1

Стул из светлого дерева был не меньше двенадцати метров высотой. Ножки у него по крайней мере метров в шесть. Но их всего три. Четвертую оторвало, остался один обрубок… Стул стоял посреди пустого поля, рядом с Площадью Наций, в самом центре комплекса ООН, высоко над городом.

Филипп Сорель смотрел на этот стул, как Гулливер, попавший на остров великанов. Клод Фалькон стояла рядом. Свою белую «лагуну» она оставила в самом конце авеню де ла Пэ прямо под знаком «парковка запрещена».

Вот, значит, он какой, «Безногий стул». Сорель был не в силах оторвать от него взгляд. На черной каменной доске на трех языках говорилось о «многочисленных ежедневных человеческих жертвах, вызванных противопехотными минами» и требовании «запрета противопехотных мин большинством государств».

Самолет, взлетевший с аэродрома Куантрен, пролетел совсем низко над «Безногим стулом» и над головами людей, стоявших посреди пустого поля.

Сорель по-прежнему смотрел на трехногий стул.

— Собственно говоря, я собиралась вам показать, где вход во Дворец Наций, — сказала Клод Фалькон. — О «Безногом стуле» я и не подумала.

— Я должен был его увидеть, — сказал он.

Пройдя по голому полю, они вернулись к машине. Здесь, наверху, воздух был прозрачным и холодным, веял легкий ветерок. Клод оделась в белый льняной брючный костюм и синюю рубашку, наглухо застегнутую под горлом. На ногах — мокасины из мягкой белой кожи. На лице почти нет макияжа.

В десять утра она подъехала на своем стареньком «рено» к отелю «Бо Риваж». Он уже поджидал ее и, не говоря ни слова, сел рядом с ней на переднее сиденье. Оба молчали, пока она, притормозив на площадке для парковки перед главным входом в отель, не повернулась к нему:

— Под конец нашего вчерашнего телефонного разговора мы назвали друг друга по имени: я вас Филиппом, вы меня — Клод, я вас — с мольбой, вы меня — со зла. Вы, теперь это для меня совершенно ясно, исполнены чувства вины и отчаяния, а я, как вы тоже себе успели уяснить, совершенно не в себе, слегка свихнулась и, как и вы, близка к отчаянию. Я правильно говорю, месье Сорель?

— Точнее не скажешь, мадам Фалькон.

— Хорошо, тогда я сделаю вам одно предложение. Вернее, целых два!

— А именно? — Теперь и он посмотрел на нее.

— Во-первых, давайте с этого момента называть друг друга так, как назвали сегодня ночью: Филипп и Клод. Согласны?

— Согласен, — сказал он.

— Второе предложение: «Человек, рожденный женщиной, живет недолгое время и живет в тревоге, он расцветает, как цветок, а потом опадает, он бежит, как тень, не в силах остановиться»… — примерно так сказано в Книге Иова, я на память цитирую из Библии. В любой момент для каждого из нас все может быть кончено…

— Да, — он посмотрел в ее большие черные глаза. — Вы правы. И вы очень умны, Клод.

— Идиотка я, — сказала она. — Но то, что в данном случае я права, я знаю. Для этого у меня подходящая специальность. Каждый день — этот огромная часть жизни. Разве не приходится иногда ждать долгие-предолгие годы, чтобы хоть один день прожить в мире, покое, не зная страха, чувства вины и отчаяния?

— Да, — согласился он. — Бывает, что такого дня вообще не дождешься…

— Вот именно! Так не попытаться ли нам спасти сегодняшний день? Этот один-единственный день? Выиграть его для себя… — Он молча смотрел на нее. — Этот летний день с его цветами, его красотой и чистотой… Верите вы, Филипп, что у нас это может получиться? Только один день… Мы ведь так соскучились по нему, мы так о нем мечтали, оба, он нам обоим так нужен! Иначе разве встретились бы мы перед отелем?

— Один день… только для нас двоих… Безо всяких планов и обязательств, это было бы чудесно, Клод!

— Значит, договорились?

— Договорились! — сказал он.

И они поехали в верхнюю часть города, к комплексу ООН. Он не сводил с нее глаз и вдыхал запах духов, исходящий от ее черных волос, слегка развевавшихся на встречном ветру.

«День, прожитый в мире, — подумал он, — без страха перед завтрашним днем, без обязательств. Это я безусловно могу себе позволить, этим я ей зла не причиню. Целый день не думать о Киме, об Ирене, о Ратофе и о «Дельфи». Прожить день в мире и покое…»

Вот о чем он продолжал думать, возвращаясь по полю к старому «рено». В небе над головой бежали кучевые облака, взбитые по краям, как тугие подушки.

Он держался чуть позади Клод. «Какая у нее красивая походка, легкая и одновременно пружинящая, как она хороша! Да, мне позволено думать так в этот один «наш день», не испытывая при этом угрызений совести. Я — счастливый Иов. На один день».

 

2

— Этот район называется Ариана, — объясняла Клод, когда они опять выехали на авеню де ла Пэ. Желаете осмотреть парк и Дворец Наций? Времени у нас довольно…

— Нет, — сказал он. — Я хочу смотреть только на вас. На ваш профиль, лоб, нос и губы. На пряди ваших волос…

— Пожалуйста, не надо! — сказала она.

— Только один этот день. Ведь мы так условились. И слава Богу!

— Вы ведь в Него не верите.

— Нет, — сказал Филипп. — А вы разве верите?

— После того, что я знаю о жизни…

— А многие все-таки верят. Вопреки всему.

— Я тоже хотела бы сделать одну оговорку. Когда я чего-то очень боюсь, например, что меня вот-вот убьют, или что самолет может рухнуть, я начинаю вдруг истово молиться.

— К Нему взывает большинство из нас, — сказал он. — Только это не значит верить. А как это у многих действительно получается, Клод? Вот нам говорят: «Ты должен верить в Бога!» Это ведь все равно, что они сказали бы: «Ты должен быть красивым!» Каждому хотелось бы быть красивым.

— Но сегодня мы должны в Него верить. Только сегодня. Чтобы сегодня, в «наш день», все было хорошо…

— Когда я вижу, как ветер играет вашими волосами, я готов поверить в Него…

— А вон там находится ВОИС. — Клод тем временем свернула на другую улицу. Всемирная организация по защите интеллектуальной собственности. Из-за синих оконных стекол, в которых отражаются солнце и облака, это здание называют еще Сапфировым дворцом… Да вы не туда смотрите!

— Я смотрю на вас!

— Невозможный вы человек! Зачем я тогда стараюсь, рассказывая вам о достопримечательностях?

— А я смотрю на вас и на Сапфировый дворец! — сказал он. — Нет, правда, Клод! И вообще не забывайте, что вы сами эту кашу заварили, насчет одного-единственного дня и всего такого прочего.

Ему вдруг опять вспомнился молодой писатель на грязном вокзале в Местре, в ту ночь, когда он ждал поезда на Милан, а тот сидел на старом чемодане и говорил что-то о своей близящейся смерти. «Даже в этот один-единственный день, который Клод назначила нашим днем, даже сейчас, когда я вдыхаю запах ее духов, мысль о смерти не оставляет меня — вот как функционирует человеческое сознание».

Словно издалека доносился до него ее голос:

— А сейчас мы проезжаем мимо здания Всемирной организации метеорологии. — Они свернули в сторону озера, и в просвете между домами он увидел напоминавшие своей пестротой бабочек стайки яхт, участвовавших в регате.

— …а напротив — Международный союз электросвязи, и дальше, левее, — Европейская организация свободной торговли.

— Какие у вас красивые руки, — сказал Филипп.

— А еще левее — Верховный комиссариат по делам беженцев…

— Прекрасные руки… я до сих пор никогда…

— Не надо, Филипп.

— Наш день…

— Теперь мы проезжаем мимо штаб-квартиры Международного Красного Креста… Вы вообще слушаете меня?

— Да, Клод, — сказал он. — Нет, Клод.

— Так что же, все-таки?

— Слушаю. Настолько хорошо, как получается.

— И как же оно получается?

— Не очень-то внимательно.

— Но ведь это игра, Филипп. Воскресная игра.

— А я и играю, — сказал он. — А вот вы не все правила соблюдаете! Хотя эту игру вы сами предложили.

— Я соблюдаю правила, Филипп. Но правила эти сложные. У игры столько хитросплетений…

— Знаю. Я этих правил не нарушу.

«Я не имею права разрушить это непрочное здание счастья на один день», — подумал он и словно случайно коснулся ее руки своей.

— Где мы теперь?

— Авеню Аппиа проспект, — сказала она. — Вон там, впереди… — Она пожала плечами и взялась за руль обеими руками. Плечи у нее почему-то задрожали.

— Клод! — испуганно воскликнул он.

Она с такой силой вцепилась в руль, что кожа на костяшках пальцев натянулась и побелела. Сжала челюсти, чтобы мелкая дрожь тела не перешла в судороги.

— Клод! Клод!.. Что с вами? Ответьте мне! Прошу вас…

Несколько мгновений спустя лицо ее смягчилось, и она перестала дрожать. Взглянув на него, она выжала из себя улыбку.

— Все в порядке, — сказала она. — Все прекрасно… Просто я забыла кое о чем попросить вас, об одной мелочи…

— А именно?..

— Не прикасайтесь больше ко мне!

— Да ведь я…

— Вы положили свою руку на мою.

— Я, ну да… Но это без всякой задней мысли, честное слово, Клод, поверьте мне!

— Верю. Но только впредь не делайте этого, Филипп, прошу вас!

— Это больше не повторится.

— Спасибо. — Она поехала дальше. Уже совершенно успокоившись, она проговорила: — А в конце авеню Аппиа — Всемирная организация здравоохранения…

 

3

Девушки, сидевшие за длинной обтянутой кожей стойкой в Международном центре конференций, приветливо поздоровались с Клод. Улыбаясь, они обменялись последними новостями. «Наверное, Клод часто приходится снимать здесь, — подумал он. — Ее, похоже, здесь все знают». Сначала она прошла с ним в бюро конференций. Филипп чувствовал себя несколько скованно. Он, естественно, предполагал, что здание Центра большое, но об истинных его размерах не догадывался.

В бюро конференций работала молодая женщина по имени Кларисса Монье, это имя было написано на табличке, стоявшей на ее столе.

Если девушки за стойкой встретили Клод с радостными улыбками, то Кларисса Монье повела себя совершенно иначе. Подчеркнуто вежливо передавая Филиппу синюю пластиковую папку с материалами симпозиума, она сделала вид, будто Клод для нее не существует.

— Желаю вам приятно провести уикэнд, месье Сорель, — сказала Кларисса Монье на прощанье, демонстративно глядя мимо Клод.

— Благодарю, — ответил он с поклоном. — Того же пожелаю и вам.

— Какая предупредительность. Какое воспитание! — сказала Клод, когда они оказались в коридоре.

— Это вы на мой счет шутки отпускаете?

— Вовсе нет. Вы так уверены в себе, вам столько всего довелось видеть в разных странах. К тому же вы с иголочки одеты…

— Клод!

— Не возражайте, пожалуйста! Этот светло-синий костюм, эта черная рубашка. Formidable, Филипп, formidable…

Он рассмеялся.

— Наконец-то, — сказала Клод.

— Что, «наконец-то»?

— Наконец-то вы улыбнулись! Это впервые за все время нашего знакомства… Положим, раньше у вас и впрямь не было особых поводов для улыбок… Вам очень идет улыбка. Пойдемте, я покажу вам Центр! — она прошла вперед.

— Вот это Большой зал заседаний. Вмещает полторы тысячи делегатов, и еще двести мест есть на балконах.

Бетонные стены смелой конструкции зала, решенного в форме пятиугольника, напоминали Пентагон, — он был ошеломлен и даже напуган этим сходством. Пентагон — прямо как здание «Дельфи».

— Стены здесь раздвижные, так что помещение зала можно и увеличить, и сделать поменьше. А можно, например, одновременно проводить две или три конференции…

Они продолжили осмотр здания, поднимаясь и опускаясь на эскалаторах. Клод открыла перед ним одну из дверей.

— Сотрудники пользуются последними новинками техники. Можно проводить видео-совещания через сателлиты, а информацию получать с помощью «ремоут-контроля». Ну, что скажете, как я жонглирую такими терминами? Здесь есть четыре студии радиозаписи и четыре студии телезаписи… Пойдемте, вон там выход в очень красивый парк! У меня прямо ноги горят, там можно будет присесть…

Перед открытой стеклянной дверью им повстречался молодой человек, который, увидев Клод, радостно ее поприветствовал, подняв руку.

— Удивительное дело, — сказал Филипп.

— Что вас так удивило?

Смущенный, он подыскивал подходящие слова:

— Что все здесь так рады видеть вас… И в «Бо Риваже»… И тут тоже…

— Наверное, потому, что я такой милый человек… Разве вы этого еще не заметили?

— Нет, — сказал он. — А вы действительно милый человек?

— Говорят. А что вы находите в этом странного?

— Что эта Кларисса Монье из информационного бюро не была рада вам. Она как будто не обратила на вас внимания.

— Не все мне симпатизируют, Филипп.

— С чего бы это?

— Помните вчерашнюю ночь?

— Нет! — сказал он. — Прошу вас, не надо!

— Не беспокойтесь, я не об этом.

— А о чем же?

— Когда вы проводили меня домой, я сказала вам, что у меня репутация «великосветской коммунистки».

— И что?..

— А то, что многим людям «салонные коммунисты» не по вкусу. А коммунисты вообще — тем более!

— Разве вы коммунистка?

— Была когда-то, — сказала Клод. — И сейчас близка к тому, чтобы опять ступить на эту дорожку.

 

4

Летний ветер мягко веял в парке Центра конференций. Жужжали пчелы. От множества роз на большой клумбе исходил сладкий аромат. В тени старых деревьев стояли белые стулья. Клод сняла туфли.

— Я всегда мечтала стать фотографом, — рассказывала она. — Еще во время моей студенческой практики я начала делать репортажи о жизни безработных. Об обитателях сырых, непригодных для жилья квартир. Сегодня все стало куда хуже, но кое-кто заботится о том, чтобы это не становилось столь очевидным — у нас. А то, чего якобы нет, не снимешь… На Востоке, в третьем мире, — там никто не заинтересован в том, чтобы скрывать нищету… Я очень рано узнала, что такое нужда, что такое голод и отчаяние. Я сама из бедной семьи…

— Как и я, — тихо проговорил он.

— Я так и подумала. Поэтому с самого начала между нами возникла какая-то связующая нить. Мои родители были, конечно, коммунистами, французскими коммунистами. Они работали на заводах в грязных цехах за жалкую, нищенскую зарплату. Они, обессилевшие, надорвавшиеся, умерли молодыми. Когда редакция послала меня на первую войну, я была так потрясена страданиями, нищетой и смертью, что это нельзя выразить словами. Редакторы уверяли меня, будто мои снимки выражают мои чувства, что они повлияют на тех, кто затевает войны, кто считает убийство себе подобных единственно возможным для человечества выходом и постоянно со все растущим энтузиазмом эту свою деятельность углубляет и расширяет.

Она умолкла и посмотрела на старые деревья.

Через некоторое время Клод продолжила свой рассказ:

— Когда я была маленькой, я, конечно, ходила с родителями под красным знаменем и распевала «Интернационал», а перед сном истово молилась Богу, чтобы Он не оставил своими заботами папу, маму и меня, и чтобы Он помог родителям получить работу полегче, и чтобы пролетарии всех стран соединились…

Неожиданно Клод умолкла.

— Что случилось?

— Слишком уж я разговорилась. — Она массировала пальцы ног.

— Продолжайте, пожалуйста. Что было дальше?

— А дальше, — кивнула она, — мне пришлось убирать комнаты в самых дешевых гостиницах и работать официанткой, чтобы скопить деньги на учебу… С вами происходило что-то похожее?

— Да, — сказал он.

— Но вы никогда не были коммунистом.

— Никогда.

— А кто вы?

— Не понял?

— Кто вы… ну, в смысле политики?

— Никто.

Клод встала со стула.

— Что значит «никто»? Каждый человек какой-то да есть: левый он или правый, консерватор или экстремист.

— Только не я, — сказал он, и ему сделалось не по себе.

— Вы хотите сказать, что политикой вовсе не интересуетесь?

— Пожалуй.

— И никогда не интересовались?

— Никогда…

Они посмотрели друг на друга, и он первым отвел взгляд.

— Довольно много всякого выясняется в «наш чудесный день», да?

— И хорошо, что так. Выходит, вы никогда не интересовались политикой. А ваши родители? Вы ведь упомянули, что они были из бедняков?

— Мать, — сказал он. — Отец умер, когда меня еще не было на свете. А мы с матерью… у нас часто нечего было есть… жили мы так плохо, что, сколько я себя помню, мной всегда владела одна-единственная мысль: выбиться из нужды, все равно как, и никогда, никогда больше не быть бедным! И всю свою жизнь я следовал этой мысли… Однажды на короткое время, очень ненадолго, все у меня стало иначе… Но теперь я встретил вас, Клод. Здесь, в Женеве… И… и теперь я не знаю, кто я…

— Я тоже этого о себе не знаю. Никто этого не знает…

— Я не в этом смысле… Я не знаю, где мое место в жизни, и никогда этого не знал, я никогда не хотел себя причислять ни к одному движению и ни к одной партии, я хотел только работать, заниматься своим делом, вот и все…

— И никогда больше не быть бедным, — напомнила Клод.

— И никогда больше не быть бедным, — согласился Филипп. — И теперь вы презираете меня за это.

— Я вас вовсе не презираю, — сказала Клод. В ее глазах светилось сочувствие и понимание. Он увидел в них прыгающие золотистые искорки и свое отражение, совсем крошечное. — С таким же успехом вы могли бы презирать меня. Коммунизм, в который я верила, рухнул. И ни слезинки у его гроба я не пролила. Так что же? «Да здравствует капитализм, да здравствуют победители!» Победителей все любят, разве не так?

В кронах деревьев громко пели птицы. Сильно пахли розы. Над парком прогромыхал самолет «Свисэйр», шедший на посадку. Его реактивные двигатели пронзительно завывали и ревели, ветви деревьев прогибались, розы приспускали свои бутоны.

— Я хорошо понимаю, что вы могли стать коммунисткой, — сказал он, когда шум немного утих. — Но… как вам удалось… я хочу сказать — столько лет…

— Я знала о восстании в Венгрии, которое подавил Советский Союз. Я знала и о восстании рабочих в ГДР. Но когда это случилось, я еще не родилась, а когда советские танки покончили в 1968 году с «пражской весной», мне было семь лет. Я стала коммунисткой вопреки тому, что случилось в Праге, несмотря на венгерские события и восстание рабочих в ГДР. Но потом, во время одной из войн, в которой был повинен Советский Союз, я словно проснулась, я осознала, что коммунисты ведут себя преступно, и после этого я уже не могла больше быть коммунисткой. Я больше ничему не верила. Мне осталось только бороться против войны. И против всех, кто эти войны развязывает. Сражалась я с помощью фотокамеры. Но ведь отнюдь не одни коммунисты повинны в войнах, такого же рода преступления совершают и капиталисты, и я, репортер и хроникер, каждый раз убеждалась в том, что есть преступники на той стороне, как есть они и на этой… Страшные пришли времена…

«Что эта женщина мне рассказывает? — подумал Филипп. — И в чем она признается мне, с которым познакомилась лишь вчера и которого сегодня ночью била по лицу, как безумная? Пускается со мной в такие откровения и в то же время — «не прикасайтесь ко мне! Не смейте никогда больше этого делать!» Что с ней происходит, с этой женщиной? Одним отчаянием от политических ошибок этого не объяснишь…»

— Да, времена тяжелые, — повторила Клод и посмотрела на клумбу с розами. — Знаете вы, кто такой Стефан Гейм?

— Писатель? Да. Он живет в Берлине.

— Я хочу рассказать вам кое-что о Стефане Гейме, хорошо?

— Конечно.

— Однажды, это было в 1993 году, журнал «Пари Мач» послал меня к нему. Ему как раз исполнилось восемьдесят лет. Я первым делом прочла его автобиографическую книгу под названием «Некролог», она вышла в 1988 году, еще до падения стены. Я всегда стараюсь побольше узнать о людях, о которых буду делать репортажи…

— Я думал, вы снимаете только там, где идет война…

— Это можно делать только некоторое время, долго не выдержишь. Потом необходимо сделать паузу… и снимать, например, портретные зарисовки. В «Некрологе» Гейм описывает, как однажды его пригласили в Австралию, в Аделаиду, на фестиваль культуры. И как один товарищ из партийной газеты «Трибюн» спросил его о том, какого мнения он о социализме в ГДР. «I feel that socialism is our baby», — ответил Гейм журналисту из коммунистической газеты. — «Представьте себе, что социализм наш ребенок. А если малыш косит, или у него ножки кривые, или лишай на голове — убить его, что ли, из-за этого? Надо постараться вылечить его…»

И снова у них над головами зарокотали и завыли двигатели идущего на посадку самолета, снова задрожали ветви деревьев и поникли розы. Но вот шум опять улегся.

— Вылечить это «дитя-социализм» — вот где был важный момент приложения усилий. Человечество исторгло из себя немало великолепнейших идей — например коммунизм или родственное ему по духу христианство. Но великолепными эти идеи остаются лишь до тех пор, пока не попадут в руки идеологов. Стоит идеологам овладеть ими, как они немедленно их изменяют и извращают до неузнаваемости. Вспомните о чудовищных преступлениях католической церкви! Или о страшных преступлениях коммунистов! В ГДР идеологи и бонзы, дураки, преступники и убийцы сделали все, чтобы погубить «дитя-социализм». А Гейм боролся за то, чтобы спасти и вылечить это дитя с лишаем на голове.

— Но сколько бы он ни боролся, сколь опасно для него самого это ни становилось, все его старания оставались бесполезными, потому что эти бетоноголовые вскоре всякий интерес к ребенку потеряли. Совершенно. И когда они своим правлением довели ГДР до полного хозяйственного фиаско, люди, которые были сыты этим по горло, вышли на улицы с красными флагами и скандировали: «Народ — это мы!» Да, но очень скоро красные флаги куда-то пропали, а вместо них появились черно-красно-золотые, и теперь они скандировали уже не «Народ — это мы!», а «Мы — один народ!». И по сей день Гейм, и я, и еще многие другие сидим и гадаем, кто был тот гениальный пиарщик, который изменил в лозунге всего одно слово, а смотрите, как все покатилось и полетело вверх тормашками, как произошло нечто, до сих пор в истории не происходившее: страна как бы сама по себе «срослась». Помните? Все шло страшно быстро. И когда Восточный блок начал трещать по всем швам, капитализм наконец взял верх над социализмом. Но это не заставило Гейма переменить свою позицию, он продолжает писать, выступать и бороться за то, что считает справедливым.

Она посмотрела на Филиппа, и в ее черных глазах опять запрыгали золотистые точечки, а летний ветер донес до них аромат роз. Губы ее задрожали, она старалась улыбнуться.

— А что касается капитализма, — продолжала свою мысль Клод, — то он, хитрец, просто-напросто прячет свою плешивую голову под париком! Я недавно увидела его облик во всей красе в одной из передач немецкого телевидения. Ведущий представлял телезрителям гиганта немецкой промышленности, который за последний год увеличил свои прибыли более чем вдвое, уволив при этом десятки тысяч рабочих, после чего курс его акций взлетел на невиданную высоту… Я думаю, это самый короткий ответ на вопрос, что представляет собой капитализм сегодня. У этого капитализма нет больше никакого противника, нет никого, кто заставил бы его держаться в рамках, нет никого, кого бы он стыдился или из-за кого был бы вынужден скрывать свое истинное лицо… И поэтому он считает себя вправе распоясаться глобально и, ни с кем не считаясь, осуществлять свои планы, заставляя людей страдать духовно и телесно, как никогда раньше… и по этой самой причине у нас только в Европе девятнадцать миллионов безработных, от которых мы никогда не избавимся, напротив, все будет изменяться только к худшему, и уже скоро более трети всего мирового населения окажется за чертой бедности… и не по сорок тысяч детей будут умирать ежедневно от голода и болезней, а по пятьдесят, шестьдесят, а может быть, и по семьдесят тысяч…

Клод встала и посмотрела Филиппу прямо в глаза.

— …и по этой самой причине я близка к тому, чтобы опять стать коммунисткой, и поэтому же мадемуазель Кларисса Монье из информационного бюро меня на дух не переносит, да и многие другие люди ко мне не благоволят. — Она рассмеялась. — А теперь признайтесь, Филипп, я вас страшно напугала?

— Вовсе нет.

— Ну, не знаю, — улыбка все еще не сходила с ее лица. Она надела туфли. — Однако довольно об этом! Сейчас нам по расписанию «нашего дня» предстоит нечто приятное. Поедемте!

Он тоже поднялся с места.

— Куда?

— В одно место, самое замечательное для меня во всей Женеве. И не только для меня, но и для Сержа. И еще для многих, кто это место знает. Пойдемте! Только я должна сначала позвонить Сержу и обо всем с ним условиться.

— Обо всем с ним условиться, — повторил он.

Они направились ко входу в здание Центра.

— Да, он подъедет попозже. Он сказал, что тоже хочет встретиться с вами, чтобы поблагодарить вас.

— Поблагодарить? За что?

— Что вы нас простили.

— А ему это откуда известно?

— Я сегодня ночью ему тоже звонила.

— После того, что я сказал, что не желаю больше вас видеть?

— Да… Мне было до того плохо… а он мой лучший друг… и такой умный. Он сказал, чтобы я успокоилась. И что сегодня в десять вы будете ждать меня перед отелем. Вот он какой умный, Серж.

— Действительно, голова у него работает, проговорил он, испытывая легкий налет ревности. «К чему это? — подумал он сразу же. — С чего вдруг ты так осмелел, что считаешь, будто имеешь право ревновать? Один день. Один-единственный… И больше ты себе позволить не можешь. Не должен, и все! Мы с ней заключили джентльменское соглашение — и только. Соглашение на один день».

В холле Клод исчезла в телефонной будке. Быстро набрала номер и сразу заговорила. А потом присоединилась к Филиппу.

— Все в порядке. Он сказал, что рад… Сегодня пятница, и он вечером пойдет в синагогу. Он по пятницам всегда посещает синагогу. Серж — верующий.

— Ортодокс?

— Почему? Просто верит, и все. Помните, что вы сказали перед Дворцом Наций. «Если вы говорите кому-нибудь: «Ты должен верить в Бога», — цитировала она его, — это все равно, что сказать: «Ты должен быть красивым! Я тоже хотел бы быть красивым!» Это, по-моему, ваши слова? Припоминаете?

— Да, что-то в этом роде…

— Так вот, Сержу тоже хотелось быть красивым…

 

5

Все веселятся, пляшут и поют, но шестеро на переднем плане, трое мужчин и три женщины, бедняки в дешевом платье, в соломенных шляпках и кепках на головах, с бумажными цветами в косах у женщин, не пляшут, не поют и не веселятся. Взявшись за руки, они плетутся по улице под натянутыми между деревьями гирляндами лампионов, мимо грязных и заляпанных краской стен доходных домов, расположенных по обеим сторонам улицы. На вид все они немного навеселе, эти прачки, служанки или белошвейки, эти заводские рабочие, углекопы или рубщики мяса с городского рынка. И только эти шестеро на переднем плане сохраняют полное спокойствие в этот вечер 14 июля, объявленный праздником в память о падении Бастилии, которую предки этих шестерых взяли штурмом во имя свободы, равенства и братства.

Ничего из этого так и не осуществилось, и тем не менее день 14 июля празднуют по всей Франции, веселятся, пляшут и поют ночь напролет на площадях и улицах. Шестеро на переднем плане, медленно волочащие ноги по улице, напомнили Филиппу Сорелю его мать и других мужчин и женщин, живших с ними по соседству в доме в гамбургском районе Харбург, доме настолько отвратительном, что даже бомбы обошли его стороной.

Картина называлась «14 июля», написал ее в 1895 году Теофиль Александр Стейнлен, прочитал Филипп на висевшей на стене табличке. Этот Стейнлен был наряду с Домье и Курбе одним из первых художников, отразивших в своем творчестве социальную борьбу своего времени. Рядом с Филиппом стоит Клод, она показывает ему противоположную стену, где висят и другие работы Стейлена, художника, о котором Сорель раньше ничего не знал, — он вообще в живописи не очень искушен. «Невидимый колокол, — думает он. — Вот он наконец исчезает, и все потому, что Клод придумала для нас этот день». У него появляется такое чувство, будто он вновь начинает жить только с сегодняшнего дня, с того момента как Клод начала показывать ему Женеву. Он уже познакомился со многими картинами и увидит их еще больше в этом просторном музее, в который попал благодаря ей.

Примерно час назад они остановились возле двухэтажного белого здания в стиле Второй Империи. За металлической оградой с позолоченными остриями стреловидных прутьев был узкий палисадник, а в само здание вела стрельчатая дверь из светлого дерева. Справа и слева от входа на мраморных плитах стояли две скульптуры много выше человеческого роста, и каждый из этих «стражей» держал в руках по факелу с позолоченным металлическим языком, имитирующим пламя.

— Вот, смотрите, — сказала Клод, — это лучшее, что есть в Женеве, — Пти Пале, сооруженный в 1862 году. В 1967 году было решено отреставрировать и перестроить его. Начали копать вглубь, чтобы подвести под стены стальные несущие конструкции, и обнаружили при этом неплохо сохранившиеся части здания времен римского владычества. Архитекторы сумели вписать древние подземные своды в новые просторные помещения. Музей Пти Пале существует в его нынешнем виде двадцать пять лет. Его основал коллекционер Оскар Гес, здесь им выставлены сотни произведений искусства, в основном картины и скульптуры, созданные в период между 1870 и 1940 годами.

От дам, которые вышли в холл их приветствовать, Филипп узнал, что Клод здесь частый гость. Она представила его как друга, который совсем не знает Женеву. Заплатить за входной билет ему не позволили — «это исключено, месье Сорель, совершенно исключено! Мы рады видеть вас, добро пожаловать, и желаем приятно провести время!»

Они с Клод сначала прошли по залам первого этажа, где были выставлены работы импрессионистов. Перед «Портретом Габриэллы» в инвалидной коляске сидел очень старый господин, которого сопровождала еще молодая женщина. Немощный старец с благоговением смотрел на облик Габриэллы. Большой пунцовый рот, светящееся розоватое лицо, каштановые волосы, а в них красный цветок. Глаза полузакрыты. От чувственности и грусти, исходивших от этой картины, перехватывало дыхание. Старец улыбался, мысль его уходила далеко за пределы картины, теряясь где-то в песчаных пустынях времени.

Из картин пуантилистов Филиппа больше всего тронула работа Мориса Дени «Семья художника, или Занятия на каникулах». Трое детей сидят вокруг стола, на котором один из них, маленький мальчик, готовит уроки, а сестра наблюдает за ним вместе с молодой матерью семейства. Очень чистый и мягкий утренний свет. Лето, окно открыто, в корзине на подоконнике много цветов. Точка за точкой, розовой или белой краской — вот как написаны лица, и Филипп может разглядеть каждую ресничку маленького мальчика, который что-то пишет в своей тетради. Какая это счастливая семья, словно из прекрасного сна.

Он почувствовал, что и им самим овладевает сладостный покой, Клод смотрела куда-то в сторону, и они сейчас не разговаривали.

Скульптуры стояли на небольших возвышениях и в нишах, и посетители застывали перед ними, так же как и перед картинами, совершенно уйдя в себя. Другие посетители отдыхали на диванчиках, на удобных стульях и обтянутых бархатом скамьях. Филипп обратил внимание на юную парочку, которая, тесно прижавшись друг к другу, не могла оторвать глаз от чудесного полотна Эдуарда Вийара «Большой Тэдди». Эта картина в форме огромного овала так и блистала всеми красками, в особенности красной: за маленькими столиками в чайном салоне сидит множество гостей, им прислуживают официанты и официантки. «В какой удивительный мир, — подумал Филипп, — в какую волшебную страну привела меня в этот день Клод, в этот день, который она придумала для нас двоих».

— А теперь спустимся в цокольный этаж. Там выставлены работы самых известных мастеров парижской школы и знаменитейших художников с Монмартра…

Какая все-таки грандиозная мысль пришла в голову архитектору: совместить остатки древнего строения в их первозданном виде — с грубо отесанными камнями пола, с поперечными переходами, с мощными каменными плитами стен — и архитектуру сегодняшнего дня. По потолку были пущены полосы цветного стекла. За ними скрывались невидимые источники света. Можно было любоваться «Балом в «Мулен Руж» Марселя Лепрена, «Леском на Монмартре» со старой мельницей на заднем плане Альфонса Кизе и «Утренней серенадой» Пикассо, картинами Тулуз-Лотрека, Утрилло, Моизе Кизлинга и, наконец, «14 июля» Теофиля Александра Стейнлена с шестью фигурами на переднем плане, в кепках и соломенных шляпках, с бумажными цветами в косах. Как они идут мимо обшарпанных доходных домов, под гирляндами пестрых лампионов. Ах, свобода, ах, равенство, ах, братство — а они едва плетутся и не поют, не пляшут. Им не до веселья!

Она близка к тому, чтобы опять стать коммунисткой, сказала Клод. Филиппу вспоминаются другие, страшные картины жизни, которые он видел в галерее Молерона. На этой фотовыставке об ужасах войны. Если видишь то, что пришлось увидеть Клод как хроникеру своего времени, разве можно ее не понять? «Какой день, — думает Филипп, — после стольких мертвых, убитых лет… Всего один день, и все же… Какую жизнь я вел до сих пор! А что будет завтра?»

 

6

Спустились по винтовой лестнице вниз на второй подземный этаж, открытый после раскопок. Здесь выставлены картины так называемых примитивистов двадцатого века. Большая картина Анри Руссо сразу приковывает к себе внимание Филиппа: какая глубина замысла, какая драма! Женщина в красной юбке, черной блузке и с красной косынкой на голове стоит на левой чаше огромных деревянных весов и держит в руках щит с надписью:

ВЛАСТЬ ПРИНАДЛЕЖИТ ТЕМ,

КТО ЗАСЛУЖИЛ ЭТО ДЕЛАМИ СВОИМИ

А на правой чаше стоит мужчина в праздничном одеянии, на голове у него корона, в руке скипетр, а в другой тоже щит, и надпись на нем:

Я — КОРОЛЕВСКОГО РОДА

А на табличке, прибитой к длинному шесту, надпись:

ВЕСЫ ХОРОШИХ ЗАКОНОВ

— Так называется эта картина, — шепотом объясняет Клод.

Вокруг коронованной особы толпятся адвокаты и священники, а возле женщины можно увидеть других бедных женщин с платками на головах, бедняков-мужчин, а впереди почему-то стоит лев.

На высокой подставке весов есть белая шкала со стрелкой. Перед ней лежит почти совсем обнаженный старик с седой бородой, а подле него — коса смерти. За плечами у него выросли черные крылья.

«Смерть, — подумал Филипп, — опять она, вездесущая, с тех пор как я в Женеве, она повсюду преследует меня. У этого воплощения смерти — белая борода и черные крылья за плечами…»

На картине чаша с женщиной, воплощающей добро, опустилась низко, а чаша с человеком в королевском наряде поднялась очень высоко. По сравнению с чашей женщины она словно невесома, а Смерть указывает на белую шкалу весов, стрелка которых под тяжестью чаши женщины сместилась налево в самый край. «Смотрите, — как бы говорит всем Смерть, — вот как обстоят дела…»

— Да, но почему лев?

— Что «почему лев»?

— Почему он на стороне бедняков? Почему не со святошами, не с адвокатами и не с королем?

— Вы делаете успехи, Филипп, — ответила Клод, понизив голос и улыбаясь. — Львы тоже бывают разные. Некоторые из них на стороне бедняков.

Он инстинктивно потянулся к ее руке, но она быстро отступила в сторону и сказала:

— А сейчас — на второй этаж. Для этого воспользуемся лифтом. На первый этаж можно попасть только со второго.

В кабине лифта тесно. Они стоят почти вплотную друг к другу. Его так и тянет обнять ее, прижать к себе. Но он, разумеется, этого не делает, наоборот, всеми силами старается даже случайно не задеть ее, потому что еще не забыл, как она, оцепеневшая, выдавила из себя в машине: «никогда не прикасайтесь ко мне… Больше никогда, я прошу вас, Филипп!»

На втором этаже повсюду картины, и скульптуры, изображающие людей, человекоподобных животных и звероподобных людей, а под стенами расставлены стулья и маленькие диванчики для уставших посетителей. «Ощущение такое, будто ты попал в дом, в котором все его обитатели счастливы, — думает Филипп. — Да, Клод права, этот музей, наверное, самое замечательное из всего, что есть в Женеве». Вдруг он увидел пожилую женщину. Ей никак не меньше семидесяти, седые волосы совсем поредели. Ее морщинистое лицо с множеством коричневых пигментных пятен напоминает кратер вулкана. Взгляд потухший, одно из крыльев носа совсем отсутствует — очевидно, после много лет назад сделанной операции. Рот запал так, что его почти не видно. Она, с искривленным позвоночником, сидит в инвалидной коляске перед мраморной статуей девушки-водоноса с кувшином на левом плече. Эта мраморная девушка неизъяснимо прекрасна. Старуха неподвижно сидит перед скульптурой и рассматривает ее.

Клод тихо говорит Филиппу:

— Эту скульптуру девушки-водоноса Пти Пале приобрел год назад. Ее изваял Феликс Сарваж, живший в Женеве с 1940 по 1946 годы. Через три месяца после того, как эту скульптуру выставили, старуха в первый раз появилась в музее. Ее подняли сюда в коляске на лифте. И она день за днем, с утра до вечера сидела перед этой мраморной девушкой. Через две недели она на некоторое время пропала, заболела, наверное, но потом появилась вновь, и с этого момента она стала словно частью этого дома. Она появляется здесь не реже, чем через день. Конечно, на это обратили внимание. Но кто бы с ней ни заговаривал, она не отвечала, пока одна из тех двух дам, которые встретили нас в вестибюле, не спросила ее прямо, кто она такая. Тогда что-то ожило на ее мертвом лице и в потухших было глазах, она даже растянула в некоем подобии улыбки свои бескровные губы. Указывая на прекрасную девушку, она тонким голосом проговорила: «Она — это я. Весной 1944 года я позировала месье Сарважу для этой статуи девушки-водоноса».

 

7

Осмотрев все картины в этом зале, они снова спустились на первый этаж. Здесь у самого входа в зал их встретил «Вечный жид» Марка Шагала, человек в костюме из серого плотного сукна и в грубых башмаках. На голове у него напоминающая горшок шапка, а на суковатой палке, которую он держит через плечо, — узелок со всем его добром — весьма небольшой узелок. Из таблички на стене явствует, что это автопортрет: посреди ночи, мимо спящих домов и церкви уходит Шагал из Витебска, где родился, оставляет свою родину, чтобы уйти далеко-далеко. Света в окнах покосившихся домов нет, только одно яркое пятно в ночной мгле — это белый осел, который не обращает на еврея никакого внимания.

Филипп отпрянул от неожиданности — он оказался перед огромной картиной, яркая киноварь которой могла бы, кажется, осветить весь зал, даже если бы не было верхнего света, — такой пронзительной яркости были ее краски. Подойдя поближе, он прочитал на табличке: «Мане-Кац. Три раввина с торой». Трое мужчин в меховых шапках и в длинных, до пола, ярко-красных одеяниях, у каждого в руках по свитку торы. По выражению их лиц видно, что думают они о страданиях и преследовании — столько боли у них в глазах. Казалось, они прижимаются щеками к свиткам, потому что ищут в них опору.

А рядом другая картина Мане-Каца «Бродячие музыканты». На ней изображен человек с контрабасом, который больше его самого. Рядом на маленькой скрипке играет мальчуган в сером кафтане, а за ним стоит одетый во все черное великан, который дует в трубу. Все они в кипах, белой, серо-голубой и черной, и в глазах каждого из них тоже притаилась шеститысячелетняя тоска.

И еще одна огромная картина: «Рыжебородый раввин с торой». На голове у раввина мягкая шляпа, он в черной рубашке и с черно-белым маленьким шарфом. Его огромная рыжая борода поражает воображение. У него в руках тора, закрывающая его по пояс. Видно, что она тяжелая и он с трудом держит ее на весу обеими руками. В правом нижнем углу стоит одетая в белую рубашку девочка с невероятной глубины черными глазами.

— Мане-Кац мог бы быть братом Шагала, — говорит Клод, подойдя поближе и заметив, какое впечатление на Филиппа произвели картины.

— Да, — сказал он с придыханием. — Но тут все иначе… Эта религиозная истовость, художник, который так верит в Него… с такой силой…

— Да, в нем это было, — согласилась Клод. — Он, как и Шагал, тоже родом из России, — и она посмотрела на табличку. — «Рыжебородого раввина» он написал в 1960 году, за два года до смерти…

«Вот оно опять, это слово, — подумал Филипп. — С тех пор как я в Женеве…»

— Привет вам обоим! — услышал он и, оглянувшись, увидел подошедшего к ним Сержа Молерона. Тот нежно поцеловал Клод в обе щеки, и она тоже поцеловала его.

«Ему она позволяет целовать себя, — подумал Филипп, — а мне нельзя к ней даже прикоснуться! Но ведь они уже очень давно знакомы, к нему у нее, конечно, самые теплые чувства. А я… а для меня придуман этот день…»

Молерон пожимает ему руку и сдержанно улыбается.

— Мерси, месье Сорель, мерси!

— За что?

— Вы знаете за что, — сказал Молерон.

— Вы должны были повести себя таким образом. Я это отлично понимаю.

— А я понимаю вас, — Молерон положил ему руку на плечо. — Все зло проистекает от наших предрассудков. Потому что мы ничего друг о друге толком не знаем, месье Сорель!

— Давайте покончим с этим! — сказала Клод. — Филипп и Серж, вот так и называйте друг друга!

— Я согласен, если вы не возражаете, — Молерон посмотрел на Сореля.

— Бонжур, Серж, — сказал Филипп.

— Бонжур, Филипп, — ответил Серж, и оба рассмеялись.

— Мане-Кац, — нравятся ли вам его картины, Филипп?

Прежде чем тот успел ответить, Клод сказала:

— По-моему, он от него в восторге.

— Ах, как это замечательно! — Серж захлопал даже в ладоши от удовольствия, совсем как ребенок. — Пойдемте, пойдемте со мной!

— Куда?

— В паб, — сказал Серж, идя впереди них. — Сейчас самое время выпить по глоточку! За нас!

 

8

Пабом оказался небольшой бар в цокольном этаже, обставленный в чисто английском вкусе. В это время дня там не оказалось никого из посетителей, кроме них. Но сколько Серж ни звал, официант не появлялся.

— Оставь это! — предложила Клод. — Выпить мы всегда успеем. Сядем, mes enfants, садитесь, наконец!

Они сели за угловой столик. Над головой Клод на деревянной панели висела копия картины Шагала «Букет», а под ней на табличке было написано:

ИСКУССТВО НА СЛУЖБЕ МИРУ

— Теперь давай, Серж! — сказала Клод.

— Да, — кивнул тот и протянул Филиппу маленький пакетик.

— Что это?

— Подарок, — сказал Серж.

Филипп развернул бумагу, и у него в руках оказался мешочек из зеленой замши с золотистого цвета тиснением звезды Давида. Мешочек был перевязан шнурком. Развязав его, Филипп достал из мешочка золотой амулет величиной с монету в пять марок, но прямоугольный.

— Да ведь это… — Филипп даже потерял дар речи.

— Вы ведь тоже под сильным впечатлением картин Мане-Каца?

— Особенно от его «Рыжебородого раввина», — сказала Клод.

В амулете оказалось совсем крошечное ушко, на одной стороне пластины был рельефно изображен бородатый мужчина с большим свитком торы в руках, а на другой его стороне — две таблички с написанными на древнееврейском языке законами, а над ними — великолепная корона.

— Что означают эти символы? — спросил Филипп.

— Это десять заповедей, — объяснил Серж. — А на обратной стороне — Моисей со свитком торы. У Мане-Каца есть такая картина, только висит она не здесь, но очень напоминает «Рыжебородого раввина».

— Там есть еще и маленькая девочка, — напомнил Филипп.

— Это не девочка, — поправил его Серж. — Это маленький мальчик. Как и на той большой картине. Там это видно отчетливо.

— И кто этот мальчик?

— Этого никто не знает. Это было известно одному Мане-Кацу. Этот мальчик присутствует на многих его картинах.

— Это тайна, — сказала Клод. — Может быть, прекрасная тайна, Филипп. А внизу справа очень маленькими буквами, но вполне разборчиво картина подписана художником. Видите?

— Этот амулет должен хранить и оберегать вас, — сказал Серж. — И еще он должен принести вам счастье, Филипп.

— Спасибо, Серж, — поблагодарил Филипп. — Сердечное спасибо.

— Не обязательно носить его на цепочке на шее. Но мы с Сержем решили, что у вас обязательно должен быть такой талисман. Носите его при себе в портмоне! Его можно купить здесь, в Пти Пале. Он и в самом деле помогает. Когда-то давно Серж подарил мне точно такой же… Она расстегнула верхнюю пуговицу блузки и показала ему золотой прямоугольник, висевший у нее на шее. — Он охранял меня, Филипп, на многих войнах… И у Сержа есть такой…

Филипп почувствовал себя вдруг страшно уставшим. «Сколько времени мы пробыли в квартале ООН? — подумал он. — А потом Пти Пале со всеми его картинами, а под конец еще и этот амулет от Сержа — тут радости и счастья хватит на годы, если сопоставить это с жизнью, которую я вел до этого».

— Что это с вами? — спросила Клод, не спускавшая с него глаз.

— Насчет Пти Пале вы были совершенно правы — здесь любой человек почувствует себя счастливым. И даже устанет от этого счастья — так его много. Большего счастья человек испытать не в состоянии, и не должен к этому стремиться. За один-то день…

— Но ведь сейчас всего четыре! — воскликнул Серж. — Я думал: вот перехвачу вас в галерее, а потом заеду в синагогу — Клод вам, наверное, говорила, что это в моих правилах?

Филипп кивнул.

— Я вовсе не богобоязненный еврей и, уж конечно, не из праведников. Но каждую пятницу я бываю в синагоге, где молюсь за моих усопших близких, за Клод и за себя, а теперь буду молиться и за вас, Филипп. А после службы я хотел пригласить вас обоих в «Ла Фаволу», это мой любимый ресторан. А потом еще немного пройдемся, поздним вечером здесь чудесно… И тут вы говорите, что устали!

— Я тоже устала, Мотек, — сказала Клод.

«Спасибо! — подумал Филипп. — Ты все поняла. Уже сейчас всего предостаточно. И даже сверх того! Клод изобрела «наш день». А теперь он подошел к концу. И она тоже так считает, я же вижу!»

— Но, Клод… — Серж расстроился, как ребенок. — Я так заранее радовался!

— Не навсегда же мы расстаемся! Знаешь, как долго мы бродили по городу! Нет, правда, мне хочется домой.

— Но я… — Серж переводил взгляд с нее на него. — А мне что делать?

— Я тебе попозже позвоню, Мотек.

— Ты хочешь сказать, что мы с тобой сегодня еще можем увидеться?

— Если не получится, встретимся завтра.

— За обедом! — быстро утешился Серж. — В «Ла Фаволе», пожалуйста. Филипп должен там побывать — с нами! О’кей, вы оба сейчас разойдетесь по домам…, но давайте завтра днем встретимся, пообедаем, идет? В час? Устроит? Не рано?

«Что же получается? — подумал Филипп. — Могу ли я себе это позволить? Мы условились об одном дне, не больше. Я не хочу втягивать Клод в мою проклятую жизнь. А теперь еще один день? Куда нас это заведет?» Он хотел было уже сказать, что, к сожалению, превеликому сожалению, он весь день будет занят, у него назначены деловые встречи, но тут Клод посмотрела на Филиппа и улыбнулась, и снова у уголков глаз появились эти морщинки, а в темных глазах запрыгали золотые искорки.

— Значит, до завтра, до часа дня!

— Да, в час дня, Мотек.

— Честное слово?

— Честное-пречестное!

— Вечно ты со мной шутки шутишь, ненормальная!

— Придержи язык, Мотек. — Клод рассмеялась.

— Мотек, — повторил Филипп, почувствовавший себя опять третьим лишним. — Вы назвали Сержа Мотеком… что это значит?

— На идиш это означает «друг, приятель».

— Или «сокровище», — сказал Серж.

— Или «сокровище», — кивнула Клод. — Пока, Мотек!

— Пока, Клод! — Серж прошел с ними до «рено», на прощание поцеловав Клод в обе щеки, а она поцеловала его, и когда они с Филиппом отъехали, Серж помахал им вслед, а они, приспустив стекла, помахали ему.

— Завтра мы пообедаем с Сержем в «Ла Фаволе», вам там понравится, — сказала она. — Я заеду за вами в половине первого, хорошо?

— Хорошо, — согласился он, выходя из машины.

Она сразу же тронулась. «Она въехала на перекресток не в том ряду, здесь ей не удастся развернуться. Придется ей делать большой крюк», — подумал он и помахал ей, но она ему не ответила.

 

9

Едва он вошел в прохладный салон своего номера, как зазвонил телефон. Он упал в кресло и снял трубку.

— Алло? — он прокашлялся. — Да, слушаю? — на какое-то мгновение ему пришла в голову нелепая мысль, будто это звонит Клод. Но это было невозможно, она еще не могла доехать домой.

— Это Ирена, — послышался вечно недовольный голос жены, так хорошо ему знакомый.

«Нет, — подумал он, — не сейчас! Не через пять минут после того, как я…»

— Филипп?

— Да, Ирена… — «Надо что-то сказать ей, хоть что-нибудь»… — Как ты себя чувствуешь?

— А ты?

— Очень хорошо, спасибо.

— Это меня радует. И все-таки ты мог бы по приезде хотя бы позвонить. Я ждала. Со вчерашнего дня.

— На меня столько всего навалилось… Сразу, как только приехал…

— Не оправдывайся! Для тебя все важнее, чем я. И так уже двадцать лет…

— Ирена! «Целых двадцать лет, — подумал он, снимая туфли. — Уже двадцать лет я живу с такой вот женщиной».

— Я и сейчас не позвонила бы, не стала бы тебя беспокоить…

— Ты вовсе не побеспокоила меня, Ирена!

— Ах, оставь это… Но я без причины тебе не звоню. Можно, я расскажу тебе одну историю, или ты опять готовишься к важному совещанию?

— Почему это «опять»?

— Я уже звонила сегодня утром. Мне передали, что ты уехал…

— Так и было. Я только что вернулся.

— Ну, так могу я отнять немного твоего драгоценного времени?

— Само собой, Ирена. Что случилось?

— Констанция Баумгартнер, — голос ее сделался еще более холодным и отчужденным.

— Что?

— Констанция Баумгартнер.

— И что? Ты это имя назвала уже дважды.

— Ты ведь знаешь Констанцию Баумгартнер?

— Нет. Да. Нет. — Он откинулся на спинку кресла и вытянул ноги. — Хотя все-таки да. Она часто бывала у нас. Богатая дама, занимающаяся благотворительностью, да? «А Клод, — подумал он, — Клод уже, наверное, дома…»

— Да, эта самая Констанция. Теперь послушай меня, пожалуйста… Я несколько взволнована, но я не могла прежде всего не позвонить тебе…

— Так что же с этой Констанцией?

— Значит, так: в пятницу в два часа дня она позвонила мне и попросила принять ее, дело, мол, необыкновенно важное… Что мне было ответить? Хорошо, говорю, приезжайте к пяти часам, к чаю. Она всегда была так внимательна ко мне, не могла же я ей отказать. Она приехала на пятнадцать минут раньше и привезла мне в подарок пять бутончиков орхидей — не фаленопсис с маленькими белыми или лиловыми цветочками, я их терпеть не могу, нет, цимбидии! Они мои любимые, большие такие, оранжево-желтые или коричневые. Мне пришлось поставить их в две разные вазы…

Филипп закрыл глаза. Сейчас ему долго не дадут вставить ни слова. Если Ирене случалось пережить что-то радостное, тревожное или досадное, она говорила об этом без умолку и терпеть не могла, чтобы ее перебивали…

— …так вот, сидим мы и пьем чай, и я жду уже, что она начнет мне рассказывать о своем очередном любовнике. Она их постоянно меняет, все мужчины поголовно без ума от нее — все мы знаем, что это все ее фантазии, но нет, на сей раз я ошиблась. «Дорогая, милая моя Ирена, — говорит она, — я готовлю покушение на вас». — «Ну, — говорю я, — вы уж, пожалуйста, меня не пугайте!» — «Да нет, — говорит Констанция, — это не настоящее покушение… У меня к вам огромная просьба, дорогая Ирена, мне, очевидно, следовало бы прибегнуть к каким-нибудь дипломатическим приемам, но так как в этом я не слишком разбираюсь, я решила сказать вам все как есть…»

Филипп ненадолго открыл глаза и увидел, что солнце стоит совсем низко. Червоным золотом поливает оно озеро и суда на нем, противоположную сторону набережной, Старый город и парки на противоположном берегу, и сквозь опущенные жалюзи на окне полоски этого красно-золотистого света падают на ковер. Он опять закрыл глаза.

— «…ну, допустим, — говорю я Констанции, — вы решили выложить мне все это как есть — и дальше что?» — «У меня появилось одно огромное желание, — сказала она, — я хочу, чтобы вы, дорогая Ирена, оказали мне помощь и поддержку в деле необычайной важности. Как вам известно, я возглавляю комитет «Спасаем детей». Избрали меня — не знаю, гордиться ли мне этим или сокрушаться по этому поводу, но как бы там ни было, я всегда отношусь к моим обязанностям очень серьезно, и я, милая Ирена, хочу отметить мое вступление в должность как можно торжественнее и заметнее, и для этого мне нужны вы». — «Понимаю, — ответила я, — на сколько тысяч вы рассчитываете? Или отпустите меня с миром, и нескольких сотен хватит?» Это я так пыталась отшутиться… А теперь, Филипп, слушай, теперь самое главное… «Ни того, ни другого мне от вас не нужно, — говорит Констанция. — Никакого чека мне от вас не требуется, я хочу с вашей помощью заработать для комитета намного больше денег, чем могла бы содрать с вас…» Она прямо так и сказала «содрать с вас». Ничего не попишешь — воспитание… а я по-прежнему ни о чем не догадываюсь, даже приблизительно, и поэтому как бы подталкиваю ее: — «Итак?» — «Итак, — говорит Констанция, — я приехала к вам, дорогая Ирена, чтобы от имени комитета «Спасаем детей» по всей форме попросить вас о том, что будет для вас делом очень не простым, но если вы представите себе, сколько обездоленных детей влачат жалкую жизнь в Африке, Азии и Латинской Америке, которым мы обязаны оказать посильную помощь, вы мне поможете». И тут она наконец-то вынула кота из мешка! Вот она какая… «Ирена, — говорит она, — дорогая Ирена, сыграйте во имя доброго дела несколько вещей вашего изумительного Скарлатти, ну, на полчаса, а еще лучше — на час! Это будет подлинная сенсация, если всемирно известная Ирена Беренсен после стольких лет наконец вновь предстанет перед публикой. Это будет ярчайшим возвращением к музыке, на сцену, дорогая Ирена! Вы будете счастливы, комитет «Спасаем детей» будет счастлив, не говоря уже о бесчисленных бедных детях, и, в конечном итоге, вы осчастливите весь музыкальный мир! Боже мой, вы должны согласиться, дражайшая Ирена!» Ну, как ты это находишь, Филипп? Я сидела, как молнией пораженная. И долго была не в силах произнести ни слова. «Нет! Нет, — сказала я, — я больше не пианистка, поймите меня, Констанция, с этим покончено. Меня, чего доброго, еще осмеют… Нет, этого я позволить себе не могу. Рецензенты, конечно, сразу набросятся на меня, как стервятники. Ничего не выйдет, нет, ни в коем случае! Я помогу вашему делу деньгами, я не поскуплюсь, но играть я не стану, это исключено»… Вот, что я ей ответила, Филипп. Ты меня вообще слушаешь?

— Разумеется, Ирена.

— Это было вчера. А сегодня Констанция позвонила опять и битый час меня уговаривала. И теперь, сколько бы и как бы я ее предложению ни противилась, оно не выходит у меня из головы, я только о нем и думаю. У меня в голове все смешалось: и весь этот ужас, и счастье, и триумф, и страх, жуткий страх перед проклятым прошлым, и страстное, непреодолимое желание — да, да, я признаюсь в этом — после долгих лет снова вернуться на сцену: я так мечтала об этом все время, я так исстрадалась по большой музыке. Я превратилась в сплошной комок нервов. Я знаю, я не должна, я не имею права… Мне пришлось бы, если уж говорить об этом всерьез, полгода упражняться. Да что я говорю — полгода? Год, не меньше! Не могу же я целый час играть одного Скарлатти… и даже это потребовало бы от меня трехмесячной подготовки… Нет! Нет! Нет! Нет человека, который целый вечер хотел бы слушать музыку одного Скарлатти. В конце нашего телефонного разговора Констанция просила, умоляла меня, все еще раз хорошо обдумать. Она пригласила меня к себе на понедельник. Что ты думаешь обо всем этом, Филипп? Могу ли я хоть раз в жизни попросить у тебя совета, попросить один-единственный раз войти в мое положение? И хотя мы никогда не были настоящими супругами, существует же между нами что-то, похожее на человеческие отношения — или даже этого нет?

— Конечно, это есть, конечно, — сказал он. — Ты должна все очень хорошо обдумать. Взвесить все, что тебе предстоит…

— И это все, что ты можешь мне сказать?

— А чего ты требуешь от меня, Ирена? Что бы ты хотела, от меня услышать? Принять решение за тебя я не вправе. И вообще, сейчас я так же ошеломлен, как и ты вчера…

— Да что ты? Разве ты говоришь это по зрелом размышлении? Или ты хотя бы мысленно дал себе труд стать на мое место? Ладно, я примерно этого и ожидала от тебя. Разве могло быть иначе? Извини, что я отняла у тебя время! И не думай об этом больше!.. Ведь у тебя столько важных, неотложных дел… Разберусь как-нибудь сама. Не в первый раз… всего хорошего!

В трубке послышались короткие гудки. «Наконец», — подумал Филипп.

Он принял душ, лег в постель и мгновенно заснул. Когда проснулся, было около восьми вечера. Через час появился доктор Мартинес, снял пластырь со щеки Филиппа, промыл и продезинфицировал рану.

— Затягивается просто образцово, — сказал он. — Кожа у вас хорошая. Сегодня вы выглядите посвежевшим. Долго были на воздухе? И на солнце тоже? Я так и подумал. Ваш внешний вид мне нравится. Я вам наложу совсем небольшой пластырь. Завтра вечером загляну еще раз. Думаю, к тому времени все будет в полном порядке. Спокойной ночи, месье Сорель! Желаю вам всяческих благ и приятного времяпрепровождения!

И Филипп опять остался один.

Он пошел посидеть на балконе в надежде, что позвонит Клод, но звонок так и не прозвучал. Спустились сумерки, пришла ночь, и снова зажглись огни на озере и на судах, светился фонтан, но Клод так и не позвонила, и он вернулся в салон, включил телевизор и стал с помощью пульта дистанционного управления переключать разные каналы — их было около тридцати.

Звонка от Клод он так и не дождался.

 

10

«Мы едем сейчас по Плас Нёв — Новой Площади. Напротив Гранд-театра, построенного в стиле Парижской оперы, здесь находится Музей Рат. А в нижней части Плас Нёв… Что случилось?..» — «Ваши глаза, Клод, я только сейчас заметил, какие у вас длинные ресницы». — «Я так стараюсь расширить ваш кругозор, а вы меня вообще не слушаете!» — «Нет, я даже очень внимательно слушаю, но «наш день» еще не кончился, а в «наш день» мне, наверное, не запрещено сказать что-нибудь о ваших глазах». — «Наш день» давно закончился, и это вам отлично известно! Вот конная статуя генерала Дюфура…» — «Наш день» еще вовсе не кончился, Клод…» — «Нет, кончился…» — «А вот и нет…» — «Он кончился, тут не о чем спорить. Начался он вчера в десять утра и в десять вечера завершился. А известно вам, в чем главная заслуга генерала Дюфура?» — «Не знаю и знать не хочу. И вообще, вы меня очень удивляете, Клод. С каких это пор именно вы так зауважали «мясников человечества»? — «Никакой генерал Дюфур не «мясник». — «А «наш день» отнюдь не кончился вчера в десять вечера. Из скольких часов состоит день?» — «Из двенадцати». — «Вот видите, Клод! Вы ошибаетесь! День — это сутки, а в них двадцать четыре часа». — «Ну, тогда он закончился сегодня в десять утра. Смотрите, какие красивые фасады у домов на улице де Гранцез». — «Просто смешно — сегодня в десять утра. Сколько времени мы провели вместе? С десяти до четырех, ну, допустим, до пяти часов. Это получается всего семь часов, семь из двадцати четырех. Так что у нас в запасе еще семнадцать часов, что вы на это скажете?» — «Выходите из машины! Потому что здесь нам придется пройтись. Мы перед парком Бастионов, получившем свое название в память о башнях на старой крепостной стене». — «Еще семнадцать часов, Клод. Ваши волосы блестят на солнце, как темное золото. А ваш рот, а эти высокие скулы, с ума сойти!» — «На том месте, где была крепостная стена, вы видите монумент Реформации. Он простирается в длину на сто метров…» — «А какими духами вы пользуетесь? Чудо что за запах!» — «В самом центре монумента вы видите четырех реформаторов, а справа и слева — главные ревнители религии». — «Я просто в восторге от этого запаха!» — «А вот на двух огромнейших каменных блоках высечены имена Лютера и Цвингли, ах да, ведь вы же ни во что не верите! Оглянитесь еще раз — что вы видите?» — «Ваше прекрасное лицо! Кожа у вас — ладно, ладно, не буду! Так что же я вижу?» — «Университет, основанный Кальвином. Видите вон те леса и горы вдали? А теперь, прошу вас, обратите внимание на этот каштан!» — «Я вижу его, дорогая мадам!» — «Этот каштан — официальный каштан Женевы. Каждый год, когда на этом городском каштане распускается первый лист, появляется секретарь Большого Совета Женевы и объявляет о приходе весны. Разве не красивый обычай?» — «Это вы красивая, Клод! И сейчас я громко объявлю об этом во всеуслышание как заместитель секретаря Большого Совета Женевы. Дамы и господа!..» — «Вы что, с ума сошли? Немедленно перестаньте! На нас уже все оглядываются!» — «Хорошо, не буду, но только потому, что некоторые субъекты пялятся на вас не слишком-то почтительно!..» — «Экскурсия закончена! Вы ее не заслужили. Скоро час. Серж уже ждет нас. Зря я вам столько рассказывала, вы все пропустили мимо ушей…»

 

11

«ЛА ФАВОЛА» было написано на поперечной балке над входом. Справа и слева дома с готическими окнами, лучи солнца падают на булыжники мостовой. Здесь, в верхней части города, прохладно. На каменной стене рядом с красивой пристройкой номер дома — пятнадцать. Дверь ресторана открыта.

— Я пройду вперед, — сказала Клод.

«Ла Фавола» заведение небольшое. На первом этаже зал с четырьмя столиками по правую и по левую руку от прохода. Сейчас здесь много посетителей. На покрашенных в желтый цвет старых стенах висят маленькие зеркала и модные лампы, освещающие зал. Мощные деревянные балки идут по потолку вдоль и поперек, как бы подстраховывая несущие конструкции второго этажа, где тоже есть ресторан и куда снизу ведет узкая крутая лестница. В конце зала Филипп увидел открытую дверь на кухню, где занимались своим делом двое мужчин и одна женщина. Окно кухни тоже было открыто, и в него можно просматривались деревья, кусты и цветы во внутреннем дворике.

К Клод с распростертыми объятиями приблизился стройный мужчина в синих брюках, синей жилетке, белой рубашке и галстуке в крапинку. На лбу у него виднелись мелкие капельки пота.

— Мадам Клод! — он обнял ее. — Как я рад видеть вас! Месье Серж ждет вас наверху!

Клод представила мужчин друг другу.

— Это месье Филипп Сорель, он из Германии, а это — лучший повар в мире, женатый на лучшей поварихе в мире — месье Габриель Мартиноли. Мадам Николетта наверняка очень занята, — она помахала женщине, стоявшей у плиты в тесной кухне. — О-о, какие запахи!

— Ragout de homard et bolets, fondue de poireaux et artichauts.

— Фантастика! — сказала Клод, обращаясь к Филиппу. — Пошли! — она поднималась впереди него по самой маленькой, самой крутой и самой узкой винтовой лестнице из всех, которые ему доводилось видеть. Деревянные ступеньки кряхтели и поскрипывали. Зал второго этажа разделялся на две равные части декоративной опорной стеной, шедшей по центру зала от самой лестницы. И здесь Филипп увидел мощные крепежные балки под потолком и медные светильники на желтых крашеных стенах. За угловым столиком у окна сидел Серж Молерон, который, завидев их, сразу поднялся и пошел навстречу. Он расцеловал Клод в обе щеки и пожал руку Филиппу. Пододвинул стул Клод, подождал, пока она сядет, и предложил Филиппу место рядом с ней. Серж был в черном костюме и черной рубашке.

— Alors, mes enfants, аппетит у меня сегодня волчий, — сказала Клод.

Элегантно одетый хозяин ресторана принес им меню.

— «Ла Фавола» — это наше тайное место встреч. Я требую, чтобы вы поклялись и впредь о нем никому не рассказывали. Поднимите руку и вы, злосчастный язычник!

— Клянусь! — сказал Филипп, подняв правую руку.

— Потому что мы просто обязаны хранить эту цитадель от набегов туристов и разных пришельцев, — Клод перевела взгляд на Мартиноли. — Мы, как всегда, рассчитываем на ваш совет!

— Alors, мадам Клод, поскольку вы еще внизу отметили, какие вкусные запахи исходят из кухни, и еще потому, что сегодня мы действительно можем побаловать вас чем-то особенным, я предложил бы на горячее рагу из омаров с белыми грибами, луком и артишоками.

— Ну, ребята, разве это не здорово?

— Три порции, мадам Клод?

— Да, для всех, Габриель.

Он был удовлетворен.

— А на закуску? Могу, например, предложить «морского дьявола» в остром маринаде.

— Допустим. Две порции этого морского зверя…

— Почему две? Ах, да. А вам я предложу неаполитанский салат, наш фирменный.

— И еще кое-что! — сказала Клод. — Креветок с ростками чечевицы!

— Прекрасный выбор, поздравляю, мадам! А чего еще пожелают господа?

— Ну, живее, ребята! Я пойду пока помою руки, — сказала Клод.

— Я тоже не отказался бы от ростков чечевицы, месье Мартиноли, — поддержал ее Филипп.

— Да и я, — присоединился к ним Серж.

— Великолепно. Сыры и десерт обсудим позднее. Аперитив? Я предложил бы по бокалу шампанского…

— Прекрасно, — кивнула Клод. — А вино выберет месье Серж.

— Не торопитесь, месье Серж, это дело не терпит спешки, — Мартиноли протянул ему карту вин.

— Постарайтесь разобраться. — И Клод, пройдя через весь зал, исчезла за декоративной стенкой с деревянными полками, на которых стояли винные бутылки.

За соседним столиком сидели четверо мужчин. Оживленно жестикулируя, они рассказывали друг другу, чем их кормили вчера и что они собираются заказать сегодня.

— Мы с Клод знакомы одиннадцать лет, — сказал Серж. — Да, уже одиннадцать. Клод рассказывала вам, что произошло с моей семьей?

— Да, Серж… Я вам очень сочувствую…

— Благодарю. Вам я верю, — добавил он.

Серж, этот большой сильный человек, вдруг весь поник и сидел сейчас, напряженно о чем-то думая.

— Не думаю, чтобы вы до конца осознали, как много в моей жизни значит Клод.

— Мне кажется, я в состоянии понять это. — Филипп при этих словах почувствовал себя очень скверно.

— Нет, нет, вряд ли вам это по силам! За эти одиннадцать лет нам с Клод пришлось столько пережить вместе; мы часто приходили на помощь друг другу. И поэтому я прошу вас, Филипп: относитесь к ней бережно! — Он посмотрел ему прямо в глаза.

— Я не понимаю…

Голос Сержа прозвучал неожиданно твердо и жестко:

— Черт подери! Не пытайтесь отнять ее у меня!

— Просто не знаю, что вам на это ответить, Серж!

— Все вы прекрасно знаете. Послушайте, если вы… — Серж умолк, увидев, что к столу возвращается Клод.

— Между вами черная кошка пробежала? — спросила она. — Какое-нибудь недоразумение? У вас такой вид…

— Внешность бывает обманчивой, — попытался отделаться дежурной шуткой Филипп, и настроение его еще больше ухудшилось, когда он вспомнил, какое унижение должен был испытать Серж, малодушно обратившись к нему с просьбой не отнимать Клод. «Да я и не могу этого сделать. Не могу, не вправе и не хочу, — подумал он, — в моем нынешнем положении и мысли подобной допускать нельзя. Ну, сыграли мы в «наш день». Но это уже позади. Я правил игры не нарушал. А вот смогу ли продолжать в этом духе? Я должен, и все тут, — сказал он себе, — …вот пообедаем и расстанемся. Игре конец! А то ведь я могу и нарушить все правила! Если я буду готов выйти из игры, как на это посмотрит Клод? Одобрит и сама поступит так же? Скорее всего! А если нет? Проклятие! — подумал он. — Вот проклятие!»

Габриель Мартиноли принес фужеры с шампанским.

— Voilà, Messieurs, Dame. À votre santé!

«Чертовщина какая-то! Только недавно мы с Клод беседовали о разных разностях перед памятником реформаторам, Лютеру и Цвингли, под «официальным» городским каштаном — и вот, на тебе…»

— Филипп!

Голос Клод прервал его мысли.

— Да, Клод?

Он увидел, что они с Сержем подняли свои фужеры. Он поднял свой:

— Ле хаим!

— Ле хаим! — Клод внимательно посмотрела на него. «Она думает о том же, что и я», — решил про себя Филипп.

— Ле хаим! — сказал Серж и улыбнулся.

Они выпили. Последовало неловкое молчание, и разговор почти иссяк, пока не появился Мартиноли с двумя молодыми официантами, которые принесли закуски. Пока хозяин ресторана обсуждал с Сержем, какое вино лучше подойдет к заказанному блюду, Клод вопросительно посмотрела на Филиппа. «Какого черта я нервничаю, — подумал он, — ведь ничего особенного пока не случилось! Но только потому, что я придерживался правил игры».

— Великолепно! — сказала Клод просиявшему Мартиноли, отведав салата его собственного изобретения.

— Стараемся. Предлагаю белое бургундское, Мерсо, если вам будет угодно.

— Прекрасно! — сказал Серж. — Остановимся на Мерсо. Вот это вино!

— Благодарю, месье! — с выражением полнейшего удовлетворения на лице Мартиноли поспешил к винтовой лестнице.

— Смотрите, Филипп, вы испортите себе аппетит, — предупредил Серж.

— Не понял…

— Да вы почти всю корзину с хлебом опустошили…

— Ваша правда! — Филипп в недоумении уставился на кусок свежего хрустящего белого хлеба, который держал в руке. В небольшой плетеной корзинке осталось всего два кусочка.

— И это все я один… А знаете, в детстве я никогда не ел свежего хлеба, всегда вчерашний или позавчерашний. Потому что он стоил дешевле… Мы были очень бедны, я уже рассказывал Клод. И с тех пор я до свежего хлеба большой охотник… Это вредно, но я ничего не могу с собой поделать.

— Да, да, — сказал Серж. — Я вас очень хорошо понимаю…

Они рассмеялись.

«Слишком громко, — подумал Филипп. — Слишком громко».

Пока они неторопливо, чтобы продлить удовольствие, разделывались с закусками, Филипп, нервничая, рассказал им о своей матери, детстве и годах юности.

«Они оба выслушивают меня как врачи пациенту — думал он. — Зачем я, идиот, затесался в их компанию?» Его почему-то охватило безысходное отчаяние. «Надо побыстрее убираться отсюда, — подумал он. — Они знают друг друга целых одиннадцать лет. Пережили вместе много хорошего и плохого. И в интимной жизни у них наверняка все в порядке. Что мне здесь нужно?» Он ковырял вилкой в тарелке, настроение его было вконец испорчено. «Нет, — разозлился он, — я и не подумаю убираться отсюда! Потому что Клод — та самая женщина, о которой я мечтал и тосковал. И нечего мне теперь валять дурака…»

Четверо гостей за соседним столом громко захохотали. По маленькому залу с корзиной, полной пунцовых роз, ходила пожилая женщина.

Филипп жестом руки подозвал ее.

У нее в корзине был еще блокнот с карандашом. «Она немая», — догадался Филипп. Но заговорил с ней. Она кивнула в знак того, что отлично его поняла, и начала доставать из корзины одну розу за другой. Всего пятнадцать штук.

— Спасибо, мадам, — сказал он.

Ее лицо осветила улыбка, но она не произнесла ни звука.

— Сколько с меня, мадам?

Она достала из корзинки блокнот с карандашом. Быстро написала общую сумму. Филипп достал из бумажника несколько купюр и дал ей на десять франков больше. Скособоченным буквами немая написала на листочке из блокнота: «Большое вам спасибо, месье».

— И хорошо бы, они принесли вазу, — сказал как бы в пространство Филипп. Немая закивала и ушла. «Да пропади все пропадом, — подумал он. — Если Клод не захочет, если она так уж привязана к Сержу, пусть скажет об этом прямо. Между прочим, почему этот Серж не купил ей цветов, он тоже мог бы…» Немая тем временем исчезла за декоративной стенкой.

Очень скоро появился один из молодых официантов с вазой в руках, и вскоре букет из пятнадцати свежих роз украшал их стол. Стоя у винтовой лестницы, немая помахала на прощание Филиппу. «Я единственный, кто купил у нее цветы, — подумал он, наблюдая, как она медленно, с трудом спускается со своей корзиной по крутой лестнице.

— Спасибо, Филипп, — сказала Клод. — Изумительные розы. Вы очень любезны…

— Я рад, что они вам нравятся, — сказал он.

— Как там поживает наше рагу из омаров? — поинтересовался Серж у проходившего мимо официанта.

— Они уже на подходе, месье Серж.

— И можно ожидать их подхода еще сегодня?

— Мотек! — одернула его Клод. — Ты же видишь, они не сидят, сложа руки.

— Да, дорогая, — сказал он. — Нет, правда, розы просто великолепны, Филипп.

«Мотек! — подумал Филипп, которого опять начали мучить угрызения совести. — Надо было мне пойти обедать одному. Нет! — тут же одернул он себя. — Почему это? Я обедаю с ними в «Ла Фаволе». Я покупаю розы для Клод. У Сержа свои проблемы, а у меня свои».

— Расскажи Филиппу о выставке Магритта, которую ты задумал устроить, — сказала Клод, поглаживая бутончики роз. И Серж начал было рассказывать, но тут же сам себя перебил:

— Ну, наконец-то!

Опять появился Мартиноли с двумя молодыми официантами, принесли горячее блюдо. Разложенное на тарелки, оно было прикрыто серебряными крышками, которые в их присутствии были торжественно сняты. Гости, сидевшие за соседним столом, с любопытством смотрели в их сторону.

— Вы сделали прекрасный выбор, мадам, — сказал один из них, обращаясь к Клод. — Я уже однажды пробовал здесь это блюдо. Высший класс! Примите мои поздравления!

— Благодарю! — улыбнулась в ответ Клод и, обращаясь к Сержу и Филиппу, сказала: — Подойдите к принятию пищи с надлежащим почтением и вниманием, ребята!

Рагу из омаров было выше всяких похвал. За столом долгое время никто не произносил ни слова. «Всласть поесть — замечательное дело! — подумал Филипп. — Никто не мелет всякий вздор, никто ни о чем не спорит, никто не старается произвести впечатление на присутствующую за столом женщину. Что за блюдо это рагу из омаров с белыми грибами, — пальчики оближешь!»

Через некоторое время он поднял бокал с вином, остальные тоже подняли бокалы, все чокнулись и продолжали обед — неспешно и обстоятельно. Только когда перед ними поставили блюдо с сырами разных сортов — Филипп и Клод ничего на десерт не заказывали, они пили кофе, — Серж опять заговорил.

— Знаете ли, Филипп, вы можете мне не поверить, но я давно уже интересуюсь компьютерами. Я много читал об этом и разговаривал со специалистами… Эта горгонцола — явно королевского рода, ты должна обязательно попробовать кусочек, Клод! — Она нагнулась к нему, и он подал ей сыр на вилке. Она пожевала, проглотила и кивнула. Серж отпил тем временем несколько глотков красного вина из бокала. — В большинстве случаев они были одного мнения. Компьютеры будут становиться все совершеннее. И программы к ним тоже. А какие появятся роботы! Они будут зрячими, научатся говорить и, в известном смысле, думать, будут способны выполнять любую работу, в том числе и сложную, их обучат писать и считать, в шахматы они будут играть лучше гроссмейстеров. Они все будут делать лучше, все… Боже мой, что за камамбер!.. И поэтому их будут производить все больше и больше — для промышленности, для учебных заведений, для работы в архитектурных мастерских, словом — они найдут применение повсюду… потому что с их выносливостью они будут в состоянии работать днем и ночью. У них не будет профсоюзов, и никто никому не станет угрожать забастовками или требовать прибавки жалования. Для предпринимателя — благодать! Их не будут больше заставлять предоставлять рабочие места безработным, рационализация производства сократит число рабочих до самого минимума. Прибыли многократно увеличатся, число безработных тоже, и дело дойдет-таки до социальных потрясений. Подавлять их будут тоже роботы, специально этому обученные и для этого дела предназначенные. — Серж опустил десертный нож на тарелку с сыром. — У нас появятся миллионы и миллионы безработных. Те девятнадцать миллионов, которые мы уже имеем в нашей славной объединенной Европе, — это еще мелочи жизни! То ли еще будет! Политикам это известно, экономистам это тоже известно, только они в этом открыто не признаются. А кое-кто этого не знает. Это те идиоты, которые думают, будто от них зависит все, что только они все и определяют. — Серж подлил в пустой бокал вина из кувшина и снова отпил. Щеки его порозовели, Клод смотрела на него озабоченно, а Филипп думал: «А ведь он прав и даже очень!..» Серж никак не мог остановиться: — И будет так, дорогие мои, что придет день, когда компьютеры и роботы возьмут на себя управление этим маленьким и жалким миром — причем повсеместно и всецело! Все будет делаться только по их предписанию — везде! Начнутся войны, конечно, причем войны страшные, зверские! Это будет «электронное самоубийство», запрограммированное научными работниками по приказу военных, боссов промышленности, политических и религиозных преступников и фанатиков. И вскоре уже не люди, а компьютеры будут решать, о чем надо думать, и о чем надо говорить, о чем следует мечтать, а что следует отвергать напрочь, и за что положена смертная казнь! Можно предположить, что компьютеры постараются навсегда лишить людей таких чувств, как надежда и вера в себя и в окружающих, избавят людей от желания смеяться, любить и дружить, от желания испытывать счастье или, например, получать удовольствие от рагу с омарами, белыми грибами, луком и артишоками, приготовленного мадам Николеттой, ибо это будет лишено всякого смысла в компьютерном мире, в этом прекрасном новом мире, по сравнению с которым мир, описанный Оруэллом в его утопии «1984» — не более чем милый, душевный детский сад… Извини, Клод, я веду себя ужасно… глаза его повлажнели.

Клод спокойно посмотрела на него.

— Успокойся, — сказала она. — Уймись, успокойся.

«Нет! — подумал Филипп. — Игра окончена и пора положить ей конец! Мне не стоило начинать ее. К чему это в результате привело? К тому, что я самому себе кажусь вором, готовым причинить боль отличному человеку. Я собираюсь причинить этим людям боль и страдания. Хватит! Все! Кончено!»

— Как вы считаете, Филипп, похоже на правду то, о чем я говорил? Или я паникую? — спросил Серж.

— Многое из этого я вполне могу себе представить, — сказал Филипп, причем ему показалось, что это не он, а кто-то другой говорит. — Достаточно страшно уже то, что вы сказали о безработных. Римский клуб сорок лет назад предсказывал, что близятся времена, когда очень много людей останутся без работы, и призвал политиков и мыслителей задуматься и начать поиски новых путей — с тем чтобы в двадцать первом веке людей можно было обеспечить работой и накормить досыта… Его предостережениям не вняли! Великие и могучие — я говорю о тех, кто себя таковыми считает — продолжали хитрить, изворачиваться, словом, делать все для того, чтобы потуже набить свои кошельки! И ничего другого у них на уме нет!..

Серж долго смотрел на него, потом перевел взгляд на Клод.

— А он молодец, наш новый друг, — сказал он. — Рассуждает, как я. Прими мои сердечные поздравления, Клод!

«Прочь отсюда! — в который раз уже подумал Филипп. — Мне суждено продолжать мою проклятую жизнь с Кимом и Иреной, с Ратофом, будучи цепью прикованным к «Дельфи». И ни на кого я не смею посягать, тем более на Клод, и никого не смею оскорблять, тем более Сержа!»

А тот продолжал:

— Вы ничего не делаете, потому что не видите решения этой проблемы. Честно говоря, я тоже ничего другого, кроме грядущего компьютерного мира, себе не представляю… Ах, Габриель, это был не обед, а райское наслаждение! Благодарим вас от всего сердца за ваше неизменное к нам внимание!..

Это к столу подошел Мартиноли спросить, не желают ли гости чего-нибудь еще. Серж перебил его на полуслове, попросив записать стоимость обеда на его месячный счет. Потом встал, обнял хозяина, который со своей стороны рассыпался в благодарностях, закончив словами: «Вы для меня самые желанные гости, вы ведь знаете… Вот я принес бумагу для цветов…» Он вынул розы из вазы, завернул их и передал Клод.

По пути на улицу они опять заглянули в крохотную кухню, где Николетта Мартиноли с двумя поварами стояла у плиты. Когда ей представили Филиппа, она сказала:

— Заходите к нам еще, месье Сорель! Мадам Клод и месье Серж для нас все равно что члены семьи.

И Филипп, твердо решивший никогда здесь больше не появляться, пообещал. Выйдя, наконец, из ресторана, он поблагодарил Сержа за приглашение.

— Мы скоро увидимся. — Серж пожимал ему руку на прощание.

— Обязательно, — сказал Филипп и подумал: «Никогда мы больше не увидимся, никогда! Если это только будет зависеть от меня. Не тревожься, друг мой, и не опасайся меня!»

— Мне сегодня вечером нужно лететь в Рим, у меня там встреча с одним антикваром. Знаете, Филипп, я уже больше года пытаюсь заполучить для выставки две картины Рене Магритта. И теперь, когда дело уже на мази, откуда ни возьмись появился другой галерист, который заинтересовался Магриттом, так что мне стоит поторопиться, пока он не предложил более выгодные условия. О галерее тем временем позаботятся Моник и Поль, мои молодые служащие.

— Счастливого полета и удачи! — сказал Филипп. «Конец, — подумал он. — Всему, даже самому хорошему, приходит конец».

Серж обратился к Клод:

— Ты еще заглянешь в галерею, дорогая?

— Конечно. И в аэропорт тебя провожу. Ты иди пока. Я только довезу Филиппа до отеля.

— Отлично. — Серж сунул руки в карманы куртки, и широко и тяжело ступая направился в сторону узкой боковой улочки. Там лучи заходящего солнца уже не падали на булыжники мостовой.

— Пойдемте, Филипп, — сказала Клод, державшая в руках букет роз.

В старой «лагуне» было очень душно; Клод забыла оставить стекло приспущенным. Некоторое время они постояли рядом с автомобилем.

— Серж мой лучший друг, — сказала она. — И он никогда меня не потеряет. Не смотрите на меня так! Садитесь в машину!

Из центра Старого города они спустились в новый центр Женевы и проехали по шикарной улице Роны, где вплотную друг к другу стояли модные магазины, бутики и магазинчики ювелиров.

— В бардачке у меня солнцезащитные очки, — сказала Клод.

Он нашел их — большие, с затемненными стеклами и широкими дужками.

— Спасибо. — Она надела их. — А то солнце слепит.

— Это не из-за солнца.

— Допустим, что не из-за солнца. И что?

— Наш день был замечательным, Клод. Ничто в моей прежней жизни с ним сравниться не может.

— Я чувствую что-то похожее, — тихо проговорила она.

— Но двадцать четыре часа — и те давно прошли. Мы истратили их… до конца… во время этого обеда…

— Господи! — вдруг встревожилась она. — Прекратите это! Вы у Сержа ничего отнять не можете!

— Сейчас речь не о Серже, — сказал он.

— Тогда о ком?

— Обо мне, — сказал он.

— Что это значит?..

— Вы ничего обо мне не знаете…

— Ваша правда. Вы, очевидно, обратили внимание на то, что мне свойственно врожденное чувство такта, и оно-то не позволяло мне задать вам хоть один вопрос о том, как вы жили раньше. О себе я рассказала предостаточно.

— Но не все, — сказал он. — Далеко не все. Однако вы правы, вы почти все время были очень тактичны и предупредительны. Спасибо вам за это. Не то «наш день» подошел бы к концу куда раньше. А вот с моей жизнью и с моими проблемами я, увы, не могу или, вернее, не имею права поступить так, как мне больше всего хотелось бы.

— Почему же?

— Вы знаете почему.

— До чего же мы с вами оба деликатны, просто блеск! — Она нервничала все больше. — Какие мы обходительные! Какие чуткие! А я что же? Кукла? Предмет, который принадлежит Сержу и который хотели бы заиметь вы? Я пока что принадлежу сама себе. И поверьте мне, в конце концов вы ничего у Сержа не отнимаете!

— Да боже ты мой! А вы можете мне поверить, что я не из-за Сержа говорю, что наше время истекло! Не из-за Сержа! А из-за моей жизни! — Последние слова он выкрикнул.

Она посмотрела на него в некотором недоумении. А потом, словно приняв неожиданное решение, проговорила:

— Погодите, я хочу вам показать еще кое-что интересное.

Они оставили улицу Роны, свернули направо, и вскоре ехали уже по набережной озера. Здесь, неподалеку от моста Монблан, Клод опять свернула в боковую улицу. Они прошли немного пешком.

— Зеленый! — воскликнула Клод и потянула его за собой через улицу ко входу в парк, который тянулся вдоль озера.

— Это Английский сад, — объяснила она, когда они с освещенной ярким солнцем дорожки свернули в тень могучих деревьев. — Ну, как вы это находите?

Он увидел перед собой зеленую лужайку, а на ней часы диаметром не меньше двух метров. Помимо стрелок, часы были словно нарисованы живыми цветами. Идущие по кругу цифры плотно обведены внешними кругами из настурций и внутренними — из красных пеларгоний. Земля кое-где была тщательно вскопана, как раз сейчас трое садовников пересаживали цветы. Работали они босиком. Каждый час выделялся дополнительно низкорослым видом роз, а соответствующие цифры складывались из светло-синих цветочных полосок. В центре «циферблата» росла зеленая заячья капуста, посаженная в форме четырехлистного цветка клевера, а стрелки — имелась даже секундная — были металлическими, покрашенными в белый цвет. Цветущие кустики, словно заборчик, оберегали этот «инструмент времени».

— Три часа двадцать восемь минут. — Клод бросила взгляд на наручные часы, чтобы проверить. — Точно, минута в минуту. Каждый месяц здесь сажают новые цветы. Однако я привела вас сюда не для того, чтобы показать вам эти часы.

— А для чего же?

— Потому что я хотела кое-что сказать вам, но не могла сделать этого в машине, на ходу. Вон там скамейка, пойдемте сядем!

Скамейка стояла прямо напротив часов.

Клод сняла солнцезащитные очки и посмотрела на Филиппа.

— Вы были правы, когда совсем недавно сказали, что я очень мало рассказала вам о себе, — далеко не все. Это чистая правда! У меня есть свои проблемы. Вы помните, как я вела себя вчера ночью. В последнее время я и впрямь не всегда владею собой. Думаю, это пройдет. Надеюсь… Когда мы с вами встретились, я подумала, что вы могли бы мне помочь…

— Чем?

— Одним своим присутствием… мы так хорошо понимаем друг друга… Вы со мной считаетесь, понимаете, что у меня могут быть серьезные проблемы…

— Я больше не прикасался к вам, Клод!

— Вот именно. И не спросили меня, что это со мной и почему… Поэтому я и хочу, чтобы мы встречались и впредь… с вами мне даже смеяться удается…

— Посмеяться вы можете и с Сержем.

— С Сержем… — она встала. — Я должна сказать вам это, хотя мне очень тяжело…

— Тогда не говорите.

— Нет, я должна. Мотек… Я не случайно называю его так: Мотек, Дружок…

— Или Сокровище…

— Да, это он так перевел… Но прежде всего — Дружок… Друг… добрый друг… лучший друг… Однако… — она покачала головой, снова надела очки и заговорила неожиданно быстро. — За десять лет до того, как мы с Сержем познакомились, ему было тогда девятнадцать, с ним произошел несчастный случай… Ужасная катастрофа… Он ехал по Парижу на таком, знаете, тяжелом мотоцикле, по Булонскому лесу. И вдруг на повороте прямо на него вылетела тяжелая легковая машина, он попытался увернуться, но не справился с мотоциклом, упал, и его с силой ударило о стоявший неподалеку грузовик, прямо о радиатор… — Она опустила глаза и умолкла, не в силах продолжать рассказ. Но через некоторое время овладела собой… — Он был изранен весь, весь!.. И самые тяжелые раны были в нижней части тела… За три года его прооперировали одиннадцать раз… я говорю только о нижней части тела… На первых порах дело обстояло так плохо, что врачи сомневались, удастся ли им вообще спасти его… Через три года они добились того, что он смог самостоятельно мочиться… не испытывая при этом особой боли… Этого они добились… врачи… они действительно замечательные, но большего им сделать не удалось… Серж… с тех пор не в состоянии спать с женщинами… это совершенно исключено для него… И никогда не сможет… и он, конечно, никогда не спал со мной…

— Печально, — сказал Филипп.

— Но мы стали добрыми друзьями, мы с Мотеком. Да, именно с Мотеком. Конечно, у меня за эти одиннадцать лет были разные связи… но мы никогда не теряли друг друга из виду, какими бы эти связи ни были, удачными или никчемными… Мы всегда оставались друзьями с ним, с Мотеком… Он, ясное дело, жил в постоянном страхе, что потеряет меня… в его ситуации… что вот, мол, появится в моей жизни мужчина, и тогда я забуду о нем думать… Вы же сами свидетель…

— Я не слепой, — сказал он. — И я его понимаю. Кого я не понимаю, так это вас. То вы просите, чтобы я к вам не прикасался, вы говорите, что у вас сердечные проблемы… полагаю, что по этой самой причине, из-за отношений с мужчинами…

— Вы попали в точку, — сказала Клод. — Я и мысленно не могу себе представить, что меня хватает руками какой-то мужчина…

— Только Серж.

— Серж — это Мотек, — она проговорила это очень жестко. — Он не мужчина!

— Вы, значит, избегаете связи с мужчинами! Вам отвратительна сама мысль, что кто-то из них хотя бы касается вас, не говоря уже о том, чтобы поцеловать, прижать к себе крепко, переспать с вами…

— Да, да, да, все так! И я не могу вам этого объяснить, никоим образом, по крайней мере сейчас… Я об этом даже Мотеку ничего не сказала… Когда-нибудь позже, в другое время и при других обстоятельствах я смогу объяснить это… вам… я сразу так подумала, еще при нашей первой встрече… Поэтому-то мне так хочется, чтобы наши встречи продолжались… И тогда все будет хорошо и у меня… и у вас… и у Мотека…

— Нет, вы все-таки не хотите меня понять, — проговорил он тоже достаточно резко, — хотя я выразился вполне определенно. Я не могу больше встречаться с вами!

— Почему не можете, Филипп? Почему?

— Вы сказали, что природное чувство такта не позволило вам расспрашивать меня о подробностях моей жизни, о моих проблемах. О, они у меня есть, и очень серьезные. Настолько серьезные, что я вынужден расстаться с вами. Прямо сейчас, немедленно.

— Все так плохо?

— Да, очень, — сказал он.

Она резко встала.

— Конец так конец! Больше чем умолять вас остаться, я сделать не в силах… да и не хочу. Если все до такой степени плохо, покончим с этой историей здесь и сейчас.

Он тоже встал.

— Вы разозлились.

— Нет… или да. — Она покачала головой. — Незачем вам лишний раз мучить себя. А мне себя. Желаю вам всех благ, Филипп!

Она надела свои большие солнцезащитные очки и пошла к выходу из парка.

Он видел, как она при зеленом свете светофора пересекает улицу. Потом она исчезла за поворотом, направляясь к своей машине.

Сорель долго стоял, не сходя с места. Потом прогулялся еще по Английскому саду в сторону моста Монблан. Неподалеку от берега стояли выкрашенные в красный цвет вагончики детской железной дороги. В открытые окна было видно, как множество взрослых с детьми сидят на деревянных скамейках внутри вагончиков. Машинист паровоза как раз потянул за шнур, и паровоз три раза подряд свистнул. Мимо пробежала девчушка с огромным красным бантом в волосах, в белом платьице, белых носочках и белых туфельках. Задыхаясь, она кричала на бегу:

— Мама! Мамочка! Я так долго делала «пи-пи». Скажи ему, чтобы он подождал! Ну, пожалуйста, мама!

Из оконца первого вагона высунулась молодая женщина и что-то крикнула машинисту. Тот закивал головой, и Филипп увидел, как маленькая девочка села на скамейку в вагоне рядом со своей мамой и как она, счастливая, смеялась. Паровоз протяжно засвистел в последний раз, и поезд пришел в движение; вскоре он исчез за цветущими кустами.

Филипп перешел через мост. Он несколько раз сталкивался со встречными прохожими, но не заметил этого. На другом берегу он сразу свернул направо, на набережную Монблан. Прямо перед ним возвышался «Бо Риваж», а оглянувшись, он мог увидеть множество парусных яхт и прогулочных катеров на озере и фонтан. Но он всего этого не замечал.

Вот он опять прошел мимо маленькой бронзовой памятной доски на набережной. Она напоминала, что 10 сентября 1898 года на этом самом месте от руки заговорщика погибла императрица Елизавета Австрийская. «Какая все-таки маленькая памятная доска!» — опять подумал Филипп, и в который раз все настоящее словно отлетело куда-то на мгновение, и он отчетливо, даже с чрезмерной резкостью, увидел перед собой картину из давно минувших времен.

Рокетт-сюр-Сиань! Он увидел это небольшое селение в окрестностях Канн, дом, доставшийся Кэт по наследству, бассейн, густой низкорослый лес, округло остриженные кусты, зеленую траву лужаек, желтый цветущий дрок, перекатывающееся на солнечном ветру море цветов, трав и листьев. Он видел высокие пальмы и черные кипарисы, узкие и словно устремленные в небо, а за поляной, густо поросшей ромашками, — холм, на котором возвышался одинокий кипарис. В его тени он рядом с Кэт увидел себя; стоя здесь, можно было разглядеть в море три географические точки: гавань Порт-Канто, маленькие островки Сент-Онорат и Сент-Маргерит и Напульскую бухту. Он словно услышал голос Кэт: «И вся благодать мира».

Вдруг он понял, что слова эти произнесены не голосом Кэт, а голосом Клод, и что это Клод, а не Кэт стоит рядом с ним на холме и держит его руку в своей. Все тягости и все заботы, все страдания и все страхи исчезли, он нашел обратный путь в потерянный рай.

Но потом это мгновение отлетело, и Филипп зашагал сквозь толпу радующихся чему-то людей по направлению к своему отелю.

 

1

В холле «Бо Риважа» было прохладно.

— Бонжур, месье Сорель, — сказал консьерж, — вас ждут два господина.

— Где?

— Вон там, в баре. Уже два часа.

Когда Филипп повернулся в ту сторону, двое поднялись со стульев. Они были в синих костюмах, черных туфлях, белых рубашках и синих галстуках. У старшего из них, на вид ему лет сорок, усы и бородка, а у младшего — совсем детское лицо.

Филипп подошел к ним.

— Моя фамилия Сорель. Мне передали, что вы ждете меня.

— Месье Сорель, — сказал тот, что с усами, — я инспектор Пьер Навиль, а это мой коллега инспектор Роберт Росси. Мы из уголовной полиции Женевы. — Они одновременно предъявили свои документы.

— Из уголовной полиции?

— Точно так, месье Сорель. Извините, что мы побеспокоили вас.

— А в чем дело?

Навиль огляделся.

— Может быть, мы присядем?

— Как вам будет угодно.

Они прошли к столику в углу холла.

— Итак? — сказал Сорель.

— У вас есть сын, месье? — спросил Росси.

— Да, — сказал Сорель. «Нет! — подумал он. — Неужели опять? Ну конечно, опять!» — Его зовут Ким.

— Когда вы видели вашего сына в последний раз? — спросил Росси.

«Неужели им обоим не жарко в таких костюмах? — подумал Филипп. — Да еще в закрытых туфлях и при галстуках? Я думал, что все сотрудники уголовной полиции ходят в джинсах и в поношенных ковбойках, давно не стриженные и не бритые — такими их, по крайней мере, изображают в телесериалах, чтобы никто не заподозрил, что они сыщики…»

— Месье Сорель.

Он очнулся.

— Да, я вас внимательно слушаю.

— Я спросил вас, когда вы в последний раз виделись с сыном?

— Точно сказать не могу, господин инспектор. Может быть, четыре года назад. Или пять лет назад. Мы очень давно не встречались. Ким не поддерживает отношений ни с моей женой, ни со мной.

— У нас тоже сложилось такое впечатление, — сказал Росси.

— Почему это? — левое веко Сореля задергалось. — Вы с ним говорили?

— Да, месье, — сдержанно, едва ли не смущенно проговорил Навиль.

— Здесь, в Женеве?

— Да.

— Когда?

— Со вчерашнего дня мы только тем и занимались.

— Он арестован?

— Да, месье.

— За что? «Бесполезно, все бессмысленно. Все повторяется!»

— Жандарм арестовал его перед гимназией на улице де л’Аорин, когда он предлагал школьникам купить у него героин.

Филипп судорожно сглотнул слюну.

— Весьма сожалеем, месье Сорель, что вынуждены огорчить вас этой новостью. — Усатый инспектор смотрел на него с сочувствием. — Вы очень побледнели. Не угодно ли стакан воды?

— Нет, благодарю. Это сейчас пройдет.

— Ваш сын, — объяснил Навиль, — доставлен в управление полиции и сейчас им занимается отдел по борьбе с наркотиками.

— Он до сих пор у них?

— Да, до сих пор. Мы вынуждены просить вас отправиться туда вместе с нами. Во время ареста у вашего сына не оказалось при себе документов. Закон требует, чтобы кто-то подтвердил его личность.

— Разумеется, — сказал Филипп. — Только схожу за своим паспортом.

Он направился к лифту, исчез в нем и довольно скоро вернулся.

— Я готов! — сказал он, передав ключ консьержу.

Когда они вышли на улицу, ослепительные лучи солнца будто оглушили его. «Словно молотком по голове ударили…» Он даже застонал.

— Что с вами? — встревожился Навиль.

— Ничего, это от жары… А вы в таких костюмах и при галстуках. Это что, предписание такое?

Молодой Росси открыл дверцы «ситроена», стоявшего во втором ряду перед входом в отель.

— Предписания такого нет, — сказал Навиль. — Но когда идешь к такому известному человеку, как вы, месье, — надо всегда соблюдать приличия.

— Главное, чтобы всем было удобно, — пожал плечами Сорель. — Я, например, сниму пиджак. Предлагаю последовать моему примеру…

— Это очень любезно с вашей стороны, месье, — сказал Навиль. Они с молодым коллегой тоже сняли пиджаки и распустили узлы галстуков. Росси вел машину, а Навиль сидел рядом с Филиппом на заднем сиденье. Боковые стекла они опустили.

— На кондиционер нам денег не выделили, — сказал Росси. — Все тратим на армию. «Да, — подумал Филипп, — на армию денег не жалеют».

С площади Роны Филипп увидел по правую руку мост Берг, по которому вчера после полудня поднимался в Старый город, потом они проехали еще один мост и увидели стоящую посреди острова башню, одряхлевшую от времени и непогоды.

— Там когда-то находилась крепость, — сказал Навиль. — Огромное было сооружение. Крепостная башня — Тур де л’Иль — это все, что от нее осталось. Построили ее в 1215 году, чтобы защищать въезд в город со стороны островных мостов. Остров довольно большой, как видите, он тянется до моста Кулювреньер. За Женеву часто шли бои, был случай, когда граф Савойский осаждал ее целых четырнадцать месяцев. Представляю, какой голод был в городе, как мерзли жители — только взять Женеву графу не удалось. А несколько столетий спустя крепость снесли, оставили только эту сторожевую башню. Перед ней есть еще памятник одному женевскому патриоту, имя которого вылетело у меня из головы. Ему по приказу этого самого графа Савойского отрубили голову, потому что он «защищал права и свободы своей отчизны», как выбито на монументе.

— Филибер Бертелье, — сказал Роберт Росси, когда они проезжали мимо большущего кладбища.

— Что? — переспросил Навиль.

— Так звали патриота, которого казнили по приказу графа, — сказал Росси. — А самого графа звали Амедей. Я в отличие кое от кого внимательно слушал, что нам объясняли в школе на уроках истории. Амедей V Савойский.

«Они хотят отвлечь меня от тяжких мыслей, — подумал Филипп. — Правильные ребята. Черт бы побрал этого Кима!»

— Мы уже почти на месте, месье, — сказал Навиль. — Вон там, впереди, видите?.. Там Рона сливается с Арвом. Рыболовы любят эти места… Черт побери, я же просил тебя не гнать машину! — За кладбищем Росси резко, так что завизжали шины, свернул на бульвар с оживленным движением, и испуганные пешеходы закричали что-то обидное вслед черному «ситроену». — Теперь ты понимаешь, почему нас никто не любит?

— Откуда они могут знать, что мы из полиции? — сказал Росси.

— Вечно он находит отговорки, — сказал Навиль Филиппу. — И с таким вот субъектом приходится работать пятый год.

 

2

Росси резко затормозил перед высоким зданием с фасадом из стекла и стали, построенном в стиле шестидесятых годов.

Молодой инспектор помог Филиппу выйти из «ситроена», как будто тот был стариком. Насколько блестящим был фасад здания управления полиции, настолько скучно и тоскливо выглядело все изнутри. Стены окрашены в грязно-желтый цвет, на полу — серые паласы из искусственного волокна, грязный лифт, на котором они поднялись на четвертый этаж, немилосердно скрипел. Под потолком лифта подрагивала слабая лампочка, в самой клетушке пахло сигаретным дымом.

На четвертом этаже они остановились перед дверью с обитой эмалированной табличкой «Отдел по борьбе с наркотиками». Навиль постучал в дверь.

— Войдите! — крикнули изнутри.

Они вошли в просторную комнату, стены которой были покрыты той же отталкивающей краской, что и коридор. Свет сочился в два окна из внутреннего двора здания. За деревянным письменным столом сидел седовласый худощавый чиновник. Держа сигарету «голуаз» в углу рта, он с отсутствующим видом печатал что-то на электрической пишущей машинке. Кабинет пропах табаком, хотя окна во внутренний двор были открыты.

— Извините, шеф, — сказал Навиль. — Возвращения месье Сореля в отель пришлось ждать долго. — И, обращаясь к Филиппу, представил шефа: — Это комиссар Жан-Пьер Барро.

— …из уголовной полиции, — сказал худощавый криминалист с тем же отсутствующим видом.

— Из уголовной?

Комиссар встал, покачивая головой.

— Я в настоящий момент замещаю начальника отдела по борьбе с наркотиками. Его положили в больницу. Ничего страшного. Но работать сейчас он не может. — Барро, одетый в синюю с белыми полосками рубашку навыпуск, был очень высок.

— Добрый день, месье Сорель, — сказал он. — Прошу извинить за беспокойство, однако нам необходимо установить личность одного молодого человека, причем срочно.

— В каком смысле?

— Это я вам позже объясню, — высокорослый криминалист протянул Филиппу холодную сухую руку. — Кабинет выглядит ужасно, я понимаю, а что прикажете делать? Мебели получше нам не дают, — сказал он. И, повернувшись к инспекторам, добавил: — Благодарю вас, господа, — после чего Навиль и Росси вышли из кабинета. — Ну, а теперь к делу! Пройдемте со мной!

Он открыл одну из дверей и вошел в маленькую комнату без окон. В одной из стен была прямоугольная полоска стекла. Филипп глубоко втянул воздух. Сквозь это стекло он увидел своего сына. С ним беседовали двое полицейских. Они сидели за четырехугольным столом в рубашках с подвернутыми рукавами.

— С обратной стороны у этого стекла поверхность зеркальная, — сказал комиссар. — Там зеркало, а здесь — прозрачное стекло. Вашего сына как раз допрашивают два инспектора.

Филипп приблизился к стене и внимательно посмотрел на Кима. «Я не видел его не то четыре, не то пять лет, — подумал он. — В последний раз он показался мне очень стройным, у него были такие же сияющие голубые глаза, как у Кэт. У многих женщин при его виде туманились глаза. Внешне он совсем не изменился, ничуть. Выглядит по-прежнему великолепно, для него время словно остановилось; он в брюках и белой расстегнутой на груди рубашке. Как Ким напоминает Кэт, как он на нее похож…»

— Так что же?.. — спросил Барро.

— Да, — кивнул Филипп. — Это мой сын Ким.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Он… совершенно не изменился за прошедшее время. Нисколько…

— Вы не подвергаете сомнению, что это ваш сын?

Филипп с нескрываемым неудовольствием посмотрел на инспектора.

— Я уже дважды подтвердил этот факт. С какой стати мне лгать?

— Извините, месье. Вы известный ученый. А вдруг кто-то, похожий на вашего сына, выдает себя за него, чтобы что-то выторговать для себя…

— Нет, это он, Готов поклясться.

— Послушайте еще его голос. Чтобы окончательно убедиться или… — Он включил какой-то прибор в стеклянном футляре. Из динамика послышался голос Кима. Он прекрасно говорил по-французски:

— …несчастье, вся моя жизнь была сплошным несчастьем. Мать умерла во время родов… Я рос в доме отца и сестры моей матери… когда-то она была знаменитой пианисткой, весь мир знал ее, Ирену Беренсен! У меня всего было вдоволь… Сначала полным-полно игрушек, потом меня поместили в самый лучший интернат, покупали самые дорогие тряпки, оплачивали тренеров по теннису и гольфу, словом — я получал все, что можно получить за деньги. Но любовь?.. Ее не было и в помине! Ни со стороны этой Беренсен, ни со стороны моего отца…

— Это вы рассказывали вчера, нам это уже известно, — сказал один из инспекторов, сидевших с Кимом за прямоугольным столом. Перед ними стоял включенный магнитофон.

— Хватит, месье, вешать нам лапшу на уши! За дураков вы нас считаете, что ли? Тоже мне — тяжелое детство, нечего сказать! Моя мама тоже как-то наступила на одну мою игрушку и сломала ее — так что ж из этого? На большую дорогу грабить выходить?

Над дверью соседней комнаты зажглась полоска света.

— Ваш отец опознал вас. Только что…

Ким внимательно оглядел комнату, его взгляд остановился на зеркале.

— Он по ту сторону стены, да?

— Да.

— Отец! — закричал Ким так громко, что Филипп вздрогнул. — Отец, прости меня! — он бросился к зеркалу. Филипп невольно отпрянул от стены. От сына его отделяло всего несколько сантиметров. — Прости меня, отец!

Оба инспектора схватили Кима за плечи и силой заставили опять сесть на стул.

— Методы у вас как в гестапо! — кричал Ким. — Вы об этом еще пожалеете! Мой отец подаст на вас жалобу. Так что ждите беды, мясники!

— Это все будет записано на магнитофон, — сказал один из инспекторов. — Еще одна такая выходка, и мы прервем допрос. И, кстати, из страны палачей и «мясников» родом вы, а не мы!

— Можно мне поговорить с Кимом? — спросил Филипп у комиссара.

— Нет, — ответил Барро. — Вам запрещено вступать в контакт с ним до окончания следующей стадии допросов. — Барро положил руку Филиппу на плечо. — Я ваши чувства понимаю. Но у нас свои правила.

Ким перегнулся через стол и не сводил глаз с зеркала:

— Отец, — умолял он, — помоги мне… пожалуйста, помоги мне!

— Пойдемте, — сказал Барро.

 

3

Потом Филипп опять сидел перед деревянным столом в кабинете комиссара. Сигарета «голуаз» в уголке рта Барро потухла. Он достал из шкафа бутылку «Курвуазье» и налил в стакан.

— Выпейте это!

— Спасибо, не нужно, это пройдет.

— Не пройдет, — сказал Барро. — Вы бледны как смерть.

Филипп выпил. Коньяк обжег желудок.

— Спасибо, — сказал он.

— Лучше? — спросил Барро немного погодя.

— Да.

Комиссар взял из стопки бланк и заправил его в пишущую машинку.

— Позвольте ваш паспорт, месье.

Филипп протянул его через стол. Барро полистал документ и начал печатать на машинке. Затем он внес в бланк необходимые сведения о Киме.

Во время этой процедуры Сорель лихорадочно размышлял: «Почему Ким продавал героин? Потому что узнал, что я здесь и решил в очередной раз мне насолить?» Ему вспомнились Ратоф, Ирена и «Дельфи». Мысли его постоянно ходили по кругу, без конца повторяясь. «Надо перестать думать, — решил Филипп, — причем немедленно, не то я сойду с ума».

Барро отодвинул в сторону пишущую машинку и протянул Сорелю пачку сигарет «голуаз».

— Нет, благодарю.

— Но вы не будете возражать, если я…

— Курите, пожалуйста.

Прежде чем закурить очередную сигарету, Барро оторвал от нижней губы прилипшую к ней предыдущую и раздавил окурок в пепельнице.

— Но кое-что я не понимаю, господин комиссар.

— Не надо так официально, называйте меня просто «господин Барро».

— Месье Барро, моего сына арестовали вчера у гимназии.

— Точно так. В одиннадцать тридцать.

— А вы только сейчас вызвали меня для установления его личности.

— Потому что ваш сын до полудня сегодняшнего дня не желал сообщать нам свое имя и фамилию. Как и то, что вы его отец и проживаете в настоящий момент в Женеве, в «Бо Риваже». Это время мы использовали, чтобы выяснить, не является ли он сам наркоманом.

— И что?

— Ничего. Ни одной точки укола не обнаружили, анализ мочи отрицательный. Ваш сын наркотиков не принимает. Он только… очень сложный случай.

— Вы хотели сказать «очень мерзкий тип»?

— Я не посмел бы… Он постоянно повторяет, что ужасно страдает из-за того, что причиняет вам неприятности. Кого ему жаль больше всех, так это себя самого… Мы не верим, что для вашего сына так уж важно ваше спокойствие. Более того, мы считаем, что он вас ненавидит.

— Да еще как, — сказал Филипп.

— После допросов, которые мы провели, мы не исключаем, что он нарочно дал себя арестовать при продаже героина, чтобы поставить вас в сложное положение. Особенно сейчас, когда вам предстоит выступать с докладом в Международном центре конференций… У месье Сореля было при себе пять граммов героина и еще пять граммов наши сотрудники нашли в его гостиничном номере.

— В гостиничном номере? То есть вам известно, где он живет?

— Да, но на выяснение этого потребовалось время.

— Почему? Ведь он обязан был заполнить «карточку гостя»?

— В самых дешевых отелях это не обязательно. Конечно, не исключено, что он на крючке у какого-то дилера, который заставляет его продавать эту отраву, — но что-то подозрительно неловко он себя при этом вел.

— Какое наказание положено за продажу героина в данном случае?

— До пяти лет… Продолжительность срока зависит от многих факторов. Вашему сыну понадобится адвокат. — Барро пододвинул ему через стол листок бумаги. — Я тут выписал для вас адреса и фамилии некоторых адвокатов из числа самых опытных, конечно… Ролан, Фаракон, Дебевуаз, Марро… может быть, кто-нибудь из них работает и в воскресные дни. Поскольку в управлении полиции на выходные дни почти никто из наших работников не остается, мы вынуждены отправить вашего сына в тюрьму в Пюпленже, это примерно в пятидесяти километрах от Женевы. Попробуйте получить разрешение на свидание с сыном у следователя. От управления туда регулярно ходят машины. Наши paniers à salade ходят туда и обратно по расписанию. Извините за это выражение, месье, но так уж мы этот вид транспорта называем. А как это будет по-немецки?

— «Зеленая Минна».

— Зеленая…

— Minna Vert, — сказал Филипп и рассмеялся — нервы не выдержали.

— Minna Vert! — вслед за ним захохотал Жан-Пьер Барро. Но сразу перестал, заметив, что у Филиппа Сореля в глазах стояли слезы.

 

4

Дорогой месье,

Бежевый костюм, который Вы оставили в ванной комнате, нам пришлось отдать в химчистку.

Так как в воскресные дни она не работает, мы, к сожалению, не сможем вернуть Вам костюм раньше, чем во вторник — во второй половине дня. Надеюсь, я не слишком вас этим огорчила.

С уважение и почтением,

Ваша коридорная

Берта Донадье

Написанную от руки записку Филипп обнаружил на письменном столе в спальне, когда около семи вечера вернулся в свой номер.

Он прошел в салон, налил в стакан воды, одним глотком опорожнил его, налил еще и опустился в стоявшее перед камином кресло, где начал без разбора нажимать кнопки пульта управления телевизором, который через кабель принимал тридцать шесть программ. Меняющиеся картинки, обрывки фраз на разных языках… Но вот и знакомый фирменный знак ЦДФ и знакомое лицо телеведущего, который возбужденно о чем-то говорил.

— …мы прерываем нашу передачу, чтобы сделать сообщение чрезвычайной важности. Берлин! На территории комбината лекарственных препаратов в Шпандау два часа назад по неизвестным пока причинам произошла серьезнейшая катастрофа. Из котла высокого давления в течение нескольких минут вырывалась струя хлористого газа. Была немедленно объявлена тревога, даны соответствующие сигналы, в ближайших к комбинату жилых массивах введено чрезвычайное положение. Все жильцы домов эвакуированы и размещены в школах и спортивных залах, где пройдут карантин. Полиция сообщает о гибели двадцати семи граждан. Около трехсот человек с опасными для жизни отравлениями помещены в различные лечебные заведения города. Начала расследование специальная комиссия уголовной полиции Берлина. Мы покажем вам кадры, снятые на месте катастрофы, которые мы получили несколько минут назад. Мы будем прерывать текущие телепередачи, как только получим новую информацию с места событий…

Филипп не отрывал глаз от экрана. Видел здания комбината, злополучный котел, полицейские и санитарные машины на территории комбината, пожарные машины с кучами шлангов и выдвижными лестницами, спасателей в защитных костюмах и противогазах. С вертолетов территорию поливали каким-то веществом, по-видимому, вяжущим, словно шел мелкий дождь.

В дверь номера позвонили.

— Кто там? — крикнул он.

Женский голос ответил ему:

— Это из бюро обслуживания, месье. Для вас сообщение.

Он встал, выключил телевизор и направился к двери, чтобы открыть. Мимо него в салон прошмыгнула молодая женщина. Он очень удивился.

— Вы не из бюро обслуживания!

— Да, — сказала молодая женщина, стоявшая уже посреди салона.

— Тогда кто же вы? — спросил он, думая обо всем сразу: о Ратофе, о «Дельфи», об очередной западне, о смерти.

— Я ваша невестка, — сказала молодая женщина. На вид ей было лет двадцать.

— Кто-кто?

— Я ваша невестка, господин Сорель, — по-немецки она говорила без акцента. — Меня зовут Симона… Извините за этот набег. Но я обязательно должна поговорить с вами. Насчет Кима.

Она стояла сейчас у камина — высокая, стройная и красивая. У нее были карие глаза, длинные каштановые волосы, которые она зачесала назад, перехватив заколкой; высокий лоб, большой рот с четко очерченными губами.

— Мало ли что вы говорите. Кто мне докажет, что это правда? — Он потянулся к телефону.

Она сняла золотое кольцо с безымянного пальца правой руки.

— Знакомо оно вам?

Филипп взял его. Его рука дрожала, когда он прочел выгравированные на внутренней стороне кольца слова: «Любимому Филиппу от Кэт — 12 апреля 1972 года». «Это было в день нашей свадьбы, — вспомнил Сорель. — Она тогда еще надела его мне на палец».

Кольцо Кэт! Он с ненавистью смотрел на стоявшую перед ним женщину. «Конечно, она могла украсть его, — подумал он. — Но у кого? Я подарил его Киму много лет назад. Она что, украла его у Кима? Идиотизм какой-то».

— Когда же вы сочетались с ним браком? — спросил он.

Ответ последовал незамедлительно:

— Двадцать четвертого мая 1994 года, больше трех лет тому назад.

Они словно застыли, стоя друг против друга.

— В Мюнхене, — сказала красивая молодая женщина.

— Что «в Мюнхене»?

— Мы поженились.

Он сказал:

— Ким арестован.

— Я знаю. Я была поблизости. Поэтому-то мне и необходимо с вами поговорить.

— Вас наверняка ищет полиция.

— Я явлюсь туда добровольно, как только поговорю с вами.

Он смотрел на нее с отвращением. «Она действительно жена Кима. И носит кольцо Кэт, кольцо, которое Кэт подарила мне двадцать пять лет назад».

— Можно, я сяду?

— О чем вы намерены говорить со мной?

— Мне нужно сесть, извините! Мне плохо!

Он указал рукой на одно из кресел.

— Спасибо.

На ней было светло-розовое платье с глубоким вырезом, маленькая сумочка через плечо, на ногах — светло-розовые туфли на высоких каблуках. Материал, цвет и покрой платья были такими, что больше подчеркивали, чем скрывали. Сев в кресло, она затараторила:

— Я ждала вас внизу, в холле… долго… потом увидела, как вы появились… Ким показывал мне вашу фотографию… Вы взяли ключи у консьержа. Его стойку из холла не увидишь, не видела я и того, как вы садились в лифт. Но я видела, где вы вышли из лифта. Из холла видны коридоры всех этажей, вы же знаете… Я видела, какую дверь вы открыли. И чуть погодя я поднялась сюда. Никто меня не заметил. Мне очень повезло.

— Да, очень.

— Еще бы! Меня мог перехватить кто-нибудь из персонала отеля и не пустить к вам. Или арестовали бы полицейские. Вы же сами сказали, что меня ищут, — она тяжело дышала. — Мне действительно очень плохо… Нельзя ли попросить стакан воды?

— Нет! Убирайтесь отсюда! И немедленно!

— Ну пожалуйста!.. Ведь я здесь из-за вашего сына!

Он подошел к покрытому белой скатертью столу, налил в стакан минеральной воды и протянул ей.

— Спасибо… большое спасибо!

— Итак, что вам угодно?

— Киму нужен адвокат. Денег у нас нет ни гроша. Адвоката должны нанять вы. Умоляю вас! Самого лучшего из всех, что есть.

— Я пока не знаю, как поступлю… Адвоката я, наверное, найму… «Если не для Кима, — подумал он, то на всякий случай для себя».

— Благодарю, благодарю вас, господин Сорель… — она потянулась было к его руке, но он быстро ее отдернул.

— Оставьте вы это!

— Ким… вы что-нибудь о нем слышали?

— Да, — ответил он вопреки своему изначальному намерению как можно скорее прекратить разговор с ней. — Я его даже видел. Сквозь скрытое окно. Но поговорить с ним мне не позволили. Вы знаете, на чем он попался?

— Он сделал это из нужды, месье Сорель. У него ничего нет… ни гроша… Ему так не везет, ему всю жизнь не везло, он столько горя видел… Вы даже представить себе не можете… Я… я люблю его… я люблю его больше всех на свете… Когда он заговорил со мной на улице в Любеке, я еще училась в гимназии, это было как раз перед выпускными экзаменами…

— Где, вы говорите, он заговорил с вами на улице?

— В Любеке. Мой отец был одним из самых известных в городе врачей. Так вот, Ким заговорил со мной на улице, а три часа спустя мы уже лежали вместе в постели в его гостиничном номере. На другой день я оставила дом моих родителей и вместе с Кимом поехала в другой город. Через неделю мы с ним поженились в Мюнхене… Не думаю, что можно любить человека сильнее, чем я Кима, и он отвечает мне тем же… Вы ведь возьмете самого лучшего адвоката? А кто самый лучший?

Он достал из кармана список комиссара Барро.

— Мне в полиции кое-кого порекомендовали… Сегодня суббота. Не знаю, кого из них я застану дома.

— Все равно кого, лишь бы он вытащил Кима из тюрьмы!

— Замолчите! — сказал он, вне себя от негодования. — У него на совести четыре человеческих жизни!

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Я говорю о Якобе Фернере и его семье.

— Ах, вот вы о чем… — Она покачала головой. — Ким тут ни при чем. То, что тот их всех убил и потом с собой покончил — для него лучший выход, — это Ким так считает. Да так оно и было.

— Четверо мертвы — это, по-вашему, лучший выход?

— Конечно! — она опять заговорила быстро, уверенная в своей правоте. — Ну, подумайте сами. Фернер был человек конченый. На нем можно было поставить крест. А на его семье — тем более. Но вы-то, господин Сорель! Если выяснится, что вы поддаетесь шантажу ничтожного банковского чиновника, вам это безусловно будет стоить вашей должности.

«Абсолютно аморальное существо, — подумал он. — Она не просто аморальный человек, она просто вне всякой морали. Эта красивая девушка понятия не имеет, что такое мораль. Они с Кимом спелись. Два сапога пара».

— Поэтому Ким и отправил вам это сообщение по факсу — чтобы порадовать вас.

— Хороша радость.

— Да, господин Сорель. И вдобавок сюрприз.

Да, — сказал Филипп Сорель. — Сюрприз ему удался вполне.

«…дорогой месье, бежевый костюм, который вы оставили в ванной комнате, нам пришлось отдать в химчистку… Потому что меня вывернуло наизнанку от этого сюрприза», — подумал он.

— Факс был попыткой Кима возобновить с вами отношения. Больше всего он страдал из-за плохих отношений с вами. Ким рассказывал, что когда-то вы его любили! А Ким и по сей день любит вас!

— Замолчите! Это невыносимо! — он полез в карман брюк, достал смятую пачку денег и протянул ей три тысячефранковые купюры. — Возьмите это! Ничего не говорите, а берите это, все, все, все! Расплатитесь с долгами! — он засунул деньги в ее сумочку, стоявшую на столе.

Пока он говорил, лицо ее сделалось иссиня-багровым. Из носа потекла кровь, оставляя пятна на платье.

— О Боже, — проговорила она. — Боже мой…

— Возьмите! — он протянул ей свой носовой платок. Она прижала его к носу и рту. — В ванную! Скорее…

— Мне очень жаль, но у меня это бывает…

— Спокойно! — Он повел ее в ванную комнату, сорвал с крючка махровое полотенце, смочил его холодной водой и приложил холодный компресс к ее лицу. — Запрокиньте голову! — Ногой подтащил поближе табуретку, усадил на нее невестку. — Держите голову запрокинутой. И прикладывайте холодные компрессы. Полотенец здесь хватит. Когда кровь остановится, прилягте на несколько минут… с холодным компрессом на затылке…

— А вы выйдите! — едва слышно прозвучал из-под полотенца ее голос. — Мое платье… я должна снять его… оно все в крови…

Филипп вернулся в салон. Когда он наливал виски в стакан, руки его дрожали, а левое веко подергивалось. Он выпил и вышел на балкон. Озеро и суда на нем, фонтан — все это в свете заходящего солнца ослепило его. Он почувствовал такую слабость, что опустился в плетеное кресло. Долго разглядывал листья старого каштана — они были совсем близко. Через пару минут он опорожнил свой стакан и вернулся в прохладный салон.

«Что это с Симоной? — подумал он, поймав себя на том, что впервые называет ее по имени. — Если кровотечение не прекратится, надо немедленно вызвать врача. Надо покончить с этим… Я больше не выдержу. А может быть, это всего лишь трюк с ее стороны… умеют же некоторые женщины разрыдаться и впасть в истерику без всякого повода?.. А вдруг она потеряла сознание?»

Он открыл дверь в спальню.

Симона лежала на кровати, отбросив серебристый плед, совершенно голая. Он увидел ее длинные красивые ноги, круглые белые колени, высокие упругие груди с торчащими светлыми сосками; рот ее был полуоткрыт.

— Иди ко мне! — сказала она.

В четыре шага он оказался у постели.

— Вон отсюда!

— Ты ведь сам сказал, чтобы я легла! — Симона расставила ноги. Он увидел, что на простыне лежат перепачканные кровью полотенца. Наволочка тоже была в крови. — Все в порядке. Я вся помылась.

Он был вне себя от ярости.

— Вон! — крикнул он опять и схватил Симону за руки, чтобы поднять с постели. Она вырвалась и заерзала на перепачканной простыне.

— Или ты предпочитаешь, чтобы женщина перед этим не мылась?

Он пошел в ванную комнату, взял там ее платье, белье и туфли, бросил все это на серебристое покрывало и попытался вытащить ее из постели. На этот раз она не пыталась вырваться.

— Ой, мне больно! — закричала она.

— Одевайтесь!

— Вы дали мне три тысячи франков и не хотите…

— Закройте рот! Одевайтесь! Мигом!

Она в недоумении посмотрела на него, пожала плечами и повиновалась.

— А теперь убирайтесь отсюда! — он схватил Симону за руку и потащил за собой в салон. Она шла за ним, несколько раз споткнувшись в своих туфлях на высоких каблуках.

— Секундочку… моя сумка. — Она схватила ее и последовала за Филиппом, который держал ее за руку железной хваткой. Резко открыл перед ней дверь в коридор. Прежде чем он успел что-либо сообразить, она обняла его за шею и поцеловала в губы.

— Благодарю вас, — проговорила она вдруг совершенно спокойно, как благовоспитанная дама. И пошла вдоль металлических перилец коридора по направлению к лифту.

Он захлопнул дверь номера и прислонился к ней спиной, тяжело дыша. Прошло несколько минут, пока он окончательно успокоившись, вернулся в спальню. От вида окровавленных полотенец и перепачканных кровью простыни и наволочки ему сделалось не по себе. Зайдя в ванную комнату, он увидел на полу еще несколько полотенец с пятнами крови, в крови был и умывальник. «Будь ты проклята, — подумал он, — будьте вы оба прокляты, ты и Ким!» Он набрал по телефону номер коридорной.

Женский голос ответил ему:

— Добрый вечер, месье Сорель. — Вы получили мою записку?

— Вашу записку?.. — Он не мог вспомнить. — Ах да, насчет костюма и химчистки. Вы мадам Донадье?

— Да, месье. Раньше, к сожалению, не получается.

— Ничего страшного… Я… «Черт побери, — подумал он, — не могут же постель и ванная комната оставаться в таком состоянии». Я опять нуждаюсь в вашей помощи, мадам… у меня кровь пошла носом, очень сильное кровотечение…

— Мы немедленно придем и приведем все в порядок.

— Ужас какой-то… вчера костюм, а сегодня вот это…

— Пустяки, месье! А мы-то на что? Подождите немного…

Она пришла очень скоро — пожилая женщина с аккуратно уложенной высокой прической и легким макияжем. Ее строгий английский костюм мог быть и от известного портного, а не из магазина готового платья. Две девушки в черных платьях с белыми передниками привезли на тележке свежее белье.

— Подождите, пожалуйста, пока в салоне, месье.

Коридорная обменялась несколькими словами с девушками. Одна из них сразу исчезла в ванной комнате, а вторая помогала мадам Донадье менять постельное белье.

— Позвольте мне, по крайней мере… — сказал он, вкладывая ей в руку стофранковую купюру.

— Ни в коем случае! — Она немедленно вернула ее Сорелю. — Возьмите, месье. Это противоречит нашим правилам.

— Пожалуйста, — сказал он. — Передайте деньги девушкам, если вам ничего брать не полагается…

— Для девушек, так и быть, возьму. Большое вам спасибо, месье, вы очень добры!

Совсем молоденькая темнокожая девушка, стоявшая рядом с ней, изобразила нечто вроде реверанса.

— Спасибо вам, месье, от меня и от Жанны.

Женщины быстро заправили постель свежим бельем.

— Мы уже почти готовы, месье Сорель! — громко проговорила из ванной комнаты мадам Донадье, и через несколько секунд она уже присоединилась к темнокожей девушке.

— Спокойной ночи, месье Сорель, — сказала на прощание коридорная.

Они обменялись несколькими словами с девушкой, приводившей в порядок ванную комнату, и вскоре дверь номера закрылась за ними.

 

5

Воздух липкий, духота стоит страшная, он весь вспотел, мотаясь взад и вперед по изгаженному вокзальному перрону. Четыре раза пробили часы на башне близлежащей церкви. В четыре часа утра он на перроне вокзала в Местре, неподалеку от Венеции. К поезду он опоздал, теперь ждет следующего; все рестораны давно закрыты, слабые лампы тускло освещают железнодорожные пути, стены пакгауза и перроны, со стороны нефтеперерабатывающего завода ветер доносит сладковатый, приторный запах гнили; он ждет здесь уже много часов, дней, месяцев и лет, хотя ему давно пора быть в Милане. А поезд все не подходит. Он вынужден ждать этот поезд, который доставит его в Милан, ему надо было быть в Милане уже много часов, дней, недель и лет назад. Это вопрос жизни и смерти, а поезд все не идет. Поезда нет и нет, вот он и мотается взад и вперед по вокзальному перрону, в конце которого на старом чемодане сидит одинокий молодой человек. Он вглядывается в его лицо и ужасается — потому что молодой человек — его родной сын, он вглядывается в его красивое лицо, но сейчас его красивым не назвал бы никто, это лицо человека совершенно опустошенного, человека порочного, вдобавок оно обезображено кровоподтеками и нарывами, а его глаза это глаза мертвеца.

От него исходит запах гнили, в тысячу раз более омерзительный, чем тот приторный запах, который ветер приносит со стороны нефтеперегонного завода. Он ощущает мерзкий запах гнили от дыхания Кима и слышит его хриплый голос: «Сейчас ты умрешь, отец…»

 

6

Он резко повернулся в постели, закашлялся, весь в поту. На озере мелькали огни прогулочных судов, синие, красные, зеленые, желтые — их было великое множество, этих разноцветных лампочек и фонарей. Он нажал на кнопку ночника на тумбочке и заметил, что рука у него по-прежнему дрожит, и даже еще больше, чем… чем когда? Он задумался. Когда здесь была коридорная? Когда именно это было? Вчера? В дни его молодости? Когда умерла его мать? Когда?

Он снова лег на спину, его бил озноб и в то же время он был весь в поту… «Сколько может быть времени?» — Он поднял дрожащую руку и взглянул на часы на запястье. Без десяти два. Он проспал больше пяти часов. Ночной ветер тихонько теребил занавеску на открытом окне.

«Мне приснился кошмарный сон, — подумал он. Это дурное предзнаменование, я знаю. Я предчувствовал это, еще входя в галерею Сержа Молерона, нет, даже раньше, когда мне повстречалась та самая пожилая женщина, которая прокляла меня и предрекла, что мне суждено умереть не то проклятым, не то в муках. Нет, еще раньше, — когда я в отеле получил факс от Кима с вырезкой из «Зюддойче цайтунг» о том, что Якоб Фернер застрелил свою жену и детей, а потом застрелился сам. С этого самого часа мне известно, что смерть постоянно и ежечасно подкарауливает меня, что вокруг меня умрет еще немало людей. «Где двое, там и трое» — примерно так звучит эта французская поговорка. Или так: «Не бывает, чтобы было двое и не было третьего». Так что можно почти не сомневаться, что если упал один самолет, вскорости за ним последует другой, а там уже — непременно! — и третий. И это касается не только самолетов, это относится и к землетрясениям, тонущим кораблям, песчаным бурям… и к истории вообще. И к той жизни, которой я живу, в частности. Этот закон гласит: «Что случилось дважды, непременно произойдет и в третий раз». Не может быть, чтобы погибло двое, а третий не погиб; вздор! — чтобы не погибли многие, очень многие, и я в их числе».

 

7

Зазвонил телефон.

Филипп взял трубку мобильного телефона, лежавшего на столе.

— Да?

— Доброе утро, Филипп, — услышал он голос Ратофа.

— Доброе утро, — хриплым со сна голосом проговорил Сорель.

— Я тебя не разбудил?

— Нет, нет. Я уже завтракаю. На балконе.

— Нам необходимо поговорить. И как можно скорее.

— А что случилось?

— Не по телефону. Постарайся как можно скорее приехать ко мне.

Сорель пролил немного кофе из чашки, которую держал одной рукой. «Нервы ни к черту, — подумал он, — надо взять себя в руки. Пока не поздно, как говорится».

— Филипп!

— Да, Дональд. Если так важно, конечно, приеду немедленно. Я возьму билет на ближайший рейс.

— Да я не во Франкфурте. Я здесь.

— Ты? Где?

— Здесь. В Женеве. В парке Лагранж. И говорю с тобой по мобильному телефону с другой стороны озера. Увы, в это воскресенье я вынужден потревожить тебя за завтраком. Честное слово, мне совестно. Ты уже одет?

— Сижу в халате.

— Тогда одевайся! Возьми такси и приезжай! В парке Лагранж есть большой высокий павильон. Буду ждать тебя у входа.

— Но в чем дело…

Ратоф отключил свой мобильник.

Десять минут спустя Филипп вышел из отеля. Было начало девятого, а уже достаточно тепло. На улице и у перекрестка почти никакого движения. Филипп поискал глазами такси. Он хотел уже вернуться в отель и попросить консьержа вызвать ему машину, как вдруг увидел Рамона Корредора, водителя, который встречал его в аэропорту. Он был в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке. Молодой смуглолицый испанец, который мечтал обзавестись собственным такси, приветливо ему улыбался.

— Доброе утро, месье Сорель. Не могу ли я чем-нибудь помочь?

— Мне нужно в парк Лагранж.

— Это не проблема, месье. — Рамон уже распахнул перед ним дверцу большого синего «ягуара», стоявшего справа от входа в отель. — Садитесь, прошу вас!

— Спасибо, Рамон, — сказал Филипп. Они быстро тронулись. — Вы по вечерам работаете и даже утром в воскресенье… не устаете?..

— Арабы, месье! Все дело в них! Из-за них в городе настоящее столпотворение. Но для меня это удача. Можно кое-что заработать. Чем больше гостей в городе, тем для меня лучше. — Молодой испанец широко улыбнулся. — Мои родители… люди бедные, я рассказывал вам, когда…

— Я помню.

— Я хочу купить для себя и моей младшей сестры приличную квартиру.

— Вы хороший сын и брат.

По голосу Филиппа словоохотливый шофер догадался, что тому сегодня не до праздных разговоров. Они быстро ехали по почти пустым улицам Женевы, больше ни о чем не говоря. Переехали через мост, снова выехали на набережную — на противоположном берегу озера. Филиппу по-прежнему было не по себе. Что занесло Ратофа в Женеву? Что стряслось? Или это очередная западня? «Глупости, не валяй дурака!» — приказал он себе.

— А вот, месье, и парк Лагранж.

Филипп вышел из машины и дал молодому испанцу двадцать франков.

— Что вы, месье! Это будет записано в ваш счет в отеле.

— Это вам лично, Рамон.

— Спасибо, месье, тысяча благодарностей! Желаю вам приятно провести день.

— Взаимно! — сказал Филипп. Он подождал, пока Рамон в своем «ягуаре» отъедет на порядочное расстояние. Затем через высокие кованые ворота вошел в парк у озера, безлюдный в этот ранний утренний час. В огромном восьмиугольнике, напоминающем разрезанный на дольки торт, росли в низине тысячи роз. За этим рукотворным чудом природы Филипп увидел белый павильон. Прислонившись к барьеру, на балконе стоял низкорослый толстяк Ратоф, а рядом с ним — высокий и стройный незнакомец. Ратоф помахал ему рукой. Филипп ответил ему тем же. Но кто был этот второй?

Лавируя между клумбами с розами, Филипп быстро шел к павильону.

— Привет, — сказал Ратоф, когда Филипп подошел к ним. Подал ему руку, вялую и безжизненную, как всегда, да еще и влажную вдобавок. — Хорошо, что ты подъехал так быстро. — Он представил своего спутника, на котором был элегантный летний костюм бежевого цвета.

— Это господин Гюнтер Паркер, криминальоберрат и руководитель комиссии «12 июля».

— Рад познакомиться с вами. — Паркер крепко пожимал Филиппу руку. Лицо у него было узкое, загорелое, светлые волосы коротко пострижены, глаза светлые, брови густые и пушистые. «Такой молодой, — подумал Филипп, — а уже криминальоберрат». Неизвестно почему, Паркер с первого взгляда показался ему человеком весьма серьезным и грустным. Сам себя он почувствовал глубоким стариком.

Жирный косоротый Ратоф с черепом, гладким, как бильярдный шар, сказал:

— Тебе известно, что произошло в Берлине.

— В Берлине?

— Вчера днем в Шпандау. На комбинате лекарственных препаратов. Там пар вырвался…

— Ну конечно… — Филипп сразу вспомнил все, что видел вчера по ЦДФ и что говорил об этом телекомментатор — это было перед тем, как появилась Симона. — Из котла высокого давления вырвалась струя хлористого газа. Жертв — целая куча. Сотни людей отравились. По телевидению постоянно идут спецвыпуски… И вы здесь по этому поводу?

— Да, господин Сорель, — сказал Паркер, в руке которого был чемоданчик-дипломат. — Поэтому-то мы и здесь. С тех пор, как вы могли видеть последний репортаж с места событий, умерло еще четырнадцать человек.

— Мрак! — прочувственно проговорил Ратоф, разглядывая свои сшитые на заказ туфли от Феррагамо. Они были серебристо-серого цвета, в тон его костюма. Рубашка синяя, галстук — серебристый в голубую полоску. — Полный кошмар! Не забывай, что вычислительный центр там построили мы.

— И что с того? — удивился Сорель. — Произошла ошибка в расчетах?

— Этого мы не знаем, — сказал Паркер. — Расследование ведется лишь со вчерашнего дня. Но одно мы знаем определенно: это не несчастный случай, это диверсия террористов.

— Чудовищно, Филипп! Жуткая, чудовищная история, по-другому не скажешь, — проговорил Ратоф. — Господин криминальоберрат запретил передавать средствам массовой информации какие-либо сведения. Поэтому я позвонил тебе прямо отсюда, когда мы уже разместились в номерах. Здесь мы можем беседовать, не опасаясь, что нас подслушивают.

— Как это вы так рано прилетели в Женеву, господин криминальоберрат? То есть, я хотел спросить, каким рейсом?

— Мы прилетели на самолете чрезвычайной комиссии «12 июля», — быстро проговорил Ратоф. — Примерно с час тому назад.

— Умрет еще много людей, — сказал Паркер. — Сейчас очень многие в критическом состоянии. У нас есть разные версии случившегося, и все рассматриваются самым тщательным образом. Пока реальных результатов нет. Кто бы за этим ни стоял, все продумано до мельчайших деталей.

— «Дельфи», разумеется, готово оказать господину Паркеру любую помощь, — сказал Ратоф. — Мы в вашем распоряжении круглосуточно. Не могу вам передать, до чего я этим потрясен, честное слово.

— Ну, а я-то чем могу вам помочь, господин Паркер? — спросил Филипп.

— Под вашим руководством был сооружен этот вычислительный центр в городе Эттлинген.

— Его системы безопасности, — сказал Филипп.

— Да, его системы безопасности, — кивнул Паркер. Они прогуливались между клумбами с розами. — Вот именно.

— В каком смысле «вот именно»?

— Этот вычислительный центр в Эттлингене — один из двадцати, которые были сооружены под вашим руководством — по поручению «Дельфи», конечно, — у нас в стране?

— В Германии — да. А по всему миру мы построили их штук пятьдесят. Господин Ратоф вам это наверняка сказал, — внутренний голос подсказывал Сорелю, что он должен тщательно подбирать каждое слово.

— Понятно. Я хотел только удостовериться, что вы отвечали за установку систем безопасности остальных вычислительных центров, господин Сорель.

— В большинстве случаев — да, господин Паркер. — «Ни одного необдуманного слова!» — подумал Сорель.

— И в центре в Эттлингене вы прежде всего запустили установки комбината лекарственных препаратов?

Филипп кивнул.

— Это верно. В Шпандау работало несколько инженеров, знакомых с технологией запуска таких установок. Все системные специалисты находились в Эттлингене и участвовали во вводе в эксплуатацию, отвечая за совмещение всех математических процессов в системе безопасности, — и занимаются этим по сей день. Соответствующие центры связаны с предприятиями посредством ISDN online. — «Следить за каждым словом, за каждым!»

— ISDN — Integrated Services Digital Network, — c готовностью пояснил Ратоф.

— Это мне известно. — Паркер попытался изобразить на своем разнесчастном лице некое подобие улыбки. — По каналам ISDN можно вести телефонные разговоры и передавать цифровые данные, необходимые предприятию. Ваши компьютеры круглые сутки контролируют все процессы, происходящие на предприятии. Мне это несколько раз продемонстрировали. Все идет через «шины данных».

— Только у нас путешествуют данные, а не люди, — сказал Ратоф. — Вычислительные центры скоро станут неотъемлемой частью каждого крупного предприятия. Они будут гарантировать… — Он осекся и умолк.

— Да, — сказал криминальоберрат. — Это самое я и имел в виду, когда сказал «вот именно», господин Сорель.

Филипп остановился.

— Не хотите ли вы этим сказать, будто катастрофа в Эттлингене произошла из-за ошибки в системе безопасности? «Теперь до тебя дошло! — подумал он… — Они в «Дельфи» ищут козла отпущения».

— Господин Паркер не хотел этого сказать, — пробормотал Ратоф. — Но он обязан проверять все мыслимые варианты… В том числе, конечно, и возможность сбоя в системе безопасности.

— Вот именно, — еще раз сказал Паркер. — Теперь вы понимаете ход моей мысли, господин Сорель?

Со стороны набережной донеслись детские голоса и веселый смех, и вскоре в парке Лагранж появились мальчики и девочки под наблюдением двух взрослых.

— Воскресная экскурсия, — невесело проговорил Паркер. — Красиво это выглядит — много ярко одетых детей… Извините, господин Сорель! Мы приехали к вам, чтобы заручиться вашей поддержкой при проверке и контроле системы безопасности в вычислительном центре.

— Я поеду с вами в Эттлинген, тут двух мнений быть не может, — сказал Филипп.

— Благодарю, господин Сорель. Господин Ратоф сообщил мне, что вы приехали в Женеву, чтобы выступить здесь с докладом.

— Да, в среду.

— Мы ничего менять не будем. Ни в коем случае не должно сложиться впечатление, будто в нашем расследовании мы основное внимание сосредоточили на вычислительном центре. Да мы и не делаем этого! Мы рассматриваем разные возможности. Но если бы вы все-таки нашли время помочь нам — после доклада, разумеется! — это было бы весьма кстати.

— Я сожалею, что мы вынуждены дергать тебя, едва ты здесь устроился. Мне правда очень жаль, честное слово, но по-другому не выходит, старик, — сказал Ратоф.

«У меня в договоре сказано, что в течение ближайших пяти лет я целиком и полностью в вашем распоряжении, — подумал Филипп, — и тебе это известно, косоротый!»

— После доклада я сажусь на самолет и сразу к вам! — сказал он Паркеру.

— Позвольте нам обо всем позаботиться Мы закажем билет, пришлем за вами машину, мы доставим вас в Эттлинген и разместим в люксе в «Наследном принце», это лучший отель там.

— Я бывал в «Наследном принце», — сказал Филипп.

Дети под деревьями громко смеялись над чем-то.

У Паркера зазвонил мобильный телефон. Он достал его из нагрудного кармана рубашки, выслушал короткое сообщение.

— Спасибо, — сказал он и после паузы объяснил: — Это из Берлина звонили. Умерли еще пятеро. Так что погибло уже сорок шесть человек.

 

8

Паркер с Ратофом вызвали по мобильному телефону такси и поехали в аэропорт. Криминальоберрату нужно было немедленно вернуться в Германию.

Филипп медленно прогуливался вдоль озера и наконец оказался в Английском саду у больших цветочных часов. Сел напротив часов на ту же скамейку, на которой сидел с Клод. «Известно ли Паркеру, что Ким арестован? Все ли ему известно о наших с Кимом отношениях? Все ли ему выложил Ратоф? В «Дельфи» Паркеру дали ознакомиться с моим личным делом или еще нет? Если выяснится, что события в Эттлингене произошли в результате нашего прокола, какие последствия это будет иметь для «Дельфи»? Будет ли крахом для фирмы, если — к примеру, только к примеру, — окажется, что установка высокотехнологичной аппаратуры, произведенная «Дельфи», со всеми ее системами безопасности, акциям террористов в конечном счете не препятствует? Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы хоть тень вины упала на «Дельфи», — подумал Сорель, — в худшем случае виноват во всем окажется один из сотрудников фирмы, например я сам… Минуточку, минуточку! Паркер просил меня приехать в Эттлинген, чтобы помочь разобраться, действительно ли там совершено преступление. Сделал бы он это, зная всю мою подноготную? Или Паркер по договоренности с Ратофом именно поэтому и зазывает меня в Эттлинген?»

Филипп поднялся со скамейки и пошел по Английскому саду в направлении моста Монблан. «Привидения, — подумал он, — мне повсюду мерещатся привидения. Почему именно Эттлинген мог вызвать особый интерес террористов? Кто мог произвести эту вирусную атаку? Бессмысленная, по сути дела, затея! Или я ошибаюсь? «Дельфи» тесно сотрудничает с тяжелой промышленностью, с военными, с правительством. У фирмы есть могущественные союзники и, конечно, могущественные противники. Кому, например, на пользу и кому во вред этот террористический акт?»

Он покачал головой, как бы желая прогнать эти мысли, перешел через большой мост, миновал автобусный парк и автовокзал. Там он купил все имеющиеся в киоске воскресные газеты. В «Вельт ам зонтаг» под двумя снимками с места страшной катастрофы — интервью с Гюнтером Паркером. Криминальоберрат заявил накануне в Берлине, что расследование только начинается, что версий несколько и предстоит проверить каждую из них. Ни о «Дельфи», ни об Эттлингене в интервью ни слова.

Филипп бросил газеты в урну, стоявшую перед английской церковью Святой Троицы, из которой доносилось песнопение, и зашагал в сторону своего отеля.

Тем временем стало очень жарко, но воздух оставался чистым и прозрачным, очертания всех предметов были четкими, и Филипп как вблизи — протяни руку, дотронешься! — увидел снег на Монблане.

 

9

В его номере было прохладно и уютно, и он сразу подумал о том, каково сейчас приходится Киму. «Если я не смогу помочь ему, ему никто не поможет, — размышлял он. — У Кима никого нет, кроме Симоны, а она существо такое же порочное и никчемное, как и он сам, ничем ему помочь не может. И хотя я был бы рад, если бы он получил то, что ему положено по закону, я сам оказался бы полностью раздавлен. Я просто не могу себе позволить не помочь ему, хотя он — постоянная угроза для меня. Может быть, это звучит парадоксально, но то, что случилось, не случиться не могло, и я должен был это предвидеть. Так что, давай, помогай этому сыну, — сказал Филипп самому себе, — который никогда не оставит попыток сломать и разрушить твою жизнь. «Ни дня без добрых дел», как сказано в уставе скаутов-следопытов.

Необходимо нанять адвоката для Кима, причем немедленно. Никто не знает, что случится через час», — подумал он. Комиссар Барро написал ему на листе бумаги фамилии нескольких адвокатов с их адресами и телефонами. Филипп рассчитывал, что хоть одного из них ему удастся застать дома и сегодня, в воскресенье. Он позвонил одному, другому, третьему, но либо трубку не снимали и вообще не отвечали, либо автоответчик сообщал, что адвокатская контора будет работать со стольких-то часов в понедельник. Но вот после четвертой попытки мужской голос ответил ему:

— Алло! Слушаю вас!

— Это мэтр Раймонд Марро?

— С кем я говорю?

— Меня зовут Филипп Сорель. Комиссар Барро из управления полиции любезно порекомендовал мне вас, заметив при этом, что вы в том числе занимаетесь людьми, замеченными в незаконной торговле наркотиками.

— Это верно, месье Сорель. В чем суть дела?

— Речь идет о моем сыне. Он арестован. Торговля героином. Мне срочно необходим адвокат для него. Можно ли встретиться с вами прямо сегодня?

— Позвольте, месье, я взгляну на свой календарь… В шестнадцать часов вам удобно?

— Отлично.

— Я буду ждать вас в моей адвокатской конторе. Улица дю Левант, четырнадцать. Вы сами где находитесь?

— В «Бо Риваже».

— Это в десяти минутах ходьбы. Консьерж объяснит вам, как пройти.

— Весьма признателен вам, мэтр.

— Не стоит благодарности. Итак, в шестнадцать часов.

Короткая улица дю Левант действительно находилась совсем близко от отеля. Раймонду Марро было лет под пятьдесят. Более тучного человека Филиппу видеть еще не приходилось. Он открыл ему дверь своей адвокатской конторы, находившейся на третьем этаже здания старой постройки. В его кабинете мягко урчал кондиционер. От него прямо в открытое окно шел толстый пластиковый шланг. Гардины задернуты, включено несколько электрических светильников. Кабинет обставлен старомодной тяжелой мебелью. Марро, весивший явно больше ста килограммов, был одет в черный костюм, сшитый на заказ. Его квадратная голова с густой черной шевелюрой, казалось, росла прямо из плеч, у него было розовое, как у младенца лицо, округлый рот. Щеки свисали на ворот рубашки, тоже пошитой на заказ — при его габаритах подходящую в магазине подобрать трудно. Ноги у Марро были короткие, маленькие, но передвигался он, подобно многим толстякам, удивительно легко, чуть ли не пританцовывая. Филиппу до сих пор не встречался человек более тучный — и он ни у кого не видел таких умных и проницательных глаз. Они сидели друг против друга у большого дубового стола.

— Я сегодня без секретарши, — объяснил колосс. Голос у него был низким и звучным. — Вы не против, если я включу магнитофон? — Он нажал на кнопку, потом сплел пальцы — розовые, короткие — на животе и кивнул Филиппу: — Для начала, пожалуйста, расскажите о вас и о вашем сыне, а потом обо всем, что относится к делу.

Филипп начал говорить. Марро слушал его, закрыв глаза. Равномерно урчал кондиционер. Филипп говорил почти целый час, адвокат дважды перебивал его, задавая наводящие вопросы. Он рассказал о своих отношениях с Кимом, о том, что ему довелось пережить из-за сына, объяснил вкратце, чем занимается в «Дельфи». Не стал скрывать и того, что из-за поведения Кима его положение в фирме заметно ухудшилось — или осложнилось! — и это заставило адвоката, словно вырезанного из огромного куска сала, но одетого в высшей степени элегантно — в узле красного фулярового галстука даже была жемчужина, — задать ему третий вопрос:

— Это все, что вы можете сказать о «Дельфи» и о себе, месье? Не причинил ли вам сын особых неприятностей в самое последнее время? Поймите, вы должны рассказать мне все.

Когда он закончил, Марро открыл глаза.

— Ваш сын вас ненавидит.

— Да, мэтр.

— Из-за него вы попали в ужасное положение.

— Да, мэтр.

— Он будет и впредь…

— Конечно.

— А меня вы просите сделать все, что в моих силах, чтобы вытащить его… Я правильно вас понял?

— Да, мэтр. Это все потому…

— …потому что вы его любите, — сказал Раймонд Марро. — И вам не стыдно признаваться в этом, месье? Отцовская любовь, которая заставляет все понять и все простить… То самое всесильное, всепобеждающее чувство родительской любви… — Он говорил с деланным пафосом, словно выступая перед присяжными. — Человек неумный мог бы сделать вывод, будто вы боитесь своего сына. Но нам-то лучше знать! Это любовь к нему привела вас ко мне, потому что ненависть это смерть, а любовь — это жизнь. Не будем помимо прочего забывать вашу покойную жену, мать Кима. Вы ведь ее любили. Разве не в память о ней пришли вы сюда?

— Я…

— Не тратьте слов понапрасну. Тем более если слова эти причиняют вам боль, месье! Я вас хорошо понял. Полагаю, на этом мы можем закончить наш разговор.

— Однако…

— Я говорю о данном моменте, месье Сорель. К времени надо относиться бережно. У меня дел по горло, я очень занят. Я догадываюсь, о чем вы бы хотели еще рассказать. Я постараюсь как можно скорее связаться со следователем, который ведет дело, и с комиссаром Барро. После всего, что я от вас узнал, дело вашего сына выглядит не так уж плохо, да, не так уж плохо.

— Вы действительно считаете…

— Ну конечно же! Вы упомянули, будто вам на некоторое время придется уехать?

— Да, в среду, мэтр. Однако если потребуется, я в любой момент вернусь в Женеву.

— Хорошо. Может, и потребуется. Вы хотите, как говорится, чтобы дело уладилось? Да?

— Да, мэтр.

— Похвально. Тогда аванс не будет лишним, месье Сорель.

— Разумеется. Но наличных у меня при себе нет. Я мог бы выписать вам чек…

— О, это меня вполне устроит.

— Какую сумму я должен проставить? — Филипп достал из кармана чековую книжку.

— Думаю, пятьдесят тысяч франков меня в данном случае устроят.

«При таких гонорарах я тоже согласился бы работать по воскресным дням», — подумал Филипп. Он заполнил чек и протянул его через письменный стол.

— Большое спасибо, месье Сорель. — Марро внимательно ознакомился с чеком и, как видно, остался доволен. — Теперь вы еще подпишете и доверенность на ведение дела и сообщите мне, где будете находиться, чтобы я в любой момент мог с вами связаться. А в остальном, дорогой месье Сорель, ни о чем не беспокойтесь!

— Вы совершенно уверены?

— А как же, месье! Мне случалось и не такие дела улаживать. Вы будете постоянно информированы о ходе дела, будете знать обо всех, даже мельчайших подробностях. Разрешите сопроводить вас до двери? — спросил он, когда Филипп передал ему листок со своим адресом и номерами телефонов в Женеве и в Германии. — Интереснейшая у вас профессия! Мне очень хотелось бы поговорить с вами о ней подробнее. Но не сейчас, конечно, а когда у нас будет больше свободного времени. А современный джаз вам интересен?

— Не очень-то.

— Жаль.

— Почему?

— Это моя слабость! Я играю на кларнете, и кое-кто говорит, что очень недурно. Два раза в неделю я играю в одном музыкальном клубе с профессиональными джазменами. Когда покончите с делами, милости прошу к нам в гости. Созвонимся и отправимся туда вместе. Уверен, вы станете нашим афисионадо, то есть горячим поклонником!

 

10

Филипп был весь в поту, когда вернулся в отель, а ведь шел он недолго. Принял контрастный душ — холодный, потом горячий, — лег на постель и подождал, когда капельки воды на коже испарятся. Когда его начал бить озноб, оделся: чистое белье, льняные брюки, синяя тенниска от «Лакоста» и легкие спортивные туфли, тоже синие.

Зазвонил телефон.

Сидя на краю постели, он снял трубку.

— Это Клод, — сказала она. — Добрый вечер, Филипп.

— Добрый вечер, Клод, — ответил он, ощутив внезапное головокружение. — Что-нибудь… что-то случилось?

— Да.

«Еще бы не случилось, — подумал он. — Должно было случиться, раз она опять звонит, после вчерашнего… у цветочных часов…

— Сколько человек еще умерло?

— A-а, это вы о катастрофе в Берлине? — спросила она.

— Да.

— Я новости слушаю только рано утром, — сказала она. — Как обстоят дела сейчас, точно сказать не могу. Страшная история…

— Очень, — сказал он, уже совершенно овладев собой. — Но вы-то звоните не по этому поводу.

— Нет.

— А по какому?

— Хотела попрощаться с вами. Я уезжаю.

Он встал с постели. Сейчас он опять чувствовал озноб.

— Куда? Далеко от Женевы?

— Да!

— Куда же? И зачем?

— Лечу в Браззавиль. Там разгорелась кровавая борьба за власть между армейскими подразделениями и вооруженными отрядами трех претендентов на пост президента на предстоящих выборах. Двести тысяч человек бежали в джунгли. Мне позвонили из редакции «Ньюсуик». Они посылают меня туда в качестве фотокорреспондента.

— Когда у вас самолет?

— Послезавтра рано утром. Я могла бы полететь уже завтра, но репортер, с которым мы будем работать вместе, задерживается еще на день в Каире. Завтра вечером он будет в Брюсселе. Там мы с ним встречаемся, и во вторник днем летим в Киншасу.

— Я тоже буду в отъезде, — сказал он. — Но поближе отсюда, в Германии.

— Из-за этой катастрофы?

— Да.

— «Дельфи» имеет к этому отношение?

— «Дельфи» сооружала вычислительный центр для берлинского комбината лекарственных препаратов. Полиция уверена, что это террористический акт. Но не знают, кем, когда и как он совершен.

— Теракт мог быть осуществлен через вычислительный центр? — ровным голосом поинтересовалась она.

— Да, — сказал Филипп. — Это не исключено.

Она долго молчала. Он слышал только какие-то шорохи в трубке.

— Филипп! Наконец-то.

— Да?

— Не забудьте взять с собой амулет.

— Что-что?

— Амулет не забудьте, который вам подарил Серж. Он будет оберегать вас.

— И вы свой не забудьте, — сказал он. — Пусть он вас хранит.

— Он свое дело сделает. До сих пор он ни разу меня не подвел.

Он почувствовал вдруг, как от желания увидеть ее у него перехватило дыхание.

— Что с вами? Почему вы молчите?

— Я… Клод, я вас умоляю… нам необходимо еще раз увидеться до вашего отъезда! Забудьте все, что мы сказали друг другу напоследок! Я хочу во что бы то ни стало встретиться с вами! Ну, пожалуйста!

— Поэтому-то я вам и позвонила. Я так надеялась, что вы скажете, что нам надо увидеться. Но сказать это должны были вы! Я больше не решилась бы.

Он прошел с трубкой к окну, посмотрел на озеро.

— Когда? — спросил он. — Когда?

— Сегодня уже не получится. Мне нужно быть дома. Мне должны еще раз позвонить из «Ньюсуик».

— А завтра?

— Завтра подходит, — сказала она. — В любое время дня.

— Вот и отлично.

— Возьмем билеты на прогулочное судно, съездим в Ивуар.

— Куда скажете, Клод, куда скажете.

— Я хочу в Ивуар, — сказала она. — С вами.

— Когда отходит катер?

Он услышал ее смех.

— Что такого смешного я сказал?

— Это я над собой смеюсь. Мне так хотелось увидеться с вами еще раз, что я даже навела справки. Прогулочных судов много.

— Ну, так когда же?

— Одно из них отходит от главного причала в десять тридцать пять утра. И тогда мы в начале первого будем и Ивуаре. Обратные рейсы — во второй половине дня. Так что у нас еще будет целый вечер в запасе.

— Ах, Клод, — сказал он. — Я… — И он умолк.

— Что?

— Ничего, — сказал он.

— Не забудьте куртку. Или пиджак. Будет свежо. На озере. А в самом Ивуаре нет. Так что слишком тепло тоже не одевайтесь. Это мой вам совет…

— А вы часто бываете в Ивуаре?

— Да. Завтра я заеду за вами в четверть десятого, — быстро проговорила она. — Причал совсем близко. До скорого!

— До встречи! — ответил он.

Связь прервалась.

Он лег на постель и уставился в потолок. Животные, ангелы, мифические чудовища и черти смотрели на него сверху. Потом он по телефону заказал ужин в номер, выпил немного вина и, включив телевизор, посмотрел по программе АРД репортаж о взрыве котла в Берлине. На этот час погибло восемьдесят два человека. И около ста человек были в критическом состоянии.

Сев в кресло на балконе, он наблюдал, как день сменяется ночью и как повсюду загораются огни. Видел золотые струи подсвеченного фонтана, думал о погибших и о пословице «Где двое, там и трое» и о том, что скоро увидит Клод. В руке он держал амулет, подаренный ему Сержем.

 

11

— «Вот и встретились двое, уходя на войну», — напела начало известной песенки Клод. — Вы на свою, а я на свою. Наш последний мирный день…

Они сидели на защищенной от ветра верхней палубе кормы прогулочного судна «Вилль де Женев». Пассажиров на борту было всего человек тридцать, но общались они при этом на целой дюжине языков. Записанный на пленку женский голос, доносившийся из репродуктора, рассказывал — последовательно на четырех языках — о достопримечательностях и исторических фактах, которые могли бы заинтересовать пассажиров. Филипп и Клод сидели на широких белых скамьях, и он следил за тем, чтобы ни в коем случае не задеть ее рукой, но это получалось само собой. На Клод был светло-зеленый брючный костюм и туфли без каблуков того же цвета. Мягкий встречный ветер распушил ее волосы. Она запаслась тюбиком крема от загара, и сейчас они оба втирали крем в щеки и лоб. Они проплывали мимо стоявших на берегу вилл, дворцов и разного рода руин, мимо деревушек, церквей и густых темных лесов. Иногда на берегу возникали холмы, по поверхности озера скользили яхты, Филипп то и дело видел самолеты, беззвучно парящие над озером — одни шли на посадку в аэропорт Куантрен, другие только что с него стартовали, — они скрывались вдали совершенно беззвучно.

Судно время от времени приставало к берегу, в том числе и в городке Коппе, основанном в средние века, где во дворце, как объяснил голос из репродуктора, в 1805 году жила мадам де Сталь. Теперь там находился музей швейцарцев, которые несли воинскую службу за рубежом.

Только теперь Клод заговорила. Они долго просидели рядом, не произнося ни слова, хотя он часто посматривал на нее. «От одних ее глаз, — подумал он, — даже если в ней, кроме этих глаз, ничего особенного не было бы, я бы мог свихнуться. Да, она права, сегодня для нас обоих последний мирный день. Завтра она летит в Конго, а я в Германию; в Браззавиле гибнут люди и в Берлине тоже. Кто знает, когда мы увидимся, кто знает, увидимся ли мы вообще».

Над судном с криком пролетели чайки, и Клод сказала:

— Вы помогаете убивать людей, а я убитых фотографирую, вы получаете ваши деньги таким способом, а я другим. Не обижайтесь! Ведь я права, согласитесь, положа руку на сердце! У большинства людей сердце разбито, и у нас троих тоже, у Сержа, у вас и у меня. У Сержа погибла вся семья и его лучший друг, он больше не может быть с женщиной. Вы предали вашу совесть — дайте мне высказаться, я ведь это из лучших чувств говорю, и вообще — может, это последняя для нас с вами возможность поговорить обо всем начистоту. А я потеряла свою веру.

— Веру?

— Да, Филипп. Когда они послали меня на мою первую войну, я твердо верила в то, что с помощью моих снимков я чего-то добьюсь, смогу бороться с теми, кто затевает войны. Я много лет в это верила…

Подошла девушка в белом форменном костюме, спросила, не желают ли они чего-нибудь выпить или закусить.

— Хотите? — спросила Клод. Он покачал головой. — Я тоже не хочу. Благодарим, мадемуазель.

— Вы много лет верили, что…

— Я в это верила всей душой. А потом убедилась, что я ошибалась. Знаете, Филипп, сколько войн сейчас ведется? Вот в эти самые дни? Сто восемьдесят две! Каких только войн не было с 1945 года. Так называемые «малые» — в Корее, во Вьетнаме, в Афганистане… И каждый раз появлялись снимки об ужасах войны. И что — зверства прекратились? Наоборот, все становилось хуже и хуже, и фотографиям нашим грош цена. И мне известно, почему это так…

— Почему, Клод?

— Потому что таких снимков сотни тысяч. Каждый вечер на экранах телевизоров мелькают страшные кадры. Сколько снято хроникальных и документальных фильмов — не счесть! Все дело в количестве, Филипп, в количестве. Совокупная масса злодеяний оглушает самого благожелательного наблюдателя. Ежедневно и ежечасно нам показывают эти страшные кадры… «Да, да, это ужасно… — говорят люди. — Опять эта война проклятая… Но мы в этом не виноваты и ничего с этим поделать не можем…» — Сейчас глаза ее загорелись. — Разумеется, в больших и богатых журналах такие снимки появляются постоянно, редакции требуют, чтобы им подавали все больше страшных и ужасных подробностей — чем таких деталей больше, тем легче материал продавать. Но эти снимки не отягощают больше человеческую совесть.

— «Не отягощают человеческую совесть», — повторил он за ней. Снова появились крикливые чайки и полетели прочь, в сторону дальнего берега.

— Да, Филипп, постижение истины очень утомляет, это я по себе знаю.

«В маленьком шале справа, — проговорил голос из динамика, — жил Ленин, уважаемые дамы и господа. Здесь он в 1914 году занимался подготовкой русской революции», — и потом диктор повторил это же на трех других языках.

— А ваша выставка! — сказал он. — Сколько было посетителей! Они были потрясены, как и я, я видел это собственными глазами, Клод!

— Мы с Сержем тоже видели это. Мы это наблюдали часто. А когда зрители покидают галерею, они говорят: «Куда пойдем поужинать?» — с горечью проговорила она. — Но даже если я имею тысячи случаев убедиться в том, как мало от нас зависит, я опять и опять полечу туда, где воюют и страдают, и буду фотографировать, буду продолжать свое дело и не брошу его, даже потеряв всякую надежду!.. — Она смущенно взглянула на него. — Невыносимая патетика, правда?

— Нет, нет. Я вас понимаю. Я восхищаюсь вами. Я…

Она поднялась со скамейки, посмотрела в сторону берега.

— Хватит, ни слова больше! Мы уже в Нернье. Видите, сколько народа на пристани? Это свадебная компания, — сейчас ее голос звучал повеселее. — Как хороша невеста! Вся в белом! А жених! Да, это крестьянская свадьба, Филипп. Видите, все мужчины и женщины в праздничных нарядах. Конечно, им предстоит еще большое застолье. Может быть, прямо на судне. Или, скорее всего, в Ивуаре. Смотрите, а детей-то сколько! И оркестр у них свой есть, видите вон того старого крестьянина с огромным барабаном? Это к счастью, Филипп. Невеста в белом и свадебная процессия — это к счастью.

Все гости свадьбы поднялись на судно.

Клод взглянула на него.

— Вы что-нибудь загадали?

Он кивнул.

— Я тоже. Только мы не должны говорить друг другу что, иначе оно не исполнится.

— А если не скажем, исполнится?

— Да, Филипп, — сказала она. — Тогда исполнится.

Судно отошло от причала и пошло вдоль берега.

 

12

Одиннадцать минут спустя «Вилль де Женев» причалил в Ивуаре. Первой на берег сошла Клод, Филипп за ней. Всего вышло человек десять, свадьба отправилась дальше. В полоске стоячей воды у самого причала Филипп увидел лебедей. Вдоль набережной в два ряда выстроились шеренги старых деревьев, на некотором отдалении за ними возвышается прямоугольная средневековая крепость, увенчанная круглыми сторожевыми башнями. Через узкие высокие ворота из крепости можно попасть в деревню, и Филипп подумал, что некогда весь Ивуар находился в пределах городских стен, от которых остались лишь отдельные фрагменты.

Он видит, как много здесь цветов, море цветов, их даже больше, чем он увидел в Женеве в день своего приезда. На каждом подоконнике в крепостном окне алеют пеларгонии, на площади перед городскими воротами в каменных вазах цветут белые и синие петуньи. Серые крепостные стены увиты фиолетовыми бугенвилиями, которые, сплетаясь в толстенные косы, карабкаются вверх. Сквозь створ ворот Филипп увидел крутые ступени, из щелей между ними тоже пробивались яркие цветы.

Немногочисленные пассажиры, сошедшие на берег вместе с ними, куда-то подевались. Он почувствовал некоторое смущение и оцепенение, но сейчас это было сладкое, приятное оцепенение.

— Я думаю, для начала нам надо перекусить, — сказала Клод. — А потом я познакомлю вас с этим райским местом.

Миновав узкие ворота, они поднимаются по каменным ступеням мимо домов, сложенных из тесаного камня, и Филипп опять повсюду видит цветы. Они радуют глаз своей пестротой и яркостью, где бы они ни росли — в деревянных ящиках на подоконниках, в расщелинах между камнями или свисая сверху пахучими гроздьями. У подножья холма дома стоят, тесно прижимаясь друг к другу, из-за жары многие деревянные лавчонки местных торговцев закрыты. В тени каменной арки дремлет пес, коты и кошки сладко потягиваются на солнышке. На железных прутьях в одном из переулков красуется деревянная вывеска, на которой готическими литерами замысловато, с завитушками, выведено название «Старинный приют». К нему же, как явствует из той же вывески, относятся тенистый сад и ресторан с залом, обставленным в стиле четырнадцатого века. Еще ниже — фамилия владельца заведения и номер телефона, но Филипп смог разобрать только фамилию — С. Жакье — все остальное было скрыто цветами.

Месье Жакье — пожилой мужчина с лицом, изборожденным морщинами, какие бывают у моряков, просоленных штормами и прокаленных солнцем, приветствует Клод с распростертыми объятиями.

— Мадам! Как я вам рад!

Они сердечно пожимают друг другу руки, и Клод расспрашивает его о семье, о том, как идут дела, потом коротко представляет ему Филиппа. Жакье говорит, что сегодня к обеду будет что-то особенное, великолепная озерная рыба, и Клод с Филиппом одобрительно с видом знатоков кивают. Потом они сидят на тенистой террасе, стен которой за цветами почти не видно, пьют очень холодное вино и едят это великолепное блюдо из рыбы, по вкусу напоминающей форель. В плетеной корзине лежат ломаные куски багета, и Филипп опять не может удержаться и с удовольствием ест хрустящую булку, у Клод с Сержем это тогда вызывало смех. Перед ними озеро с большими и малыми судами на нем, и царит тишина, такая же, как на террасе.

— Вы здесь часто бываете? — спрашивает Филипп.

— О, да, — говорит Клод. — Я открыла для себя эту деревушку после года жизни в Женеве. Первый раз я приехала сюда на машине, — ну, на пароме, — а потом всегда на прогулочных судах. Я всегда останавливаюсь в «Старинном приюте».

— Вы сюда приезжаете с друзьями?

— Вы о Серже говорите?

— Да. Нет. Да.

— Никогда.

— Почему это?

— Потому что мне хочется побыть здесь одной. Это связано с одной историей, которую я вам расскажу после того, как вы увидите эту деревню. Еще кусочек багета?

— Спасибо, — сказал он.

— Ну, разве это не красота?!

— Здесь прекрасно!

— Я хотела показать вам все, что мне нравится, начиная с Пти Пале. И вот мне завтра придется лететь в Конго. Но побывать в Ивуаре важно, очень важно…

Появился Жакье, спросил, не нужно ли чего и не подать ли еще рыбу, все с радостью согласились; Филипп ест и не сводит глаз с Клод. Он не может отвести от нее взгляда, для него не существуют сейчас ни цветы, ни сверкающая гладь озера, он видит только одну Клод, только ее.

— Ивуар — одна из старейших деревень Франции, — говорит она. — Ведь мы сейчас во Франции… — вы знали это? — в Верхней Савойе. Здесь было еще поселение римлян. Во время холодных зимних дней вся деревня окутана туманами, которые сюда приносит с озера, я нигде не видела такого великолепного инея, как здесь. Видели бы вы, Филипп, какие большие сосульки свисают здесь с деревьев и с крепостных стен…

— Вы сюда и зимой приезжаете?

— В любое время года. Летом пореже — чересчур много туристов. По праздникам и в воскресные дни — никогда! Больше всего я люблю бывать здесь осенью. Когда цветы, листья и деревья превращаются в живую бронзу, когда солнечный свет обретает невиданную яркость, а озеро начинает походить на море…

Он не отводит глаз от нее и думает: «Если это — последний день моей жизни, то это была счастливая жизнь».

 

13

Потом они прошлись по деревне. С любой точки — с конца покатой улицы, сквозь открытые ворота крестьянских подворий и поверх крыш приземистых домов — просматривалось озеро. Все в Ивуаре кажется маленьким, местные жители — люди приветливые и внимательные к гостям, на улицах продается всякая всячина для туристов, открыты лавки и мастерские ремесленников, булочные и киоски с сувенирами. Но больше всего Филиппа поразило обилие цветов. Когда они оказались поблизости от стоящего в стороне от всех дорог замка и руин его защитных сооружений, Клод сказала:

— Сейчас я покажу вам что-то прекрасное!

Деревенька была небольшая, и, пройдя еще совсем немного, они оказываются перед «Лабиринтом пяти чувств».

— Какое-то время здесь находились огороды дворцовой кухни, — объясняет ему Клод, — но потом все восстановили в первозданном виде.

Они вступают в сад со множеством грядок и клумб, где от разнотравья запахов и непрекращающегося пения птиц кружилась голова. В центре сада разбит зеленый лабиринт, состоящий из обстриженных кустов высотой никак не ниже трех метров. В этих покрытых густой листвой стенах прорезаны «ворота» для входа, а над кустарником возвышаются деревья с пышной кроной.

Вместе с Клод он проходит по лабиринту от одних «ворот» к другим, трава пахнет так остро и сладко, что ему чудится, будто он попал в заколдованный мир, где все воспринимается в звуках и запахах, где все можно попробовать на вкус, все можно увидеть и ко всему прикоснуться рукой. Воистину, это лабиринт пяти органов чувств. Он теряет Клод из вида, зовет ее, и откуда-то из-за кустов слышит ее голос, он находит ее, а потом она опять куда-то пропадает, и они смеются над этим, встретившись, а потом молча идут рядом по этим заколдованным дорожкам, пока не выходят из лабиринта.

— Красиво? — спрашивает Клод, и снова в ее глазах появляются золотые искорки, а в уголках глаз, когда она улыбается, — мелкие морщинки. — Красиво? — переспрашивает она. — Это мечта! Вот бы никогда не покидать этого лабиринта, чтобы никогда не расставаться с мечтой. — Да, это мечта, — говорит она. — И чтобы вы поняли, что для меня значит Ивуар, я расскажу вам, как обещала, одну историю.

 

14

Им приходится долго подниматься по истоптанным каменным ступеням, мимо полуотстроенных залов, небольших комнат с увешанными старинным оружием стенами и дворцовой часовни, где на каменном кресте висит каменное изваяние распятого Христа.

Внизу у входа они за несколько франков купили у пожилой женщины входные билеты. Похоже, что в этот час они в музее были одни, туристы не очнулись еще от полуденного сна. Так никого и не встретив, они оказались в одной из круглых сторожевых башен. Сквозь открытые люки как на ладони был виден весь Ивуар и озеро до самого горизонта. Они присели отдохнуть на каменную скамейку, и Филипп, как бы он ни был счастлив, постоянно следил за тем, чтобы случайно не коснуться Клод рукой. Они долго молчали.

Наконец она сказала:

— Да, так вот обещанная история… Эту деревню построили на песчаной косе, уходящей далеко в озеро. И, что гораздо важнее, как вы понимаете, она лежит вблизи важного торгового пути между западными и восточными областями Европы. Во время войн значение Ивуара многократно возрастало. Еще римляне использовали это место как свой опорный пункт.

В одиннадцатом веке он оказался во владении властителей Савойи, влияние которых постоянно усиливалось благодаря удачно заключаемым бракам их детей и родственников, а также удачам в войнах, так что в четырнадцатом веке их владения простирались от Западной Швейцарии через Альпы вплоть до Ниццы и от Бург-ен-Бресса во Франции до Турина в Пьемонте. В начале двенадцатого века Амедею Великому, пятому герцогу Савойскому, весьма приглянулась безвестная, но достаточно любопытная в военном отношении рыбацкая деревушка Ивуар, и он велел построить там крепость со сторожевыми башнями, а также соорудить замок с парком и вот этим самым лабиринтом. Он приказал архитекторам и строителям укрепить замок крепостными стенами и сторожевыми башнями, и с этих пор ни одна улочка в Ивуаре не перестраивалась, и очертания деревни за много веков ничуть не изменились. В те времена, когда в Европе войны велись постоянно, их тлетворное влияние достигало и Ивуара. В славных битвах во имя богов, императоров и разных отчизн здесь было пролито много крови, здесь убивали и погибали, терпели поражения и добивались почестей французы и австрийцы, итальянцы и швейцарцы.

— Насчет кровопролития… с тех пор не многое изменилось, — вставил он.

— Ну, не скажите, — сказала Клод. — Если говорить о здешних местах, то многое. Хотя ждать этого пришлось долго — до семнадцатого и даже восемнадцатого веков. Тогда у людей появилось другое, куда более эффективное оружие, и когда выяснилось, что крепостные стены, валы и сторожевые башни защитить по-настоящему уже не могут, то все эти кровожадные воины и благородные князья и графы вместе с королями и императором совершенно потеряли интерес к Ивуару и подыскали себе другие места для битв, благодаря которым они попали в историю.

Клод опять надолго умолкла, а когда заговорила, на ее лице появилась улыбка.

— И Ивуар, потерявший всякую ценность в глазах христолюбивых властителей и обер-мясников человечества, был забыт, что на долгие-предолгие времена принесло ему мир и благоденствие. Для меня Ивуар — самый настоящий рай на земле, и поэтому, когда на меня наваливаются тоска и печаль или когда я прихожу от чего-то в отчаяние, я приезжаю сюда; и для меня очень важно, что мы сегодня приехали в Ивуар вместе, — потому я что завтра улетаю на войну в Конго, а вы — на совсем другую войну в Германию. Вы меня понимаете?

— Да, Клод, — сказал он.

— Я рассказывала вам о Стефане Гейме, — продолжила Клод, — который всю жизнь сражался за то, чтобы спасти бедное больное дитя социализма. — Она внимательно посмотрела на Филиппа. — Когда я его тогда фотографировала, он подарил мне книгу. Написал он ее во время Второй мировой войны по-английски, он тогда служил в американской армии, а на немецкий ее так никогда и не перевели. Конечно, это книга антивоенная, и он мне сказал тогда, что был ужасно горд, когда нашел для нее название. В одной из пьес Шекспира он обнаружил удивительное название вставной главы: «Об улыбающемся мире». И каждый раз, бывая в Ивуаре, я думаю о том, что здесь осуществилось то, к чему люди так тянутся, — «место, где мир улыбается».

 

15

Они еще долго сидели на скамье в круглой крепостной башне, пока не пришло время возвращаться к причалу: судно, на котором они собирались вернуться в Женеву, скоро уже должно было подойти. Пока они наблюдали, как судно боком приближается к самому причалу, к ним подплыл один из лебедей. Когда судно отошло от причала, они с Клод стояли на корме, и лебедь, словно провожая их, глядел им вслед. Клод тихонько проговорила, будто обращаясь к нему:

— Я еще вернусь!

Филипп принес на кормовую палубу два шезлонга, и, намазавшись кремом от загара, они удобно расположились в них. Над ними вновь кружили крикливые чайки, и так продолжалось до ближайшего причала, до Нернье.

Когда «Вилль де Женев» снова заскользил по озеру, Филипп сказал:

— У меня есть сын, его зовут Ким, ему двадцать два года. Вчера вечером его арестовали в Женеве. Он продавал героин…

Она не ответила и не повернула голову в его сторону, и Филипп продолжил. Рассказал о Киме, о том, что довелось пережить из-за него, рассказал о Кэт, которая умерла двадцать два года назад, и о том, как он ее любил. Он рассказал ей об Ирене, и она кивнула, когда он спросил, знакомо ли ей имя Ирены Беренсен — теперь ему незачем было рассказывать о ее трагедии, а нужно было только объяснить, до чего они разные, эти сестры, Кэт и Ирена, и что он никогда больше не вернется к Ирене и не будет жить в белой вилле на Хольцекке во Франкфурте.

Это был долгий и подробный рассказ, и Клод внимательно слушала его под равномерный стук мощных двигателей судна и во время стоянок у причалов маленьких городков. Филипп рассказал ей о своей работе в «Дельфи», о том, почему ему сейчас необходимо вернуться в Германию. Закончив, он сказал:

— Теперь вы в курсе моих дел, Клод. Вы мне столько о себе рассказали, что пришел и мой черед. Когда мы с вами сидели в Английском саду перед цветочными часами, я сказал вам, что нам нельзя больше встречаться, что нашим встречам надо положить конец, пока не случилось чего-нибудь плохого, потому что я со всеми моими проблемами и сложностями не имею права втягивать в такую жизнь и вас. Тогда вы еще ничего о моей жизни не знали и, страшно на меня обидевшись, ушли с оскорбленным видом, уехали на своей машине…

— Я проехала совсем немного. А потом остановила машину и плакала, — сказала Клод.

— Вы плакали…

— Потому что вы меня прогнали, — сказала она.

Они тихо лежали на шезлонгах, не глядя друг на друга, а под ними плескалась вода озера, которую вспахивали лопасти судна. — Я так надеялась, что мы опять увидимся и я смогу вам объяснить, почему… почему я такая… взбалмошная… и что меня мучает… и что все может еще измениться и все будет хорошо у меня… и у вас.

Долгое время слышался только плеск бьющейся за кормой воды.

Но вот Клод заговорила снова:

— Я сегодня утром сказала, что вы потеряли совесть… Мне очень жаль, Филипп, что у меня это вырвалось. Это вовсе не так. Не то… Просто вы долгие годы действовали вопреки тому, что говорит совесть.

— Сейчас я действительно с совестью в ладу, — сказал он. — Но только с самого недавнего времени. Тридцать лет я был глух к ее призывам.

— Но ведь теперь все по-другому.

— Да, теперь все иначе.

— Я понимаю, почему вы считали, что, будучи в такой ситуации, не имеете права со мной встречаться. Но это было позавчера. Это было до Ивуара. Или вы и сейчас убеждены в том, что мы должны расстаться навсегда?

— Я в этом больше не уверен.

— Вон там, впереди, уже виден фонтан, — сказала она. — Скоро мы причалим в Женеве. Знаете, что я еще хотела сказать вам, Филипп? Это очень важно… Если в ближайшие дни со мной что-нибудь случится… или с вами… Нет, мы оба вернемся в Женеву… Хотите знать, что я еще хотела сказать вам, Филипп?

Он повернулся к ней лицом, она вдруг быстро встала и сказала:

— Надо отнести шезлонги на место!

Потом они некоторое время стояли на площади возле набережной Монблан, рядом с причалом, а затем поднялись по крутым ступеням. Здесь, на набережной, в этот час толпилось много народа, и путь до отеля у них занял целых десять минут.

— Нам стоит немного отдохнуть и привести себя в порядок, — сказала Клод. — Встретимся в половине десятого?

— Когда вы пожелаете, Клод. И где вы пожелаете. Я провожу вас.

— Нет, — отказалась она. — Я дойду одна. Это совсем близко, вы же помните. А знаете вы, где отель «Англетер»?

— Да.

— Там рядом, на углу маленького переулка, есть бар. Он называется «Библиотека». Надо спуститься на несколько ступенек… Так в половине десятого?

— В половине десятого, — кивнул он. Он ощущал, что тело его буквально прокалено сегодняшним солнцем. Отступив на шаг в сторону, он хотел посмотреть, как уходит Клод. Но ее уже поглотила толпа.

 

16

Генрих VIII был сенбернаром, огромным и, конечно, очень породистым. Он был в берете, который, как и его белую манишку, украшали многочисленные драгоценные камни; к тому же на нем была красная жилетка и короткие красные штанишки, на шее — золотая цепь в два ряда, тоже вся в смарагдах, рубинах и алмазах.

На эту картину в позолоченной раме, висевшую в одной из ниш «Библиотеки», Филипп обратил внимание, едва зайдя в бар. Привыкнув к приглушенному свету, он увидел у стойки бара Клод, которая разговаривала о чем-то с мужчиной в белом пиджаке. Она подошла к нему. Клод была в ярко-красных туфлях на высоком каблуке и длинном до пят облегающем платье пурпурного цвета с разрезами до колена, глубоким вырезом и тонкими бретельками крест-накрест на спине. Лицо загорелое, тонкий запах ее любимых духов.

— Приветствую кровавую гиену Уолл-стрита, — пошутила она.

— А я — заслуженную убийцу рабочего класса, — в тон ей ответил он.

В кафе еще не было публики. Клод с Филиппом пересекли пустую танцплощадку.

В углу просторного зала молодой человек с пышными вьющимися волосами играл на рояле и напевал в микрофон:

— «When ever we kiss, I worry and wonder — your lips may be near, but where ist your heart…»

— Старая песня из фильма «Мулен Руж», — сказал Филипп.

Молодой человек поклонился им.

— Жорж исполняет только старые вещи, — сказала Клод. — Красивые старые песни… Оглядитесь, Филипп!

Почти все стены были заставлены книжными полками, а на них вплотную, корешок к корешку, много старых книг в солидных переплетах. В нишах между полками перед низкими столиками маленькие диваны, а над ними — писанные маслом стилизованные портреты собак. В сером шелковом платье, увешанная драгоценностями, с диадемой на лбу скалится пуделиха — принцесса-наследница престола; во фраке, с хризантемой в петлице, с невыразимо печальными глазами повесил свои длинные уши бассет, ее принц-супруг; в огромном мускулистом доге с блестящей черной шерсткой сразу можно признать Отелло. Он сидит почти обнаженный, упираясь лапами в ляжки. Он в гранатовом ошейнике, красных трусах, через плечо у него перекинута ярко-красная орденская лента. Кроваво-красный фон картин позволяет угадать, какая трагедия его ждет. Гамлет, гончий пес в черном бархатном наряде и скромной черной короне, на которой всего несколько драгоценных камней, приник мордой к черепу, который поддерживает левой лапой. А вот взбесившийся дог в генеральском мундире с многочисленными рядами ярких орденов на груди и с пеной у рта; вот Чарли Чаплин, черный пудель в знаменитой черной шляпе, в распахнутой куртке, из-под которой вылезают курчавые волосы, у него аккуратно причесанные и слегка завитые брови и бородка, в правой лапе у пуделя-Чаплина палочка; блейзер с клубным вензелем, броский галстук, сигарета в оскаленных зубах — это уже другой гончий пес в роли жиголо.

Лишь в одной из ниш Филипп, заняв место рядом с Клод на диване под портретом Генриха VIII, заметил молодую парочку.

— Кто написал все эти картины? — спросил он.

— Никто не знает, — ответила она. — Странная история. Бар этот существует давно. Семь лет назад хозяева решили все в нем отреставрировать. Эти картины тогда уже висели здесь — без подписи художника. Реставраторы сделали все, чтобы его разыскать. Но все усилия оказались напрасными.

— А он, может быть, живет себе и не тужит где-нибудь на острове в Индийском океане с женой-аборигенкой.

— Singing in the rain, — начал наигрывать молодой пианист.

Подошедший к их столику мужчина в короткой белой куртке и черных брюках учтиво улыбнулся Филиппу.

— Это Робер Арто, Филипп. Эх, в скольких битвах нам пришлось сражаться вместе, правда, Робер?

— Да, что было, то было. Но если что, за нами и сейчас не заржавеет, — сказал бармен.

— Мой добрый верный Робер, — сказала Клод. — А это месье Сорель, наш друг.

— Очень рад, месье Сорель. Что вам будет угодно заказать? Мадам Клод просила подождать с заказом до вашего прихода.

— Для меня один коктейль «В постели», пожалуйста, Робер, — сказала Клод.

— Я не знаю, что это такое, но хочу то же самое, — сказал Филипп.

— Два «В постели», — повторил бармен. — Долго ждать не придется, мадам Клод, месье Сорель.

Он прошел через пустую танцплощадку, и Филипп, смотревший ему в спину, обратил внимание на еще один собачий портрет: серая овчарка с всклокоченной на холке белой шерстью как бы в задумчивости приложила одну лапу к белым жестким усам. На псе был просторный серый пуловер и мягкие штанишки. На стоявшей позади него черной грифельной доске было много разных формул, в том числе E=mc2, что должно было снять последние сомнения: это Эйнштейн.

— Что такое «В постели»? — спросил Филипп. — Что в него входит?

— Лимонный сок, ликер, бренди и белый ром, — сказала Клод. — Завтра рано утром мы расстаемся, Филипп.

— Да. — Он подумал о смерти — он часто думал об этом с тех пор, как оказался в Женеве.

— I’ll be loving you eternally, — негромко напевал молодой человек за роялем.

Появились еще три пары и заняли места за столиками в нишах.

— Вот видите, — сказала Клод. — К вечеру будет полно народа.

Подошел Робер Арто, поставил перед ними напитки в стаканах для коктейлей. И еще серебряную тарелочку с оливками, чипсами и орешками.

— Спасибо, Робер, — сказала Клод, улыбнувшись ему.

— A votre santé, мадам Клод, месье Сорель! — отдав поклон, Робер удалился, чтобы принять заказ у новых гостей.

— Ле хаим!

— Ле хаим! — повторил Филипп.

Они выпили.

Поставив стакан, Клод опустила голову.

— Что с вами?

— Боюсь, — сказала она едва слышно. — Я боюсь.

— Браззавиля?

— Я просто ужасно боюсь, — сказала она. — И это не привычный страх перед новой войной. Я его испытываю всегда. Это… — она замолчала, сделала еще несколько глотков и откинула голову. — Мне уже приходилось бывать в тех местах. Тогда эта страна называлась еще Заиром. С мая она называется Демократической Республикой Конго, как и до 1971 года. То, что там происходит в течение нескольких веков, характеризует капитализм как нельзя лучше. Уже пять веков назад там появились португальцы и превратили весь бассейн реки Конго в огромных размеров невольничий рынок. А в конце девятнадцатого века богатые недра страны и ее людей начали эксплуатировать бельгийцы. Бельгийцы сообразили: это им будет делать особенно просто, если не позволять жителям страны учиться читать и писать, зато заставив верить в своего христианского Бога — и возложили исполнение этой части своей программы на так называемых миссионеров, а попросту говоря — католических монахов и священников. Когда в 1960 году колония Бельгийское Конго объявила о своей независимости, бельгийцы ушли, оставив страну в состоянии полнейшего хаоса и экономической разрухи. На территории страны проживает примерно семьдесят различных этнических племен, и прошло совсем немного времени, пока разные провинции не начали вести одна против другой настоящие войны.

— Там ведь, если мне не изменяет память, произошел конфликт между Лумумбой и Моисом Чомбе? — спросил Филипп.

— Генеральный секретарь ООН Хаммаршельд предложил конголезцам свои посреднические услуги. Но самолет Хаммаршельда потерпел катастрофу, и он погиб. Считалось, что это дело рук Чомбе и его людей. Но это ему мало помогло. Его сверг Мобуту Сесе Секо, один из самых жестоких диктаторов даже в условиях Африки. Он постоянно развязывал войны, чтобы держать своих соседей в страхе. А тем временем в Руанде началась гражданская война между племенем хуту и племенем тутси. Вот этим самым шансом и воспользовался очередной великий диктатор — Лоран-Дезире Кабила. Вступив в союз с побеждающими тутси, он за семь месяцев вместе с ними завоевал Заир, страну, по территории в шесть раз больше Германии. Он объявил себя главой государства, а Заир переименовал в Демократическую Республику Конго.

В зал входили новые посетители.

— …его войска изгнали милицию хуту обратно в Руанду. Погибли сотни тысяч человек. Под давлением из-за рубежа Кабила согласился допустить в страну иностранных наблюдателей и военные части «миротворцев». Их допустили даже в лагеря хуту южнее Кисангани. Это разрешение было дано первого мая нынешнего года. А второго мая я уже полетела туда…

Клод долго молчала, а потом продолжала:

— Да, второго мая… а сегодня у нас четырнадцатое июля… Выходит, прошло ровно десять недель… Я была в лагерях беженцев, я столкнулась с неслыханной нищетой, я видела, как в тех местах то ли сошел сам, то ли был кем-то спущен с рельсов пассажирский поезд и погибло около трех тысяч человек, не считая раненых. Я была на реке Заир, когда на моих глазах опрокинулись и пошли ко дну несколько перегруженных беженцами судов. Самолеты тоже падали, но этого я уже не видела, потому что… — Клод замолчала. — Мне надо еще выпить, — сказала она.

— Не пейте слишком много, Клод. Это крепкая штуковина!

— Ну, я опытный боец. Я очень даже много могу выпить. Да, при возвращении в Руанду погибла тьма народа. По оценкам «Врачей без границ» не меньше трехсот тысяч беженцев исчезли бесследно… А Кабиле только того и надо было. За несколько месяцев до свержения Мобуту горнорудные компании США и Канады заключили с ним соглашения. Вот как там дела делаются, понимаете? Прекрасно мир устроен? Да здравствует капитализм!

— Клод, — негромко проговорил он, — Клод…

— Но этому нет и не будет конца, — сказала она. — Это обрело масштабы глобальные. Поспорим, что еще в этом году президент Клинтон объедет всю Африку и повсюду будет выступать с прочувствованными речами о том, как ему близки интересы африканцев!

Робер Арто принес еще два стакана «В постели».

Они выпили друг за друга. По ее лицу пробежала тень.

— Что с вами, Клод? Вы обещали мне все рассказать.

— Да, обещала. И должна. Непременно, еще до отлета, — она допила свой стакан. — Так вот, «Ньюсуик» посылает меня в Конго, потому что там вспыхнула новая война — между вооруженными отрядами трех кандидатов на пост президента; сами выборы назначены на двадцать седьмое июля. Бои ведутся уже на улицах Браззавиля, это на другом берегу Конго, прямо напротив Киншасы, старой столицы. Больше двухсот пятидесяти тысяч человек бегут в джунгли, надеясь спастись там… «Ньюсуику» требуются снимки. И желательно, чтобы фотографировала женщина — это, мол, делает снимки куда более прочувствованными… — алкоголь все-таки подействовал на Клод сильнее, чем она предполагала. В ее голосе слышалось неподдельное волнение, близкое к истерике. — Но об этом мы как-то уже говорили, да? Короче, я лечу туда…

— Откуда же такой страх? — напомнил Филипп.

На танцплощадке появилась первая парочка. Клод смотрела в их сторону.

— Клод! — негромко напомнил он о себе.

— Да, — откликнулась она. — Ладно, все в порядке. Я расскажу вам все до конца. Тогда, в мае, меня послали туда не одну. Я летела с одним… с одним репортером… он был немцем, и звали его Паулем. — Теперь она заговорила быстрее. — С 1983 по 1986 год, когда я еще жила в Париже, мы с ним часто работали вместе, Пауль и я. Он был счастлив в браке со своей Бернадеттой, она была тогда моей лучшей подругой. Это я их и познакомила. Мы очень часто встречались. Бернадетта, Пауль и я…

— Three coins in the fountain, each one seeking happiness, — играл и напевал за роялем Жорж.

— Потом, — устало проговорила Клод, — Пауля перевели в Нью-Йорк. В последующие годы мы встречались редко… Но дружба наша не прерывалась…

— …thrown by three hopeful lovers, which one will the fountain bless?

 

17

Клод все еще не решалась рассказать ему о том, что так хотела объяснить.

— Со временем большинство своих коллег узнаешь очень хорошо… Иначе и быть не может… Живешь в одном отеле, вместе отправляешься на дело, едва узнав, что где-то или с кем-то что-то случилось… Возникает особого рода дружба… между мужчинами — всегда… женщины в этом участвуют реже. Но если так случается, то в большинстве случаев оказывается, что в опасных ситуациях они впереди всех…

— Женщины смелее мужчин, — сказал Филипп.

— Нет, — возразила она, — просто у женщин больше средств разрядить опасную ситуацию. Знаете, этому тоже можно научиться. Нужно только обуздать страх, не дать ему овладеть собой… И этому тоже можно научиться. Это можно, как можно научиться убегать от артиллерийского налета. Бежать от огня и взрывов — не трусость. Но нужно уметь остановиться, когда перед тобой неожиданно предстают солдаты. Смотришь им прямо в глаза и не отступаешь ни на шаг, ни на миллиметр. Это почти всегда себя оправдывает. Иногда можно себе помочь улыбкой, сыграть слабую и беззащитную, ищущую поддержки и спасения… А потом бывает так: вот ты наконец у цели, все опасности как будто позади, и вдруг откуда ни возьмись появляются твои коллеги, вся стая, и отталкивают, отпихивают тебя, и совсем тебя затопчут, если ты не дашь отпора, потому что каждый хочет сделать снимок первым, а на других ему начхать…

Он смотрел на нее молча, испуганный тем, как эта женщина внезапно изменилась в лице. Куда подевалась ее уверенность в себе, ее чувство собственного превосходства? Она нервничала, и чем дальше, тем больше.

— У меня всегда было два «никона». Со всевозможными объективами. Обе камеры висели у меня на груди, я готова была снимать в любую секунду. Хочу сказать о туфлях… Хорошая обувь нужна первым делом! Я предпочитаю спортивную обувь… Почти всегда, когда работаю… Да и снимки я делаю только черно-белые. Я долго ругалась во всех редакциях, но я никому не уступила… Черно-белые фотографии, только чернобелые… Краски лгут… — Она выпрямилась на стуле. — Ну, так вот, значит, послали они меня в мае в Заир, и туда же прилетел из Нью-Йорка Пауль. И вот с перерывом в несколько лет нам опять случилось поработать вместе. Я этому очень обрадовалась. Я не в силах описать вам того, что там происходило, а тут рядом со мной оказался мужчина, которому я могла доверить, на которого могла положиться… — Она замолчала, уставившись в пустоту.

— C’est si bon de partir n’umporte oü…

— Там был один англичанин… парень сильный и грубый… — голос Клод прозвучал хрипло. — Он был новичком в нашей «стае». Звали его Джеком… и с самого начала он стал липнуть ко мне… где только мог, хватал меня своими ручищами, тискал, отпускал сальные шуточки… Пауль старался не подпускать его ко мне, но он не всегда был рядом… А Джек не оставлял меня в покое…

— …bras dessus, bras dessous, en chantant des chansons…

Слова так и полились из Клод, она не могла остановиться.

— Мы были в лагерях беженцев, это южнее Кисангани. Кабила отвел представителям ООН только два месяца, чтобы переправить всех беженцев обратно в Руанду. Я была в том самом поезде, который сошел — или который спустили с рельсов, когда погибло столько народа и было столько изувеченных. Я лежала рядом с Паулем в грязном месиве, он что-то наговаривал на диктофон, а я снимала, снимала, снимала…

«Ну, вот оно и вышло наружу», — подумал Филипп, которому было тяжело видеть ее с заплаканным лицом.

— Мы скупили все старые джипы и автомашины в Кисангани, а жили мы рядом с казармой наших военных… и когда я тогда вечером захотела вернуться домой, я в этой страшной суматохе не нашла ни Пауля, ни нашей машины. Я бегала взад и вперед, заблудилась и оказалась почти что в джунглях. И там столкнулась с этим самым англичанином. Он прорычал: «Now I'll fuck you, baby». Он ударил меня в лицо, повалил на землю. Набросился на меня, порвал на мне рубашку и сорвал джинсы, я кричала, звала на помощь, но никто меня не услышал. Я изо всех сил ударила его в пах, и он повалился на бок, я подобрала валявшийся рядом сук и этим суком несколько раз ударила его по голове. А потом сама упала рядом с ним… силы совсем оставили меня после всего этого… я лежала на земле, постоянно ощущая какой-то странный запах, сладковатый и в то же время гнилой, он исходил от множества неизвестных мне плодов красного цвета, попадавших, наверное, с деревьев… я и по сегодняшний день не забыла этот сладковатый и гнилой запах…

Клод достала носовой платок, утерла слезы. Он протянул ей свой платок. Но она этого жеста не заметила.

— Англичанин по-прежнему валялся рядом, он пошевелился и застонал. Собрав силы, я встала. Как могла, я привела в порядок свои порванные вещи, взяла камеры и выбралась из джунглей на грунтовую дорогу. Через полчаса появился французский грузовик, военные стали расспрашивать, что со мной стряслось, но я ничего не могла им объяснить, я была не в состоянии выдавить из себя ни слова, они довезли меня до казармы, к военному врачу… Тем временем дар речи вернулся ко мне, и я наврала ему, что после катастрофы на железной дороге у меня был шок, что я вывалилась из этого поезда на полном ходу. Он дал мне каких-то успокоительных таблеток, и я вернулась в эту грязную дыру, где мы все жили. Она называлась напыщенно «Отель Мирамар». Я долго стояла там под единственным на весь «отель» душем, потом надела пижаму, а поверх нее — махровый халат, и…

Ей не хватало воздуха, она закашлялась. Филипп хотел было сказать что-то, но она покачала головой, замахала на него руками, утерла слезы и продолжала говорить так же взволнованно и торопливо, как за несколько минут до этого.

— …и я пошла искать Пауля и нашла его… в его комнате. Мой вид донельзя поразил его; я рассказала ему все до мелочей. Он дал мне выговориться. И когда я немного успокоилась… он обнял меня и погладил. Мы с ним сидели рядом на старом диване… Он сказал, что сообщит кому надо, как со мной поступил англичанин, и позаботится о том, чтобы об этом сообщили в агентство, на которое тот работает… И не переставая гладил меня… но уже не как друг, совсем не как друг или приятель… Его, наверное, возбудил мой рассказ, потому что он вдруг набросился на меня с поцелуями, а когда я хотела вырваться, он схватил меня за руки вот так, — она изо всех сил вцепилась в руки Филиппа, — повалил меня на диван и одной рукой зажал мне рот, а другой сорвал с меня халат, пижаму и… и…

Клод подперла голову обеими руками и заплакала навзрыд.

Бармен Робер, заметив это, поспешил к их столу, чтобы узнать, не нужна ли его помощь. Но Филипп дал ему понять, что справится сам; никто из гостей не заметил происшествия за их столом, никто не видел, что Клод плачет, а Жорж играл на рояле и напевал:

— I’ve got you under my skin…

Но вот Клод успокоилась и спросила его:

— Ты понимаешь? Он схватил меня за руки точно так же, как ты…

— Как я взял тебя за руки перед дверью твоего дома, — сказал он.

— Вот именно, да… И я потеряла самообладание, потому что в эту минуту ты был для меня Паулем, и поэтому я так разоралась, как я орала тогда, в номере этой грязной гостиницы… Но он не отпустил меня, он набросился на меня, как животное, он зажал мне рот… И сделал, что хотел… Что не удалось сделать англичанину, сделал Пауль, мой друг Пауль… муж моей подруги… Меня словно парализовало от ужаса и омерзения, а он будто обезумел…

Она замолчала и некоторое время спустя посмотрела на Филиппа так, будто только что очнулась после кошмарного сна.

— Вот как все это было, — неестественно спокойно подытожила она. — На другой день я узнала, что англичанин с разбитой головой лежит в полевом госпитале. Версия была такая: он выпрыгнул из поезда, отсюда и травма. Пауль присоединился к группе журналистов, уехавшей на северо-восток страны. Я позвонила в Париж, в редакцию, сказала, что эта война меня доконала, что я просто не в силах выполнить поручение до конца и что я очень извиняюсь перед ними. Они оказались людьми понятливыми, ответили, что такое время от времени случается, особенно с женщинами, и были столь добры, что сразу заказали мне билет на обратный рейс в Женеву. В аэропорту меня встретил Серж. Он тоже решил, что я не вынесла тягот войны, что в этот раз это оказалось мне не по силам, и в последующие дни трогательно заботился обо мне… О Пауле я с тех пор больше ничего не слышала… Но теперь, когда меня опять посылают в те места, это первая моя большая командировка после того случая… теперь мне страшно, ты ведь понимаешь меня, Филипп, правда?..

 

18

Танцплощадка опустела. Танцевавшая парочка вернулась за свой столик в нише. Филипп заказал еще по одной порции «В постели», и Клод снова заговорила, теперь уже спокойно и неторопливо.

— Теперь ты понимаешь, почему я вела себя как ненормальная. Ведь все это случилось всего два с половиной месяца назад. Пауля сейчас в Конго нет, я навела справки, и англичанина там тоже нет. Но я боюсь не их, я боюсь своих воспоминаний! Воспоминаний о том, как вел себя Пауль. Допустим, англичанин был обыкновенным негодяем и подонком, но Пауль, Пауль, с которым мы столько лет были знакомы и дружили, мой друг Пауль, которому я полностью доверяла…

— Да, — кивнул он.

— Тебе я могу все рассказать, — проговорила она. — Серж ничего об этом не знает. Я стараюсь забыть о случившемся, только мне не удается… Дело не столько в физическом надругательстве, а в потере доверия к людям. Как я теперь могу довериться мужчине, Филипп, как мне полюбить? Да что там, когда одно прикосновение мужской руки стало вызывать у меня раздражение. Я стала испытывать что-то вроде радости от того — страшно говорить об этом! — что Серж попал в эту ужасную катастрофу… Но когда появился ты… все почему-то изменилось, и мы оба это почувствовали, сразу же… Но во мне поселился страх перед людьми вообще, а перед мужчинами в особенности. Это безумие, я отдаю себе отчет, но что особенно удивительно и неприятно: меня до сих пор преследует приторносладкий запах прогнивших фруктов, которые валялись там, в джунглях, да, тот самый запах! А что еще более странно, я с тех пор словно ищу, откуда он исходит, этот запах, я ищу эти фрукты на базарах, в магазинах… Это безумие, безумие и больше ничего!

— Нет, это не безумие, — покачал головой он. — Никакое это не безумие. Чтобы все прошло, должно пройти много времени.

— Да, много времени, — согласилась Клод. — Ты все понял…

— Все или почти все, — сказал Филипп.

— Ну, тогда ты понимаешь и то, что мне никто точно не скажет, сколько это еще продлится.

— Я подожду, — сказал он.

— Но мы не расстанемся, правда?

— Да.

— Будем звонить друг другу по телефону. Каждый день. С моим аппаратом «инмарсатфон» я дозвонюсь до тебя из любой точки на планете. Он маленький, как сумочка, и весит килограмма полтора. Надо только поднять крышку, в нее вмонтирована специальная антенна…

— Я эти телефоны знаю, Клод, мы тоже такими пользуемся.

Но она, словно не слыша его, продолжала говорить. Мысль о том, что они часто будут говорить по телефону, словно приободрила ее.

— …антенна сама выбирает наилучшую позицию по отношению к близлежащему спутнику связи. Можно набрать любой номер, если он подсоединен к сети… С Конго у нас разницы во времени нет, и мы с тобой договоримся, в какое время будем созваниваться, это можно делать хоть каждый день… Да, Филипп, ты уж наберись терпения, рано или поздно я перестану искать эти фрукты, и этот запах перестанет преследовать меня…

— Я дождусь. Сколько потребуется, столько и буду ждать, — пообещал он.

А Жорж пел:

— Every time it rains, it rains pennies from heave…

Они смотрели друг на друга, не отводя глаз, и не шевелясь.

— …don’t you know each cloud contains pennies from heaven?

— А ты ничего такого не заметила? — поинтересовался Филипп.

— Что я должна была заметить?

— Что мы перешли на «ты», — проговорил он. — И начала ты.

— Действительно, я говорю тебе «ты», — удивилась Клод. — Ну, ты скажешь мне, который час?

Он бросил взгляд на наручные часы.

— Десять минут второго.

— Вот это и будет наше с тобой время в этой жизни. Десять минут второго ночи четырнадцатого числа. А это будет наша песня.

— Да, наша с тобой песня. — Они встали и подошли к молодому пианисту, который им приветливо улыбнулся. Перегнувшись через рояль, они вслушивались в слова песни:

— …trade them for a package of sunshine and flowers, if you want the things you love, you must have showers…

— Я отвезу тебя в аэропорт, — предложил Филипп.

— О да, прошу тебя.

— Когда у тебя самолет?

— В двенадцать пятнадцать. Надо быть у стойки за полчаса до отлета, они там всегда разбирают мои камеры, проверяют, нет ли внутри взрывчатки… они заставляют меня нажимать на спуск… даже в аппаратах со вспышками… Поедем в десять пятнадцать, тогда времени будет с запасом.

— …so when you hear it thunder, don’t run under a tree — there’ll be pennies from heaven for you and for me, — пел Жорж.

— Наша песня, — сказала Клод. — Наша песня, Филипп.