1

Когда я умер, началась та жизнь, о которой я так много и так долго мечтал. Да, именно так все было. После короткого периода времени, о котором я ничего не помню, я сразу же стал жить дальше. Если судить по моему личному опыту, смерть — не что иное, как временное состояние слабости.

После смерти я был свободен от всех и всяческих забот и навсегда вместе с Анжелой. Мы с ней плыли на теплоходе «Франс», отправившемся из Канн в кругосветное путешествие. Ночами мы, завернувшись в одеяла, лежали на прогулочной палубе и смотрели в черное небо, усыпанное звездами. Мы с ней поженились. Карин внезапно дала согласие на развод. Звезды ярко сияли, над нашими головами висела большая, медового цвета луна. Мы лежали почти не двигаясь и не разговаривали. В наших душах теперь не было ни отчаяния, ни сомнений, ни единой мрачной мысли, после моей смерти нами владело лишь ощущение блаженства от исполненности желаний. Не знаю, у всех ли людей так складывается жизнь после смерти, как у меня. У меня было так. Я был умиротворен, исполнен любви, ощущения безопасности и ярости жизненных сил.

Все это случилось со мной после того, как сердце мое остановилось и я умер. Клиническая смерть. Подлинная смерть. Я покинул этот мир. На крыше больницы Бруссаи имелась посадочная площадка для вертолетов, и когда появился вертолет, доставивший меня из «Эден Рок», на крыше уже ждала бригада кардиологов-реаниматоров. В том числе и доктор Жубер, случайно услышавший, кого именно должны привезти в тяжелом состоянии. Позже, когда я вернулся к жизни, он рассказал мне, что тогда произошло.

А произошло следующее: меня сразу положили на операционный стол и дали общий наркоз. Хирурги вскрыли мою грудную клетку. Они обнаружили, что пуля повредила сердечную сумку и само сердце… Это угрожало тампонадой сердца. Когда сердце остановилось, мне сделали интракардиальную инъекцию. Кровь из перикарда отсосали, рану зашили. Сердце благодаря электрошоку получило новый импульс и заработало. Однако я так долго находился в состоянии клинической смерти, то есть сердце так долго не работало, что мозг испытал кислородную недостаточность. Вследствие этого я пробыл шесть суток без сознания и все это время находился в палате интенсивной терапии.

Что я обо всем этом знал? Ровно ничего. Мы с Анжелой плыли на теплоходе «Франс» по Средиземному морю и Гибралтарскому проливу, останавливались в Касабланке и Капштадте и осматривали эти города, и повсюду было очень жарко. Гора с плоской вершиной, у подножия которой расположен Капштадт, показалась мне необычайно огромной. Я купил Анжеле киноаппарат, и она в полном восторге снимала все подряд. Ей хотелось привезти домой как можно больше свидетельств этого нашего кругосветного путешествия, о котором она так мечтала. На теплоходе мы познакомились с интересными и приятными людьми — израильтянами, американцами, шведами, голландцами и французами. По вечерам часто устраивались празднества, и Анжела надевала самые красивые свои туалеты, а я — смокинг, и я ясно помню, что поздно ночью мы еще выходили на палубу и долго стояли у борта.

Вероятно, я пережил все это и то, о чем я еще расскажу, в миллионную долго секунды, когда сердце остановилось, а может, и в ту секунду, когда я вернулся к жизни, или в те дни и ночи, когда лежал без сознания. Доктор Жубер полагает, что никто и никогда не сможет этого сказать, но что он лично еще никогда не имел дела с пациентом в моем состоянии, который, едва придя в сознание, и позже не раз и очень точно вспоминал то, что он видел, говорил или делал в состоянии клинической смерти и потом, находясь между жизнью и смертью.

В то время, когда мы с Анжелой бродили по Капштадту, и позже, когда мы добрались до Дурбана, и еще позже, когда я в Старом городе Дар-эс-Салама торговался, как и полагается на Востоке, покупая коралловое ожерелье для Анжелы, может быть, именно в то время у меня в дыхательное горло была вставлена трубка, и респиратор обеспечивал искусственное дыхание. Когда мы приплыли в Карачи и Бомбей, — возможно, именно тогда, — у меня из раны, оставшейся после операции, все еще висела трубка, в локтевом суставе торчали канюли с трубочками, и я был подключен к капельнице для искусственного питания, к груди и конечностям были прилеплены электроды, с помощью которых постоянно регистрировались кардиограмма и другие функции организма, контролировались температура и кровяное давление, — об этом никто и никогда не узнает. В ту ночь, когда мы снялись с якоря в Бомбее, я подумал: «Ты умрешь. Ты умрешь, когда займешься любовью». Когда это было? Когда? Что это, в сущности, такое — жизнь? И что такое, в сущности, смерть? Жив ли я, пишущий эти строки? Или я давно умер, и смерть — лишь иная форма жизни, или даже та же самая или настолько похожая, что мы не замечаем разницы? Помнится, в Бомбее, этом странном городе, в котором есть и ядерный реактор, и центр парсов — огнепоклонников, и где в предместье Малабар-Хилл находятся «Башни Молчания», в этом призрачном городе мы с Анжелой беседовали возле этих «Башен» с древним стариком-индийцем, и я слово в слово помню, что он сказал: «Тайна жизни и тайна смерти спрятаны в двух ларцах, и ключ от каждого из них лежит в другом».

Кто тут рискнет что-то заметить?

Никто.

Даже доктор Жубер не рискнет.

Возможно, я видел все, что видел, за ту долю секунды, что длится сверкание молнии, а может, в те дни и ночи, когда я лежал в палате интенсивной терапии, отрезанный от внешнего мира. Возможно. Возможно именно тогда я и видел вместе с Анжелой великую красоту и столь же великую нищету в Мадрасе, Калькутте, Рангуне и Сингапуре. Возможно, мы именно тогда стояли перед королевскими дворцами в Бангкоке, пораженные их красотой, возможно, именно тогда Анжела и снимала на пленку эти фантастические, эти волшебные храмы этого фантастического, уникального города; а возможно, мы уже огибали Вьетнам и плыли к Гонконгу, который я так хорошо знал и где мог много чего показать Анжеле.

— Через сорок восемь часов у вас началось спонтанное дыхание, — намного позже сказал мне доктор Жубер. — Но его не могло хватить надолго. И когда шесть дней спустя сознание к вам вернулось, у вас в голове все путалось, вы были очень возбуждены и страдали галлюцинациями.

— Какими галлюцинациями, господин доктор?

— Ну, например, вам казалось, что вы плывете в открытом море, а потом вдруг, что вы в Маниле, на Тайване, в Нагасаки, в Йокогаме…

О, но я там в самом деле был вместе с Анжелой! И в Токио тоже! Мы с ней еще восхищались императорским дворцом, храмами, производством шелка, фаянса и фарфора! Мы были с ней на выставке древнего японского искусства, и я купил Анжеле изящную лакированную фигурку — пару голубков: она совсем маленькая, он — побольше, и крылья у него раскрыты…

Два запертых ларца, и ключ от каждого из них лежит в другом…

Из Токио мы поплыли далеко на юг — к Сиднею, потом в Веллингтон в Новой Зеландии и опять к северу — на Гавайи, где увидели и засняли на пленку потухшие и еще действующие вулканы. Раньше я никогда не был на Гавайях, но я описал доктору Жуберу во всех подробностях потухший вулкан Мауна-Кеа и действующий вулкан Мауна-Лоа с кратером Килауза, и он потом проверил по книгам — оказалось, что мои описания были совершенно точны! Кто это объяснит? Видимо, никто.

С Гавайских островов мы направились в Сан-Франциско с его Золотыми Воротами, через Панамский канал попали в Карибское море, чтобы оттуда уже держать путь домой через Гибралтар.

Когда мы вышли из Карибского моря, была ночь, я лежал рядом с Анжелой в нашей каюте и дремал, как вдруг услышал какой-то шум и открыл глаза. Первое, что увидел, когда глаза привыкли к яркому свету (почему так светло, ведь сейчас ночь?), были глаза Анжелы прямо перед моим лицом.

— Что случилось, любимая? — спросил я спокойно и внятно. — Почему ты включила свет? Тебе не спится?

— Я не включала свет, — сказала она. — Это солнце светит сквозь жалюзи. Сейчас три часа пополудни, Роберт.

— Вот оно что, — удивился я. — А где мы находимся?

— В больнице Бруссаи. Сегодня утром они поместили тебя в отдельную палату.

— А где я был раньше?

— А раньше ты лежал в палате интенсивной терапии. Десять дней я видела тебя только сквозь стекло. Но теперь кризис позади и тебе больше не нужно там находиться. Главный врач разрешил поставить здесь еще одну кровать, так что я могу быть с тобой столько, сколько захочу, могу и ночевать здесь. Ты жив, Роберт, ты жив! Ты не умер!

— А где твое коралловое ожерелье? — спросил я.

— Какое ожерелье?

— Это я так, ничего, — сказал я, потому что показался самому себе беспомощным, как больной ребенок, и понял, что все это мне привиделось. — Ничего, любимая. Да, я не умер. По крайней мере, сколько-то еще поживу. — Я немного повернул голову — самую малость, больше не смог — и увидел просторную современную больничную палату, в которой все было очень чистое и светлое. Это не было для меня большим ударом, но все же я на миг ощутил необъяснимую грусть из-за того, что из моего мнимого мира вернулся в мир реальный (ах, был ли он реальным?). Помнится, я тихо спросил:

— А какой сегодня день недели?

— Воскресенье.

— А число?

— Шестнадцатое июля.

Шестнадцатое июля!

Я стал размышлять: «Шестого июля ты был у ресторана „Эден Рок“. В тот же день убит. Значит, твой кошмарный сон между жизнью и смертью продолжался десять суток. Десять суток без сознания, в бреду и галлюцинациях — десять волшебных суток». И я сказал:

— А знаешь, все это время мы с тобой были вместе. Плыли на теплоходе «Франс». Совершили то самое кругосветное путешествие, о котором ты так мечтала. Было чудесно. А теперь остается лишь отправиться в него на самом деле.

— Ну, конечно, еще бы, — сказала Анжела и на ее дрожащих губах появилась улыбка. Выглядела она ужасно, ее лицо показалось мне исхудавшим и бледным, под глазами темные круги. Доктор Жубер позже рассказал мне, что Анжела в течение этих десяти суток сначала вообще не уходила из больницы, а потом уходила лишь на несколько часов. Все остальное время она днем и ночью находилась где-то поблизости от меня, хотя ее много раз пытались прогнать. Ночью она спала на скамье в коридоре перед палатой интенсивной терапии. Наконец для нее освободили комнатку ночной медсестры, где была нормальная кровать. Но она спала не больше часа в сутки, сказал мне доктор Жубер, потом вставала и шла к большому стеклу в двери моей палаты. Там она часами стояла неподвижно, с застывшим лицом, и смотрела на меня, лежавшего без сознания, медленно и тяжко возвращавшегося из сверкающей и блаженно-счастливой смерти к темной и непредсказуемой жизни.

 

2

В этот день ко мне в палату пришел главный врач, а также хирурги и члены бригады кардиологов-реаниматоров, в том числе и доктор Жубер. Меня обследовали в высшей степени основательно и в то же время осторожно. В результате все пришли к выводу, что самое страшное позади, хотя с кровообращением было не все еще в порядке и постоянно возникала опасность очередного коллапса.

— Мадам, — сказал главный врач, — может оставаться здесь, это пойдет вам только на пользу.

— Спасибо, — только и могла выговорить Анжела, в присутствии которой это было сказано.

— Мне нужно срочно кое с кем переговорить, — подал свой голос я, ибо теперь, вернувшись к реальности, я хотел немедленно кое-что предпринять.

— Исключено, — отрезал главный врач. — Да знаете ли вы, какое чудо, что вы вообще еще живы? Девяносто процентов случаев, аналогичных вашему, кончаются летальным исходом. Нет-нет, пока никаких переговоров. Кстати, ко мне уже приходили двое, желавшие непременно поговорить с вами. Я им объяснил, что это совершенно невозможно.

— Кто были эти люди?

— Некая мадам Хельман и нотариус по фамилии Либелэ.

— Мне действительно необходимо срочно увидеться с ними.

— А я запрещаю вам видеться с кем-либо, покуда ваше кровообращение не придет в норму. Возможно, через недельку смогу вам это разрешить. То же самое я сказал и тем людям.

— Когда?

— Ну вот перед тем, как прийти к вам. Они приходили ежедневно. Что им от вас нужно?

— Ах, это наше частное дело. Ведь вы наверное знаете, кто я и зачем приехал в Канны? — Он кивнул. — Ну, оба эти лица, разумеется, озабочены состоянием моего здоровья.

— Я им скажу, что вы — с учетом всех обстоятельств — чувствуете себя довольно прилично. Это должно их успокоить на первое время.

— Я думаю, это их чрезвычайно успокоит, — сказал я. — И я сердечно благодарю всех вас, дамы и господа, за те неимоверные усилия и за тот высокий профессионализм, который вы показали, вернув меня к жизни.

Сказать-то я все это сказал, но отнюдь не был так уж уверен, что говорю то, что думаю. На меня вдруг навалилась чудовищная слабость, и в следующую минуту я провалился в сон. Помню только, что снились мне храмы. Множество храмов с целым сонмом богов из слоновой кости. Все боги были многорукие.

 

3

В понедельник, 22-го июля, на шестнадцатый день лечения состояние мое настолько улучшилось, что главный врач разрешил краткие посещения. Когда я говорю «главный врач», я имею в виду профессора Анри Брие, заведующего хирургическим отделением, который меня и оперировал. Больница Бруссаи — это я знал еще со времени моего первого пребывания здесь — очень большое и современное лечебное учреждение с множеством отделений.

Анжела была подле меня, когда меня пришли навестить Руссель, Лакросс и Тильман. Она немного отдохнула, поспала несколько ночей, но все еще была очень бледна, и темные круги под глазами еще не исчезли. Она молча сидела на своей кровати и слушала нашу беседу. Им разрешили говорить со мной всего пять минут. Конечно, они первым делом спросили, догадываюсь ли я, кто и по каким мотивам совершил на меня это покушение. О его обстоятельствах им уже рассказала Анжела.

— Понятия не имею, — ответил им я. И подумал: «Я все-таки победил. И остался живым.» А теперь хочу пожить спокойно, в богатстве и безопасности. — Даже не знаю, что и думать, — сказал я. А Лакросс спросил, полупросительно, полусердито вглядываясь мне в глаза:

— Вы ничего от нас не скрываете?

— Что мне скрывать?

— Должна же быть какая-то причина, чтобы попытаться вас убрать. Вы должны представлять какую-то опасность для этих… для этих людей. Вы до чего-то докопались? Вы дали знать этим людям, что вы до чего-то докопались?

Он был чертовски близок к истине.

— С чего вы взяли, — небрежно обронил я. — Ничего я не узнал. Ничегошеньки. Может, вы помните, что однажды кто-то перекусил тормозную трубку в машине мадам Дельпьер и мы с ней чуть не утонули по милости этих умельцев. То была первая попытка. Но и тогда я не понимал, чего они добиваются.

— Мы, конечно, связались с вашей фирмой, — сказал Руссель.

В этом уже таилась угроза.

— Разумеется, — сказал я.

— И нам сообщили, что вас отстранили от участия в данном расследовании, более того, что вас вообще освободили от дальнейшей работы.

Я кратко изобразил смех — смеяться мне было больно. А потом подумал, что если Руссель и Лакросс будут и дальше доискиваться, то все дело непременно выплывет наружу, и что пожалуй лучше будет мне самому открыться — да и перед Анжелой нельзя было больше лгать.

— Я должен сообщить вам куда более важные вещи, господа. Моя фирма держалась излишне скрытно.

— Почему?

— Я не только отстранен от расследования этого дела, я вообще больше не работаю в компании «Глобаль».

— Роберт! — Анжела вскочила и подошла к моей кровати.

— Успокойся, дорогая моя. Я как раз собирался тебе все рассказать. Нет причин волноваться.

— Что это значит — я больше не работаю в компании «Глобаль»? — спросил Тильман. — Вас что — уволили?

— Да, — сказал я спокойно, посмотрел пристально в его серьезные глаза и подумал, что этот человек видел насквозь и меня и всю мою игру. — Вернее, не уволили. Нашли другой способ: досрочное предоставление пенсии — ввиду моей многолетней добросовестной службы и больших заслуг перед фирмой.

— Но что это значит — досрочное предоставление пенсии, Роберт! Это все из-за ноги? Прошу тебя, скажи же! — Анжела протиснулась ко мне и склонилась надо мной. Ее глаза стали еще больше от ужаса.

— Совсем не из-за ноги, нога тут ни при чем. Это был лишь повод, лицемерное милосердие.

— Что с вашей ногой? — спросил Руссель.

— Да ничего. Так, легкое нарушение кровообращения. Там у нас в Дюссельдорфе доверенный врач фирмы — большой придира и дока в своем деле. И все его диагнозы «Глобаль» воспринимает всерьез. Но в действительности я уволен вовсе не из-за ноги, которую кстати и здесь уже однажды обследовали — спросите доктора Жубера, — а из-за моих отношений с мадам Дельпьер. Благородные люди, с которыми мы тут имеем дело, и во главе всех, полагаю, Бриллиантовая Хильда, приставили моей фирме нож к горлу, довели до ее сведения нашу связь и заявили, что заклеймят «Глобаль» во всем мире как несерьезную фирму, если меня не уволят — и если не заплатят страховку. Мне жаль, господа, что я не сказал вам правду при нашей последней встрече. Не сказал всю правду. Поскольку «Глобаль», конечно же, продолжает расследовать это дело, хотя страховка и выплачена. Им нужно было только убрать меня с дороги. А я хотел как можно дольше участвовать в этой игре, поэтому и лгал.

— Роберт, ты потерял работу из-за наших отношений? Из-за меня? И ни слова не сказал мне об этом? Наоборот, ты рассказал мне, что твой шеф должен прислать к ресторану «Эден Рок» человека, который передаст тебе большую сумму денег для оплаты информантов! — вне себя выпалила Анжела. Ну вот все и выплыло.

 

4

Можно было ожидать, что когда-нибудь все выплывет, причем уже скоро. После выкрика Анжелы в белой комнате воцарилась долгая тишина, — спокойно можно было бы досчитать до семи. Первым заговорил Тильман — как всегда, тихо и деликатно.

— Это верно, мсье Лукас?

Я кивнул.

— Вы сказали ей правду?

Я отрицательно мотнул головой.

— Роберт! — в отчаянии завопила Анжела.

Я-то надеялся, что она никогда ничего не узнает.

— Прости меня, — сказал я.

— А почему вы солгали мадам Дельпьер?

— Потому что не хотел обеспокоить ее правдой.

— Так в чем же правда, мсье Лукас? — напрямую спросил Лакросс.

В полуприкрытую дверь просунулась голова медсестры.

— Господа, вам пора уходить, пять минут прошли.

— Сейчас, сестричка. Еще две минутки, — просительно обернулся к ней Руссель.

— Хорошо, максимум две минуты. После этого зову доктора, — сказала медсестра и исчезла.

— В чем же правда, мсье Лукас! — уже требовательно прозвучал голос Лакросса.

— А правда в том, что еще четвертого июля, после празднования Дня независимости, меня позвали к телефону в игральном зале. Ты ничего не заметила, Анжела, потому что была занята игрой.

— Кто вам звонил? — спросил Руссель.

— Какой-то мужчина. Мне незнакомый.

— Разумеется, — вставил Руссель.

— Спокойно, — осадил его Тильман. — Продолжайте, мсье Лукас.

— Этот мужчина сказал мне, что есть люди, которые готовы хорошо заплатить, очень хорошо заплатить, если я перестану заниматься делом Хельмана.

— Значит, этот человек, видимо, не знал о вашем увольнении и выходе на пенсию?

— Видимо, не знал. О таких вещах в «Глобаль» не принято трезвонить.

— Сколько они готовы заплатить?

— Один миллион. Новых франков.

— Это может значить только одно: вы нашли некий материал, представляющие для кого-то жизненную угрозу!

— Может быть.

— Что? — вскипел Лакросс.

— Я просто не знаю. Но в моем положении надо брать, коли дают, разве я не прав? Кроме того, очень интересно было посмотреть на того, кто принесет деньги. Я надеялся сделать какое-то открытие.

— Роберт, Роберт, даже мне ты не сказал правды, — выдавила Анжела.

— Да, даже тебе не сказал. Тот человек потребовал, чтобы я молчал. Это было условием. И чтобы пришел без полицейских. Но я мог назначить место и время встречи. А поскольку перед самым звонком наш друг Трабо пригласил нас покататься на яхте шестого июля, то я и назначил местом встречи «Эден Рок». Тот согласился. Я был на месте вовремя. Он немного опоздал. И выстрелил в меня с опозданием.

— Вы, разумеется, не видели стрелявшего, — заметил Руссель.

— Разумеется.

— И денег, разумеется, не получили.

— Разумеется, не получил.

Вновь воцарилось молчание.

— Я вам не верю, — наконец сказал Лакросс.

— Я тоже, — поддержал его Руссель. Оба сказали это весьма по-дружески.

— А я вам верю, — заявил Тильман и как-то странно взглянул на меня.

— Я тоже верю тебе, — сказала Анжела. — Хотя так страшно то, что ты рассказываешь… Из-за меня уволили… И потом — ты мне не доверял…

— Да ведь я только перепугал бы тебя насмерть! А я в самом деле верил, что встречу человека, который передаст мне деньги. И попросил Клода Трабо сфотографировать меня и этого парня. — Ну вот, подумал я, по крайней мере хоть что-то может быть подтверждено. — И конечно я сейчас же связался бы с вами, если бы у меня в руках оказался хотя бы намек на новый след, хотя бы малейшее подозрение. — Опять сплошная ложь.

— Вот-вот, вы в самом деле тотчас связались бы с нами? — в лоб спросил меня Руссель.

— Само собой разумеется! Вы что — думаете, я с этими людьми — одна шайка-лейка?

— Спокойно, спокойно, вам необходим покой, мсье Лукас, — вмешался Тильман. — Никто ничего такого не думает. Я убежден, что вы любые новые данные тотчас сообщили бы нам.

— Благодарю, — только и сказал я.

— С данной минуты мсье Лукас находится под защитой полиции, — сказал Тильман, обращаясь к Русселю и Лакроссу. — Дверь его палаты будет охраняться круглосуточно. Каждому посетителю придется предъявить удостоверение личности и дать себя обыскать на предмет наличия оружия. Вполне возможно, что эти люди вообразили, будто мсье Лукас обладает какими-то разоблачительными материалами, очень опасными для них, которых у него на самом деле нет или же о наличии которых он не подозревает.

Лакросс и Руссель промолчали.

— Все поняли, что я сказал? — спросил Тильман.

— Как не понять, — пробормотал Руссель. — Под защитой полиции. С данной минуты. И на сколько дней?

— На очень долго, — отрезал Тильман.

Дверь распахнулась, и в палату вошли та медсестра, что уже заглядывала раньше, и палатный врач. Врач сердито сказал:

— Господа, я вынужден просить вас немедленно покинуть помещение. Мсье Лукас еще очень слаб.

Все тотчас ушли. И каждый пожал мне руку. Тильман подбадривающе улыбнулся. Двое других ушли с каменными лицами. Когда мы с Анжелой остались одни, она сказала, запинаясь на каждом слове:

— Роберт, ты солгал мне… Хорошо, я все понимаю… Не хотел меня встревожить… Но в какой тревоге я пребываю теперь? Боже, как ужасно сознавать, что те думают, будто тебе что-то такое известно, и поэтому хотели тебя убить, но у них не получилось! Ведь они по-прежнему будут так думать и никогда не перестанут! И ты все время будешь подвергаться смертельной опасности!

— Но ведь это было очевидно еще в ту ночь после «Тету», когда мы с машиной свалились в море.

— Да, это так… Но от этого не становится легче… Они будут пытаться все вновь и вновь…

— Не думаю, — сказал я. — Если с ними ничего не случится, они сообразят, что ошиблись и что я в самом деле ничего не знаю. Потому что теперь-то я бы уже все сказал, Анжела! Ты не веришь, что теперь я бы все сказал?

Она молча глядела на меня.

— Анжела! Я спрашиваю: ты не веришь, что теперь я бы все сказал?

— Думаю, теперь бы сказал, — прошептала она едва слышно. — Я могу лишь молить Бога, чтобы ты ничего не знал и чтобы они сообразили, что это так.

— Они сообразят, можешь быть спокойна, — сказал я.

Это было все, чем я мог ее утешить, все остальное я должен был держать от нее в секрете.

— Тебя уволили, потому что мы любим друг друга?

— Да.

— Какой ужас!

— Какое счастье!

— Счастье — почему счастье?

— Я получу большую пенсию, Анжела. А кроме того — разве ты все еще не поняла?

— Чего?

— Что я теперь всегда могу быть с тобой!

Она посмотрела на меня долгим взглядом, потом склонилась над моей левой рукой, лежавшей на одеяле, и покрыла ее множеством нежных поцелуев.

— Со мной… всегда со мной… Отныне мы всегда будем вместе… Навеки!

 

5

Час спустя полицейский встал на пост перед дверью в мою палату. С той минуты меня охраняли круглосуточно. Полицейские сменяли друг друга каждые шесть часов. Анжелу это очень успокоило, и в последовавшие дни она частенько оставляла меня на длительное время, чтобы разделаться с делами, которые невозможно было больше откладывать. В среду, 26-го июля, она отправилась наконец в парикмахерскую, где не была уже несколько недель. Она сказала, что привести в порядок голову просто необходимо, а то у нее уже такой неряшливый вид. Она не хочет больше ни дня показываться мне в таком виде, а то я ее еще разлюблю. К этому времени мы с ней знали уже в лицо всех полицейских, которые охраняли меня, а иногда и заглядывали в палату. Все они были как на подбор милые и приятные парни, и Анжела наказала тому, кто в тот день заступил на пост во вторую половину дня, охранять и защищать меня особенно бдительно.

Анжела ушла вскоре после четырех часов. В половине пятого в палату заглянул дежурный полицейский и сказал:

— К вам посетители, мсье Лукас. Мадам Хельман и мсье Либелэ. Разрешение врача получено. Я обыскал мсье, медсестра — мадам. — Наконец-то, подумал я. — Мадам Хельман хотелось бы сначала поговорить с вами наедине.

— Пожалуйста, — сказал я.

Тут в дверях появилась Бриллиантовая Хильда — без драгоценностей, небрежно подкрашенная, в дорогом летнем платье из белого шелка. В ее розовых глазках светился нескрываемый страх. Я указал на стул, она подтащила его к кровати и села вплотную ко мне.

— Тут нас могут услышать? Я имею в виду микрофоны и так далее…

— Не знаю, фрау Хельман, — сказал я. — Однако не думаю.

— А если все же?

— Вам придется рискнуть.

— Я буду говорить шепотом.

— Вот этого я бы делать не стал, — сказал я. — Полицейский знает ваше имя. И если микрофоны все-таки имеются…

— В том-то все и дело! — грубо вырвалось у нее.

— Не то, — сказал я.

— Что «не то»?

— Не тот тон. Я этот тон терпеть не могу, фрау Хельман.

— Простите, пожалуйста, господин Лукас.

— Нет тут никаких микрофонов, — сказал я и подумал: «Надеюсь». — Итак, выкладывайте, что вы собирались мне сказать?

Непривычное это было зрелище: Бриллиантовая Хильда — и вдруг одетая и не в кровати.

— Я уже сто раз пыталась поговорить с вами, но…

— Знаю. Что именно вы хотите мне сказать?

— Что это были не мы. Никто из нас не давал такого задания исполнителю. — Она говорила, торопясь и захлебываясь словами. — Что мы все были в совершенном отчаянии, когда узнали о покушении. Верьте мне, господин Лукас! Вы обязательно поверите мне! Я пришла к вам от имени… всех остальных. Я взялась за это, хотя знаю, как унизительна и, главное, как опасна моя миссия. Но вы должны мне поверить: мы не несем ответственности за это покушение на убийство! Мы надеемся, что вы скоро выздоровеете и будете жить долго-долго… Не смейтесь!

— Не могу удержаться, — еле выдавил я. От распиравшего меня смеха у меня даже слезы полились из глаз. — Мне уже ясно, что вы пришли пожелать мне скорейшего выздоровления и долгих лет жизни. Ибо что станется с вами, если со мной опять что-нибудь случится и я умру?

— Вот именно, вот именно! — Ее парик опять слегка съехал набок. Я подумал, что такая богатая женщина могла бы раскошелиться на более подходящий парик. — Мы все так озабочены… Мы в такой тревоге….

— С чего бы это?

— Но ведь мы знаем, что это произошло не по нашей инициативе… Значит, по чьей-то еще…

— По чьей же?

— Вот именно — по чьей? Мы этого не знаем. Что вы думаете по этому поводу?

Я сказал в шутку:

— А может, вам удалось подкупить моего нотариуса Либелэ, и он выдал вам весь материал. Тогда вы могли бы его попросить за особое вознаграждение организовать и это убийство.

— Вы с ума сошли! Нотариуса нельзя подкупить! А если бы даже было можно! То мы оказались бы просто еще в чьих-то руках! Вас бы не было на свете, зато Либелэ… — Она прикусила язык. — Вы шутите, теперь я вижу, а я, глупая гусыня, клюю на ваши шуточки. Нет, господин Лукас, наша версия звучит так: некто, задавшийся целью нас уничтожить, знает, что мы — в ваших руках и что случится, если вы погибнете насильственной смертью. Этот человек и нанял киллера.

— И кто бы это мог быть, по-вашему?

— Клермон и Абель.

— Чепуха! — было моей первой реакцией. Но потом я подумал: а может, и не чепуха? Хильда и ее друзья наверняка не заказывали убить меня. Но кто-то же это сделал. Почему бы не Клермон и Абель, владельцы французского промышленного гиганта, медленно, но верно вытеснявшегося с рынка компанией «Куд»? Мне вспомнилось, как быстро пришел мне на помощь Гастон Тильман после моего признания. Если он… Нет. Нет-нет, Тильман — человек порядочный, подумал я. Но подумал также: «А что это, в сущности, такое — порядочный человек? Вот я — порядочный человек? Видит Бог, уже нет. Итак?»

Итак!

— Вы молчите, — сказала Бриллиантовая Хильда. — Вы задумались. Господин Лукас, мы все находимся в ужасном положении. Что будет, если еще раз попытаются убрать вас и если эта попытка окажется успешной?

— Тогда произойдет то, о чем я вас предупреждал, — грубо ответил я. — И хватит уже копаться в подозрениях и предположениях. Что судьбой предназначено, то и будет. Что еще? Мне ведь покуда нельзя подолгу беседовать с посетителями.

— Вы… Вы нас не выдали? — Это было сказано шепотом.

— Нет.

— Ни во сне, ни в бреду, ни в полуобморочном состоянии?

— Этого я не знаю. Но думается, нет. А то вы бы не сидели здесь, фрау Хельман.

— И никому не передавали информацию — безразлично какую, безразлично кому?

— Не передавал.

— Спасибо. Спасибо вам.

— А, перестаньте.

— Либелэ…

— Что с ним?

— Мне бы хотелось, чтобы он ненадолго зашел в палату. — Она вышла, поговорила с полицейским за дверью, потом вернулась к моей кровати вместе с Шарлем Либелэ. Нотариус, как всегда, был корректен и немногословен. Он вежливо поздоровался со мной и выразил свою радость по поводу того, что я избежал верной гибели. Он сказал:

— Мадам Хельман приехала ко мне сразу после покушения. Я сказал ей, что данные мне указания сводятся к тому, чтобы передать дальше весь материал, который находится у меня на хранении, только после того, как я получу однозначное подтверждение того, что вы, мсье Лукас, действительно умерли насильственной смертью или же от последствий совершенного на вас нападения. То же самое, сказал я, относится и к мадам Дельпьер.

— Все правильно, мэтр, — кивнул я.

Он коротко поклонился.

— Но вы не умерли, — сказал Либелэ. — Долгое время похоже было на то, но вы все же не умерли.

— Хотя был близок к тому, — сказал я.

— Поскольку вы не умерли, я никуда материал не передал. Кстати, во время своего визита ко мне мадам Хельман передала мне для вас триста тысяч новых франков, которые я положил в тот же сейф в банке.

— Мы хотели побыстрее дать вам понять — то есть, не вам, а мэтру Либелэ — что мы не виноваты в том, что с вами произошло, — сказала Бриллиантовая Хильда умоляющим голосом.

— Большое спасибо за деньги, — сказал я. — Отныне с наступлением очередного срока обусловленную сумму прошу вручать мсье Либелэ. Не знаю, сколько мне еще придется здесь лежать. Расписок в получении, разумеется, не будет. Но мсье Либелэ немедленно даст мне знать, если вы не внесете очередную сумму до последнего дня текущего месяца.

— Я плачу точно в срок! Точно в срок! — взвизгнула Хильда.

— С этим все в порядке, мсье Лукас, — спокойно подтвердил нотариус.

— И вот еще что, — сказал я. — Хорошо, что вы оба здесь, так что мне не придется передавать вам это через мсье Либелэ, фрау Хельман. Я тут кое-что придумал.

— Что? — испуганно спросила Бриллиантовая Хильда.

И я сообщил им, что именно я придумал.

 

6

— Говорят, у тебя тут был визит, — сказала Анжела, входя. Было семь часов вечера. По пути она еще сделала кое-какие покупки. И теперь стояла возле моей кровати, только что причесанная и такая красивая, такая красивая, но все еще очень встревоженная.

— Да, здесь были фрау Хельман и нотариус Либелэ.

— Кто этот Либелэ?

— Это человек, которого мне рекомендовал мой адвокат Фонтана. Абсолютно надежен. Фрау Хельман обратилась к нему, после того как в меня стреляли, чтобы заверить его, что за этим выстрелом стоят не ее друзья и не она сама.

— И ты ей веришь?

— Да, — твердо ответил я.

— Почему?

— Ведь я все-таки разузнал кое-что о ней и ее друзьях, так? И что я знаю людей, которые хотели мне продать правду за большие деньги, тоже верно. Бриллиантовая Хильда тоже это знает. Все это я изложил письменно еще до покушения и оставил нотариусу Либелэ на хранение. Мы вместе с ним положили это в сейф одного из банков. Я доверил этот материал нотариусу, а не полиции. Ему поручено опубликовать его, если со мной что-нибудь случится. Так я надеялся обезопасить наши жизни, понимаешь?

— И как ошибся!

— Это была злосчастная случайность, недоразумение, нервный срыв. Больше не повторится, поверь, Анжела.

— Почему ты так уверен?

— Потому что кое-что придумал за эти дни и сегодня сообщил об этом Бриллиантовой Хильде и нотариусу.

— Что же ты придумал?

— Я напишу историю своей жизни. Нашу с тобой историю, если угодно. Историю того, что со мной приключилось, и того, что стало мне известно. Опишу все, как есть, без утайки. Это я и сказал сегодня Бриллиантовой Хильде. Врачи говорят, что мне еще несколько месяцев придется провести в больнице. Ну вот, за это время я и напишу эту историю — я прилично владею стенографией, в том числе и по-французски. Каждый вечер секретарша Либелэ будет забирать и перепечатывать то, что я написал за день. Машинописная рукопись будет тоже положена в тот же сейф. У Либелэ имеется второй ключ. Я буду работать очень сосредоточенно и быстро. Теперь Бриллиантовая Хильда знает, что эта история будет опубликована со всеми подробностями, если со мной или с тобой что-то случится. Я подумал о нас обоих. Здешние врачи знают, что то, что я здесь напишу, попадет к Либелэ. Следовательно, у меня есть свидетели. Мы хотим жить в мире и покое, как свободные люди, не боящиеся за свой завтрашний день. Бриллиантовая Хильда наверняка распространит известие о моем писательстве. Нет-нет, когда я зафиксирую на бумаге свою историю, мы оба будем в безопасности.

Анжела присела на край моей кровати, наклонилась ко мне и осторожно поцеловала меня. Волосы ее так чудесно пахли!

 

7

Вот только с писательством ничего не вышло — во всяком случае, на первых порах. Врачи энергично запротестовали. Мол, я еще слишком слаб. Проходили недели, мое состояние постоянно улучшалось. Анжела принесла в мою палату маленький японский телевизор «Сони», ванная комната тут тоже была, так что вечерами мы опять могли вместе смотреть телевизор. Обычно я вскоре засыпал, я и в самом деле был еще очень слаб. Потом слабость мало-помалу исчезла. Я перестал засыпать перед экраном. В конце четвертой недели мне впервые разрешили встать и немного пройтись, опираясь на руку Анжелы и медсестры. Левая нога давала о себе знать, когда я на нее наступал, но я ничего никому не сказал. Ежедневные прогулки постепенно становились все более длительными, ко мне регулярно приходила массажистка, я принимал лечебные ванны и внезапно вновь обрел аппетит, причем зверский. В конце пятой недели, в четверг 10-го августа, мне разрешили начать писать.

Я с головой погрузился в работу. Дни мои были заполнены до отказа — писание, прогулки, гимнастические упражнения, массаж, ванны. Время было расписано до минуты. Врачи даже одобрили мои занятия, они сочли, что это весьма полезно для общего выздоровления. Естественно, полиция тоже знала, чем я занимаюсь. Тильман распорядился, чтобы секретарше Либелэ разрешили каждый вечер приходить и забирать исписанные страницы. Я трудился с упоением. В предыдущие недели Анжела совсем забросила свою работу, упросила заказчиков подождать и не брала в руки кисти. Теперь ей пришлось выполнять давно данные обещания. Поэтому днем я большей частью был один в палате. Анжела появлялась под вечер и уходила в девять утра. Но ночью она всегда спала в моей палате. Впервые в жизни я трудился с такой страстью. Я уже писал, что история, которую вы читаете, должна обезопасить жизнь женщины, которую я люблю, — жизнь Анжелы. Ну, и мою, конечно. Именно поэтому я еженощно молю Бога, чтобы он дал мне изложить на бумаге все, что мне пришлось пережить. Это не вопрос умения. Я могу все, если это нужно для Анжелы. Это только вопрос времени.

В августе и даже еще в сентябре жара стояла несусветная. Иногда бушевали грозы. Анжеле частенько приходилось выезжать на балы. Сначала она не хотела и слышать ни о каких празднествах. Но я настоял. Для ее работы было необходимо появляться на людях, жизнь должна продолжаться. Когда Анжела была на каком-нибудь званом вечере, я писал и ночью, много часов подряд, пока она не возвращалась, часто прямо с празднества, в длинном вечернем платье. Однажды ночью — дело было в октябре, стало уже немного прохладнее, хотя дни по-прежнему были залиты солнцем и в парке больницы буйно цвели цветы — однажды ночью Анжела вошла в мою палату на цыпочках. А я писал до двух часов, и сна у меня не было ни в одном глазу. Она разделась в темноте и направилась в ванную, так что я видел только ее силуэт на фоне открытого окна. Ночь была лунная. Тут я впервые вновь ощутил желание.

Я тихонько произнес ее имя.

Она вздрогнула.

— Я думала, ты спишь. Я тебя разбудила?

— Иди ко мне.

— Что?

— Иди ко мне. Пожалуйста, Анжела.

— Ты с ума сошел. Вдруг полицейский заглянет в палату…

— Он никогда не заглядывает, когда ты здесь.

— Или придет дежурная медсестра…

— Уже приходила. Иди же, Анжела, прошу тебя. Я так стосковался по тебе.

— Безумие… Это безумие, Роберт!

— Но ты же тоже этого хочешь! Как и я!

— Твоя правда, Роберт. Хочу.

— Тогда иди.

Она быстро скользнула под мое одеяло, и я опять вдохнул аромат ее кожи и ощутил все ее тело, и мы опять слились воедино, чего уже давным-давно не было.

 

8

6-го ноября 1972 года меня выписали из больницы. Был понедельник, и дождь лил как из ведра. Я покинул больничные стены примерно в половине пятого. За истекшие месяцы я далеко продвинулся в своей работе и дописал свою историю почти до того места, которое вы только что прочли. Но прежде чем двигаться дальше, я должен еще рассказать о двух беседах. Первая была не отдельная беседа, а, скорее, постоянно возникающий диалог между мной и Анжелой, при котором говорились одни и те же слова…

— Что будет с нами, когда тебя выпишут, Роберт? Ведь все будет, как было — тогда, перед покушением. Они опять будут пытаться тебя убить. Мы не сможем ни минуты жить спокойно. Что же нам — постоянно жить под охраной полиции?

Я отвечал:

— Я не знаю, почему в меня стреляли. Следовательно, что я должен делать?

— Ты должен позвонить этой Хельман и сказать, что больше не работаешь на фирму «Глобаль» и ни секунды не станешь тратить на это дело. Что ты не знаешь, какими секретами мог бы поделиться, и что вообще хочешь просто мирно жить вместе со мной.

— Это я ей уже сказал, — солгал я.

— Скажи еще раз!

В общем, я в конце концов позвонил Бриллиантовой Хильде. И сказал ей:

— Скоро меня выпишут из больницы. Как вы знаете, я больше не работаю в компании «Глобаль». Мне не удалось открыть ничего нового о смерти вашего брата или о чем-то еще, так что и скрывать мне, в сущности, нечего.

— По другому аппарату наш разговор слушает мадам Дельпьер, не так ли? — спросила Бриллиантовая Хильда.

— Да, фрау Хельман.

— Я вам уже говорила и теперь повторю для мадам Дельпьер: никто из людей моего круга не покусится на вашу жизнь. Никому из нас и в голову не приходило поднять на вас руку. У нас нет для этого ни малейших оснований. В свое время вы мне как-то сказали, что намереваетесь описать все события своей жизни.

— Я выполнил это намерение.

— Что ж, это достаточно надежная защита для вас обоих, иначе зачем бы вам было браться за эту работу? Я уверена, что и мсье Тильман, и полиция знают об этой рукописи.

— Да, фрау Хельман. Я обезопасил себя и Анжелу, как только мог.

— Но если об этом знает Тильман, то знают и Клермон и Абель.

— Определенно.

— Итак, во всем нашем огромном мире вам не найти более надежной защиты, господин Лукас!

— Но в нашем огромном мире полно маленьких идиотов, фрау Хельман.

— Однако в нем не найти такого идиота, который решился бы тронуть вас пальцем, приняв во внимание, как вы… — Она не сразу нашла подходящее слово: — …как вы умудрились себя защитить.

— Вы совершенно правы. Я только хотел еще вам сообщить, что после выписки из больницы собираюсь жить в Каннах как частное лицо.

— Рада слышать, что вы остаетесь в нашем городе. Желаю скорейшего выздоровления, дорогой господин Лукас.

Этим разговором я наконец успокоил Анжелу.

Комиссар Руссель настоял на том, чтобы я по крайней мере в первое время после выписки находился под охраной полиции.

— Никогда не знаешь, где упадешь! — сказал он. Я согласился.

Вторая беседа состоялась утром 6-го ноября, когда врачи еще раз устроили мне доскональное обследование. Под конец я оказался в одном из кабинетов наедине с доктором Жубером. Мы долго молча смотрели друг на друга, наконец он сказал:

— Мне стоило большого труда переубедить моих коллег. Они вообще не хотели вас выписывать, считая, что вам надо остаться в больнице.

— Почему?

— Вы сами прекрасно знаете! Ваша левая нога. Конечно, мои коллеги сразу поняли, как обстоят с ней дела. Благодаря покушению, последовавшему затем лечению и покою в больнице, вы получили некую отсрочку. Однако кровообращение в этой ноге находится в катастрофическом состоянии, — несмотря на все. В ближайшее время стопа начнет синеть.

— Пока ничего такого нет.

— Но при ходьбе вы постоянно ощущаете боль. И не спорьте! Нога не может не болеть.

Я только молча кивнул.

— Хирургу было бы легче ампутировать ногу немедленно.

— Нет! — воскликнул я с жаром. — Не хочу! Я столько времени пролежал в этих стенах. И хочу еще раз — только один раз! — побыть на воле перед ампутацией. Неужели вы не можете меня понять?

— Разумеется, могу. А тем временем…

Я не дал ему договорить:

— Мадам Дельпьер еще не в курсе.

— От нас она ничего не узнает.

— Значит, это придется сделать мне! А на это нужно какое-то время. Хотя бы немного.

Он тяжело вздохнул.

— Сколько времени вам понадобится?

— Скажем, четыре недели. После Рождества и Нового года я буду готов.

— Откуда взялся этот срок?

— Я… — Комок в горле заставил меня откашляться. — Рождество и Новый год мне хотелось бы отпраздновать вместе с Анжелой, я ей это обещал. Поехать куда-нибудь, веселиться и танцевать. Главное — танцевать, доктор Жубер! Ведь она ни о чем не догадывается!

Он грустно посмотрел мне в глаза и сказал:

— Ну ладно. Но начало января — последний срок. До той поры стопа и часть голени наверняка посинеют, и у вас опять начнутся страшные боли и приступы. Ваше сердце не стало работать лучше, как вы легко можете себе представить.

— Вы просто засыпали меня радостными известиями, господин доктор…

— Я только говорю вам правду, вот и все. Ногу придется отнять. Так и быть, даю вам последнюю отсрочку. Но дальше отступать некуда.

— Прекрасный рождественский подарок преподнесу я Анжеле.

— Она вынесет все с выдержкой и любовью, — сказал он. — Теперь я ее хорошо знаю. Она — великолепная женщина. («Une chic femme» — сказал он, и мне сразу вспомнилось, что те же слова сказал старик на лестнице у ресторана «Эден Рок», к подножию которой причаливали шлюпки с яхт. Это было давным-давно, и старик этот рассказал нам о своей жене, сбежавшей с цветоводом из Граса.)

В тот день, 6-го ноября, шел сильный дождь, когда я прощался с врачами и сестрами и благодарил их всех. Анжела привезла мне в больницу белье, костюм, туфли и плащ. Явились и Руссель с Лакроссом и Тильманом. Они настояли на том, что будут сопровождать нас до дома. И на первое время оставят меня под охраной, сказал Руссель. Если я выйду из дома, полицейские будут меня прикрывать и повсюду следовать за мной. В остальное время один из них будет дежурить у двери квартиры, а другой — перед входом в подъезд. Признаюсь, я очень обрадовался этой охране, потому что именно первые дни покажут, на каком мы свете. Необходимость сообщить Анжеле о предстоящей ампутации очень меня угнетала, и мне стоило больших усилий делать веселое лицо. Кроме того, я еще и боялся самой операции. Но на Рождество и Новый год мы с ней еще потанцуем, как я и обещал.

В таком настроении я и покинул стены больницы Бруссаи, этого образцового лечебного учреждения, где меня вернули к жизни. Больница эта занимает огромное белое здание. В ней имеется центральный корпус, через который попадаешь в клинику, и по обе стороны от него — боковые корпуса, тоже очень большие и высокие. Выйдя вместе с Анжелой на воздух, я увидел, что против центрального высится еще один корпус. Между ними — просторная незастроенная площадка, на которой росли несколько очень высоких и красивых пальм, с листьев которых сейчас капало. Эркер центрального корпуса покоится на круглых колоннах. Слева от выхода из больницы — автостоянка перед низенькой оградой, позади которой часовенка. Когда в меня стреляли, стояло жаркое, чудесное, ослепительное, переливающееся всеми красками лето. Теперь же многие цветы уже осыпались, небо было почти черное, повсюду уже горели фонари, и холодный дождь брызнул мне прямо в лицо. Анжела поставила свой «мерседес» на стоянке и теперь пошла к нему, чтобы подогнать к дверям. Тильман, Руссель и Лакросс прибыли на трех машинах и теперь вытянулись в колонну. Лакросс ехал первым, вторым — Тильман, третьей — Анжела и замыкал колонну Руссель в своем «ситроене». Я заметил несколько человек в плащах, явно поджидавших нас и теперь заспешивших к своим машинам. Три их машины встроились в голову колонны, и мы медленно тронулись.

— Ничего себе охрана — целый конвой, — сказал я.

— И слава Богу, — заметила она.

От просторной площадки перед клиниками асфальтированная дорога, обсаженная пальмами, ведет к выезду с территории больницы. На асфальте нарисованы стрелки, предписывающие, как въезжать и как выезжать. Дорога проходит под сводчатыми воротами и делает поворот, огибая административное здание, стоящее неподалеку от ворот. Подъезжающие машины вытягиваются в цепочку на одном повороте вокруг этого здания, отъезжающие — на другом, по другую сторону от него. Непосредственно перед административным зданием — широко распахнутые решетчатые ворота с фонарями на опорных столбах. Решетчатая ограда тянется от ворот в обе стороны.

Лакросс и Тильман уже выехали из ворот на улицу, которая называется Грасская. Она здесь довольно узкая. Против больничных ворот имеется еще одна автостоянка и стоянка такси. Из-за того, что улица здесь узка, а движение очень оживленное, перед больницей стоят два светофора. Горел красный свет, поэтому Лакроссу и Тильману пришлось затормозить. Анжела остановила машину прямо на выезде из ворот.

Я увидел в водительском окошке большого «бьюика», стоявшего на автостоянке против ворот, вспышки выстрелов, целую очередь. Еще подумал: «Не иначе, как автомат».

Анжела вскрикнула. Я оторвал ее от руля и спихнул на пол машины. Двигатель вздрогнул и остановился. Я услышал бешеную ругань. Потом интенсивную стрельбу. Сопровождавшие нас полицейские ответили огнем. Тильман и Лакросс наверняка тоже стреляют, тупо подумал я. Бешеная злоба пронзила меня. Я должен увидеть, что там происходит! Я должен узнать, какая сволочь стреляла в нас!

Я распахнул свою дверцу и на ходу бросил Анжеле:

— Ни в коем случае не вставай, пока я не вернусь!

Потом я пополз на животе вокруг машины, чтобы иметь обзор. Заметил, что прохожие в ужасе попадали на землю. Несколько полицейских тоже лежали на тротуаре, другие укрылись за решеткой и бетонными столбами ворот. Они вели бешеный огонь по «бьюику» — до него было меньше десяти метров. Там, на стоянке, и таксисты попадали на землю. Одна пуля, рикошетом отскочившая от каменной стены, вдребезги разбила витрину продовольственного магазина на противоположной стороне улицы сразу за светофором. Крики, шум, женский визг. Все происходило куда быстрее, чем я могу описать. С каждой минутой становилось темнее. Только что гремели выстрелы, и вдруг наступила мертвая тишина. Я увидел, как двое полицейских зигзагами помчались к «бьюику». Я тут же последовал их примеру. Мы одновременно подбежали к бежевой машине, у которой и лобовое и боковые стекла были вдребезги разбиты выстрелами. Боясь, что меня опередят, я рванул водительскую дверцу, чтобы увидеть эту сволочь, этого мерзавца, только что опять пытавшегося меня прикончить. Из распахнутой дверцы прямо на мокрый асфальт вывалился человек в синем плаще. Он упал лицом вниз. Теперь меня было не остановить. Я рухнул на колени и перевернул того на спину, чтобы увидеть его лицо. И увидел — боннского налогового ищейку Кеслера. Увидел лицо этого верзилы, всегда взиравшего на нас так холодно, так повелительно, так безжалостно и властно. Теперь глаза его были полузакрыты. Теперь это лицо было белым, как полотно. По-видимому, в него попало несколько пуль. Он был при смерти. Воздух со свистом вырывался из его рта. Плащ распахнулся. Костюм весь пропитался кровью. Кеслер был почти мертв, но жизнь еще теплилась в нем. В этот момент я потерял власть над собой. Я рванул его подальше от машины, чтобы он лег плашмя на спину. При этом что-то грохнуло. Это выпал его автомат. Отто Кеслер лежал на асфальте, и как ни старались полицейские оторвать меня от него, ничего у них не вышло. Вне себя от ярости я заорал на Кеслера, на этого аса немецкой налоговой службы:

 

9

— Почему ты это сделал, сволочь?

Он молчал.

Я врезал ему в челюсть. Мне было все равно, мне теперь все было безразлично.

— Отвечай!

Теперь полицейские от меня отстали — видимо, никто из них не понимал по-немецки, но они все же догадались, что я пытаюсь вытянуть признание из уст умирающего. Их коллеги едва справлялись с толпой любопытных, напиравших со всех сторон. А дождь все лил и лил.

— Отвечай же, подонок! — Я опять врезал ему изо всех сил.

— Деньги… — Он едва ворочал языком. И каждый раз, когда открывал рот, оттуда потоком лилась кровь. — Очень много денег…

— Сколько?

— Два миллиона марок…

— Они тебе их дали? Да? Да? Да отвечай же!

Глаза его чуть-чуть приоткрылись. Зрачки закатились, видны были одни белки.

— Да, дали…

— Значит, это ты был киллером?

— Да… Не дайте мне сдохнуть тут… на дороге… Я… Я… умираю… Помогите…

— Это ты их всех прикончил, да? Сперва Виаля?

— Да…

— Потом медсестру? За ней — Денона? И послал кого-то перекусить тормозную трубку у «мерседеса»?

— Да… Да…

— А другие твои дружки избили меня до полусмерти возле «Резиденции Париж» сразу по приезде?

— Другие… да… да… Я подохну тут…

— Конечно, подохнешь, как собака. А кто послал анонимное письмо с угрозами Хельману? Это ты его писал?

— Я…

Только теперь мне стало ясно, почему почерк никого из участников преступления не подошел.

— А кто продиктовал тебе это письмо? Саргантана?

— Да… Да… Прошу… помощи… Помогите…

— И стрелял в меня возле «Эден Рок» тоже ты?

— Я… Не по своей воле… Мне поручали…

— А они что — не знали разве, что сами погибнут, если ты меня кокнешь?

— Не знаю… Они были очень уверены… А то не стали бы мне поручать… Вот и сегодня тоже… Два миллиона… Это ведь знаешь… — Вдруг голова его свесилась набок. Глаза широко открылись, белки исчезли. Он глядел прямо мне в лицо. И за все время, что я его знал, его глаза впервые выражали что-то похожее на душевность и доброту. Он был мертв. Дождевые капли стекали по его открытым глазам. Только теперь я почувствовал, что один из полицейских энергично тянул меня за рукав плаща.

— Что… нужно?

— Подойдите же наконец к своей машине, мсье! Да поскорее!

И он побежал к «мерседесу», я едва поспевал за ним, хромая, — нога опять сильно болела.

Я протиснулся к машине. Перед открытой дверцей рядом с водительским сиденьем стоял на коленях врач. Я оттолкнул его.

— С ней что-то…

Он поднял на меня глаза, выпрямился и отошел в сторону. Теперь уже я опустился на колени прямо на мокрый, грязный асфальт, мое лицо оказалось совсем рядом с лицом Анжелы.

— Анжела… Анжела… Все кончилось… Этот парень мертв… На этот раз вновь обош… — Я запнулся. — Ты ранена? Не двигайся, Анжела. Главное — не двигаться. Оставайся в той же позе. — Она сидела, скорчившись между сиденьем и рулевой колонкой, глаза ее были открыты, лицо очень серьезное, хотя на губах застыла какая-то странная улыбка. Одна рука все еще сжимала руль. — Крови не видно… Но ты все же ранена, да?.. Это наверное шок… Ты не можешь ответить… Анжела… Анжела…

Кто-то дотронулся до моего плеча. Уже ничего не соображая, я поднял голову.

— Встаньте, вы мешаете подойти врачам, — сказал Гастон Тильман.

— Она ранена, верно? Ведь она сидела слева, а он стрелял по левым окнам… Но ранение не тяжелое, скажите же, не тяжелое, да? — Дождь полил как из ведра. — Я не вижу крови…

— Не видите крови? — переспросил тот врач, которого я оттолкнул в сторону, и распахнул на Анжеле плащ. Светлый пуловер был весь в крови.

— Анжела, это ничего… Пуля попала в мягкие ткани…

— Прекратите, — сказал врач, обращаясь ко мне. — Боже мой, неужели вы не видите, что эта женщина мертва?

 

10

Среда, 8-е ноября 1972 года, вечер.

Сегодня мы похоронили Анжелу. Я сижу за ее письменным столом и пишу с той минуты, как вошел в дом. Дождь все еще льет. Похоронили Анжелу на кладбище Гранд-Жа. Это очень большое кладбище. Оно прилегает к Грасской улице, которая здесь уже карабкается высоко в гору. То есть, кладбище расположено над городом. Здесь много кедров и почти нет пальм. Перед входом стоят низенькие, потемневшие от времени лачуги. В одной из них помещается антикварная лавка. Странное однако место для торговли антиквариатом. Надгробные камни здесь не такие, как в Германии. Большая часть могил намного больше по площади, и каменные цоколи очень часто достигают метра в высоту. На цоколях высятся каменные кресты. На больших могильных плитах лежат охапки цветов. Сегодня, после нескольких дождливых дней, цветы имеют жалкий вид, да и все кладбище, несмотря на множество семейных склепов и часовенок, произвело на меня удручающее впечатление. Имеются здесь, конечно, и плоские могильные плиты из мрамора, как в Германии. Но могилы не расположены параллельными рядами, а образуют какой-то лабиринт.

Мне предложили для ее могилы место далеко вверху — там, где кладбище поднимается одним своим краем на соседний холм. С этого места видно не только все кладбище, но и весь город и даже море. Сегодня оно серое и мрачное, как и небо над ним, и не видно на нем ни суденышка. Оттуда открывается такой же далекий вид, как с анжелиной террасы — я слышу, как стучат по ней сейчас капли дождя, — и все же на пространстве от Порт-Канто до залива Ла-Напуль я не заметил ни одного. Я часто поглядывал на море, когда священник говорил последние слова, чтобы не смотреть на могилу. Но потом не мог отвести от нее глаз. Могильщики еще держали гроб с ее телом на канатах. Священник был мне незнаком. Он обслуживает ту часть района Ла Калифорни, где жила Анжела. Он явился ко мне вчера и предложил взять на себя оформление всех бумаг. Человек он очень отзывчивый, и я был очень ему благодарен, потому что сам я не мог пройти и метра вчера и еще сегодня утром. Вчера меня весь день продержали в больнице Бруссаи, а сегодня утром сделали мне несколько уколов, так что я могу и ходить, и стоять, и говорить, и читать, и писать. К сожалению, могу и думать. Этот священник хотел узнать от меня что-нибудь об Анжеле, так как был с ней незнаком и не мог поэтому сказать надгробную речь. Ну, я рассказал ему о ней кое-что, все малозначащие вещи, о важном я не мог говорить — попытался было, но голос тут же пропал. Я сказал священнику, что Анжела была доброй, искренней и мужественной женщиной и что я ее любил больше всего на свете. Все это он потом и сказал над ее могилой, добавив кое-что от себя. Проводить ее в последний путь пришли люди, знавшие нас обоих. Мы стояли под дождем, я — впереди, у самой могилы, перед целой горой цветов, а вокруг меня толпились инспектор Лакросс, комиссар Руссель, Гастон Тильман, домработница Анжелы Альфонсина Пети, всегда молившаяся за нас и наше счастье, мсье и мадам Кемар, механик гаража в отеле «Мажестик» Серж, молодой художник, летом выставлявший свои картины на бульваре Круазет (не знаю, как он узнал о смерти Анжелы), владелец «Феликса», хозяин ресторанчика «Золотой век» Николай, старший бармен из «Клуба Порт-Канто» Жак, Паскаль и Клод Трабо, маленькая Джорджия, портрет которой писала Анжела, со своим отцом, знаменитым продюсером из Голливуда, «наш» кельнер Роберт из отеля «Мажестик», старая дама, сидящая за кассой в игральном зале казино «Муниципаль», все еще работающая в свои восемьдесят лет, сверхэлегантный доктор Даниэль Фризе из федерального министерства финансов в Бонне, как всегда серьезный и вдумчивый, и еще десятка два людей, которых я не знаю. Фризе прибыл сюда вчера утром, чтобы помочь расследовать дело Кеслера, он навестил меня в больнице и выразил мне соболезнование. Не помню, что он мне сказал.

Священник говорил очень долго — из лучших чувств, но все о каких-то мелочах, и я чувствовал, что с каждой минутой теряю власть над собой. Нога болела нестерпимо.

— …человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями: как цветок, он выходит и опадает, убегает, как тень, и не останавливается…

Я плакал после смерти Анжелы, но этого никто не видел. Потому что я плакал в душе. А лицо мое смотрелось, наверное, как маска, как каменная маска. Пока священник читал молитвы, я смотрел на море, над которым нависли темные тучи. Между тучами и морем колебалась плотная пелена дождя. Наконец могильщики опустили гроб в яму, и священник протянул мне руку и что-то сказал, чего я не понял. Он сунул мне в руку маленькую лопатку, я нагнулся, подцепил на лопатку комок сырой земли и бросил в могилу, на гроб с телом Анжелы. После этого лопатку передавали из рук в руки все, пришедшие на похороны, и некоторые что-то говорили при этом, но я не знаю, что именно. Потом все постепенно разошлись, и я остался у могилы один с четырьмя могильщиками, которые забрасывали могилу землей, при этом курили сигареты и беседовали между собой. Я стоял немного в стороне и все время поглядывал на море, которое так любила Анжела. Стало смеркаться, и я начал зябнуть. Я понаблюдал, как могильщики закончили свою работу и сложили венки и цветы на образовавшийся холмик. Потом и они ушли. Конечно, могила еще не завершена. Я уже выбрал камень, заплатил за него и попросил высечь на нем только одно слово: Анжела. Мне сказали, что нужно выждать некоторое время, пока земля осядет, прежде чем можно будет уложить на могилу черную, плоскую мраморную плиту.

Кладбище Гранд-Жа в самом деле очень большое, тем не менее, под конец я остался там совсем один — так мне во всяком случае показалось. Я подошел к холмику свежей земли и попытался поговорить с Анжелой. Я честно старался и прилагал большие усилия, потому что мне хотелось еще так много ей сказать. Но ничего не получилось. В голове у меня не сложилось ни одной фразы. Поэтому я зашагал под дождем к выходу с кладбища и сел в ее машину. В этот день я впервые сидел за рулем «мерседеса», на левом боку которого оставались отверстия от пуль. Медвежонок, которого я когда-то подарил Анжеле, все еще висел перед лобовым стеклом. Очень медленно я поехал обратно в город вниз по Круазет, мимо «Мажестик», мимо «Феликса» и ювелирного магазинчика «Ван Клиф и Арпельс».

Я поставил машину в гараж и тщательно запер дверь. Перед входом в дом со мной поздоровался один полицейский, а наверху, когда я вышел из лифта, и второй, стоявший на посту возле квартирной двери. Руссель все еще держит меня под охраной, хотя Кеслер уже мертв. Но ведь я говорил с умиравшим Кеслером по-немецки. Никто из находившихся рядом нас не понимал, а я сказал Русселю только о том, что Кеслеру было поручено убрать меня, чтобы я прекратил всюду совать свой нос. То же самое я сказал и Фризе. Все остальное международная пресса узнает, когда мой нотариус Либелэ представит ей в Цюрихе материалы из сейфа в Национальном парижском банке вместе с этой моей рукописью, признанием Бриллиантовой Хильды, фотографиями и магнитофонной записью. Все это время я не виделся с Либелэ, на кладбище он тоже не пришел. Но он знает, что ему теперь делать. Конечно, я все время задаюсь вопросом, почему Кеслера заставили пойти на этот последний безумный шаг. Ведь Бриллиантовая Хильда и ее дружки прекрасно знали, что им грозит в случае, если я или Анжела умрем насильственной смертью. Что же они — утратили разум? Или же нашли для себя лазейку, которая даст им возможность ускользнуть от меня и моих улик? Сколько ни думаю об этом, не могу себе представить эту лазейку. Правда, долго думать ни разу не удалось, я быстро устаю и с трудом сосредотачиваюсь.

В квартире было холодно. Я зажег все лампы и включил все телевизоры, бродил по всем комнатам и очень внимательно все разглядывал — готовые и неоконченные портреты в мастерской, посуду на кухне, низенькую скамеечку, на которой я так часто сидел, шкаф с моими вещами и платья Анжелы. Я пытался еще раз почувствовать аромат ее кожи, вдыхая запах ее платьев, но вскоре оставил эти попытки: это оказалось выше моих сил. Потом пошел в спальню и долго сидел на широкой кровати, в которой мы всегда спали вместе. Но и это оказалось мне не по силам. Долго рассматривал наших слоников. На столе в гостиной стоял недопитый стакан анисового ликера. Видимо, Анжела пила из него, прежде чем ехать за мной в больницу, на стекле остался след губной помады. Сейчас этот стакан стоит передо мной на письменном столе Анжелы, за которым я пишу эти строки.

Дождь опять усилился. Я слышал, как полицейского у двери в квартиру сменил другой, а я все писал и писал. Прошло уже довольно много времени. Сейчас четверть одиннадцатого. Я только что позвонил Либелэ и попросил его непременно зайти ко мне в одиннадцать и забрать эти последние страницы моей истории. После чего он должен будет сделать все, о чем мы договорились, сказал я, а он ответил, что все сделает, само собой разумеется. Я вышел на лестничную площадку, поговорил с полицейским, сидевшим на ступеньке возле лифта, дал ему ключ от квартиры и сказал, что в одиннадцать часов придет нотариус Либелэ. Его надо будет впустить в квартиру, он кое-что возьмет, а я хочу прилечь, потому что очень устал. Итак, полицейский в курсе. Он впустит Либелэ в квартиру. Поговорив с полицейским, я вернулся в комнаты и вышел на террасу под дождь — холодные сильные струи ударили мне в лицо. При этом мне вдруг пришло на память, что кто-то однажды предупреждал Анжелу, что ей следует остерегаться дождя. Он же говорил о множестве людей в белых халатах и о ком-то, кто должен умереть. После этого я вдруг все вспомнил — мадам Берни, прорицательница из отеля «Австрия» на бульваре Карно, сказала, что после этого между мной и Анжелой больше не будет никаких преград, мы будем счастливы и неразлучны навеки. И еще она сказала, что все это случится уже в этом году. Да, именно мадам Берни сказала все это.

Я прошелся по террасе. Часть цветов совсем вжалась в землю под натиском дождя. Я перегнулся через перила и заглянул вниз, в ту пропасть, куда Анжела когда-то хотела прыгнуть. Здесь в самом деле высоко, а внизу бетонная площадка. Если прыгнешь, наверняка сразу разобьешься насмерть.

Я вернулся в комнаты. Послушал новости по всем телевизорам сразу, но ничего не понял. Потом выключил все телевизоры и лампы, кроме лампы, стоявшей на письменном столе, и написал эти последние строки. Через четверть часа придет Либелэ. Я аккуратно сложу все листы стопкой, чтобы он сразу нашел рукопись. Мне кажется, я написал все, что казалось мне важным. А теперь я вернусь на террасу. Перила намокли от дождя, но перемахнуть через них не составит большого труда. Все получится очень ловко и быстро.

Показания, данные под присягой.

Шарль Либелэ, нотариус город Канны.

Я, нижеподписавшийся, заявляю сегодня, в пятницу 10-го ноября 1972 года, что добровольно ушедший из жизни прошлой ночью гражданин Германии Роберт Лукас пришел ко мне в контору 26-го июня 1972 года. Он выразил желание, чтобы мы с ним взяли в аренду сейф в Национальном парижском банке на улице Бютюра, ключ к которому получит каждый из нас. В этот сейф покойный положил два запечатанных конверта. Он сказал мне, что в одном из них лежат фотоснимки, в другом находится магнитофонная кассета. Я не видел ни того, ни другого. Роберт Лукас поручил мне в случае его насильственной смерти, а также в случае насильственной смерти мадам Анжелы Дельпьер доставить оба конверта в Цюрих и обнародовать их содержимое на пресс-конференции перед международными журналистами, а затем передать Интерполу.

После неудавшегося покушения на его жизнь, Роберту Лукасу пришла в голову мысль изложить события своей жизни письменно. Моя секретарша каждый вечер забирала исписанные стенографическими значками листы из больницы Бруссаи, где он лежал, и перепечатывала на машинке. На следующий день я клал их в тот же сейф в Национальном парижском банке. Только после смерти Роберта Лукаса меня склонили к тому, чтобы прочитать эту рукопись. Настоящим заявляю, что она представляет собой чистейший вымысел и написана, вероятно, из чувства мести, ради шантажа или же с целью скрыть собственные преступления. Вполне вероятно также, что она является плодом болезненного смятения чувств. Я никогда не беседовал с Робертом Лукасом о мадам Хильде Хельман и никогда не говорил с ней по телефону. Я лишь случайно встретил ее один-единственный раз в больнице Бруссаи, когда в первый же разрешенный для посещений день явился туда для получения дальнейших указаний. Следовательно, утверждения, будто между мной и мадам Хельман или между другими упомянутыми людьми и мной существуют какие бы то ни было отношения или договоренности, не соответствуют действительности, и я потребую судебного разбирательства против любого, позволившего себе сделать такое утверждение. Я не получал от мадам Хельман тех 300 000 новых франков, о которых пишет Роберт Лукас в своем сообщении. О так называемом «признании» мадам Хельман мне ничего не известно. Никаких подобных бумаг никогда не лежало в сейфе Национального парижского банка.

Сегодня, согласно судебному постановлению, уголовной полицией был вскрыт сейф № 13 в игральном зале казино «Палм-Бич», принадлежавший мадам Дельпьер. Присутствовали комиссар Руссель, инспектор Лакросс, Гастон Тильман из министерства иностранных дел Франции и следователь Жерар Панисс. В сейфе помимо денег и драгоценностей покойной был обнаружен также запечатанный конверт, который был вскрыт по указанию следователя. В конверте лежал формуляр швейцарского Меркур-банка в Цюрихе к номерному счету на сумму 17 800 500 (прописью: семнадцать миллионов восемьсот тысяч пятьсот) швейцарских франков. Как и следовало ожидать, дирекция швейцарского Меркур-банка категорически отказалась назвать имена владельцев этого номерного счета, тем более сообщить, как и каким образом эта сумма оказалась на счете.

Роберт Лукас позвонил мне непосредственно перед тем, как покончить счеты с жизнью, и попросил забрать последние листы рукописи из квартиры мадам Дельпьер, что я и сделал. На следующий день я отдал эти листы срочно перепечатать и пошел с ними в Национальный парижский банк, чтобы открыть сейф, вынуть из него содержимое и далее действовать так, как было мне поручено покойным. Он просил меня после гибели мадам Дельпьер не сразу открывать сейф, а подождать, пока он не допишет свое сообщение. Два вышеупомянутых конверта, о содержимом которых мне известно только со слов Роберта Лукаса, он, очевидно, сам вынул из сейфа — то ли перед совершенным на него покушением, то ли после выписки из больницы Бруссаи, — так как их там не оказалось. В сейфе лежала только прилагаемая к сему рукопись.