Глава первая
1
9 сентября 1940 года.
Из служебного отчета 17-го отделения полиции Лиссабона:
«15 часов 22 минуты: Звонок из дома 54 по улице Маркес да Фронтейра. Женский голос настоятельно просит защиты от вора. Сержанты Алькантара и Бранко отправлены по адресу на служебной машине.
16.07: Сержанты Алькантара и Бранко возвращаются, с ними:
А) Эстрелла Родригес, римско-католич. вероисповедания, вдова, родилась 27.3.1905, подданная Португалии, консульша Коста-Рики, прож. в доме 45 по улице Маркес да Фронтейра.
Б) Жан Леблан, протестант, холостой, родившийся 2.1.1910, гражданин Франции, банкир, в настоящее время без постоянного места жительства (беженец, португальская транзитная виза).
Эстрелла Родригес по делу заявила следующее: "Я требую арестовать Жана Леблана, который обокрал меня. С Лебланом знакома две недели. Он часто приходил ко мне на виллу. Пять дней назад я обнаружила пропажу золотого браслета тонкой ручной работы (восемнадцать карат, вес 150 граммов, с мелкими и крупными бриллиантами), изготовленного ювелиром Мигуэлем да Фозом, улица Александра Геркулано. Цена около 180 тысяч эскудо. Я обвинила Леблана в краже, и он признался. Я назначила ему крайний срок на сегодня, в 12 часов дня, для возврата моей собственности. Он этого не сделал".
Иностранец Жан Леблан показал следующее: "Браслета я не воровал, а взял его по поручению сеньоры Родригес на продажу. Я давно вернул его ей, поскольку не нашел покупателя".
Вопрос: "Сеньора Родригес говорит, что он у нее пропал. Вы можете его доставить или указать место хранения браслета?"
Ответ: "Нет, так как сеньора Родригес спрятала его, чтобы подставить меня. Она хочет, чтобы меня арестовали".
Вопрос: "Почему?"
Ответ: "Ревность".
Примечание. В ходе допроса иностранец Леблан произвел впечатление скрытного, бессовестного и наглого типа, вел себя вызывающе. Время от времени позволял себе угрожающие намеки. Он оскорбил женское достоинство обвинительницы и неподобающе выражался по адресу комиссара, проводившего допрос. Под конец разыграл из себя безумца, хохотал, нес чушь и распевал французские сатирические куплеты.
Сержанты Алькантара и Бранко заявили: "При аресте иностранец оказал сопротивление. Пришлось надеть на него наручники. При отъезде мы установили, что на улице перед виллой околачивается множество подозрительных субъектов, внимательно наблюдавших за каждым нашим действием".
Примечание. Не исключено, что иностранец Леблан поддерживает контакты с уголовным миром Лиссабона. Он арестован и на ночь помещен в участковую тюрьму. На следующее утро он будет препровожден в полицай-президиум на машине для перевозки заключенных и передан в распоряжение отдела краж».
2
Было уже без малого шесть часов вечера, когда красивая, но не отягощенная излишней интеллигентностью консульша и германофоб Эстрелла Родригес, в равной степени утомленная и возбужденная, возвращалась на улицу Маркес да Фронтейра. Она ехала на такси.
Тяжело вздыхая, с лихорадочно блестевшими глазами и ярко-красными пятнами на щеках, она располагалась на заднем сиденье. Все сработало так, как желал и предвидел Жан. Но, Бог ты мой, в какие ситуации я попадаю из-за этого необузданного, чудесного, загадочного человека…
Они посадили его. В тюрьме он в безопасности от своих преследователей. Но вот почему его преследуют? Он мне не открыл, он поцеловал меня и попросил довериться ему.
Ах, а что мне еще остается? Я ведь так люблю его! Он мужественный француз. Одному Всевышнему известно, с какой секретной миссией он здесь находится! Да, я хочу доверять ему и сделаю все, что он мне поручил: я должна оставить золотой браслет спрятанным в подвале; каждый день ездить в порт и пытаться приобрести ему билет на корабль и ни с кем не говорить о нем. Если мне удастся достать билет в Южную Америку, тогда я поспешу к следователю, предъявлю браслет, заявлю, что я сама случайно не туда его положила и заберу свое заявление…. Ах, какими ужасными будут без него дни и ночи, без Жана, моего милого возлюбленного!
Такси остановилось. Консульша вышла и расплатилась с шофером. Как только она устремилась к входу на свой участок, из-за пальмы выступил бледный озабоченный мужчина, одетый в поношенный костюм цвета перца с солью. Этот человек приподнял перед Эстреллой свою старую шляпу и заговорил на ломаном португальском:
— Сеньора Родригес, вынужден просить вас срочно переговорить со мной.
— Нет, нет, — отмахнулась высокомерная консульша.
— Да, да, — возразил он, следуя по пятам и понизив голос, — речь идет о Жане Леблане.
— Кто вы?
— Меня зовут Уолтер Леви, я из Лондона, — правдой было лишь то, что он прилетел из Лондона час назад. Но звали его не Уолтер Леви, а Питер Лавджой, тот самый, посланный шефом «Ми 15», для того чтобы покончить наконец с этим окаянным Томасом Ливеном…
— Что вам от меня нужно, мистер Леви?
— Узнать, где сейчас мсье Леблан.
— Вам-то что до этого?
Человек, назвавшийся Леви, старался удержать Эстреллу, бросая на нее меланхоличные взгляды тусклых по причине маленькой зарплаты и скверного питания глаз.
— Он обманул меня, он обманул мою страну. Он негодяй…
— Замолчите!
— …субъект, лишенный понятий чести, морали, порядочности.
— Убирайтесь или я позову на помощь!
— Как вы вообще можете помогать немцу? Хотите, чтобы Гитлер выиграл войну?
— Гит… — слова застряли в горле азартной, но невезучей любительницы игры в рулетку. — Что вы сказали?
— Как вы можете помогать немцу?
— Немцу? Нет, нет! — Бледная как полотно консульша схватилась за голову. — Вы лжете!
— Я не лгу! Проклятого фашиста зовут Томас Ливен!
Чувствуя, что ей сейчас станет дурно, Эстрелла подумала: Жан — немец? Не может быть. Это непостижимо. После всего, что у нас с ним было. Этот шарм. Эта нежность. Это. Конечно, он француз!
— Невозможно, — простонала Эстрелла.
— Он обманул вас, сеньора, как обманывал меня всех нас. Ваш Жан Леблан — германский агент!
— Ужасно!
— Эту рептилию нужно обезвредить, сеньора!
Консульша вскинула прелестную головку, ее прекрасное тело напряглось.
— Идите за мной в дом, мистер Леви. Предъявите мне ваши доказательства! Я хочу видеть факты, одни только голые факты! Если вы мне их представите, тогда…
— Тогда что, сеньора?
— Тогда я отомщу! Ни один немец не посмеет насмехаться над Эстреллой Родригес! Ни один и никогда!
3
«Манха» — так звучало слово, которое Томас Ливен чаще всего слышал в течение своего срока заключения. «Манха» в переводе означало «завтра»… Завтра обещали надзиратели завтра сулил следователь, завтра надеялись узники, месяцами ждавшие для себя хоть какого-то решения.
Ничего не происходило. Но, может быть, завтра все же что-то случится! Надзиратели, следователи и заключенные пожимали плечами, многозначительно улыбались, как фаталисты, и без устали твердили присказку, которая могла бы стать лозунгом всех пенитенциарных заведений этого южного региона: «Завтра — это завтра, благие небеса, мы верим, что судьбы каприз поднесет нам всем сюрприз!»
После своего ареста Томас Ливен сперва угодил в тюрьму для подследственных уголовной полиции на «Тореле», одном из семи холмов, на которых стоит Лиссабон. «Торель» оказался заведением страшно переполненным.
Спустя несколько дней Томаса Ливена по этой причине перевели в «Альджубе», средневековый пятиэтажный замок в старейшей части города. Над входом высился герб епископа дона Мигуэля де Кастро, который, как знает любой образованный человек, пребывал в нашей земной юдоли с 1568 по 1625 годы и превратил это страшное древнее строение в тюрьму для тех духовных лиц, кто совершал прегрешения, подлежащие наказанию. Должно быть, размышлял Томас Ливен по прибытии в узилище, среди португальских клерикалов XVI столетия был высокий процент заслуживающих кары, так как «Альджубе» была огромной тюрьмой.
Сюда теперь полиция доставляла своих заключенных, в том числе нежелательных иностранцев. Однако там пребывало по меньшей мере столько же лиц не по политическим мотивам, а нарушавших параграфы португальского уголовного кодекса. Кто-то находился под следствием, другие были уже осуждены, одни сидели в общих, другие — в отдельных, а третьи — в так называемых привилегированных камерах.
Последние располагались на самых верхних этажах, и обстановка здесь была довольно комфортабельной. Все окна выходили во двор. По соседству расположилось производство чемоданов и сумок некоего господина Теодоро дос Репоса с его известными неприятными запахами, от которых сильно страдали непривилегированные заключенные, особенно в жаркую погоду.
Привилегированные жили не в пример лучше остальных. Они вносили понедельную арендную плату за жилье, как в настоящей гостинице. Размер квартплаты рассчитывался исходя из суммы залога, назначаемого следователем. Она была значительной. За это состоятельных обслуживали в лучшем виде, как в приличных отелях. Персонал был готов по глазам угадывать любое их желание. Само собой, им доставлялись газеты и сигареты, само собой, арестанты могли заказывать себе еду из близлежащих закусочных, рекомендованных надзирателями.
В ожидании приятных привилегий Томас депонировал в управлении тюрьмы значительную сумму наличными. В вопросах питания он поступал так: каждое утро вызывал к себе толстяка повара Франческо и детально обговаривал с ним меню на весь день. После чего тот отправлял своего помощника на закупки. Повар был в полном восторге от «сеньора Жана»: ведь господин из 519-й познакомил его с новыми рецептами и обучил многим кулинарным тонкостям.
Томас Ливен чувствовал себя превосходно. Пребывание в тюрьме он рассматривал как небольшой заслуженный отпуск перед отплытием в Южную Америку.
Отсутствие вестей от Эстреллы нисколько его ме беспокоило. Конечно, она прилагала все усилия, чтобы достать билет на пароход…
Неделю спустя после того, как Томас Ливен оказался в тюрьме, к нему подселили сокамерника. Утром 21 сентября 1940 года надзиратель, на подкормку которого Томас средств не жалел, ввел новичка. Томас даже подскочил на своих нарах. Такого ужасного урода он в своей жизни еще не видел. Новоприбывший словно сошел со страниц романа Гюго. Звонарь из Нотр-Дама. Маленький. Горбатый. Хромой. Абсолютно лысый. Лицо бледное, как у покойника, но при этом щеки, как у хомяка. К тому же его рот подергивался в нервном тике.
— День добрый, — сказал с ухмылкой горбун.
— Добрый день, — еле выдавил из себя Томас.
— Меня зовут Алькоба. Лазарь Алькоба, — новичок протянул Томасу волосатую руку, напоминавшую когтистую лапу.
С трудом преодолевая страх и отвращение, Томас пожал ее. Он не подозревал, что в лице Алькобы жизнь подарила ему настоящего друга — верное золотое сердце. По-хозяйски располагаясь на свободных нарах, Лазарь Алькоба заговорил хриплым голосом:
— Эти свиньи прихватили меня за спекуляцию, но на этот раз ничего они не докажут. Рано или поздно им придется отпустить меня. Спешить мне некуда. «Верим, что судьбы каприз»… — он снова усмехнулся.
— Я тоже ни в чем не виноват, — начал Томас, но Лазарь дружеским жестом остановил его:
— Да, да, ты якобы украл браслет с бриллиантами. Чистая клевета, так? Тц, тц, тц — какие злыдни!
— Откуда вам известно…
— Я все о тебе знаю, малыш! Можешь спокойно обращаться ко мне на «ты», — горбун с наслаждением почесался. — Ты француз. Банкир. Крошка, которая тебя заложила, — консульша Эстрелла Родригес. Ты любишь готовить…
— Откуда ты все это знаешь?
— Малыш, я ведь сам выбрал тебя!
— Выбрал?
Лазарь сиял, при этом его уродливое лицо стало вдвое шире:
— Ясное дело! Ты здесь, на нарах, — самый интересный человек. Хочется и в тюрьме иметь что-то для души, так? — Он доверительно склонился и постучал по коленке Томаса. — Небольшой совет тебе на будущее, Жан: если они тебя снова загребут, немедленно требуй главного вахмистра. Я каждый раз это делаю.
— Зачем?
— Я тут же говорю этой ленивой свинье, что готов привести в порядок его канцелярию. Так я получаю доступ ко всем делам. И уже спустя несколько дней имею самую детальную информацию обо всех арестантах. И могу выбрать себе самого приятного сокамерника.
Горбун все больше нравился Томасу. Он предложил ему сигарету:
— И почему ты выбрал именно меня?
— Ты тонкая штучка, к сожалению, всего лишь начинающий, но зато у тебя хорошие манеры. Можно позаимствовать. Банкир. Может, что подскажешь по биржевой игре. Хорошо готовишь. Тоже можно поучиться. Знаешь, в этой жизни все может пригодиться…
— Да, — сказал Томас задумчиво, — это верно.
И в голове пронеслось: чему только я не научился, с тех пор как судьба сбросила меня с рельсов мирной жизни! Кто знает, что мне еще предстоит. Далеко, далеко в туманное море неизвестности канули моя безопасность и гражданское существование, мой лондонский клуб и моя прекрасная квартира в Мойфэре…
— Предлагаю, — сказал Лазарь, — объединить наши возможности. Ты учишь меня всему, что знаешь, и я учу тебя всему, что знаю. Как тебе?
— Отлично, — ответил Томас в восторге. — Что ты хочешь на обед, Лазарь?
— Есть у меня одно желание, но не убежден, знаешь ли ты это… Тупой кухонный служка этого точно не знает.
— Ну говори же!
— Понимаешь, я работал почти во всех странах Европы. Я обжора, признаю это. Предпочитаю французскую кухню. Но ничего не имею и против немецкой. Однажды в Мюнстере я обчищал карманы у нескольких господ, а перед этим съел фаршированную грудинку — грудинку, говорю тебе, о ней я мечтаю по временам и теперь.
— Всего-то, — мягко сказал Томас Ливен.
— Тебе известен рецепт?
— Я тоже как-то работал в Германии, — ответил Томас и постучал в дверь камеры. — Значит, сегодня — немецкая кухня. Фаршированная грудинка, прекрасно. Но сначала я бы предложил суп с клецками из печени по-швабски, а на десерт — м-м-м — каштаны со взбитыми сливками…
Дружелюбный надзиратель по имени Жулиао просунул голову.
— Пришли-ка мне главного повара. — Сказал Томас и сунул Жулиао в руку купюру в сто эскудо. — Хочу составить с ним меню на сегодня.
4
— Ну как, вкусно? Не хуже, чем в Мюнстере? — спросил Томас Ливен четыре часа спустя. Он сидел напротив горбуна за столом, накрытым по всем правилам. Тот вытер рот и простонал в восторге:
— Лучше, малыш, лучше! После такой грудинки я, не хвастаясь, мог бы вытащить портмоне у самого премьер-министра Салазара.
— Повару не мешало бы добавить сюда еще немного рома.
— Эти парни не постесняются вылакать все сами, — сказал Лазарь. — И, чтобы сразу же отблагодарить тебя за эту еду, малыш, я дам тебе первый совет.
— Буду благодарен, Лазарь. Еще немного пюре?
— Да, пожалуй. Вот послушай: мы богаты, у нас водятся деньжата. В этом случае большого искусства заполучить хорошую еду не требуется. Но что ты будешь делать, если тебя засадят за решетку, а ты без гроша? Самое важное в тюрьме — хорошее питание. И ты получишь его, если у тебя диабет.
— А как стать диабетиком?
— Этим секретом я охотно с тобой поделюсь, — объявил Лазарь, чьи щеки были набиты, как у хомяка. — Начинаешь с того, что раз за разом записываешься на прием к тюремному врачу. Все время жалуешься на плохое самочувствие. В один прекрасный момент ты крадешь у доктора шприц. Затем тебе нужно задружиться с поваром. Таким, как ты, это нетрудно. У повара ты выпросишь немного уксусу. Скажешь, что хочешь сделать свою еду поострее. И еще чуточку сахара. Для кофе.
— Понимаю, — Томас постучал в дверь, появился надзиратель. — Можно убрать. И, пожалуйста, несите десерт.
Лазарь подождал, пока надзиратель соберет посуду и удалится, после чего продолжил:
— Уксус ты смешиваешь с водой в пропорции один к двум и насыщаешь им раствор сахара. Затем впрыскиваешь себе два кубических сантиметра в ляжку.
— Внутримышечно?
— Да, но только медленно, ради бога, очень медленно, иначе заработаешь здоровенную флегмону.
— Понимаю.
— Инъекцию делаешь за полтора часа до визита к врачу. В это время с малой нуждой придется потерпеть, ясно?
— Ясно.
Надзиратель принес десерт, получил свою долю и, довольный, удалился. За каштанами со взбитыми сливками Лазарь завершил свои наставления:
— Врачу ты пожалуешься на страшную жажду по ночам. Немедленно возникнет подозрение, не диабет ли у тебя. Он предложит тебе сдать мочу на анализ. Ты с готовностью это делаешь. Исследование действительно покажет повышенное содержание сахара. В результате получишь хорошее питание: жаркое, масло, молоко и белый хлеб — и все ценой небольших усилий…
Все это Томас Ливен узнал в первый день своего знакомства с горбуном Лазарем. В последующие дни и недели он узнавал все больше и больше. Он прошел настоящий курс криминальной и тюремной науки. Его мозг с математической точностью регистрировал каждую уловку, каждый рецепт, который он получал.
Например, как быстрее нагнать себе высокую температуру, с тем чтобы тебя доставили в полицейский участок, откуда легче сбежать?
Ответ: берешь самое простое хозяйственное мыло и строгаешь его на мелкие хлопья. За час до визита к врачу проглатываешь три чайные ложки. Начнутся страшные головные боли, температура к концу этого часа подскочит до 41 градуса, правда, она продержится потом всего лишь час. Для более длительного удержания температуры следует глотать мыльные шарики.
Или: как симулировать желтуху?
Берем чайную ложку сажи и две чайные ложки сахара, смешиваем и добавляем уксус. Даем отстояться ночь, а на следующее утро глотаем на пустой желудок. Через день-два проступают симптомы желтухи.
Лазарь сказал:
— Знаешь ли, Жан, мы живем в эпоху непрекращающихся войн. Вероятно, перспектива геройской кончины на поле брани тебя вряд ли прельщает. Стоит ли разжевывать?
— Ни в коем случае, — ответил Томас Ливен.
Это было счастливое время. Лазарь учился превосходно готовить, Томас учился превосходно симулировать болезни, осваивал интернациональный язык мошенников и десятки трюков под названиями «белая манишка», «дача взаймы», «купля машины», «приобретение бриллиантов», «компенсация ущерба», «костюм на заказ», «служба эвакуации», «афера с зонтом» и многие другие. У него было ощущение (боже, как низко он пал!), что когда-нибудь ему пригодятся эти уроки. Его предчувствию суждено было сбыться на все сто!
Так, Томас и Лазарь, обучаемые и одновременно обучающие, прожили в мире и согласии до утра того памятного ужасного 5 ноября 1940 года…
Утром 5 ноября 1940 года Томас Ливен после долгого перерыва был снова доставлен к следователю. Этого господина звали Эдуардо Байша, он всегда одевался в черное и носил пенсне на черной шелковой ленте. Следователь Байша был человеком образованным. С Томасом он всегда говорил по-французски. Так же, как и сегодня:
— Как наши дела, мсье, не хотите ли наконец сделать признание?
— Мне не в чем признаваться. Я невиновен.
Байша протер свое пенсне:
— Н-да, в таком случае вам придется долго, очень долго оставаться в «Альджубе», мсье. Мы разослали описание ваших примет по всем полицейским участкам Португалии. Придется ждать.
— Чего ждать?
— Ответов из всех этих мест. Мы же не знаем, какие еще преступления вы совершили в нашей стране.
— Я вообще не совершал никаких преступлений! Я невиновен!
— Ну да, конечно, естественно… Но тем не менее, мсье Леблан. Мы должны подождать. К тому же вы иностранец… — Байша полистал в каком-то досье. — Странная дама, гм, должен сказать.
— Простите, кто?
— Заявительница — сеньора Родригес.
Внезапно Томас Ливен ощутил ужасный зуд вдоль позвоночника. Он спросил с пересохшим ртом:
— Почему странная, господин следователь?
— Она не приходит.
— Этого я не понимаю.
— Я направлял ей повестки. Но она не приходит.
— О боже, — произнес Томас, — надеюсь, с ней все в порядке?
«Только этого мне и не хватало», — подумал он. Вернувшись в камеру, он попросил немедленно позвать Франческо, толстяка повара. Тот появился сияющий:
— Что на сегодня, сеньор Жан?
Томас покачал головой.
— Никакой стряпни. Ты должен сделать мне одно одолжение. Ты можешь на часок оставить свою кухню?
— Само собой.
— Пускай тебе выдадут деньги в тюремном управлении из моего вклада. Купи двадцать красных роз, возьми такси и поезжай по адресу, который я записал тебе. Там живет сеньора Эстрелла Родригес. Я очень о ней беспокоюсь. Может, она заболела. Выясни, спроси, не можешь ли ты чем ей помочь!
— Хорошо, сеньор Жан! — толстяк исчез.
Франческо отсутствовал не менее часа, а когда вернулся, вид у него был подавленный. Едва он вошел в камеру с великолепным букетом из двадцати кроваво-красных роз, Томас мгновенно понял: случилось что-то непоправимое.
— Сеньора Родригес уехала, — сообщил повар.
Томас плюхнулся на нары.
— Что значит уехала? — уточнил Лазарь.
— А то и значит, болван! — огрызнулся повар. — Нет ее. Пропала. Уехала. Испарилась.
— Когда? — спросил Томас.
— Пять дней назад, сеньор Жан, — повар с сочувствием посмотрел на Томаса. — Похоже, дамочка решила вовсе не возвращаться, по крайней мере, гм, в ближайшее время.
— Почему ты так думаешь?
— Она забрала с собой всю одежду, драгоценности, наличные.
— У нее их вообще не было!
— Сейф стоял открытым…
— Сейф? — Томаса качнуло. — А как ты добрался до сейфа?
— Горничная провела меня по всему дому. Миленькая мулатка, нет, правда, господа! Первый сорт! Такие глаза! — и повар сделал соответствующее движение руками перед грудью.
— Это Кармен, — пробормотал Томас.
— Да, Кармен. Сегодня вечером я иду с ней в кино. Она провела меня в гардеробную — все шкафы пусты, в спальню — сейф пустой…
Томас застонал:
— Абсолютно пустой?
— Совершенно пустой, да. На открытой стальной дверце висели только премиленькие черные шелковые трусики — и все. О боже, вам нехорошо, сеньор Жан? Воды… Выпейте глоток воды.
— Ложись, нужно спокойно полежать на спине, — посоветовал Лазарь.
Томас и в самом деле улегся на свой топчан, пробормотав:
— В сейфе лежали мои деньги, все, что у меня было, все мое состояние…
— Бабы. С бабами всегда одни неприятности, — сердито буркнул Лазарь. — И никакого обеда не будет?
— Но почему? — прошептал Томас. — Почему так? Я же ничего ей не сделал… Что говорит Кармен? Она знает, где сеньора?
— Кармен говорит, она улетела в Коста-Рику.
— Боже всемогущий, — простонал Томас.
— Кармен говорит, вилла должна быть продана.
Тут Томас внезапно заорал как сумасшедший:
— Не размахивай все время перед моим носом этими проклятыми розами! — потом взял себя в руки. — Извини, Лазарь, нервы сдают. И… и никакого сообщения для меня? Никакого письма? Ничего?
— Конечно, есть, сеньор, — повар достал из кармана два конверта. Первое письмо было от друга Томаса, банкира Вальтера Линднера из Вены:
Лиссабон, 29 октября 1940 года.
Дорогой господин Леблан!
Пишу эти строки в страшном волнении и спешке. Уже 11 часов. Через два часа уходит мой корабль, я должен отправляться на борт. И до сих пор никакой весточки от вас! Бог мой, где же вы скрываетесь? Живы ли вы вообще?
Я знаю только то, что рассказала мне ваша несчастная подруга консульша: что 9 сентября, после телефонного разговора со мной, вы ушли и больше не возвращались.
Бедняжка Эстрелла Родригес! В ее лице вы имеете друга, любящего вас всем сердцем. Как она скорбела о вас, как эта женщина волновалась! После того как мне удалось достать для нас билеты на корабль в Южную Америку, я каждый день встречался с ней. День за днем мы надеялись обнаружить ваш след — тщетно.
Эти строки я пишу на вилле вашей красивой отчаявшейся подруги. Она стоит рядом и плачет. И сегодня — в последний день — никаких сведений. Я пишу эти строки все еще в надежде, что вы по крайней мере живы и когда-нибудь сможете вернуться в этот дом, к этой женщине, которая так глубоко вас любит. Если небеса будут благосклонны, вы найдете мое письмо.
Я буду молиться за вас. Все еще надеющийся на свидание и очень преданный вам Вальтер Линднер.
Это было первое письмо. Томас уронил его на пол. Ему не хватало воздуха. Его голова внезапно готова была расколоться от боли.
Почему Эстрелла не сказала моему другу, где я нахожусь? Почему она не пришла сюда и не вызволила меня, как договаривались? Почему она так поступила? Почему, почему? Ответ на это дало второе письмо.
Лиссабон, 1 ноября 1940 года.
Низкий негодяй!
Вот и твой друг Линднер покинул страну. Теперь не осталось никого, кто мог бы тебе помочь. И теперь я хочу завершить свою месть.
Ты меня больше никогда не увидишь. Через несколько часов самолет увезет меня в Коста-Рику.
Твой друг написал тебе письмо. Свое я кладу рядом. Наступит день, когда следователь начнет выяснять, где я. Тогда ты получишь оба.
На случай, если следователь (что очень вероятно) сначала сам прочтет эти письма, я заявляю еще раз: ты обокрал меня, негодяй!
И заявляю также (это вас несомненно заинтересует, господин следователь!), почему я оставляю тебя навсегда: потому что я узнала, что ты немец, германский секретный агент, подлый, бессовестный, беззастенчивый, алчный, циничный негодяй немец! О, как же я тебя ненавижу, собака! Э.
5
— О, как же я продолжаю любить тебя, подлец! — стонала страстная статная Эстрелла Родригес.
В то самое время, когда Томас Ливен читал прощальное письмо в своей камере в «Альджубе», ощущая где-то в районе желудка арктический холод, черноволосая, изумительно сложенная консульша на другой половине земного шара сидела в самом дорогом апартаменте самого дорогого отеля в Сан-Хосе, столице республики Коста-Рика.
С покрасневшими глазами Эстрелла, чье сердце колотилось беспокойно и дыхание было неровным, охлаждала себя веером. Жан, Жан, не думать о тебе каждый миг, мерзавец ты этакий, которого, оказывается, зовут Томас Ливен, ты самый окаянный лгун, так обманувший мое доверие… И при этом, боже мой, я так тебя люблю!
Раздираемая противоречивыми чувствами по поводу всех этих трагических обстоятельств, консульша с отчаянным мужеством опрокинула в красивое горлышко двойную порцию коста-риканского коньяка. Содрогнувшись, прикрыла глаза, содрогаясь, вспоминала недавнее прошлое.
Она снова увидела английского агента, стоявшего перед ней, открывшего ей правду — правду о Томасе Ливене. И увидела саму себя после ухода англичанина. Себя: уничтоженную, раздавленную, сломанную женщину…
Вечером 9 сентября Эстрелла Родригес, совершенно убитая, потащилась к большому сейфу в своей спальне. Плача, она набрала комбинацию замка. Тяжелая дверца распахнулась. Там находились наличные деньги этого негодяя. Рейхсмарки, эскудо, доллары. Почти ничего не видя от слез, глубоко несчастная обманутая женщина проверила наличность.
В этот вечер посетители казино «Эсторил» стали свидетелями настоящей сенсации.
С капиталом в 20 тысяч долларов в игорном зале появилась Эстрелла Родригес, еще более красивая, чем прежде, еще более бледная, чем раньше, и еще более глубоко декольтированная. Известная всем как прирожденная неудачница, которой сочувствовали даже крупье и обслуга, она выигрывала в этот вечер, выигрывала и выигрывала.
Словно в трансе, она играла на деньги Томаса Ливена. Делала только максимальные ставки. Она поставила на 11. И 11 выпало три раза подряд. Она играла на 29, и эта цифра выпала. Она поставила на десяток красных и на 23, все по максимуму. Конечно же, шарик упал на 23! Эстрелла играла. Эстрелла выигрывала, она могла ставить на что угодно.
Прекрасные глаза застилали слезы. Господа в смокингах и дамы с дорогими меховыми накидками с любопытством разглядывали странную женщину, которой так везло и которая всхлипывала при каждом выигрыше.
Поднимались с мест игроки от других столов зала с его сверкающими люстрами, гигантскими зеркалами в белых с золотом рамах и дорогими картинами. Со всех сторон они стекались сюда, толкали друг друга, уставившись на красивую женщину в красном вечернем платье, которая все выигрывала и выигрывала и при этом предавалась все большему отчаянию.
— Вы чересчур красивы. И слишком счастливы в любви! Было бы несправедливо, если бы вам еще везло в игре!
Эти слова Томаса Ливена, сказанные в тот вечер их знакомства, огненными буквами пылали в ее мозгу. Слишком счастлива в любви — и потому все время проигрывала, а теперь, теперь, теперь…
— 27 красное!
Толпа взревела. Эстрелла всхлипнула. Она снова выиграла — столько, сколько можно было вообще выиграть на красное в один присест в казино «Эсторил».
— Я… больше… не могу… — простонала красавица. Появились двое служащих в средневековых туфлях с пряжками в стиле рококо, чтобы проводить ее к бару. Появились двое других с деревянными ящиками, чтобы оттащить к кассе гору выигранных ею жетонов и обменять на наличные. В пересчете получилась сумма 82724 доллара и 26 центов. И пусть после этого кто-нибудь скажет, что неправедно приобретенное добро не приносит удачи!
Эстрелла согласилась взять чек. В своей вечерней расшитой золотом сумочке она обнаружила еще один жетон на 10 тысяч эскудо. Сидя у бара, она швырнула его через головы игроков на зеленое сукно стола. Жетон упал на красное. Эстрелла выкрикнула сквозь всхлипывания:
— За преданную любовь!
Выпало красное…
Выпало красное, вспоминала Эстрелла Родригес с мокрыми от слез глазами 5 ноября 1940 года в салоне самого дорогого апартамента в самом дорогом отеле Сан-Хосе. В Сан-Хосе было половина десятого утра по коста-риканскому времени. В Лиссабоне — половина первого дня по португальскому. В Лиссабоне Томас Ливен выпил первую двойную порцию коньяка, чтобы взбодриться. В Сан-Хосе красавица консульша приняла уже вторую двойную порцию за день. Первую она опрокинула сразу же после завтрака.
В последние дни она прикладывалась все чаще, все охотнее и с утра пораньше. Она страдала от аритмии. Ей просто необходимо было выпить!
Ибо если она не пила, то не могла больше выносить воспоминаний о милом, неповторимом, чудесном Жане — этой собаке, этом варваре! С коньяком кое-как еще можно было выдержать. Теперь она стала богатой, теперь забот у нее больше не было. Своего возлюбленного она никогда уже не увидит. Стыд за свою связь с ним улетучивался.
Дрожащими пальцами Эстрелла извлекла золотой флакон из своей сумочки крокодиловой кожи и отвинтила крышку. Дрожащими пальцами снова наполнила рюмку. И в приступе очередного слезоизвержения она закричала на весь великолепный пустой салон:
— Никогда, никогда я не забуду его!
6
— Никогда, — говорил Томас Ливен, — никогда я не забуду ее!
Вечерние сумерки, окрашенные в перламутровые тона, спускались на Лиссабон. Как разъяренный тигр, Томас Ливен метался по камере.
Он выложил Лазарю все как на духу. Теперь Лазарь знал и настоящее имя Томаса, и в чем его обвиняют, и что его ожидает, если он попадет в руки немецкой, британской или французской секретной службы.
С сигаретой в зубах горбун озабоченно смотрел на своего друга, потом заговорил:
— Такие истерички — чистый кошмар! Никогда не знаешь, что ей еще взбредет в голову.
— В том-то и дело! Возможно, завтра эта дама напишет письмо префекту полиции и повесит мне на шею какое-нибудь нераскрытое убийство!
— Или несколько.
— Извини, что?
— Или несколько нераскрытых убийств.
— Ах, вот что. Именно. Нет, нет, я оказался в жутком положении. Проклятый браслет она, конечно же, тоже захватила с собой! Его уже никогда не найдут! Я могу сидеть здесь, пока не сгнию.
— Да, — согласился Лазарь, — и потому тебе нужно поскорее выбраться отсюда.
— Выбраться? Отсюда?
— Прежде чем она тебе еще больше напакостит.
— Лазарь, это ведь тюрьма.
— Ну а если и так!
— С решетками и стенами, тяжелыми железными воротами. С судьями, охраной и свирепыми псами.
— Все верно. Именно поэтому выйти отсюда с такой же легкостью, с какой вошел, не рассчитывай
Томас присел на край кровати.
— Но выход есть?
— Есть один способ. Но нам придется немножко попотеть. Ты говорил, что научился подделывать документы?
— Еще как!
— Гм. В подвале есть типография. Все формуляры для судов печатают здесь. Подлинный штемпель мы раздобудем. Н-да, все теперь будет зависеть только от тебя, малыш.
— От меня? Как так?
— Тебе нужно будет измениться.
— В каком направлении?
Лазарь грустно улыбнулся.
— В моем направлении. Ты должен стать меньше ростом. Ты должен ковылять. Тебе нужно заиметь горб и щеки, как у хомяка. Твой рот должен конвульсивно подергиваться. И, конечно, твой череп должен быть абсолютно лысым. Я тебя напугал, малыш?
— Со-овсем нет, — мужественно солгал Томас Ливен. — Чего не сделаешь ради собственной свободы?
— Самое ценное, что есть в жизни, — согласился Лазарь. — А теперь внимательно слушай, что я тебе расскажу.
И он стал рассказывать, а Томас Ливен — со вниманием слушать.
— Разумеется, в тюрьму попасть всегда легче, чем выбраться из нее, — сказал горбун Лазарь Алькоба. — Но и не так уж это сложно — выйти отсюда.
— Это меня очень радует!
— Просто счастье, что мы сидим в Португалии, а не в твоем фатерланде. У тебя дома этот номер не прошел бы, там за порядком следят.
— Вот-вот. Немецкие тюрьмы — лучшие в мире, да?
— Сам дважды сидел в «Моабите»! — Лазарь стукнул себя по коленке. — Скажу тебе, португальцам до этого далеко. Они какие-то домашние, им не хватает прусского духа, основанного на понимании своего долга, немецкой дисциплины.
— Да, это верно.
Горбун постучал в дверь камеры. Тотчас же появился приветливый, щедро подкармливаемый Томасом надзиратель Жулиао, словно официант в хорошем отеле.
— Позови-ка сюда повара, старина, — сказал ему Лазарь. Жулиао исчез с поклонами. А Лазарь объяснил Томасу:
— Именно с кухни начинается твой побег…
Немного спустя горбун говорил толстяку повару Франческо:
— Послушай-ка, у нас там внизу, в подвале, находится типография, верно?
— Да, она печатает все формуляры, которые требуются для судопроизводства.
— В том числе и ордера на освобождение для прокуратуры?
— Наверняка.
— Ты знаешь кого-нибудь из заключенных, работающих там, внизу?
— Нет, а зачем?
— Нам нужен ордер на освобождение.
— Могу поспрашивать, — сказал повар.
— Ну так поспрашивай, — вклинился Томас Ливен. — Тому, кто выполнит нашу пустячную просьбу, гарантируется неделя приличной кормежки.
Два дня спустя повар доложил:
— Есть один, но он требует за это месяц приличной кормежки.
— Не может быть и речи, — холодно отозвался Лазарь. — Две недели. Не больше.
— Должен сперва спросить, — сказал повар.
Когда он удалился, Томас сказал горбуну:
— Не будь таким скупым! В конце концов это мои деньги.
— Дело принципа, — возразил горбун. — Ты не имеешь права сбивать цены. Да, кстати, ты мне рассказывал, что сумеешь подделать штемпель. Надеюсь, это правда.
— Штемпеля, которого я не сумел бы сфабриковать, не существует. Прошел курс у лучшего специалиста в этой области, — возразил Томас, и подумал: «Чудовищно, как глубоко может пасть человек — да еще и гордиться этим!»
На следующий день пришел повар и сообщил, что печатник согласен.
— Где формуляр?
— Печатник говорит, что сперва он хочет две недели жратвы.
— Доверие за доверие, — проворчал Лазарь, — или мы получим формуляр немедленно, или пусть он забудет это дело.
Час спустя формуляр был у них в руках.
С момента своего водворения Лазарь, занимавшийся регистрацией донесений и ведением деловой переписки, ежедневно являлся к главному тюремному вахмистру. Ежедневно на пишущей машинке он печатал десятки писем. Главный вахмистр читал газету, не обращая на него внимания. Горбун мог совершенно спокойно заполнить распоряжение о своем собственном освобождении. Он отстучал свое имя, свои личные данные и номер своего дела. На месте даты он проставил 15 ноября 1940 года, хотя на дворе было только 8 ноября. Целая неделя требовалась Лазарю и Томасу для исполнения своего намерения. Еще один день был нужен для прохождения письма по тюремным инстанциям. Таким образом, если все пройдет гладко, Томас мог быть отпущен 16 ноября. Это была суббота, а по субботам у дружелюбного надзирателя Жулиао всегда выходной и… Но — все по порядку!
Приказ об освобождении Лазарь под конец украсил подписью старшего прокурора, которую он легко сумел скопировать с письма, приколотого в бюро.
По возвращении в камеру он спросил Томаса:
— Надеюсь, ты тоже не бил баклуши?
— С обеда только и делал, что упражнялся.
Они условились, что как только подложный приказ об освобождении поступит в тюремную канцелярию и будет вызван заключенный Алькоба, вместо него явится Томас. Поэтому надо было, чтобы он внешне, насколько это возможно, превратился в Лазаря — тяжелая задача, если принять во внимание, что Алькоба имел горб и почти никаких волос на черепе, что щеки его были, как у хомяка, что он был ниже Томаса и страдал нервным тиком. Поэтому горбун требовал, чтобы Томас ежедневно тренировался…
Томас запихнул себе за щеки хлебные шарики, отчего они стали действительно, как у хомяка. Затем он стал нервно подрагивать ртом. Он пытался подражать голосу горбуна, хотя мешал хлеб.
— Ты не так гнусишь, малыш! И что это за тик? У тебя подрагивание идет слишком далеко вверх! — Лазарь схватился за рот. — У меня тик идет вниз. Пониже, мальчик, пониже!
— Ниже не получается! — Томас изобразил тик, как только мог. — Мешают проклятые хлебные катыши.
— Без хлеба не будет хомячьих щек! Поднапрягись, у тебя уже получается почти как надо!
Томас вытер пот со лба.
— Ну и не повезло тебе с твоей физиономией.
— Не каждому же быть таким красавчиком вроде тебя. И учти: это еще только начало. Подожди, когда я примусь опаливать тебе голову.
— Опаливать?
— Ясное дело! Не воображаешь ли ты, что они дадут нам сюда бритву и ножницы?
— Этого я не выдержу, — простонал Томас.
— Не городи чушь, а лучше упражняйся. Сделайся пониже ростом. Надень мое пальто, чтобы увидеть, насколько тебе нужно согнуть колени. Возьми подушку. Сделай себе с ее помощью приличный горб! И не мешай, мне нужно еще кое-кого поспрошать.
— О чем?
— У кого есть письмо от старшего прокурора. Со штемпелем. Чтобы ты смог его скопировать.
В то время как Томас Ливен, надев пальто горбуна и согнув ноги в коленях, ковылял по камере, Лазарь принялся колотить ботинком по стене. При этом он пользовался простейшим из всех алфавитных перестуков: а — три раза, б — два удара, с — один; далее: д — шесть раз, е — пять, ф — четыре; далее: г — девять раз, х — восемь, и — семь. И так далее.
Лазарь отстукал свой запрос, стал ждать ответа, наблюдая за Томасом, который подергивал лицом, гнусил и разучивал ходьбу на полусогнутых.
Через час начали стучать из соседней камеры. Лазарь слушал и кивал. Потом сказал:
— На четвертом этаже сидит заключенный по имени Маравила. Он сохранил отказ старшего прокурора на свое заявление об освобождении. На память. На нем есть штемпель.
— Ну, вот видишь: предложи ему за это неделю хорошей еды, — прогнусил Томас, энергично подергивая ртом.
7
В ноябре 1940 года в Лиссабоне стояла жара. Можно было купаться в Атлантике или загорать на пляже Эсторила, правда, будучи одетым в соответствии с существовавшими в Португалии предписаниями. От господ полиция требовала полного купального костюма, в отношении дам действовали еще более строгие правила.
9 ноября около 12 часов дня некий господин с кислым лицом и кривыми ногами в коричневом купальном костюме взял напрокат «Гайволу», старомодный водный велосипед, состоявший из двух деревянных полозьев, между ними — нечто вроде лежанки с педалями и лопастное колесо. Нажимая на педали, он направился в открытое море.
Господин выглядел примерно на пятьдесят, на нем были коричневый купальный костюм и соломенная шляпа. Через четверть часа он обнаружил вторую «Гайволу», болтавшуюся в полнейшем одиночестве довольно далеко от берега на легкой атлантической волне. На нее он и держал теперь курс. Спустя еще четверть часа он подгреб достаточно близко, чтобы разглядеть господина, также сидевшего на стуле водного велосипеда. Он мог сойти за его родственника: такой же огорченный и умученный. Второй господин в черном купальном костюме крикнул:
— Слава богу, а я уже боялся, что вы не приедете.
— Вы намекнули по телефону, что речь идет о моем существовании, и, конечно, я откликнулся на приглашение, — ответил коричневый, проскользнув с левой стороны.
— Не беспокойтесь, майор Лооз, здесь нас точно никто не услышит. Микрофонов нет. Моя идея просто гениальна, ведь правда? — спросил черный.
— Да, гениальна, — неприветливо буркнул коричневый, окинув его взглядом. — Что вам от меня нужно, мистер Лавджой?
— Хочу сделать предложение к нашей обоюдной выгоде, майор, — британский агент вздохнул. — Речь идет об этом Томасе Ливене…
— Я так и думал! — офицер германского абвера мрачно кивнул.
— Вы за ним гоняетесь, — с горечью сказал Лавджой, — а он вас надул. Меня тоже… Мы с вами враги, согласен. Обязаны ненавидеть друг друга. И тем не менее, майор, конкретно в этом деле предлагаю сотрудничество.
— Сотрудничество?
— Майор, у нас с вами одна профессия. Взываю к вашему чувству коллегиальности. Вы не находите, что дело зашло слишком далеко? Что в нашу сферу вторгается какой-то жуткий дилетант, наглый чужак, который портит все, выставляет нас на посмешище, как идиотов?
— Из-за этого парня я уже на грани вылета, — глухо сказал майор из Кельна.
— А я? — загремел Лавджой. — Или я доставлю его в Лондон, или они понизят меня и сошлют в охрану побережья! Вам известно, что это значит? У меня жена и двое детей, майор. У вас, вероятно, тоже.
— Моя жена развелась со мной.
— Мы и так работаем за гроши, неужели еще позволим этому парню подрывать основы нашего существования?
— Эх, если бы я тогда в Кельне вернул его в гестапо! А теперь он исчез.
— Не исчез.
— Что?
— Он в тюрьме.
— Но…
— Я вам все объясню. Всю жизнь ему там не отсидеться. Я подкупил кое-кого из администрации, мне немедленно дадут знать, как только он выйдет на волю, — Лавджой воздел руки. — Но что будет потом? Очередное представление с вашим и моим участием, с яхтами и подлодками, хлороформом и револьверами! Майор, майор, скажу совершенно откровенно: я этого больше просто не вынесу!
— Думаете, для моего желчного пузыря это бальзам?
— Поэтому я и предлагаю: давайте объединим усилия. Когда он выйдет, с ним непременно что-нибудь приключится. У меня есть человек на примете, ну знаете, из тех, кто для грязной работы. И тогда я смогу сообщить на родину: это вы, немцы, его укокошили, а вы можете рассказать своему адмиралу, что это сделали англичане. Вам не придется отправляться на фронт, а мне — охранять побережье. Ну, чем плохое предложение?
— Слишком хорошее, дело за малым — осуществлением… — из груди майора вырвался глубокий вздох. Внезапно он сказал бесцветным голосом: — Акулы!
— Нет!!!
— Там, впереди, — Лооз закоченел. Рассекая голубую воду, прямо на них плыли два плавника. Потом их стало три. Потом пять.
— Нам крышка, — сказал Лавджой.
— Спокойствие. Изображаем из себя мертвецов, — приказал майор. Первое животное достигло их, скользнуло под оба водных велосипеда и играючи приподняло их. «Гайволы» вознеслись на воздух, шлепнулись обратно и беспорядочно закачались. Затем подлетело второе животное и вновь подбросило их.
Майор вылетел из седла. Он пошел вниз, всплыл и немедленно в полной неподвижности улегся на спину. Гигантское существо с широко раскрытой пастью проплыло мимо, не обращая на него внимания. Майор, знакомый с зоологией, сделал успокаивающий жест.
Затем он услышал душераздирающий крик и увидел, как его британский коллега затрепыхался в воздухе и шлепнулся рядом с ним.
— Лавджой, послушайте же, никакие это не акулы — это дельфины.
— Де-де-де…
— Да, мы оказались в их стае… Дельфины не причиняют людям вреда, они лишь играют с ними.
Они и вправду играли. Все время кружили и проплывали мимо двух мужчин, иногда перепрыгивали через них, высоко выпуская фонтанчики воды.
Агенты-враги, цепляясь за полозья опрокинутой «Гайволы» Лавджоя, толкали ее к побережью. Лавджой кашлял:
— Я задыхаюсь… Что вы только что сказали, Лооз?
Гигантский дельфин в этот момент встал свечой позади майора, элегантно перепрыгнул через него, накрыв его небольшой волной. Майор выплюнул изрядное количество морской воды, потом прокричал в ухо Лавджою:
— Я сказал: охотнее всего я собственноручно пристрелил бы негодяя, как только он окажется на свободе.
8
Картофель — нечастый гость на столах португальцев. Тем не менее главный тюремный повар Франческо раздобыл отменный сорт, после того как состоятельные заключенные Леблан и Алькоба 15 ноября заказали себе на обед картофель в мундире.
Согласно полученному указанию, Франческо доставил неочищенные и недоваренные клубни еще горячими на шестой этаж, где и сервировал вместе с португальскими сардинами в уксусе и масле. По желанию денежных заключенных надзиратель Жулиао разрезал недоваренные картофелины своим острым ножом на две половинки.
Оставшись одни, оба господина не притронулись к еде. Томас был занят. На столике возле окна он разложил рядком приказ об освобождении, заполненный Лазарем на машинке, и письмо, в котором прокуратура отклонила заявление заключенного Маравилы об освобождении. На этом письме был штемпель прокуратуры.
Вспоминая ценные уроки художника — фальсификатора паспортов Рейнальдо Перейры, Томас приступил к работе. Горбатый Лазарь с интересом следил за происходящим.
Томас взял половинку все еще теплого картофеля и прижал разрезанной стороной к штемпелю прокуратуры. Спустя четверть часа он поднял картофелину. На разрезе четко отпечаталось зеркальное изображение штемпеля прокуратуры.
— Теперь самый главный трюк, — сказал Томас. По укоренившейся у него привычке он произнес это гнусаво. При этом он немного подергивал уголками губ. Два последних дня это происходило уже самопроизвольно. Неделя упражнений с тиком и гнусавым голосом с утра до вечера не прошла бесследно.
— Передай-ка мне свечу, Лазарь.
Горбун достал из своего матраса свечу и спички, украденные им в бюро главного вахмистра. И то и другое он намеревался употребить при удалении шевелюры Томаса.
Лазарь зажег свечу. Томас осторожно откусил от нижней половинки картофеля. После этого он поднес надкушенную часть к пламени, чтобы снова разогреть картофелину.
— Специалист называет это: сделать колокол, — разъяснил он почтительно внимающему Лазарю (Боже праведный, смогу ли я когда-нибудь рассказать обо всем этом в моем клубе?). — Картофель разогревается. Ты видишь, как снова увлажняется отпечаток. Говорят: он оживает. Еще несколько секунд, и теперь…
Элегантным движением Томас приложил «колокол» с влажным и горячим отпечатком штемпеля к приказу об освобождении, в то место, где ему надлежало быть. Легко нажимая на картофель, он держал его четверть часа, пока тот не остыл. После этого он убрал его. На приказе об освобождении красовался точный отпечаток настоящего штемпеля.
— Фантастика! — сказал Лазарь.
— А теперь давай-ка быстренько поедим, — сказал Томас. — Остальное можем доделать после.
Остальное выглядело так: после обеда Лазарь распечатал в бюро главного вахмистра множество писем, поступивших из прокуратуры. Подобные конверты он вскрывал ежедневно. Но в этот день он приложил максимум стараний, чтобы с особой предосторожностью распечатать плохо заклеенный конверт. Это ему удалось. Конверт, как и тюбик с клеем, он прихватил с собой.
После обеда Томас аккуратно сложил полноценный приказ об освобождении Лазаря Алькобы, засунул в зеленый конверт со вчерашним почтовым штемпелем и тщательно заклеил. А после обеда Лазарь подложил конверт под низ дневной почты, поступившей главному вахмистру…
— Ну, теперь или пан, или пропал, — говорил горбун этим вечером Томасу Ливену. — Главный вахмистр уже направил приказ о моем освобождении из административного бюро в отдел по освобождению. Завтра утром они по инструкции выпишут ордер на освобождение, а потом, как подсказывает мой опыт, придут за мной в камеру часам к одиннадцати. Это значит: сегодня ночью тебя придется оболванить.
Процесс опаливания продолжался около получаса — это были самые мучительные минуты в жизни Томаса Ливена. Со склоненной головой он сидел напротив Лазаря, который совершал над ним то, что делают, опаливая птицу. В правой руке он держал свечу, пламя которой пожирало пряди волос Томаса почти у самых корней. В левой руке Лазарь держал влажную тряпку. Ею он все время молниеносно протирал череп, чтобы предохранить кожу. Иногда, правда, он несколько опаздывал…
Томас стонал от боли.
— Осторожнее, идиот проклятый!
На это Лазарь отвечал выдержкой из португальского фольклора:
— Коль свободным хочешь стать, то придется пострадать. Так плетется жизни нить, этого не изменить!
Наконец мучения закончились.
— Как я выгляжу, — обессилено спросил Томас.
— Если засунешь хлеб за щеки и как следует изобразишь тик, то вылитый я, — гордо ответил Лазарь.
Оба в эту ночь спали беспокойно.
На следующее утро незнакомый надзиратель принес завтрак, ибо это была суббота, шестнадцатое, а по субботам, как уже говорилось, у дружелюбного Жулиао всегда был выходной. Лазарю об этом, конечно, было прекрасно известно, когда он проставлял дату на приказе об освобождении. Горбун забрал завтрак у чужого надзирателя еще в дверях. Томас Ливен храпел на своих нарах, укрывшись с головой одеялом.
После завтрака Лазарь проглотил три белые таблетки и улегся на нары Томаса. Томас натянул короткое пальто горбуна и между восьмью и десятью еще раз, уже в одиночку, провел генеральную репетицию. После этого он окончательно заложил за щеки хлебные шарики, а за рубашку на спине — толстую подушку. Он привязал ее, чтобы не соскальзывала. И начал изображать тик, отдавшись во власть Всевышнего…
В одиннадцать снова явился незнакомый надзиратель. Лазарь спал, укрывшись с головой. Незнакомый надзиратель держал в руке ордер на освобождение: «Лазарь Алькоба!»
Томас поднялся на полусогнутых и с дергающимся ртом подмигнул надзирателю:
— Вот он я! — прогнусил он.
— Вы Лазарь Алькоба?
— Так точно!
— А что это со вторым — все дрыхнет и дрыхнет!
— Провел беспокойную ночь, — неотчетливо объяснил Томас. — Что вам от меня нужно, господин вахмистр?
— Вас освобождают.
Томас схватился за сердце, застонал и опустился на постель. Он разыгрывал потрясение.
— Всегда знал, что справедливость возьмет верх, — прогнусил он.
— Не болтать, двигайте за мной! Быстрее! — надзиратель сдернул его с нар — чуть было не распрямив. Томас снова присел на колени. (Проклятье, как больно! Ну, ничего, недолго.) Он следовал за чужим надзирателем через длинные коридоры к административному управлению тюрьмы. Тяжелая железная решетка поднялась перед ним и снова опустилась, когда он вышел. Дергать ртом не так тяжело, теперь это происходит почти самопроизвольно. Но вот эти согнутые в коленях ноги… Только бы не свело судорогой, только бы не упасть…
Лестница вверх, лестница вниз — не выдержу. Ни за что!
Опять коридоры. Незнакомый надзиратель смотрит изучающее:
— Вам жарко, Алькоба? Вы так вспотели. Снимите пальто.
— Нет, нет, спасибо. Это… это все от волнения… Напротив… я… мне холодно…
Затем они приходят в отдел по освобождению. Деревянный барьер разделяет комнату. За барьером трудятся три чиновника. Перед барьером стоят еще двое заключенных, которые должны быть освобождены. Внимание Томаса раздвоилось: он одновременно отметил бездельников-чинуш и отсутствие кресла возле барьера. Все это может быть к лучшему, мелькнуло в его голове. Часы на стене показывали десять минут двенадцатого.
Без пяти двенадцать чиновники все еще возились с двумя заключенными. Перед глазами Томаса Ливена уже мелькали огненные круги; ему казалось, что вот-вот он потеряет сознание, так безумно болели колени, и не только колени, но и икры, ляжки, кости, ягодицы. Одним локтем он незаметно оперся о барьер, потом вторым. О, небо, какое облегчение, какое упоительное наслаждение…
— Эй вы, там! — пролаял самый маленький чиновник. — Уберите хотя бы руки с барьера! Что, не можете несколько минут постоять, как положено? Ленивое отребье!
Униженно дергая ртом, Томас произнес:
— Извините, господа, — и убрал руки с барьера. И в следующий момент он просто упал. Он уже не выдерживал. Отчаянная мысль: «Только не потерять сознание! Только не потерять сознание! Иначе они снимут с меня пальто. И все увидят. И мои ноги, и мой горб…»
Сознание он не потерял, и теперь, когда выяснилось, что с беднягой заключенным от переживаний случился приступ слабости, ему принесли даже стул. Едва усевшись, он подумал: «Мог бы получить и раньше, эх, я идиот!»
В половине первого два чиновника ушли на обед. Третий наконец занялся Томасом. Он заложил формуляр в пишущую машинку. И мягко заговорил:
— Чистая формальность. Мне нужно еще раз занести ваши личные данные. С тем чтобы не было ошибки.
«Да, вам нужно быть чертовски бдительными», — подумал Томас. Получив возможность сидеть, он снова почувствовал себя великолепно. Он без запинки отбарабанил данные своего друга, которые выучил наизусть.
— Алькоба Лазарь, холост, римско-католического вероисповедания, родился в Лиссабоне 12 апреля 1905 года…
— Последнее место жительства?
— Улица Пампула, 51.
Чиновник сравнил данные с данными второго формуляра и продолжил стучать дальше:
— Волосы поседевшие, редкие — а вы ведь рано облысели!
— Судьба у меня нелегкая.
— Гм. Глаза темные. Рост? Встаньте!
Томас приподнялся, согнув колени. Чиновник изучающе посмотрел на него:
— Особые приметы?
— Горб и потом еще на лице…
— Ладно, хорошо. Гм! Садитесь.
Чиновник стучал на машинке и писал. Затем он отвел Томаса в соседнюю комнату и передал служащему вещевой камеры хранения. Находясь под следствием, он пользовался правом иметь при себе в камере костюм, белье и любимые золотые часы. Теперь ему вручили паспорт и личные документы его друга, его деньги, перочинный нож и чемоданчик с бельем.
— Получение подтвердить подписью, — сказал кладовщик. Томас вывел неразборчиво: Алькоба Лазарь.
«Мои деньги, мой прекрасный поддельный французский паспорт, выданный секретной службой на имя Жана Леблана, — все к черту, скорбно размышлял он. — Мой друг художник наверняка быстро изготовит мне новый».
Надеждам Томаса, что его ужасным мукам придет конец в 14.15, не суждено было сбыться. Его повели бесконечными коридорами к тюремному духовнику. Этот пожилой господин очень задушевно заговорил с Томасом и был глубоко тронут, когда отпущенный вдруг — очевидно, от внутреннего потрясения — попросил разрешения выслушать напутствия духовника на коленях.
Больше качаясь и пошатываясь, чем шагая, Томас Ливен без десяти три португальского времени 16 ноября 1940 года добрел наконец до ворот через тюремный двор, пропахший дубильными веществами из соседнего кожевенного предприятия. Там в последний раз ему пришлось предъявить бумаги на освобождение. Ртом он произвел тик, способный повергнуть в страх, а его горб криво торчал сквозь тонкое пальтецо.
— Всего хорошего, старина, — сказал мужчина, открывший тяжелые железные ворота. Через них Томас Ливен проковылял на свободу, полную неизвестности. У него еще хватило сил добраться до ближайшего угла улицы. Затем он еще раз упал и пополз на четвереньках к подворотне, уселся на лестнице и начал реветь от бешенства и усталости. У него не было паспорта. У него не было денег. Исчезло все его состояние. И корабль его тоже уплыл.
9
Побег заключенного Жана Леблана обнаружился в тот же день. В его камере надзиратель нашел только одного заключенного — Лазаря Алькобу, спавшего тяжелым, свинцовым сном.
Немедленно вызванный врач констатировал, что это не симуляция, а Алькоба оглушен сильнодействующим снотворным. Диагноз был верен, только Лазарь усыпил себя сам — тремя таблетками, которые он увел у тюремного врача во время одного из приемов…
С помощью укола и крепкого кофе кое-как удалось вывести заключенного из спячки и допросить. То, что перед ними Алькоба и никто другой, выяснилось, когда маленького человека раздели: горб не вызывал сомнений в его подлинности.
Алькоба показал:
— Этот проклятый Леблан наверняка что-то подмешал мне за завтраком. У кофе был такой горький привкус. У меня разболелась голова, и мне стало плохо, потом я отключился. Я ему рассказывал, что меня сегодня должны отпустить. Это я узнал именно от главного вахмистра, на которого я работаю.
Возражая Алькобе, дневной надзиратель закричал:
— Но я же еще сегодня утром разговаривал с вами, когда приносил завтрак! И позднее я ведь выводил вас из камеры!
Лазарь Алькоба парировал логическим доводом, сразившим чиновников, ведущих допрос, наповал:
— Если бы вы сегодня утром выводили из камеры меня, то я бы сейчас не сидел здесь.
Господам следователям стало ясно, что Жан Леблан совершил побег под именем Лазаря Алькобы. С той же безупречной логикой еще не полностью пришедший в себя Алькоба констатировал, отчаянно при этом зевая:
— В приказе об освобождении говорится обо мне. Таким образом, вы должны как можно скорее отпустить меня.
— Н-да, гм, вообще-то, конечно, — но пока идет следствие…
— Послушайте-ка внимательно: или меня освободят завтра утром, или я сообщу господину старшему прокурору, какие милые порядки царят здесь! — закричал Алькоба.
— Перейра! Эй, Перейра! — кричал в это же время Томас Ливен. Он стучал в дверь квартиры своего друга, фальсификатора. Никакого ответа не последовало.
Или он опять валяется в стельку пьяный, или его нет дома, размышлял Томас, несколько пришедший в себя после приступа слабости. Потом он вспомнил, что опустившийся художник никогда не закрывал свою квартиру. Он нажал на ручку, дверь открылась. Через темную прихожую Томас прошел в большое ателье, чьи гигантские окна пропускали свет уходящего дня. Те же самые чудовищные полотна все еще стояли и лежали повсюду, комната была так же запущена, как и раньше. Переполненные пепельницы, тюбики, кисти, перья, палитры резали глаз своим разноцветьем.
Томас заглянул на кухню. И там не нашел своего бородатого, друга. Значит, пьянствует не дома, а где-то еще.
Это было, конечно, глупо. Сколько времени Перейра будет бражничать? Ночь? Два дня? Три? По опыту, который Томас приобрел в общении с ним, следовало рассчитывать на самое худшее. Основательный загул не терпит суеты.
«Придется ждать Перейру, — размышлял Томас. — Мой побег, вероятно, уже открылся, следовательно, на улицу мне и носа показывать нельзя». Затем он непроизвольно ощупал желудок. Ага — проголодался; похоже, приступ глубочайшей депрессии миновал. Он даже чуточку посмеялся над собой. При этом заметил, что его рот продолжает дергаться. И колени все еще болели. Не думать, только не думать об этом!
Сперва посмотреть, что имеется у Перейры на кухне. Так, белый хлеб, помидоры, яйца, сыр, ветчина и язык, фисташки, каперсы, перцы, сардельки.
Яркие цвета взбодрили Томаса. Приготовлю-ка фаршированный хлеб и помидоры. В том числе и на долю Перейры. Ему не помешает подкрепиться, когда придет…
Томас приступил к стряпне. Измельчая фисташки и каперсы, он вдруг, как безумный, ударил ножом по доске. В памяти вновь всплыла Эстрелла. Эта хищница, бестия. Эта ведьма, чертовка. Томас отрубал головки у фисташек, а в мыслях — у Эстреллы.
Красные перцы привели его в бешенство. Весь мир ополчился на меня! Все — враги! Что я такого сделал? Я был порядочным человеком, нормальным гражданином. А теперь…
Добавить перцу! Настоящего перцу. Он должен жечь, как распирающий меня гнев!
А все эти псы проклятые из секретных служб! Куда они меня загнали? В тюрьме я побывал. Из тюрьмы выбрался. Могу подделывать документы, обращаться с ядами и револьвером, с взрывчаткой и симпатическими чернилами. Я умею стрелять, работать на ключе, владеть приемами джиу-джитсу, боксировать, бороться, скакать на лошади, прыгать, встраивать микрофоны, симулировать желтуху, температуру, диабет. И что, это те знания, которыми должен гордиться банкир?
Отныне никакого сострадания ни к кому и ни к чему. Баста! Сыт по горло! Теперь ваша очередь на своей шкуре кое-что испытать. Касается всех! Всего мира.
Теперь с моим криминальным опытом я буду, как голодный волк, нападать на вас. Теперь я буду фальсифицировать, симулировать, отбивать морзянку, устанавливать микрофоны. Теперь моя очередь угрожать вам и обманывать вас, подобно тому, как вы угрожали и обманывали меня. Начинается моя война. Это война одиночки против вас всех. Не будет ни перемирия, ни пактов, ни союзов — ни с кем.
И еще побольше поперчить. И еще побольше перцев. И соли. И перемешать всю массу в бесформенную кучу — так, как я смешал бы и всех вас, псы… Открылась наружная дверь. «Наверняка это Перейра», — подумал Томас, — пробуждаясь от своих грез, и крикнул:
— Проходите! Я на кухне!
В следующее мгновение в проеме открытой кухонной двери появился человек. Но это не был бородатый пьяный художник Рейнальдо Перейра. Это был вообще не мужчина. Это была женщина.
10
Одета в красное кожаное пальто, красные туфли и красный берет, из-под которого выбивались волосы цвета вороного крыла. Рот молодой женщины был крупным и алым, глаза — большие и темные. Лицо бледное. Руки она держала в карманах пальто и строго разглядывала Томаса Ливена. В ее голосе звучали металлические нотки, хотя тон был обыденным:
— Добрый вечер, Перейра. Вы меня не знаете.
— Я… — начал было Томас, но она прервала его повелительным движением головы, отчего взлетели ее красивые длинные волосы:
— Не беспокойтесь, я не из полиции. Совсем наоборот.
«Она принимает меня за Рейнальдо Перейру», — подумал Томас и проговорил, заикаясь:
— Кто… кто дал вам адрес?
Женщина в красном изучала его, прищурив глаз.
— Что это с вами? Нервы? Кокаин? Водка?
— Простите, что вы имеете в виду?
— Что вы тут гримасничаете? И что у вас со ртом? Он же беспрерывно дергается.
— Это пройдет. У меня… иногда это случается но вечерам. Я спрашиваю вас: кто вам дал адрес?
Женщина в красном вплотную приблизилась к нему. От нее исходил изумительный аромат. Она была настоящей красавицей. Тихим голосом сказала:
— Адрес я получила от некоего мсье Дебра.
«Майор Морис Дебра из французской секретной службы, — подумал слегка ошарашенный Томас. — Этого только не хватало. Третий, кого я надул. Конечно, это должно было случиться. Теперь по моим следам идут уже трое. Французы, англичане, немцы. Теперь счет идет на часы, еще немного — и я труп…»
Голос женщины в красном слышался теперь будто издалека. Ее контуры внезапно стали призрачными, расплывчатыми. А ее следующий вопрос подтвердил его самые худшие опасения.
— Известен ли вам некий Жан Леблан?
Томас сперва сильно загремел сковородами и приборами, прежде чем пробормотать:
— Жан Леблан? Никогда о таком не слышал.
— Только не вешайте мне лапшу на уши, Перейра, вы его знаете!
Красивая бестия уселась на высокий кухонный табурет и скрестила длинные стройные ноги.
— Только не наделайте сразу в штаны!
«Как эта особа со мной обращается, — подумал Томас. Унизительно, просто унизительно мое положение. Чем я все это заслужил? И это я, самый молодой банкир Лондона. Я, член самого эксклюзивного лондонского клуба. Я, прекрасно воспитанный мужчина с достойными понятиями о чести и правилах жизни… Стою в неопрятной португальской кухне и позволяю какой-то красивой бабе, которую так бы и съел, говорить мне такие вещи: "не наделайте в штаны"! Ну, сейчас она у меня схлопочет!» И тонко воспитанный Томас Ливен выдал:
— Ну-ка, по-быстрому заткнись, куколка, и вали отсюда, иначе плохо придется!
В следующий момент сцена изменилась. Раздались шаги, и на кухне появился бородач в заляпанных вельветовых штанах и растянутом черном пуловере. Мужчина был сильно под градусом. Тем не менее на его широком просветлевшем лице забулдыги тут же засветилась радостная ухмылка, как только он разглядел Томаса и хрюкнул:
— Добро пожаловать в мое жалкое пристанище! Однако, друг мой, что это они сделали с твоими волосами?
Это Рейнальдо, художник, воротился домой…
Тут вдруг все трое, столпившиеся в маленькой кухне, заговорили разом. Женщина в красном вскочила, уставилась на Томаса и закричала:
— Что, так вы, выходит, не Перейра?
— Конечно, он не Перейра, — вскричал пьяный художник. — Вы-то что пили? Я Перейра! А это…
— Заткнись!
— …мой старый друг Леблан.
— О!
— А кто — ик — прекрасная дама, кто вы такая?
— Меня зовут Шанталь Тесье, — сказала молодая женщина, не сводя взгляда с Томаса. Какое-то голодное выражение проступило на ее кошачьем лице. И она медленно продолжала: — Мсье Жан Леблан собственной персоной? Какой счастливый случай!
— Что вам от меня нужно?
— Вы как-то снабдили своего друга Дебра поддельным паспортом. Дебра мне и сказал: если тебе самой понадобится «липа», отправляйся к Рейнальдо Перейре на Руа до Поко дес Негрос и сошлись на Жана Леблана…
— Так сказал ваш друг Дебра?
— Да, так сказал мой друг Дебра.
— А больше он ничего не сказал?
— Только то, что вы отличный парень, спасший ему жизнь.
Томас размышлял: все не так уж скверно. И приветливо спросил:
— Не хотите ли поужинать с нами? Позволите ли мне помочь вам снять пальто, мадемуазель Тесье?
— Для вас — Шанталь! — на кошачьем лице промелькнула улыбка, обнажив при этом крепкие зубки хищницы. Шанталь Тесье была уверена в себе, хитра и явно хладнокровна. Но, похоже, она не привыкла, чтобы мужчины помогали ей снимать пальто.
На хищнице была узкая черная юбка и белая шелковая блузка. «Черт возьми, — подумал Томас, — какая фигура! Ну, эта девица всегда выйдет сухой из воды…»
Ощущение опасности исчезло. Томас мог снова стать самим собой. Хорошо воспитанным и рыцарем по отношению к дамам. Дамам любого сорта!
Они примостились рядом с пьяным художником, который уже приступил к трапезе. Он ел пальцами и говорил с набитым ртом:
— Если бы я мог так писать картины, как вы готовите, то старик Гойя был бы против меня полным ничтожеством! — Он мягко отрыгнул. — А фи… фисташки тоже внутри?
— И каперсы тоже. Прикрывайтесь же рукой! Итак, вам нужен паспорт, Шанталь?
— Нет, — ее взгляд немного затуманился. И дрогнула левая ноздря. Это была ее особенность.
— Мне нужен не один паспорт, а целых семь.
— Позволите ли вы мне кое-что заметить по этому поводу? — осведомился небритый художник с набитым ртом.
Томас произнес сердито:
— Проглотите, прежде чем говорить. И не перебивайте все время. Лучше постарайтесь немного протрезветь, — и, обращаясь к красивой кошечке: — Для кого же вам нужно семь паспортов, Шанталь?
— Для двух немцев, двух французов и трех венгров.
— У вас, как вижу, широкий международный круг знакомых.
Шанталь рассмеялась:
— Ничего удивительного при моей профессии переводчицы и гида.
— И куда же вы сопровождаете своих иностранцев?
— Из Франции через Испанию в Португалию. Очень прибыльное занятие.
— И как часто вы путешествуете?
— Раз в месяц. Всегда с большой компанией. С поддельными паспортами. Или вообще без паспортов, когда как…
— Поскольку мы заговорили о паспортах, — начал было снова художник, однако Томас сделал ему знак помолчать.
Шанталь рассказывала:
— Я имею дело только с состоятельными людьми. Я дорого стою. Но со мной еще никто не погорел. Мне знаком каждый сантиметр границы! Я знаю каждого пограничника! Ну а с последней группой я доставила семерых, которым нужны новые паспорта, — она толкнула художника. — Можешь озолотиться, старина.
— Мне тоже нужен паспорт, — сказал Томас.
— О. Пресвятая Дева, — сказал бородач. — И это когда у меня нет ни одного.
Томас возмущенно произнес:
— Из сорока семи старых паспортов, которые я вам принес, — ни одного…
— Когда это было? Шесть недель назад! Вы что, не знаете, как у меня обстояли дела? Через четырнадцать дней все разошлись! Мне, право, очень жаль, но у меня ни одного не осталось! Ни одного-единственного! Это я вам и пытался втолковать все это время!
11
Ларго Чиадо, эта сонная площадь с ее вековыми деревьями, была окружена множеством дамских кафе «Пастелер Маркес», известных своими сластями. В одной из ниш кондитерской «Каравелла» вечером 16 ноября 1940 года сидели двое мужчин. Один пил виски, другой ел мороженое со взбитыми сливками. Любителем виски был британский агент Питер Лавджой, любителя мороженого, толстого, добродушного великана с живыми свинячьими глазками и розовым младенческим лицом, звали Луис Гузмао. Они были знакомы уже два года и несколько раз не без успеха сотрудничали.
— Итак, время пришло, — сказал Лавджой. — Я получил известие, что он бежал сегодня из тюрьмы.
— Тогда надо поторопиться, чтобы успеть прихватить его в Лиссабоне, — ответил Гузмао. Он отправлял в рот ложку за ложкой и причмокивал. Он любил мороженое со взбитыми сливками. И никогда им не наедался.
— Именно, — понизив голос, сказал Лавджой. — Как вы собираетесь провернуть дело?
— Думаю, пистолет с глушителем. А что с деньгами? Принесли?
— Да. Вы получите пять тысяч эскудо сейчас и еще столько же, если… ну, словом, после того.
Лавджой сделал большой глоток виски и раздраженно подумал: он мне дал 5 тысяч эскудо, этот чистоплюй майор Лооз желает участвовать только деньгами, но от переговоров с этим Гузмао увильнул. Лавджой запил раздражение, вызванное этим белоручкой немцем, еще одним глотком виски. После чего сказал:
— А теперь послушайте, Гузмао: Леблан сбежал в обличье и под маской некоего Лазаря Алькобы. Этот Алькоба горбат, маленького роста, почти лысый. — Лавджой описал Алькобу в точности так, как ему сообщил его осведомитель в тюрьме, добавив: — Леблан знает, что его ищут и англичане, и немцы. Наверняка он будет где-то скрываться.
— Где?
— Есть тут у него один друг в старой части города, спившийся художник. Держу пари, к нему он сейчас и побежит. Он или будет продолжать изображать горбуна — из страха перед нами, или же снова примет обличье Жана Леблана — из страха перед полицией.
— Как выглядит этот Жан Леблан?
Лавджой в точности описал Томаса Ливена.
— А настоящий горбун?
— Не беспокойтесь, тот еще сидит! Если вы увидите на Руа до Поко дес Негрос, 16, горбуна, практически безволосого, который откликается на имя Леблан, то вопросов больше нет…
В начале девятого утра 17 ноября 1940 года к директору тюрьмы «Альджубе» привели Лазаря Алькобу с одиннадцатью судимостями за плечами, холостого, родившегося в Лиссабоне 12 апреля 1905 года. Директор, высокий худой мужчина, сказал ему:
— Мне сообщили, что вчера вечером вы выкрикивали какие-то нелепые угрозы, Алькоба.
— Господин директор, — рот маленького горбуна не переставал дергаться и когда он говорил, — я только защищал себя, когда мне сказали, что меня нельзя освободить, потому что будто я имею какое-то отношение к побегу этого Жана Леблана.
— Я уверен, что вы имеете к этому отношение, Алькоба. Говорят, вы грозили обратиться к господину старшему прокурору.
— Господин директор, разумеется, я обращусь к господину старшему прокурору только в том случае, если меня немедленно не освободят. В конце концов, при чем тут я, если Леблан сбежал под моим именем!
— Слушайте, Алькоба, мы освободим вас сегодня…
— Ну то-то же, — Алькоба расплылся в улыбке.
— …но не потому, что испугались вас, а только потому, что действительно есть приказ. Вы будете ежедневно отмечаться в своем полицейском участке. И не покинете Лиссабона.
— Разумеется, господин директор.
— И не ухмыляйтесь так по-идиотски, Алькоба! Вы человек конченый. Уверен, скоро вы снова окажетесь у нас. Лучше всего вам было бы остаться здесь. Тюрьма для людей вашего склада — самое надежное пристанище.
12
В маленьких кривых переулках старого города, с их обветшалыми особняками в стиле рококо и облицованными пестрой плиткой домами простых обывателей, царила тишина послеобеденной сиесты.
Белоснежное белье сохло на бесчисленных веревках. Причудливо изогнутые деревья проросли сквозь растрескавшиеся каменные ступени, а в проемах городской стены открывался вид на близкую реку. На реку вниз глядел и Томас Ливен. Он стоял у огромного окна в ателье своего неравнодушного к спиртному друга. Рядом с ним стояла Шанталь Тесье. Она снова пришла на Руа до Поко дес Негрос, чтобы попрощаться. Ей нужно было возвращаться в Марсель. Она уговаривала Томаса отправиться с ней. Шанталь вела себя на удивление нервозно, ее левая ноздря вновь трепетала. Она положила ладонь на руку Томаса.
— Поедем со мной, станете моим партнером. Я могла бы вам кое-что предложить, и вовсе не работу переводчика, сопровождающего иностранцев. Здесь вы в ловушке. Тогда как в Марселе — о боже, как мы могли бы там развернуться!
Томас покачал головой и взглянул на реку Тахо. Она несла свои воды медленно и неторопливо. И там внизу, при впадении в Атлантику, стояло множество кораблей, готовых к отплытию в далекие гавани, чтобы доставить в заокеанские свободные страны преследуемых, павших духом и запуганных. Там, в низовье, стояли на якорях суда, ожидавшие людей с паспортами, въездными визами и деньгами.
Паспорта у Томаса больше не было. Не было и разрешения на въезд в страну. Не было денег. Единственное, что у него еще оставалось, — это костюм, что был на нем. Внезапно накатила страшная усталость. Его жизнь — какая-то бесконечная дьявольская круговерть, из которой не вырваться.
— Ваше предложение делает мне честь, Шанталь. Вы красивая женщина. И наверняка к тому же прекрасный товарищ, — он с улыбкой взглянул на нее, и женщина с внешностью дикой кошки покраснела, как влюбленная школьница, но тут же, непроизвольно топнув ногой, пробормотала:
— Не болтайте чепухи…
— У вас наверняка доброе сердце, — продолжал Томас. — Но, видите ли, когда-то я был банкиром. И хотел бы снова им стать!
За столом, заваленным красками, тюбиками, кистями, переполненными пепельницами и бутылками, сидел Рейнальдо Перейра. На этот раз он был трезв и работал над картиной с довольно мрачным сюжетом.
— Жан, — произнес он, — в предложении Шанталь что-то есть. С ней вы наверняка доберетесь до Марселя. А в Марселе достать поддельный паспорт легче, чем здесь, где вас разыскивает полиция. Не говоря уже о других ваших друзьях.
— Бог мой, но я же приехал из Марселя! Неужели все было напрасно?
Шанталь заговорила грубо и напористо:
— Вы сентиментальный болван, если не видите, что происходит. Вам не повезло. Пусть так. У всех у нас в жизни бывает полоса невезения! И для начала вам нужны сейчас башли и надежная ксива.
«Если бы не Алькоба, дававший мне в нашей камере частные уроки, я просто не понял бы, что имеет в виду дама», — подумал Томас. И печально произнес:
— С помощью Перейры я раздобуду новый паспорт и в Лиссабоне. А что до денег, то у меня есть друг в Южной Америке, напишу ему. Нет, нет, подождите, я еще выбьюсь, я…
Он не договорил, так как в этот момент полуденную тишину разорвали глухие выстрелы. Шанталь негромко вскрикнула. Вскочивший Перейра опрокинул банку с краской. Все испуганно уставились друг на друга. Прошли три секунды…
Затем снаружи послышались тревожные мужские голоса, женские крики, детский плач. Томас рванулся на кухню, распахнул окно и посмотрел вниз, на старый двор. Со всех сторон туда сбегались мужчины, женщины и дети, окружая лежавшую на загаженном булыжном дворе страдальчески скрючившуюся фигуру маленького горбуна…
13
— Лазарь, Лазарь, ты меня слышишь?
Томас склонился над маленькой фигурой на мостовой, за его спиной толпились и толкались чужие люди. Из ран Алькобы неудержимо текла кровь. Несколько пуль попали ему в грудь и в живот. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами. И рот больше не дергался в нервном тике.
— Лазарь… — простонал Томас Ливен.
И тут маленький горбун открыл глаза. Зрачки были уже затуманены, однако Лазарь узнал склонившегося над ним. Он прохрипел:
— Жан, удирай, удирай по-быстрому, это ведь предназначалось тебе…
Поток крови хлынул из его рта.
— Тебе нельзя говорить, Лазарь, — умолял Томас своего друга. Но горбун прошептал:
— Парень окликнул Леблана, прежде чем… Он принял меня за тебя…
Слезы подступили к глазам Томаса, слезы ненависти и скорби.
— Не надо говорить, Лазарь… Сейчас будет врач… Они прооперируют тебя…
— Это… уже поздно… — горбун взглянул на Томаса и вдруг ухмыльнулся лукаво и хитро, с трудом выдавив из себя:
— Жаль, малыш… Мы могли бы провернуть вместе столько дел, и каких…
Затем ухмылку стерло с лица. Глаза потухли.
Когда Томас Ливен поднялся, оставив своего друга, люди расступались перед ним, молча пропуская его. Они видели, что он плакал.
Сквозь завесу слез Томас разглядел Шанталь и Перейру, стоявших в стороне от возбужденной толпы. Шатаясь, он направился к ним. Он споткнулся и упал бы, не подхвати его художник.
С улицы во двор вбежали два полицейских и врач. Пока тот обследовал мертвого, все собравшиеся заговорили с полицейскими. Стекались все новые любопытные, звонкая разноголосица наполнила старый двор.
Томас вытер глаза и посмотрел на Шанталь. Он понял: если сейчас, сию минуту, он не примет решение, будет поздно. Доля секунды, достаточная, чтобы мигнуть ей, решила его судьбу…
Две минуты спустя из рассказов возбужденных свидетелей полицейские поняли, что какой-то незнакомый мужчина принял участие в умирающем и говорил с ним последний.
— Где этот человек?
— Туда ушел! — крикнула какая-то старуха. Скрюченным пальцем она показала на подъезд флигеля. Возле него стоял художник Перейра.
— Эй, вы, там! — крикнул полицейский. — Где тот человек, который разговаривал с умирающим?
— Понятия не имею, — сказал Перейра.
Врач прикрыл глаза убитому. В смерти некрасивое лицо Лазаря Алькобы было полно достоинства.
14
Холодно было в Пиренеях. Пронизывающий восточный ветер бушевал над покрытой красноватой землей со скудной растительностью цепью гор, отделяющих испанский Арагон от юга Франции.
На рассвете 23 ноября 1940 года два одиноких путника, молодая женщина и молодой мужчина, двигались в северном направлении к дороге на Ронсесльвальское ущелье. На обоих были горные башмаки, фетровые шляпы и утепленные ветровки. Оба тащили тяжелые рюкзаки. Женщина шла первой. Мужчина следовал за ней, поднимаясь вверх через густой лес и кустарник.
Никогда дотоле в своей жизни Томас Ливен не носил тяжелых горных башмаков и утепленной ветровки. И никогда еще не карабкался по крутым и опасным горным тропам. Эти утренние часы казались ему чем-то нереальным, вроде сновидения, как и все в эти последние пять дней: туман, в котором он след в след двигался за Шанталь Тесье к государственной границе Франции, со сбитыми и стертыми пятками и пузырями на подошвах.
Эта Шанталь Тесье и впрямь оказалась сокровищем, настоящим товарищем — это он понял за минувшие пять дней. Она действительно знала Португалию и Испанию как свои пять пальцев, она знала таможенников, полицейских патрульных в поездах, она знала крестьян, пускавших на ночлег чужаков и кормивших их, не задавая вопросов.
Брюки, которые были на нем, башмаки, ветровка, шляпа — все это купила ему Шанталь. И даже деньги в его кармане были ее. Она выдала их ему авансом, как она выразилась.
Из Лиссабона до Валенсии они добирались поездом. В пути было две проверки. И обе их с помощью Шанталь Томасу удалось избежать. Ночью они перешли через границу в Испанию. Ехали дальше через Виго, Леон и Бургос. В Испании было намного больше полиции и намного больше проверок. Тем не менее благодаря Шанталь все обошлось…
И вот последняя граница, за которой начинается Франция. Лямки рюкзака врезались в плечи Томасу Ливену, болела каждая косточка. От усталости он едва не валился с ног. А мысли, пока он шел за Шанталь, путались в его голове, перескакивали с одной на другую.
Бедняга Лазарь Алькоба… Кто его застрелил? Кто дал приказ застрелить? Англичане? Немцы? Найдут ли когда-нибудь убийцу? Отыщет ли меня новый убийца? Сколько мне еще суждено прожить? Мне, который тащится через этот сумрачный лес подобно контрабандисту, подобно преступнику… Сумасшедший дом — этот мир, все кошмарно, нереально, гротескно, бредовый сон и тем не менее — кровавая правда…
Тропа стала более пологой, лес отступил, они дошли до опушки. Показался полуразвалившийся сарай. Следуя за явно неутомимой Шанталь, Томас тащился мимо крытого сеновала, как вдруг вблизи один за другим прогремели три выстрела.
Шанталь молниеносно развернулась, в мгновение ока очутилась возле Томаса. Ее дыхание коснулось его лица.
— Сюда!
Она рванула его за собой под крышу сарая, он упал в сено. Громко дыша, они посмотрели друг на друга.
Вновь раздался выстрел, за ним еще один. Затем ветер донес чей-то мужской голос, но слов было не разобрать.
— Спокойно, — прошептала Шанталь. — Лежите тихо. Это могут быть пограничники.
«А может, и кто-нибудь другой», — горько подумал Томас. И даже наверняка кто-нибудь другой! Господам в Лиссабоне потребуется не очень много времени, чтобы установить, что у них произошла досадная накладка. Оплошность, которую нужно исправлять…
Томас ощутил возле себя Шанталь. Она лежала совершенно спокойно, но Томас чувствовал напряжение, усилие, с которым ей давалось это вынужденное спокойствие.
В этот момент он принял решение. Он не имеет права подвергать угрозе еще одну человеческую жизнь! Смерть бедняги Лазаря будет тяжким грузом висеть на нем до собственной кончины, он это знал.
«Все, хватит, — подумал Томас Ливен. — Я выхожу из игры. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Не гоняйтесь за мной больше, вы, безмозглые убийцы. Я сдаюсь, только избавьте невиновную от этой грязной игры…»
Он быстро сбросил лямки рюкзака и поднялся. Вскочила и Шанталь. Глаза на ее бледном лице пылали, она зашипела:
— Ложись на место и не сходи с ума… — изо всех сил она хотела потянуть его вниз.
— Мне очень жаль, Шанталь, — пробормотал Томас и применил прием джиу-джитсу, от которого — он знал — она на несколько секунд потеряет сознание. Молодая женщина хрипя повалилась назад.
Томас вышел наружу.
Они шли, двое мужчин с ружьями в руках. Они шли через опушку, по жухлой траве, сквозь клочья тумана, они шли прямо на него.
Он двинулся навстречу. С каким-то безумным торжеством отчаяния он подумал: «По крайней мере вам не удастся застрелить меня в спину "при попытке к бегству"».
Теперь эти двое увидели его и подняли ружья. Томас сделал еще шаг. И еще один.
Мужчины опустили ружья. Они быстро приближались. Томас не видел их никогда в жизни. Оба, как и он, были одеты в вельветовые штаны, шляпы, ветровки и горные башмаки. Оба были приземистыми, скорее даже низкорослыми. У одного были усы, другой носил очки.
И вот они подошли к нему. Остановились. Тот, что в очках, снял шляпу и вежливо произнес по-испански:
— Доброе утро.
— Вы его случайно не видели? — спросил усатый.
Все окружающее перед глазами Томаса начало вращаться: мужчины, опушка, луг, деревья, все. Бесцветным голосом он переспросил:
— Кого?
— Оленя, — сказал очкастый.
— Я в него попал, — сказал усатый. — Я знаю точно, что я в него попал. Я видел, как он рухнул. А потом потащился прочь.
— Он должен быть где-то здесь поблизости, — добавил его друг.
— Я ничего не видел, — сказал Томас на своем скверном испанском.
— О, иностранец! Наверное, бежите оттуда, — сказал очкастый.
Томас смог только кивнуть.
Испанцы обменялись взглядами.
— Мы забудем, что видели вас, — произнес усатый. — Доброго вам утра — доброго пути.
Оба приподняли шляпы. И Томас приподнял свою. Охотники пошли дальше и скрылись в лесу.
Некоторое время Томас глубоко дышал, затем направился к сараю. Шанталь сидела на сене и со стоном потирала покрасневшую шею.
Томас уселся рядом и сказал:
— Извините за инцидент, но я не хотел… Вы не должны были… — он стал заикаться и беспомощно закончил: — Это были всего лишь охотники.
Внезапно Шанталь обвила руками Томаса и страстно прижалась к нему. Они повалились назад.
Склонившись над Томасом, Шанталь шептала:
— Ты хотел защитить меня, ты не хотел подвергать меня опасности, ты подумал обо мне… — ее руки нежно гладили его лицо. — Еще ни один мужчина не сделал этого — ни один мужчина в моей жизни…
— Что?
— Не подумал обо мне, — прошептала Шанталь.
В упоении ее неистовых поцелуев для Томаса потонуло все — нищета и страхи, темное прошлое и непроглядное будущее…
15
В 1942 году шесть тысяч немецких солдат окружили портовый квартал Марселя, заставив его обитателей — примерно 20 тысяч человек — в течение двух часов покинуть свои квартиры и разрешив взять с собой не больше 30 килограммов багажа. Было арестовано более трех тысяч уголовников. Весь старый портовый квартал был стерт с лица земли. Так исчезла живописная обитель порока в Европе, опаснейший рассадник преступности.
Однако в 1940-1941 годах старый портовый квартал еще переживал период расцвета. В мрачных домах позади ратуши обитали представители всех наций — пестрый букет из беженцев, нелегальных торговцев, убийц, находившихся в розыске, мастеров всякого рода подделок, политических заговорщиков, легионов девиц легкого поведения.
Полиция была бессильна и старалась по возможности реже появляться в старом квартале. Хозяйничали в этом темном царстве многочисленные бандитские главари, упорно и беспощадно боровшиеся друг с другом. Членами этих банд были французы, североафриканцы, армяне и во множестве — корсиканцы и испанцы.
Главари были известны всему городу. По узким живописным переулкам они всегда передвигались только в сопровождении телохранителей, шагавших гуськом по два-три человека справа и слева от босса, правая рука в кармане, указательный палец на спусковом крючке.
Для борьбы с процветающей подпольной торговлей город задействовал чиновников из «Экономического контроля». Однако эти комиссары по большей части оказались продажными, остальные — чересчур трусливыми. С наступлением сумерек они не отваживались высунуть носа на улицу. Тогда и наступало время, когда головки сыра перекочевывали из одних домов в другие, а мясное филе доставлялось в рестораны из подпольных боен.
Из нелегальных источников поступали прекрасные нежные бараньи ножки, масло, зеленый горошек и прочие приправы, с которыми Томас Ливен вечером 25 ноября 1940 года готовил вкусный ужин на кухне Шанталь Тесье.
Шанталь жила на улице Кавалера Роз. Достаточно было высунуться из окна, чтобы увидеть грязную водную поверхность старой гавани и пестрые огни бесчисленных кафе, окружавших ее.
Томаса поразили габариты, а также обстановка квартиры Шанталь. Многое выглядело варварской мешаниной, например сочетание дорогих суперсовременных светильников и настоящей старинной мебели. Шанталь явно росла без присмотра, образование и культура особого отпечатка на ее личности не оставили.
В этот вечер на ней было изысканное облегающее вышитое платье из китайского шелка с закрытым воротом, с совершенно не подходящим по стилю тяжелым кожаным ремнем шириной с ладонь. И вообще она явно обнаруживала пристрастие к необработанной коже и ее запаху.
Томас как человек вежливый не поддался соблазну покритиковать вкус Шанталь. Впервые в жизни на нем был костюм с чужого плеча, но, правда, сидел он на нем как влитой.
Сразу же по прибытии Шанталь открыла большой шкаф, наполненный мужскими рубашками, бельем, галстуками и костюмами, сказав:
— Возьми все, что тебе нужно. У Пьера был твой размер.
Преодолевая внутреннее сопротивление, Томас извлек все необходимое, а для того чтобы выглядеть опрятно, ему, собственно говоря, нужно было все, ибо сам он был гол как сокол. Он пожелал побольше узнать об этом Пьере, но Шанталь неохотно сказала:
— Не задавай так много вопросов. Любила его. Мы разошлись. Год назад. Сюда он больше не вернется.
Кстати, по прибытии в Марсель Шанталь держалась с ним крайне холодно. Словно никогда и не было страстных часов, проведенных на границе. И сейчас, во время ужина, она молчала, погруженная в какие-то тяжелые мысли. За устрицами она время от времени стала поглядывать на Томаса. А когда на столе появилась нога молодого барашка, ее левая ноздря задрожала, выдавая волнение. В тот момент, когда Томас подавал засахаренные фрукты, а башенные часы невдалеке пробили десять, Шанталь обхватила лицо руками и стала что-то бормотать про себя.
— Что случилось, дорогая? — осведомился Томас, помешивая фрукты. Она подняла глаза. Ноздря по-прежнему дрожала, в остальном же ее лицо напоминало маску. И голос прозвучал спокойно и твердо: «Десять часов».
— Да, и что же?
— Сейчас они стоят внизу. Если я заведу граммофон, они поднимутся наверх.
— Кто поднимется наверх? — Томас отложил серебряную ложечку.
— Полковник Симеон и его люди.
— Полковник Симеон? — переспросил он слабым голосом.
— Да, тот самый, из разведки, — ее ноздря задрожала. — Я тебя предала, Жан. Я — самый отвратительный кусок дерьма на всем свете, — после этих слов в комнате на некоторое время стало тихо.
— Не хочешь ли еще персик? — спросил наконец Томас.
— Жан, не будь таким! Я этого не вынесу! Почему ты не орешь? Почему не дашь мне в рожу?
— Шанталь, — произнес он, чувствуя, как ужасная усталость овладевает им, — Шанталь, зачем ты это сделала?
— Местные власти взяли меня за жабры. Очень скверная старая история, еще когда был Пьер… Мошенничество в крупных размерах и тому подобное… И тут вдруг появляется этот полковник Симеон и говорит: «Если вы доставите нам Леблана, можно будет все уладить!» Что бы на моем месте сделал ты, Жан? Я же тебя тогда еще совсем не знала!
Томас задумался: вот она, жизнь. И так будет всегда. Один охотится за другим. Один убивает другого, чтобы не быть убитым самому.
— Что нужно от меня Симеону? — тихо спросил он.
— Он получил указание… Ты надул его людей с какими-то списками — это верно?
— Да, это верно, — ответил он.
Она встала, подошла к нему и положила руку на плечо:
— Я хотела бы заплакать. Но слез нет. Ударь меня. Убей меня. Сделай же что-нибудь, Жан! Только не смотри на меня так.
Томас сидел молча и размышлял. Потом тихо спросил:
— Какую пластинку ты должна поставить?
— «У меня две любви», — ответила она.
Странная улыбка осветила вдруг его бледное лицо.
Он встал. Шанталь отшатнулась. Но он ее даже не коснулся. Он направился в соседнюю комнату. Там был граммофон. Он вновь улыбнулся, увидев надпись на пластинке. Завел граммофон, опустил иголку на дорожку. Зазвучала музыка. И голос Жозефины Беккер, возлюбленной майора Дебра, запел о любви…
Шаги за дверью становились все слышнее. Ближе. Совсем рядом. Шанталь стояла вплотную к Томасу, шумно дыша сквозь полуоткрытые губы, зубы дикой кошки влажно блестели. Грудь высоко вздымалась и опускалась под тонким китайским шелком платья, облегавшим ее фигуру.
— Сматывайся, время еще есть, — прошипела она. — Под окном в спальне — плоская крыша…
Улыбаясь, Томас покачал головой. Шанталь взбесилась:
— Идиот! Они сделают из тебя сито! Через десять минут ты — труп утопленника в старой гавани.
— Было бы куда лучше, если бы ты подумала об этом немного раньше, душа моя, — дружески сказал Томас.
Она размахнулась, словно собираясь его ударить, и тяжело задышала:
— Довольно дурацкой болтовни, да еще в такой момент, — и вслед за этим начала всхлипывать.
Стук в дверь.
— Иди открывай, — жестко сказал он. Шанталь прижала кулачок ко рту, но не сдвинулась с места. Стук повторился, на этот раз еще энергичнее. Пение Жозефины Беккер продолжалось. Мужской голос, знакомый Томасу, прокричал:
— Открывайте, или мы вышибем выстрелами дверной замок!
— Старина Симеон, — пробормотал Томас, — все такой же порох!
Оставив дрожащую Шанталь, он прошел в прихожую. Входная дверь уже сотрясалась под ударами кулаков. Томас нажал на ручку. Дверь приоткрылась, насколько это ей позволила стальная цепочка. В отверстие просунулись чей-то ботинок и пистолет. Томас со всей силой наступил на чужой ботинок и выпихнул пистолет обратно.
— Могу ли я попросить вас убрать эти оба предмета, господин полковник, — сказал он при этом.
— Еще чего захотели! — закричал Симеон по другую сторону двери. — Если немедленно не откроете, я начну стрелять!
— Что ж, стреляйте, — мягко ответил Томас. — Пока вы не уберете свою ногу и руку из двери, я не смогу снять цепочку.
После некоторых колебаний полковник так и сделал, нога в ботинке и оружие исчезли. Томас открыл дверь. В следующее мгновение в его живот уперся ствол пистолета, и отважный Жюль Симеон оказался вплотную к нему, усы торчком, благородная голова с римским носом откинута назад. Томас подумал: «В последние месяцы у него, бедняги, было туго с деньгами, на нем по-прежнему тот же старый потрепанный плащ».
— Счастлив лицезреть вас, господин полковник, — сказал Томас. — Как ваши дела? Как поживает наша красотка Мими?
— Ваша игра окончена, грязный предатель! — сказал полковник презрительно, почти не разжимая губ.
— Вам не трудно переместить ствол пистолета в какое-нибудь другое место, хотя бы в грудь? Я, видите ли, только что поужинал.
— Через полчаса у вас вообще не будет проблем с пищеварением, свинья, — ответил полковник с яростью.
В прихожей появился второй мужчина: высокого роста, элегантный, с седыми висками и умными глазами, воротник плаща поднят, руки в карманах, сигарета в углу рта — Морис Дебра.
— Добрый вечер, — произнес Томас. — Я так и предполагал, что вы где-то рядом, когда Шанталь назвала мне пластинку. Как дела, майор Дебра?
— Полковник Дебра! — прошипел Симеон.
Сам Дебра ничего не сказал, а лишь коротким и властным кивком головы указал на дверь.
В этот момент отчаянный крик заставил всех обернуться. Пригнувшись, как тигрица перед прыжком, в дверях комнаты стояла Шанталь с кривым малайским кинжалом в правой руке. Она зашипела в дикой ярости:
— Вон отсюда! Или я прикончу вас обоих. Оставьте Жана в покое!
Испуганный Симеон отступил на два шага. Томас подумал: «Слава богу, ты уже не такой безмозглый храбрец, каким был тогда, при оккупации Парижа!» И резко сказал:
— Оставь эти глупости, Шанталь. Ты же обещала господину полковнику выдать меня.
Шанталь еще больше согнулась, еще более хриплым стал ее шепот:
— А мне совершенно все равно… Я вела себя мерзко — но смогу еще все исправить…
— Черта лысого ты сможешь! — сказал Томас. — Они засадят тебя за решетку, дурища, только и всего!
— И пусть сажают… Мне плевать — я никогда еще никого не предавала. Становись за мной, Жан, и быстрее дуй в спальню…
Теперь она стояла к нему вплотную. Томас вздохнул и покачал головой. Затем его правая нога взметнулась, угодив Шанталь в запястье правой руки. Она вскрикнула от боли. Кинжал вылетел и застрял, подрагивая, в дверной раме.
Томас взял пальто и шляпу, вырвал кинжал из двери и протянул его Дебра.
— Вы не можете себе даже представить, как неприятно мне нападать на женщину, — сказал он. — Но в случае с мадемуазель без грубости не обойтись… Пошли?
Дебра молча кивнул. Симеон подтолкнул Томаса к выходу.
16
Дверь захлопнулась. Шанталь осталась одна. Ее тело сотрясали судороги. Обессиленная, она упала на ковер и каталась по нему, рыдая и всхлипывая. Наконец она поднялась и неверными шагами отправилась в комнату. Пластинка закончилась, только игла продолжала шаркать. Шанталь подняла граммофон и швырнула об стенку. Он с грохотом разлетелся.
В эту ночь, самую ужасную в ее жизни, она не могла заснуть, беспокойно ворочалась в своей постели, терзаемая отчаянием и чувством вины. Она предала своего возлюбленного. Она виновна в его смерти. Симеон и Дебра убьют его, это ясно. Лишь на рассвете она впала в беспокойное забытье. Ее разбудил мужской голос, он пел, слегка фальшивя. Преодолевая головную боль и тяжесть в руках и ногах, она вскочила. Отчетливо слышался мужской голос, напевавший «У меня две любви».
«Я сошла с ума, свихнулась, — подумала она с ужасом. — Я слышу его голос — голос покойного — Боже, я съехала с катушек…»
— Жан! — закричала она.
Никакого ответа.
На дрожащих ногах она поднялась. В одной ночной рубашке выбежала из спальни. Прочь, прочь отсюда…
Неожиданно она остановилась. Дверь в ванную комнату была открыта. А в ванне сидел Томас Ливен. Шанталь зажмурилась, потом снова открыла глаза. Томас продолжал сидеть в ванной. Шанталь простонала: «Жан…»
— Доброе утро, бестия, — произнес он.
Готовая рухнуть, она дотащилась до ванны и опустилась на ее краешек, язык заплетался:
— Как… что ты здесь делаешь?
— Пытаюсь намылить спину. Не будешь ли ты так любезна помочь мне?
— Но… но… но…
— Что «но»?
— Но они же тебя застрелили… Ты же умер…
— Если бы я умер, то не смог бы намыливать спину. Что за чепуха, — сказал он укоризненно. — Нет, в самом деле, Шанталь, тебе нужно немного взять себя в руки. Ты же не в сумасшедшем доме и не в джунглях, а в приличном обществе.
Он протянул ей мыло. Она схватила его и швырнула в воду, крича:
— Скажи же мне немедленно, что произошло!
— Достань мыло, — сказал Томас угрожающе тихим голосом. — И пошевеливайся. Потом ты все равно получишь взбучку. Видит бог, Шанталь, я до этого никогда не поднимал руку на женщину. Но ты вынуждаешь меня изменить моим самым святым принципам. Потри мне спину, ну же, долго еще ждать?
Шанталь сунула руку в воду, достала мыло и сделала требуемое. При этом она глядела на него с боязливым восхищением.
— Я наконец-то понял, как с тобой нужно обращаться, — сказал он свирепо.
— Что произошло, Жан? — ее голос стал еще более хриплым. — Расскажи мне…
— Нужно говорить: пожалуйста, расскажи мне.
— Пожалуйста, Жан, ну, пожалуйста…
— Это уже лучше, — хрюкнул он, с удовольствием поворачиваясь. — Повыше. Левее. Сильнее. Так вот, после того как эта парочка вытащила меня отсюда, они повезли меня к порту…
17
Симеон и Дебра везли Томаса к порту. Ледяной ветер свистел на узких улицах старого квартала. Собаки выли: стояло полнолуние. Вокруг ни души. Дебра сидел за рулем дребезжащего «форда», на заднем сиденье рядом с Томасом расположился Симеон, по-прежнему державший в руках пистолет. Все молчали.
Машина подъехала к старой гавани. В кафе, посещаемом торговцами черного рынка, все еще горел свет. У здания санитарной службы Дебра повернул направо на набережную де ла Туретт и двинулся мимо величественного собора в северном направлении до площади де ла Жульет. Он объехал огромный темный морской вокзал по пустынному бульвару Дюнкерк, потом снова подъехали к воде, на этот раз со стороны дока морского вокзала. «Форд» запрыгал по каким-то рельсам и порогам и, наконец, остановился у едва освещенного мола.
— Вылезайте! — скомандовал Симеон.
Томас Ливен послушно вышел. Его встретил резкий порыв осеннего ветра. Пахло рыбой. Несколько ламп исполняли на ветру дикий танец. Где-то взревела корабельная сирена. Теперь и в руках Дебра обнаружился тяжелый пистолет. Движением вытянутой руки он приказал двигаться вперед.
Томас покорно зашагал по пустынному молу. С лица все еще не сходила улыбка, хотя оно уже начало каменеть.
Вода блестела в свете тусклого месяца, на мелких волнах плясали белые барашки. Запах рыбы усилился. Томас продолжал брести. Он услышал, как позади него споткнулся и выругался Симеон. Томас подумал: «Ужасно, ужасно, к тому же наверняка его палец лежит на спуске. Будем надеяться, что он больше не споткнется. Мелкая случайность — и недалеко до большой беды…»
Полковник Дебра по-прежнему не произнес ни слова, ни единого. Поблизости ни одной живой души.
«Того, кто упадет здесь в воду, найдут нескоро», — подумал Томас. Особенно если он получит несколько пуль в живот. Наконец мол закончился. Вот и пришли: полоска бетона, а за ней вода, черная вода. «Стоять!» — приказал Симеон.
Томас остановился. И тут впервые заговорил Дебра: «Повернитесь». Томас повернулся, посмотрел на Дебра и Симеона, он слышал бой часов на соборной башне Марселя, далекий, размытый, уносимый ветром. И в этот момент раздался голос Симеона, озабоченный и торопливый:
— Уже без четверти одиннадцать, шеф. Мы должны поспешать. В одиннадцать нам нужно быть с ним у мадам!
Томас глубоко вздохнул, его застывшая улыбка вновь стала естественной, легкой, он незаметно прокашлялся, услышав, как один полковник сказал другому:
— Идиот!
Томас с улыбкой обратился к Дебра:
— Не сердитесь на него, хотя, конечно, он вам испортил весь спектакль. Что ж! Меня он тоже когда-то поставил в страшно затруднительное положение перед немецким обер-лейтенантом… Но, в сущности, он неплохой парень! — с этими словами он похлопал по плечу донельзя смущенного Симеона.
Дебра спрятал оружие и отвернулся, чтобы скрыть от Томаса и Симеона непроизвольную улыбку. Томас продолжал:
— Кроме того, господа, я сразу же подумал, что вы, вероятно, хотите лишь хорошенько попугать меня и заставить работать на вас.
— Как такая мысль пришла вам в голову? — запинаясь, спросил Симеон.
— Когда я услышал пластинку с Жозефиной Беккер, то догадался, что мсье Дебра где-то поблизости. И сказал себе: если майор — пардон, полковник, кстати, поздравляю вас с повышением — итак, если он специально прибыл из Касабланки, то уж наверняка не затем, чтобы присутствовать при моей бесславной кончине. Правильно?
Дебра повернулся и кивнул, сказав:
— Вы, трижды проклятый бош!
— Так давайте покинем это негостеприимное место. Здешний запах невыносим. Кроме того, мы действительно не должны заставлять мадам ждать нас. И еще я хотел бы заехать на вокзал.
— Какой еще вокзал? — набычившись, спросил Симеон.
— Там всю ночь торгуют цветами, — дружески просветил его Томас. — Должен же я купить несколько орхидей…
Жозефина Беккер показалась Томасу как никогда красивой. Она приняла его в салоне своих апартаментов в «Отель де Ноай» на Канбьер, главной улице Марселя.
Черные с голубым отливом волосы Жозефины были зачесаны наверх, образуя блестящую корону, в ушах — огромные белые кольца. Бархатно поблескивала темная кожа. Радужный огонь крупного с бриллиантом кольца, ограненного «розой», ослепил Томаса Ливена, когда он целовал руку женщины, перед которой преклонялся.
Она без улыбки приняла прозрачную коробку с тремя упакованными в нее красноватыми орхидеями. Сказала без улыбки:
— Благодарю вас, господин Ливен. Садитесь. Морис, не откроешь ли шампанское?
Они были втроем, так как Дебра в приступе нетерпения отправил полковника Симеона домой.
Томас Ливен огляделся в салоне. Большое зеркало и пианино с ворохом нот. Разглядел Томас и афишу:
Оперный зал Марселя
ЖОЗЕФИНА БЕККЕР
в «Креолке»
Опера в трех актах Жака Оффенбаха.
Премьера: 24 декабря 1940 года.
Полковник Дебра наполнил хрустальные бокалы. И произнес:
— Выпьем за женщину, которой вы обязаны жизнью, господин Ливен!
Томас глубоко склонился перед Жозефиной:
— Я всегда надеялся, что вы поймете, мадам, почему я так действовал. Вы женщина. Наверняка ненавидите насилие и войну, кровопролитие и убийство еще больше, чем я.
— Конечно, — ответила красавица. — Но свою страну я тоже люблю. А вы, уничтожив настоящие списки, нанесли ей большой ущерб.
— Мадам, — ответил Томас, — разве я не нанес бы еще больший ущерб вашей стране, если бы не уничтожил списки, а оставил их у немцев?
Вмешался Дебра:
— Это верно, ни слова больше об этом. В конце концов вы помогли мне выбраться из Мадрида. Балансируете на грани, Ливен. Но могу поклясться в одном: если вы еще раз подставите нас, никакого шампанского уже не будет, как бы хорошо Жозефина ни понимала мотивы ваших действий. В следующий раз вам не вернуться с мола!
— Послушайте, Дебра, вы мне симпатичны! Действительно, по-настоящему. И Францию я люблю. Но клянусь вам на этом месте: если вы опять заставите меня на вас работать, я снова проведу вас за нос, так как не желаю вредить никакой стране, в том числе и моей.
Жозефина тихо спросила:
— Гестапо тоже?
— Простите?
— А что, будь у вас возможность навредить гестапо, вы бы тоже сомневались?
— Вот это, мадам, было бы для меня особым, высшим наслаждением.
Полковник Дебра поднял руку:
— Вы знаете, что сейчас при поддержке англичан мы создаем новую секретную службу и движение Сопротивления в оккупированной и неоккупированной частях Франции.
— Да, я это знаю.
— Полковник Симеон получил задание от своего нового начальника в Париже: заманить вас в Марсель и ликвидировать. Но вначале он поговорил о вас с Жозефиной. Жозефина дала знать мне и попросила вмешаться…
— Мадам, — обратился к ней с поклоном Томас, — позвольте налить в ваш бокал еще немного шампанского?
— Ливен, мне нужно возвращаться в Касабланку. Жозефина последует за мной через неделю-другую. Мы получили кое-какие приказы из Лондона. И Симеон тогда остается здесь один. Ваше мнение о Симеоне?
Томас ответил вежливо:
— Мне пришлось бы солгать.
Дебра вздохнул:
— Симеон человек с сердцем. И пламенный патриот.
— Героический солдат! — подхватил Томас.
— Мужественный и отчаянно смелый! — подхватила Жозефина.
— Да, да, да, — сказал Дебра, — но, к сожалению, кое-чего ему недостает. И мы все знаем, чего именно, мне нет нужды говорить.
Томас сочувственно кивнул.
— Мужество не в одних кулаках, — сказала Жозефина. — Нужна еще и голова. Вы, господин Ливен, и полковник Симеон, иначе говоря, голова и кулак — вот это было бы отличное сочетание!
— В одиночку он никогда не дорастет до выполнения своей миссии, — сказал Дебра.
— Какой миссии?
Дебра прикусил губу:
— Положение серьезное, Ливен. Своих соотечественников я не смогу сделать лучше, чем они есть. У нас тоже есть свиньи.
— Свиньи есть везде, — сказал Томас.
— Наши, французские, свиньи в оккупированных и свободных частях страны сотрудничают с нацистами. Они предают наших. Торгуют своей страной. Французские свиньи на содержании у гестапо. Я сказал «гестапо», господин Ливен…
— Слышал, — сказал Томас.
— Вы немец. Вы знаете, как вести себя с немцами. И в любое время вы можете разыграть из себя коренного француза.
— Боже, опять все сначала!
— Эти люди не только предают свою страну, они еще грабят ее, — сказал Дебра. — Смотрите, несколько дней назад, к примеру, сюда прибыли два человека из Парижа скупать золото и валюту.
— Французы?
— Французы, работающие по заданию гестапо!
— Как их имена?
— Жак Бержье зовут одного предателя, Поль де Лессеп — другого.
Томас Ливен долго и задумчиво смотрел перед собой… Потом сказал:
— Хорошо, Дебра, я помогу вам найти этих двух предателей. Но обещаете мне, что после этого вы меня отпустите?
— Куда вы хотите?
— Вы же знаете. В Южную Америку. Там меня ждет один друг, банкир Линднер. У меня сейчас нет денег, но у него их достаточно…
— Господин Ливен…
— …у него миллион долларов. Если я получу от вас новый паспорт, то после его поручительства мне дадут и визу…
— Господин Ливен, послушайте…
— …а если у меня будет виза, я смогу сесть на корабль…
Томас оборвал себя:
— Что вы хотите сказать?
— Мне очень жаль, господин Ливен, мне действительно очень жаль, но боюсь, что своего друга Линднера вы больше не увидите.
— Что это значит? Расскажите мне все, ничего не умалчивая. Постепенно я начинаю казаться себе блаженным Иовом. Что с моим другом Линднером?
— Он мертв, — сказал Дебра.
— Мертв? — переспросил Томас. Его лицо посерело. Вальтер Линднер умер. Моя последняя надежда. Мой последний друг. Мой последний шанс покинуть этот безумный континент.
— Вы сидели в тюрьме и не могли этого знать, — сказал Дебра. — 3 ноября 1940 года корабль, на котором плыл Линднер, в районе Бермуд налетел на дрейфующую мину. Он затонул в течение двадцати минут. Спаслось всего несколько человек. Среди них не было ни Линднера, ни его жены…
Томас Ливен сидел поникший, крутя в руках бокал.
— Если бы вы попали на корабль, то, вероятно, тоже погибли бы, — заметил Дебра.
— Да, — ответил Томас Ливен, — это, конечно, здорово утешает.
18
Ранним утром 26 ноября 1940 года притихший, погруженный в себя Томас Ливен возвращался из «Отеля де Ноай» в старый квартал Марселя к себе в квартиру на третьем этаже дома на улице Кавалера Роз. С Жозефиной Беккер и полковником Дебра они долго сидели, много пили и обсуждали предстоящие события.
Несколько секунд он боролся с искушением хорошенькой взбучкой разбудить Шанталь, спавшую в разворошенной постели. Однако затем он решил принять для начала горячую ванну. Там в конце концов, услышав пение, и обнаружила его красавица подружка.
Пока Шанталь терла ему спину, он рассказал ей, особо не вдаваясь в подробности, о своем чудесном избавлении — немного, только самое необходимое, поскольку безграничного доверия к ней он больше не испытывал.
Свой рассказ Томас завершил словами:
— Они отпустили меня, потому что я им нужен. Я должен провернуть для них одно дельце. А для этого мне опять-таки нужна ты. Думаю, на этой основе между нами могло бы состояться примирение.
Глаза Шанталь, до этого виноватые, заблестели:
— И ты можешь простить меня?
— Придется, потому что ты мне нужна.
— Мне все равно, пусть придется, если обойдется, — прошептала она, целуя его. — Я на все ради тебя готова. Что тебе требуется?
— Несколько золотых слитков.
— 3-з-золотых? И сколько?
— Ну, думаю, на сумму пять или десять миллионов франков.
— Настоящих?
— Фальшивых, естественно, со свинцовой начинкой.
— И только-то?
— Ты тертый калач, — сказал он, — стерва несчастная, из-за тебя я опять влип в эту историю. Не нажимай так сильно!
Она стала тереть еще крепче, воскликнув:
— Ах, я так рада, что они не прикончили тебя, мой сладкий!
— Кончай сдирать с меня кожу!
Она расхохоталась горловым смехом и принялась щекотать его.
— Прекрати, или я сейчас спущу с тебя штаны и всыплю как следует!
— Это будет непросто сделать, на мне их нет!
— Ну, погоди! — он схватил ее, она завизжала, вода взметнулась фонтаном, и вот она уже лежала на нем, в теплой мыльной воде, кричала, взвизгивала, смеялась и отплевывалась, а после затихла в его объятиях.
Внезапно он вспомнил о бедном Лазаре Алькобе, о несчастном Вальтере Линднере и его жене, о пассажирах затонувшего судна, матросах, о бедных солдатах в окопах, обо всех бедных людях вообще. Какой короткой была их жизнь. И какой трудной. Какой страшной была их кончина. И вообще как мало счастья в этом мире.
19
4 декабря 1940 года в среду в отдельном кабинете отеля «Бристоль» три господина встретились за вегетарианским обедом, составленным одним из участников застолья — искусным гурманом, лично проследившим за его приготовлением на кухне.
Их имена: Поль де Лессеп 37 лет, замкнутый, худой, с угловатыми чертами лица. Жак Бержье немного старше, толще, с розовым лицом, одетый подчеркнуто элегантно, с жеманными манерами, высоким голосом и мелкими семенящими шагами. На нем были темно-красная бархатная жилетка, темно-синий костюм и от него прямо-таки разило духами.
И, наконец, Пьер Юнебель — тот самый господин, хлопотавший насчет обеда и как две капли воды похожий на нашего героя Томаса Ливена, что неудивительно, поскольку это он и был. И звали его теперь Юнебель, а не Леблан. Сообразительный читатель догадается, что новый поддельный паспорт Томас получил от французской секретной службы…
Это была первая встреча господ Бержье и де Лессепа с мсье Юнебелем. При этом Бержье рассматривал очаровательного молодого человека с все возрастающей благожелательностью. Его сентиментальные, словно девичьи, глаза были неотрывно нацелены на него.
Томас пригласил на этот обед обоих, после того как побывал у адвоката Бержье и предложил свои услуги в качестве делового партнера.
— Может быть, поговорим об этом за хорошей едой? — предложил он.
— С радостью, мсье Юнебель, только, пожалуйста, чтобы не было ничего мясного, — голосом евнуха ответил эстет Бержье.
— Вы вегетарианец?
— Стопроцентный. И не курю. И не пью.
«И с женщинами ты, похоже, дел тоже не имеешь, дружок, — подумал Томас. А вот на гестапо ты обязан работать, чистая твоя душа…»
Господа заговорили о закуске — сельдерее по-женевски. Бержье с его утонченным вкусом сказал:
— Великолепно, мсье Юнебель, просто великолепно. Кружочки так и тают на языке.
— Так и должно быть, — серьезно ответил Томас. — Отбираются всегда хорошие, но не слишком крупные клубни.
— Не слишком крупные, ага, — произнес Бержье, пожирая Томаса глазами.
— Их хорошенько промывают и чистят, а затем варят в соленой воде, пока они не станут мягкими, но не слишком мягкими.
— Но не слишком мягкими, — эхом откликнулся адвокат, чей парфюм бил Томасу в нос. — Вы должны записать мне рецепт, мсье.
На своих наманикюренных пальцах он носил четыре кольца с цветными камешками, а его взгляд, покоившийся на Томасе, становился все сентиментальнее.
«Тут все ясно, — размышлял тем временем наш друг, — с этим у меня проблем не возникнет. Больше внимания мне нужно уделять де Лессепу».
— Чем мы можем быть вам полезны, месье? — без перехода начал Лессеп.
— Господа, Марсель — город маленький. Идут разговоры, что вы приехали из Парижа провернуть некоторые операции.
— Какие операции, мсье Юнебель?
В этот момент старый официант подал главное блюдо, и Томас прервал беседу. Глядя на поднос, адвокат тоскливо воскликнул:
— Но я же убедительно просил: никакого мяса!
Де Лессеп оборвал его:
— Так какие же операции, мсье Юнебель?
— Гм, валюта и золото. Поговаривают, вы ими интересуетесь.
Де Лессеп и Бержье обменялись взглядами. Некоторое время в кабинете стояла тишина. Наконец Лессеп — в 1947 году французское правительство предало его суду за коллаборационизм — холодно произнес:
— Значит, говорят?
— Да, говорят. Немного соевого соуса, мсье Бержье?
— Друг мой, — ответил адвокат, пристально посмотрев в глаза Томасу, — я тронут. То, что я считал мясом, действительно не мясо, однако же это ужасно вкусно. Что это, собственно, такое?
Лессеп заговорил сердито:
— Мсье Юнебель, вы упомянули о золоте и валюте. А что, если мы действительно интересуемся ими?
Обращаясь к Бержье, Томас сказал:
— Это грибной шницель. Неплохо, правда? — И к Лессепу: — Я мог бы продать золото.
— У вас есть золото? — удивленно протянул Лессеп.
— Так точно.
— Откуда?
— Это вряд ли интересно, — высокомерно парировал Томас. — Я же не интересуюсь, для кого вы хотите его купить.
Лессеп уставился на него глазами акулы:
— Сколько золота вы можете нам предложить?
— Смотря сколько вы хотите.
— Не думаю, что у вас найдется столько, — бросил Лессеп.
Тут в разговор мягко вклинился адвокат, сказавший хихикая:
— Мы купим на сумму до двухсот миллионов!
«Черт возьми, — подумал Томас, — крупное дельце наклевывается!»
20
«Черт возьми, — думал и старый официант, подслушивавший у дверей, — крупное дельце наклевывается!» Цокая языком, он спустился в небольшой гостиничный бар, почти безлюдный в это время суток. У стойки сидел какой-то неотесанный тип с волосами ежиком и пил перно.
— Эй, Бастиан, — обратился к нему официант.
Мужчина поднял голову. У него были маленькие слоновьи глазки и сильные, как у грузчика мебели, руки: «О чем они там говорят?» Официант все пересказал. Человек по имени Бастиан Фабр присвистнул сквозь зубы:
— Двести миллионов! Боже всемогущий!
Он сунул в руку официанта деньги:
— Продолжай слушать. Запоминай каждое слово. Я вернусь.
— Хорошо, — кивнул старый официант.
Бастиан, одетый в кожаную куртку, берет и серые брюки, вышел из бара, оседлал старый велосипед и закрутил педалями мимо старой гавани вверх к набережной де Бельже. Здесь находились два самых известных кафе в городе — «Сентра» и «Ле Брюлёр де Лу». И в том, и в другом проворачивались всевозможные нелегальные делишки. «Сентра» был посовременнее и имел более приличную клиентуру: богатых греческих торгашей, турок, голландцев и египтян.
Бастиан направился в старомодное маленькое «Ле Брюлёр де Лу». Здесь, в помещении, обитом темными панелями, в чьих огромных зеркалах, матовых и запотевших, отражался серый уличный свет, собирались преимущественно местные. В эти обеденные часы большинство пило свое «пасти», сладкий аперитив, стоивший в 1939 году всего два франка, а сейчас — десять, что безмерно огорчало всех патриотов.
Здесь сидели виноторговцы, фальшивомонетчики, спекулянты и эмигранты. Бастиан знал многих из них, он здоровался с ними, его приветствовали в ответ. В конце зала на ручке двери висела табличка «Зарезервировано». Гигант постучал — четыре длинных, два коротких. Дверь отворилась, и Бастиан вошел в помещение. Горел электрический свет, поскольку окон не было. В комнате было так накурено, что щипало глаза. За длинным столом расположились пятнадцать мужчин пиратского вида, многие со шрамами и перебитыми носами, и одна-единственная женщина. Тут были африканцы, армяне и корсиканцы.
Женщина сидела во главе стола. Из-под красной шапочки выбивались волосы цвета вороного крыла, на ней были длинные брюки и куртка из невыделанной кожи. Постороннему наблюдателю с первого же взгляда стало бы ясно, что Шанталь Тесье — абсолютная хозяйка в этой банде подонков, одинокая волчица, королева, не знающая пощады.
— Ты почему опоздал? — набросилась она на Бастиана, глядевшего на нее, как проштрафившийся пес. — Мы уже целых полчаса ждем тебя!
— Эта троица не спешила… Адвокат опоздал…
Шанталь оборвала его резким голосом:
— Ты купишь себе, наконец, что-нибудь приличное на голову? Тошнит от вас всех! Неужели каждый обязательно должен видеть, что вы из низов?
— Извини, Шанталь, — добродушно сказал Бастиан, смущенно пряча грязный берет.
Затем он передал все, что рассказал ему официант. Когда же упомянул о двухстах миллионах, волна возбуждения прокатилась по комнате. Кто-то присвистнул, кто-то грохнул кулаком по столу, потом загалдели вразнобой. Но всех перекрыл голос Шанталь с железными интонациями:
— А не будут ли господа так добры заткнуться?
Стало тихо.
— Здесь говорит только тот, кого спрашивают, понятно? — Шанталь откинулась на спинку стула, приказав: — Сигарету!
Два уголовника поспешили дать ей требуемое.
— А теперь все слушайте меня внимательно. Я объясню вам, что нужно делать.
И Шанталь Тесье, глава банды и любительница невыделанной кожи, объяснила. Все внимательно слушали…
21
5 декабря 1940 года в Марселе сильно похолодало. Двое мужчин вошли в хозяйственный магазин на Рю де Ром.
— Мне нужны четыре формы для выпечки кекса, — сказал один.
— А вам? — спросила продавщица.
— А мне, если можно, три формы для выпечки кекса, прелестное дитя, — сказал другой.
Одного из мужчин, мускулистого великана с рыжеватыми волосами ежиком, звали Бастиан Фабр — это было его настоящее имя. Другой — элегантно одетый с хорошими манерами называл себя Пьером Юнебелем, и это не было его настоящим именем. Еще до недавнего времени он именовался Жаном Лебланом, а настоящее его имя было Томас Ливен.
Оба приобрели семь металлических форм по завышенной из-за войны цене. Однако выпекать в них кексы им и в голову не приходило. Поэтому вместо масла, сахара, шафрана и муки они купили у какого-то старьевщика девять килограммов свинца, большую пластину огнеупорной глины, а также портативный газовый баллон. После чего направились в старый квартал. Между собой они почти не разговаривали, поскольку познакомились только что.
Томас Ливен думал: «Сейчас я иду с этим орангутангом отливать фальшивые золотые слитки — мысль сама по себе чудовищная! Но самое скверное: мне интересно, как делают такие вещи профессионалы». Чего он не мог понять, так это поведения Шанталь. Когда он рассказал ей о двух агентах, она сразу заявила:
— Отлично, отлично, дорогой. Моя организация в твоем распоряжении. Пятнадцать первоклассных спецов. Мы обведем вокруг пальца и обеих гестаповских свиней, и твоего полковника Симеона, а подделки толкнем тому, кто больше заплатит!
— Нет, только не полковника. Я обещал помочь ему.
— Ты свихнулся! Приступ немецкого идеализма, да? Я сейчас зарыдаю. В таком случае проворачивай дело в одиночку! Сам отливай свое золото, никто из моих людей помогать тебе не станет.
Так все обстояло три дня назад. Тем временем Шанталь, похоже, основательно изменила свою точку зрения. Она стала нежной и страстной, как никогда. В одну из немногих минут затишья минувшей ночью она, лежа в объятиях Томаса Ливена, призналась:
— Ты совершенно прав, слово нужно держать… (Поцелуй.) Ах, за твою порядочность я люблю тебя еще сильнее (Чмок, чмок.)… Ты можешь получить в свое распоряжение и Бастиана, и всех моих людей…
Рядом с гигантом Бастианом Фабром, толкавшим тачку с грузом по грязным и кривым улицам старого квартала, шагал Томас и размышлял: «Можно ли доверять этой бестии Шанталь? Не она ли уже солгала и обманула его? Она явно что-то замышляет. Но что?
Исчерпывающий ответ мог бы дать Бастиан Фабр. Шагая рядом с элегантным и стройным Томасом Ливеном и толкая тачку по кривым и грязным переулкам старого квартала, Бастиан размышлял: «Этот молодчик мне не нравится. Живет у Шанталь. Абсолютно ясно, чем они там занимаются. Он не первый, кто жил у Шанталь. Но с этим Пьером Юнебелем, кажется, все серьезнее. После его появления шефиня гораздо чаще, чем прежде, выходит из себя. Черт бы его побрал!»
Он вспомнил слова, которые обронила Шанталь во время производственного совещания банды в кафе об этом молодом мужчине: «Светлая голова. Всем вам, олухам, до него далеко». «Ну-ну», — позволил себе тогда заметить Бастиан. Шанталь взвилась подобно ракете:
— С сегодняшнего дня ты будешь исполнять все, что он тебе скажет!
— Но, минутку, Шанталь…
— Заткнись! Это приказ, понял? Ты отправишься с ним к Булю изготовлять золотые слитки! А все остальные немедленно организуете постоянное наблюдение. Я должна знать, что он делает — днем и ночью.
— Насчет ночи — это тебе лучше знать.
— Еще слово, и схлопочешь по морде! Я люблю его, ясно? Парень только чересчур порядочный. Пока он ведет переговоры с гестаповскими свиньями, мы должны думать за него. Он сам не знает, что ему на пользу…
Так говорила Шанталь.
Шагая рядом с Томасом через старый квартал, Бастиан мрачно думал: «Сдается мне, что этот парень знает совершенно точно, что ему на пользу». Так думал Бастиан, но вслух ничего не сказал, а лишь произнес:
— Вот мы и прибыли.
И остановился возле дома четырнадцать на улице Дюбаж. Облупившаяся эмалевая вывеска справа от входа гласила: «Д-р Рене Буль, зубной врач, 9 — 12 и 15 — 18». Они вошли в подъезд и позвонили в дверь. Дверь отворилась.
— Наконец-то, — сказал доктор Буль. Такого маленького и изящного человечка в белом халате, позолоченном пенсне и со вставной челюстью Томас в своей жизни никогда не видел. — Заходите, ребята, — доктор повесил на дверь табличку «Сегодня приема нет». Потом запер дверь на задвижку и через ординаторскую с вращающимся креслом и блестящими инструментами направился в лабораторию, расположенную рядом с небольшой кухней. Бастиан бегло представил обоих друг другу. Томасу он пояснил:
— Доктор работает на нас постоянно. Имеет персональный договор с шефиней.
— Да, но только на изготовление фальшивого золота. Если у вас, братцы, проблемы с зубами, отправляйтесь к кому-нибудь другому, — пробормотал карлик, рассматривая Томаса. — Странно, мы с вами еще не виделись. Вы в банде новичок?
Томас кивнул.
— Только что из тюряги, — добродушно пояснил Бастиан. — Шефиня втрескалась в него по уши. Вся работа — за ее счет.
— Годится. Формочки принесли? Замечательно, замечательно. Могу отливать за один присест по семь слитков, и не придется ждать каждый раз, пока это дерьмо остынет. — Доктор Буль распаковал формы и расставил их в ряд. — Длина соответствует, — заметил он. — Вам ведь нужны килограммовые слитки, верно? Я так и думал, — он обратился к Томасу. — Если вас это интересует, можете понаблюдать за процессом, молодой человек. Никогда не знаешь, что в жизни может пригодиться.
— Здесь вы правы, — сказал Томас, покаянно воздев очи к небу.
— А я это видел уже сотни раз, — буркнул Бастиан, — и потому лучше схожу за жратвой.
— Только прошу чего-нибудь посущественнее, — сказал стоматолог, — отливка требует много сил.
— Все за счет шефини. Что взять?
Карлик причмокнул:
— Генри, что живет внизу, привезли прямо из деревни несколько превосходных уток, он их втихаря толкает, пока его еще не прихватил этот тип из «Экономического контроля». Вкусные маленькие уточки. Нежирные, и косточки нежные. Каждая весит максимум три фунта.
— Тогда я иду и отхвачу две из них, — объявил Бастиан и скрылся.
Снова заговорил доктор Рене Буль:
— Трудность при изготовлении фальшивых золотых слитков в том, что у золота и свинца сильно различаются температуры плавления и удельный вес. Свинец плавится уже при температуре 327 градусов по Цельсию, а золото — только при 1063 градусах. Столь высоких температур кухонные формочки не выдержат. Мы должны обложить их шамотной глиной.
Карлик произвел точный замер, затем нарисовал дно и боковые стенки формочек на глиняной пластине, прорезал линии напильником и без труда извлек куски. Работая, он поучал:
— Теперь изготовим из гипса болванки типа кирпича. Они должны умещаться в кухонных формочках, обложенных шамотной глиной, и при этом со всех сторон нужно оставлять свободными по три миллиметра. Пока гипс не затвердел, мы поставим в основание четыре ножки — воткнем в массу четыре спички. Они встанут на нижней поверхности шамотной глины, так чтобы и на дне гипс был отделен от глины расстоянием в три миллиметра… Записать не хотите?
— У меня хорошая память.
— Вот как? Ну ладно… Пока гипсовый кирпич будет покоиться в шамотной форме, мы сможем начать плавить золото на тигеле.
— А как вы добьетесь высокой температуры?
— С помощью резательной горелки и баллона с пропаном, который вы принесли, молодой человек.
— А какое золото вы используете?
— Разумеется, двадцати двух карат.
— Где достать такое?
— В любом хранилище. Я собираю золотой лом и затем обмениваю его на двадцатидвухкаратное золото. Как только оно расплавится, зальем его в пространство между шамотной глиной и гипсом и оставим остывать. Ни в коем случае не охлаждать водой (вам все же стоило бы делать пометки). Под конец я извлекаю гипсовую болванку и получаю ванну из тончайшего слоя золота под размер килограммового золотого слитка. А эту форму я уже заполняю свинцом.
— Минутку, — сказал Томас, — но свинец же легче золота.
— Молодой человек, но килограмм веса остается килограммом. Меняется только объем. И я позволяю себе несколько увеличить ширину слитка. У слитков из хранилища это не бросается в глаза…
22
Вернулся Бастиан. Он принес двух небольших крепеньких уток, два фунта каштанов и прошествовал с ними на кухню.
Некоторое время Томас еще наблюдал, как талантливый врач готовит гипсовую болванку. Затем пошел посмотреть, что происходит на кухне. И тут окоченел от возмущения. В фальсификации золотых слитков он, конечно, ничего не смыслил. Но зато в утках разбирался прекрасно. И то, что здесь с ними делали, возмутило его гордость гурмана. Покачав головой, он встал рядом с Бастианом, работавшим возле окна с засученными рукавами. Тот выпотрошил птицу и теперь натирал солью внутренности и бока.
— Что все это значит? — строго спросил Томас.
— Что значит — «что все это значит»? — раздраженно проворчал Бастиан. — Я готовлю утку. Вас что-то не устраивает?
— Варвар.
— Что вы сказали? — гигант сглотнул.
— Сказал «варвар». Предполагаю, утку вы собираетесь жарить в духовке?
— Конечно.
— Вот это я и называю варварством.
— Гляди-ка! — Бастиан, забыв о предостережении Шанталь, упер руки в бока, покраснел от злости и заорал: — Вы-то что понимаете в стряпне, умник недоделанный?
— Кое-что, — язвительно ответил Томас. — Во всяком случае, достаточно, чтобы заметить, что вы совершаете преступление.
— Я был корабельным коком. И всю свою жизнь жарил уток в духовке.
— Значит, всю жизнь вы совершали преступления. О других делах я не говорю.
В самый последний момент Бастиан вспомнил предостережение Шанталь. С огромным трудом взял себя в руки. Обе свои лапы завел за спину, опасаясь, как бы они непроизвольно не натворили чего-нибудь лишнего. Его голос зазвучал сдавленно:
— И как же вы, гм, приготовили бы утку, мсье Юнебель?
— Разумеется, по-пекински…
— Ха!
— …ибо только приготовление с ананасом и специями сохраняет оригинальный вкус утки, да, более того, — по-настоящему усиливает и подчеркивает его!
— Смешно, — сказал гигант, — единственно правильное — это поджарить.
— Это поскольку культура пищи вам недоступна, — сказал Томас. — Джентльмены же предпочитают по-пекински.
— Послушайте-ка вы, самонадеянный хлыщ, если вы хотите этим сказать… — начал было Бастиан, но стоматолог дернул его за рукав.
— В чем дело, Бастиан? Зачем спорить? У нас же две утки! Дерзайте оба — один жарит, другой готовит по-китайски! Я еще долго будут занят.
Бастиан проворчал:
— Ты имеешь в виду соревнование?
— Имею, — сказал карлик и вновь зачмокал, — судьей буду я!
Бастиан вдруг заухмылялся. Он спросил Томаса:
— Вы согласны?
— Само собой. Только мне нужно кое-что дополнительно. Грибы, помидоры, ананас, рис.
Стоматолог хихикнул:
— Ступайте вниз к Генри. У Генри есть все, — от удовольствия он потер руки. — Становится интересно! Я вас чему-то научу! Вы меня чему-то научите! К оружию, граждане!
После этого на кухне и в лаборатории доктора Рене Буля работа закипела.
В то время как Бастиан натирал чесноком свою утку, добавлял специй и укладывал птицу на решетку в духовку грудкой вниз, Томас отделил лапы у своей, порубил кости и приготовил из них и из утиных потрохов немного крепкого бульона. Пока тот готовился, он направился к маленькому волшебнику, работавшему в лаборатории, понаблюдать за его деятельностью.
Тем временем доктор Буль изготовил семь тончайших золотых ванночек. И заполнял первую из них расплавленным свинцом. Стоматолог заговорил:
— Дать остыть свинцу. Теперь открыть только одну сторону золотой оболочки. На нее кладут пластинку шамотной глины, чтоб свинец снова не превратился в жидкость при соприкосновении с жидким золотом. Вот эта последняя пластинка глины крайне важна. Таким путем избегают изменения цвета золотого покрытия, что вызвало бы недоверие у любого профессионала.
Томас вернулся на кухню посмотреть на свой супчик, порезал на куски утиное мясо и вернулся в лабораторию взглянуть на слитки.
Тем временем доктор Буль в одном из тигелей вновь расплавил золото и залил его в кухонную формочку на шамотную пластину. Он пояснил:
— Нужно подождать, пока не исчезнет пена. Золото осядет само. Поверхность должна иметь небольшой возвышающийся кант, как на куске мыла. Теперь, пока металл не затвердел, быстро делаем самое главное: ставим пробу.
— Простите, как?
— Пробирным клеймом. Делаем оттиск, подтверждающий подлинность золотого содержания, — доктор Буль крикнул в сторону кухни: — Какой штамп использовать, Бастиан?
— Лионского золотохранилища! — прокричал в ответ Бастиан. В этот момент он поливал птицу вытопленным жиром.
— Ну, прекрасно, — сказал доктор Буль. — У меня тут целая коллекция клейм различных хранилищ и банков, — он показал ее Томасу. — Я вырезал их на линолеуме как негатив, а затем наклеил на деревяшки. А теперь — внимание!
Он взял соответствующий штамп для тиснения и смазал линолеум оливковым маслом. После этого он оттиснул клеймо в углу все еще мягкой золотой поверхности первого слитка. Масляная пленка шипя сгорела. Доктор Буль молниеносно выдернул штамп, прежде чем горячий металл мог бы разрушить линолеум. Одного мгновения оказалось достаточно. Штамп казался отчеканенным. Стоматолог пояснил:
— Неровности, пепел, подтеки — все это останется. Ведь настоящие слитки тоже никто не чистит.
— А обман не обнаружится? — поинтересовался Томас.
— Практически исключено, — доктор Буль покачал головой. — Свинцовая начинка со всех сторон покрыта трехмиллиметровым слоем золота. Покупатель проверяет слиток с помощью пробного камня и соляной кислоты различной концентрации, соответствующей количеству карат. Камнем наносится на кант слитка штрих, причем на нем остаются частички золота. Если после обработки кислотой золото на камне остается, значит, речь идет о двадцати двух каратах. И ведь у нас именно тот случай! — внезапно стоматолог начал принюхиваться. — Матерь Божья, какой аромат! Это ваша утка или его?
Обедали господа час спустя в молчании. Сперва они съели жареную утку, а за ней — приготовленную по-китайски. По соседству остывали первые три слитка. И тишина, сосредоточенная, почти молитвенная, царила в маленькой столовой доктора Рене Буля. Под конец Бастиан вытер губы и, прищурившись, посмотрел на стоматолога:
— Давай, Рене, не тяни. Чья лучше?
Доктор Буль с несчастным видом переводил взгляд с одного повара на другого, с Томаса на Бастиана и с Бастиана на Томаса. Огромные ручищи Бастиана судорожно сжимались и разжимались.
Маленький доктор заговорил заикаясь:
— Невозможно выразить в двух словах, дорогой Бастиан… С одной стороны, твоя утка… но, с другой стороны, конечно…
— Да, да, да, — произнес Бастиан. — Наложил в штаны, думаешь, что я прибью тебя, а? Ну тогда я возьму на себя роль третейского судьи. Та, что по-китайски, лучше! — он ухмыльнулся и хлопнул Томаса по спине так, что тот подавился. — На правах старшинства и в награду за твою утку предлагаю перейти на ты. Меня зовут Бастиан.
— Зови меня Пьер.
— А я, глупец, всю жизнь жарил уток. Пьер, мальчик мой, почему я не встретил тебя раньше? У тебя найдется еще несколько рецептов?
— Найдется кое-что, — скромно ответил Томас.
Бастиан сиял. Внезапно он посмотрел на Томаса с симпатией и уважением. Прожорливость победила ревность.
— Пьер, знаешь, что я думаю? Я думаю, что это начало отличной дружбы!
И все сбылось. В 1957 году на вилле, что на Цецилиен-аллее в Дюссельдорфе, выяснилось, что эта дружба осталась такой же свежей и сильной, как и в первые дни. За семнадцать минувших лет многим сильным мира сего пришлось научиться трепетать перед этой дружной парой…
— Твоя утка была тоже неплоха, Бастиан, — сказал Томас.
— В самом деле? Вообще-то я готовил божественные блюда. Ешьте. Я больше не могу. Если я проглочу хотя бы еще один кусок, то рухну здесь как убитый.
Кстати, об убитом…
…Кельн, 4 декабря 1940 года.
Отправитель: отделение абвера в Кельне.
Кому: шефу абвера, Берлин, секретно.
По возвращении из Лиссабона почтительно позволю себе сообщить вам, господин адмирал, о гибели двойного агента и предателя Томаса Ливена.
Его застрелили 17 ноября 1940 в 9.35 местного времени во дворе дома 16 по улице до Поко дес Негрос.
В момент убийства Ливен был одет и замаскирован под некоего Лазаря Алькобу, с которым сидел в тюрьме.
Хотя португальские власти по понятным причинам сделали все, чтобы замолчать случившееся и скрыть подробности, мне все же удалось точно установить, что Ливен был застрелен наемным убийцей по указанию британской секретной службы. Как уже известно господину адмиралу, Ливен продал и англичанам списки с фальшивыми именами и адресами французских агентов.
Сожалею, что мне не удалось, согласно приказу, доставить к нам Ливена живым. С другой стороны, его заслуженный конец снимает лишнюю заботу с нашей службы.
Хайль Гитлер!
Фриц Лооз, майор, коммандофюрер