После войны

Из армии Марка все не отпускали. Мы уже 10 лет были порознь. После училища в Смоленске он получил назначение на Дальний Восток. Марку надоело быть одному, и он решил, что нам надо соединяться. Многие офицеры жили с женами, и он подал рапорт, чтобы ему разрешили привезти жену и детей. Разрешение ему дали и выделили комнату. Дом находился на берегу моря — страшно ветрено, в стенах щели. Чтобы согреть комнату, приходилось круглосуточно топить печку. Марк несколько недель сам утеплял комнату, обил ее картоном, оклеил обоями и поехал за нами в Москву. Приехал — а у меня очередное обострение язвы, я в больнице. Марк пошел к моему лечащему врачу, а тот говорит: «Какой Дальний Восток?! Ей и от Москвы-то отъезжать нельзя». Тогда Марк еще раз написал рапорт своему руководству и объяснил, что жене по состоянию здоровья нужен мягкий климат. Марку пошли навстречу, и он получил назначение в Анапу.

Повез он детей без меня — я, как всегда, в больнице. В первый же день, как они приехали в Анапу, потерялся Вадик. Марк всю Анапу обегал, нашел его на пляже — местные мальчишки учили его плавать. Первый месяц Марку пришлось самому заботиться о детях. Непривычно ему было — и готовить пришлось, и стирать на детей. Хозяйка, у которой он квартировался, написала мне письмо: «Геда Семеновна, ничего плохого сказать не хочу, но я подарила Марку Абрамовичу банку варенья — а дети у него едят варенье ложкой прямо из банки».

Выйдя из больницы, я пошла просить перевод с работы из Москвы в Анапу. Войны не было, но время суровое — отдел кадров начал меня жучить: «Уволитесь — больше мы вас не возьмем». Я сказала: «Увольняйте!»

В Анапе мы жили до 56-го года — хрущевской демобилизации. Начальник Марку не сразу сказал, что пришел приказ о демобилизации: Марк — ценный работник, решил его придержать. А как мы узнали — стали с Марком обсуждать: где жить, куда ехать. Мне не хотелось возвращаться в Москву, я говорю: «Марочка, давай останемся в Краснодаре — тут тепло. Я буду проектировать дачи». Написала отцу, а он ответил: «Ни в коем случае — только в Москву!» Для Марка папа был авторитет, и мы вернулись. Через неделю мне позвонили из Гипростанка и сказали: «Геда Семеновна, вас видели на улице, знаем, что вы приехали, — возвращайтесь на работу». И я вернулась.

Толю забрали в армию. Вадим не поступил в институт и устроился на подмосковный ракетный завод, а оттуда его мобилизовали на действительную службу.

Марк нашел комнатку. Туалет отдельно, холодный. И мы стали жить вдвоем. Мы так рады были, что наконец-то живем вместе, что своя комната, — устали от войны, устали мыкаться по углам. Марк искал работу два месяца. Его звали в торговлю, но он не хотел. Наконец, его взяли в «Сельхозиздат» редактировать журнал про сельскохозяйственную технику. Он эту тему хорошо знал — он же служил в танковых войсках, всегда увлекался техникой, а устройство трактора похоже на устройство танка. Марк в детстве говорил на еврейском, и потому у него хромала грамотность. Чтобы быть редактором, он стал посещать курсы русского языка, каждый день писал диктанты, делал упражнения, учебник грамматики всегда носил с собой.

Работа у меня была ответственная, а я без образования — два курса архитектурного. Я всегда старалась не сделать упущений, прислушивалась к другим, пыталась узнать что-то новое. Меня, к моему удивлению, держали за старшую, даже сделали руководителем группы. Я сказала: «Марочка, хочу продолжить учебу в архитектурном». А он говорит: «Гедочка, я вижу, как тебе тяжело учиться, — ты будешь страшно мучиться. Не надо, давай поживем по-человечески». И я послушалась.

Комната у нас была невзрачная, и мы почти каждый день встречались после работы и куда-нибудь ходили. Или по Москве гуляем, или в кино пойдем, или в театр. В Большой театр билеты стали дорогие, но мы ходили в другие театры — там цены были умеренные. Иногда сразу домой пойдем. Рядом с работой был диетмагазин, я зайду — куплю еды, дома приготовлю что-нибудь вкусное. Поедим — и сидим читаем. Много читали. Во время войны в письмах он всегда писал: «Это при встрече», «Гедочка, я обязательно должен тебе рассказать». А теперь разговор не клеился. Я несколько раз про Ирму спрашивала, про письмо Хрущева о Сталине — Марк отмалчивался. Я видела, что он тяжело переживает разоблачение Сталина, но говорить об этом не хочет. И про войну мы не говорили. На вид Марк сдержанный, суховатый, но очень все переживал и держал внутри себя. В остальном мы понимали друг друга с полуслова. Про книги говорили, стихи друг другу читали, планы на будущее строили, детям в армию письмо напишем. Наступило золотое время. Нам было очень хорошо вдвоем.

Мы всегда были заняты. Я работала медленно и всегда задерживалась на работе на час, на два. На работе телефон поставили, вечером созваниваемся — давай встретимся. Как-то стояла на улице и ждала Марка: сейчас он из-за угла выйдет — а меня сотрудница увидела и говорит: «Геда Семеновна, первый раз вижу, как вы улыбаетесь». На работе я строгая была, неулыбчивая.

Мы решили попытаться получить комнату в коммунальной квартире. Я пошла в Дурновский переулок — самое первое мое жилье, когда я к папе приехала; хотела справку получить — а дома уже нет. Бараки, в которых мы коммуну организовали, тоже снесли. Жили без прописки, никаких документов не осталось. Так день за днем после работы ходили, ждали в очередях, просили, нас в архив посылали, там тоже ничего нет, — вот так футболили. Мы намучились, но в конечном итоге нам дали комнату в настоящей квартире, а в квартире ванная — это был предел наших мечтаний: до этого я жила в квартире с ванной только у тети. И мы с Марком вместе — и это уже совсем другая жизнь.

Мы стали вдвоем ездить в отпуск, побывали на Кавказе. А потом дети из армии вернулись, поселились с нами. Наступила мирная жизнь — да, наши с Марком золотые дни…

В 64-м году Марк заболел, и его отправили сдавать анализы. Узнавать результаты мы пошли вместе. Врач принял нас, посмотрел на анализы, кому-то позвонил и начал кричать: «Вы зачем присылаете ко мне онкологического больного?!» Я бросилась к нему, хотела остановить, сделать, чтобы он замолчал, — но Марк меня удержал. Мы вышли из кабинета: «Только не плачь, Гедочка, пожалуйста, не плачь, а то я сам заплачу…»