня в Шереметьеве Маринка ждет…

— Она работает в Шереметьеве? — спросил Батманов, заранее уверенный, что так оно и окажется.

Иван посмотрел на него с недоумением.

— Ждет…

Батманов недоверчиво хмыкнул и снисходительно улыбнулся, думая про себя: «Блажен, кто верует!.. Знаем мы, как оно делается в цивилизованном обществе. Дела, дела, вечная спешка, жизнь на грани стресса… В том деловитом мире по четверо суток в аэропорту не сидят».

Когда уже подлетали к Москве, Иван все заглядывал в кабину к пилотам, узнавал, где дадут посадку, и успокоился лишь со словами командира:

— Шереметьево, Шереметьево!..

В Москве шел дождь, иллюминаторы сразу запотели, и сквозь них ничего нельзя было разглядеть, кроме расплывчатых огней аэровокзала да огней высокой интенсивности, очерчивавших взлетную полосу. Иван с сожалением оторвался от иллюминатора, как если бы он надеялся в непроглядном ночном дожде найти свою Маринку. Самолет еще рулил по дорожке, а Иван с рюкзаком в руках уже стоял перед дверью и не мог дождаться, пока бортмеханик разгерметизирует салон. Едва дверца открылась, Иван стремглав помчался через летное поле к аэровокзалу, лишь помахав рукой пилотам и крикнув Батманову:

— До встречи!..

— Всего хорошего, — негромко сказал Батманов и, старательно обходя лужи, зашагал к выходу в город.

Ивана он увидел еще раз на стоянке такси. Рядом с Иваном, вцепившись в его огромную ручищу, стояла маленькая женщина в мокрой песцовой шапке. И в глазах ее, устремленных на мужа, горел такой же неистовый свет, который смущал Батманова, когда он глядел на Ивана. Иван что-то взахлеб рассказывал, размахивая свободной рукой, и весь прямо-таки светился от счастья.

Подкатила машина с шашечками на дверце, и Иван с Маринкой уехали. Батманов задумчиво посмотрел вслед, пожалел, что не попросился в попутчики до Москвы, но потом решил, что им сейчас попутчиков не надо.

Батмаиов направился к остановке автобуса, доставая из кармана сигареты. Пока не пришел автобус, он успел выкурить две сигареты и позвонить из автомата домой. Жена уже спала, что-то сонно бормотала в трубку…

И неожиданно Батманову очень захотелось, чтобы хоть когда-нибудь и его ждали в аэропорту четверо суток.