1
Порыв ветра взвил юбку Нины Бруммер в тот момент, когда она выходила из такси, и я увидел красивые ноги. Ее белокурые волосы разлохматились. От слабости она откинулась назад и прислонилась к борту машины. Водитель выскочил из такси и поддержал ее. Потом он достал из багажника вещи Нины: канадскую шубку из натуральной норки и маленький черный саквояж для драгоценностей. Больше ничего не было. Шофер понес вещи в стеклянный вестибюль аэропорта «Дюссельдорф-Лохаузен».
Неуверенной походкой Нина последовала за ним. Порывы ветра едва не сбивали ее с ног. На ней был узкий черно-белый костюм, высокие черные ботинки и черные перчатки. На бледном лице бросались в глаза ярко накрашенные губы.
Я припарковал «Кадиллак» чуть поодаль от входа в вестибюль. Я был уверен, что ждать Нину мне придется гораздо дольше, но она приехала уже через пятнадцать минут.
Часы показывали 18.35. Было 27 августа 1956 года. Я вернулся из Берлина четыре дня назад. За это время произошло много разных событий. На голове у меня была толстая повязка. Под левым глазом все еще стоял здоровенный синяк, а грудь болела так, как это бывает после операции. Много событий произошло в эти четыре дня, я еще вкратце расскажу об этом.
Нина Бруммер исчезла в здании аэропорта. Я вышел из машины и последовал за ней. Порывы ветра с каждой минутой становились все сильнее. Скрываясь за черными разрозненными тучами, напоминающими горную гряду, садилось солнце. Небо окрасилось сернисто-желтым, медно-зеленым, фиолетовым и ярко-красным цветом. Под порывами ветра дребезжали придорожные щиты, обрывки газет облепили мне ноги. В воздухе вихрем носилась пыль. Я прихрамывал — нога еще болела от полученных ударов.
В вестибюле аэропорта горело множество неоновых ламп. Их свет смешивался со светом заходящего солнца, падавшим сквозь огромные стеклянные окна, и это создавало безжизненную, холодную атмосферу. Света было много — но ни вещи, ни люди не отбрасывали тени. Голос из динамиков, звучавший как из царства мертвых, отдавался эхом в вестибюле:
— Господин Энгельзинг, только что прибывший из Вены, подойдите, пожалуйста, к стойке информации.
Люди в холле приглушенно разговаривали. За окнами на улице ветер гонял тучи пыли. Я зашел за газетный киоск и стал наблюдать за Ниной Бруммер. Она стояла около стойки оформления билетов компании «Эйр Франс». Ее имя вносили в списки пассажиров. Оформив билет, она получила посадочный талон. Над стойкой на цепи висела латунная доска с информацией:
Ближайший вылет: 20 часов,
Рейс № 541 в Париж
Нина сидела в вестибюле в напряженном ожидании. Я знал, кого она ждет. Но ждала она напрасно…
— Внимание, — вновь раздался голос из динамиков, сопровождающийся таким шумом, что казалось, будто кто-то шагает по опавшим листьям. — Самолет авиакомпании «Пан Америкэн» прибыл рейсом двести тридцать один из Гамбурга. Прибывшие пассажиры выходят из коридора номер четыре.
Я посмотрел в сторону летного поля. Четырехмоторный самолет, вздымая пыль, остановился перед контрольно-диспетчерской вышкой. Пропеллеры перестали вращаться. Под порывами сильного ветра механики катили к самолету трап. Нина взяла свою шубу и саквояж с драгоценностями и пошла по широкой лестнице на второй этаж в сторону ресторана. Я медленно последовал за ней…
Ресторан был пуст.
Заходящее солнце еще рисовало на одной из стен свои фантастические картины: ярко-красные и сернисто-желтые. Нина села за один из столиков у окна. Свет падал на ее волосы, и они отливали золотом. Я остановился у входа и стал наблюдать за ней. Сначала она сидела в полном одиночестве. Затем появился официант и принял у нее заказ. Ожидая заказ, она смотрела вниз на площадку перед диспетчерской вышкой. Борясь с порывами ветра, пассажиры шли от совершившего посадку самолета в сторону здания аэропорта, а к самолету уже подъехали бензовозы с топливом. Механики вытащили металлические шланги и потащили их к бензобакам. Машины и люди, бензовозы и трапы на летном поле — все превратилось в серые силуэты. Я подошел к Нине Бруммер и сказал:
— Добрый вечер.
В ее огромных синих глазах отразился страх. Нина была бледна и красива. Она пристально посмотрела на меня и отрывисто произнесла:
— Добрый вечер.
Я вдруг почувствовал себя так, как будто мне только что сделали укол.
— Вы меня не узнаете?
Ее бескровные ладони сжались в маленькие кулачки.
— Я… нет… Кто вы?
Я промолчал, так как вернулся официант и поставил на стол бокал с коньяком. Прежде чем уйти, он с любопытством посмотрел на меня. Нина прошептала:
— Вы… из полиции?
— Я ваш новый водитель.
— Ох! — Кулачки упали на колени. Она хорошо владела собой, лишь дрожащие ноздри выдавали ее состояние. — Извините, господин…
— …Хольден.
— Господин Хольден. У вас повязка. Вы попали в аварию?
— В определенном смысле — да.
— Что произошло? — Не дождавшись моего ответа, она задала новый вопрос: — А как вы попали сюда?
— Я знал, что встречу вас здесь.
— Каким образом? Этого никто не мог знать… я… я тайно покинула больницу…
— Мне это известно.
— Но откуда, откуда?
— Я знаю все, — сказал я и сел за столик. В ресторане зажглись неоновые светильники, а на взлетно-посадочной полосе стали видны красные, синие и белые огоньки. Горизонт на западе быстро становился пепельно-черным. Черные лохматые тучи все быстрее мчались по небу новой ночи.
Глаза у Нины запали, под ними были синие круги. Но даже несмотря на слабость и страх, ее бледное лицо было прекрасно. Я вспомнил слова старой кухарки-чешки: «Она как ангел, она ангел во плоти. При виде ее все приходят в волнение».
— Говорите, — прошептала женщина. Звякнув золотыми браслетами на запястье, она поднесла бокал к губам, но не удержала его и пролила половину содержимого на белую скатерть.
— Хорошо, я… я отдам вам один браслет…
— Мне не нужно никакого браслета.
— …или дам вам денег…
— Мне не нужны деньги.
— Тогда… что же?
— Я хочу, чтобы вы пошли со мной, — сказал я.
— Это безумие! — Она беспомощно рассмеялась. Дневной свет на улице на пару секунд внезапно стал цвета морской воды. — Куда я должна с вами пойти?
— Домой, — сказал я. — Или назад в больницу. Мы сумеем там объясниться. Через час вы будете лежать в своей постели. И никто ничего не узнает.
Она обхватила голову обеими руками и застонала — она была не в силах что-либо понять.
— А почему вы хотите, чтобы я осталась здесь? Вы говорите, что вам все известно. Значит, вы знаете, что я хочу убежать от мужа… и почему…
— С тех пор как мы впервые с вами увиделись, произошло многое. Ваш муж… сидит в тюрьме. Пока еще сидит.
Она оглянулась и повторила:
— Пока?..
— Ему осталось сидеть недолго. И вы не можете улететь в Париж. Это просто безумие. Я… я… — Внезапно я лишился дара речи, так как представил ее голой, увидел ее прекрасное белое тело, которое всеми фибрами желало того, кто сегодня к ней не пришел. — Я не разрешаю вам лететь в Париж!
— Да вы просто сошли с ума! Что это значит — «не разрешаю»? Вы же наш шофер!
— Господин Ворм не придет.
В ее прекрасных глазах появились слезы, и я почувствовал сострадание к ней, а страстное желание вдруг улетучилось.
— Он… не… придет?
— Нет.
— Я вам не верю! Я послала ему его билет. Я с ним договорилась. Наш самолет вылетает лишь через час…
Я положил кое-что на стол.
— Что это?
— Вы знаете, что это, — сказал я.
Маленький голубой конверт лежал между нами на столе. Мы оба смотрели на него.
— Это его билет? — прошептала она.
— Да.
— Как он у вас оказался? — Ее охватила паника. — С ним что-то случилось?
— Нет.
— Тогда откуда у вас билет?
— Вы можете выслушать меня, уважаемая госпожа? Вы можете меня спокойно выслушать? Я должен вам кое-что рассказать.
Она закусила губу. Кивнув в знак согласия, она посмотрела на меня.
— Пять дней назад ваш муж был арестован в Берлине, — начал я. — Вам это известно.
— Да.
— Четыре дня назад, в субботу, около восемнадцати часов я вернулся в Дюссельдорф…
2
Четыре дня назад, в субботу, около 18 часов я вернулся на машине в Дюссельдорф. Я принял горячую ванну и побрился. Затем уселся на кухне и с аппетитом съел вкуснейший гуляш из телятины, приготовленный для меня Милой Блеховой. Я позвонил ей из Брауншвейга:
— Сейчас одиннадцать. Я приеду между пятью и шестью, госпожа Блехова.
— Хорошо, господин Хольден. И прошу вас, называйте меня просто Мила, старая Мила. Меня все так называют.
— В таком случае называйте меня Роберт.
— Нет, прошу вас, нет.
— А почему нет, Мила?
— Вы мужчина, господин Хольден, притом намного моложе меня. Что подумают люди?
В эту солнечную субботу после обеда мне некуда было спешить, поэтому сначала я, лежа в ванне, почитал вечернюю газету, а потом сидел у окна в своей комнате над гаражом и курил сигару, выглядывая в парк, на который медленно надвигались сумерки. Затем я посидел у Милы на кухне и съел вкусный гуляш, запивая изысканным «Пльзеньским» пивом. Обе прислуги поехали в город потанцевать, а слуга отправился в кино.
Старый пес спал рядом с плитой. А это означало, что Юлиус Бруммер был вынужден отправить его домой. Мила готовила тесто для пирога. Она взбила два яйца добавила сахара и маленькие кусочки масла.
— Сегодня после обеды я была у моей Нины, господин Хольден, — сказала она. — Меня к ней пустили.
— Как она себя чувствует?
— О боже, она еще так слаба, моя Нинель. Но у нее уже были накрашены губы. «Видишь ли, Мила, — сказала она мне, — я очень боялась, что что-то произойдет с моим мужем, поэтому я и сделала это». — Мила начала осторожно месить тесто. Время от времени она тяжело вздыхала. — А я сказала ей: «Нинель, глупенькая моя, что это на тебя нашло? Наш дорогой господин невиновен, мы же это знаем. Они просто завидуют ему, что он зарабатывает так много денег, и поэтому из-за своей подлости оболгали его. Но его оправдают, а их — посадят, и довольно скоро!» А Нина спросила меня, откуда я все это знаю. И я ей ответила, что мне это сказал сам наш господин!
— Когда? — спросил я.
— Сегодня около полудня. Он еще раз приходил вместе с двумя господами из полиции и своим адвокатом, взял белье и разные бумаги. И вот тогда он сказал: «Не волнуйся, Мила, все это просто недоразумение, и ничего более. Пусть у тебя больше не будет нервной икоты, для этого нет никаких причин». Вот так, наш господин всегда думает только о других и никогда — о себе!
— Да, — сказал я и налил полный бокал пива, — это чудесный человек.
— Правда, господин Хольден? Я так рада, что и вы о нем такого же мнения! Для меня мой господин самый прекрасный человек на свете! Он такой добрый, такой щедрый. Он о вас тоже очень хорошего мнения, господин Хольден! — Она сделала короткий выдох. — О боже, боже, как бы опять не началась эта икота! — Она тонко раскатала тесто скалкой. — Все будет хорошо, — сказал она оптимистично. — Наш господин хороший человек, вот почему все зло обращено против него. Так я считаю. — Она переложила тонко раскатанное тесто в металлическую форму и начала с любовью укладывать на нем кусочки яблок. — Пирог его обрадует.
— Это пирог для господина Бруммера?
— Естественно, это его любимый пирог. Он любит, чтобы тесто было очень тонким, а слой яблок — толстым. Я спросила господ из полиции, и они сказали, что все в порядке и что я могу отнести ему этот пирог завтра в следственную тюрьму. Я всегда по воскресеньям готовила ему такой пирог. Это был для него самый прекрасный день…
Мила улыбнулась.
— Да, на какое-то время и зло приходит к власти, не так ли, господин Хольден? Вспомните хотя бы Гитлера: весь мир перед ним дрожал, настолько он был сильным. А в конце концов и он вместе со своей властью потерпел крах, и добро его победило! Или взять Наполеона со всеми его победами — в конце концов, вы ведь знаете, его заточили на этом острове. И даже сам Цезарь! Вот у кого власти было предостаточно! И все же, как я помню, его закололи в его же парламенте в Риме. Нет, говорила я своей Нине, в итоге всегда побеждает добро. И поэтому нам нечего бояться за нашего господина. Я права?
— Мила?
— Да?
— Не сделаете ли вы мне одно одолжение?
— Любое, господин Хольден.
Я вытащил из кармана маленький ключик с острыми бороздками:
— Когда я вам звонил сегодня из Брауншвейга, у меня в машине были кое-какие бумаги. Это были документы, доказывающие, что господин Бруммер совершенно невиновен.
— Слава богу, я так и знала!
— В одном из банков Брауншвейга я арендовал сейф и положил туда все документы. Взять их оттуда могу только я, и только при помощи этого ключа и цифрового кода.
— Вы правильно все сделали, уважаемый господин! Вы добрый человек, нам с вами очень повезло!
— Мила, возьмите этот ключ и спрячьте его. Не говорите никому, что он у вас. Вы можете его надежно спрятать?
— У меня есть племянник. Он живет неподалеку отсюда. Я еще сегодня отнесу ему этот ключ.
— Этим ключом никто не сможет воспользоваться, кроме меня. Сейф могу открыть только я. Но все же я не хочу, чтобы ключ был у меня.
— Я испеку пирог и пойду к своему племяннику, господин Хольден.
— Спасибо, Мила.
— Да, пока не забыла: кто-то звонил несколько раз.
— Мне?
— Да, какой-то ваш друг. Ему нужно было срочно с вами поговорить.
— Он представился?
— Он не захотел называть себя, он был чем-то напуган. Он ждет вас в баре «Эден». Вы знаете, где это?
Я кивнул, вспомнив длинные шелковистые ресницы и незаконченную рапсодию…
— Пожалуй, я заскочу туда. Гуляш был великолепный, Мила, самый вкусный из всех, что мне приходилось отведать!
— Вы заставляете меня краснеть, господин Хольден!
— Это действительно так. И спасибо вам за ключ, — сказал я.
Когда она, открыв дверцу плиты, проверяла пирог, она напомнила мне мою мать. Издалека, из очень отдаленного далека раздался незабываемый голос женщины, которую всю жизнь преследовали долги, заботы, налоговые чиновники и постоянная необходимость готовить горячую еду для своей семьи. Суббота — самый лучший день недели.
3
В смокинге он выглядел превосходно, играл тоже отлично, он действительно был талантлив. Женщины смотрели на него голодными глазами.
Красивый парень, этот Тони Ворм.
Бар «Эден» был полон. Многие проводили здесь свои воскресные вечера. Я сел за похожую на подкову стойку бара. Здесь было много свечей и много красного бархата. Я заметил пару проституток. Проститутки были очень скромны.
Кроме того, в баре был пожилой «растанцовщик» и три пожилые барменши. Я пил виски, отмечая воскресенье, и чувствовал, что хоть и не сильно, но все-таки устал от поездки. Прошло уже очень много времени с тех пор, как я в последний раз сидел в баре и пил виски.
Я посмотрел на Тони Ворма, и он кивнул мне из-за рояля. Это означало, что он подойдет ко мне, как только выдастся время. Я кивнул ему в ответ, и это означало, что я никуда не спешу и подожду его.
Виски согрело и успокоило меня, и я вспомнил о садике из моего детства, где я играл и, залезая на деревья, рвал черешню. Мы были бедны, но все же садик у нас был, и обычно я играл там.
— Еще виски? — спросила барменша. Она была уже не так красива, но фигура была еще в порядке, хотя, может, и несколько полновата. С тех пор как я вышел из тюрьмы, меня привлекали полноватые женщины. На ней было черное вечернее платье с открытыми плечами и множество бижутерии, к тому же она была очень сильно накрашена. Крашеные рыжие волосы были гладко зачесаны назад. Барменша улыбнулась не открывая рта — видимо, у нее были плохие зубы.
— Да, — ответил я. — Вы не выпьете со мной?
— С удовольствием. — Она наполнила мой бокал. Себе она налила под стойкой. Она посмотрела на меня и опять улыбнулась.
— Чай? — спросил я.
— Простите?
— Наверняка в свой бокал вы наливаете чай. Ведь это просто невозможно — пить виски с каждым посетителем. Вы должны быть в состоянии вести подсчеты после полуночи.
— Вы приятный человек, — сказала рыжеволосая барменша и чокнулась со мной. — Это действительно чай. Если положить в него лед, то его вполне можно пить. Кстати, у меня есть дочь.
В зале погас свет. Луч прожектора освещал фигурку черноволосой девушки, которая подошла к роялю и начала медленно раздеваться. Оркестр в это время делал паузу, играл лишь Тони Ворм.
— «No, no they can’t take that away from me…» — пела девушка, снимая жакет. За жакетом последовала юбка.
— Мою дочь зовут Мими, — рассказывала барменша. — А меня зовут Карла.
— «…the way you wear your hat, the way you sip your tea…» — продолжала петь стриптизерша.
— Она блондинка, рослая, как я. Только моложе. Очень интересная. Я заставляю ее учить историю театра.
— «…the memory of all that — no, no they can’t take that away from me…».
Комбинация. Шелковые чулки. Правый. Левый. Расстегнуть бюстгальтер брюнетка разрешила напившемуся гостю.
— Твое здоровье, Карла, — сказал я. — Меня зовут Роберт.
— Твое здоровье, Роберт. Она действительно очаровательная девушка. Отец нас бросил. Но мы с Мими держимся вместе. Она вчера ходила в театр Грюндгенса, может быть, ее возьмут оформителем сцены.
— Гм.
— Ей только что исполнилось девятнадцать. Тебе бы она понравилась. Она очень нежная. Живет у меня.
— Гм.
— Побудь здесь еще немного. Я заканчиваю в три. Пойдем ко мне, Мими очень обрадуется!
Брюнетка сбросила с себя все до нитки. Прожектор погас, и Тони перестал играть. Когда загорелся свет, девушки на сцене уже не было. Ворм довольно быстро подошел ко мне — он был свободен. Стриптизершу сменил комик с множеством мячей, он стал демонстрировать, каким смешным можно быть, когда у тебя так много мячей. Публика громко смеялась. Тони Ворм уселся рядом со мной.
Барменша Карла отошла.
— Хорошо, что вы пришли, Хольден.
— А что случилось?
— Смотрите. — Он вытащил из кармана маленький синий конверт. — Почему она мне это прислала?
Я заглянул в конверт. Там был авиабилет авиакомпании «Эйр Франс» в Париж, выписанный на имя Тони Ворма. Билет на 27 августа, в 20.00, из аэропорта «Дюссельдорф-Лохаузен».
— Вы ей сказали, что я не имею к этому никакого отношения?
Мне вдруг стало жарко.
— Конечно, — ответил я.
— Бегство в Париж. Да это просто глупость! К тому же старика они засадили.
— А как же она смогла купить авиабилеты? Она же лежит в больнице…
— Этого я не знаю. Наверное, по телефону. У богатых людей везде кредит.
«Да, конечно», — подумал я.
— Они прислали мне билет домой, в записке было сказано, что я должен ждать ее в ресторане аэропорта в семь вечера… — Он наклонился вперед. — Хочу вам кое-что сказать. Я сматываюсь отсюда. Завтра утром…
— Куда?
— Есть еще один бар «Эден». В Гамбурге. Он принадлежит тому же человеку. Я с ним все согласовал. Здесь я все бросаю.
— Вы так боитесь?
— Да, — сказал он. Его длинные ресницы дрожали. — Я не знаю, какую роль вы играете во всем этом. Но мне на это наплевать. Хочу вам сказать только одно: эта женщина опасна.
— Глупости.
— Она крайне опасна. — Он помахал рукой. — Карла! — Барменша подошла к нам. — Посмотри, что это у меня?
— Авиабилет. В Париж. А зачем?
— Что мне с ним делать?
— Засунь Роберту в карман.
— Запомни: я это сделал. — Он соскользнул со стула. — На всякий случай, если в ближайшее время тебя кто-нибудь спросит об этом.
Комик стал раскланиваться. Публика зааплодировала. Тони Ворм сказал:
— Вы еще вспомните обо мне! — И ушел.
— Приятный парень, — сказала барменша. — Но в последнее время страшно нервничает. И никто не знает почему. Завтра он от нас уходит.
Тони сел за рояль и начал играть. На помост вышла блондинка с умильным шимпанзе. Обезьяна начала раздевать девушку. Блондинка была похожа на Нину Бруммер, и я, вспомнив, как Нина выглядела голой, подумал о предостережении Тони Ворма.
— Твоя дочь тоже блондинка? — спросил я барменшу.
— Конечно, дорогой. Но она настоящая блондинка, а не крашеная, как эта.
— А ты не сможешь уйти пораньше? — спросил я и положил банкноту под свой бокал.
4
Я ничего не рассказал Нине Бруммер об этой барменше Карле и о ее дочери Мими, ибо это было не важно. Но обо всем остальном я рассказал вечером 27 августа, когда сидел напротив нее в ресторане аэропорта, — обо всем, что я только что записал.
Пока я говорил, на улице стало совсем темно. Буря уже превратилась в настоящий смерч. Я видел, как около диспетчерской вышки от сильного ветра раскачивались фонари, это было похоже на балет. Пока я рассказывал, два самолета успели приземлиться, а один — улететь. В ресторане уже сидели семеро взрослых и один маленький мальчик.
— …вот таким образом, — сказал я, завершая свой рассказ, — авиабилет попал ко мне. Вот откуда я узнал, что сегодня вечером могу ожидать вашего появления именно здесь.
Она молча смотрела на меня. Ее бледное лицо было похоже на маску. Лишь глаза оставались живыми.
— Теперь вы мне верите?
— Нет, — ответила Нина Бруммер, — Я не могу в это поверить. Такого не может быть. Это… это было бы просто ужасно.
— Давайте уйдем отсюда.
— Я должна остаться.
— Как долго?
— Пока не улетит самолет.
Часы показывали 19.25.
— Поверьте мне, все это напрасно…
— Я подожду еще.
— Вас будут вызывать на вылет… Вас обоих… громко произнесут ваши фамилии…
— Я буду ждать.
— Может быть, здесь есть ваши друзья… знакомые вашего мужа…
Глаза Нины наполнились слезами:
— Разве вы не понимаете — мне все равно! Я останусь здесь. Я буду ждать.
— Официант! — нервно позвал я.
Он подошел ко мне:
— Что желаете?
— Виски, — ответил я, — двойную порцию. И побыстрее. — Внезапно я заметил, что у меня дрожат руки. «Как странно, — подумал я, — ведь речь идет о судьбе Нины Бруммер, а не о моей…»
5
Последующие полчаса я еще долго буду вспоминать. Может быть, я не забуду их никогда. Я становился свидетелем какого-то призрачного явления. Молодая женщина старела буквально на глазах. Красавица превращалась в страшилище. С каждой минутой это становилось все заметнее.
Нина отвернулась: я не должен был видеть, что она плачет. Но это видели все люди, сидевшие в ресторане. Я выпил свое виски, отметив, что оно было маслянистым и горьким на вкус. Но все же я заказал еще один бокал.
— Госпожа плохо себя чувствует? — поинтересовался официант.
— Идите прочь, — грубо сказал я. — Исчезните! Все в полном порядке.
Официант счел себя обиженным и исчез.
— Тони сказал… он действительно сказал, что не хочет иметь со мной ничего общего?
— Попытайтесь понять его. Он молодой человек. Сильно испуган. Он…
— Он так и сказал?
— Да.
— Он сказал «я сматываюсь»?
— Я вам рассказал абсолютно все.
К нам подошел маленький мальчик и, ковыряя в носу, стал разглядывать Нину Бруммер.
— Зигфрид, — позвала его мать. — Немедленно иди ко мне!
В 19.35 раздался голос из динамика:
— Господин Тони Ворм, вылетающий рейсом авиакомпании «Эйр Франс», просим вас пройти регистрацию!
— Вот видите, — сказал я.
— Мне все равно, — прошептала она.
Официант принес мне вторую порцию виски. Я вдруг вспотел. Люди наблюдали за нами.
В 19.40 глухой голос из динамика вновь позвал Тони Ворма. Это повторилось и в 19.45. Голос звучал нетерпеливо и раздраженно.
— Счет, — громко произнес я. Обиженный официант, не произнеся ни единого слова, взял деньги. Я сказал Нине: — Уважаемая госпожа, давайте хотя бы спустимся вниз.
— Я договорилась встретиться здесь. Здесь я и должна остаться.
— Он не придет.
— Сейчас всего лишь без пятнадцати восемь.
— Начинается посадка в самолет авиакомпании «Эйр Франс», рейс пятьсот сорок один в Париж, — сообщил голос из динамика. — Пассажиров просят пройти на посадку через секцию номер три. Желаем вам приятного полета!
19.48. Первые пассажиры вышли из здания аэропорта, и их повели по летному полю к самолету. Буря не утихала.
19.50.
— Госпожа Нина Бруммер и господин Тони Ворм, вылетающие в Париж рейсом авиакомпании «Эйр Франс», просим вас немедленно пройти паспортный и таможенный контроль. Вас ожидает самолет.
— Идите же, в конце-то концов, — прошептала Нина. — Оставьте меня одну.
— Я здесь не из любви к ближнему. Просто в данный момент мне не нужен никакой скандал.
— Вам не нужен никакой скандал? Что все это значит?
— Видите ли, за время, прошедшее с той субботы, кое-что случилось. Посмотрите на мое лицо!
— А что произошло?
— Пойдемте со мной, и я все вам расскажу.
— Нет, я остаюсь здесь.
19.54.
— Госпожа Нина Бруммер и господин Тони Ворм, вылетающие в Париж рейсом авиакомпании «Эйр Франс», просим вас немедленно пройти паспортный и таможенный контроль. Ваш самолет готов к старту!
Внезапно она встала, но покачнулась и упала в кресло.
— Помогите… мне… пожалуйста!
Поддерживая ее правой рукой, в левой держа норковую шубу и саквояж с драгоценностями, я повел Нину к лестнице. Все смотрели на нас. В вестибюле к нам подошел служащий аэропорта:
— Вы господин Тони Ворм?
— Да, — сказал я. Мне стало все так же безразлично, как и ей.
— Что с уважаемой госпожой?
— Она заболела и не может лететь. Помогите нам, пожалуйста.
— Вам нужен врач…
— Помогите нам дойти до машины, — сказал я. — Только дойти до машины. Я сам врач.
Вдвоем мы довели Нину до выхода. Мимо нас пробежали двое. Внезапно она прокричала громко и истерично:
— Тони… — и еще раз: — Тони, о боже!
— Я здесь, — сказал я и почувствовал, как струйка пота пробежала у меня по спине, — я здесь, дорогая, я здесь…
Наконец мы довели ее до машины. Я дал служащему немного денег и постарался как можно быстрее убраться отсюда. Шины завизжали на повороте. По крыше машины барабанил дождь. Она заговорила, лишь когда мы выехали на шоссе:
— Господин… Хольден…
— Что вам угодно? — Я был вне себя от злости.
— Прошу вас — отвезите меня к нему.
— Его нет в Дюссельдорфе.
— Я хочу еще раз взглянуть на его квартиру. Только на его квартиру.
— Она заперта.
— У меня есть ключи. — Внезапно она крепко вцепилась в меня. К этому я не был готов. Машина выскочила на левую полосу. Я рванул руль вправо. «Кадиллак» занесло. Рефлексивно я дернул правым локтем и попал Нине в грудь. Она отшатнулась и закричала от боли.
«Как долго она сможет все это терпеть? — подумал я. — Если она сломается, мне придется везти ее назад в больницу».
— Согласен! — сказал я. — Я отвезу вас к его квартире. Но при условии, что вы будете вести себя спокойно.
— Я буду вести себя спокойно. Я сделаю все, что вы хотите, господин Хольден. Только прошу вас, поедем к его квартире. Пожалуйста.
— Хорошо, — сказал я, — хорошо.
После этого она молчала до самого города и только тихо плакала. Когда мы уже въехали в город, она пробормотала:
— Расскажите мне, что произошло… расскажите, зачем вы все это делаете…
Я молчал.
— Вы обещали мне рассказать…
— Ну ладно, — ответил я. — Тогда слушайте внимательно. Какое-то время я еще оставался в… этом баре. Когда я вернулся в воскресенье под утро домой, было уже светло…
6
Когда я вернулся в воскресенье под утро домой, на улице уже было светло, светило солнце, в парке виллы пели птицы. Луг был еще сырым от росы, но цветы уже начали распускаться. Я был слегка пьян, но не сильно. Мать и дочь напоследок сварили кофе.
Машину я поставил в гараж. Дочери Карлы Мими было не 18 лет, а минимум 25, и мне показалось, что она вообще не дочь Карлы, но зато она была настоящей блондинкой, как мне позже удалось установить.
Квартира водителя находилась над гаражом. Она состояла из одной комнаты, кладовки и ванной. Отныне все это принадлежало мне, я жил там один. Вилла находилась в двухстах метрах отсюда, в парке.
Я поднялся наверх по маленькой лестнице, радуясь предстоящей встрече со своей кроватью. В конце концов, я довольно сильно устал.
Они поджидали меня в моей комнате. Их было трое. Я не могу вспомнить их лица. Все в шляпах и очень рослые, это я еще помню. Они были явно сильнее меня, к тому же их было трое.
Первый стоял за дверью, а двое других сидели на кровати.
Сразу, как только я вошел, первый ударил меня ребром ладони по шее. Я тотчас же протрезвел и, пока летел в глубь комнаты, подумал, что боксеры называют этот удар «эффект кролика». Второй нанес мне удар ногой в живот. Я потерял сознание. Они совершили ошибку, жестоко избив меня с самого начала.
Я лежал на ковре. Утреннее солнце освещало комнату, а они втроем набросились на меня и стали избивать.
Я кричал, но окна были заперты, и я понял, что кричать бессмысленно. И я замолчал. Двое подняли меня и крепко держали, пока третий обшарил мои карманы, выложив все их содержимое на стол. К тому времени они меня избили еще не до крови, и я мог отчетливо видеть, что они все еще были в шляпах.
— Где портфель? — спросил первый.
— И не вздумай врать, — сказал второй. — Мы знаем, что он у тебя.
— Тебя видели в Берлине, — сказал третий. — В сраном «Кадиллаке».
Тут я заметил, что они успели перевернуть вверх дном все в моей квартирке. Все ящики были открыты, мое белье валялось на полу, серый пиджак они просто разорвали. Это меня очень огорчило, и я ответил:
— У меня его нет.
— А где он?
— Я сразу же отвез его одному адвокату в Берлине.
— Как его фамилия?
Я подумал, что фальшивая фамилия звучит точно так же, как и настоящая, и ответил:
— Майзе.
После этого первый плюнул мне в лицо, и они продолжили меня колошматить. Двое навалились на меня, прижав спиной к столу, а третий бил кулаком в солнечное сплетение и вообще куда придется.
Меня вырвало желчью, но не сильно, а они поменялись местами: сначала бил второй, а потом опять первый. При этом у первого с головы упала шляпа. Они все время задавали мне один и тот же вопрос, а я отвечал им одно и то же — что я оставил портфель в Берлине у адвоката по фамилии Майзе.
Они вспотели и решили сделать перерыв. Первый взял ключи от машины и пошел в гараж, где обыскал машину. Вернувшись, он сказал:
— Ничего нет.
Они посадили меня на стул. Один из них крепко меня держал, а двое других кулаками разбили мне лицо до крови. Кровь запачкала мой костюм, белую рубашку и серебристый галстук в клетку.
Потом они стали предлагать мне деньги, показав кипу банкнот, и даже угостили меня сигаретой, но один зуб они все же мне выбили и в кровь разбили мне губы.
Солнце все сильнее освещало комнату, но в тот момент я чувствовал только тепло его лучей, так как кровь заливала мне глаза. Она закурили, а я вдыхал дым, и пока они меня держали, чтобы я не свалился со стула, думал о том, что часто говорил мой отец: именно то, чего тебе не хватает, может придать тебе большую силу. Суть этой мысли сводилась к тому, чтобы отвлечь мою бедную мать метафизическим пониманием счастья от наших материальных проблем, но в то воскресное утро я понимал это иначе. Я думал о том, что у меня уже не было ключа от сейфа…
— Ты, глупая свинья, — обратился ко мне первый, — почему ты так себя ведешь? Разве речь идет о твоей жизни? Разве ты сидишь в тюрьме?
— Бруммер получит то, что заслужил, — заметил второй. — Скажи, где документы?
— У меня их больше нет.
— Скажи, сколько тебе заплатил за это Бруммер, — вмешался третий. — Мы заплатим гораздо больше.
— Он мне вообще ничего не заплатил.
— В таком случае вряд ли тебе что-нибудь поможет, — сказал первый и опять плюнул мне в лицо. — Коллеги, придется обработать его посильнее.
То, что они со мной делали, я описывать не буду. Мне было очень больно, к тому же били они быстрыми, резкими ударами. Я вообще плохо переношу боль, и уже через минуту все мои благородные порывы испарились и мне захотелось им все рассказать. Я хотел предложить этим трем парням отправиться со мной в Брауншвейг и забрать документы; я хотел взять у них деньги; я не был героем и не хотел им стать; я был готов все им рассказать. Но мне не пришлось этого сделать — я потерял сознание. И это было их ошибкой. Они вырубили меня слишком быстро. Последнее, что я помню, был резкий, злой лай какой-то собаки, раздавшийся в парке.
7
Когда я пришел в себя, у моей кровати сидела Мила. Она всплескивала руками и причитала:
— Иисус Мария Йозеф, господин Хольден, я вдруг так заволновалась!
Мне показалось, что у меня вот-вот остановится сердце. Старая собака, повизгивая, лизала мне руку. Я увидел, что меня успели перевязать. В комнате было очень светло, и от света у меня заболели глаза. Лицо у меня опухло, боль отзывалась во всех частях тела.
— Я услышал лай собаки, — сказал я.
— Эта старая Пуппеле вдруг стала как сумасшедшая. Она спала у меня в комнате и вдруг громко залаяла и заскулила. Я повела ее в парк, а она бросилась к гаражу. У Пеппеле есть шестое чувство. Я побежала за ней, но уже было поздно. Я видела, как убегали эти трое. Они перескочили через забор и скрылись. Потом я нашла вас, без сознания и всего в крови, и подумала, что они вас убили. Я слишком стара для таких волнений, господин Хольден. Такое потрясение я испытала впервые после войны.
— Они хотели получить документы, Мила.
— Я так и подумала…
— А кто меня перевязал?
— Я позвала доктора Шнайдера. Он к вам еще придет около полудня. Полиция тоже была здесь. Они опять придут в одиннадцать.
— Отлично.
— Я также позвонила и адвокату нашего господина. Он просит, чтобы вы об этом никому не рассказывали.
— Гм…
— Я уже была у каменщика. Он придет сегодня и начнет работать. Правда, сегодня воскресенье, но ему все равно. Мы поставим решетки на все окна. — В руке у нее была какая-то записка, и Мила надела очки в стальной оправе. — Я все себе записала. Вы можете послушать?
— Да, но не очень долго.
— Как только вы сможете, вам надо прийти в следственную тюрьму к нашему господину. Он получил разрешение на свидание с вами. Какая подлость! — Она нервно икнула.
— Что случилось, Мила?
— Представляете, наш господин подал прошение в администрацию тюрьмы, чтобы у него в камере оставили Пуппеле, так как собака к нему очень привязалась. Он даже хотел за это заплатить. А они отказали! Они сказали, что в крайнем случае разрешат ему завести в камере канарейку.
— Вот как?
— Нам не стоит рассказывать нашей госпоже о том, что с вами произошло. Так считает адвокат, иначе это ее очень расстроит.
— Правильно.
— Хорошо, что он сказал это заранее, а то Нина позвонила мне час назад.
— А что она хотела?
— Она боится, что придут полицейские и конфискуют вещи нашего господина и ее тоже.
Это заставило меня улыбнуться, что сразу же отозвалось болью.
— Она мне сказала, чтобы я принесла украшения в больницу. А также квитанции на меха из хранилища. На лето мы все это сдаем в специальное хранилище для мехов.
Мне нравилось, что женщины при всей их страстности, всегда сохраняют ощущение реальности. В Париже ведь тоже надо будет на что-то жить…
— А также документы и письма. Она все хочет держать у себя в больнице. Почему вы смеетесь, господин Хольден?
8
Полицейские пришли в одиннадцать, и я им сказал, что трое неизвестных требовали у меня документы. А какие документы, я не имею ни малейшего понятия. Но, сказали они, что-то все-таки я должен был знать. Нет, я не имею представления ни о каких документах. Я предположил, что это связано с арестом господина Бруммера. По всей видимости, у господина Бруммера много врагов. Я работаю шофером у господина Бруммера недавно. О документах я не имею никакого понятия.
После полицейских пришел тот самый врач, который меня перевязал. Он сменил бинты и сделал мне укол, после которого я почувствовал себя очень уставшим.
Я заснул, и мне снилась Нина, когда внезапно я услышал очень сильный грохот, от которого я проснулся. Несколько секунд у меня бешено колотилось сердце, и я уже подумал, что опять нахожусь в России и что это идут русские танки. Потом я открыл глаза.
В комнату из окна заглянул бородатый мужчина с обнаженным торсом. Окно находилось около моей кровати. Оно было распахнуто, и мужчина за окном, по всей вероятности, парил в воздухе, так как он не держался за подоконник. В жизни я часто боялся сойти с ума, и этот страх появился у меня вновь.
Бородатый молча смотрел на меня. Внезапно стало очень тихо.
— Я вас разбудил своим стуком? — спросил он и с любопытством просунул голову в комнату. Небо за его торсом было медового цвета.
— Кто вы?
— Каменщик. Я устанавливаю решетку.
Я в бессильном облегчении откинулся на подушку:
— Вы стоите на лестнице?
— Естественно! — Он улыбнулся. — Вы что, думаете, у меня есть крылья?
9
— Он улыбнулся: «Естественно! Вы что, думаете, у меня есть крылья?» — рассказывал я, нажимая на тормоз. Мы уже были у дома № 31А по улице Штрессеманштрассе. Я вытащил ключи зажигания. — Приехали.
Нина испугалась. Она растерянно смотрела на мрачный фасад здания, на кариатиды из песчаника, на старый подъезд, на кривые деревца вокруг. Наверху раскачивался от ветра уличный фонарь. Тени сухих веток отражались на стенах и темных окнах дома.
— Подайте мне шубу. Я замерзла…
Я накинул шубу ей на плечи. Она вышла из машины и тут же упала. Я помог ей подняться.
Лицо Нины было в грязи. Я вытер его своим носовым платком. Она вся дрожала, дрожали и ее губы.
— Отведите… меня… наверх…
Поддерживая ее, я вошел с ней в мрачный подъезд.
— Выключатель… слева…
Я его нашел, нажал, но свет не зажегся.
— Не работает. — Я чиркнул зажигалкой и повел даму в норковой шубе по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. За сырой, местами отвалившейся штукатуркой виднелись кирпичи. Нина тяжело опиралась на мою руку. На мгновение она остановилась, чтобы отдышаться.
Мне вспомнилась фраза Леона Блоя, которую я когда-то прочитал: «В сердце человека есть такие уголки, о которых вначале никто не знает, они предназначены для страдания».
Когда я вел Нину к двери квартиры Тони Ворма, я подумал, что сейчас и в ее сердце заполнился страданием такой вот уголок. Она закашлялась, прислонилась к стене и стала что-то искать в своей сумке. Латунная табличка с его фамилией еще была на месте. Но Тони Ворма больше здесь не было. Меня начали раздражать ее поиски ключа, и я нажал на кнопку звонка. Звонок отозвался внутри квартиры громким эхом.
— Зачем вы это делаете? — пробормотала она.
— А вы, мадам, зачем вы все это делаете?
На это Нина ничего не ответила. Она нашла ключи и открыла дверь, которая распахнулась с продолжительным скрипом. Нина вошла внутрь и включила свет. Я последовал за ней. Никаких вещей здесь уже не было. Даже мебели. На полу валялись обрывки газет и нотные листы. В большой комнате стояли две пустые коробки с ветошью. Грязная рубашка. Три книжки. Я поднял одну из них и прочитал название. Марсель Пруст. «В поисках потерянного времени». Я бросил книжку на пол.
Нина стояла посреди комнаты, с потолка на нее падал свет лампочки без абажура. Она смотрела на все это, что-то бормоча, но я не мог понять, что именно. Едва передвигая ноги и ссутулив плечи, она прошла в ванную комнату.
Здесь валялись пустые тюбики из-под крема для бритья, кусок мыла, рулон туалетной бумаги, старая мужская ночная рубаха. Нина прошла на кухню, где стояла одна лишь газовая плита. На полу перед ней валялось множество пустых бутылок. Я начал считать эти бутылки и, когда дошел до четырнадцати, Нина без всякого выражения в голосе произнесла:
— Смешно, правда? А я его по-настоящему любила. — Она обращалась к водопроводным трубам.
— Давайте уйдем отсюда, — сказал я.
— Я знаю, что вы мне не верите. Для вас я просто истеричка, которая увлеклась красивым юношей. Красивым молодым юношей.
— Теперь вы увидели все. Пошли отсюда.
Она повернула водопроводный кран, и из него потекла вода.
— А знаете, что самое смешное? Я ведь думала, что он меня любит… — Она засмеялась. — Он мне говорил, что я первая любовь в его жизни. Первая настоящая. До меня такого чувства у него не было. Все это очень смешно, да? — Она закрыла кран. — Сколько здесь бутылок?
— Что вы сказали?
— Когда я говорила, вы ведь считали бутылки.
Я подошел к ней, развернул ее к себе, и она упала мне на грудь и разрыдалась.
— Я… ведь я хотела развестись… и потом мы сразу же собирались пожениться. А вы знаете, что он написал для меня рапсодию?
— Нам пора идти.
— Я не могу… я должна… на минутку присесть…
— Но здесь ничего нет, даже стула.
— Я больше не могу стоять… Ах, Мила, мне так плохо! — крикнула она голосом несчастного ребенка.
Я осторожно провел ее в ванную и посадил на край ванны. Она еще немного поплакала, потом попросила у меня сигарету. Мы оба закурили, сбрасывая пепел на кафельный пол. Я рассказал ей все, что должен был еще рассказать.
— Я видел документы и фотографии. Я не знаю людей, которым можно на этом основании предъявить обвинение. Но я знаю, что это может повлечь за собой: как только ваш муж получит эти документы, у него появится очень большая власть.
— Но у него их нет. Они у вас.
Вспоминая все это, я понимаю, что это был очень странный разговор. Два чужих друг другу человека в пустой ванной комнате. Женщина в норковой шубе, сидящая на краю ванны. Ее шофер, стоящий перед ней. И ночной дождь, стучащий в окна…
— Совершенно верно, — ответил я, — эти документы у меня. И я хочу их у себя оставить, таков мой план.
— Однако…
— Однако я разрешу адвокату господина Бруммера съездить со мной в Брауншвейг и сделать фотокопии этих документов в хранилище банка, — сказал я с легкостью, о чем мне пришлось довольно скоро пожалеть. — Разумеется, оригиналы я оставлю у себя.
— Нет, — она прижала ладони к вискам.
— Да. Завтра утром я отправляюсь в Брауншвейг.
— Не делайте этого!
— Почему?
— Мой муж очень плохой человек, — очень серьезно произнесла она.
— Однако несмотря на это, вы с ним очень долго прожили вместе. И хорошо прожили.
— Я не знала, насколько он плохой. Когда я… когда я это поняла, я попыталась покончить с собой…
Ее сигарета упала на пол. Я наступил на окурок ботинком. Она продолжала говорить. И мне показалось, что на какое-то время она забыла о своих собственных страданиях.
— Не делайте этого, господин Хольден. Я знаю, что случится, если мой муж получит фотокопии документов.
— И что же?
— Случится нечто ужасное. И никто не сможет этому помешать. Все, что я сказала, — для вас ничего не значащие слова?
— Я сидел в тюрьме, — сказал я. — Мне уже сорок лет. Мне было очень плохо. Сейчас у меня все хорошо. И мне будет еще лучше. А кто меня отблагодарит за то, что я не отдам фотокопии вашему мужу?
— Другие люди.
— Мне наплевать на других людей.
Она тихо спросила:
— Вы когда-нибудь любили?
— Да бросьте вы про любовь! Куда делся ваш господин Ворм? — возбужденно прокричал я.
— Он боялся… он еще так молод. Вы же сами это сказали…
Я стал расхаживать взад-вперед:
— Нет, больше я не хочу рисковать. Тем более, имея дело с таким человеком, как ваш муж. Будьте же благоразумны. Благодаря мне ваш муж стал непобедим. Теперь вы выдержите?
— Нет, я не могу.
— У вас есть состояние? У вас есть какая-нибудь профессия? Что с вами будет, если вы бросите мужа? Скандал. Он подаст на развод. И на суде его оправдают. А вы не получите от него и ломаного гроша. Чтобы выжить, вам придется продать все украшения, одно за другим. И наступит день, когда продавать вам будет уже нечего. Я знаю, как это ужасно — быть бедным.
— Я тоже.
— Ну так как же?
— То, что вы говорите, меня не убеждает. В таком случае, я действительно продам свои драгоценности. И в конце концов я стану бедной. А как продолжать жить с человеком, которого ненавидишь и презираешь?
— Это приходится делать многим, — сказал я. — Это не так трудно. Женщинам в этом положении приспособиться особенно легко.
Она покачала головой и замолчала. В этот момент она выглядела очень красивой, и это меня тронуло. Вот тогда и началась наша любовь, наша странная любовь началась в ветреный и дождливый вечер 27 августа.
— Прошу вас, пойдемте, — сказал я.
Продолжая сидеть без малейшего движения, она прошептала:
— Вы… вы тоже были бедны?
— Да.
— А почему… почему вы проявляете обо мне такую заботу?
— Вы очень похожи на человека, которого я знал.
— А кто это был?
— Моя жена, — тихо ответил я.
Внезапно ее глаза стали очень темными, а губы задрожали, как будто она вот-вот заплачет. Но она не заплакала. Она подошла ко мне, и каким-то неестественным, немыслимым образом я опять почувствовал, что это Маргит, моя покойная жена. Я уставился на нее. Она прошептала:
— А где ваша жена?
— Она умерла, — ответил я без всякого выражения в голосе. — Я убил ее.
— Почему?
— Потому что я ее любил, — сказал я. — И потому, что она изменила мне.
Глаза Нины померкли. Ее дыхание коснулось меня.
Прошло три секунды. Пять секунд.
Вдруг она начала оседать, как в приступе слабости. Я обнял ее и поцеловал в губы. Она отреагировала на это как на само собой разумеющееся. Ее губы, холодные как лед, оставались сомкнутыми, и было такое ощущение, что я целую мертвеца.
Так началась наша любовь.
Мы плотно прижались друг к другу, и стало так тихо, что можно было подумать, что мы единственные люди в этом доме, а может быть, и на всей Земле. Напоследок она взглянула на меня, ее лицо было абсолютно белым.
— Я больше не могу, — прошептала она. — Отвезите меня назад в больницу.
10
В машине она заснула. Ее голова покоилась на моем плече, поэтому я ехал очень осторожно. Несмотря на это, на одном из поворотов она все же проснулась на пару секунд. До того как снова уснуть, она мне улыбнулась, но меня не узнала.
Когда-то она тоже была бедной, подумал я. И это, естественно, было мне на руку. К тому же она так же страстно мечтала о деньгах и была такой же рачительной, как и я. Она была благоразумной и сдавалась сразу же, как только понимала, что сопротивление бессмысленно. Все это я почувствовал. Я подумал, что и в аэропорт я поехал только потому, что все это чувствовал. В противном случае мне было бы все равно, что с ней произойдет.
В больнице Святой Марии Нина до конца так и не пришла в себя. Она была на грани нервного срыва и в полусне несла всякую околесицу, называла меня Тони и звала Милу.
— Господин Хольден, что произошло? — поинтересовалась старшая медсестра Ангелика Маурен, та самая, которая время от времени подписывала странную книгу в больничной часовне. Ее кожа была розовой, формы округлы, и она была сама добропорядочность.
Я ей соврал, сказав, что госпожа позвонила мне из какого-то бара-эспрессо.
— А как она там оказалась?
— Она хотела попасть к своему мужу. Страх и беспокойство за него заставили ее выйти на улицу. Потом у нее случился приступ слабости, и дальше она уже не могла идти.
— Разумеется, я уже позвонила ей домой, господин Хольден.
Это было неприятное известие.
— Однако там никто не ответил.
Это было уже приятное известие.
— Мила! Помоги мне, Мила! — закричала Нина, когда ее перекладывали на носилки.
— Отнеситесь к ней повнимательнее, — сказал я. — У нее тяжелая судьба. Муж, которого она очень любит, сидит в тюрьме, несмотря на то, что он ни в чем не виноват.
В ответ на это она молча посмотрела на меня, и я испугался, что зашел слишком далеко. Мне показалось, что старшая медсестра, как и многие другие, считала, что Юлиус Мария Бруммер наконец-то получил то, чего он давно заслуживает.
Нину понесли на второй этаж, мимо ниш с раскрашенными святыми и цветов в маленьких горшочках. Она была накрыта серым одеялом, из-под которого виднелся лишь один локон ее светлых волос.
Я посмотрел ей вслед и даже сделал пару шагов в сторону, чтобы можно было видеть ее подольше. Я ясно видел ее всю, несмотря на то, что она была полностью скрыта одеялом, я ощущал запах ее духов, хотя ее уже не было со мной, и я думал, как это хорошо, что и она побывала в моей бедности. Затем, заметив, что старшая медсестра внимательно наблюдает за мной, я поспешно спросил, можно ли оставить в сейфе больницы норковую шубу и саквояж с драгоценностями. Это оказалось возможным. Ключик от саквояжа с драгоценностями я, разумеется, оставил у себя.
— Теперь у постели госпожи Бруммер круглые сутки будет дежурить одна из сестер, — пообещала старшая медсестра. И добавила с улыбкой, которая мне не понравилась: — Так что вам, господин Хольден, не стоит беспокоиться.
— До свидания, — ответил я и подумал: «Неужели по мне это заметно?»
Я вышел из больницы и заспешил домой.
Дома я узнал, почему никто не подходил к телефону.
— Нам всем приказали прийти в полицейский участок, господин Хольден, — и прислуге, и мне. Но там не было ничего особенного. Они еще раз поинтересовались насчет попытки самоубийства моей Нинель. Я вас уже заждалась. Вы что, были в кино?
— Да.
— Ну и правильно. Вам нужно немного отвлечься. Это был грустный фильм или комедия?
— Комедия, — сказал я.
— Я думаю, что в такое время лучше всего смотреть комедии, например с Гейнцем Рюманом. Вы знаете этого актера?
— Да.
— Это мой самый любимый актер. А еще этот, с длинным носом. Кажется, Фернандель. У вас все еще болит голова?
— Уже не болит. Вы сможете завтра утром съездить со мной к вашему племяннику?
— Конечно. Вам нужно забрать ключ?
— Да. В семь? Или это слишком рано? Мне предстоит дальняя дорога.
— Нормально, — ответила она. — Поедем в семь. Сегодня мы все будем спать спокойно. Мы ведь поставили решетки на все окна.
И действительно, я спал глубоко и без всяких снов. Утром я выехал из гаража на белом «Мерседесе», и мы с Милой отправились в путь. Небо было темно-синим, ветра не было вообще. На улице еще ощущалась ночная прохлада. Воды Рейна блестели под солнечными лучами. Между нами улеглась старая собака.
— Это мой единственный родственник, оставшийся в живых, — рассказывала Мила. — Он сын моей сестры. Мальчик — о боже, я все еще называю его мальчиком, хотя ему уже двадцать восемь лет, — так вот, мальчик вам очень понравится, господин Хольден. Он работает репортером.
— Вот как!
— Да, в редакции местной газетки. Он пишет статьи «По сообщению полиции», а также о всяких самоубийствах и вообще обо всех происшествиях. В его квартире установлен специальный радиоприемник, правда, я ничего в этом не понимаю, ведь я глупая баба, но он тут же узнает, обо всем что происходит в Дюссельдорфе, и на своем «Фольксвагене» сразу же едет на место происшествия, все фотографирует и пишет об этом в свою газету. Вот наш дом, номер четырнадцать.
Я остановился перед домом-новостройкой. На улице не было ни души. Сквозь листву деревьев падали косые солнечные лучи. Мила вышла из машины:
— Пождите здесь минуточку. Он сейчас спустится вниз — так он мне сказал.
Я наблюдал за ней, пока она, тяжело ступая, добралась до подъезда и позвонила в дверь. На шестом этаже отворилось окно. Она крикнула своим дрожащим старческим голосом:
— Бутцель!
— Уже иду, — ответил какой-то мужчина.
Мила в сопровождении старой собаки пошла обратно. Около машины она остановилась:
— Он сейчас придет, господин Хольден.
— Как его зовут?
Она откашлялась и сказала:
— Петер Ромберг. Но мы его всегда называли Бутцелем. — Она произнесла долгое «у-у». — Сколько я себя помню, его звали только Бутцелем.
Вскоре из подъезда вышел репортер местной газеты Петер Ромберг — и тотчас же ворвался в мою жизнь. С этого момента и поныне все в ней стало для меня неотвратимо — все, что происходило и что еще произойдет. Ранним утром 28 августа Юлиус Мария Бруммер уже проиграл свою жизнь. Но тогда об этом еще никто и не догадывался.
11
Петер Ромберг был худ и застенчив. Он носил роговые очки. У него были рыжеватые волосы, похожие на щетину, и усеянное веснушками лицо с большим носом. Он улыбался. Когда бы я ни встретил Петера Ромберга, он всегда улыбался. Это потом он перестал улыбаться.
В серых фланелевых брюках и открытой серой рубашке, он подошел к машине и поцеловал Милу в щеку:
— Извини, я тебя не сразу узнал!
— Ничего, Бутцель. Это господин Хольден.
— Привет, — сказал я.
— Привет, — ответил он и протянул мне руку. — У меня близорукость. Пять диоптрий слева и шесть справа. Слеп как сова. — У него были неровные зубы, но улыбка ему шла. — Слава богу, что, когда мне исполнилось двадцать, зрение стабилизировалось.
Мила хихикнула:
— Бутцель, рассказать ему об этом?
— Рассказать о чем? — спросил я.
— Ему всего двадцать восемь, а он уже женат. У него есть маленький ребенок.
— Не может быть! — Я очень удивился и спросил: — А сколько ребенку лет?
— Шесть, и ее зовут Микки.
— Рано вы начали, господин Ромберг!
— Он хороший парень, господин Хольден. И у него очень приятная жена! Если он будет заигрывать с другими, то получит от меня! Я его отколочу скалкой!
— Мила! — сказал он смущенно.
— Ах, господин Хольден, вам непременно надо познакомиться с его женой Карлой и его ребенком. От Микки я просто без ума…
— Мне очень приятно с вами познакомиться, господин Ромберг!
— Мне тоже, — он улыбнулся. — Вот ключ.
Я положил ключ в карман.
— Знаете, — просто сказал он, — сначала я думал, что господин Бруммер просто спекулянт. Но на всем белом свете есть только один человек, которому я доверяю, — это Мила. А Мила вот уже в течение многих лет говорит, что господин Бруммер самый лучший и самый порядочный человек на свете!
— И она права, — ответил я.
— Вы должны обязательно как-нибудь навестить нас, господин Хольден.
— С удовольствием, господин Ромберг!
— У нас пока нет приличных ковров, и мебель для кухни мы одолжили у знакомых. Возможно, моя жена будет стесняться, вы ведь знаете, каковы женщины, но я полагаю, что квартира сейчас выглядит хорошо, правда, Мила?
— Просто великолепно, мой дорогой!
— Я покажу вам фотографии.
— Хотя он и мой племянник, но я могу с чистой совестью утверждать, что у него просто великолепные фотографии!
— Знаете ли, господин Хольден, всеми этими кровавыми преступлениями и полицейской тематикой я занимаюсь только потому, что нам надо на что-то жить. Когда я стану независимым, я буду заниматься чем-нибудь более интересным.
— А что вас интересует, господин Ромберг?
— Животные!
— Вы хотите фотографировать животных?
— И писать о них! — Он опять улыбнулся. — Я считаю, что животные гораздо интереснее людей!
— Вам надо посмотреть его фотографии, господин Хольден, — сказала Мила. — Самые прекрасные из всех, что я видела в жизни, — это снимки пеликанов! Когда-нибудь, благодаря своим снимкам, мой Бутцель станет очень известным! О боже, у меня опять началась икота!
12
Юлиус Мария Бруммер доверил защищать себя адвокату по имени Цорн. Тем утром этот низкорослый человечек с огромной головой ученого поехал со мной в Брауншвейг. Когда доктор Хильмар Цорн уставал или волновался, с его глазами что-то происходило. Зрачки вылезали из своих границ, и казалось, что он косит. К тому же доктор вдруг становился косноязычным и испытывал неодолимое желание оттягивать пальцем воротник своей рубашки. Всегда, даже в теплую погоду, он носил жилетки яркой расцветки, однотонные или в клетку.
Тем утром он заставил меня вначале полчаса покружить на малой скорости по тихим улочкам городского района Рунгсфельд. И лишь когда убедился, что у нас на хвосте никого нет, приказал ехать к автобану.
— Что бы мы ни предпринимали, — сказал он, — мы должны быть абсолютно уверены в нашей безопасности. Лишь при этих условиях мы можем надеяться на успех.
Он произнес это очень серьезно, и, если его не знать, можно было бы предположить, что он собирается по образу и подобию крестоносцев защищать западную культуру от варваров из далеких степей. Позже я понял, что в этой серьезности и заключалась его главная сила. Она действовала на людей безошибочно. Человек, которого защищал Цорн, представал безвинной жертвой, подверженной несправедливым гонениям.
Все полосы автобана в обоих направлениях были буквально забиты машинами. Соблюдая минимальную дистанцию, они мчались на юг и на север. Все ехали с одинаковой скоростью — сто километров в час, об обгоне не могло быть и речи.
В тот день стояла страшная жара. Но при закрытых окнах в салоне было прохладно. Поток машин на автобане нигде не прерывался. На раскаленном бетоне слышно было лишь шуршание шин. С 8.00 до 11.30 доктор Цорн неподвижно сидел рядом со мной. На нем был серый однобортный костюм, белая рубашка с серебристым галстуком и красная жилетка с семью серебряными пуговицами, из которых он не расстегнул ни одной. На своей рубашке я закатал рукава и расстегнул воротник. Когда часы в машине показали ровно 11.30, Цорн заговорил.
— Вы потеете? — спросил он.
Я кивнул.
— Посмотрите на меня, — сказал он. — Разве я вспотел? Ничуточки. А почему? Да потому, что я не хочу потеть. Все дело в желании. А будь я без жилетки, обязательно бы потел. А почему? Жилетка помогает держать осанку. А осанка — это все. Господин Хольден, для нас наступают тяжелые времена, — заявил он без всякого перехода.
— Не понял?
— Bona causa triumhat — это вы понимаете?
— На это у меня знаний хватает.
— Ну хорошо. И все же. Нам предстоит пережить много напряженных дней. Господин Бруммер — историческая личность, и иначе его воспринимать нельзя. Речь идет об очень больших деньгах, и в связи с этим людям приходят в голову самые странные идеи.
— Что вы хотите этим сказать, господин доктор?
— Мне думается, господин Хольден, что и вы уже стали жертвой подобных идей. Я, к примеру, могу предположить, что вам в голову пришла мысль о том, что в Брауншвейге я собираюсь лишь сделать фотокопии документов, а оригиналы оставить в сейфе.
— Да, именно так я и думал, — ответил я. — Вы сделаете копии, бумаги останутся в сейфе, а ключ будет у меня.
Он глубоко вздохнул, начав при этом слегка косить, и, засунув палец за воротник своей рубашки, произнес:
— Я сделаю снимки, документы останутся в сейфе. А ключ от него вы отдадите мне. И сделаете это прямо сейчас.
— О нет, — ответил я.
— Так-так-так, — сказал он. — Ну что же, в таком случае снова мы встретимся с вами в Штадельхайме.
— Где?
— Держите баранку крепче, господин Хольден. На такой скорости можно запросто угодить в аварию. Я назвал Штадельхайм, имея в виду баварскую тюрьму, находящуюся в этом местечке. Я нисколечко не сомневаюсь в том, что оно вам хорошо знакомо. Вы ведь провели там девять лет.
Я приоткрыл окошко со своей стороны и сделал глубокий вдох, так как почувствовал, что мне становится плохо.
— Прикройте, пожалуйста, окно, господин Хольден, я не переношу сквозняков.
— Если открыто всего одно окно, то сквозняка не бывает, — ответил я, но окно закрыл.
Коротышка адвокат вытащил из сумки какой-то листок бумаги и привычным движением, как учитель, надел очки:
— Господин Хольден, совершенно ясно, что, если речь идет о столь крупных суммах, нам надо определиться с долями, не так ли? В свое время вы рассказали господину Бруммеру, что в Мюнхене у вас был магазин, где вы торговали текстилем.
— Он у меня есть и по сей день, — соврал я.
— Далее, вы рассказали ему, что сели в тюрьму за ложное банкротство.
— Да, мне дали срок.
— Но не за ложное банкротство, господин Хольден. — После того как он все это высказал, у него появилось некоторое косноязычие. Он продолжил: — Я в пос-лед-ний раз прошу вас ехать осторожно. По информации прокуратуры Мюнхена, тринадцатого апреля сорок седьмого года вы были приговорены судом присяжных к двенадцати годам тюрьмы по обвинению в убийстве вашей жены Маргит. — Он произнес «Ма-Маргит». — Суд при вынесении приговора учел смягчающие обстоятельства. Пять лет вы были на войне и два года в плену. Когда вы первого сентября сорок шестого года вернулись домой, вы застали вашу жену…
— Прекратите!
— …в одной недвусмысленной ситуации с чертежником Леопольдом Хауком…
— Перестаньте!
— …после чего вы нанесли своей жене, Маргит Хольден, урожденной Рениевич, отломанной ножкой стула такие удары, в результате которых она, не приходя в сознание, той же ночью скончалась.
Я молчал, держа руль обеими руками, — мне действительно стало трудно управлять машиной. Мне вспомнились слова одной песенки из «Трехгрошовой оперы»: «Ты лишь составь план, дай мыслям мелькнуть, тогда составь второй план, и они не пропадут».
Адвокат говорил, время от времени обращая взор на листок:
— Симпатии присяжных были на вашей стороне, господин Хольден. Вы утверждали, что очень любили свою жену. Такие заявления обвиняемых очень положительно воздействуют на присяжных.
Мимо нас пролетел сине-белый указатель, на котором было написано, что до города Брауншвейга осталось 1500 метров.
Адвокат продолжал:
— В заключении вы вели себя хорошо, как мне сообщила администрация тюрьмы. На этом основании одиннадцатого января пятьдесят шестого года вы были условно-досрочно освобождены. И вы должны знать, что в случае нарушения вами УК Германии вам придется отсидеть весь срок.
Доктор теребил воротник своей рубашки. Пот заливал мне лоб, капал на брови и щеки. Он попадал мне даже в рот, я чувствовал его горьковатый привкус.
— В Западном Берлине вы уже совершили ряд правонарушений, — сказал Цорн. — С полным основанием я могу полагать, что, даже если вы не имели никакого отношения к чужой собственности, вы произведете очень плохое впечатление на судью из прокуратуры. Лично я по собственному опыту уже могу представить вас, снова находящимся в вашей маленькой камере.
— Чего вы хотите?
— Ключ, господин Хольден.
«Ты лишь составь план…»
— А если я отдам ключ, что тогда?
— Этого я пока не знаю, господин Хольден. Я знаю лишь, что произойдет, если вы мне ключ не отдадите.
«…дай мыслям мелькнуть…»
— Там впереди, рядом с заправкой на съезде с автобана — стоянка. Там мы остановимся.
«…тогда составь второй план…»
— В противном случае я буду вынужден немедленно заявить в полицию о ваших преступлениях в виде попытки присвоить чужое имущество путем шантажа и насильственных действий.
«… и они не пропадут».
Я направил машину на стоянку перед заправкой. Здесь цвели синие, белые и красные цветы. Вокруг валялись бумаги, газеты и апельсиновые корки. Когда я остановился, перед колесами увидел валявшуюся газету «Вестдойче альгемайне» с большим заголовком: «В 1956 году Федеративная Республика вышла на первое место в мире по экспорту».
— Ключ, — сказал Цорн и засунул палец правой руки за воротник рубашки.
Я отдал ему ключ, при этом моя ладонь покрылась испариной, а его ладонь была сухой.
— Не думайте, что мне было трудно встать на ваше место, господин Хольден. Вы наверняка многое пережили.
— Вы были в России? — спросил я.
— Я был под Сталинградом. А сейчас можете ехать дальше, — сказал он и поправил галстук. — Через полчаса мы будем в Брауншвейге. — Он спрятал ключ в карман жилетки, его движения были грациозными и быстрыми. — Просто ужасно смотреть, как вы потеете, господин Хольден.
«…и они не пропадут».
13
После этого я перестал для него существовать. Он опять напряженно смотрел вперед, сидел прямо — полон достоинства, держа руки на коленях. Я ехал очень медленно, так как чувствовал себя все еще плохо. Я сделал несколько глубоких вдохов, и через пару минут мне стало уже лучше, но я все еще был не способен выразить хотя бы одну разумную мысль — такой сильный страх овладел мною. «Давай, давай, давай» — пыхтел мотор тяжелой машины, и «давай, давай, давай» — стучала кровь в моих висках.
— Прошу вас ехать чуточку быстрее, господин Хольден, — заговорил маленький человечек рядом со мной, — мне придется провести в банке не менее двух часов.
Я был сильнее его. Я мог запросто избить его. Отобрать ключ от сейфа. Поехать в банк. А что дальше? Везде есть телефоны, и он опередил бы меня. Тогда мне надо будет его убить. О боже, какая глупость, какая глупость…
Я поехал быстрее.
— В свое время это был культивированный город, — произнес доктор Цорн. — На семьдесят два процента он был разрушен бомбардировками. Все сгорело и лежало в руинах — красивейшие фахверковые дома, изумительные дворцы. Пока я буду в банке, рекомендую вам посетить кафедральный собор. Он был построен в двенадцатом веке. Там похоронен Генрих Лев.
Высадив Цорна около банка, я действительно поехал в кафедральный собор. Там я рассматривал готических святых и долго простоял около большого каменного льва, под которым покоился человек по имени Генрих.
Мне было сорок лет. Если Бруммер заявит на меня в полицию за попытку шантажа, я опять на несколько лет попаду в тюрьму.
Я присел на могильную плиту — мне опять стало плохо. Я думал о моей покойной жене Маргит, которую я любил и которая мне изменила. Теперь она была мертва, и я больше не любил ее. И уже давно не любил.
Ко мне подошел служитель церкви:
— Здесь нельзя сидеть.
Мне пришлось встать.
— Господи! Помоги мне, сделай так, чтобы… — Я прервал молитву на середине: из-за всего произошедшего я стал сам себе противен. Я предпринял кое-какую попытку, и она не удалась. Очевидно, Бруммер с самого начала не доверял мне и еще до поездки в Берлин поручил своим адвокатам выяснить мое прошлое. Прошлое разных людей — на этом он специализировался, и об этом мне следовало помнить.
А выяснить это было просто, даже слишком просто. Он обладал огромной властью и очень большими деньгами. У меня же не было ничего. И у меня ничего не могло получиться против него. А не уехать ли мне за границу? Машина у меня есть, паспорт тоже…
Нет, это невозможно. Если я вовремя не заберу Цорна, все будет кончено. А пока у меня есть шанс, что Бруммер не заявит на меня в полицию. Если я попрошу у него прощения. И буду вести себя как его подданный. Мне было совершенно ясно, что именно так я должен вести себя. Тогда у меня будет хоть маленький шанс. Смешно, что человек всегда думает о маленьком шансе…
А Нина?
Нет, сейчас думать еще и о Нине я просто не мог! Сначала мне надо разобраться с самим собой.
И это было похоже на то, что я уже полюбил одного человека.
— Кирпич, уважаемый господин? — спросил тоненький голос. Внезапно передо мной возникла старая дама в черном платье. Сутулая от старости, она стояла, опершись на палку, в какой-то мучительно согбенной позе, ее маленькое тощее тело составляло четкий полукруг. На морщинистом бескровном лице старой дамы светились черные глаза. Она стеснительно улыбнулась. В левой руке она держала картонную коробку с кипой листков цветной бумаги.
— Всевышний вам это зачтет, — пообещала мне она.
— И что же мне зачтет Всевышний?
— Нам надо заново покрыть крышу собора, — терпеливо пояснила она. — Для этого требуется много кирпичей, а один стоит пятьдесят пфеннигов. Может, вы купите один кирпич, уважаемый господин?
Я дал ей одну марку.
— А какого цвета?
— Что вы сказали?
— Кирпичи какого цвета вы хотите за эту марку приобрести? Крыша должна быть из разноцветных кирпичей. Или вам вернуть сдачу пятьдесят пфеннигов? — Это она произнесла с одышкой.
— Сдачи не надо. А цвет мне безразличен.
— Тогда я вам дам два коричневых. — Она послюнявила палец и стала рыться в своей коробке. При этом у нее упала палка, которую я поднял. Старая дама передала мне две коричневые карточки, на которых было изображение этого собора и слова благодарности архиепископа за это пожертвование. —
Слава богу, теперь я смогу наконец отправиться домой.
— А вы давно здесь?
— С раннего утра. — Старая дама пояснила: — Я должна каждый день продавать десять кирпичей, а с этими двумя это будет даже одиннадцать.
— Вы должны? А кто же вас принуждает?
Дама опустила и без того низко склоненную голову и прошептала:
— Я дала обет, и за это Бог должен отпустить мне грехи.
Она поплелась дальше со своей скрюченной спиной, склонив голову, улыбающаяся и приветливая. Девочка из Дюссельдорфа от свидетелей Иеговы улыбалась точно так же.
Интересно, сильно ли нагрешила эта старая дама? И вообще, как может нагрешить такой старый человек? Но может, она грешила в молодости? И теперь вынуждена продавать кирпичи во славу Господа и чтобы доставить удовольствие архиепископу.
Все это утро мне было жарко. А теперь я продрог. Поэтому я вышел из собора на солнце. В городе стояла жара. Пыль блестела на солнце как снег, и все предметы имели четкие очертания. Я поехал назад к банку.
Цорн меня уже ждал. Элегантный и строгий, он стоял у обочины дороги, держа в руках папку. Я затормозил, и он, сев в машину, с упреком произнес:
— Вы опоздали на шесть минут.
— Я не смог сразу найти дорогу.
— Через четыре минуты я бы уже направился в полицию, — пояснил он. Я молчал.
— Кстати, я арендовал второй сейф. В нем лежит ключ от первого. А ключ от второго сейфа я оставил у директора банка. Это мой знакомый. Я говорю вам это для того, чтобы в дороге вам не пришло в голову ничего дурного.
Воздух над автобаном буквально кипел от жары. На протяжении ста километров этот маленький человечек не произнес ни слова, но я заметил, что он внимательно наблюдает за мной. В конце концов я не выдержал:
— Почему вы так на меня смотрите?
— Мне просто интересно, — ответил он. — Я изучаю различные характеры. Вы не шантажист.
— Нет? — с надеждой спросил я.
— Нет, — подтвердил он. — У вас скорее характер убийцы. — После этого он молчал до самого Дюссельдорфа.
— Я дам вам о себе знать, — сказал он, когда я подвез его к адвокатской конторе.
Я очень устал и поэтому сразу же поехал домой. Мила тут же стала мне рассказывать:
— Звонила моя Нинель. Она хочет с вами поговорить, господин Хольден.
— Завтра, — ответил я. — Завтра.
— Вы хотите есть?
Я покачал головой:
— Мне нехорошо. В доме есть снотворное?
Она принесла мне лекарство, и я прочитал, что надо принять одну или две таблетки перед сном. Я принял четыре, но они не подействовали на меня, и я просто тихо лежал без сна и слушал, как квакают лягушки в пруду. Я видел, как небо стало принимать свинцовый оттенок, затем стало светло-серым, потом розовато-красным и наконец золотистым. Голова болела, и меня охватил сильный страх.
Потом над деревьями взошло солнце, и лягушки прекратили свой концерт. С улицы донеслись голоса. Стали слышны звонки велосипедов и шум моторов машин. Город просыпался.
В восемь утра раздался звонок телефона.
— Господин Хольден, — сообщила Мила, — только что позвонил один человек из тюрьмы. Наш господин хочет немедленно с вами поговорить. Он получил разрешение на свидание сегодня в первой половине дня, но не позже одиннадцати. Вам уже надо выезжать.
Я подумал: как же хорошо живется некоторым людям! Например, старым согбенным дамам, которые, совершив тяжкий грех, дали обет и больше ничего не боятся — ни Божьего гнева, ни людей, вообще ничего.
14
Комната для свиданий, расположенная на пятом этаже следственной тюрьмы, была просторной. Из-за наглухо закрытых окон с решетками в ней было очень жарко. Нас разделяла мелкоячеистая решетка, от пола до потолка. Точно такие же были расположены параллельно на некотором расстоянии друг от друга. По обеим сторонам решеток стояли столы и кресла. Между решетками ничего не было.
Я сидел под закрытым окном, ждал и потел. Головная боль усиливалась. Через десять минут на другой половине комнаты открылась дверь, и появился служащий тюрьмы в черной униформе. Он хромал.
— Прошу вас, господин Бруммер, — сказал он в глубину открытой двери.
Я встал.
На Юлиусе Марии Бруммере была белая рубашка и синие брюки. В ботинках не было шнурков, а воротник рубашки без галстука был расстегнут. Я испугался его вида. Круглое лицо было мертвецки бледным, под утопавшими в жирных складках глазами лежали фиолетовые круги. Время от времени Бруммер как-то странно терся головой о плечо, как будто пытался почесать у себя за ухом.
— Господин Бруммер, в вашем распоряжении десять минут, — сказал хромоногий служащий и сел на стул.
Бруммер подошел к стене-решетке. Я смотрел в эти маленькие, коварно-сентиментальные глаза акулы, на пшеничные усы, низкий лоб, мягкие губы и мышиную челюсть. Он крепко держался за решетку, но ничего не говорил, ни единого слова.
— У вас всего десять минут, — напомнил служащий тюрьмы.
— Хольден, — сказал Бруммер. Он произнес мое имя шепотом, почти не слышным из-за решетки. — Здесь был мой адвокат. Еще вчера вечером. Он все мне рассказал.
— Господин Бруммер, — начал я, — прежде чем вы продолжите говорить, разрешите мне…
— У нас всего десять минут, — прервал он меня. — У меня просто нет слов, чтобы отреагировать на то, что вы сделали…
— Господин Бруммер…
— …Несколько дней назад мы вообще не были знакомы. Вы ничего обо мне не знали. У вас не было причин действовать в моих интересах. И все же, — Бруммер повысил голос, — и все же вы помогли мне, сами знаете как. Вы позволили себя избить. Не отворачивайтесь, я хочу видеть ваше лицо, пока я говорю. В данный момент моя судьба послала мне суровое испытание, поэтому я был счастлив, что в вашем лице обрел друга, и именно тогда, когда я не мог этого ожидать.
Я опять посмотрел на него. От головной боли Бруммер качался перед моими глазами, но я слышал его слова:
— Вы защитили мою собственность и гениально обеспечили ее безопасность. Вы сразу же все добровольно передали моему адвокату. Вы знаете, что меня при этом особенно тронуло, Хольден? Так вот, это именно то, что вы сказали моему адвокату, передавая ему нужный ключ.
— Что-то я не припоминаю…
— «Да поможет это господину Бруммеру», — сказали вы. — И это все, что мне на данный момент нужно. Я никогда, вы слышите, Хольден, никогда этого не забуду. Я не могу подать вам руки, так как пока я еще заключенный. Но вы немедленно отправитесь к моему адвокату. Он ждет вас. Я прошу вас, как ваш друг, принять то, что он вам передаст. Хольден, вы порядочный человек.
— Господин Бруммер, — ответил я, — То, что я сделал, на моем месте сделал бы каждый.
Он покачал своей тяжелой головой, и сквозь решетку донесся запах мяты, когда он воскликнул:
— Никто бы так не сделал. Даже я! Ну и что? С тех пор как я вас покинул, я больше не мог заснуть, так как был убежден, что вы… что вы совершите нечто иное, вы знаете, что я имею в виду. Вчера я пережил самый счастливый день в моей жизни, Хольден. Вы вернули мне веру в людей.
— Осталось три минуты, — сказал служащий.
— Отныне, Хольден, я доверяю вам самое дорогое из всего, чем владею на этой земле, — мою жену.
— Однако…
— А кому же я могу доверить ее защиту, если не вам, Хольден? — с волнением в голосе продолжал Бруммер. — Завтра ее выпишут из больницы. С этого времени вы будете ее постоянно сопровождать. Вы не должны ни на минуту оставлять ее в одиночестве и отпускать одну на улицу. Вы на собственной шкуре смогли убедиться, на что способны мои враги, Хольден. Я считаю вас моим доверенным лицом и преклоняюсь перед вами в знак благодарности.
— Ваше время кончилось, — сказал надзиратель.
— Передайте моей жене, что я люблю ее!
— Слушаюсь, господин Бруммер, я обязательно скажу вашей жене, что вы ее любите.
— И что все будет хорошо.
— И что все будет хорошо.
— Передайте также привет Миле. Пусть она купит моей бедной Пуппеле хороший кусок мяса. — Он кивнул мне и покинул помещение.
Я присел на стул, чтобы прийти в себя, — мне опять стало нехорошо. Потом я поднялся и пошел, но очень медленно и осторожно, так как пол под моими ногами качался, стены тоже пришли в движение, а в воздухе перед глазами носились какие-то маленькие точки.
Хороший кусок мяса.
Для его бедной Пуппеле.
15
— Почему вы сказали господину Бруммеру неправду?
— Вы пришли сюда, чтобы упрекать меня за это? — спросил доктор Цорн. Сегодня на нем был светло-коричневый костюм, зеленая жилетка и довольно пестрый галстук в шотландскую клетку. Он сидел за письменным столом и курил сигару. Окна были закрыты и здесь. Голубой дымок заполнил комнату плотной пеленой.
— Почему вы помогли мне?
— На этот вопрос мне бы не хотелось отвечать, — сказал он.
— Вы же сделали запрос обо мне по поручению господина Бруммера…
— Я сделал это по собственному желанию. Господину Бруммеру ответ на мой запрос не известен.
— Так значит, вы ничего не рассказали ему о моем прошлом?
— А разве это противоречит вашим устремлениям, господин Хольден? Нет? Тогда почему же это вас так волнует?
— Потому что я не понимаю, для чего вы все это сделали!
— Для того, чтобы направить вас по правильному пути и наложить на вас определенные обязательства, — тихо ответил он. — Кроме того, я могу предположить, что и вы, в свою очередь, когда-нибудь сможете и мне… гм… оказать услугу. — Он опять начал теребить воротник своей рубашки.
— Какую услугу?
— На этот вопрос мне бы не хотелось отвечать, — повторил он.
Он посмотрел на часы. — К сожалению, на улице меня ждет еще один клиент. Подпишите, пожалуйста, вот здесь.
— Подписать?
— Это расписка, что вы получили от меня тридцать тысяч марок. По понятным причинам господин Бруммер не хотел бы выписывать чек на эту сумму. Подпишите, что я выдал вам тридцать тысяч марок наличными.
И я подписал.
Цорн забрал расписку, прочитал ее и открыл ящик своего стола. — Вы не возражаете, если эту сумму я вам выдам купюрами по пятьдесят марок? — Он отсчитывал шестьсот фиолетовых купюр по пятьдесят марок и клал их на письменный стол. Время от времени он слюнявил пальцы. — Вы ни в коем случае не должны класть эти деньги на банковский счет. И пока господин Бруммер находится в тюрьме, вы не должны делать никаких привлекающих внимание покупок. Вы должны обещать, что сохраните свой теперешний образ жизни. — Он протянул мне через стол листок бумаги. — Вот здесь вы меня в этом письменно заверите.
Я подписал заранее заготовленное письменное заверение.
— В ближайшее время к вам будут обращаться самые разные люди, люди, которых вы не знаете, — сказал маленький адвокат с седой копной волос. — О каждой такой попытке сближения с вами вы мне будете немедленно до-кла-ды-вать. После чего получите от меня дальнейшие указания к действию. А теперь извините меня. — Он встал и подал мне холодную сухую ладонь. — А в Брауншвейге вам все-таки удалось осмотреть кафедральный собор?
16
Когда я вышел на улицу, солнечные лучи ударили меня как молотком. Свет больно колол глаза. Это лето становилось просто невыносимым, дни были все жарче. Я снял пиджак и прошел мимо автомобильного магазина, мимо ювелирного и мимо портняжной мастерской. Я думал о том, что сейчас могу позволить себе купить любую машину, самые дорогие часы и самые лучшие костюмы. Но это означало также, что я могу, но пока не имею права это сделать. Я обещал вести прежний образ жизни. Ситуация была довольно странная.
В соответствии со своим прежним стилем жизни я сел в тенистый уголок маленького кафе-эспрессо и заказал стакан лимонада с большим количеством льда. На тротуаре стояли шесть маленьких столиков и двенадцать пестрых стульев, но я был единственным клиентом. Я вытащил пачку банкнот и стал их рассматривать. Сначала я рассмотрел саму пачку, а потом отдельные купюры.
Собственно говоря, это была плата за мой страх, и я получил ее за то, что пытался кого-то шантажировать, и еще потому, что доктор Цорн наврал господину Бруммеру. В результате всего этого теперь у меня было тридцать тысяч марок. Если бы господин Цорн рассказал господину Бруммеру всю правду, я был бы по-прежнему бедным. Таким образом, чтобы получить эти деньги, я позволил совершиться двум аморальным поступкам — одного поступка такого рода для этого было бы не достаточно. Я начинал понимать, как богатые делают свое состояние.
Появился официант с лимонадом, и я, спрятав банкноты, начал осторожно пить маленькими глотками, — я не хотел застудить горло и заболеть, имея в кармане такие деньги, такие большие деньги.
Ледяные кубики гремели в бокале, покрывшемся снаружи мелкими капельками. Лимонад — мой любимый напиток. Когда я был маленьким мальчиком, моя мать летом готовила целые кружки лимонада, которые мы ставили в подвал, так как холодильника у нас не было.
В одной руке я держал бокал, а другая лежала на моем пиджаке, там, где были спрятаны банкноты. Я думал о своей матери и о том воскресенье, которое было таким же жарким, как и сегодняшний день. Тогда к нам пришел судебный исполнитель, чтобы забрать часть наших вещей под залог…
Когда он пришел, я играл в саду. Он был очень бледный и страшно страдал от жары. Господин Кольшайт был старым человеком в лоснящемся черном костюме. Когда он к нам приходил, а приходил он часто, у него в руках всегда был портфель со сломанным замком.
Моя мать принимала его очень радушно:
— О боже, господин Кольшайт, как мне вас жаль: ведь, чтобы добраться до нас, вы проделали столь долгий путь, да еще при такой погоде! Мне вас очень жаль!
— Сердце, — отвечал господин Кольшайт, — колет сердце. Да плюс к этому нервы. Вы не можете себе представить, что мне сегодня уже пришлось вынести! Один даже бросился на меня с кулаками.
— О боже! — отвечала моя мать.
— Одни волнения, госпожа Хольден. А ведь мне уже немало лет.
— Бог поможет, — говорила моя мать. — Садитесь, пожалуйста, на террасе, там тень. И выпейте бокал лимонада.
— Спасибо, не надо…
— Он холодный как лед, я его сделала из настоящих лимонов, господин Кольшайт! Да, конечно, вы выпьете бокальчик. Роберт, дорогой, сбегай принеси кружку для господина Кольшайта!
— Сейчас принесу, мама!
— Так расскажите, господин Кольшайт, что произошло после того, как на вас бросился мужчина с кулаками?
— Да как обычно, знаете ли, все как всегда. Полиция, крики, и они его увели, и его жена, бедняжка, проклинала меня и кричала мне вслед, чтобы я умер от рака легких, но не так быстро! Как вы на это смотрите, госпожа Хольден? Я же во всем этом не виноват! Меня направляет финансовое ведомство, мне говорят: «Иди и забери что-нибудь под залог». А люди думают, что мне это доставляет удовольствие!
— А мне бы это понравилось, — сказал тогда я. — Мама, когда я вырасту, я стану судебным исполнителем. Это увлекательная профессия.
— Ты еще ребенок и ничего не понимаешь. Не встревай, когда разговаривают взрослые! Принеси лучше кружку из подвала.
Я мчался в подвал и возвращался с полной кружкой лимонада, а господин Кольшайт жадно пил и говорил:
— Я благодарю вас, но не за этот лимонад, госпожа Хольден, а за вашу доброту. У вас доброе сердце. Ну, а теперь, за работу.
После этого он, тяжело вздыхая, наклеивал гербовую марку на единственный ценный предмет мебели, которым мы все еще владели, — на большой шкаф времен королевы Марии Терезии. И при этом говорил:
— Раз уже мне приходится это делать, то я дам вам добрый совет: время от времени платите несколько марок. Самую маленькую сумму. В этом случае мы никогда не заберем у вас этот шкаф!
— Это хороший совет, — ответила моя мать.
На прощание господин Кольшайт поцеловал ей руку:
— Все образуется!
— Будем надеяться, — отвечала мать.
На улице пожилой человек обернулся и помахал нам рукой, а мы помахали ему в ответ, и моя мать сказала:
— Посмотри, у него рваные носки. Наверняка у него у самого есть долги.
— Если у судебного исполнителя есть долги и он не может их оплатить, он должен у самого себя брать вещи в залог, мама? — спросил я тогда.
Сегодня, спустя много лет, я вспоминаю это, держа в одной руке бокал с лимонадом и положив другую на свой пиджак, на то место, где лежали тридцать тысяч марок.
Тридцать тысяч марок, о боже!
Я допил лимонад и прошел в расположенный рядом цветочный магазин. Здесь я заказал тридцать красных роз.
— Прошу вас немедленно доставить этот букет госпоже Нине Бруммер. Она пациентка больницы Святой Марии.
— Может быть, вы напишите несколько слов, уважаемый?
— Нет.
— А что нам ответить на вопрос, от кого эти цветы?
— Ничего. Просто доставьте цветы, — сказал я.
Нина. Теперь я снова мог думать о ней, теперь я опять был в безопасности. Это не имеет ничего общего с любовью, решил я, направляясь к своей машине. Любой, оказавшийся вчера на моем месте, думал бы только о себе.
Или все-таки нет?
Я сел на горячее кожаное сиденье и стронул машину с места. Я все время думал о Нине. Мне вдруг стало грустно, хотя только что я был полон радости.
Нина. Нет, по всей вероятности, это все-таки была не любовь. Во всяком случае, не такая любовь. Если бы это была любовь, то я думал бы о ней и вчера, сначала о ней. Наверное, мне хотелось всего лишь переспать с ней.
Но тогда почему я испытывал такое чувство вины? Почему мне стало вдруг грустно, когда я подумал о Нине? Почему мне все не было безразлично и я не попытался овладеть ею?
Ах, Нина!
Надо постараться забыть поездку в Брауншвейг. Мне ни в коем случае не хотелось рассказывать о ней Нине. Если бы она все это узнала, то наверняка стала бы меня бояться. А мне хотелось, чтобы она мне доверяла. Разве это не любовь, когда хочешь, чтобы тебе доверял другой человек?
Когда я притормозил на красный свет светофора, к машине подошел уличный продавец газет. Я дал ему два гроша, взял газету и увидел крупный заголовок.
БРУММЕР ЗАЯВЛЯЕТ:
Я абсолютно не виновен!
Я уставился на буквы и подумал о Нине и обо всем, что произошло, и у меня опять появилось небольшое головокружение.
Сзади загудели клаксоны машин. Светофор переключился на зеленый. Я поехал дальше, размышляя, догадается ли Нина, от кого эти розы, и вдруг мне показалось, что я вдыхаю запах ее духов, да именно ее духов, и очень отчетливо.
Наверное, это все-таки была любовь.
17
Входя в вестибюль виллы, я услышал глухой звук своих шагов. Кто-то прикрыл окна и шторы в комнатах, поэтому в доме было темно и прохладно, пахло мастикой. На столе перед камином лежало много писем.
— Мила?
Ответа не последовало. Послышался тихий визг собаки. Чуть прикрытая дверь в комнату Милы распахнулась, и в холл вышел старый боксер. Полуслепая и беспомощная собака опять наткнулась на плиту, грустно взвизгнула и стала тереться своим бесформенным телом о мои ноги.
— Входите, господин Хольден! — услышал я голос Милы. — Я ненадолго прилегла.
Я еще ни разу не был у нее в комнате. Это было маленькое помещеньице, с одним окном, выходившим в парк. Перед ним стояло кресло-качалка. На столе я увидел фотографии Нины, большие и маленькие, не менее дюжины. Нина — еще маленькая девочка с бантом в волосах, Нина — подросток, Нина — молодая женщина на лошади.
Старая кухарка лежала на железной кровати, над ней висела картина с Мадонной. Увидев Милу, я испугался. Ее лицо было серым и блестело.
Губы посинели, руки были прижаты к груди. Она была в черном платье, старомодных ботинках на шнурках и белом переднике. Ее чепец съехал в сторону.
— Господи, Мила, что случилось?!
— Ничего, господин Хольден, не волнуйтесь, сейчас все пройдет. Это опять моя щитовидка. Такое у меня бывает.
— Вам нужен врач!
— Зачем? Я уже приняла капли. Еще часок — и я буду в полном порядке. Это все потому, что я сильно разволновалась.
— Из-за чего?
— Все уехали, господин Хольден! Слуга, горничные, садовник — все сразу уехали! Я осталась в доме одна!
Собака стала повизгивать.
— И естественно, старая Пуппеле.
— Что значит — уехали? Куда уехали?
— Просто уехали. Собрали свои вещи и исчезли. Это садовник их подговорил. Об этом уже говорят все посыльные в нашем районе. О том, что в этом доме нельзя оставаться, раз хозяина посадили. — Она с трудом проглотила слюну, пот стекал со лба на старческое лицо. — Что это значит, господин Хольден? Я им даже пригрозила, что мы подадим на них в суд, если они уйдут с рабочего места до конца срока договора найма, но они только рассмеялись… Им все равно, подадим мы на них в суд или нет! Им за это ничего не будет, потому что нашего господина обвиняют в том, что он спекулянт, причем очень крупный. Вот от этого у меня и случился приступ. Но я чувствую, что мне уже лучше.
Я сел в кресло-качалку и посмотрел на фотографии. Старая кухарка не отрывала от меня напряженного взгляда:
— Но вы-то ведь не уйдете, господин Хольден?
— Нет, — ответил я.
— Я так и знала — вы останетесь верны нашему господину.
— Да, — ответил я. И продолжал рассматривать фотографии.
— Завтра приедет моя Нинель. Я буду вкусно готовить для нас троих. Здесь станет уютнее. И пока нашего господина оправдают, мы наймем приходящую работницу. Это все, что нам сейчас нужно, правда, ли Пуппеле?
Старый боксер лишь повизгивал.
— Вы рады, что наша госпожа возвращается домой, господин Хольден?
Я кивнул и посмотрел в сад, так как больше не мог видеть эти фотографии. Со старого дерева упало спелое желтое яблоко. Я видел, как оно падает и катится вниз по направлению к блестевшему на солнце озеру.
18
Нина сидела на кровати в больничной палате. Ее багаж служащий уже отнес к машине. Этим утром на ней было белое льняное платье, разрисованное, наверняка вручную, фантастическими цветами, синими, красными, желтыми и зелеными. Нина была очень бледна и очень красива. Увидев меня, она заговорила приветливо и озабоченно.
— Спасибо за розы, — сказала Нина.
— Как вы узнали, что это от меня? — спросил я, стоя перед ней с шоферской кепкой в руках. — Там же не было никакого письма, не было имени отправителя, и вообще ничего.
Она посмотрела на цветы, стоявшие в вазе у окна.
— Господин Хольден, до того как мы уедем отсюда, мне надо с вами кое о чем договориться. Мне трудно подобрать нужные слова, такие, чтобы вас не обидеть. Вы проявили заботу обо мне. Вы помогли мне… — Она качнула головой, и ее волосы засветились от упавшего на них солнечного луча. — Вы мне очень помогли, это так. Я вам за это благодарна. Сейчас у меня мало друзей. Я была бы счастлива, если бы вы остались моим другом. Но я прошу вас больше не присылать мне красные розы.
Я посмотрел на нее — она отвела взгляд. В палату донесся звон маленького колокола часовни. Льняное платье Нины подчеркивало ее фигуру, красные туфли были на высоких тонких каблуках. Ее бледное лицо слегка порозовело, когда она произнесла запинаясь:
— Я прошу вас быть благоразумным.
— Я такой и есть.
Сейчас она смотрела на меня уже серьезно, ее большие голубые глаза внезапно потемнели, став почти черными. В этот момент она была красива как юная невинная девушка.
— А разве это разумно — сказать человеку, с которым ты только что познакомился и ничего о нем не знаешь, что ты его любишь?
— Я достаточно знаю о вас, — ответил я, — и большего знать не хочу. Кроме того, благоразумие и любовь не имеют ничего общего.
— Для меня имеют, господин Хольден. Вы знаете, что я только что пережила. Отныне я буду очень благоразумной и поэтому любить больше никого не буду, никого. Я просто не могу.
— Вы сможете опять этому научиться, — ответил я, — нам спешить некуда.
— А если я этому научусь, господин Хольден, — если я этому опять научусь?
— Тогда я попрошу вас развестись и жить со мной.
— Всего несколько дней назад вы умоляли меня не бросать моего мужа.
— Несколько дней назад у меня еще не было денег.
— Это очень неудачный ответ, господин Хольден, — сказала она дрожа. — Я могу предположить, откуда у вас появились эти деньги.
— Все не совсем так, как вы думаете… — ответил я.
— Я не хочу знать, так это или не так. У моего мужа теперь только фотокопии, правда?
— Правда.
— Этого достаточно. Вы знаете, что я хотела покончить с собой, когда узнала, в чем его обвиняют. Вам же удалось использовать все случившееся, чтобы получить деньги. Это, конечно, ваше личное дело. Но я настаиваю на том, чтобы вы уважали и мою личную жизнь, в противном случае…
— Что в противном случае?
— …в противном случае я буду вынуждена просить вас уволиться.
— Это тупиковая ситуация, — сказал я. — Именно теперь, когда я взял деньги, я просто не имею права уволиться. Сейчас я нужен. Что же касается уважения вашей личной жизни, уважаемая госпожа…
— Извините, я не совсем точно выразилась… Мне… достаточно тяжело… — И как ребенок, который надеется успеть ответить на вопрос учителя, вспомнив правильное решение, она быстро прокричала: — Вы сказали, что любите меня. В таком случае вы должны оставить меня в покое!
— Я считаю, что именно это вас не должно волновать — люблю я вас или нет.
Она рассмеялась:
— Это значит, что нам больше не придется говорить об этом?
— Если вы не хотите, то об этом мы больше говорить не будем.
— Это очень любезно, с вашей стороны, господин Хольден. — Импульсивно она протянула мне руку. Я поймал ее. — Это заключение перемирия? — спросила она.
— Наоборот, — ответил я, — это объявление войны.
— Господин Хольден!
— Не бойтесь, уважаемая госпожа. Это будет очень нежная война. Ибо вам ведь совершенно ясно, что мы оба действовали не очень благородно — и вы, и я. Теперь мы в одной лодке. Поэтому мы должны терпеть друг друга.
Улыбка на ее лице погасла. Она внезапно отвернулась и пошла к двери:
— Возьмите, пожалуйста, мой саквояж с драгоценностями.
Я не пошевелился.
— Что же вы? — У двери она обернулась и попыталась высокомерно посмотреть на меня, так как нам обоим стало ясно, что этот саквояж означал первое испытание боем.
— А розы? — спросил я.
— Я не могу вернуться домой, держа в руках тридцать красных роз, господин Хольден, не будьте столь наивны.
— С тридцатью не можете, а с одной?
— Это еще хуже. Подумайте о нашей прислуге.
— Вся прислуга уволилась. Осталась одна Мила.
— Я попросила вас взять саквояж с драгоценностями.
— Я это уже слышал.
Прошло секунд пять, в течение которых мы смотрели друг другу в глаза. Зрачки Нины опять стали темными, и я почувствовал, как у меня забилось сердце. Когда я был ребенком, по дороге в школу я всегда играл в такую игру: если до следующего фонаря будет всего четыре шага и при этом я, ступая только на булыжники мостовой, не попаду на щели между ними, то меня не вызовут к доске на уроке арифметики. Этим летним утром я играл в иную игру: если Нина возьмет одну розу, она будет меня любить, да, любить когда-нибудь.
Шесть секунд. Семь. Восемь. Она медленно, очень медленно подошла к вазе у окна. Ее лицо стало такого же цвета, как и роза, которую она надломила под бутоном и положила на золото, платину и драгоценные камни, лежащие в маленьком саквояже.
Щелкнул замок. Нина еще раз взглянула на меня. У меня было такое чувство, что эта сцена ее возбуждает. Ее губы раскрылись, глаза были полузакрыты.
— А теперь вы возьмете саквояж?
— Да, — сказал я, — вот теперь я его возьму.
В палате остались двадцать девять алых роз —
но какое это имело значение? Одна-единственная, которую она взяла с собой, имела гораздо большую ценность, чем все остальные.
Проходя по лестничной площадке мимо ниши со святыми, я почувствовал, что у меня по лицу струится пот. Когда я смотрел на Нину, идущую впереди меня на высоких каблуках, в узком, облегающем пестром платье, когда я смотрел на ее волосы, когда вдыхал запах ее духов, когда я видел ее нежные руки с маленькими запястьями, у меня опять начиналось небольшое головокружение. Один раз она обернулась и заносчиво посмотрела на меня. Я улыбнулся.
В ответ на это она повернулась ко мне спиной, и ее каблуки раздраженно застучали по полу вестибюля больницы. В такт звуку этих каблуков билось и мое сердце.
19
В солнечных лучах горели розы на клумбе, на газоне, среди зеленой травы цвели бледно-синие, желто-синие и бледно-желтые ирисы. На ветках старых деревьев пели птицы, дятел усердно стучал по дереву, а над серебристой водой пруда танцевали стрекозы. Пока я нес чемодан Нины по широкой, усыпанной галькой дорожке к дому, я думал о той дождливой ночи, когда впервые шел по этой гальке. Тогда здесь собралось много чужих людей, патрульная машина полиции стояла прямо на траве, а на вилле пахло газом. Это было тогда. Мне показалось, что ту ночь и это утро разделяли долгие годы.
Нина шла впереди меня, и если я закрою глаза, то и сегодня, спустя много месяцев, очень отчетливо увижу ее облик — молодая женщина со светлыми волосами и в пестром платье, — и это воспоминание возбуждает меня и поныне точно так же, как и тогда, тем летним утром, когда меня возбудил ее взгляд.
Мы не дошли до виллы всего метров пять, как вдруг входная дверь отворилась и на улицу вышла маленькая темноволосая девочка в голубом платьице. Она остановилась под гордыми буквами «J» и «В», держа в руках букет голубых гвоздик, очень серьезно посмотрела на нас и кончиком языка облизнула губы. Оглядевшись по сторонам, она остановила свой взор на темной щели приоткрытой двери, из-за которой я услышал голоса. Малышка радостно кивнула и побежала нам навстречу. Споткнувшись, она чуть не упала, но в самый последний момент удержалась на ногах и, запыхавшаяся, добежала до нас.
— Привет, Микки! — закричала Нина, раскинув в стороны руки. Как только я услышал это имя, я вспомнил, кто эта маленькая девочка: это была дочь единственного родственника Милы Блеховой полицейского репортера Петера Ромберга.
— Здравствуйте, тетя, — прощебетала малышка. Она явно получила задание вручить Нине гвоздики и изо всех сил старалась его выполнить. Но вдруг Микки остановилась. Мы остановились тоже. Черные глаза девочки фантастически расширились. Она посмотрела на меня, и я смущенно ответил на ее взгляд.
— Это господин Хольден, Микки, — пояснила Нина, — ты его еще не знаешь. Но скоро ты с ним часто будешь ездить на машине.
— Здравствуй, господин Хольден, — торжественно произнесла Микки.
— Здравствуй, Микки.
Ребенок улыбнулся — сначала стеснительно, затем смелее, наконец девочка по-настоящему рассмеялась. Она стояла рядом с нами, и я разглядел ее шелковистую светлую кожу и неровные зубки. Улыбаясь, Микки подошла ко мне и вдруг протянула гвоздики:
— Это тебе, господин Хольден! — Потом она обернулась к Нине, сделала книксен и заученно проговорила: — Добро пожаловать домой, тетя Нина! Мы все ужасно рады, что ты опять с нами!
В следующий момент кто-то вскрикнул. Из дома сломя голову к нам бежала Мила. За ней следовали Петер Ромберг и адвокат Цорн, на котором сегодня был бежевый костюм с жилетом в желто-зеленую клетку. Мужчины смеялись, а Мила в отчаянии причитала:
— Иисус Мария Йозеф, Микки, что ты творишь! Гвоздики же предназначены не для господина Хольдена, а для достопочтенной госпожи, мы же тебе это специально сказали!
— Но мне вдруг захотелось вручить их господину Хольдену! — ответила Микки.
Я же стоял как идиот, опустив чемодан рядом с собой и держа в руках гвоздики. Теперь засмеялась и Нина:
— Так почему же тебе вдруг захотелось отдать цветы именно ему, Микки?
Мила вскинула обе руки, а близорукий, весь в веснушках Петер Ромберг завозился со своим фотоаппаратом и стал всех нас снимать.
— Потому что он мне нравится, — сказала Микки. — Она прильнула ко мне: — А ты поиграешь со мной, Хольден?
— Конечно!
— Ты будешь задавать мне вопросы. О городах и вообще. Я уже много знаю. Я знаю даже столицу Варшавы.
— На вашем счету уже есть одна победа, господин Хольден, — сказала Нина.
— Пока только одна, — ответил я. Нина быстро отвернулась и обняла Милу:
— Моя старая, добрая…
— Прошу вас, достопочтенная госпожа, не сердитесь на ребенка!
— Ты можешь задавать вопросы и о животных, — бормотала Микки, сидя у меня на руках.
— От всей души поздравляю вас с выздоровлением! — Доктор Цорн глубоко поклонился. Его седые волосы стояли ежиком и были похожие на цветы «львиный зев». — Позвольте передать вам самый сердечный привет от вашего супруга. В эти минуты он мыслями с нами.
— Папа, — закричала Микки, — а сейчас сфотографируй меня и господина Хольдена!
Петер Ромберг опустился на колени в траву, а Микки прильнула ко мне как взрослая женщина, и оба рассмеялись, глядя в объектив фотоаппарата. Мы стояли среди цветов под солнечными лучами, и никто не догадывался, какой жуткий террор, какой ужас повлечет за собой эта фотография, и уже очень скоро, очень скоро…
20
В холле везде стояли цветы — в вазах и горшках, в больших корзинах и маленьких вазочках. Цветы были от господина Бруммера и еще от каких-то людей. Я отнес багаж наверх, а доктор Цорн сразу же удалился с Ниной:
— Мне надо обсудить с вами неотложные вопросы, уважаемая госпожа.
— Спасибо, господин Хольден, — сказала Нина холодно. — Вы мне пока не нужны.
Я направился на кухню, чтобы попрощаться с Петером Ромбергом, — ему нужно было ехать в редакцию.
Микки закапризничала:
— Папа, пожалуйста, разреши мне побыть здесь еще немного! Я хочу поиграть с господином Хольденом!
— У господина Хольдена есть дела, не надо ему мешать.
— Но он же обещал! Господин Хольден, разве я буду тебе мешать?
— Можете спокойно оставить Микки здесь, — сказал я. — Я действительно ей обещал. Микки может помочь мне помыть машину.
— Вот здорово!
Мила покачала головой:
— Нет, душа моя. Вы знаете, господин Хольден, обычно она у нас такая стеснительная, ни с кем не разговаривает, а вот с вами…
— Да пойдем же, господин Хольден, пойдем мыть машину!
Я вывел из гаража «Кадиллак» и поставил его под большим каштаном. Здесь было прохладнее. «Мерседес» я припарковал на дороге перед входом. Пока я надевал старый рабочий халат, Мила давала Микки соответствующие указания:
— Ты сначала сними хорошее платье, ботинки и носки, иначе ты вся выпачкаешься и твоя мама меня отругает!
Микки не торопясь разделась, оставив только трусики. Ее маленькое тельце было белым, лопатки торчали, а на левом бедре виднелось родимое пятно.
Я разрешил ей поливать «Кадиллак» из шланга. Это явно доставляло ей удовольствие, так как время от времени она «случайно» попадала на меня, и я каждый раз ужасно пугался, махал руками и жаловался на сердце. Микки просто захлебывалась от смеха. Потом, когда мы стали намыливать «Кадиллак», Микки показала степень своей образованности:
— Хольден, спроси меня о каком-нибудь айсберге!
— А при чем здесь айсберг?
— А при том, что у него девять десятых под водой, и только одна над водой. Вот поэтому на них все время и натыкаются корабли!
— Черт возьми!
— Ты можешь спросить меня еще о чем-нибудь. Например, о городах и странах!
— Как называется столица Австрии?
— Вена!
— Отлично.
— Ну давай еще о чем-нибудь, пожалуйста!
— А кем был Адольф Гитлер?
Она грустно посмотрела на меня.
— Ты что, никогда о нем не слышала?
С раздраженностью утомленного вопросами эксперта она ответила:
— Все знать невозможно. — И тут же с любопытством спросила: — Так кем же был Адольф Гитлер?
Да, кем же он был? Я задумался, но ненадолго, так как в следующий момент на улице раздался сильный грохот. Железо ударилось о железо, а на камнях рассыпалось стекло.
— Господи! — удивленно вскрикнула Микки. — Кто это в тебя въехал, господин Хольден?
Мы побежали к воротам парка. В белый «Мерседес» Бруммера врезался синий «БМВ». Своим капотом он въехал прямо в багажник. На улице в такую жару никого не было. Рядом с машинами стояла молодая женщина, точнее, совсем юная девушка, видимо, только что окончившая школу. На ней было красное льняное платье с белым рисунком, красные туфли и красные перчатки. Темные волосы с молодежной стрижкой, очень белая кожа, большой ярко-алый рот — девушка показалась мне красивой, можно было представить, что ее юность прошла в бедности и лишениях. Я подумал, что она должна быть независимой и смелой. Но она, наоборот, выглядела подавленной и расстроенной. Видимо, на нее часто кричали. Ее красота ассоциировалась с красотой из подвала.
Я еще раз взглянул на нее — я не мог поверить своим глазам: она была так молода, не более двадцати, но без всякого сомнения была уже беременна! Она стояла у машины, и у нее явно выпирал живот.
— Как это случилось? — спросил я.
Девушка не ответила. Она смотрела на меня, и от этого взгляда мне стало нехорошо. Я никогда не видел столько страха в человеческих глазах. Точнее говоря, это был даже не страх. Так что же это было, черт меня подери? Это была трагедия. Я должен был что-то сказать, но в ее глазах я увидел трагедию — вообще все в этой девушке говорило о трагедии.
— Ого! — сказала Микки. — Однако это влетит тебе в копеечку!
Девушка закрыла глаза. Ее губы дрожали. Она крепко держалась за дверцу машины.
— Микки, немедленно иди в парк. Иди домой!
Микки отошла, полная недовольства, и остановилась, прижавшись к ограде парка, чтобы не пропустить ни одного слова из нашего разговора.
Я повернулся к девушке:
— Да успокойтесь же! В конечном итоге, за все заплатит страховая компания.
Она пошатнулась.
— Вам принести воды?
— Спасибо, мне уже лучше. — На ее лице появилась кривая улыбка, отчего оно стало еще трагичнее. — Вы знаете… у меня вдруг закружилась голова и потемнело в глазах — вот так это и произошло. Я…
— Да, — сказал я. — Это я видел. Садитесь пока в машину, а я позвоню в полицию.
В следующий момент она повисла у меня на шее. Она держала меня обеими руками, и я почувствовал на своем лице ее взволнованное дыхание:
— Только не в полицию!
Я попытался высвободиться, но сделать мне это не удалось: паника придала ей огромную силу.
— Только не в полицию!
— Послушайте, я всего лишь водитель, машина мне не принадлежит!
— Господин Хольден! — громко прокричала Микки из-за забора. — Мне позвать тетю Милу?
Девушка разжала руки и сказала:
— «БМВ» тоже мне не принадлежит.
— Ты что, его украла? — с любопытством поинтересовалась Микки.
— Машина принадлежит моему другу.
— А как его зовут?
— Герберт Швертфегер, — прошептала она. Это имя я уже когда-то слышал, но не помнил, где и когда.
— А вас как зовут? Говорите громче!
И громко, чтобы слышала Микки, темноглазая девушка ответила:
— Меня зовут Хильде Лутц. Я живу на Регинаштрассе, тридцать один.
— Паспорт у вас с собой?
Она покачала головой.
— У вас при себе ничего нет?
— Нет. У меня вообще нет водительских прав.
Мы молча смотрели друг на друга.
Не знаю, господин комиссар криминальной полиции Кельман (я пишу все это для Вас и хочу еще раз назвать Вас по фамилии, ибо считаю уместным напомнить, какую цель я преследую, информируя Вас обо всем этом), к какому концу приведет меня эта история. Не знаю, господин комиссар криминальной полиции Кельман из Баден-Бадена, позволяет ли вам Ваша профессия испытывать хоть иногда сострадание к другим людям. Я не знаю также, происходите ли Вы из бедной или из богатой семьи. И не говорите, что это не имеет значения. Тот факт, что эта беременная девушка, Хильде Лутц, наверняка выросла в бедности, именно этот факт, господин комиссар, вызвал у меня сострадание. Бедность, господин комиссар, меня связывала с ней бедность. Богатство разделяет, оно делает человека исключительным. Это я понял на примере господина Бруммера и его красивой высокомерной жены. Богатство вырывает людей из их окружения. Они свободны, но и отделены от бедственной толчеи в автобусах и поездах метро, они отделены от людей благодаря своим великолепным машинам и охраняемым виллам. Может быть, у меня и не появилось бы сострадание, если бы «Мерседес» принадлежал мне, а «БМВ» — Хильде Лутц. Надеюсь, что Вы сможете понять, куда я клоню, господин комиссар. Если Вы этого не поймете, тогда присовокупите и этот мой поступок к длинному перечню моих преступлений.
В результате я сказал Хильде Лутц:
— В какое положение вы меня ставите? Если я не вызову полицию, кто заплатит за ущерб?
— Мой друг — господин Швертфегер!
— Я даже не знаю, где он живет!
— А мы даже не знаем, твое ли это настоящее имя, Хильде Лутц! — прокричала Микки. Значит, она его запомнила. Тогда я не придал этому значения. А сегодня, когда я пишу эти строки, это означает, что все могло быть иначе, все могло быть по-другому, если бы Микки не запомнила это имя.
— Прошу вас, поедем ко мне на квартиру, — сказала девушка. — Я покажу вам мои документы, и мы позвоним господину Швертфегеру. Он все уладит.
— Я же вам говорю, что это не мой «Мерседес»!
— Умоляю вас! — В ее лице не было ни кровинки.
— Ну хорошо, — сказал я, имея самое доброе намерение помочь этой бедной девушке, господин комиссар Кельман. Читая мои записки дальше, вы очень скоро, так же, как и я, задумаетесь о последствиях добрых намерений.
— Я вам так благодарна! Через полчаса вы опять будете здесь.
— Хорошо. Микки, расскажи тете Миле, что произошло.
— Не уезжай, господин Хольден, я за тебя боюсь!
— Оставайся здесь, тебе нечего бояться.
— Я же не за себя боюсь, а за тебя, господин Хольден! — прокричала она, и ее глаза стали огромными, а ребра тщедушной грудной клетки беспокойно задвигались в ритме взволнованного дыхания. — Останься!
Но я уехал с Хильдой Лутц в направлении улицы Регинаштрассе, 31, уехал в сторону несправедливости, тьмы и ужаса.
21
— Входите, — сказала Хильде Лутц. Она жила в современной новостройке, в квартире-ателье художника, высоко над городскими крышами. Мы поднялись на лифте на девятый этаж и вошли в помещение, которое оказалось необычно просторным. Здесь было очень светло и очень жарко. Современная мебель, софа с пестрыми подушками, рояль. Темный радиоприемник стоял на светлом линолеуме, на котором еще не было ковра. Я увидел несколько книг, две географические карты и абстрактную картину с острыми, агрессивными фигурами.
Это была хорошая, но еще не до конца обставленная квартира. Очевидно, у ее владелицы в середине процесса обустройства закончились деньги, или тот, кто финансировал это, внезапно решил сэкономить. В таких квартирах, как правило, живут юные красивые девушки с беспомощными лицами. У них есть друг, но нет ни денег, ни профессии. Девушки живут любовью и надеждой, а их друг чаще всего женат…
Пока Хильде Лутц копалась в одном из ящиков стола, я вышел на балкон и посмотрел вниз. Маленькие машинки ехали по улице Регинаштрассе. В солнечном небе висел серебристый дирижабль. На его борту было написано «Пейте «Ундерберг».
— Господин Хольден… — Хильде Лутц стояла у рояля. Я услышал, как она скрипнула зубами. — Вы хотели увидеть… один документ. Вот он. — Она что-то положила на рояль. — Я… пойду позвоню моему другу.
После этого она исчезла. Я подошел к роялю. То, что я на нем обнаружил, было фотокопией официального документа.
Я прочел:
От: Начальника полиции безопасности и СД Белоруссии
Кому: Личный штаб рейхсфюрера СС
Протокол № Секретно 102/22/43
Только для офицеров
Минск, 20 июля 1943 г.
Во вторник, 20 июля 1943 г. около 7.00 утра я согласно приказу арестовал 80 евреев, занятых у генерального комиссара Белоруссии, и провел с ними спецоперацию. До этого все лица, имевшие золотые пломбы, были согласно предписанию показаны врачу-специалисту…
Так начинался этот документ на целую машинописную страницу, отпечатанную с одним интервалом. В конце был указан расход патронов: 95 штук. По всей видимости, несколько человек из 80 евреев были убиты не сразу. Под документом стояла подпись:
Герберт Швертфегер, оберштурмбаннфюрер СС.
Я присел на стул, стоявший у рояля, прочитал документ еще раз и начал кое-что понимать. Когда я все понял, открылась дверь и в комнату вошел человек лет пятидесяти. Он был коренаст, с красным лицом и чрезвычайно элегантен. Мне редко доводилось встречать более элегантных людей. Светло-коричневые лайковые перчатки, бежевые носки, тропический костюм песочного цвета, кремовая рубашка, шелковый галстук под цвет ботинок — все создавало полную цветовую гармонию. Коротко подстриженные седые волосы были зачесаны назад и аккуратно разделены пробором. Голубыми глазами он смотрел на мир абсолютно без всякого страха. Узкие губы, господин комиссар криминальной полиции Кельман, убедительно свидетельствовали о серьезности этого человека.
Из нагрудного кармана его пиджака выглядывал белый шелковый платочек. С приходом этого господина в комнате повеяло освежающим запахом дорого одеколона. Коренастый, скорее небольшого роста, он держался прямо и независимо. Без всякого сомнения, он был уважаемым бюргером, который так же любил своих классиков, как и они любили своего Баха, — как бокал доброго вина и снежный карнавал. Тихим приятным голосом человек произнес:
— Приветствую вас, господин Хольден.
Я встал:
— Господин Швертфегер, если не ошибаюсь.
Неожиданно он вдруг стал пожимать мне руку, и это ему удалось, так как я почему-то растерялся.
Я взглянул на фотокопию, наверняка сделанную низкорослым доктором Цорном, и еще раз прочитал то место, где говорилось о двухлетнем ребенке, которому размозжили голову о ствол дерева. При этом я вдыхал изысканный запах одеколона, что очень благоприятно воздействовало на меня в страшную жару того полдня.
Я поднял глаза на седого господина:
— Я никогда бы не пришел сюда, если бы предполагал, какую цель преследовала ваша подруга.
— Моя подруга, — ответил он без какого-либо волнения, все тем же ровным, приятным и очень спокойным тоном, — вообще не имела никакой цели. Она просто выполнила мое пожелание.
— Это значит, что она намеренно врезалась в «Мерседес» господина Бруммера? Вы хотите оплатить нанесенный ущерб, или мне обратиться в полицию?
— Само собой разумеется, я все оплачу. Об этом не стоит даже говорить. Это абсолютно неважно.
— Но не для меня. Я полагаю, что все это обойдется в двести или триста марок.
Он положил на рояль три сотенные купюры и спросил:
— Вы воевали?
— Да.
— Где?
— В России, — ответил я. — Однако перестаньте задавать такие вопросы. Иначе меня вырвет.
— Я тоже был в России, — громко сказал он.
— Об этом я только что прочел.
— На войне как на войне, господин Хольден. Я был офицером. И выполнял приказы. Я выполнял их в соответствии с присягой. Или вы считаете, что сегодня, спустя тринадцать лет, я должен позволить этим засранцам, которые не имеют ни малейшего представления о том, как все это было, привлечь меня к ответственности? — Он завелся. — Или, может быть, вы думаете, что мне было легко исполнять такие приказы? Немцы, господин Хольден, созданы не для такого!
— А ребенок, голову которому размозжили о ствол дерева? — спросил я.
— Это сделал пьяный солдат. Я был вынужден давать своим служакам шнапс, иначе они бы вообще ничего не делали! — Он вытер губы носовым платком и поправил галстук. — Но ведь за всем не углядишь. Стоит отвернуться, как тут же насвинячат. Естественно, я этого солдата тут же пристрелил. Но давайте перейдем к делу, господин Хольден!
— Прощайте, — сказал я, но он цепко ухватил меня за рукав:
— Выслушайте меня. Вы именно тот человек, который притащил сюда это дерьмо, — он посмотрел на фотокопию как на отвратительную рептилию, — с Востока.
Я тоже посмотрел на фотокопию документа, потому что лучше смотреть на нее, чем на господина Швертфегера, и прочитал абзац, в котором оберштурмбаннфюрер СС жаловался, что среди восьмидесяти евреев, «к сожалению, преобладающее большинство составляли женщины».
Он продолжал говорить:
— Прошло уже тринадцать лет. Да, мы нагрешили. Но мы все восстановили. И вдруг появляется вот такая свинья, которая хочет тебя уничтожить!
— Поговорите с доктором Цорном. Полагаю, что это он прислал вам фотокопию. Я к этому не имею никакого отношения.
— Имеете, еще как имеете! Позвольте мне вам рассказать. Так что, это должно продолжаться вечно — я имею в виду ненависть и отмщение? Может быть, стоит наконец покончить со всем этим? Я думаю, что уже давно пора, что настало время подвести черту под прошлым.
— Доктор Цорн, — сказал я, — вот с кем вам надо разговаривать. Я не тот человек.
— Господин Хольден, я уж не говорю о том, что я создал процветающее промышленное предприятие, причем потом и кровью: за десять тяжелейших лет я воссоздал его из пепла и развалин! Нет, об этом никто и слова не сказал! Никто и слова не сказал о том, что я даю работу и хлеб четырем сотням служащих. Ни слова не говорят и о моей семье…
— Ах вот как! У вас есть семья?
— Моя жена умерла, — ответил он, — но у меня много родственников, о которых я забочусь. У меня два взрослых сына. Один студент юридического факультета, а другой уже врач. Но и о них ничего, ничего.
Я внимательно слушал, с напряжением ожидая, когда он сформулирует свою мысль.
— Господин Хольден, ваш работодатель — спекулянт, место которому за решеткой. Он причинил мне ущерб на сумму в полмиллиона марок. Другим он навредил еще больше. Он не сдержал своего слова, ложью и обманом он получил преимущество в нашем общем бизнесе. Давайте будем исходить из фактов! Господину Бруммеру место в тюрьме! И разве это позволительно — взывать к справедливости, когда ты сам несправедливо обращаешься с другими!
— А чего вы так волнуетесь? Ведь вы же сами взываете к справедливости.
— Ну и что же происходит? А вот что: он атакует нас этими документами. Он хочет, чтобы я замолчал, чтобы отказался от своего обвинения, чтобы я сдался. Вы же нормальный человек, господин Хольден. Ну посудите сами: разве это порядочно? Вот здесь стою я, — он показал левой рукой в сторону, — человек, не сделавший ничего иного, кроме исполнения своего долга и приказов, за которые мне пришлось отвечать перед своей совестью. А вот здесь стоит господин Бруммер, — он махнул правой рукой, — подлый обманщик; шантажист каких мало; настоящая свинья, и мне нетрудно повторить это еще раз — настоящая свинья. И при этом вы еще раздумываете, чью сторону вам принять?
— Я не раздумываю. Я на стороне господина Бруммера.
Он сунул руки в карманы брюк, посмотрел на меня и начал насвистывать. Я молчал. Напоследок он сказал:
— Ну хорошо. — Он вытащил из нагрудного кармана пиджака маленький листок бумаги и положил его на рояль рядом с фотокопией. — Это чек на сумму сто тысяч марок. Здесь не хватает лишь моей подписи. Мне не известно, сколько вы получаете у господина Бруммера. Но я уверен, что столько он вам не платит. Достаньте мне оригинал этого письма, и я подпишу чек. Да проснитесь же вы!
— Я не смогу достать оригинал. Он находится в сейфе банка.
— За сто тысяч можно его найти. А может, вы шутите? Я не возражаю, если вы с адвокатом поделите эту сумму на двоих. Делайте что хотите. Я требую, чтобы вы приняли решение сегодня вечером. Хильде вам позвонит. Это все. — Теперь он говорил быстро и жестко, как человек, ни в чем не испытывающий сомнений. — Слово «нет» я не буду рассматривать как ваш ответ.
Я сразу представил себе, как он разговаривал тогда в Минске.
— Послушайте…
— До свидания, — сказал он и вышел. Я остался в комнате один.
Чек без его подписи лежал рядом с фотокопией, на которой была его подпись. На чеке я прочел слова «сто тысяч», а на фотокопии — слово «спецоперация». Затем я прочел: «Прошу выплатить с моего счета» и «преобладающее большинство составляли женщины». В комнату вошла Хильде Лутц, и мы посмотрели друг на друга.
Внезапно я заметил, что на ее коже уже не было желтых пигментных пятен. Она села на стул и сказала:
— Он уехал.
«Прошу выплатить с моего счета…»
— Мне приказано позвонить вам. Сегодня в семь вечера.
«Сто тысяч марок». «С моего счета».
«Прошу выплатить».
— Я уже на шестом месяце. Я ничего не знала о его прошлом. Клянусь, ничего.
— Сколько вам лет?
— Девятнадцать. Он увел меня из бара-эспрессо. Он всегда хорошо ко мне относился.
— А почему же он на вас не женится?
— Он стесняется. Он боится своих взрослых сыновей, всей своей семьи. Он ведь старше меня на тридцать лет. Поэтому я была очень счастлива, когда узнала, что я беременна… он просто с ума сходит по детям… Он мне всегда говорил, что, если я буду беременна, он женится на мне.
— Он никогда на вас не женится, — сказал я.
Она заплакала:
— Он не женится на мне лишь в том случае, если вы засадите его за решетку.
— Да он и так никогда на вас не женится!
— Женится, женится! Он мне обещал! Он очень любит детей!
Головой о ствол дерева. Бедная Хильде Лутц, разве она была в этом виновата?
— Вы должны сделать так, чтобы он не попал за решетку, господин Хольден! Я просто умоляю вас, умоляю! Возьмите деньги!
— Вы должны подумать о себе, фройляйн Лутц. Теперь вы о нем кое-что знаете. Пусть он вам хорошенько заплатит. И немедленно сматывайтесь от него!
— Вы полагаете, я должна его шантажировать?
— Эти люди всегда шантажируют друг друга. И если вы этого не сделаете — с ребенком в животе, не замужем, без всяческой поддержки, — можно предположить, что вы сумасшедшая. Немедленно сматывайтесь отсюда, и поскорее!
— Не смейте так говорить! — Она дрожала. — Я люблю этого человека! Меня не интересует, что он сделал! Я… я люблю его больше жизни…
Расход патронов: 95 штук.
22
Я сидел на кухне и ел то, что приготовила мне Мила. Старая кухарка только что присоединилась ко мне, чтобы вместе поужинать после того, как она подала ужин Нине Бруммер. Нина ела одна на втором этаже. С тех пор как она вернулась, из больницы, она старательно избегала меня и Милу.
Без одной минуты семь зазвонил телефон.
— Только я присела, — проворчала Мила. Она встала и пошла к белому телефону, висевшему около двери. В последнее время она ходила с трудом и жаловалась, что у нее сильно отекают ноги.
— Пожалуйста. Да, он здесь, уважаемая госпожа. — Она поманила меня рукой. — Минуточку.
Телефон на вилле Бруммера был устроен довольно сложно. Если кто-то звонил с улицы, то сначала звонил основной телефон на втором этаже, который можно было отключить от розетки и перенести в любую другую комнату. С этого аппарата можно было соединить звонившего с другим аппаратом, например на кухне. Я направился к двери, поднял трубку и услышал холодный голос Нины:
— Господин Хольден, вас просит к телефону какая-то дама, не пожелавшая назвать своего имени.
— Извините, что помешали вам, уважаемая госпожа, — сказал я, но она ничего не ответила. На линии послышался щелчок, после чего я услышал тихий унылый голос, которого я так опасался:
— Добрый вечер, господин Хольден. Вы меня узнали?
— Узнал. К сожалению, я должен вам сказать «нет».
Тишина. На линии были слышны какие-то помехи.
— А… а что же мне теперь делать?
— То, что я вам рекомендовал.
— А ребенок? Будьте же милосердны!
— Я вешаю трубку.
— Умоляю вас, не вешайте…
Я повесил белую трубку на белый аппарат и вернулся к столу. Еда вдруг утратила свой вкус. Даже пиво было безвкусным. Мила посмотрела на меня и вдруг тихо засмеялась. Она обернулась к старой собаке, сидевшей рядом с ней, и сказала:
— Как тебе нравится, Пуппеле, — он не пробыл у нас и двух недель, а уже начал кружить девушкам голову!
Я молча ел.
— Он, конечно, симпатичный мужчина, верно, Пуппеле? — смеясь, продолжала Мила. — И осанка у него отличная! Да, дорогуша, если бы я была помоложе, то и сама положила бы на него глаз. — Она окончательно развеселилась и в знак симпатии похлопала меня по руке.
Телефон около двери зазвонил снова. На этот раз я сразу же подошел сам. Голос Нины звучал уже резче:
— Вам звонит дама, господин Хольден.
— Уважаемая госпожа, я…
Но в трубке опять послышался тоненький, отчаявшийся голосок:
— Не вешайте трубку, господин Хольден. Прошу вас! Я с ним говорила. Если все упирается в сумму…
— Нет, — громко сказал я. — Нет, нет, нет! Ничего не получится, поймите же вы наконец. Я ничего не могу сделать, вы слышите меня — не могу! И больше никогда сюда не звоните. — Я повесил трубку. На лбу у меня опять выступил пот. Если это будет продолжаться…
— Это совсем молоденькая девушка, правда? — поинтересовалась Мила с любопытством старой женщины.
— Что? Да. Ей девятнадцать.
— Просто невозможно представить, как они ныне вешаются на шею мужчинам! — Мила бросила собаке кусок мяса, отпила пива и вытерла губы тыльной стороной ладони. — В юности, насколько я помню, я тоже была несносной. Мы часто проводили вечера на берегу Влтавы… да, господин Хольден, но так я себя никогда не вела! Она же вас просто домогается! А все потому, что после войны стало очень мало мужчин.
Телефон зазвонил в третий раз. Я поднял трубку.
— Господин Хольден?
— Да, госпожа?
— Поднимитесь наверх в мою комнату.
— Иду, госпожа.
— Теперь у вас еще будут неприятности с Ниной, — посочувствовала Мила. — Это уже из ряда вон, что себе позволяют эти девицы!
Я надел коричневый пиджак и повязал галстук.
Комната Нины располагалась в восточном флигеле виллы. Она была обставлена бело-золотистой мебелью в стиле ампир — столы и стулья на тонких гнутых ножках, секретер у окна и узкий шкаф. Большую часть комнаты занимала широкая французская кровать. Обои также были с белыми и золотыми полосами. Вторая приоткрытая дверь вела в огромную ванную. Люстра горела, хотя было еще не совсем темно, за окном под напором вечернего ветра колыхались темные кроны деревьев.
Нина сидела перед большим зеркалом. На ней был черный шелковый пеньюар и такие же тапочки. Ее волосы блестели от электрического света. Пока мы разговаривали, она трижды меняла позу, перекладывая ногу за ногу. При этом она ни разу не повернула голову в мою сторону. Я стоял около двери, а она говорила в зеркало перед собой. Крайне раздраженная, она делала все, чтобы эта сцена меня унизила. На столике перед зеркалом между флакончиками духов, пудреницами и щетками для волос стоял белый телефонный аппарат.
Когда я вошел, он опять зазвонил.
Глядя в зеркало, Нина сказала:
— Это уже в четвертый раз. Когда дама позвонила в третий раз, я ей сказала, что это не ваш телефон, Хольден.
Телефон продолжал звонить.
— Так что вы можете сказать, Хольден?
— Снимите и сразу же положите трубку.
Она так и сделала. Наконец-то в комнате наступила тишина. Нина положила ногу на ногу. Я смотрел в зеркало: по лицу Нины я видел, что она хочет мне насолить.
— Вам звонят по личному делу?
— Нет.
— Я так и думала.
Ее глаза стали совсем темными, я видел в зеркале, как они темнели, и из-за этого у меня вдруг появилось непреодолимое желание подойти к Нине, сорвать с нее шелковый пеньюар и повалить на кровать. Но я, разумеется, остался стоять у двери, продолжая отвечать на ее вопросы.
— Это та самая девушка, которая въехала сегодня в полдень в наш «Мерседес», не так ли?
— Именно так, уважаемая госпожа…
— Что ей от вас нужно?
Я молчал, смотрел на ее ноги и вдыхал запах ее духов.
— Ради бога, — холодно сказала она, — не подумайте, что меня интересует ваша личная жизнь. Но у меня такое ощущение, что речь идет о чем-то большем, нежели ваша личная жизнь. Почему вы меня не проинформировали, Хольден? Разве вы не понимаете, что мне неприятно, когда мой водитель вмешивается в мои личные дела, в личные дела моего мужа и…
— Я не вмешиваюсь, — сказал я, разозлившись, — это меня вмешивают.
Телефон зазвонил опять.
— Понимаю, — сказала Нина. Она подняла и сразу же опустила трубку. — Сколько еще это будет продолжаться?
— Не знаю. Надеюсь, что не очень долго.
— Я требую, чтобы вы мне немедленно рассказали все, что сегодня произошло!
— Я уже сказал вам, госпожа, что господин Швертфегер дал мне на ремонт машины триста марок.
— Но ведь это не все!
— Сожалею. Но я был у доктора Цорна, и он запретил мне рассказывать вам больше того, что я вам уже рассказал.
Она закрыла глаза. И медленно, слишком медленно опять сменила положение ног. Такой разозленной я ее никогда не видел. Ее губы дрожали, а грудь вздымалась от волнения. — Значит, он вам запретил, так?
— Да.
— Значит, он мне не доверяет.
— Не мне об этом судить. Советую вам лично поговорить с господином доктором.
Телефон опять зазвонил.
— Это невыносимо, — сквозь зубы процедила Нина. Она опять сняла и положила трубку, и аппарат умолк. Это было так просто. Точно так же просто заставить бедняжку прекратить мольбы о помощи, даже очень просто. — Хольден, — Нина тяжело дышала, — вы мой служащий, и я вам плачу. Вам это понятно?
— Понятно, уважаемая госпожа.
— В таком случае я приказываю вам рассказать мне о том, что сегодня произошло. Забудьте про адвоката!
— Я не могу это сделать.
— Нет, можете — я ведь плачу и адвокату.
— Ему платит господин Бруммер, — сказал я. — А адвокат платит мне. Очень сожалею, госпожа. Прошу вас не расспрашивать меня больше. Для вашей же безопасности будет лучше, чтобы вы ничего не знали.
Мы посмотрели друг на друга в зеркало. Наконец она сказала:
— Ну хорошо. Я думала, что мы уживемся с вами, Хольден. Несмотря на то, что сделала я и что сделали вы. Но вы этого не хотите. Хорошо, я это приму к сведению. Отныне я считаю вас своим врагом…
— Мне очень жаль.
— Не перебивайте меня. И вообще, я настоятельно прошу вас говорить лишь тогда, когда я предоставлю вам слово. Я понимаю, что это ваше первое место работы и вы еще не научились вести себя, как подобает хорошему водителю, но в конечном итоге вам придется этому научиться. И не смотрите на меня так. Я запрещаю вам так на меня смотреть! Выведите машину из гаража. Через полчаса я поеду в город. Вы поняли? Так почему же вы не шевелитесь? Вы что, не видите, что мне надо переодеться? Вы сошли с ума, Хольден? Довожу до вашего сведения, что я не потерплю вашу наглость. Меня абсолютно не волнует, что вы обо мне знаете. Я тоже кое-что знаю о вас, и это очень заинтересовало бы моего мужа. Что же вы замолчали? Итак, через полчаса. Вот что, Хольден…
— Слушаю вас, госпожа.
— Прошу вас ходить в вашей личной одежде в свободное от работы время. В остальное время вам надлежит носить исключительно форму водителя. Я настаиваю на этом.
«Надо подойти к ней, сорвать с нее пеньюар и повалить на кровать», — подумал я. И ответил:
— Так точно, достопочтенная госпожа.
Однако телефон больше не звонил. И это было уже кое-что.
23
— Улица Зонненбликштрассе, шестьдесят семь, — сказала Нина. Она села на заднее сиденье «Кадиллака», дверцу которого я открыл перед ней, и при этом намеренно посмотрела мимо меня. На ней была норковая шуба, узкое вечернее платье серебристого цвета и такого же цвета лакированные туфли на высоких каблуках.
Я захлопнул дверцу машины, сел за руль и нажал на газ. Когда мы проехали Цецилиеналлее, Нина сказала:
— Вы едете слишком быстро.
Она была права. Я все еще сильно злился. Я сбавил скорость. В зеркале заднего вида отражалось бледное лицо Нины. От мелькающих огней ее волосы время от времени поблескивали. Эта картина сохранилась в моей памяти и по сей день. Когда я закрываю глаза, я вижу ее перед собой. Я попытался поймать взгляд Нины, но она заметила это и отвернулась.
На улице Зонненбликштрассе я помог ей выйти из машины. При этом она заметила:
— Вы поступаете правильно, помогая мне выйти из машины. Но вы не должны брать меня под руку, чтобы поддержать. Вам следует лишь подать мне руку, чтобы я могла на нее опереться, если захочу.
Я промолчал.
— Будьте здесь в одиннадцать. Если хотите, сходите пока в кино.
На это я тоже ей ничего не ответил, только поклонился. Я подождал, пока она исчезнет в саду виллы, затем подошел к телефонной будке и позвонил Петеру Ромбергу. Я спросил, не могу ли я подъехать к нему:
— Я рядом с вами, но если я вам помешаю, вы скажите…
— Ни в коем случае! Мы будем очень рады!
Вечер был прекрасный, в городе после такого жаркого дня стало прохладнее, и по улицам прогуливалась масса народу. Они рассматривали витрины. В эспрессо я купил коробку конфет для Микки.
Когда я приехал к Ромбергам, малышку как раз купали. Она подняла страшный крик:
— Мама, прикрой дверь, чтобы господин Хольден меня не видел! Я стесняюсь!
Ромберг, у которого веснушек стало еще больше, представил меня своей жене. Она распаренная вышла из ванной:
— Я очень рада. Петер и Микки мне много о вас рассказывали. Особенно Микки, она от вас просто без ума!
Карла Ромберг была маленькой нежной женщиной с каштановыми волосами и карими миндалевидными глазами. Как и ее муж, она носила очки. Ее нельзя было назвать красивой, но она вызывала невероятную симпатию.
Как только я вошел в маленькую квартирку, то сразу почувствовал, что здесь живет счастливая семья.
Микки, чтобы про нее не забыли, стала напевать песенку. Из ванной до нас донеслось:
— «Я чувствую себя такой одинокой, на сердце у меня тяжело, когда я слышу мексиканские песни…» Мама!
— Что случилось?
— Открой дверь!
— Ты только что попросила ее закрыть.
— А ты оставь щелочку, чтобы я могла вас слышать.
— Тебе не обязательно все слышать, — сказала фрау Ромберг и чуть приоткрыла дверь в ванную. Без всякого сомнения, главной здесь была Микки! Пока она плескалась в ванне, молодые люди с гордостью показывали мне свою квартиру. Все три комнаты были обставлены современной мебелью. В первой комнате стоял письменный стол, на котором лежали кипы фотографий и разных бумаг. Повсюду лежали фотокамеры, пленки и книги. В углу я увидел коротковолновый радиоприемник. Он был включен, и я слышал монотонное тиканье.
— Это полицейская волна. Так что, если что-то произойдет, я могу сразу же выехать на место.
В соседней комнате по радио звучала танцевальная музыка.
— Мы его недавно купили. Видите, он клавишный! Мы его уже полностью оплатили!
Микки продолжала напевать в ванной. Это была шумная семья. Казалось, что на всех троих членов семьи шум не производит ни малейшего впечатления. В квартире был еще торшер, на кухне стоял морозильник («Купили в кредит, но все же купили»), а в маленькой гостиной — затянутый пестрой занавеской гардероб.
— Петер подарил мне его на день рождения, — сказала фрау Ромберг. — Нам еще много чего надо приобрести.
— Постепенно мы все сделаем, — сказал Петер с гордостью и поцеловал жену. Она покраснела, как юная девушка.
— Если он и дальше будет так хорошо работать, на будущий год они возьмут его в штат, господин Хольден, на должность редактора!
— Эти господа побаиваются, что меня переманят конкуренты, — пояснил Петер. Они смотрели друг на друга — влюбленные и единые в своих целях, полные восхищения друг другом, оба не красавцы, но оба с красивыми глазами за толстыми стеклами очков…
— Дюссель-пять, Дюссель-пять, — раздался мужской голос из динамика коротковолнового лампового приемника, — направляйтесь в сторону перекрестка Гетештрассе — Эльфенштрассе. Там столкнулись трамвай и грузовик.
— Говорит Дюссель-пять, все понял, — ответил другой голос. И опять раздалось тиканье часов из динамика.
— Что вы об этом скажете, господин Ромберг? — спросил я.
— Это мелочь. На таких новостях я не проживу. Давайте лучше выпьем по бокальчику, и я покажу вам мои фотографии.
— Я к вам присоединюсь, — сказала фрау Ромберг. — Сейчас только положу малышку и приду. — Она исчезла в ванной, и тотчас же громко запротестовала Микки:
— Ну мамочка, как я могу идти спать, когда у нас господин Хольден!
Ромберг посмотрел на меня, и мы рассмеялись.
— Очень симпатичный ребенок, — сказал я.
Он притащил бутылку коньяка и бокалы, и мы расположились в его кабинете, на стенах которого висели фотографии животных.
— Микки замечательный ребенок, — сказал он, — если бы так сильно не заливала.
— Не заливала?
— Не болтала, чтобы вызвать к себе интерес. Она постоянно выдумывает разные фантастические истории. Например, что в зоопарке из клетки вырвался волк. Или что мать ее подружки — американская миллионерша. Я немецкий миллионер. А у нее астма.
— Я был точно таким же, — сказал я.
— Но не до такой же степени, господин Хольден! Вот, например, когда-нибудь полицейский на улице разрешал вам не делать домашние задания?
— Главный, говорит Дюссель-пять, Дюссель-пять… нам нужен автокран, грузовик застрял в трамвае и заблокировал перекресток…
— Все понял, Дюссель, сейчас пришлем автокран… Раненых нет?
— Ни одного, только масса битого стекла.
— Вот, опять мелочь, — сказал Петер. — У меня нюх на серьезные события.
В длинной синей ночной рубашке и пестрых тапочках в комнату вошла Микки. Она протянула мне руку, сделала книксен и очень быстро, боясь, что ее перебьют, заговорила:
— Добрый вечер, господин Хольден, теперь я знаю, кто такой Гитлер. Я посмотрела в справочнике для молодежи. Это был ужасный человек. Он приказывал убивать и мучить людей, начал войну и уничтожил много стран. — Она шумно вдохнула воздух, чуть не поперхнувшись при этом, и процитировала на память: — Он избежал ответственности за крах Германии, совершив самоубийство. Он оставил Германию жесточайшим образом опустошенную, расколотую и утратившую себя как никогда ранее! — И в изнеможении закончила: — А до этого он был художником!
Я вручил ей коробку конфет и получил за это влажный поцелуй.
— Ой, папа, ты только посмотри — с орехами и с начинкой! Можно мне съесть еще одну с орехами, ну пожалуйста, пожалуйста?
— Только, если ты ляжешь в кровать.
— Господин Хольден, а ваш «Мерседес» уже в порядке?
— Марш в постель, — сказала фрау Ромберг, — возьми еще одну конфетку, помолись и засыпай.
Она унесла Микки на руках в детскую. В дверях своей комнаты девочка помахала мне, я помахал ей в ответ и увидел Микки уже в окружении множества пестрых игрушечных зверей, жирафов и зайцев, овец, пуделей, собак, кошек и обезьян…
Мы пили коньяк и курили, полицейская волна была включена, а Ромберг показывал сделанные им фотографии зверей. В этой чужой семье я чувствовал себя как дома. Я ни разу не вспомнил о Нине. Мы сняли пиджаки и развязали галстуки, а Ромберг рассказывал мне про свои фотографии. Больше всего мне понравились снимки лебедей. Он сфотографировал этих птиц взлетающими и садящимися на гладь озера.
— Некоторые лебеди весят двадцать килограммов! Вы не представляете, какое усилие прилагает такая птица, чтобы взлететь с поверхности воды! Ей нужно двадцать-тридцать метров «взлетно-посадочной полосы», и она поднимается только благодаря колоссальным усилиям всех своих мышц. Если рассчитать полет лебедя по образцу полета самолета, то лебеди вообще не могут летать! Как самолет, — они были бы слишком тяжелы для подъема!
Его лицо раскраснелось — было очевидно, что он рассказывал о том, что его сильно волновало. В эти мгновения он не выглядел таким уж некрасивым. И я подумал о том, что все, что на нас воздействует благоприятно, позволяет нам выглядеть более привлекательными.
— Я была бы очень рада, если бы Петер занимался исключительно такими фотографиями, — тихо сказала фрау Ромберг.
— Потерпи еще немного, дорогая, до тех пор, пока мы не расплатимся с долгами, — сказал он и погладил шероховатую от домашних работ руку жены. — Потом я найду кого-нибудь, кто даст мне денег.
— Для чего?
— Я хочу издавать книги о животных в собственном издательстве. Посмотрите, какой успех был у Бернатчика. Или у Тримека. Животные интересуют всех, это очень хороший бизнес, нужен только стартовый капитал.
— Внимание, — произнес мужской голос из динамика радиоприемника, — Дюссель-два, Дюссель-два… выезжайте на улицу Регинаштрассе, тридцать один, Регинаштрассе, тридцать один… только что нам позвонил прохожий и сообщил, что какая-то женщина выбросилась из окна…
В тот момент я еще ничего не понял. И еще спросил:
— А какой капитал вам нужен?
— Тысяч десять или пятнадцать. А остальное я бы взял в банке в кредит. А почему вы спрашиваете? Вы кого-нибудь знаете?
— Да, — сказал я. — Есть одна возможность. Но не сейчас, может быть, месяца через два…
— Ох, Петер, если бы это было возможно! Это было бы прекрасно!
— Это было бы великолепно, — радостно сказал он, поднимаясь со стула. — Господин Хольден, прошу вас побыть немного с моей женой, я скоро вернусь.
— Далеко вы направляетесь?
— На улицу Регинаштрассе. Там какая-то женщина выбросилась из окна, вы разве не слышали только что?
Я собрался, мне даже удалось спокойно спросить:
— Улица Регинаштрассе, а какой номер дома?
— Тридцать один. А почему вы спрашиваете номер дома?
— Да так. Торопитесь… торопитесь, господин Ромберг!
— Может быть, ничего страшного. Из-за ревности или еще почему. Но что-то там все-таки есть. Это наверняка лучше, чем банальный наезд грузовика на трамвай!
Сказав это, он исчез, часы полицейской волны продолжили свое монотонное тиканье, а я спокойно слушал то, что мне рассказывала фрау Ромберг. Я улыбался ей, но не понимал, о чем она говорит. Я думал только об одном, думал вопреки разуму, без всякой надежды: это сделала другая женщина. Не она. Она еще так молода. Она не виновата. Это не она. Нет. Нет. Нет.
Голос фрау Ромберг стал слышен отчетливее:
— …вы даже представить себе не можете, что бы это было для Петера, господин Хольден! Издательство! Его фотографии! А не эта грошовая работа, эта суета и днем и ночью!
Я кивнул.
— И вы действительно полагаете, что такая возможность у вас есть?
Я кивнул.
— Внимание, — сказал голос. — Дюссель-два, Дюссель-два, вы уже на улице Регинаштрассе?
В динамике послышался свист и шум, а затем еще один голос:
— Говорит Дюссель-два. Здесь довольно крупно насвинячили.
— Мертва?
— Вы шутите, коллега? Я же вам сказал — с девятого этажа! Быстро пришлите труповозку. И еще пару Дюсселей. Нам одним с любопытными не справиться. Сюда нагрянули уже и нахалы из прессы.
— Как зовут женщину?
— Это не женщина, а молодая девушка. К тому же беременная. Так соседи говорят. Может быть, в этом причина. Хильде Лутц ее зовут.
— Давайте по буквам.
Из динамика раздались тягучие и липкие слова:
— Хельмут, Иоган, Людвиг, Дора, Елена, новое слово, Людвиг, Ульрих, Теодор, Цеппелин…
Дверь в детскую распахнулась. На пороге стояла Микки, глаза ее были широко раскрыты, маленькие ручки прижаты к груди:
— Господин Хольден…
— А тебе что здесь надо? Быстро иди в кровать! — крикнула мать.
Но Микки подбежала ко мне:
— Мы же знаем ее!
— Кого ты знаешь?
— Эту Хильде Лутц! Которая выбросилась из окна!
— Почему ты никогда сразу не засыпаешь? — накинулась на нее мать. — Почему ты часами лежишь и слушаешь, что говорят взрослые?!
— Мама, голоса были такие громкие! Господин Хольден, почему ты ничего не говоришь? Скажи же что-нибудь! Ведь Хильде Лутц — это та самая, которая врезалась в твой «Мерседес»!
— Микки, ты меня уже разозлила. Немедленно иди в кровать!
У девочки задрожали губы:
— Но я же знаю эту женщину, мама, я ее на самом деле знаю!
— Микки!
— Господин Хольден, да скажи же, что это правда!
— Ты ошиблась, Микки, — ответил я. — Женщину, которую ты имеешь в виду, зовут Милда Клотц, да, ее зовут Милда Клотц.
— Ну вот видишь! — обрадовалась фрау Ромберг.
Обескураженное лицо Микки говорило: почему ты меня так подло предаешь, ты, которого я люблю?
— Так уйдешь ты наконец?! — крикнула фрау Ромберг и слегка подтолкнула ребенка вперед.
Микки беззвучно заплакала и ушла в свою комнату. Дверь за ней закрылась. Когда я взял свой бокал обеими руками и стал пить, то пролил половину его содержимого.
— Извините, господин Хольден. Наш ребенок ведет себя просто ужасно. И все потому, что она хочет всего лишь обратить на себя внимание.
24
В 23 часа я вернулся на улицу Зонненбликштрассе, 67. Нина вышла в 23.15. Я открыл перед ней дверцу «Кадиллака» и протянул руку на случай, если госпожа Бруммер решит воспользоваться этой рукой в качестве опоры. Но она этого не сделала, и я, тронув машину с места, поехал уже не так быстро, и не говорил ничего до тех пор, пока ко мне не обратятся. Но ко мне так и не обратились.
В это время улицы были пустынны. Нина сидела, погруженная в свои мысли, а я в свои. «Бедная, глупая Хильде Лутц, — думал я. — Почему же ты не послушалась меня? Ты должна была последовать моему совету. У господина Бруммера есть идея: зная о прошлом человека, им можно в данный момент повелевать. И в будущем тоже. И это мощная мысль, она сильнее тебя, Хильде Лутц. И сильнее меня. Мы слишком малы, чтобы противостоять этому. А кругом одно мрачное прошлое, которое мы — господин Бруммер, господин Дитрих в черном прорезиненном плаще, его брат-насильник Кольб, низкорослый доктор Цорн и я, — объединив усилия, вытащили на белый свет. Кровь, много крови и подлости есть в этом прошлом, ложь и предательство, обман и убийство. Вместе с этим прошлым мы вытащили на свет и зло, которое теперь будут продолжать творить зло. Ибо совершенно очевидно, что злой поступок забыть нельзя, пока он не будет искуплен. А кто будет искупать все это зло? Здесь, в этой стране, никто.
Бедная, глупая Хильде Лутц. Теперь господину Швертфегеру не придется на тебе жениться. А может, ты просто оказала ему услугу? Так что же теперь будет делать господин Швертфегер? Он будет молчать. Большего от него доктор Цорн и не требует, большего он ни от кого не требует. И если все будут молчать, то ни с кем ничего не произойдет, а неискупленное зло будет жить. Поэтому сейчас зло победило. Только глупец может встать у него на пути или же лишить себя жизни, как это сделала ты, бедная Хильде Лутц. Ты мертва. Мертвы и восемьдесят евреев из Минска. Господин Бруммер жив, и господин Швертфегер жив. Живые действуют. А мертвые наконец-то заткнулись. И живым это приятно. Они-то между собой всегда смогут договориться. И уже больше нет тех, кто мог бы их обвинить, никого из них больше нет.
Прощай, глупая, бедная Хильде Лутц. Ты не захотела понять, что поставлено на карту. А я это понял, я это хорошо уяснил.
25
Господин комиссар криминальной полиции Кельман, в последующие дни со мной через посредников установили контакт следующие господа: Иоахим фон Бутцков, Отто Гегнер, Людвиг Марведе и Леопольд Ротшу. Я не сомневаюсь в том, что эти фамилии вам известны, ведь речь идет о видных промышленниках из Дюссельдорфа, Франкфурта-на-Майне и Штутгарта.
Почему они все обратились ко мне?
А вот почему, и об этом я тоже узнал потом: тех людей, которые избили меня 23 августа, чтобы заставить сказать, где находятся документы, подговорил один из упомянутых четырех господ. Мне так и не удалось выяснить, который из них, но я узнал, что он рассказал об этом остальным трем. Таким образом, у них создалось впечатление, что я якобы могу и готов помочь им, — если не в результате побоев, то из-за денег. Однако они ошиблись. О каждой попытке установить со мной такой контакт я немедленно информировал доктора Цорна и отвергал любое стремление подкупить меня. Сделать это мне было очень легко, если учесть, что шансы на то, что мне удастся еще раз в жизни когда-либо воочию увидеть оригиналы этих документов, были ничтожны.
Деликатная сторона их прошлого, за которое эти четыре господина опасались наказания на нынешнем этапе их жизни, имела разные оттенки.
Господин Иоахим фон Бутцков служил в Третьем рейхе председателем Верховного суда одной из немецких земель и, неоднократно злоупотребляя законом, приговорил к смертной казни четырнадцать немецких граждан.
Господин Отто Гегнер сколотил свое состояние в период между 1945–1947 годами на спекуляциях американскими сигаретами. Миллионы пачек сигарет сгружали в греческих портах, вдали от американских властей, грузили на грузовики и везли в Германию через страны, входящие в советскую оккупационную зону, в том числе и через Австрию. Эти колонны сопровождали солдаты Красной Армии. Господин Отто Гегнер щедро платил за их дружеские услуги — он сдавал в руки Советов в Западном Берлине и в Вене людей, которых они разыскивали.
Практика похищения людей у всех на глазах, когда жертву, выданную шпионом, «неизвестные» зверски избивали и заталкивали в машину, обычно в черный лимузин, в свое время наделала много шума. Однако все попытки австрийских и немецких властей собрать обвинительный материал против австрийских и немецких хозяев этих марионеток, провалились.
Господин Людвиг Марведе был гомосексуалистом. Кто-то из его слишком юных друзей хранил его письма, другие — его фотографии.
Господина Леопольда Ротшу на самом деле звали Генрих Готтхарт, и это имя значилось в списке преступников, выдачи которых добивалось польское правительство для привлечения к ответственности за совершенные ими в 1941–1945 годах преступления: тогда он занимал должность министра экономики в так называемом районе Вартегау. Документы, которыми располагал Цорн, доказывали его вину в угоне людей в Германию, садистских издевательствах над ними, большом количестве убийств и краже произведений искусства.
Эти четыре господина жили на широкую ногу. У всех у них, за исключением господина Марведе, были семьи и дети, а в их домах собиралось высшее общество. Их дети ходили в школу…
Доктор Цорн позвонил мне 14 сентября и сказал, что ему нужно со мной поговорить. Мы договорились с ним на 17 часов, и в назначенное время я уже сидел в прихожей перед его кабинетом, в которой не было ни одного окна.
Дверь отворилась, и доктор Хильмар Цорн вышел проводить одного из своих клиентов. В тот день на адвокате был синий костюм с жемчужно-серой жилеткой, у которой были такие же закругленные лацканы, как и у пиджака. Его клиент был в сером костюме в тонкую белую полоску, белой рубашке и черном галстуке. Герберт Швертфегер, как всегда, был элегантен. Увидев его здесь, я так растерялся, что поздоровался с ним, из-за чего страшно на себя разозлился.
Герберт Швертфегер не ответил на мое приветствие, показав, что владеет собой лучше меня. Мое присутствие здесь его нисколько не удивило, более того, он сделал вид, что никогда ранее со мной не встречался. Его бесстрастные голубые глаза равнодушно скользнули по моему лицу, как по лицу незнакомого человека. Правда, снимая шляпу с крючка, Швертфегер слегка поклонился.
— Пардон, — сказал он так, как извиняются перед незнакомцем. На нем был черный галстук, и только сейчас я подумал, что надел он его, возможно, в знак траура.
— Добрый день, господин доктор, — сказал я. — Мое почтение, господин Швертфегер.
Мое почтение, господин Швертфегер…
Дверь захлопнулась, и Цорн, потирая руки, подошел ко мне:
— Приветствую вас, мой дорогой. Идите сюда.
В его кабинете окно было, как всегда, заперто, а воздух — синий от сигарного дыма.
— Вам нехорошо? — спросил он.
— Это же был господин Швертфегер!
— Да, а почему это вас волнует? Или я ошибаюсь? Вы не возражаете, если я закурю? Ну вот и хорошо. — Он с наслаждением отрезал кончик бразильской сигары, мягко улыбнулся, и я понял, что он намерен справиться с событиями последних дней при помощи долгой паузы, которую держит на сцене опытный артист. — Дорогой мой, я вижу, что вы взволнованы. Что вас так взволновало? Может быть, то, что господин Швертфегер захотел проконсультироваться со мной по правовым вопросам?
— Вы что, его адвокат?
— С сегодняшнего дня — да.
Он провел рукой по своей белой гриве а-ля Герхард Гауптман. При этом на его пальце блеснуло кольцо-печатка.
— Минуточку, — сказал я. — Вы же не можете одновременно представлять интересы и господина Бруммера, и господина Швертфегера?
— До вчерашнего дня не мог. Тогда оба господина были врагами. А сегодня они уже не враги. — И он торжествующе засмеялся в восторге от своего достижения. — Наоборот! С сегодняшнего дня оба господина союзники. — Он слегка оттягивал воротник своей рубашки. — Господин Швертфегер провел у меня два часа. Он был в полной растерянности, что, с одной стороны, вызвано внезапной смертью любимого человека, а с другой — тем, что он чуть было не стал одним из участников коварного заговора против господина Бруммера.
— Заговора, значит, — по-идиотски произнес я.
— Вы дилетант в таких вещах. Сейчас я вам вкратце все объясню: вместе с другими господами господин Швертфегер выдвинул против господина Бруммера тяжкие обвинения, так как он — вплоть до вчерашнего дня — был убежден в том, что господин Бруммер ведет себя преступно. Однако он очень быстро понял, что сам стал жертвой лживой информации и ложных расчетов.
— Он был вынужден это констатировать.
— Да. И, ничего не подозревая, он в течение многих месяцев играл на руку одному злейшему врагу господина Бруммера, которому удалось убедить его и иных господ в том, что господин Бруммер совершил ряд преступлений. Но сейчас господин Швертфегер все эти утверждения не воспринимает всерьез. — Цорн пришел в волнение, и ему стало трудно говорить. — У него пелена упала с глаз! И теперь он понял, кто истинный преступник! Именно поэтому он решил принять сторону господина Бруммера в борьбе против одного частного банкира по имени Либлинг. Это, конечно, в высшей степени сенсация. Сегодня вечером, в девятнадцать часов, мы даем пресс-конференцию в ресторане «Брайденбахер хоф». Господин Швертфегер уже оставил у меня на хранение все свидетельства и письменные документы, которые нам нужны, чтобы разоблачить этого Либлинга.
— Bona causa triumphat, — сказал я.
— Будем на это надеяться.
— Я только одного не понимаю, — продолжал я, — ведь не могут быть замараны все свидетели обвинения, выступающие против господина Бруммера. Ведь всех их нельзя шантажировать!
— Только не надо этих слов, прошу вас. — Он неодобрительно покачал своей седой головой и опять принялся теребить воротник своей рубашки.
— Да, я просто подумал: черт побери, должно же быть хоть несколько порядочных людей в этой стране!
— В этой стране очень много порядочных людей. Однако мне думается, что к делам господина Бруммера — и слава богу! — вы, именно вы, не имеете никакого отношения. Мне кажется, что свою теорию о пользе темного прошлого он разработал очень давно, сразу же после поражения Германии. Естественно, что и сейчас найдется еще парочка неприятных свидетелей, против которых у нас ничего нет. Но, к счастью, среди них нет важных свидетелей. Если мы свалим Либлинга, то все будут спасены. Ну а теперь, давайте займемся нашим вопросом.
— Что вы сказали?
— Либлинг когда-либо лично или через посредников к вам обращался? — Внезапно в его глазах появилась угроза: — Если вы лжете, я обязательно это установлю, господин Хольден, и вам известно, что после этого произойдет. А сколько Либлинг предлагал вам?
Я встал:
— Я не позволю вам так со мной разговаривать.
— Сядьте, — громко сказал он.
— Сначала вы передо мной извинитесь.
Мы посмотрели друг на друга, и вдруг он кивнул:
— Я приношу свои извинения.
Я сел.
— Поймите мое волнение, господин Хольден, — сказал Цорн. — Лотар Либлинг — единственный, кто решил противостоять нам. Я направил ему фотокопии обвиняющих его документов. И в то время как все остальные заверили нас в своей лояльности, Либлинг дал мне понять, что намерен, невзирая на ожидающие его последствия, предъявить в суде господину Бруммеру тяжелейшее обвинение. Как видите, у этого человека сильный характер.
— Такой же, как и у господина Швертфегера?
— Как бы там ни было, господин Швертфегер предъявит доказательства того, что Лотар Либлинг был движущей силой в заговоре против господина Бруммера.
— А не будет ли это очень трудно доказать?
— Трудно, но не невозможно, если все будут держаться друг за друга. Одно только будет чрезвычайно неприятно, и именно поэтому я пригласил вас, господин Хольден. Давайте разберемся вместе. Господина Бруммера я тоже попросил поразмышлять над этими вопросами, но пока у нас нет никаких результатов. Интересно, что придает такую силу Лотару Либлингу? Какими доказательствами он располагает? На кого он может опереться?
— Понятия не имею.
— Не так быстро, не так быстро. Мы должны найти ответ, это жизненно важно. Надо лишить Либлинга возможности какой-либо поддержки, он не должен знать больше, чем мы, не должен быть сильнее, чем мы, — это вы понимаете?
— Это я понимаю, но ответов на эти вопросы у меня нет.
— А может такое быть, что вы по дороге из Берлина в Брауншвейг потеряли какие-либо документы?
Я промолчал.
— Вы знаете, что я подразумеваю под словом «потеряли»?
Я сохранял спокойствие:
— Если бы я оставил документы у себя, то теперь не сидел бы перед вами и не позволил бы вам меня оскорблять.
— Это хороший ответ, — довольно сказал Цорн. — Он убеждает. — Он откашлялся. — Тогда остается госпожа Бруммер.
— А что с ней? — громко спросил я.
Он грустно улыбнулся:
— Она пожаловалась на вас, да, именно на вас, и не смотрите на меня удивленными глазами. Я слышал, что вы относитесь к госпоже Бруммер без должного почтения. Вы, например, отказались отвечать на ее вопросы.
— Да, согласно вашему указанию.
— Мне приятно отметить ваше чувство долга по отношению ко мне, господин Хольден. Сразу видно, что вы были солдатом и долго сидели в тюрьме. Буду рад, если госпожа Бруммер пожалуется на вас еще раз. Она жалуется и на меня.
— На вас?
С того момента, как я увидел здесь господина Швертфегера, я стал казаться себе полным идиотом, я и обманывал себя как полный идиот.
— Да, она пожаловалась господину Бруммеру. Я в ужасном положении. Господин Бруммер в первую очередь требует обеспечить безопасность его жены, он любит ее, она для него дороже всего на свете. Поэтому он запретил во что-либо ее посвящать. Он не хочет ее беспокоить. И это желание объясняется любовью. Ну а госпожа Бруммер? Вы же видите, как она реагирует.
Интересно, какую цель преследовали все эти разглагольствования, хотел бы я знать?
— А дальше все будет так: господин Бруммер прикажет, чтобы вы везде сопровождали его жену. И как следствие, госпожа Бруммер будет жаловаться на то, что свобода ее передвижения ограничена. Или же господин Бруммер прикажет, чтобы я положил все документы, ценные бумаги и драгоценности на имя достопочтенной госпожи в сейф одного из банков. И в результате этого она будет жаловаться на то, что не может носить свои украшения. Господин Хольден, а вы не допускаете возможность того, что госпожа Бруммер как-то связана с Лотаром Либлингом? — Последнюю фразу он проговорил без какого-либо перехода, не повышая голоса.
«Так вот в чем дело, — подумал я. — Значит, голова у меня еще работает…»
— Это немыслимое обвинение, — начал я, но он перебил меня отметающим возражения движением руки:
— Это всего лишь вопрос, не более того. Я ведь адвокат господина Бруммера. Я должен вернуть ему свободу и его доброе имя. А для этого мне необходимо обуздать Либлинга. Так к кому же мне обращаться, когда мне необходима информация о госпоже Бруммер? К самой госпоже Бруммер? А может, к господину Бруммеру? Так он же любит свою жену. Его информация не имеет никакой ценности. Остаетесь только вы. Вы нейтральны. Вы выполняете поручение повсюду сопровождать госпожу Бруммер. Поэтому я настоятельно прошу вас немедленно информировать меня обо всем, что вам покажется необычным в ее поведении. И не говорите мне, что вы этого не можете, — вы ведь получили огромную сумму.
— Я не собираюсь говорить, что я не могу.
Он поднялся и протянул мне руку:
— Я благодарю вас!
— Не за что, — ответил я и подумал, что маленькому доктору для этого дела худшего сотрудника не найти. Всего каких-то три четверти часа назад он и ему подобные казались мне сверхчеловеками. Но теперь у меня было совершенно иное мнение об этих господах. Я опять обрел чувство веры в себя.
«Все возвращается на круги своя, — подумал я. — На меня пока еще есть спрос. Положение мое улучшилось, а позиции упрочились».
Я думал именно так и был при этом слепым, чванливым, абсолютно пропащим глупцом.
26
В тот день была сильная гроза. Я очень хорошо ее помню до сих пор и думаю, что вряд ли смогу когда-нибудь забыть. Гроза без перерыва бушевала над Дюссельдорфом в течение нескольких часов. Небо почернело, воздух от вздымаемой ветром пыли стал цвета серы. Но на землю еще не упало ни капли, и за прерывистым изгибом молнии еще ни разу не прогремели раскаты грома. На улице стало очень темно и душно, во многих магазинах уже в три часа дня зажгли электрический свет. И ветер был жарким. А все люди были раздражены.
В 15 часов я должен был забрать Нину, которая навещала свою подругу на улице Делльбрюкштрассе. По дороге туда я включил радио и опустил окно машины со своей стороны. В тот же миг я ощутил на своем лице горячий сухой ветер, а из радиоприемника услышал высокий женский голос, обращавшийся к радиослушателям-детям:
— …И когда они подошли в темноте к мосту, старший брат, как посоветовал ему дьявол, приказал младшему идти вперед и на середине реки ударил его сзади так, что тот замертво свалился с моста. После этого старший брат забрал у младшего сокровище, похоронил его под мостом, ибо так приказал ему дьявол, и принес сокровище королю, сказав, что это он его нашел. И король отдал ему в жены свою дочь…
Я остановился на красный свет светофора. Вокруг машины поднялась желтая пыль. На улице становилось все темнее. Мне подумалось, что в немецких сказках слишком много убивают и врут, обманывают и боятся, как в жизни, да, как и в самой жизни.
Зажегся зеленый сигнал светофора, и я поехал дальше.
— …но от Бога скрыть ничего нельзя, и вот спустя много лет один пастух гнал свое стадо через этот мост и внизу на песке он вдруг увидел белую как снег косточку. Он подумал, что она ему пригодится, спустился вниз и вырезал из нее мундштук для своего рожка…
В городе зажглись уличные фонари. Засуетились люди. Вся улица превратилась в сплошной нерв. Так начинали нервничать города перед завыванием сирен, тогда…
— …когда пастух первый раз подул в свой мундштук, то, к его большому удивлению, косточка вдруг начала петь сама собой:
«Какой чудесный рожок, — подумал пастух, — он поет сам по себе. А не отнести ли мне его королю?»…
С воющей сиреной и включенной мигалкой меня догнал патрульный полицейский автомобиль, я увидел его в зеркало заднего вида и затормозил у обочины. Полицейский автомобиль промчался мимо. Я поехал дальше, и пыльный ветер дул мне в лицо, и я почувствовал резь в глазах от этого ветра. А гроза все не начиналась.
— …когда пастух пришел к королю, косточка снова начала свою песенку. Король понял, о чем эта песня, приказал раскопать землю под мостом, и там нашли убитого брата. Старшему брату пришлось сознаться в своем преступлении, его положили в мешок и живым утопили, а останки убитого брата похоронили на церковном дворе в красивой могилке. Вот, так, дорогие детки, закончилась эта история. Злой братец ради золота стал союзником дьявола. Он ему доверился, ел и пил с ним вместе. Но тот, кто хочет есть вместе с дьяволом, должен иметь длинную ложку.
Три секунды в машине было тихо, после чего раздался мужской голос:
— Кельнская радиостанция «Вестдойчер рундфунк» закончила передачу для детей. Ингеборг Лехнер читала сказку братьев Гримм «Поющая косточка».
В следующий момент в небе сверкнула первая молния. Она меня так ослепила, что пришлось закрыть глаза и нажать на тормоз. После нее сразу же раздался удар грома, сухо и резко, как выстрел из ружья в непосредственной близости от меня. Какая-то женщина вскрикнула. И после этого — наконец, наконец! — начался страшный ливень и зажегся зеленый свет.
27
В тот день на ней было красное шерстяное платье, и когда я подъехал, она уже стояла у ворот дома. Я выбрался наружу, открыл дверцу машины, и она побежала что есть мочи на высоких каблуках через проливной дождь. Ей пришлось добежать до машины всего несколько шагов, но, когда она упала на заднее сиденье, я увидел, что красное шерстяное платье облегало ее тело как слишком узкое трико. И мне тоже вода попала за воротник.
Тяжело дыша, Нина произнесла:
— Домой.
От дождя в десяти метрах ничего не было видно. Сполохи молнии вспыхивали теперь беспрерывно, гремел страшный гром. С тротуаров исчезли прохожие, но десятки машин застревали в пробках перед каждым перекрестком. Многие из них гудели. Сквозь необычный, зеленый свет аквариума низвергались серые, белые и серебристые потоки дождя, барабанившего по крыше машины.
— Вы не поняли, что я вам только что сказала, Хольден?
— Я вас не слышал, госпожа.
— Нужно ехать быстрее!
— Я не могу ехать быстрее!
— Но я боюсь грозы!
На это я ничего не ответил. В зеркало я видел, что она забилась в угол, закрыла глаза и зажала ладонями уши. Мне стало ее жалко, но при всем желании я не мог ехать быстрее.
Тем не менее я сумел добраться до Цецилиеналлее за двадцать минут. Дождь превратился в сплошную пелену, похожую на брызжущий бетон. Ветер сломал несколько больших веток на деревьях, и они валялись на дороге, по которой бурными ручьями катилась в сторону Рейна вода. Решетки сливных люков были забиты землей, листвой, цветами и травой, дорожки были захламлены. А непогода не прекращалась, и свет все сохранял свой зеленый аквариумный оттенок. Я уже подъехал к вилле и хотел въехать в парк через распахнутые ворота, как вдруг я услышал ее крик:
— Остановитесь!
Я затормозил, тяжелая машина скользнула в сторону и остановилась перед большим дубом рядом со входом. Здесь стоял какой-то человек. Первой его увидела Нина, я же разглядел его только сейчас. Это был Тони Ворм. Очевидно, непогода застала его врасплох, так как он был без плаща. В серых фланелевых брюках, в кожаных сандалиях, синем пиджаке и открытой белой рубашке он прятался от дождя под кроной дуба. Он был очень бледен, его красивые, темные глаза с шелковыми ресницами блестели. Несколько движений широкими плечами, узкими бедрами и длинными ногами — и он по-кошачьи грациозно в три прыжка оказался рядом с машиной. Нина резко открыла дверцу:
— Тони!
Он упал на сиденье рядом с ней. Дверца захлопнулась. Взгляд Нины стал нежным и томным. Она схватилась за сердце и прошептала:
— Что ты здесь делаешь?
Молодой человек с вьющимися черными волосами и выразительными узкими руками ответил:
— Я позвонил. И мне сказали, что ты будешь через час. И я стал тебя здесь ждать. Здравствуйте, господин Хольден.
— Здравствуйте, господин Ворм.
Когда-то в Мюнхене у моего соседа была собака, дружелюбное животное с длинными ушами. Сосед постоянно мучил этого пса, а его самого мучила его жена. При любом удобном случае хозяин хлестал собаку плеткой и отбирал у нее жратву, командовал псом и бил, бил и бил его. В конце концов он где-то приобрел удушающий ошейник. Я упрекнул его за это, а он мне ответил: «Вы, дорогой мой, ничего не понимаете. Я просто хочу натренировать своего Рекса для охоты, а там он должен точно выполнять мои команды. И он сам это прекрасно понимает, не так ли, Рекс?» Услышав это, собака склонила голову, радостно залаяла, завиляла хвостом, и в ее больших глазах появилось выражение преданности и любви к своему мучителю, безграничного восхищения и безграничной самоотдачи тому человеку, который мучил ее. И мне стало ясно: если и есть на свете какое-либо существо, во имя которого эта собака слепо и без всякого промедления даст разорвать себя на куски, то это мой сосед. Точно такое же выражение, именно такое же выражение я увидел в глазах Нины Бруммер, когда она смотрела на Тони Ворма…
— Что случилась? — прошептала она.
— Не здесь…
— Ты не можешь войти в дом. Там Мила…
— Езжайте дальше, господин Хольден, — сказал Ворм.
Я не реагировал.
Внезапно Нина закричала как сумасшедшая:
— Вы что не слышали, что вам приказано ехать дальше!
Ворм решил выступить посредником:
— Все мы нервные. — На улице блеснула молния и загрохотал гром. — Я прошу вас, господин Хольден, отъехать отсюда.
Я продолжал сидеть без движения, глядя на них.
— Если вы не хотите ехать, господин Хольден, то выйдите из машины, а мы поедем дальше.
«Собачьи глаза, — подумал я. — Кнут и пряник. Эти собачьи глаза».
— Куда мне ехать? — спросил я.
— Вниз по течению Рейна, — ответил Ворм.
И я поехал вниз по течению Рейна. В зеркале я видел, как Нина смотрела на него, и как он смотрел на нее, и они оба молчали, а дождь барабанил по крыше машины, сверкала молния, и гремел гром. Рука Нины скользнула было по кожаному сиденью в сторону его руки, но затем вернулась на свое место, он же лишь смотрел на нее — сентиментально, как бы апеллируя к их совместным воспоминаниям.
Чего он хотел? Почему он вернулся? Меня стало раздражать, что они молчат и что я не узнаю, чего он хочет.
— Там, впереди, — сказал Ворм.
Впереди показалась маленькая пивная, столы которой стояли под деревьями, а стулья были прислонены к столам. Со стульев ручьями стекала на землю вода.
— Я не могу пойти туда, — сказала Нина. — Здесь мы часто покупаем пиво или содовую. Меня могут узнать.
— Туда пойдет господин Хольден, — сказал Ворм. — Прошу вас!
Я покачал головой. В глазах Нины появилось выражение страстного желания убить человека:
— Вы немедленно пойдете туда!
Я покачал головой.
— Вы что, с ума сошли, Хольден? Что это вам взбрело в голову?
— Я не пойду.
Она открыла дверцу машины и выскочила под дождь. Одним рывком я догнал ее и схватил за плечи. Она отскочила назад. Дождь бил по нашим лицам как град. Я закричал:
— А если вас узнают?
— Мне все равно! Мне ни до чего нет дела!
Тони Ворм остался в машине и со страхом наблюдал за нашим спором.
— Вы все, все уничтожите! — закричал я.
Нина вырвалась и изо всех своих сил ударила меня по лицу. Спотыкаясь, она побежала в сторону пивной, а я подумал, что будет, если нас кто-нибудь увидит, догнал ее и тихо сказал:
— Ну ладно, я оставлю вас одних.
Она тут же помчалась назад к машине. Дверца захлопнулась, и они остались в машине одни, а я стоял под дождем…
В пивной посетителей не было.
За стойкой сидела толстая женщина и читала газету. У нее на коленях мурлыкала кошка. Скатертей на столах не было. В том месте, где сидела толстая женщина, горела электрическая лампочка без абажура. Другого света в пивной не было. Я снял пиджак и сел у окна. Зеленые грозовые молнии освещали стоящий на улице «Кадиллак». Людей, сидящих в нем не было видно, их никто не мог увидеть, так как было слишком темно, но я, я-то знал, что они там сидели, я ведь это знал…
Толстая женщина подошла ко мне. У нее было приветливое лицо.
— Ну и погодка, не так ли?
Я смотрел на «Кадиллак», стоящий на улице.
— Пить будете что-нибудь?
— Пожалуй, рюмку коньяка.
— Может быть, добавите к нему что-нибудь?
— Да, бокал пива.
Она ушла, а толстая коричневая кошка подошла ко мне и стала мурлыкать. Я же смотрел на «Кадиллак», стоящий на улице, я смотрел на этот «Кадиллак».
28
Она ударила меня. Она ударила меня. Она ударила меня. Кое-что она себе и раньше позволяла. Есть вещи, которые я еще в состоянии сносить. Она ударила меня. А вот этого ей делать не следовало. Это был уже перебор.
— Еще пивка и коньячку?
— Двойной коньяк, пожалуйста.
— Сейчас принесу двойной.
Моя жена меня тоже ударила тогда. Когда я вошел в комнату. Вот тогда она и ударила меня по лицу. Точно так же я получил по лицу и сейчас. И вот тогда-то… тогда я и сделал это. И тогда у меня вдруг закружилась голова, точно так же как и теперь она начинает у меня кружиться, и кровь стучала в моих висках, точно так же как и сейчас…
— Пожалуйста, принесите мне еще двойную порцию коньяка.
А теперь надо прикрыть глаза, потому что очень сильно кружится голова. А кровь в голове стучит, стучит, стучит. Ударила. Ударила. Она меня ударила.
На улице стоит машина.
Смотреть туда я не хочу. Но я должен туда смотреть. Но и на улице все так же кружится под зелеными потоками дождя. Но там стоит машина. А они сидят и разговаривают, правда, я не знаю о чем. Она смотрит на него своими влажными собачьими глазами, смотрит на красивого мальчика, с которым она голая валялась в кровати, тяжело переводя дыхание. И он вернулся, и все ее тело тянется к нему, и они опять будут этим заниматься, да, они будут…
Нет. Что значит «нет»?
Я этому воспрепятствую.
Идиот. Как же ты сможешь этому воспрепятствовать?
Однажды я уже кое-чему воспрепятствовал. И за это мне дали двенадцать лет, а Маргит умерла. Но зато она уже больше не могла мне изменить, не могла. И я опять это сделаю, я сделаю это опять. Но на этот раз я уже в тюрьму не попаду. Она меня ударила. Спокойно. Я должен успокоиться.
Нет, я не хочу. Больше не надо. Я хочу покончить со всем этим. Я еще не дорос до всего этого. Я сейчас покончу со всем этим. И с собой, и с этими двумя. Я сейчас к ним вернусь. Красивый мальчик слабее меня. К тому же он трусоват. А Маргит всего лишь женщина. Нет, не Маргит. Это было… это было тогда. А ее зовут Нина. Маргит. Нина. Маргит. Нина. Я не обращу на нее никакого внимания. Я тронусь с места, не сказав ни единого слова. А дождь все идет. Все будет выглядеть как несчастный случай. Они набросятся на меня с кулаками и сделают все, чтобы я остановился, это ясно. Но они сидят сзади. Нельзя сильно побить человека, если сидишь у него за спиной. Еще полкилометра, потом Рейн будет рядом с дорогой, я знаю это место. Там очень много предупреждающих знаков. И Рейн в том месте очень глубок. Надо вывернуть руль. Машину занесет поперек дороги. Они закричат. Они захотят вылезти из своего гроба, который их потащит вниз, но будет уже слишком поздно. Вода польется через открытые окна, они вцепятся друг в друга, как и я вцеплюсь в руль. Маргит и Тони. Нина и Тони. Нина и Тони.
Кровь… кровь стучит в моих висках…
Я кладу деньги на стол и надеваю сырой пиджак. Медленно выхожу, так как теперь мне наплевать, что я вымокну. Осталось десять шагов до массивного черно-красного «Кадиллака», стоящего здесь в темноте. У меня перед глазами все плывет, все плывет.
Я подхожу сзади, чтобы они ничего не заметили, главное, чтобы они ничего не заметили. Еще пять шагов. И тут я оступаюсь. Падаю. Поднимаюсь. Кровь. Кровь стучит в моих висках. Маргит и Нина. Маргит и Нина…
Осталось сделать еще три шага.
Свет все еще сохраняет свой ярко-зеленый оттенок. Вода тоже зеленая. Нас будут окружать рыбы и водоросли. Ночью будет темно и холодно, но мы этого уже не почувствуем. Ее красивое тело разложится, а в красивых волосах запутаются водоросли и речные животные.
Еще один шаг.
«Она ударила меня, — думаю я. — И это конец».
Я резко распахиваю дверцу машины и плюхаюсь на переднее сиденье за баранку. В этот момент я почувствовал руку Нины на своем плече и услышал ее всхлипывание:
— Хольден, слава богу, Хольден, что вы пришли!
29
— Хольден, слава богу, Хольден, что вы пришли!
Я снял ногу с педали газа и обернулся, но очень медленно, так как мое тело не слушалось меня, а Нина откинулась назад, и по ее лицу катились слезы. И так она лежала в своем сыром шерстяном платье, ее руки дрожали. Тони Ворм сидел рядом с ней, и когда я на него посмотрел, он сразу прикрыл рукой лицо и сказал:
— Если вы дотронетесь до меня, я сразу же выпрыгну из машины и позову на помощь!
Я опустил окно машины, глубоко вздохнул, затем провел ладонью по лицу и отрывисто сказал:
— Кто вас трогает, господин Ворм, кто вас собирается тронуть?
С Рейна послышался гудок корабля. Гроза уже прекратилась, но дождь шел не утихая.
— Ты подлец, — сказала Нина. — Ты редкостный подлец.
В ответ на это Ворм только пожал плечами.
— Что случилось? — спросил я, решив, что теперь о пустяках мы говорить не будем.
Нина наклонилась так низко, что ее светлые волосы упали на красное шерстяное платье.
— Он шантажирует меня, — прошептала она.
Я подумал, что мне надо быть очень осторожным. Я сам был на грани срыва. Надо дышать ровно. Говорить медленно. Не дать себя завести.
— Господин Хольден, — начал Ворм, — вы знаете о нашей связи, поэтому я апеллирую к вашему разуму.
Нина истерично засмеялась.
Стало так сумрачно, что я уже не различал их лиц. С реки на шоссе поднимался туман, зеленый свет стал темнее и теперь умирал. Зажглись фонари. С Рейна опять донесся гудок парохода. Под шум дождя и всхлипывания Нины Ворм продолжал говорить:
— Поставьте себя на мое место. Я еду в Гамбург. И там вдруг выясняется, что обещание принять меня на работу в местный бар «Эден» — не более чем блеф.
— Это как?
— Владелец бара в Дюссельдорфе просто хотел отделаться от меня. А в Гамбурге у него уже есть пианист, и у него контракт на три года. Таким образом, я выброшен на улицу. И я еще и прописаться не успел, как приходят из налоговой полиции и говорят, что у меня в Дюссельдорфе задолженность. Платить мне нечем. Жрать мне не на что. Я сижу в неоплаченной меблированной комнате какого-то пансиона. У меня нет даже рояля, чтобы работать. А рапсодия, если вы помните, господин Хольден, моя рапсодия!
Нина опять рассмеялась.
Я затянул ручной тормоз и вытащил ключи зажигания, так как сюрпризы мне были не нужны: в Рейн мне уже не хотелось. Как все-таки смешон человек.
Теперь, когда я понял, что Нина презирает и ненавидит этого красивого мальчика, я опять полюбил жизнь, с которой только что хотел распрощаться, причем полюбил изо всех сил. Это я-то хотел лишить себя жизни! Идиот. Жизнь была полна надежд, жизнь опять сулила мне все, чего я желаю.
Как все-таки смешон человек.
— Нина… — начал Ворм.
— Не называй меня Ниной!
— Фрау Бруммер не права. Мы любим друг друга. И потому, что мы любим друг друга, именно поэтому, я вернулся.
«У мальчика хорошие нервы», — подумал я и спросил:
— Зачем вы приехали?
— Вы когда-нибудь жили хуже, чем сейчас?
— Да.
— Тогда вы меня поймете. Неожиданно у меня в Гамбурге образовались одни долги. Я стал получать один счет за другим. Какие-то люди распустили сплетни, и по городу обо мне поползли разные слухи.
— Какие слухи?
— Что у меня были любовные связи с фрау Бруммер — мне ведь запретили говорить «Нина». Приятно, не правда ли?
— Ты подлец, просто подлец…
— И эти слухи распространялись изо дня в день все сильнее. Ворм и Бруммер. Ворм и Бруммер. Я испугался! Я не хотел иметь ничего общего с господином Бруммером. Разве это не понятно?
— Дальше, — сказал я. Нервы. У парня хорошие нервы!
— Я хотел покинуть страну и уехать в Канаду. Подальше отсюда. Но на это у меня не было денег! И тогда ко мне пришел этот человек, его фамилия Хельд. И он утверждал, что у меня якобы есть письмо от Нины. Надо было их видеть в этот момент, когда они привели его ко мне.
— Это просто смешно, — сказал я.
— Ни один человек вас не видел! — простонала Нина. — Он просто подлец, подлый шантажист!
— Пусть он выговорится, уважаемая госпожа, — сказал я, и что-то в моем голосе вызвало его недоверие, вкрадчивое недоверие крысы.
— Если вы протянете в мою сторону руку, я выпрыгну из машины! — вскрикнул он.
— Я ничего вам не сделаю. Говорите дальше.
— Этот человек предложил мне деньги за то, чтобы я отдал ему это письмо.
Без всякого выражения в голосе Нина сказала:
— В письме я написала о том, почему попыталась свести счеты с жизнью: в порыве отчаяния мой муж открылся мне и рассказал, что он совершил.
— И все это было описано в письме? — спросил я обескуражено.
— Да.
— Вы написали, что муж вам во всем сознался?
— Не во всем, но во многом. Я была почти без ума…
Наконец-то я все понял. Я спросил Ворма, превратившегося в темноте в какую-то тень:
— А не намеревался этот человек приобрести это письмо для господина Лотара Либлинга?
— А откуда вам это известно? — обескуражено спросил он.
— Сколько он вам предложил?
— Двадцать тысяч. Он сказал, что господин Бруммер оказывает нажим на господина Либлинга, поэтому Либлингу надо спасаться. Письмо, в котором госпожа Бруммер собственными словами подтверждает вину своего мужа, подействует на суд сильнее, чем…
— Перестаньте болтать, — сказал я. — А откуда Либлинг узнал, что у вас есть письмо, которое его может спасти? Он что, ясновидящий?
— Я…
— Вы сами предложили ему это письмо!
— Нет!
— Так почему же вы его тогда не сожгли?
— Перестаньте, Хольден, — устало произнесла Нина. — Все это не имеет смысла. Он хочет денег.
Ворм заламывал узкие руки, играя свою роль с большой серьезностью:
— Я в отчаянном положении… я не хочу отдавать письмо господину Либлингу… именно поэтому я и приехал сюда…
— Зачем?
— Он хочет получить от меня деньги, — сказала Нина.
— Только потому, что они мне очень нужны! А тебе это ничего не стоит… ты же богатая женщина…
— Перестань!
— Да, — сказал я. — Будет лучше, если вы прекратите.
После этого мы все ненадолго замолчали.
Затем я спросил:
— А где это письмо?
— В моем чемодане. В камере хранения на вокзале. Но с собой у меня квитанции нет, — поспешно и трусливо добавил он.
— О боже! — тихо сказала Нина. — И это из-за тебя я хотела… — Она закрыла лицо руками.
— Я в отчаянном положении, — пояснил он с необычным напором, с каким выставляют оправданные претензии.
— Вам надо ему заплатить, — сказал я Нине.
— У меня нет денег.
— Продайте свои украшения.
— Все мои украшения забрал адвокат.
— У тебя же есть друзья, — сказал Ворм. — Займи деньги у них.
— Двадцать тысяч. Это сумасшествие, — сказал я.
— Такую сумму мне предлагает Либлинг, вы можете сами ему позвонить.
— Это не имеет никакого смысла, — сказала Нина, — я и половины-то найти не смогу. Делай что хочешь. Исчезни.
— Стоп, — сказал я. — А ваш муж? А судебный процесс?
— Нина, господин Хольден говорит разумно.
— Заткнитесь! — рявкнул я, и он опять прикрыл свое лицо руками.
— Выйди из машины, — сказала Нина. — Я не могу смотреть на тебя. Дай мне несколько часов. Я попробую что-нибудь сделать.
— Мой поезд отправляется в полночь. Я должен на нем уехать. Либлинг будет ждать только до завтра, до полудня. Я снял номер в пансионе «Элита».
После этого Ворм открыл дверцу машины и пошел под дождем в сторону маленькой пивной.
Мы смотрели ему вслед. Гроза удалялась в южном направлении. Небо уже прояснилось.
— Простите меня, — сказала Нина. Я кивнул. — Извините, что я вас ударила. Простите меня за все, господин Хольден. Все это очень огорчает меня.
Я кивнул.
30
Когда мы приехали домой, она пошла в свою комнату, а я на кухню, где Мила опять пекла яблочный пирог для господина Бруммера. Я наблюдал за ней. Время от времени позвякивал телефон — он позвякивал всегда, когда Нина поднимала в своей комнате телефонную трубку, чтобы набрать нужный номер телефона.
— Моя Нина кого-то обзванивает, — сказала Мила с любовью, и с такой же любовью она принялась укладывать ломтики яблок на тонкое тесто в формочке. — Наверняка она звонит в связи с пресс-конференцией, которая состоится сегодня вечером. Я по радио слышала об этом, в девятнадцать часов, в новостях. Полагают, на ней будет сделано сенсационное обращение. Это замечательно. Я ведь вам говорила, господин Хольден, что нам нечего опасаться за нашего господина. В итоге всегда побеждает добро.
Я ушел в свою комнату, лег на кровать и стал думать, что делать дальше. В 20.00 я ужинал вместе с Милой на кухне. Телефон продолжал позвякивать. Но один раз он зазвонил по-настоящему. У Нины был очень усталый голос:
— Господин Хольден, я прошу вас пока не ложиться. Вполне возможно, что вы мне сегодня еще понадобитесь.
Поэтому я стал играть с Милой в канасту. Поскольку нас, игроков, было всего двое, каждому приходилось держать в руках очень много карт. У меня в голове было очень много посторонних мыслей, и я проигрывал. В 22.00 мы слушали вечерние последние известия. О пресс-конференции диктор ничего не сказал.
— Пока не время, — сказала Мила. — Ну как, господин Хольден, сыграем еще разок?
— Нет, — сказал я, — я хочу выйти подышать свежим воздухом, иначе я засну.
В парке было очень жарко. На озере расквакались лягушки. Небо уже просветлело, и я увидел звезды. Я ходил взад-вперед по гаревой дорожке от виллы до улицы и курил. После грозы воздух был очень чист, я глубоко дышал и чувствовал, что у меня наступает душевное равновесие. Точно так же я чувствовал себя и после вынесения мне приговора, когда наконец-то все определилось.
Наконец-то и здесь все определилось.
Я вернулся в дом и поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж мимо крестьян Брейгеля, деревьев Фрагонара и Сюзанны Тинторетто.
Нина сидела за столиком у окна, подперев голову руками. Телефон стоял перед ней. В комнате горели все люстры, освещая бело-золотую мебель. На Нине была песочного цвета юбка и темно-желтый пуловер. На ее лице без косметики губы казались серыми, а под глазами были синие круги.
— Что вам угодно, господин Хольден?
— Прошу вас не воспринимать мой вопрос как бестактный. Вам удалось достать деньги?
— Всего четыре тысячи. Один человек мне еще должен позвонить. Но ведь пока только половина одиннадцатого. — После небольшой паузы она продолжила: — Я ведь могу просить об этом только своих подруг, а не мужчин. К тому же сумма очень большая. Подружки действительно стараются мне помочь — но у кого есть столько денег? Может быть… — Зазвонил телефон. Она быстро подняла трубку: — Да, Элли? Да… ничего не поделаешь… Да нет, я не сомневаюсь в тебе. Спасибо, что ты хотела мне помочь. Как? Да нет, такой необходимости нет. Всего доброго. — Она положила трубку. — Итак, у меня всего четыре тысячи.
Одно из окон было открыто, лягушки на озере громко квакали, и от ночного ветра колыхались шторы. Я очень четко представил себе дальнейший ход событий и, глядя на золотые листочки роз на обоях, на маленькие уши Нины под светлыми волосами и черную родинку на ее левой щеке, сказал:
— У меня есть остальные деньги.
Она покачала головой.
— Да, — сказал я. — Сейчас вам надо подумать о себе.
— Но это же ваши деньги.
— Мне их дали за грязное дело. Почему бы мне тоже не дать их на грязное дело?
Она молчала.
— Я люблю вас, — сказал я. — И не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.
— Как вы можете меня любить после всего… после всего, что я натворила?
— Этого я не знаю, — сказал я. — Но я вас люблю.
Она подошла к открытому окну и повернулась ко мне спиной:
— Вначале я надеялась, что вы придете, господин Хольден, и хочу, чтобы вы об этом знали. Когда человек испытывает страх, он становится бессовестным и аморальным, не так ли?.. Я думала, что вы что-либо потребуете за это…
— И вы бы согласились? — спросил я.
— Да, — просто сказала она. — Ибо в таком случае это была бы сделка, и я бы поняла, что вы не любите меня.
— Но я ничего не требую.
— А это значит, что вы требуете гораздо большего.
— Я бы потребовал, если бы такое можно было потребовать. А так, как сейчас обстоят дела, я могу лишь надеяться.
Она повернулась ко мне, ее глаза опять стали очень темными.
— Нет, — сказала она. — Это для меня невозможно — взять у вас деньги.
31
В 22.30 мы уже были в большом, продуваемом ветром помещении камеры хранения на главном вокзале Дюссельдорфа. На глубоких деревянных полках рядами стояли сотни чемоданов. Пахло дымом. Лица людей были усталыми. Плакал маленький ребенок — он хотел спать. Прислонясь друг к другу, на лавке сидели двое пьяных. Нина стояла рядом со мной, в сером мохеровом пальто и коричневых туфлях без каблуков. Она была без косметики.
В 23.25 появился Тони Ворм. Воротник его мягкого синего пальто был поднят, а шляпа надвинута на лоб.
Когда Нина его увидела, она тихо застонала:
— Я не могу, я не могу…
— Вы должны, — сказал я. — Правда, я не знаю, отдаст ли он мне настоящее письмо.
В это время Ворм подошел к служащему камеры хранения и вручил ему квитанцию на чемодан. Сорок пять минут назад Нина позвонила в пансион и договорилась с Вормом о встрече здесь. Мы видели, как он, получив свой чемодан, тотчас же передал его носильщику. Носильщик исчез. Ворм подошел к нам. На этот раз он не тратил время на лицемерие. Его поезд отправлялся через двадцать минут, и сделка должна была состояться.
— Пошли в ресторан.
Ему никто не ответил.
За огромным носильщиком — а Ворм выбрал самого здорового — мы шли по длинному коридору под железнодорожными путями ко входу в ресторан. Воздух в ресторане был затхлый, пахло дымом, а кроме того, стоял сладковатый запах пива и пищи. За столиками было еще много людей, которых обслуживали усталые официантки. Ворм помахал носильщику:
— Сюда!
Тот сел за столик у входа. За соседним столиком сидел полицейский и пил кока-колу…
Лицо Нины ничего не выражало, глаза были совершенно пустыми. Она не промолвила ни единого слова.
— Где деньги? — спросил Ворм.
— Вы получите их от меня, — ответил я. — Но не двадцать, а десять тысяч, и это предельная сумма.
— Двадцать тысяч. Столько мне предлагает Либлинг. Мне жаль, но мне очень нужны деньги.
— Пятнадцать, — сказал я.
— Нет.
Я повернулся к Нине:
— Пошли.
Мы встали и направились к выходу.
— Согласен, — вполголоса сказал Ворм.
Мы вернулись за столик. Ворм открыл чемодан и вытащил письмо.
— Это оно? — спросил я Нину.
Ворм вытащил листок из конверта и держал и то и другое в руках, как фокусник держит цилиндр и кролика. Нина кивнула. Да, это было именно то письмо, я и сам узнал тонкий, дрожащий почерк Нины на конверте…
Я вытащил из кармана пачку фиолетовых банкнот достоинством в пятьдесят марок, полученных мною от маленького доктора Цорна. Я начал пересчитывать деньги и, прикасаясь к каждой купюре, чувствовал легкий укол в плечи, как будто кто-то втыкал мне в тело иголку, триста таких уколов…
Купюры укладывались в стопки перед красивым мальчиком, который пересчитывал их, беззвучно шевеля губами. Когда я насчитал чуть более двухсот купюр, полицейский, сидевший за соседним столом, произнес:
— Было бы здорово, если бы столько было хоть у одного из нас!
Ворм довольно кивнул ему в знак согласия, а я продолжал считать до трехсот и внимательно наблюдал за лежащим между нами письмом. Мы одновременно схватили их: он — деньги, я — письмо.
— Внимание, — раздался голос из динамика, — скорый поезд в Гамбург с остановками в Дортмунде, Билефельде и Ганновере отправляется через пять минут с тринадцатого пути. Желаем вам приятного путешествия.
Ворм спрятал деньги в карман и встал из-за стола, за ним поднялся и я.
— Сидите, — тихо сказал он и обратился к полицейскому: — Господин вахмистр, вы не подскажете господам, как отсюда добраться до Кройцштрассе?
— С удовольствием, — ответил полицейский и придвинулся к нам.
— Большое спасибо, — сказал Ворм. Он поклонился Нине, смотревшей в пол, и направился к выходу. Я не мог последовать за ним и сбить его с ног в темноте, как задумал ранее. Полицейский сидел напротив меня и вежливо объяснял:
— Итак, представьте себе, что пивной бокал — это вокзал, вы выходите из него и попадаете на Вильгельмплац. Затем вы идете вниз до Бисмаркштрассе, проходите по ней три квартала, затем налево…
Ворм уже подошел к выходу. Он здорово это придумал с полицейским. Сверкнули стекла вращающейся двери, и Ворм исчез. А с ним и мои деньги.
32
— Мне надо выпить, — сказала Нина. Мы вышли из здания главного вокзала на опустевшую площадь. Неожиданно Нина качнулась и схватилась за мою руку. — Мне надо немедленно выпить. Мне так плохо… Как только я вспомню о нем, меня сразу тошнит…
— Не думайте о нем…
— Мне надо выпить. Выпив, я устану и смогу уснуть и больше не думать об этом…
Она упала мне на грудь и заплакала. Я крепко держал ее и смотрел поверх ее головы на опустевшую площадь с лужами от дождя, в которых отражался свет фонарей. Она продолжала всхлипывать, но я услышал ее слова:
— Я вам их верну… когда-нибудь я смогу их собрать. Вы все получите назад. Этот подлец, этот подлец…
Мимо нас прошла уличная девица с ярко накрашенными губами. Размахивая сумкой, она погрозила мне пальцем:
— Злой мальчик, не расстраивай свою маленькую маму!
Я прижался губами к волосам Нины и смотрел на широкую площадь. Дождевых луж было еще много. И в них отражался свет уличных фонарей.
33
В ту ночь мы побывали во многих заведениях. И ни в одном — первоклассном. В хороших ресторанах Нину знали. Везде мы заказывали виски, и нигде Нина не могла оставаться долго. Спустя какое-то время она начинала нервничать и хотела уйти.
— Мне здесь не хватает воздуха, давайте уйдем отсюда, — говорила она. Или: — Эта музыка меня раздражает, я не слышу ни одного вашего слова.
Так мы шли с ней через весь город, представляя собой довольно странную пару: она без косметики, в туфлях без каблуков, в пуловере и простой юбке, а я в шоферской униформе. Прохожие пялили на нас глаза, тем более что Нина пару раз принималась плакать. А потом она сказала:
— Хольден, снимите эти буквы.
Я вытащил булавки с золотыми буквами «J» и «В» из отворотов своего пиджака, оставил в машине форменную фуражку, и мы пошли дальше.
В маленьком баре в центре города на столах горели свечи, электрического света не было вовсе. Пианист играл на рояле. А я, в синем пиджаке, белой рубашке и синем галстуке, уже превратился в такого же, как и все, посетителя.
— Здесь уютно, — сказала Нина, — давайте останемся здесь. — Она уже немного выпила, но еще не устала.
В этом баре обслуживали только девушки.
— Виски, пожалуйста, — попросил я.
— Красивая девушка, правда, Хольден?
— Правда.
— Она посмотрела на вас с большим интересом.
— Да нет.
— Да. А она что, не нравится вам?
— Не нравится.
— Ах, Хольден…
Нам принесли виски.
— Вы красивая девушка, — сказала Нина, — А как вас зовут?
— Лили, уважаемая госпожа.
— У вас красивое имя, Лили.
— Спасибо, госпожа, — сказала девушка.
— А не поехать ли нам домой? — спросил я.
Она взяла мою руку:
— Мне так страшно ехать домой. Там я совсем одна в своей комнате. Нет, пока мы не поедем домой. Я не пьяна, правда. Я… я чувствую себя лучше, Хольден. Вы знаете, я даже рада, что так случилось. Я говорю правду. Я… я все еще думала о нем… и меня тянуло к нему. А сейчас все кончено.
— Правда?
— Конечно.
— Я люблю вас.
— Значит, вы все-таки чего-то хотите.
— Да, — сказал я. — Конечно.
— Вы честный.
Я тоже уже немного выпил.
— Мы с вами одно целое, — сказал я. — Придет время, и вы это почувствуете. Нам спешить некуда. И я могу подождать.
— А как долго вы сможете ждать?
— Очень, очень долго. Вас я могу ждать.
— Кругом так много красивых девушек, Хольден. Посмотрите хотя бы на Лили.
— Но я хочу вас.
— Вы с ума сошли. То, о чем мы с вами говорим, просто какой-то идиотизм. — Однако руку она не убрала и неожиданно посмотрела на меня так, что мне стало жарко. — Теперь у вас есть письмо…
Я вытащил его из кармана и сказал:
— Я бы с удовольствием прочел его.
Она покраснела, как юная девушка:
— Нет! — Потом, увидев выражение моего лица, тихо сказала: — Прочтите его.
— А теперь мне уже не хочется.
Я поднес письмо к свече, и оно, треща и извиваясь, загорелось желтым пламенем. Я подождал, пока оно полностью сгорело, бросил черный пепел в пепельницу и размельчил его ложечкой от коктейля:
— Никогда больше не пишите писем.
— И вам в том числе?
— Никому. Ибо любой человек может сотворить другому зло.
— У вас в жизни было много женщин?
— Не очень.
— Хольден…
— Да?
— А у меня было довольно много мужчин.
— Давайте выпьем еще?
— Ах, Хольден, вы такой любезный.
— Я влюблен, — сказал я. — И это не игра.
34
Мы остались в баре со свечами.
Пианист спросил, какую песню для нас сыграть. Нина захотела услышать песню из фильма «Мулен Руж» и спросила меня, не потанцую ли я с ней.
— Я очень плохо танцую.
— Я не верю.
— Это правда.
— Пошли, — сказала Нина.
Было уже три часа ночи, и кроме нас в этом баре за столиками сидели всего четыре пары. Единственной танцующей парой оказались мы.
— Вам вообще не надо пользоваться косметикой, — сказал я. — Так вы гораздо красивее. Когда я увидел вас в первый раз, вы были без косметики. И я в вас сразу же влюбился.
— Когда это было?
— Вы об этом ничего не знаете. Вы лежали без сознания в больнице, а я смотрел сквозь стеклянную дверь вашей палаты.
— Нет. — Она была обескуражена.
— Врач как раз делал вам инъекцию длинной иглой прямо в сердце.
— Вы видели меня голой?
— Да.
«Когда бы мы ни целовались, — пел по-английски пианист, — я волнуюсь и восхищаюсь…»
— Наверное, тогда я выглядела ужасно…
— Да, — сказал я. — Это было ужасно.
«…твои губы могут быть близки, но где твое сердце…» — пел пианист, а мы медленно кружились в танце.
— Хольден…
— Да?
— Вы и мою родинку видели?
— Какую родинку?
— Под левой… на левой стороне. Она просто отвратительна. Я старалась сделать все, чтобы удалить ее. Она не меньше, чем мой ноготь на мизинце. Вы не могли не видеть его.
— У меня тоже есть родинка. На левой икре.
— Ах, Хольден!
— Мне кажется, что вам уже лучше.
— Да, может быть. Я… мне надо накрасить губы.
— Не надо, прошу вас.
— Но помада у меня с собой.
— Нет, я не хочу.
— Ваши родители были бедны, не так ли?
— Да.
— И мои тоже, Хольден.
— Я это знаю, — сказал я и неловко наступил ей на ногу. — Извините, я действительно не умею танцевать.
— Это я виновата. Давайте лучше еще выпьем.
35
Мы выпили еще немного, и она спросила меня:
— Вы не удивляетесь, что я не пьянею?
Я кивнул.
— Когда мне плохо, я никогда не пьянею.
— Мне бы хотелось, чтобы вы были чертовски пьяны.
— Ах, Хольден!
В бар вошла пожилая женщина с цветами, и Нина сказала:
— Прошу вас, не надо.
— Надо, — ответил я и купил одну красную розу.
Красивая Лили принесла вазу и, подрезав стебель, поставила цветок в воду.
— А та еще у вас? — спросил я.
Нина засмеялась:
— А вы знаете, где она сейчас? В банковском сейфе. Ведь все мои украшения забрал адвокат!
— Вот видите, вы уже опять смеетесь, — сказал я.
В пять утра бар закрывался. Когда мы вышли на улицу, солнце уже поднялось. Небо было еще очень блеклое, но на улице уже было очень тепло. По дороге к Рейну мы видели продавщиц газет и мальчишек — разносчиков молока. Нина сидела рядом со мной, держа в руке мою розу. Мы опустили стекла в машине с обеих сторон. После грозы воздух был великолепен. Мы долго молчали. Только когда мы подъехали к реке, она сказала:
— Я не хочу домой.
— Вы должны.
— Я не хочу оставаться в одиночестве. Когда я одна, мне лезут в голову разные мысли. Позавтракайте со мной.
— Сейчас?
— Мне пришла в голову одна мысль. Поехали вверх по течению реки. Как-то я видела там небольшой пароходик с рестораном на борту, и там на доске было написано, что он открыт и днем и ночью.
Шоссе во многих местах было еще сырое, со старых деревьев на крышу автомобиля падали капли, а на ветвях уже пели птицы. Через четверть часа мы доехали до пароходика. Он был выкрашен белой краской и имел надстройку с большими витражами, в которой был устроен бар-эспрессо. На корме стояло несколько столиков, покрытых скатертями в пеструю клетку. Стулья были покрашены в красный цвет.
По маленькой лесенке мы поднялись на борт и сели так, чтобы на нас падали солнечные лучи. Открылся один из люков, и в нем показался пожилой человек. Он был во всем белом: в белой рубашке, белом фартуке, белых брюках, при этом и волосы у него были седые. Сверкнув очками в стальной оправе, он приветливо нам улыбался:
— Доброе утро, господа.
Он подошел, оглядел на нас и констатировал:
— Влюбленные, которым некуда деться. Это мне знакомо. Надо вам создать хорошие условия.
Он не дал нам вставить ни одного слова, а завтрак предложил сам:
— Возьмите кофе, масло, хлеб и по глазунье из трех яиц с ветчиной. А до этого апельсиновый сок. Это вам полезно, уважаемая госпожа. Последуйте совету старого человека — утром надо заложить основу.
После этого он исчез в люке, и мы услышали, как он гремит внизу на кухне.
— Он похож на Хемингуэя, — сказал я.
— Вы читали его книги?
— Все.
— «Праздник, который всегда с тобой», — сказали мы в один голос.
Я спросил:
— А вам нравятся истории о любви?
— Да, — тихо ответила она. — Очень. — И быстро отвела глаза и посмотрела на воду.
Река превратилась в монолитный серебристый поток. Мимо нас проплыл буксир с тремя баржами. Мы слышали монотонный звук его двигателя и видели черный дым, наискосок поднимавшийся к небу. Чайки летели низко над водой. Они медленно шевелили крыльями и смотрелись очень элегантно. Наш пароходик тихо покачивался на волнах, поднятых буксиром. Заскрипели швартовы. Я положил свою руку на руку Нины, и так мы сидели до тех пор, пока старый кок не принес нам завтрак. Мы пили отличный кофе, а яичница с ветчиной шипела на маленьких медных сковородках. На нашем столе стояли бокалы с очень холодным апельсиновым соком, теплый черный хлеб с тмином, а кубики масла были покрыты капельками воды… Мы с большим аппетитом завтракали, смотрели друг на друга и улыбались. К нам подошел старый кок и из кофейника налил нам еще по чашечке кофе. Он нам тоже улыбался.
— Вы здесь один? — спросила Нина.
— У меня есть двое работников. Но они приходят сюда по вечерам. А ночью я здесь один.
— А где же вы спите?
— Я сплю мало, не более получаса или около того. После Дрездена я больше не могу спать.
— Вы пережили бомбардировку?
— Да. Вот с тех пор я и остался один. Вся моя семья погибла. А мне повезло. Только после этого я уже не могу спать. Поэтому я и купил этот старый пароходик. Хороший пароходик. А ночью сюда приходят интересные люди. Я воду очень люблю и думаю, что если опять все заполыхает — как знать…
Он ушел — приветливый, небритый, одинокий.
— Хольден…
— Да?
— А как дальше будут складываться наши отношения?
— Я не знаю.
— Но это же безумие… ведь все это просто какое-то безумие…
— У вас такая нежная кожа. Если мы когда-нибудь будем жить вместе, то я запрещу вам вообще пользоваться косметикой.
Около шести утра мы вернулись домой.
На ступеньках перед дверью виллы лежала утренняя газета. Мы прочли крупный заголовок:
СЕНСАЦИОННЫЙ ПОВОРОТ В ДЕЛЕ БРУММЕРА:
Герберт Швертфегер разоблачил подлый сговор
36
14 сентября.
— Господин Хольден, говорит Цорн. Ссылаюсь на нашу последнюю договоренность. Тогда я вас кое о чем попросил, вы не забыли?
— Я помню.
— За это время все уладилось так, как я и хотел. Господин, о котором я вам рассказывал, одумался.
— Это меня радует.
— Пока мне не ясно, что произошло, но нам важен лишь конечный результат, не так ли? Поручение, которое я вам дал, вы можете считать выполненным.
— Ну и хорошо.
— И еще: завтра вы получите указание навестить доктора Лофтинга.
— А кто это?
— Следователь. Последние события его, естественно, обескуражили. Он намерен задать вам ряд вопросов.
— Я понял.
— Хорошо. Вы должны давать правдивые ответы на его вопросы, господин Хольден.
— Разумеется.
— Вы должны ему рассказать, что знаете, все, что вам известно. Вы меня правильно понимаете?
— Я вас правильно понял, господин доктор. Я должен рассказать следователю все, что мне известно.
37
— Я ничего не знаю, — сказал я. — Мне очень жаль, но я вообще ничего не знаю.
Чтобы уберечься от жары, шторы в кабинете доктора Лофтинга были наглухо закрыты. В помещении было прохладно и темно, у стен стояли стеллажи с большим количеством книг. Доктор Лофтинг, высокий и стройный, сидел напротив меня в старомодном кресле. Он говорил тихо, у него было бледное лицо, большие печальные глаза и тяжелые темные мешки под ними. Он выглядел как рабочий в ночную смену, но у него был мягко очерченный, красивый рот, который должен был принадлежать художнику, страстному любовнику, и доктор Лофтинг был влюбленным — влюбленным в справедливость.
— Я убежден в том, что вы лжете, — тихо сказал он мне.
Я покачал головой.
— Здесь врут все, — продолжал Лофтинг. Перед ним лежала стопка дел высотой в полметра. На эту стопку он положил свою бледную руку с длинными пальцами и желтыми от никотина ногтями. — Это обвинительный материал против господина Бруммера. Он виновен, и вы это знаете точно так же, как и я.
— Этого я не знаю, мне вообще ничего не известно.
— Господин Бруммер, — тихо сказал он, — совершил противозаконные действия. Много людей в этом кабинете свидетельствовали против него: господин Швертфегер, господин Либлинг, господин фон Буцков — назовем хотя бы этих. А теперь все они отказываются от своих показаний. Часть за частью они отметают сказанное ранее.
Я пожал плечами.
— Господин Хольден, я работаю здесь уже двадцать пять лет. Поверьте мне, рано или поздно, но всегда побеждает справедливость. Иногда ожидание этого длится долго, но никогда — бесконечно. Такого не бывает, господин Хольден, в этом хитрость Разума. Зло никогда не торжествует в конечном итоге и окончательно.
Я думал, что в этом мысли доктора совпадают с мыслями Милы Блеховой, и ответил:
— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать.
— Вы не понимаете. Вы ничего не знаете, господин Хольден. Вы решили встать на сторону несправедливости и ничего не знать.
— Я буду протестовать, в связи с тем что…
— Нет, — тихо сказал он, — Вы не будете протестовать, господин Хольден. Во всяком случае, не здесь. Я предвижу все, что в таком случае произойдет. Ничего нельзя поделать. Пока еще, господин Хольден. Но наступит время, когда можно будет кое-что сделать, и я это знаю. И это будет еще при моей жизни. Сейчас торжествует несправедливость. Но она не вечна. Не думайте, что господину Бруммеру удастся выйти из этой борьбы победителем. Он не будет победителем, его все-таки осудят — в свое время.
— Я очень сожалею, но ничем не могу вам помочь, господин доктор. Я ничего не знаю. А из того, что вы мне говорите, я понимаю лишь половину.
— Вы сидели в тюрьме…
— Меня помиловали. Вы не имеет права обвинять меня за прошлые дела.
— Я вас ни в чем не обвиняю. Я просто апеллирую к вашему рассудку. Не идите дальше по пути, на который вы опять ступили. У вас есть еще время одуматься. Если вы дадите показания, у меня достаточно власти, чтобы вас защитить.
— У меня нет никаких показаний.
— Господин Хольден, а что произошло двадцать второго августа по дороге в Берлин?
— Ничего. Было очень жарко.
— А что случилось с вами в Берлине после ареста господина Бруммера?
— Ничего. Я отправился спать, а на следующий день поехал назад.
— Вы знакомы с человеком по фамилии Кольб?
— Нет.
Он показал мне фотографию саксонца.
— Я его никогда не видел.
— А кто избил вас в вашей комнате?
— Какие-то незнакомые парни.
— А за что?
— Они думали, что у меня есть какие-то документы.
— Что за документы?
— Это мне неизвестно.
— Это были документы, с помощью которых господин Бруммер намеревался шантажировать своих противников?
— Этого я не знаю.
— Вы готовы подтвердить под присягой данные показания?
— Естественно.
— Можете идти, господин Хольден, вы так ничему и не научились.
Я встал, поклонился и пошел к двери. Когда я обернулся, то увидел, что следователь уронил свое бледное лицо в такие же бледные руки. И это был жест отчаяния, измождения и отвращения, а в его кабинете в это время было темно и прохладно.
38
17 сентября.
— Господин Хольден, говорит Цорн. Уже двенадцать тридцать. Выезжайте в аэропорт. В кассе авиакомпании «Пан Америкэн» лежит для вас билет. В Берлин. Ваш самолет вылетает в пятнадцать часов.
— А госпожа…
— Я ее уведомил. В Берлине вы остановитесь в отеле «Ам Цоо». Номер для вас заказан.
— А что…
— Никаких «а что». Вы летите в Берлин и возвращаетесь завтра. Вылет в тринадцать часов. Прошу вас сегодня вечером побывать в нескольких барах и потратить там кучу денег. Естественно, мы вам все возместим. Прихватите с собой какую-нибудь девушку. Ведите себя так, чтобы вы бросались в глаза, и не жалейте денег. Это все.
39
Когда я попрощался с Ниной, она быстро сказала:
— Я вас довезу. — И покраснела: — Но это же невозможно, что это я говорю!
— Я был бы рад, — сказал я.
Она с серьезным видом задумалась:
— Если нас кто-нибудь увидит, я смогу сказать, что я вас проводила, чтобы забрать машину. Почему вы на меня так смотрите?
— Вы готовы из-за меня солгать!
— Не надо, прошу вас. Не надо об этом говорить. Я… я поеду с вами, но говорить об этом мы не будем.
— Согласен.
В машине Нина сидела рядом со мной.
— А в чем, собственно, смысл этой поездки? — спросила она.
— Следователь в Берлине копает под меня. Но он уже не сможет ни до чего докопаться. Полагаю, что именно поэтому Цорн хочет направить следствие по ложному пути. Он сказал, что я должен посетить несколько баров и вести там себя вызывающе.
— С девушкой?
— Так хочет адвокат.
— А вы знаете какую-нибудь девушку в Берлине?
— Нет.
— Так что же вам делать?
— По барам я пройдусь один, а пить буду с девушками, которые там всегда сидят.
— В Берлине много красивых девушек.
— Я пойду один.
— Почему мы вообще об этом говорим? Меня совершенно не интересует, что вы будете делать в Берлине! Повеселитесь там как следует, господин Хольден.
— По барам я пройдусь один, и при этом буду думать о вас.
Мы распрощались перед зданием аэропорта. Нина уехала, а я, стоя под солнцем, махал ей вслед. Она наверняка наблюдала за мной в зеркало, потому что тоже махала мне, и так долго, пока машина не скрылась за поворотом. Я вошел в зал аэропорта и забрал билет. Времени оставалось еще много, поэтому я сел за столик на террасе и заказал кофе. Я наблюдал, как садились и взлетали самолеты. Лица людей были радостные. Разноцветные флаги на высоких мачтах развевались на ветру, на лугу паслось стадо овец. Я начал их считать и обнаружил трех черных, а потом понял, что одна из них — черная собака.
Я пил кофе, опершись подбородком на правую руку, так как от нее еще пахло духами Нины, оставшимися на ней после прощания. Я закрыл глаза, и Нина возникала передо мной в разных платьях, она смеялась, и бежала, и слушала, и была серьезной, и делала все, чего бы я ни пожелал в своих фантазиях.
— Внимание, авиакомпания «Пан Америкэн» просит пассажиров, вылетающих рейсом триста двенадцать в Берлин, подойти к стойке авиакомпании.
У стойки стояла симпатичная стюардесса и ждала, пока подойдут все пассажиры.
— Уважаемые дамы и господа, к нашему сожалению, из-за технических неполадок вылет самолета задерживается на три часа. Если вы хотите, мы еще раз доставим вас на автобусе в город. Вылет намечен на восемнадцать часов. Спасибо.
Несколько человек расстроились, но большинству было все равно, и с теми, кому было все равно, я поехал назад в город. Я походил по улицам, разглядывая витрины, а потом взял такси и поехал к Рейну. Теперь я постоянно думал о Нине и все время подносил правую руку к носу, но запах исчез, его уже было почти невозможно почувствовать. Я поехал к белому пароходику. Мне хотелось посидеть здесь на солнышке и поглядеть на воду, так как времени у меня было достаточно, к тому же я был очень сентиментален.
— Подождите меня здесь, — сказал я водителю, выходя из машины. В тот же момент мое сердце заколотилось, так как я увидел черно-красный «Кадиллак», стоявший под старым деревом.
На борту весело болтали люди, сидевшие за пестрыми столами. Нину я увидел сразу же. Она сидела на самом краю палубы, спиной к остальным посетителям, подперев голову руками, и глядела на воду.
Я пошел к ней, и, услышав мои шаги, она обернулась, схватилась за сердце и открыла рот, но говорить не могла. Я сел рядом с ней и объяснил, что вылет самолета задерживается, и она прикрыла рот дрожащей рукой.
— Я… я так испугалась, когда вас увидела. Я думала: а вдруг ваш самолет разбился и вы погибли… Это было так страшно. И вдруг вы оказались здесь. Сейчас… сейчас все пройдет.
Ее глаза опять стали совсем темными. Река блестела на солнце, в тот день на Рейне было много судов.
— Вы здесь, — сказала она.
— Да.
— Я все время думаю о вас.
— Не надо так. — Я наклонился и поцеловал ей руку. — Не надо, прошу вас. — Я встал.
— Во сколько вылетает ваш самолет?
— В шесть.
— Сейчас только четыре. Если я вас отвезу, то у нас будет еще целый час.
— Вы хотите отвезти меня в аэропорт еще раз?
Она молча кивнула.
Потом я отпустил такси и, когда возвращался к столику, встретил старого кока в белой рубашке и белых брюках. Он опять был небрит, и сразу меня узнал:
— Одну минуточку, уважаемый господин. Напитки уже на пути к вам.
Нина смутилась:
— Мне захотелось немного выпить… Вы помните, у этого пожилого человека есть виски и морозильник со льдом.
— Отлично, — сказал я. — Будем пить виски со льдом и содовой, куски льда будут при этом звенеть, на стенках бокалов образуется иней, а мы будем сидеть на солнце и смотреть друг на друга целый час.
— Идиотизм.
— Что именно?
— Да все, что происходит. Ваш самолет. Это виски. Все.
40
В Берлине мне было скучно. Когда после посадки я прошел на паспортный контроль, то нашел подтверждение правильности моей теории относительно смысла данного путешествия. Пограничник посмотрел мой паспорт, потом поднял глаза на меня, затем опять поглядел в паспорт…
— Что-то не в порядке? — спросил я.
— Нет-нет, что вы, все в полном порядке, — приветливо ответил он.
Я пошел дальше и, сделав шагов двадцать, обернулся и увидел, что он поднял телефонную трубку. Доктор Лофтинг действительно уделял мне пристальное внимание. Но все это было совершенно напрасно. Вечером я побывал в четырех барах. В четвертом я пригласил рыжеволосую девушку и предложил ей выпить. Денег я потратил уйму, что было, впрочем, не так трудно, так как эта девушка приняла меня за богатого человека с Запада и попросила шампанского, и непременно французского. Мне с ней было страшно скучно. Она очень удивилась, что около часа ночи я доставил ее домой. Она поинтересовалась, не заболел ли я, и я ей ответил: «Да». Она сказала, что ей меня очень жалко. А в 1.30 я уже лежал в своей постели. На другой день я вылетел назад в Дюссельдорф. Во время всего полета я думал, будет ли меня ждать Нина. И перед посадкой я был настроен очень пессимистично, а когда чуть позже увидел ее, то очень обрадовался.
Вначале мы вообще не разговаривали друг с другом. И только в машине она сказала:
— Так я себя не вела еще никогда в жизни.
— Как?
— Так… так нелогично… я вообще не намеревалась встречать вас. Я думала, что это вызовет у вас ложные мысли.
— Ложные?
— Совершенно не те мысли. Но потом я переубедила себя: «Он такой приятный. Он тебе так помог, и мы оба уже выросли. Поэтому почему бы его не встретить?»
— Правильно, уважаемая госпожа.
— В этом же действительно ничего нет.
— Да, конечно. Нет ничего более естественного, чем когда дама встречает своего шофера, возвращающегося из командировки.
— Не дерзите! — Она улыбнулась.
— Можно мне продолжить?
— Нет.
— Извините.
— Но вы можете добавить.
— Я прошу вас не считать то, что я дал вам деньги, причиной, по которой вы не можете в меня влюбиться.
Это была не самая удачная фраза в моей жизни. Нина ничего не ответила и в течение трех дней вела себя по отношению ко мне формально, отдаленно и отчужденно. Я спрашивал себя, сколько еще это будет продолжаться. Но разобраться в Нине я так и не смог. Может быть, действительно она была всего лишь благодарна мне за то, что я дал ей денег, и просто сочла необходимым хорошо относиться ко мне какое-то время.
Но тогда почему же она все-таки приехала в аэропорт и почему поехала к нашему пароходу? Почему, черт побери?!
С каждым днем я нервничал все больше и больше. Затем наступило 29 сентября, и события последовали одно за другим. Все началось с того, что Петер Ромберг опять пригласил меня посетить его после ужина. Я попросил Нину предоставить мне свободное время и опять купил коробку конфет для Микки и цветы для фрау Ромберг.
Когда я вошел в квартиру, маленькая девочка уже лежала в постели. Коробку конфет она взяла с серьезным выражением лица:
— Спасибо.
— Что с тобой, Микки?
— А что?
— Ты как-то смешно смотришь на меня. Ну, так… так сердито.
— Ты, наверное, ошибся, Хольден, я смотрю не сердито. — Но она смотрела на меня именно так. Ее темные волосы спадали на маленькие плечи, а маленькие ручки лежали на одеяле, и она сердито смотрела на меня. — И ко всему прочему мне нельзя об этом говорить.
— Ах вот как, — ответил я. Петер Ромберг, стоявший рядом со мной, взял меня под руку и провел в свой кабинет. Фрау Ромберг закрыла все двери и села рядом с нами. Приемник был настроен на полицейскую волну. Ромберг прибавил громкость, и послышалось монотонное тиканье часов.
— Чтобы она ничего не слышала, — сказал Ромберг.
— Она явно подслушивает, — сказала его жена.
— Конечно, подслушивает, — сказал он, — но так она ничего не разберет.
— А что случилось? — спросил я.
Муж и жена посмотрели друг на друга, их приветливые глаза за толстыми стеклами очков выражали смущение.
— Давайте сначала выпьем коньку, — предложил Ромберг.
Мы пили коньяк, а дежурный, голос которого мы слышали из приемника, сообщил о драке в пивнушке напротив собора и что туда был отправлен Дюссель-семь.
— Это странная история, — сказал Ромберг. — Прошу понять меня правильно.
— О боже, — я занервничал, — так расскажите же мне ее, наконец!
— Подойдемте сначала к письменному столу, — сказал Ромберг. Я отправился за ним. На захламленном столе лежало семь фотографий. На шести были запечатлены различные женщины, старые и молодые. На седьмой были Микки и я в парке перед виллой Бруммера. Этот снимок был сделан утром после возвращения Нины из больницы. На фотографии мы улыбались. Мы стояли в солнечных лучах между цветочными клумбами, и Микки повисла на мне.
Из шести женщин на остальных фотографиях одну я знал. И как только я ее узнал, у меня появился озноб и вспотели ладони: медленно и отвратительно меня охватывал страх. Я еще не знал, почему и чего я испугался. Он появился совершенно внезапно, этот страх, и медленно накатывал на меня.
— Вам знакома одна из этих женщин, господин Хольден?
— Нет, — соврал я.
— Тогда я вообще ничего не понимаю, — беспомощно сказала фрау Ромберг. Ее муж на это ничего не ответил. Он задумчиво смотрел на меня. А я смотрел на фото, и особенно на одну из женщин, которую я знал, — на молодую, красивую, глупую Хильде Лутц. Она стояла в шубе, без шапки и улыбалась. Это была заляпанная фотография, очевидно, Ромберг где-то ее достал, ведь он был репортером и его профессия состояла и в том, чтобы разыскивать разные вещи…
— Вы точно не узнаете ни одну из этих женщин?
— Нет, а кто они?
Фрау Ромберг вздохнула:
— Господин Хольден, вы ведь помните, как разозлилась Микки, когда у нас вы сидели на этом же месте прошлый раз?..
Я кивнул, и меня очень смутило, что Петер Ромберг смотрел на меня при этом в упор холодным, изучающим взглядом. Так смотрит ученый на какой-то феномен, который он не может — пока не может — объяснить. А я, тот самый феномен, знал, что отнюдь не являюсь необъяснимым явлением. И пока дежурный полицейской волны обещал Дюсселю-семь отправить врача и вызвать «скорую помощь», поскольку после драки в пивной у собора было двое раненых, фрау Ромберг сказала:
— …тогда полицейские сообщили, что эта молодая женщина выбросилась из окна. Как же ее звали…
«Это слишком грубо», — подумал я и сказал:
— Я просто забыл ее имя.
— Хильде Лутц, — подсказал Ромберг, сидевший так, что я его не видел.
— Возможно, — ответил я, — как я уже говорил, я не помню ее имени.
— Петер туда поехал, а Микки вдруг пришла к нам и сказала, что она видела эту Хильде Лутц. Это правда?
— Ах да, — ответил я, как человек, с трудом вспоминающий события, — возможно, это и была та Хильде Лутц, въехавшая в наш «Мерседес».
Страх. Страх. Я боялся не за себя: я боялся, что с этими людьми что-нибудь случится — с ним, с ней, с ребенком. Они и не догадывались, во что вмешиваются, на какую предательскую, зыбкую, болотистую почву они становятся… И я сказал:
— Вот теперь я что-то вспоминаю. Но Микки напутала. Женщину, врезавшуюся в мой «Мерседес», звали Клотц. Милда Клотц.
Какое счастье, что я вспомнил это вымышленное мною имя!
— Когда муж вернулся, я рассказала ему эту историю. На другой день он серьезно поговорил с Микки и велел ей прекратить бесконечные фантазии. Но она все плакала, и топала ногами, и твердила, что ту женщину звали именно Хильде Лутц! Потом мы сказали, что в наказание за свое упрямство она не будет пока выходить на улицу. И снова были слезы. Но когда вечером мы опять вернулись к этой теме, она стояла на своем. Она так разволновалась, что ее стошнило. Это стало для нас настоящей проблемой…
— Дюссель-одиннадцатый и Дюссель-двадцать пять. Ночной сторож сообщил, что в магазине Шторма, улица Тегеттштрассе и угол Виландштрассе слышен подозрительный шум.
— Несколько дней у нас в семье держалось ужасное напряжение. Такого еще не было! Мы всегда были такие счастливые. Мы предоставляли ей массу возможностей, чтобы извиниться перед нами и признаться, что все это она выдумала. Безрезультатно. А вчера муж проделал этот эксперимент… — Фрау Ромберг замолчала и уставилась в пол.
Я обернулся и посмотрел на веснушчатое лицо ее мужа. Он налил нам коньяк и, совершенно отчаявшись от сложившейся ситуации, сказал заикаясь:
— З-значит, вы говорите, что не знаете н-ни одну из этих женщин?
— Нет.
— Вот это — Хильде Лутц.
— Это которая выбросилась из окна? — Я продолжал играть свою идиотскую роль.
— Да, она.
— А откуда у вас эти фотографии?
— Мне подарил их один из служащих криминальной полиции. Он достал мне их после того, как мы уже не знали, что делать с Микки дальше. И ради бога, не подумайте, что мне захотелось пошпионить!
— А кто так думает? — поинтересовался я и сам ответил на этот вопрос: — Я.
— Но мне же надо было разобраться с Микки до конца! Поэтому я взял фото Лутц, положил его между пятью фотографиями других женщин и пригласил Микки в комнату: «Значит, ты утверждаешь, что видела Хильде Лутц. В таком случае скажи мне, есть ли здесь ее фото?» И без всякого колебания малышка показала на фотографию именно Хильде Лутц, господин Хольден.
Теперь они оба уставились на меня. Я молчал. Часы в радиоприемнике тикали, и я надеялся, что вот-вот заговорит дежурный, но он все молчал.
— Как вы все это объясняете, господин Хольден? — спросила фрау Ромберг.
— Я не могу это объяснить.
— Но ведь должно же быть всему этому объяснение! Чудес-то не бывает!
— Не бывает, — ответил я. — Чудес на свете не бывает. — И при этом подумал: «Забудьте все и не думайте больше об этом. Дайте хоть мертвым покой. Не надо вам больше охотиться в темноте». Но этот человек был полицейским репортером, и его профессия заключалась в том, чтобы охотиться в темноте. И если он будет слишком долго идти по следу…
Маленький доктор Цорн построил огромное сооружение. Интриги и контринтриги. Свидетели и опровергатели свидетельств. Он все продумал. Однако не учел детского ущемленного чувства справедливости. И теперь маленький ребенок становился угрозой колоссальной конструкции, далеко идущим планам, освобождению Бруммера и будущему всех нас. Какой-то маленький ребенок.
— Господин Хольден, я полагаю, что вы очень расстроены из-за того, что не говорите нам правду.
Я встал:
— Мне пора идти.
— Почему?
— Потому что я не могу ответить на ваш вопрос.
— Господин Хольден, — сказал веснушчатый репортер, — я был в отделе регистрации жителей. В Дюссельдорфе проживают двадцать две женщины по фамилии Клотц. И лишь двух из них зовут Милда. Я побывал у них. Одной из них семьдесят пять, и она парализована, а вторая — манекенщица. В тот вечер она была в Риме.
— Вы мне очень симпатичны. — Я смотрел на них обоих. — Все трое. Забудьте обо мне. Забудьте обо всем, что произошло. Иначе это принесет вам огромное несчастье. Поверьте мне!
Они переглянулись, и фрау Ромберг по-матерински сказала:
— Мы больше не будем говорить об этом. Но, пожалуйста, останьтесь у нас.
— Мутная это какая-то история, — с неискренним равнодушием сказал ее муж. — Я хочу показать вам свои новые фотографии. Ваше здоровье, господин Хольден!
— Ваше здоровье, господин Хольден, — сказала и его маленькая жена.
Я сел. Муж и жена серьезно и печально смотрели друг на друга поверх моей головы. Они думали, что я не замечу этого взгляда, но я заметил его в большом зеркале, висевшем за ними на стене.
— Ваше здоровье, — резко сказал я.
Всем троим прилагать такие усилия, чтобы замять этот вопрос, было просто бессмысленно. Общение превратилось в муку, атмосфера в комнате наполнилась недоверием и стала почти невыносимой. Я ушел через полчаса. И никто меня больше не удерживал.
41
— Хольден?
Я почти добрался до гаража, когда услышал голос Нины. Ее силуэт вырисовывался на фоне освещенного окна ее комнаты. Я пошел по направлению к вилле через лужайку, и она тихо сказала:
— Поднимитесь наверх.
В доме не горело ни одного огня, но на улице светила луна, и в ее свете я поднимался по скрипучим ступенькам лестницы. Когда я вошел в комнату, Нина сидела на краю кровати. На ней была длинная красная рубашка и короткий черный пеньюар. Рядом на столике стояла пепельница, полная окурков.
— Садитесь.
Я сел.
— Звонил доктор Цорн. Он был очень взволнован. Он поздравил меня.
— С чем?
— Моего мужа выпускают. Под залог в пятьсот тысяч марок.
У меня пересохло во рту, а руки стали холодными как лед.
— Когда?
— Завтра, во второй половине дня.
Я молчал. А что я мог сказать в ответ?
— Вы добились того, чего хотели.
Именно об этом я в тот момент и подумал. Я этого добился. Но неправда, что я этого хотел.
— Я ведь тогда просила вас не отдавать ему документы.
— Я находился в безвыходном положении, ведь я мог… Нет, — прервал я сам себя, — вы правы, мне не следовало отдавать ему эти документы, но если бы я их не отдал, это повлекло бы определенные последствия. И я не мог этого допустить. Я хотел остаться на свободе.
— И иметь деньги.
— Да, и иметь деньги.
Мы смотрели друг на друга и говорили как враги, более того, как бывшие друзья. И куда подевалось то доверие, которое связывало нас? Смеяться-то мы еще смеялись, так как мы одинаково понимали многие вещи, в частности то, как далеко зашли наши отношения, — а теперь вдруг все закончилось, прошло и никогда ничего не было?
— Если он вернется, он будет непобедим, Хольден. Вы его еще не знаете. Вы не знаете, каков он, когда чувствует себя могущественным и непобедимым. Вот теперь вы с ним познакомитесь.
— Надо будет смириться с этим. Такие люди, как он, бывают непобедимы.
— Это все из-за вас! Из-за вас! Именно вы сделали его непобедимым, Хольден! Вы виновны в этом, и вам никогда не искупить свою вину!
— Что значит «виновен»? Что значит «искупить»? Мне тоже хотелось оказаться у этой кормушки.
— Я тоже не лучше, — тихо сказала она. — Я вышла за него замуж без всякой любви. Чтобы разбогатеть. Из-за мехов, дорогих платьев, драгоценностей. Я не хочу оправдываться. Вы и я, такие как мы делают таких как он, непобедимыми. Поэтому мы так же виновны, как и он.
— Что же будет? Что нам делать?
— Пока не знаю.
— Вы этого не знаете?
— Не знаю. Не будем забегать вперед. Вы уже поклялись на верность ему, а мне еще только предстоит решить этот вопрос. А теперь оставьте меня одну, Хольден.
— Спокойной ночи, — грустно сказал я.
— Спокойной ночи, — ответила она и после этого сделала самое ужасное: она протянула мне руку, как будто мы были товарищами — не любящими друг друга мужчиной и женщиной, а именно товарищами, сидевшими в одной лодке, в одной проклятой лодке. У нее была сухая и холодная рука.
В ту ночь я долго не мог заснуть. Лежа в кровати, я смотрел сквозь мое окно на окно ее комнаты. Там все еще горел свет. Дважды я видел ее силуэт, когда она смотрела вниз, в темный парк. В три часа утра я все-таки заснул и в четыре проснулся весь в поту. Солнце уже светило, а свет в комнате Нины все еще горел. За окном пели птицы, а я думал о лодке, о проклятой лодке.
42
К двенадцати часам дня репортеры осадили территорию, примыкавшую к вилле. Перед воротами стояли трое полицейских и не пускали журналистов в парк. Сотрудники телевидения из отделов еженедельных новостей суетливо устанавливали свои телекамеры и тянули провода от передвижных станций. Любопытные уже несколько часов стояли у железных прутьев парковой решетки, среди них было немало детей.
Я выехал на «Кадиллаке» в 14.30. Когда я проезжал мимо ворот, меня фотографировали и приветствовали ироничными выкриками:
— Поехал вытаскивать хозяина из летней прохлады, а?
Я неукоснительно выполнял все указания доктора Цорна, которые он дал мне по телефону. Сначала я забрал в нашем полицейском участке служащего криминальной полиции в штатском, в задачу которого входило обеспечить надежное возвращение Бруммера домой. Этот человек уже поджидал меня на улице. Он уселся рядом со мной, не проронив ни слова. Затем я поехал в город и захватил маленького адвоката. На Цорне был черный костюм с ярко-зеленой жилеткой. Он очень нервничал, как человек, опасавшийся, что успешному осуществлению задуманного им плана в последнюю минуту может помешать чья-нибудь глупость.
Когда мы подъехали к следственной тюрьме, он вышел из машины и заговорил с двумя стоявшими на посту полицейскими. Они отворили огромные ворота и направили мою машину в мрачный тюремный двор. Здесь уже ожидали около тридцати мужчин. Я опять увидел телекамеры, машины со звукозаписывающим оборудованием, микрофоны и десятки метров кабеля. Мужчины сидели и стояли группами, курили и маялись от безделья. Мне показалось, что ожидали они уже довольно долго.
День был сумрачным, во дворе было мало света, поэтому репортеры прихватили с собой большие прожекторы. Молчаливый служащий криминальной полиции и доктор Цорн ушли, а я увидел среди репортеров веснушчатого Петера Ромберга. Я по-дружески помахал ему рукой. Он серьезно мне поклонился, но не подошел.
— Ромберг! — крикнул я.
Своим криком я привлек к нам с ним внимание, и это было ему неприятно, поэтому он подошел ко мне поближе.
— Почему вы ко мне не подходите? — спросил я.
— Я не знал, будет ли вам это приятно.
— Что за глупости! — беспомощно сказал я. — Вы что, еще не забыли эту историю, все еще не забыли?
Он покачал головой:
— Вы приличный человек, господин Хольден, и я думаю, что вам известно, что здесь разыгрывается.
— Разыгрывается?
— Я иду по одному следу. Я еще многого не знаю, но кое-что мне уже известно. Вы, как и Мила, преданы господину Бруммеру. Именно поэтому вы не говорите всего, что знаете. Но я найду правду, я непременно отыщу ее…
— Вы с ума сошли, — сказал я в отчаянии. — Сдалась вам эта правда!
— Правда нужна всем!
В этот момент зажглись прожекторы, и в их свете мрачный тюремный двор стал казаться декорацией к фильму. Сквозь оконные решетки были видны бледные лица любопытных — заключенных и служащих, осужденных и судей. Все они уставились на троих людей, вошедших во двор через узкую дверь и остановившихся рядом друг с другом: это были маленький адвокат, молчаливый служащий криминальной полиции и Юлиус Мария Бруммер.
— Одну минуту! — крикнул Цорн фотографам и телеоператорам. Он протянул Бруммеру большие темные очки, которые тот сразу же надел. Бруммер, массивный, с угрюмым бледным лицом, был в синем костюме, белой рубашке и серебристом галстуке. В его розовой лысине отражались блики прожекторов. Он не произнес ни слова. Цорн возбужденно прокричал:
— Можно фотографировать!
Застрекотали камеры, засверкали молнии вспышек, защелкали затворы фотокамер. Перед стальной дверью разыгрывалась трогательная пантомима: Цорн пожимал руку Бруммеру. Бруммер пожимал руку чиновнику криминальной полиции. Цорн улыбался во весь рот. Чиновник улыбался смущенно. Лицо Бруммера не выражало ничего, и тем не менее этот обычно улыбающийся колосс смотрелся как олицетворение мести: я пришел, чтобы всем вам отплатить…
Камеры продолжали стрекотать.
Вперед вышел человек с микрофоном. Во дворе воцарилась тишина. Человек начал говорить:
— Господин Бруммер, от имени своих коллег по прессе, радио и еженедельным обозрениям я хочу задать вам несколько вопросов.
Рот Бруммера презрительно скривился. Он высокомерно махнул рукой в сторону своего адвоката.
— Господин Бруммер, — с готовностью заговорил доктор Цорн, — не будет отвечать на вопросы. Прошу вас обращаться ко мне, я его адвокат. В вашем распоряжении пять минут.
— Пусть говорит Бруммер! — прокричал кто-то.
— У нас мало времени, — холодно отреагировал на это адвокат.
— Господин Цорн, — начал человек с микрофоном, — означает ли освобождение вашего подзащитного из-под стражи прекращение следствия по делу?
— Следствие не прекращено. Пока. Однако список обвинений настолько сократился, что суд счел возможным не держать моего подзащитного под стражей.
— Можно ли сделать вывод на основании факта, что вы взялись также защищать и промышленника Швертфегера, что интересы обоих ваших подзащитных совпадают?
— Такой вывод из этого факта сделать нельзя. Я адвокат. У меня много клиентов.
Кто-то засмеялся.
Доктор Цорн потянул воротник своей рубашки:
— Мы подадим в суд на девять ежедневных газет, на один известный журнал и две радиостанции за клевету, так как они говорили о моем клиенте в немыслимой и совершенно недопустимой форме. За этим могут последовать другие обвинения.
— В результате чего так сильно сократился перечень обвинений?
— Без комментариев.
Кто-то подошел и стал рядом со мной, это был следователь Лофтинг. Сгорбленный и тощий, он стоял, держа руки в карманах мятых брюк. У него было бледное и грустное лицо, а мешки под глазами были в тот день особенно темными. Я молча кивнул ему, и он кивнул мне в ответ. Мы стояли в тени, позади прожекторов, за камерами…
— Вы считаете, что следствие проводилось непредвзято?
— Абсолютно. От имени моего клиента и от своего собственного я хочу поблагодарить следователя, доктора Лофтинга, за честное, непредвзятое и объективное расследование. Мне хотелось бы подчеркнуть, что в данном случае перед ним стояла крайне сложная задача. Но, уважаемые господа, я с сожалением вынужден констатировать, что отведенные на вопросы пять минут уже истекли. Машину, пожалуйста!
— Прощайте, — сказал я Лофтингу.
— До свидания, — тихо ответил он, — так как мы с вами еще увидимся, господин Хольден, поверьте мне!
Я медленно поехал в сторону горящих ламп и маленькой железной двери. Здесь я вышел из машины и открыл дверцу.
Прямо передо мной возник распрямившийся, массивный и мощный Юлиус Мария Бруммер. Он сильно и долго тряс мою руку. Тошнота от отвращения поднялась у меня в горле, но сильнее, чем отвращение, меня охватил страх. Я вспомнил слова Нины. Отныне этот человек действительно стал непобедимым, и это благодаря мне, именно благодаря мне.
Какой-то репортер сделал снимок в непосредственной близи от нас, от вспышки у меня зарябило в глазах, и я зажмурился. В следующий момент Петер Ромберг растворился в толпе журналистов.
Трое мужчин сели в машину, я сел последним. Нам вслед светили прожекторы и стрекотали камеры, яркий свет попал на зеркало заднего вида и ослепил меня еще раз. Потом он осветил доктора Лофтинга, мимо которого в этот момент мы проезжали. Доктор Лофтинг улыбался.
Мне пришлось отвернуться — я не смог вынести этой улыбки.
43
— Дома все в порядке, Хольден?
— Так точно, господин Бруммер.
Мы ехали по городу. Я был рад, что Бруммер сидел сзади. В таком положении он не мог видеть моего лица, над которым я потерял власть.
— Жена здорова?
— Так точно.
— Как Мила? Как старая Пуппеле?
— Все в порядке, господин Бруммер.
Раньше я не слышал, чтобы он так говорил: властно, требовательно, не допуская никаких возражений. Так мог говорить какой-нибудь высокопоставленный офицер из Генерального штаба. То, что приказывал этот голос, подлежало немедленному исполнению только потому, что его владелец обладал неограниченной властью… нет, такой властью обладало то, чем он располагал.
— В ближайшее время у вас будет много работы, Хольден.
— Слушаюсь, господин Бруммер.
— Берлин, Гамбург, Франкфурт, Вена. Вы будете постоянно на колесах.
— Слушаюсь, господин Бруммер.
— Господин Хольден вел себя безукоризненно во всех ситуациях, — сказал доктор Цорн. — Хочу его поблагодарить.
— Я тоже, — сказал Бруммер. — Искренне и от всей души. Я этого никогда не забуду.
Молчаливый служащий криминальной полиции печально посмотрел на меня и не произнес ни единого слова. Мы подъехали к Рейну и свернули на север. Погода портилась. Стало довольно ветрено, над водой появился туман.
Как только мы поравнялись с воротами виллы, опять застрекотали камеры, нас ослепили прожекторы и вспышки фотоаппаратов. Я ехал очень осторожно, так как многие репортеры слишком близко подскакивали к машине, чтобы сфотографировать сидящих в ней. Потом всех оттеснили полицейские, ворота заперли, и мы в тишине поехали по гальке к вилле.
Бруммер, несмотря на большой вес, грациозно, как танцующий воздушный шарик на маленьких ножках, поднимался по ступенькам. В холле, куда я вошел последним, к ногам Бруммера, визжа, бросился старый боксер, он прыгал на хозяина, лизал его руки и всем своим видом выражал неимоверную радость.
— Пуппеле, моя старая Пуппеле…
В холл вошла Мила. Она была во всем черном и очень бледная. Бруммер немедленно заключил ее в объятия и поцеловал в щеку. Мила подняла руку и перекрестила его.
По деревянной лестнице спускалась Нина.
Бруммер снял темные очки и пошел ей навстречу. Они встретились на середине лестницы, остановились и долго смотрели в глаза друг другу. На Нине было длинное зеленое платье и зеленые туфли на высоком каблуке. Она была сильно накрашена и выглядела очень уставшей.
Бруммер обнял ее, и они вдвоем стали подниматься наверх и исчезли в темном коридоре.
— Извините, что я плачу, господа, но это самый счастливый день в моей жизни, — сказала Мила.
44
Последующие восемь дней были наихудшими в моей жизни. Я видел Нину, но не мог с ней говорить. Я возил ее туда и сюда, но он был все время с нами. Я пытался поймать ее взгляд, но она отводила глаза. Она со мной не говорила, говорил только он. Нина выглядела плохо. Когда она улыбалась, можно было заметить, что на ней слишком много пудры.
Дел у меня действительно было невпроворот. Бруммер постоянно был в разъездах, на конференциях, в разных ведомствах, в суде, у адвоката. Он вызывал меня в самое неподходящее время: однажды в четыре часа утра ему понадобилось отправиться на почту и лично отправить письмо — настолько оно было важным.
Мне было все равно, когда он меня вызовет, так как мне в эти ночи вообще не спалось. И для этого вовсе не обязательно было пережить бомбежку Дрездена — было еще множество вещей, которые могли нарушить сон. Я лежал на кровати и смотрел на окно комнаты Нины. Иногда оно рано становилось темным, но очень часто в нем подолгу горел свет, иногда свет выключали лишь под утро и поздно включали, и мне в это время думалось одно и то же, так как спальня Бруммера располагалась рядом с комнатой Нины.
За эти дни были наняты новый слуга, новый садовник и две новые девушки-прислуги, но я видел их редко, так как был все время в разъездах.
На третий день Бруммер устроил прием, на который было приглашено тридцать гостей. Отбор был произведен очень тщательно, поэтому среди них были исключительно важные лица. В парк одна за другой въезжали машины, погода в тот вечер стояла теплая. Нина и Бруммер встречали гостей у дверей виллы. На ней было вечернее платье с серебристой ниткой и много драгоценностей. К платью Нина приколола одну орхидею. Бруммер был в темно-коричневом смокинге с красным жилетом. Все было похоже на прием при дворе. Пары выходили из машины и приветствовали хозяйку и хозяина дома. Это было восхождение Бруммера на пьедестал, акт самоутверждения, утверждения в глазах общества: естественно, при этом его постоянно фотографировали. Представители прессы должны были видеть, кто откликнулся на его приглашение — всего лишь спустя три дня после его освобождения из тюрьмы. Все должны были это видеть, вся страна!
На кухне работали один повар и три официантки, которых пригласили только на тот вечер. Новые девушки помогали им. Здесь все выглядело как на поле боя. Бруммер составил для своих гостей обильное меню: малосольная икра, черепаший суп, курица по-брюссельски с изысканными салатами, сыры, кофе и тому подобное. И под конец шампанское. Мила, пользуясь своим авторитетом, дирижировала на кухне. Когда я туда вошел, она улыбнулась мне и сказала:
— Какая суета, все так, как и в былые времена! Только сейчас я опять начинаю себя нормально чувствовать. Выпейте бокальчик! — Она налила мне и себе шампанского, и я заметил, что она уже была немного подшофе. — Икры должно быть достаточно, больше, чем они будут в состоянии съесть, как сказал досточтимый господин! То же касается и шампанского!
Я насчитал шесть килограммовых банок икры на ледяных глыбах, а бутылок было просто не счесть, они стояли везде. Даже в комнате Милы.
Вошла Нина. Служащие поздоровались с ней, я тоже.
— Все в порядке, Мила?
— Через полчаса уже можно начинать.
Один только взгляд, всего лишь один взгляд…
— Значит, уже можно подавать мартини.
Нина ушла, ни разу не взглянув на меня.
Я вышел на улицу к водителям, курившим перед своими машинами. Однако они разговаривали неохотно, и я отправился в свою комнату. Все окна виллы были празднично освещены, некоторые были открыты, я слышал смех и разные голоса. Иногда мне казалось, что я слышу голос Нины, и я почти терял сознание от беспомощной ревности и злости.
Около десяти вечера зазвонил телефон. Очевидно, кому-то стало плохо, подумал я, и мне надо отвезти его домой, но позвонил не Бруммер, а Мила:
— Вам приказано надеть синий костюм и прибыть сюда.
— Синий костюм? Зачем?
Но она уже положила трубку. Я переоделся, прошел к вилле и вошел на кухню.
Официант во фраке и белых перчатках сказал мне с необыкновенной серьезностью:
— Прошу вас следовать за мной.
Он шел впереди меня по направлению к холлу, я опять услышал смех и голоса, но мы остановились перед дверью, скрытой панелью. Официант отворил дверь и впустил меня в маленькую столовую, о наличии которой я еще не знал. Стены и потолок этой комнаты были отделаны темным деревом. На покрытом дорогой скатертью столе, уставленном изысканным серебром и тонким фарфором, горели свечи, другого света здесь не было. Пламя этих свечей освещало седые волосы Милы Блеховой. На ней было черное платье с белым воротником, брошь, кольцо и браслет из крупных гранатов. Она приветливо мне улыбнулась и сказала:
— Это для нас, только для нас двоих, господин Хольден. Досточтимый господин хочет, чтобы и мы с вами сегодня хорошо повеселились. Можете начинать, господин официант.
Я сел за стол. Мила от радости прослезилась:
— Я даже не думала, что так будет. Официанты накрыли для нас стол по его поручению. Это для нас сюрприз. Вот какой он, наш господин, очень хороший человек, настоящий социалист.
Официант приходил и уходил, он налил нам шампанское и принес банку с черной икрой. Мила накладывала икру на свою тарелку большими порциями.
— Побольше лимонов, господин официант. Мне не обойтись одним маленьким кусочком!
Принесли много лимонов, и добрая Мила начала с упоением поглощать икру.
— Нет, не нужно никаких тостов — дайте только икру! Я хочу умять все! Господин Колер!
— Слушаю вас.
— Не напрягайтесь так. Налейте бокал и себе.
— Не беспокойтесь, я чувствую себя вполне свободно.
На фоне темных деревянных панелей Мила смотрелась как старая княгиня с картины придворного английского художника. Когда она открывала рот, ее вставные зубы сверкали.
— Сегодня господин говорил со мной о будущем, о моей старости. Самочувствие мое не улучшается, тем более в такую жару. Работать пока я могу, но уже не так долго. Господин официант, принесите нам консоме.
Поклонившись, официант исчез.
— Это тип нам кланяется! Наш господин спросил меня, не купить ли мне маленькую квартирку и не давать ли мне ежемесячно денег, пока я жива. Но я сказала, что не надо: я хочу остаться здесь, чтобы жить с моей Нинель, с Пуппеле и с ним. А он на это сказал: «Дорогая моя, делай, как тебе лучше. Найди себе комнатку на вилле и живи с нами, но не работай, ты наша старая мама». Вот какая у меня радость, господин Хольден.
— Я радуюсь вместе с вами, Мила.
— Я знаю, если кто и радуется за меня, то это вы. Ну вот, уже подали черепаший суп. Потом будет курица. Бог мой, как же я проголодалась!
45
Четвертый день. Пятый. Шестой.
Я все еще не мог поговорить с Ниной. Когда я ее видел, она всегда была с Бруммером. По вечерам я стал принимать снотворное, но и оно не помогало. Я купил бутылку коньяка, и коньяк действовал, но лишь в течение нескольких часов, затем я опять просыпался и смотрел на окно напротив. И если там было темно или горел свет — мне было одинаково плохо.
На седьмой день я решил попросить Бруммера об увольнении. Я хотел пообещать ему хранить в тайне наши секреты. Я хотел сказать ему, что с помощью денег, которые он мне дал, намерен обеспечить свое существование. Ведь теперь я ему уже не нужен.
Мне надо забыть Нину, и как можно быстрее, — если я здесь останусь, это приведет к несчастью… Мне казалось, что это будет легко осуществить. В самом деле, это просто какое-то сумасшествие, и Нина была права: как она могла меня полюбить, меня, человека, которого почти не знала и о котором ничего не знала? Самое настоящее сумасшествие. Я должен исчезнуть. И Нина была всего-навсего только женщиной. Казалось, что Бруммер прощен. Она хотела бросить его из-за Тони Ворма, но она уже не любила Тони Ворма. И зачем же ей бросать Бруммера, не полюбив другого?
На восьмой день пошел сильный дождь. В половине восьмого я привез Бруммера в город, в его огромный офис.
— Да, Хольден, — сказал он, — пока я не забыл: нам с вами надо завтра поехать в Мюнхен. Пусть машину смажут и заменят масло.
— Слушаюсь.
— А пока поезжайте домой и заберите мою жену, ей надо куда-то съездить. До обеда вы мне больше не нужны.
— Слушаюсь, господин Бруммер.
Нина.
Наконец-то я увижу ее одну. И смогу с ней поговорить, впервые за восемь дней. Я уже предвкушал встречу с ней. Быть наедине с ней, пусть и в холодном большом автомобиле, в первой половине дня, под дождем…
На ней был черно-белый костюм и черные туфли из крокодиловой кожи. Маленькая черная шляпка, довольно высокая, и сумка, тоже из крокодиловой кожи, дополняли ее наряд. Новый слуга под зонтом проводил ее до машины.
Она сидела сзади и молчала до тех пор, пока я не выехал на улицу.
— К пароходу, — смущенно сказала Нина и покраснела. — Ненадолго, Хольден, так как у меня встреча в десять в городе. Но мне надо с вами поговорить.
— И мне с вами, и мне тоже!
— Только не во время езды.
— Хорошо, не во время езды.
Она была права — я был очень взволнован и не мог спокойно вести машину.
Нина… Нина… Нина…
На этот раз мы пошли в каюту с большими иллюминаторами. Кроме нас, в ресторанчике никого не было, а на пустынной палубе лил дождь. Потирая руки, появился небритый старик кок:
— Молодые влюбленные!
Мы заказали кофе, и он исчез. Река была такая же серая, как небо и воздух. От дождя вода покрылась рябью. Медленно покачивался маленький пароход. Было очень тихо. Мы смотрели друг на друга, и если бы в течение этих восьми дней я ничего не ел, то был бы сыт от одного только вида ее красоты — такой близкой…
— Я сказала мужу, что хочу уйти от него.
— Не может быть.
— Да. Вчера вечером. — Она говорила медленно и тихо, как человек, который наконец принял решение. — Последние дни были ужасными.
— Для меня тоже.
— Когда-то вы сказали, что можно жить с человеком, которого ненавидишь, и что женщинам это дается особенно легко. Это неправда. — Дождь барабанил по палубе, я смотрел на Нину и с каждым вдохом, с каждым ударом сердца я становился все счастливее. — Он… стал просто бесчеловечным. Он возомнил себя богом, а всех остальных — своими подданными. И сегодняшний праздник, Хольден, — если бы вы видели, как все ему льстили, как они стремились к дружбе с ним, какие комплименты говорили мне!
— Но ведь это деньги, большие деньги…
— Они мне не нужны. Я не хочу быть причастной ни к его богатству, ни к его грязным делам. Хольден, это просто ужасно: он живет так, как будто ничто не произошло. Преступления, в которых он сам мне признался, — их словно и не было вовсе! Он не играет в невиновного, Хольден, — перед самим собой он именно таков, он невиновен! И я ему все это высказала.
— Что «это»?
— Все, что я вам только что рассказала. Я попросила у него развода. Мне не нужно его денег, даже ломаного гроша. Я молода, я могу работать, слава богу, детей у нас нет! Я сказала, что если он захочет, то на суде вину за развод я приму на себя.
— А что сказал он?
Невыспавшийся и небритый старик принес нам кофе, и мы подождали, пока он уйдет.
— А он? — повторил я.
— О, он был великолепен!
— Великолепен?
— Мне даже стало его жалко оттого, что он так потрясающе заблуждается. А знаете, я, наверное, действительно единственный человек, которого он любит. Он… он сказал, что может понять меня. А потом он заплакал у меня на руках. Мы проговорили несколько часов…
— Я видел свет в вашей комнате. И представлял себе нечто иное.
— …он сказал, что это будет для него ужасно, но он может меня понять. Он не хочет удерживать меня против моей воли. Но я должна дать ему время. Завтра он уезжает в Мюнхен. И до его возвращения я должна дать ему время подумать. Ах, Хольден, я так рада, что высказала ему все! Надо говорить правду, всегда, и это самое наилучшее!
— А если он вас отпустит, что вы будете делать?
— Еще не знаю. Работать. Жить своей жизнью. Я хочу начать все сначала.
— А я? А мы?
— Не знаю. Но я точно знаю, что не хочу больше врать. Может быть, наступит время, когда мы полюбим друг друга, — но тогда это должна быть любовь, о которой все должны знать! Это должна быть чистая любовь. Без подлости, без обмана. Я не хочу быть такой, как прежде, подобной проститутке! Хольден, я хочу, чтобы вы меня поняли, и это для меня очень важно: я хочу стать порядочной! И это для меня важнее, чем любовь…
— И именно потому, что это для вас важнее, вы сейчас сидите здесь и рассказываете мне все это.
— Я не понимаю… — Она испуганно на меня посмотрела и, в одно мгновение все поняв, сильно покраснела. Я обнял ее.
— Не надо, — прошептала она.
Я ее поцеловал. Она попыталась сопротивляться, но внезапно обняла мою голову обеими руками и прижалась ко мне. Она сама поцеловала меня — так страстно и смело, как еще никто в жизни меня не целовал. Черная шляпка упала с ее головы. Пароходик тихо покачивался под нами, мы сидели обнявшись, словно прощаясь перед тем, как утонуть, и я понял, что каждый из нас был последней поддержкой для другого, последней опорой на этом свете.
46
Дюссельдорф. Кельн. Бонн. Франкфурт. Мангейм. Карлсруэ. До этого момента все было хорошо. Шел сильный дождь, но видимость была хорошая. Из здания ратуши в Кельне и Мангейме Бруммер разговаривал по телефону с Дюссельдорфом. Оба раза он набирал номер своего адвоката. В сумерках мы подъехали к Пфорцгейму. Здесь, на юге, приметы осени были еще заметнее, а в этом году она оказалась ранняя. Было еще только начало октября, но в лесу уже появились желтые, коричневые и красные листья, трава на лугах уже поблекла, а на реках мы увидели сотни лиловых осенних бессмертников. На полях уже сжигали картофельную ботву, и от ветра дым стелился по земле.
— Надо бы выпить кофе, а потом поедем прямо до Мюнхена, — сказал Бруммер. Он был очень спокоен в тот день, я хорошо помню, и это меня очень удивило. Если этот человек страдает из-за решения своей жены, значит, он очень хорошо держит себя в руках. Он почти не разговаривал, и я был уверен, что он думает о Нине. Я-то думал о ней все время.
Когда мы подъехали к маленькому кафе у заправочной станции Пфорцгейм, старая, неповоротливая собака, лежавшая между нами, выпрыгнула из машины и сразу же залаяла на местную кошку. Мы вошли в кафе. Здесь было тепло. Четверо дальнобойщиков играли в карты, из музыкального автомата доносилась какая-то мелодия. К нам подошла довольно симпатичная официантка.
— Два эспрессо и телефонный звонок в Дюссельдорф.
Бруммер опять позвонил своему адвокату, доктору Цорну. Я пил горячий кофе и смотрел в окно. Если бы Нина была уже свободна, мы бы уехали из Дюссельдорфа. Может быть, в Мюнхен. Или в Гамбург. Или в Вену. Городов много. Для того чтобы иметь детей, мы были уже слишком стары. У нас могла бы быть квартира, а позднее, может быть, и маленький дом. У меня оставалось еще немного денег, для начала их должно было хватить…
Бруммер вернулся:
— Неприятная штука.
— Что-то случилось?
— Да. Нам надо ехать дальше.
В машине он солидно закурил бразильскую сигару. На дороге туман пришел в движение. Восточный ветер гнал клубы тумана через автобан. Я был вынужден опустить стекло на своей дверце, так как лобовое стекло все время запотевало. Туман имел запах дыма, а ветер — пожухлой листвы. На шоссе было много листьев. Когда около Штутгарта дорога пошла через лес, я видел перед собой лишь разделительную линию, да и то время от времени. Я снизил скорость до 30 километров. Собака уснула. Во сне она подергивалась и иногда стонала. Может быть, ей снилась кошка.
— Вы знаете Петера Ромберга? — Бруммер говорил, не вынимая сигару изо рта.
— Да.
— И его маленького ребенка тоже?
— Да.
— Счастливая семья, верно? Наверное, родители без ума от своего чада.
— Да, это так.
— И они все сделают ради своего ребенка?
— Они выполняют любое желание Микки.
— Я не это имею в виду. Я имею в виду следующее: сделают ли они все, чего от них потребуют, чтобы обезопасить своего ребенка, или…
Теперь я ехал уже со скоростью 20 километров в час. Лес пробегал слева и справа от машины, и вдруг на очертаниях холмов появилось множество огней. Это был Штутгарт. Через дырку в тумане мы в течение минуты видели эти огни, а потом вокруг нас все приобрело молочный оттенок и опять заволоклось туманом.
— Я не понимаю, что вы имеете в виду, господин Бруммер.
— Вы все прекрасно понимаете. Почему вы ничего не рассказали адвокату? Это был ваш долг, — сказал Бруммер плачущим голосом, как маленькая обиженная девочка.
— А откуда вы знаете…
— Цорн. Я только что говорил с ним. На него работает множество людей, у него везде связи. Этот Ромберг повсюду ходит и болтает. Его малышка. Хильде Лутц. «Мерседес». Расскажите, что же произошло.
Таким образом, я все ему рассказал. Он курил и внимательно слушал. Под конец я опять услышал его обиженный голос:
— И вы никому об этом не сказали?
— Я не счел это важным, — солгал я.
— Не счел важным! — Он засмеялся, и смех его был похож на хрюканье поросенка. — Если Ромбергу удастся достать доказательства, что вы тот день были у этой Лутц, если об этом узнает следователь, — черт побери, адвокат сделал мое дело абсолютно неуязвимым, абсолютно надежным! А теперь этот прокол. А Ромберга можно купить?
— Не думаю.
— Какие у него есть доказательства?
— Микки — она клянется, что слышала фамилию Лутц.
— А можно утверждать, что ребенка в тот день не было с вами?
— Нет.
— Почему?
— Нас видели ваша жена, Ромберг и Мила.
— Ромберг не в счет, он обвиняет. Мила и моя жена будут утверждать обратное.
— Ромберг сфотографировал нас, Микки и меня.
— А где эта фотография?
— У него.
— Вы должны достать это фото и негатив.
— Он не отдаст.
— Но ведь вы заварили эту кашу, вам ее и…
— Я здесь вообще ни при чем!
— Никаких возражений! Вы достанете эту фотографию — как можно скорее и вместе с негативом. Если он вам их не отдаст — ну что же… Вы говорите, что он очень привязан к своему ребенку. Значит, тогда что-то случится с его ребенком.
— Господин Бруммер…
— В чем дело?
— Я хотел попросить вас принять мое заявление об увольнении.
Он вынул сигару изо рта и посмотрел на меня.
— Я… я для вас сделал все, что мог, — продолжал я. — И вы дали мне за это деньги. И теперь я хочу построить свою жизнь. Вы должны это понять, я…
Он начал смеяться, сначала беззвучно. Его жирное тело тряслось. Он содрогался от смеха. Воздух со свистом вырывался из его маленького ротика, он был похож на свинью, жирную коварную свинью. Собака проснулась и начала повизгивать.
— Успокойся, Пуппеле, успокойся, — он опять хрюкнул. — У вас слабые нервы, Хольден. Одни волнения. Мне это понятно. Мы всего лишь люди. Посмотрите на мою жену. — Он опять засмеялся. — Моя Нина — видит Бог, если и любит меня хоть один человек, то это именно она, — так вот, она совершенно сдала. Она пережила очень большие волнения. И представьте себе, она предложила мне развестись! Вы удивлены, не так ли? Вы удивлены, что я так откровенно говорю с вами? Почему вы молчите?
— Туман, господин Бруммер. Мне надо следить за дорогой.
— Следите внимательно, Хольден. Вы все правильно делаете, только следите внимательно! Итак, я привел в качестве примера свою жену, чтобы показать вам, насколько в данный момент ничтожна ваша власть над вашими решениями. Она хочет развестись со мной. Вы хотите уволиться и уйти от меня. Отсюда я вполне могу предположить, что вы договорились между собой! — Он хрюкал еще долго. — Сплошные нервы. Нину я отправил на юг отдыхать. Меня совершенно не взволновало ее чудовищное предложение. Я не воспринял его всерьез. Я могу ее понять, ответил я ей на это предложение. А что я мог еще сказать? Она слишком много пережила. И это меня очень беспокоило. Я не дам согласия на развод. Ни за что на свете. Она мне нужна. Она самая лучшая в мире жена. Но нервы у нее ни к черту. Так же как и у вас, Хольден. Именно поэтому и вас я не воспринимаю всерьез.
— Поэтому я и прошу вас, господин Бруммер. Я хочу от вас уйти.
— Обратно в тюрьму? — спросил он, лукаво улыбаясь. — Что же вы будете делать, Хольден? Черт возьми, держите крепче баранку, мы чуть не въехали на обочину.
— Вы знаете, почему я был в тюрьме?
— Разумеется.
— А как давно?
— Довольно давно. А почему вы спрашиваете?
У меня пересохло во рту. Перегнувшись через руль, я с трудом проговорил:
— Цорн утверждал, что вы не знаете…
— Этот добрый Цорн!
— Вы же сами в качестве поощрения дали мне тридцать тысяч марок…
— Это говорите вы.
— Простите?
— Ах, Хольден, вы что, принимаете всех нас за идиотов? — Отвратительный, хрюкающий голос. — Вы дали расписку в получении тридцати тысяч марок — да или нет?
— Да.
— Так я и думал. Вы не лучше меня, Хольден. Но что бы произошло, если бы я накричал на вас тогда в тюрьме? Я лишился бы ценного работника, который оказал мне затем ценные услуги. Вот поэтому я и не кричал!
Стоял такой сильный туман, что я снизил скорость до десяти километров. За последние полчаса нам не встретилась ни одна машина.
— Оглядываясь назад, мне остается только констатировать, что тогда я поступил очень, очень разумно! Ибо, как вы сейчас увидите, Хольден, если вам приспичит смотаться от меня, то мы моментально сообщим, что вы при помощи шантажа выманили у нас тридцать тысяч марок. Вы можете на всех углах кричать, что вы за это передали нам определенные документы. Но доказать это? Доказать вам ничего не удастся. Документов у вас уже нет. Но у нас все еще есть ваша расписка в приеме денег.
Неожиданно я услышал какой-то неприятный шум, сильный шорох и женский голос, говоривший медленно и четко, так, как обращаются к детям:
— …злой братец подружился с дьяволом. Он с ним ел и пил. Но тот, кто хочет есть вместе с дьяволом, должен иметь длинную ложку…
— Когда вы брали деньги, вы спросили доктора Цорна, за что вы их получили. И на это он сказал вам, что, возможно, когда-либо он попросит вас об одном одолжении.
Он с ним ел и пил… Его икру. Его шампанское. Его курицу по-брюссельски с изысканными салатами.
— Сегодня он просит вас о таком одолжении. Он просит раздобыть эту фотографию, сделанную Петером Ромбергом. А также и негатив.
— Я не могу… И не хочу…
— Вы должны. И вы сделаете это.
— Отпустите меня, господин Бруммер. Возьмите свои деньги назад. Правда, у меня уже не вся сумма, но заберите хоть остаток…
— Мне не нужны деньги. Их у меня достаточно. Вы останетесь, так же как останется и моя бедная жена! Вы оба не знаете, что для вас хорошо.
— Как долго… как долго вы будете принуждать меня оставаться у вас?
— До тех пор, пока вы мне будете нужны, Хольден. Не будьте ребенком. Вам что, плохо здесь? Ну, вот видите.
…но тот, кто хочет есть вместе с дьяволом…
Я наехал на какое-то животное. Как всегда, раздался омерзительный хруст, машину опять занесло, а старая собака залаяла от возбуждения.
— Что это было?
— Заяц.
…тот должен иметь длинную ложку.