АЛЕКС МЕРФИ

«Очень красивое лицо» — это была моя первая мысль. — Таких лиц в природе не бывает. Только иногда, на киноэкране…

Она глядела внимательно и спокойно, чуть улыбаясь. «Раз улыбается, значит, всё хорошо»… — я попытался сесть, но не смог. Всё тело было чем-то опутано.

— Лежите. Как вы себя чувствуете?

— Не знаю. Что это такое? — я задергался.

Она опустила руки мне на плечи:

— Это теплосберегающая плёнка. Потерпите.

И тут я вспомнил.

— Воронцов! Где Илюха?

Вот этот серебристый, как фольга, толстый кокон, от которого вверх уходят трубки капельниц — это он? Не обращая на женщину внимания, я извивался, как гусеница, пытаясь выпростать руки. Меня придавили к скамье.

— Лежите! С ним всё в порядке.

— Тогда почему трубки?

— Холодовой шок. Но сейчас уже всё хорошо. — у нее еле заметно дрожал голос. — Пришлось реанимировать, а теперь — капельница. Восстанавливающий коктейль.

«Коктейль» говорят только военные…

— Кто вы? Куда мы едем? Это скорая? — я оглядел железные, крашеные зеленой краской стенки кузова. Не скорая…

— Вот, выпейте! Вам нужно пить горячее.

Она протянула пластиковую бутылку с носиком. Я оттолкнул её руку.

— Отвечайте на вопросы, черт вас побери!

— Тише, Алекс. Только «не щелкайте», очень вас прошу.

Я онемел. Лежал, хлопал глазами и гадал, кто же она такая. Наконец смог выдавить сквозь пересохшее горло:

— Откуда вы знаете?

— Это не важно. Пожалуйста, выпейте… — она сделала глоток. — Вот, видите? Это не опасно… — и настойчиво придвинула носик к моим губам.

Я отхлебнул. Чай. С малиной, кажется. От кокона Воронцова раздался задушенный хрип, она сразу пересела к нему. Проверила трубку капельницы и заботливо склонилась к нему. Лицо у нее в этот момент было, как у Мадонны.

— Ты что здесь делаешь? — это Илюха. Я видел кончик его носа, торчащий из одеяла. — Где Лёшка?

— Здесь я. Встать не могу, замотали всего…

Машину подбрасывало на ухабах, мотор то и дело взревывал. В кузове, кроме нас троих, никого не было.

— Лиля… Объяснись, будь добра! — значит, Воронцов её знает. Уже легче.

— Всему свое время, дорогой. Потерпи. — «Дорогой»? Да что здесь происходит?

— Я всё-таки не ошибся… — Воронцов тоже попытался выпростаться, но не получилось.

— В чем? — она слегка приподняла темные, очень красивые брови. Про такие говорят «соболиные».

— Что это ты. Я тебя засек, довольно давно. С тех пор видел время от времени… На кого ты работаешь?

— Вот так сразу, с места в карьер, да? Ни «как дела» ни «я соскучился»…

— Па-апрашу без сантиментов, гражданка Гейгер! На кого вы работаете? — гаркнул Илюха.

— Ну, прямо Гестапо… — женщина всплеснула руками и отвернулась.

Воронцов ворочался и ворочался в своем блестящем одеяле, дергал ногами, извивался, пока наконец не смог сесть, прислонившись к вибрирующей стене фургона. На трубки капельниц он не обращал внимания. Я опомнился, и тоже стал извиваться.

— Я работаю на вас. Можешь мне не верить, но это так.

— Не верю.

— Стала бы я тебя вытаскивать…

— То есть, посмотрела бы, и пошла себе спокойненько?

— Воронцов, ты слишком неблагодарен для спасенного. В конце концов, я рисковала жизнью! Волновалась. Переживала за тебя, дурака… Вот, выпей горячего.

Он оттолкнул кружку и посмотрел на меня.

— Ты как?

— Нормально. Только не понимаю ничего.

— Да, та же фигня… Лиля! — он просительно заглянул ей в лицо. — Объясни хоть что-нибудь, иначе я за себя не ручаюсь.

— Только после того, как ты выпьешь чаю. Ну давай, за маму…

— Я тебе не ребенок!

— Ох, кто бы говорил… — она погладила его по небритой щеке, взъерошила волосы… Воронцов капризно мотнул головой. Но чай принял. Втягивая щеки, выпил, со шкворчаньем втянул последние капли.

— Довольна?

— Если бы. Ладно, ладно… Я за тобой следила. Как получила задание… То есть, с тех пор, как мы познакомились. Ну, не фыркай! Так бывает, ты же понимаешь. Нужно за кем-нибудь присмотреть, — вот как ты, за твоим Горем… — она кинула взгляд на меня. — И получается, что поручить это лучше всего красивой женщине. Она идет. Приказы ведь не обсуждают? Бросает всё: налаженную жизнь, ребенка… И выполняет работу. А еще так бывает, что к объекту опеки возникают нежные чувства. Она с ним гуляет, ест, спит, наконец…
 Проходит время, и женщина понимает, что любит этого человека. Что это больше не работа — охранять его, оберегать. А просто жизнь. Каждая женщина защищает свое сокровище, свою любовь, понимаешь? Женщины — они такие. Если у них появляется любовь — не важно, к мужчине, к ребенку… Они готовы защищать их до последнего. Зубами глотки рвать…

— Это ты застрелила тех двоих. Когда я попал в аварию. И недавно еще…

Она наклонилась поцеловать его в висок. Он не отстранился.

— Да, я… А как же иначе?

— Почему не сказала?

— Ну что ты как маленький, в самом деле… Ты-то лучше других должен понимать, что такое приказ. И потом: ты же сбежал. Выбросил телефон — я всё видела, и ушел в подполье, как декабрист. Как я могла тебе рассказать? Заявиться со словами «Здравствуйте, я ваша тетя?»

— А сейчас? Что изменилось?

— Изменилось? — она пожала плечами. — Ну, во-первых, мне надоело наблюдать, как вы себя гробите. Нельзя же так, в конце концов… На танки, с шашкой наголо. Смешно, право слово. Я думала, ты утонул!

Она вдруг зашептала страшно, жарко, до предела расширив глаза. А я сидел, ни жив, ни мертв, и всё гадал: это правда так и есть, или она играет?

— Я видела, как вы прыгали! Как барахтались в этой ледяной каше… Думаешь, легко было стоять и смотреть? Ты нырял за мальчишкой, затем вытянул его на лед, а сам закрыл глаза и ушел в глубину… Господи, как я испугалась! Ты даже не представляешь, как это страшно!
 Я тогда поняла: с меня хватит. Слежки, конспирации, приказов… Я больше так не могу, понимаешь? Я не могу тебя потерять!

— Не переигрывай.

И она дала Воронцову пощечину. А потом спокойно переместилась на другой край лежанки, и снова наполнила непроливашку из термоса.

Я закашлялся, она протянула мне кружку.

— Пейте. Вам понадобятся силы.

— Ты всё время говоришь загадками. — Воронцов морщился и тер щеку о закутанное плечо. — Как я могу тебе доверять, если ты водишь нас за нос?

— Меня не волнует, доверяешь ты мне или нет. — она замкнулась. Стала холодна и недоступна. И похорошела еще больше.

— Два года… Мы с тобой спали почти два года! И ты не могла мне сказать?

— Но ты тоже мне ничего не говорил, верно? Просто растоптал телефон и скрылся. Я ведь всего лишь любовница… Зачем говорить женщине, которая ждет тебя, которая тебя любит — что ты жив-здоров, и просто немного занят… Путь себе переживает. Ведь у нее и так никого нет. Ни единой родной души.

— У тебя есть ребенок. Ты так сказала.

— Был.

— В смысле? — у Воронцова округлились глаза.

— Пока я «следила» за тобой, мой сын успел повзрослеть. Для подростка два года — это вечность. Он научился жить без меня.

— И как же ты его бросила?

Глаза её сузились, как у кошки, и сверкнули.

— Знаешь, поначалу я тебя немножко ненавидела. Ты ведь чурбан, думаешь только о себе… Не буду говорить, что бывают вещи поважнее, чем воспитание ребенка. Ты всё равно не поймешь.

— Тебе приказали быть со мной.

— И это тоже.

— Куда мы едем? — мне начало казаться, что их препирательства зашли на второй круг. Сотни раз слышал подобные споры раньше, от своих родителей…

Она повернулась ко мне.

— На аэродром. Посажу вас на самолет, и — всё.

— А Траск?

— Он уже далеко. Вам нужно прийти в себя, восстановить силы, и… доучиться.

— У кого? — я разозлился. — У кого мне учиться?

— Не всё сразу. Успокойтесь, Алекс, всё будет хорошо.

Я рассмеялся: — как эта необыкновенно красивая женщина ошибается!

— А ты с нами не летишь? — Воронцов смотрел на нее насмешливо и немного грустно.

— Не сейчас. Вы тут набедокурили, словно хорьки в курятнике… Нужно же кому-то прибрать. Вас же объявят в розыск. Как опасных террористов.

…Остаток пути, минут десять, мы молчали. Я сначала удивился: почему Воронцов не возмущается, что нас куда-то отправляют? Причем, неизвестно кто. Хотел возмутиться сам, но передумал. Если поразмыслить… Нас действительно могли принять за террористов. Кто-то видел, как мы возимся с чемоданом в ложе, затем — как бежим через весь театр… Здесь нам делать нечего. Нужно лететь за Траском…

Высадив нас на краю небольшого летного поля, госпожа Гейгер не без сарказма попросила Воронцова беречь себя, пока её нет рядом, чмокнула меня в щеку, обдав острым запахом сирени и, по-моему, кайенского перца, забралась в кабину и укатила. Кто был за рулем, мы так и не узнали.

Светало. По серому небу вились длинные и тонкие, как волосы, облака, пахло сырой землей, талым снегом и соляркой. Я зябко поежился и засунул руки в карманы кожаной куртки на меху. Как ни странно, новая куртка сидела, как влитая…

В начале полосы стоял небольшой самолет. По-моему, «Цесна». Мы переглянулись, и пошли к нему. Сквозь растресканный асфальт пробивалась жухлая прошлогодняя трава. Я старался не наступать на трещины, как в детстве: «если наступишь на трещину в асфальте, несчастье будет». Что мы, дети, тогда понимали про несчастья?

Воронцов шагал, расправив плечи, даже пытался что-то насвистывать. Ботинки на ходу еле слышно поскрипывали. Лилия упомянула: его вытащили из холодной комы… Интересно, что это значит? Ему она, кстати, ничего не сказала.

Асфальт местами так раскрошился, что лежал отдельными камешками. Как взлетать по такой неровной полосе? Я мысленно прикидывал, сколько займет перелет до Лондона — ведь Траск оттуда, значит, поиски нужно продолжать в Англии… Подготовиться получше. Узнать его уязвимые места…

Лилия права: мы вели себя, как дети. Опрометчиво, глупо — с самого начала всё было глупо. Не надо было его злить. Надо было следить, наблюдать, вываживать, как осторожную рыбу, и только потом, расставив хорошую ловушку…

* * *

Рядом с трапом кто-то стоял, опираясь на трость. Высокий, темный… Одет в длинный плащ. У меня оборвалось сердце. Если б я не знал, что они погибли… Нет, этого не может быть! Не сговариваясь, мы с Воронцовым побежали. Дыхание сразу сперло, заболело в груди. Черт. Раньше такого не было… Илья тоже схватился за грудь, заперхал и остановился. Торопиться уже смысла не было: рядом с первой фигурой появилась вторая — долговязая, сухопарая, легкие волосы вокруг лысины как одуванчик… Сердце забилось в горле, ладони и спина вспотели. Я ждал, задержав дыхание, когда появится Ассоль.

— А мы вас ждем, ждем… Что ж вы так долго? — подходя, старик улыбался, как ни в чем не бывало. Даже захотелось его потрогать, но я опасался, что он развеется.

— Умирали. Спасали кое-кого. Потом спасали нас… — прохрипел севшим голосом Воронцов. — он уперся руками в колени и опустил голову.

Язык прилип к нёбу. Я пытался сглотнуть, но не получалось. Резкие порывы ветра высекали слезы. Ассоль. Где Ассоль?

Приблизившись, Рашид прижал меня к груди. Я выдохнул. Затем он обнял Воронцова, отпустил и улыбнулся. «Он же нас не видит» — догадался я. — «Ему тоже хотелось убедиться»…

Самолет был в облупившейся краске и с мутными плексигласовыми окошками. Кресел внутри не было, только длинные деревянные скамейки.

— Надеюсь, вы не собираетесь управлять самолетом? — брюзгливо заметил Воронцов Рашиду, поднимаясь по трапу.

Он тоже был зол. Все эти бесконечные, мучительные дни, каждую минуту, каждый миг я вспоминал, что их уже нет. Ни Кидальчика, ни Рашида, ни… А они просто где-то прятались! Сидели себе, и наблюдали, как мы мечемся…

— Не обижайтесь, мой дорогой друг. — Кидальчик сел рядом.

В самолете было адски холодно, пахло металлом и ржавчиной.

— Это корыто вообще взлетит?

— Разумеется. Пилот — Борис Митрофанович Корневой, Герой Советского Союза. Лучший летчик эскадрильи «Ромашка». Сорок сбитых «Мессершмиттов»…

— Сколько же ему лет?

Напротив устроился Воронцов. Рашида пока не было видно.

— А сколько есть — все его. Не пугайтесь, друзья. Дело в том, что мы не можем воспользоваться современным транспортом. Все эти компьютеры, джипиэсы… Ну, вы понимаете. А Корень летает, как в старину: по местности, по компасу…

— Как есть расшибемся. — Воронцов уступать не собирается.

— Да ладно вам! Поверьте пожилому человеку: проверенные методы — самые лучшие. Вот раньше все так летали: и Чкалов, и Шаховская, и Ефимов… Не переживайте. Всё будет хорошо.

Воронцов фыркнул, и отвернулся. Где же Ассоль?

Рашид, махнув крыльями плаща влетел в салон, и захлопнул люк.

— Почувствовал, что сейчас что-то будет, но время еще есть… — он заговорил, как только сел рядом с Воронцовым. — Тогда я выдернул в коридоре каталку, усадил на нее дядю Сашу — у него опять подвернулась та лодыжка, и уложил Ассоль — у девочки была тяжелая контузия… А потом побежал. — я только сейчас понял, что он говорит о больнице. — Свез их в подземный гараж, загрузил в свободную скорую и дал газу. Предупреждать было некогда — да и не поверил бы никто, так я пожарную сигнализацию врубил…. Почти все успели выйти.

— Почему не сказали нам? — сердито спросил Воронцов.

— Сначала было не до того. Потом мы вас искали, а когда нашли, вы уже уехали в Петербург. Я подумал: — не судьба… А Михалыч с Максимом привет передают.

Самолет набрал высоту: прекратилась жуткая вибрация и перестало тошнить. Немного потеплело — в салоне, видимо, была печка… Но всё равно при дыхании шел пар. Страшно подумать, что будет дальше.

Некоторое облегчение я испытал: Рашид сказал, что успел её вывезти. Но… Где Ассоль сейчас?

— А почему вы не любопытствуете, куда мы летим? — старик кутался в лохматый шарф, из которого торчали синюшные кончики ушей. Лысина на холоде покраснела, как и длинный нос.

— Если честно, то мне уже всё равно. — ответил Воронцов. — Опять вы что-то задумали, и опять втянете нас, ни о чем не спрашивая. Так какой смысл?

— Огромный. — с ангельским терпением ответил старик. — Вот вы теряетесь в догадках, каким боком к нам ваша подруга, Илюша. Можете спросить.

— А вы ответите? — смотрел Воронцов почему-то на Рашида.

— Я тут ни при чем. — ответил тот. — Для меня участие госпожи Гейгер оказалось таким же сюрпризом.

— Ого! Неожиданный поворот! И кто же тогда управляет лавочкой?

Кидальчик потер кончик носа и выдохнул в шарф. Перед лицом его, на шерсти, уже намерз иней.

— Ну, положим, на данном этапе — я.

Кажется, я всегда это знал. Еще когда нас с таким почетом принимали в Израиле, начал подозревать… И даже не подозревать, а просто думать, что Кидальчик — не самый простой дедушка на свете…

— Вы нас проверяли, да? — Воронцов не собирался легко сдаваться. — А Лилька следила, насколько быстро и изобретательно мы проскочим лабиринт!

— Помилуйте, Илюша, как можно? — старик вытаращил круглые, как у филина, бесцветные от холода глаза. — Такими вещами не шутят, знаете ли…

А мне показалось, что где-то Воронцов прав. Нам ничего не говорят, втягивают в… неизвестно что. Подталкивают исподволь к каким-то определенным действиям.

Первое радостное удивление от встречи со стариком утихло. Я и сам не понимал, как сильно по нему горевал, пока не увидел снова… Но сейчас согласился, что в догадках Илюхи есть зерно истины.

— Зачем мы вам? Выкладывайте, больше вслепую мы воевать не будем!

Воронцов кивнул. Рашид усмехнулся, и нам стало неудобно. Черт.

— Не смущайтесь, друзья. Тем более, ваше условие вполне справедливо.

— Чем вы руководите? — Илья повернулся к старику. — И вообще, чем вы занимаетесь, Кацман?

Тот снова почесал нос. Отморозил он его, что ли?

— Вы заметили, дорогой Алёша, в какие нас с вами бросает крайности? В Сирийской пустыне мы подыхали от жары. Камера, которую мы делили, была натуральной душегубкой…

— Мне об этом уже рассказывали. — прорычал Воронцов. Но потом сбавил тон, и сказал почти равнодушно: — Не хотите, не отвечайте, Бог с вами. Сами разберемся. — и отвернулся.

Кидальчик мне подмигнул. Он и вправду был похож на птицу: острый нос, кустистые брови… Воронцов не выдержал, и снова набросился на старика:

— Кремлев тоже состоял в этой вашей организации? А мой отец?

— А с чего вы взяли, что непременно организация? — Кидальчик был непробиваем.

— Потому что там, где есть агенты, конспирация и секреты, обязательно «Организация». Это жизнь. Как вы сами изволили заметить…

— Госпожа Гейгер — вовсе не агент.

— Сказки детям рассказывайте.

— Хотя вам и простительно, до некоторой степени, но все же перестаньте грубить. Пожалуйста. — вмешался Рашид.

— Извините. Погорячился.

— Ничего. Вам действительно досталось, так что… — Кидальчик махнул рукой. Она была серая, с синеватыми ногтями и сплошь в старческих пятнах. У меня сжалось сердце. — Послушайте! А не выпить ли нам коньячку? — преувеличенно бодро воскликнул старик. — Я знаю, когда переохлаждение — сразу нельзя, но сейчас, я думаю, уже можно. А?

— Можем даже перекусить. — снова вмешался Рашид, выдвигая из-под лавки объемистую сумку для пикников. — Есть жареная курица, еще теплая, соленые огурцы, чай…

— Только не огурцы… — выдохнул Воронцов.

* * *

— Ну, вот видите! Сразу стало легче, правда? Нельзя вести серьезные темы на голодный желудок. Голод — он вообще… — Кидальчик сморщился и покрутил шеей в своем колючем шарфе. Я, конечно же, сразу вспомнил про его номер на запястье.

— А я знаю, как называется ваша организация! — вдруг заявил Воронцов, догрызая исполинскую ногу от жареной курицы. — Союз Ветеранов!

Старик делано пожал плечами.

— Тоже мне, за рыбу деньги! У кого только нет ветеранских союзов…

— Дак в этом же и цимес! Я правильно употребил данный эвфемизм?

После курицы и коньяку Воронцов заметно подобрел и расслабился. А у меня болел живот. Сколько я уже не ел? Три дня? Четыре? Не помню… Но и сейчас кусок в горло не лез, так что я ограничился сладким чаем.

— Продолжайте, юноша… — Кидальчик передал ему салфетку.

— Слышал как-то разговор отца с дядей Костей. Они обсуждали дела и упомянули какой-то ветеранский союз. Точнее, Союз Ветеранов. Я тогда не придал значения, вы правы: мало ли каких союзов, братств, и тому подобного… Но сейчас вспомнил контекст. Союз Ветеранов — это вы. К бабке не ходи!

— Ваша проницательность делает вам честь, юноша.

— А госпожа Гейгер? — мне почему-то казалось, что в таком союзе должны состоять люди в возрасте. Как наш старик.

— А она тоже — ветеран. Вы не знали? Чечня. Она же — хирург… Впрочем, вы, дорогие друзья, тоже славно подходите под это определение…

— И много у вас народу? — гнул свое Воронцов.

— Не так чтобы очень… Но есть. Войны, знаете ли, они везде. Во все времена… Вот и есть такие люди, которые, как бы это сказать, устали от текущей политической обстановки. И очень обеспокоены. Иногда собираются, обсуждают… Ветераны любят собираться. Чай с баранками, домино…

— Скорее, шахматы. — перебил Воронцов. Глаза у него были добрые-добрые, зрачки — в булавочную головку.

— И шахматы, как же без них! — покладисто кивнул старик. — Молодость вспоминаем…

— А попутно решаете мировые проблемы.

— По мере сил. — не стал отпираться Кидальчик. — Вы меня сейчас не поймете, но я всё равно скажу. Когда-нибудь вспомните… Молодым свойственно заигрываться. Вам не страшно: амбиции, тестостерон — уж извините за подробности…
 У молодых еще ничего нет: ни детей, ни прошлого… Им не жалко. Хотят выстроить новый мир на костях старого. «Мы наш, мы новый мир построим»…
 А старикам, как это ни парадоксально, есть что терять: мы ведь вкладываем в будущее. В детей, во внуков… В надежду, что они будут счастливее, чем мы… А еще старики любят тепло, уют, и чтобы чайник кипел. Домино, баранки… Разумеется, нет смысла заворачивать весь мир в мягкую тряпочку. Да и не получится. Но сгладить хотя бы самые острые углы… Самые, так сказать, мозоли… Чтобы у детей хоть что-то было.

— И как, получается?

— Иногда. В шестьдесят втором, например, получилось. Вы не помните, но тогда было по-настоящему страшно. Это не такая война, где все долго выстраивают позиции, собирают силы. Это… Как выстрел в голову. Раз — и пустота. Для всех — только пустота…

Он шмыгал красным носом, растирал посиневшей ладошкой лысину и грустно улыбался. Лет восемьдесят ему… — вдруг подумал я. — Любит тепло, и чтобы чайник, а вместо этого трясется в ледяном самолете, на огромной высоте. А вокруг — туман, плотные черные тучи… Как он всё это выдерживает?

— Нам пора. — вдруг сказал Рашид и поднялся. В рост он выпрямится не мог, самолет был маленький.

— В каком это смысле — пора? Мы что, прямо здесь выходим? — спросил Воронцов.

— Именно. Прямо здесь. Насколько я понимаю, с парашютом вы прыгали?

— А что, просто приземлиться — никак? Мы что, над джунглями?

— Над горами.

Кидальчик, как ни в чем ни бывало, запихивал остатки провизии в сумку.