Все с нетерпением ожидали прихода эскадры. В городе ходили слухи о войне. Толком никто ничего не знал. Предположения были одно невероятнее другого. А ведь известно, что непонятное страшней явной опасности. А тут еще разговоры о таинственном курьере из Петербурга, который отказался отдать почту — подумать только! — самому Мордвинову.

После возвращения эскадры неизвестность стала нестерпимой. Город и порт готовились к приходу кораблей. Долго откладывавшийся бал в Морском собрании был объявлен на ближайшую пятницу. Поговаривали, что и Мордвинов, отстроивший свой дворец, тоже наконец даст бал.

Ушаков и его адъютант Балабин с сумкой бумаг направились во дворец к Мордвинову. Лошади, лениво помахивая хвостами, катили коляску по пыльной дороге в гору. Кучер из ушаковских дворовых вертелся на козлах, явно желая заговорить с барином, но всякий раз не решался, встречая его сосредоточенный взгляд. Ушакову было не до разговоров. Ему так и не удалось отдохнуть, ломило виски, глаза как будто песком засыпало, мучительно хотелось спать. После вторичного вызова Мордвинова он отправился на доклад сразу же, как только «Св. Павел» отшвартовался у пристани. Так, в молчании, добрались до мордвиновского дворца.

У подъезда их ожидал начальствующий над конторой порта капитан 1-го ранга Семен Афанасьевич Пустопин, также вызванный Мордвиновым. Вид у него был растерянный, он был очень взволнован.

— Считаю необходимым предупредить о неудовольствии господина адмирала тем, что ему курьер почту не отдал. Ох и бушевал же он! Вам, Федор Федорович, больше всех досталось. Он и сейчас еще, наверное, не остыл.

Ушаков не ответил и молча пошел к входу. Швейцар, увидев подъехавшую коляску с хорошо знакомой парой серых в яблоках рысаков, с поклоном распахнул двери, сиявшие надраенными медными ручками, доской солидных размеров с фамилией и всеми титулами хозяина дома, начищенными медными львиными мордами, попарно прибитыми на каждой дверной створке.

— С благополучным прибытием, ваше превосходительство! Добро пожаловать!

— Спасибо, братец, — приветливо ответил Ушаков, — А где Николай Семенович?

— Они в кабинете были. Вас уже спрашивали: не подъехали ли, дескать, еще?

Важный камердинер, вывезенный из Англии, принял у вошедших, новые форменные шляпы, к которым моряки никак не могли привыкнуть и чаще носили в руке, чем на голове, и проводил через огромную приемную к адмиралу.

Мордвинов стоял посреди кабинета и внимательно, как незнакомых, рассматривал вошедших. Поздоровавшись и не предлагая никому сесть, стал хмуро слушать доклад. Адмирал был не в духе. Поглядывая время от времени на сумку в руках адъютанта, он ждал главного — сообщения о привезенных курьером новостях. Ведь не случайно же тот отказался передать ему почту. Наконец, не выдержав, Мордвинов резко прервал доклад и стал упрекать Ушакова в неуважении старших по званию, в самовольстве и еще бог знает в каких грехах. Распалившись, он перешел на крик.

Ушаков сдерживался, молчал. Шея и щеки у него покрылись красными пятнами, глаза сузились, на скулах заиграли желваки. Дождавшись паузы, он, внешне спокойно, ровным голосом произнес:

— На ваш рапорт о каком-то моем самовольстве при подготовке эскадры к крейсерскому походу пришел ответ от их сиятельства адмирала Кушелева. Адмиралтейств-коллегия посчитала меня безвинным. И еще. Сегодня утром мне на корабль курьер из Санкт-Петербурга доставил указ от государя нашего Павла Первого о том, чтобы мне с флотом отправиться к Дарданелям для совместных с султанским флотом действий против французов. Нам бы сейчас не старое вспоминать, а корабли к новому походу готовить, чтобы на той неделе и отплыть. Вот здесь с рапортом о походе я заготовил копию с указа, расписание всего нужного от конторы. Извольте ознакомиться.

Мордвинов опешил. Этого он не ожидал. Беззвучно шевеля губами и задыхаясь от злости, он силился что-то сказать, но вместо слов слышались какие-то сиплые звуки. Испугавшись, как бы его не хватил удар, Балабин подскочил к столу, на котором стояла бадейка с квасом, зачерпнул ковшиком и быстро поднес его к посиневшим губам адмирала. Сделав несколько судорожных глотков, тот оттолкнул ковшик, расплескав квас себе на мундир, и, все еще не в силах произнести ни слова, стал отирать пот со лба.

В кабинете повисла напряженная тишина. Из глубины дома слышались женские крики и истерический плач.

«Да, ничего не скажешь — семейка!» — подумал Ушаков, но жалости не ощутил.

— Ваше превосходительство, — вновь официально обратился он к Мордвинову, — на завтра я назначил военный совет господ флагманов и командиров кораблей. Не сочли бы вы возможным пожаловать со штабом на «Св. Павел» в два часа пополудни? Времени на подготовку совсем мало. Кораблям, почитай всем, нужен ремонт рангоута, а многим и килевание требуется. Полагаю, что не раньше следующего четверга управимся. А еще прошу вас пополнить экипажи служителями и выплатить команде жалованье за прошедшие три месяца да за полгода вперед. Чаю, раньше не вернуться нам. Посему надобно векселей нам дать на Стамбул и на Афины: ассигнации наши там не ходят. Поход, как полагаю, будет как по морю, так и по сухопутью, так что потребуется не менее двух батальонов солдат в десант. Вот мой рапорт о получении указа, а вот, посмотрите, расписание кораблей, флагманов, капитанов и служителей, которым надлежит идти со мной к Дарданелям и далее.

Неприязненно, исподлобья глядя на стоявшего перед ним Ушакова, Мордвинов облизал пересохшие губы и язвительно произнес:

— Ну-ка, дай указ! Говоришь, утром курьер его тебе привоз, а вон уже и с расписанием управился. Да не копию, — вновь взорвался он, — а сам указ, императором подписанный!

Ушаков неспешно расстегнул мундир, вынул из внутреннего кармана пакет, из него — указ, развернул и с поклоном, почтительно, двумя руками протянул его, не двигаясь с места, адмиралу.

Тот непроизвольно сделал несколько шагов вперед и взял протянутый лист бумаги. Затем вернулся к столу и несколько раз внимательно прочитал короткий текст. Видимо, ему на ум пришли те же мысли о скрытом смысле указа, что и самому Ушакову. Лицо у него опять стало багроветь, и, не сдержавшись, он стукнул кулаком но столу и со злостью крикнул:

— И кто это придумал посылать флот с таким адмиралом против французов?! Да они тебя потопят в первом же сражении! Тоже нашли героя-победителя!

— Ваше превосходительство! — гневно воскликнул Ушаков. — Думайте, что говорите! За Калиакрию мне Святой Георгий второй степени пожалован! Да вы и годами на десять лет меня помоложе, так извольте но уставу титуловать. Я вам не лакей заморский, «командующий флотом и назначен самим императором, а не Платоном Зубовым!

Тут уж Мордвинов совсем потерял власть над собой. Вскочив, он забегал по кабинету и, размахивая руками, закричал:

— И точно, малый ребенок ты против них! И не только я тебя малым ребенком почитаю, все твои командиры так думают! Ха-ха, Ушаков с флотом пойдет против французов! Селим с ним будет совет держать! Да турки тебя дальше Босфора не пустят! И кто это так там удумал?!

Мордвинов явно забылся. Сказать такое об императорском указе, да еще при свидетелях, было более чем неосторожно. По тем временам, сказанного им было достаточно, чтобы пойти по этапу в Сибирь. Взглянув на покашливавшего в кулак Пустонина, он сообразил, что сболтнул лишнее.

— Ну ладно, — сказал он потише, — давай твои бумаги, разберемся!

Ушаков взял из рук Балабина сумку, достал из нее несколько исписанных листков и, подойдя к столу, положил их рядом с указом. Затем, глядя Мордвинову в глаза, усмехнулся, забрал указ и, также не торопясь, спрятал его в пакет, а потом во внутренний карман мундира. Застегивая пуговицы, он спокойным голосом, но с изрядной долей злорадства сказал:

— Здесь копия именного указа, привезенного курьером, и расписание всего необходимого. Рапорт государю императору Павлу Первому о подготовке к походу и о выходе в будущий четверг я сегодня же заготовлю и, как приказано, с этим же курьером завтра отправлю в Санкт-Петербург. С ним отправлю и жалобу на поношение тобою указа его императорского величества. И посмотрим, кто малым ребенком будет! А что флотом я назначен командовать, это государю так угодно было. Это тебе не менуэты на паркетах танцевать! В сражениях пушки палят, убить могут! Так-то, адмирал!

Ушаков по-уставному поклонился и круто повернулся к двери, не обращая внимания на растерянно замолчавшего хозяина. За ним последовал Балабин, Пустонин было замешкался, вопросительно глянул на Мордвинова, но тот досадливо отмахнулся, и Пустонин пустился догонять ушедших.

Молча дошли до коляски. Остановились. Тут Пустонин не выдержал, хмыкнул и, покрутив головой, с деланным восхищением произнес:

— Однако крепко вы, Федор Федорович, адмирала! Всем бортом залп дали! Не скоро господин адмирал в себя придет. Беды вам уж он наделает! А правда, что вы с флотом к Дарданелям пойдете? Никто лучше вас с этим делом не справится. Весь флот Калиакрию помнит!

Он хотел еще что-то сказать, но Ушаков обратился к Балабину и распорядился, чтобы тот вместе с Пустониным отправился в контору и передал ему все расчеты на ремонт и подготовку кораблей к долгому походу.

— А потом, Петр Иванович, — добавил Ушаков, — поезжай ко мне домой. Скажи Поликарпычу, чтобы обед человек на десять приготовил часам, эдак, к пяти пополудни. Я немного пройдусь. От земли отвык, — он усмехнулся. И, обращаясь к Пустонину, сказал: — Будь здоров, Семен Афанасьич! Принимайся-ка за дело. Завтра к тебе зайду. Разберемся, что к чему.

Оставшись с Пустониным, Балабин огорченно промолвил:

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Видно, на бал нам уже не попасть! Ах, какой бал был бы! А теперь только разве в баньку сходить успеешь!

— Ничего, — думая о своем и покусывая жидковатый ус, ответил Пустонин, — И в баньку сходишь, и на балу еще не раз попляшешь. Если, конечно, живым вернешься. А то мне-то каково здесь будет? Адмирал с меня семь шкур спустит за одно то, что я все слышал. Да и Федор Федорович с подготовкой к походу покоя не даст. Вы уйдете. Вам там ордена, чины! А тут… — Он тоскливо рассмеялся и махнул рукой.

— Уж это конечно! Покоя вам, Семен Афанасьич, пока не уйдем, действительно не будет. А что касаемо господина адмирала, так вы с ним друзья!

— Ну, ладно! Идем в контору, показывай ваши расписания!

Поглядывая на новые дома, построенные за лето, приветливо отвечая на поклоны знакомых — а знали Федора Федоровича в Севастополе все от мала до велика, — Ушаков медленно ступал по нагретой земле, радовался теплу, солнцу. Иногда останавливался и смотрел на город с грустью. Скоро плавание. Когда вновь увидит его? А теперь, как выяснилось, на берегу оставался смертельный враг. Впрочем, Мордвинов и все, кто за ним стоит, всегда только вредили ему.

От этих мыслей и бессонных ночей разболелась голова. Захотелось холодного квасу с хреном и хотя бы пару часов поспать.

…Весть об императорском указе к вечеру облетела весь город. Все прояснилось. Предстояла напряженная работа без сна и отдыха для всех служителей и рабочих порта, пехотных и инженерных войск: надо было ускорить работы по возведению заложенных батарей на Северной стороне. Семьям флотских тоже было дело: надо было щипать корпию, крутить бинты; кто умел, готовил целебные мази. С лекарствами на флоте и в морском госпитале было трудно.

Контр-адмирал Вильсон, командиры и флагманы, чины штаба, вызванные Ушаковым, кое-кто из старинных друзей сидели у него в обширной столовой. Поликарпыч в который раз посылал лакея Ваську и садовника Игната в трактир за пополнением. Потом махнул рукой на трактир и стал подавать на стол кое-что из своих запасов, а разные фрукты и овощи прямо с огорода. Оказалось, что эта часть обеда пришлась по вкусу больше, чем трактирная еда. Знойный день сменился прохладной ночью, и деловой разговор постепенно перешел в воспоминания о встречах с османскими капитанами, о подготовке турецкого флота, боевых качествах его кораблей, правах, царивших среди галонджиев — так греки называли турецких матросов, отличавшихся жестокостью и бесчинствами.

Флаг-офицеры и адъютанты с молчаливого согласия Ушакова потихоньку по одному покинули столовую и устроили в гостиной на первом этаже свою компанию. Оттуда доносились звуки клавесина, переборы гитарных струн, приятный баритон Захара Векова, напевавшего веселую песенку, сопровождавшуюся взрывами смеха.

— Анастасий Егорович, — обратился Ушаков к командиру «Св. Ирины» греческому волонтеру лейтенанту Флиту, — приготовь акат не к четвергу, а к среде. Пойдешь в Константинополь к министру нашему при султанском дворе, господину тайному советнику Томаре. С тобой пойдет Афанасий Николаевич Тизенгаузен. В походе туда и обратно он над тобой будет старшим. Встретимся у входа в Босфор.

Переведя разговор снова на деловой лад, Ушаков слушал капитанов и, казалось, был полностью поглощен разговором, но мысленно он все время возвращался к утренней беседе с Вековым. Больше того, беседа эта не шла у него из головы. Она всколыхнула давние мысли самого Федора Федоровича. Их он не то что боялся, но считал для себя пустыми и, если они возникали невзначай, прогонял их прочь. С Суворовым, с Потемкиным не раз говаривалось о том, что мало у нас грамотных людей, а нужны они всюду очень; что много для образования народа сделал Петр Первый, да после него все стало по-прежнему: учили грамоте дьячки да дьяконы — «мастера» грамоты. А как учили? По Псалтыри да Часослову, а еще Катехизис заставляли читать, а что в нем малолетки понять могут?

Правда, священник, у которого Ушаков в отцовской деревеньке Алексеевке учился, имел уже и такие книги, как «Первое учение отрокам, в нем же буквы и слоги» Феофана Прокоповича, печатную «Азбуку», «Арифметику» Магницкого. Но, не отправь его отец в Морской кадетский корпус, так и был бы он недоучкой и, кроме Катехизиса да подписей под картинками, ничего бы и не читал.

Александр Васильевич Суворов рассказывал, что он, как только стал командовать полком, ввел словесность, обязал офицеров не только строю солдат учить, но и грамоте, а то ведь совсем неграмотные, а с неграмотных что возьмешь? Никто и правил, им составленных, не прочтет!

Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин тоже не раз сетовал на неграмотность народа. Он рассказывал, что многие прожекты составлялись об обучении тягловых людей грамоте, да ходу им не давалось. Екатерина одно писала Вольтеру: «Заведением народных школ разнообразные в России обычаи приведутся в согласие и исправятся нравы», — совсем другое — Салтыкову, своему фельдмаршалу, который тоже о школах для народа радел: «Черни не должно давать образования; поскольку будет знать столько же, сколько вы да я, то не станет нам повиноваться в такой мерс, как повинуется теперь».

Сам Ушаков служителей в походах тоже но только парусными ученьями и стрельбами заставлял заниматься, но и арифметикой и грамотой. Считал, что не разговаривать о грамотности народной нужно, а учить грамоте тех, кто под тобой стоит.

Он искренне полагал, что только грамотные люди на службе могут принести пользу родине и народу.

Ушаков и жалел и одновременно был рад, что заставил пойти Захара на откровенный разговор. Дело затевалось — он это понимал — государственное, а от тайной разведки, которой ведал Захар, зависело очень многое. И знать того, кто этим долом будет ведать, надо досконально.

Началось все с доклада Вокова о положении в Архипелаге, Морее и на Ионических островах. Его люди, там побывавшие в мае и июне, рассказали, что французы себя показали не лучше турок и жители их власть не принимают. Греческое и болгарское население от турецких пашей терпит всякое утеснение и готово на восстание, но начинать его боится, так как помнит резню, которую учинил султан Абдул-Хамид после поражения восставших черногорцев и греков в Морее в 1769 году.

— Вот послушайте, Федор Федорович, что привез Манопуло. Он в донесении пишет, что и в Морее, и в Албании, да и в самом Стамбуле «муллы, имамы, ишаны, учителя ислама и дервиши призывают к войне против фаренгов, они проповедуют правоверным слова Великого и Справедливого: спешите совершить подвиг веры! Кто убьет одного неверного, тот войдет в рай. Кто лишит жизни двух — возьмет с собой жену, если захочет. Кто умертвит трех — введет в рай всю семью и даже освободит из ада родителей, не удостоенных милости Единого и Истинного. А уничтоживший более трех нечистых будет принят в Эдеме как хозяин садов!»

— И люди им верят? — не выдержал Ушаков.

— Да, Федор Федорович, к сожалению, верят! И вот что непонятно: как же это получается? У нас человек, если он крепостной, — раб, а французы свободу, равенство, братство несут. Мы же их вместе с этими правоверными будем бить. Может быть, сначала у себя порядок навести?

— Эх, Захар, Захар, все-то тебе ясно, все-то ты кипятишься! А кто порядок наводить у нас, по-твоему, должен? Кто в России грамотный, кто Радищева да Новикова читал? Мы — дворяне, да малость грамотеев из купцов, мещан, духовного звания происходящих. А остальные? У нас ведь только тоненький слой просвещения над глубочайшим омутом неграмотной Руси нашей. Кто во Франции революцию поднял? Третье сословие. А где оно у нас? Кто скажет, что делать надо? Ты вот где учился?

— Так рассказывал же я вам, Федор Федорович, — в гимназии при университете в Москве, языкам, словесности, математике и истории.

— А в каком отделении?

— Отделение наше было для людей разных чинов, кроме крепостных.

— Вот-вот, я же и говорю, кроме крепостных, кроме тягловых людей, которых у нас больше всего, больше во много раз, чем некрепостных, нетягловых. Не потому ли ты и в университете не доучился, что с графами в драку полез и должен был идти волонтером под Измаил к Осипу Михайловичу Дерибасу?

— Все-то вы, Федор Федорович, обо мпе знаете…

— А как же ты думал? Такое дело тебе доверяю! Знаю, братец, знаю! Не пойди ты волонтером, да не получи мичмана за храбрость, да не награди тебя потом Григорий Александрович Потемкин — вечная ему память — орденом Владимира, да не получи ты по сему случаю личное дворянство, так не быть бы тебе у меня в помощниках на «Св. Павле», а сидеть бы тебе, братец, за свое вольнодумство и чтение Радищева, как писали в доносе графские отпрыски Андреоти да Васильчиков, у святых Петра и Павла на кормлении! Я ведь знаю, о чем ты со служителями вечерами на баке у бочки для курения толкуешь! Да не вскидывайся, не вскидывайся, не об этом речь. Ты вот говоришь: французы свободу, равенство, братство на знаменах написали, тирана свергли… А как они на островах ведут себя с греками? Чем они лучше османов, о которых ты мне давеча читал? А Наполеон? Он что — просвещение несет? Да он, поверь мне, будет тираном не хуже Селима. Он еще столько крови прольет, что не приведи господь! Нельзя, Захар, на Руси сейчас бунт поднимать. Рано! Работать надо, государство крепить, людей просвещать, каждому там быть, где он государству службу несет!

Такой разговор состоялся у Ушакова с Захаром. Именно он и не шел из головы во время совещания.

А деловой разговор опять перешел в воспоминания. Ушакова привлек рассказ Вильсона о том, как они прошлой осенью ездили на охоту в степь.

— Роман Романыч, — перебил его капитан 1-го ранга Дмитрий Николаевич Сенявин — командир второго по величине и боевой мощи после «Св. Павла» линейного корабля «Св. Петр», — помнишь, как мы у мурзы гостили?

— Как не помнить! Доложу я вам, господа, зрелище было… Подъехали мы к деревушке татарской. Собаки нас встретили, страшные, не приведи господь. Ну, их разогнали, а нас проводили к мурзе во двор, окруженный глухим каменным забором. Довольно обширный, он зарос бурьяном и был загажен скотом и стадом белых, серых и черных индюков, поднявших оглушительный крик. Главной постройкой во дворе, однако, был не дом, а огромный, во всю правую сторону, открытый сарай для скота с длинной коновязью перед ним. За сараем стояли пирамиды каких-то кирпичей, потом мне сказали, что это кизяки из сухого навоза, ими они нечки топят.

Когда мы вышли из колясок, нас окружили человек десять татар в рыжих и черных плоских барашковых шапках, в ситцевых куртках, надетых поверх чистых белых рубах. Прикладывая правую руку к сердцу и что-то говоря, они показывали на дом, приглашая войти. Вот тут нас ваш Захар, Федор Федорович, здорово выручил. Он, оказывается, довольно ловко с ними сговорился накануне. И мы приехали не просто к мурзе, а к самому каймакану — это по-ихнему управитель целой области.

Дом снаружи имел довольно жалкий вид. Двери такие низкие, что мне чуть не пополам согнуться пришлось. Из больших сквозных сеней с выходом во двор и в сад нас провели в правую дверь — на мужскую сторону, и мы очутились не во дворце, скажем, но в удивительно большой и высокой зале. Не верилось глазам, что в таком на вид жалком доме может быть такая роскошь! Стены были обтянуты парчой, обвешаны персидскими коврами, вдоль стен стояли низкие диваны с бархатными подушками. В одном углу на подставках высилось около дюжины черешневых чубуков с янтарными мундштуками, в другом — целый арсенал сабель, кинжалов, ружей и пистолетов. Все было идеально чисто, и нам стало стыдно своих запыленных сапог. Пришлось их снять, и мы в одних носках чувствовали себя раздетыми. Потом, правда, привыкли.

— Роман Романыч, — вновь вмешался Сенявин, — вы расскажите, как нас угощали!

— Да, господа, Поликарпыч сегодня нас угостил отменно! Но куда ему, ты, Федор Федорович, меня прости, до угощения мурзы! Сначала нам на подносе принесли по чашечке густого и сладкого кофе. Потом один слуга внес в комнату табурет дивной красоты, весь обложенный перламутром, перевернул его кверху ножками и поставил его перед нами. Уселись мы на диванах, ждем, что будет дальше. Другой слуга принес огромный медный поднос — настоящий круглый стол — и поставил его на перевернутый табурет. Потом стали приходить еще слуги, и каждый что-либо ставил на стол. Вскоре он был заставлен медными и серебряными тарелками и мисками с жареной индюшатиной и курятиной, свежим маслом, творогом, яичницей, вареной и жареной бараниной, нарезанной тонкими ломтиками бараньей колбасой, изюмом, чищеными орехами и еще не упомню чем.

Затем новые слуги принесли миски с водой для мытья рук и полотенца. И вот только тогда вошел хозяин. С каждым поздоровался по-европейски — за руку и по-восточному — с поклоном и прикладыванием руки к сердцу. Беседу с ним вел Захар. Уж о чем они говорили, нам было неизвестно. Подкрепившись и отдохнув, отправились на охоту.

Каждому дали одноконную арбу, и, растянувшись в линию, мы, где шагом, где рысью, стали преследовать появившиеся стайки дроф. На лошадей и повозки они внимания не обращали, но стоило увидеть им человека, как они устремлялись прочь с такой скоростью, что и верхом догнать было мудрено.

Просоленные всеми штормами и продутые всеми ветрами, бравые капитаны с увлечением слушали бесхитростный рассказ об охоте, в котором, как и в каждом охотничьем рассказе, было больше экспрессии, чем истины. Романтика морских походов для них была обычным тяжелым трудом, а невинные охотничьи подвиги — верхом романтики. Ушаков тоже с интересом слушал охотничьи байки Романа Романыча, с удивлением замечая неподдельный азарт слушателей.

— И много вы тогда добыли дичи? — с ухмылкой спросил Сарандинаки.

— Да так на круг штук по десять птиц.

— Ого, и что же с ними, с этими дрофами, вы сделали?

— А помните, прошлой осенью в Морском собрании жаловались на жесткую курятину? Вот это дрофы-то и были.

Все рассмеялись, налили из самовара еще чаю, а Роман Романович продолжал:

— Да. Так вот. Поохотились мы, а часам к пяти пополудни поустали, проголодались, да и повернули к мурзе во двор. Почистились, пообмылись, и тут уже сам хозяин вышел приглашать нас в дом. А там, видно, со всей округи другие мурзы съехались. Человек, почитай, двенадцать, все важные, нарядные.

Обедали мы уже в саду. Расстелили ковер, положили волосяные подушки вокруг того же табурета с подносом. Каждому дали ложку, кусок хлеба и большую медную миску с бараньим супом из риса и мяса. Потом принесли горячие пирожки с каким-то мясом, потом жареную верблюжатину, молодую конину, и все время слуги подливали кумыс в фарфоровые пиалы. Блюд двадцать сменилось. Завершил все кофе с холодной водой, орехами в меду и уже не припомню что еще было.

В общем, встали мы чуть живые. Стал я денег предлагать — не берут. Захар говорит, за угощение денег нельзя брать. Гость — от аллаха, какой бы он земли и веры не был.

Гости стали собираться домой. Дело шло к полуночи. Внизу уже давно разошлись. Кое-кто из капитанов-холостяков уютно похрапывал на диванах в темных углах столовой. Это никого не удивляло. Бывая на берегу, Ушаков частенько приглашал к вечернему чаю одиноких, как и он сам, капитанов, особенно с тех кораблей, которые либо должны были отплыть, либо только что вернулись из плавания. Случалось не раз, что капитаны до тех пор беседовали, пока сон их не смаривал. В таком случае они отправлялись на свои корабли или но квартирам только поутру. Ушаков во время этих «чаепитий» узнавал своих капитанов подчас с совершенно неожиданной стороны, понимал более верно, кто чего стоит.

Проводив гостей, Ушаков едва добрался до постели и сразу заснул крепким сном. Поликарпыч, собрав одежду, долго всматривался в знакомые, дорогие ему черты, находя, к своему сожалению, новые морщины, заложенные неумолимым временем и заботами. Наконец угомонился и он. Дом затих.