Часть первая

ALLEGRO МА NON TROPPO, UN POCO MAESTOSO

[1]

Мой брат Вернер спросил наемного убийцу, как он намеревался совершить убийство.

— Как положено, — ответил индус. — Малайским кинжалом. Надежно и быстро. Достаточно одного удара. До сих пор мне всегда сопутствовала удача.

— Отлично, — сказал мой брат.

Они говорили по-английски.

— Обычно я убирал людей, которые лежали в кровати, либо глубоко спали, — мой палач сплюнул наземь.

— Разумеется, так легче, — согласился мой брат.

— Это мое условие, — сказал наемный убийца. — Сон. Очень глубокий сон. С теми, кто пьет, мне справиться значительно легче. Да и для них самих так лучше.

— Виски будет навалом, — обещал мой брат.

— Виски — это хорошо, — сказал наемный убийца.

Он выглядел старше своих лет: худощавый, с дряблыми щеками и мешками под черными глазами. Его зубы были столь же черны. Он часто сплевывал красной от бетеля слюной. Его физическая немощь и явное состояние духовного подъема свидетельствовали о постоянном употреблении гашиша в довольно больших дозах. Этого человека порекомендовал моему брату торговец наркотиками, обитавший в одном из старых районов Каира. Они встретились вчера утром и быстро пришли к согласию. А сегодня ночью они встретились вновь вблизи старого мильного столба на южной оконечности речного острова Рода. Декабрьская ночь была необычно теплой для этих мест, где, как правило, наблюдаются резкие колебания температуры в течение суток. Заговорщики были одеты в легкие плащи.

— Виски и снотворное — это идеальное средство, — задумчиво произнес индус.

— А где мне взять снотворное? — спросил Вернер.

Брату было сорок восемь лет, на пять лет старше меня. Однако, несмотря на значительную разницу в возрасте, мы были очень похожи друг на друга: оба шатены высокого роста и отличного телосложения. У нас одинаковые карие глаза, широкий лоб, узкий нос, толстые губы и выдающиеся скулы.

— Я дам тебе эту коробку, — сказал наемный убийца. — В ней пакетики с порошком, который быстро растворяется и не имеет привкуса. Порошок оказывает действие примерно через десять минут.

— Отлично.

— В коробке десять пакетиков. На бутылку виски вполне достаточно трех. Я предпочитаю спящую жертву.

На темно-синем небе ярко, как в августе, сияли звезды. В призрачном свете луны река, Каир и парусные лодки в старой гавани на южной оконечности острова, а также сфинксы и пирамиды Гизы имели, казалось, зеленоватый оттенок.

Старинный водомер, вблизи которого стояли мой брат и мой палач, находился в саду. Воздух был пропитан ароматом роз, гвоздик и орлеандра. Идеальное место для туристов. К вечеру сад становился безлюдным. Разноцветные прожекторы, спрятанные в кустах, превращали сад в живописное зрелище. Свет луны и множества прожекторов так ярко освещал сад, что легко можно было увидеть любого, кто появлялся здесь ночью. Желавшие остаться незамеченными могли спуститься в подземные каналы, где было много ниш и входов, которые во время большого разлива Нила спасали остров от затопления. Вода выпускалась через каналы и проходы в специальные запруды. В остальное время сад представлял собой идеальное место для тех, кто хотел укрыться от посторонних глаз. Самое подходящее место для сговора с целью убийства.

Я стоял в одной из ниш причала, а внизу, на расстоянии пяти метров, стояли мой брат и его наемный убийца. Я явился сюда примерно за полчаса до их прихода. В руках у них были мощные индийские карманные фонарики, которыми они периодически освещали местность, чтобы убедиться, что поблизости нет свидетелей их тайной встречи. На ногах у меня были кроссовки, поэтому заговорщики не слышали моих шагов, когда я поспешно вышел из ниши и скрылся в укромном месте внутри канала. Когда же они перестали освещать местность фонариками, я воспользовался этим моментом и снова вернулся на прежнее место. Волны мягко бились о причал, кругом царила тишина, и я слышал каждое их слово.

— Ну, говори же, когда? — тяжело дыша, спросил мой брат.

Послышался сдавленный смех индуса.

— Ты очень спешишь?

Я знал, что мой брат действительно спешил.

В начале восьмого века халиф Сулейман приказал построить водомер для определения уровня воды в Ниле. Ранее я был в Каире дважды и посещал остров Рода с его каналами и проходами. В древние времена величина земельной ренты зависела от высоты уровня воды, поскольку разлив Нила являлся важнейшим фактором хозяйственной жизни Египта, ибо от вод этой реки и величины орошаемых площадей зависела судьба урожая. Если уровень воды поднимался на семь делений — это приводило к панике.

Водомер представлял собой большой прямоугольный колодец. В его центре стояла восьмиугольная колонна с древними арабскими мерками, высеченными на ней. Одна из сторон колонны, обращенная к реке, была несколько выше другой. На обеих сторонах виднелась клинопись.

Мой брат и его наемный убийца стояли, облокотившись о стену. Время от времени индус сплевывал красную слюну в колодец либо поверх стены. Его плевки почти долетали до моих ног.

— Так скажи мне, когда? — вновь тревожно спросил мой брат.

— Сегодня не смогу, — послышался ответ. — Мне нужно еще кое-что сделать.

— Завтра? — настаивал Вернер.

— Хорошо. Завтра вечером.

— Во сколько? — Вернер от волнения затаил дыхание. — Мне тоже надо кое-что сделать. Я должен…

— Я буду в отеле ровно в час ночи. Это довольно поздно, но время подходящее. Если ты выпьешь с ним виски в одиннадцать вечера, то я смогу выполнить свою работу через два часа, — невозмутимо сказал мой палач моему брату.

— А как ты незаметно проберешься в отель и как сможешь выйти оттуда?

— Это пусть тебя не волнует, — самодовольно сказал индус и тихо захихикал.

— И все же я хочу знать, — с необычайным упорством настаивал мой брат.

«Я тоже хотел бы знать», — подумал я с тошнотворным чувством предсмертной тоски.

— Ты не хочешь мне сказать?

— О! Не беспокойся. — Индус сплюнул через стенку. — Я пройду через гараж отеля «Империал».

Отель «Империал» расположен на правом берегу Нила, возле моста Семирамиды, ведущему к Гезиру, самому крупному и самому северному острову. Это самый престижный район Каира. Широкий проспект, на котором стоит «Империал», с обеих сторон окаймлен пальмами, джакарандами и цветами лотоса.

Из окон отеля, выходящих на проспект, виден причал вблизи Шепхерда и Гизы для крупных туристских яхт. Отсюда также видны виллы богачей, плавательный бассейн спортивного клуба Гизы, игровые площадки, ипподром, прекрасные андалузские сады, американский госпиталь и миниатюрный живописный дворец. Это резиденция короля Фаруха, где собрана колоссальная коллекция порнографических кинолент, книг, фотографий и предметов искусства.

Я по-прежнему стоял в нише причала и внимательно прислушивался к разговору моего брата с моим палачом. «Если индус действительно явится в час ночи, и все пройдет гладко, — думал я, — то можно будет встретиться с Лилиан в половине второго возле дворца короля Фаруха. Я уверен, она придет туда. У меня будет достаточно времени, чтобы детально объяснить ей все, что нам предстоит сделать. Разумеется, могут возникнуть осложнения. Но я не хочу о них думать». Я решил осуществить свой план во что бы то ни стало.

— Но почему через гараж? — спросил мой брат. Вернер очень много курил. — Гараж хорошо охраняется по ночам.

Я ощутил аромат его сигареты.

— Я знаю, как пройти туда незамеченным, — упрямо сказал индус. — Из гаража к небольшому лифту можно добраться по винтовой лестнице. Постояльцы отеля поднимаются по ней к лифту, оставив в гараже свои автомобили. Там есть также небольшая дверь с выходом на улицу.

— Я знаю, — сказал мой брат. — Стальная дверь, которая запирается на ночь.

— Но сегодня ночью она будет открыта, — смеясь, сказал индус. — Мне знаком один из мойщиков машин.

— Тогда все в порядке. Номер моего люкса… — продолжал Вернер.

— …девять ноль семь, — нетерпеливо перебил индус. — Ты уже говорил мне об этом. Еще вопросы?!

Мой брат промолчал.

— А как насчет трех тысяч фунтов? — снова, хихикая, спросил индус.

Вернер рассмеялся. Мне хорошо были известны все оттенки его смеха. Этот короткий смех выдавал страх Вернера. Затем наступила тишина. И вдруг меня тоже охватил страх. Неужели мой брат изменил свое решение? Неужели он не хочет нанимать этого убийцу? А что, если он не заплатит ему? Тогда рухнет мой последний план. Тогда…

— Извини, — послышался голос брата. — Я совершенно забыл. Разумеется, в таких случаях платят авансом.

— Где же деньги, дружище? — грубо сказал мой палач.

— Вот они, — ответил мой брат.

— Благодарю, дружище.

— Но…

— Что, но?

— Я хочу сказать… Понимаешь, если ты возьмешь деньги заранее, то можешь просто исчезнуть. В конце концов вряд ли я пойду в полицию и заявлю, что мой наемный убийца отказался от своих обязательств.

В ответ послышался булькающий смех. Горящая сигарета брата упала в воду. Он сразу же закурил другую.

— Я непременно приду, — сказал убийца. — Дано честное слово. Это моя работа. Я сказал тебе вчера, что я всегда требую плату авансом. Ты согласился с этим. Но ты же знаешь, всякое может случиться.

— Я и теперь согласен, — нервно ответил мой брат.

— В таких делах необходимо полное доверие! — объяснил его собеседник. — Дай сюда саквояж. Открой его. В нем три тысячи фунтов?

— Да.

— Мелкими, не новыми купюрами?

— Угадал.

Согласно предварительной договоренности, египетские фунты не должны были иметь даже двух последовательных серийных номеров. По всей вероятности, моему брату и его друзьям трудно было по первому требованию получить в банке такие банкноты.

— Я проверю эти купюры позже, и если хоть одна из них окажется фальшивой…

— Они все подлинные! Все! — резко оборвал индуса мой брат.

— В противном случае на меня можешь не рассчитывать.

— Я тщательно проверил все купюры! — крикнул мой брат.

— Теперь отчаливай. Я пойду через десять минут.

— Пока, — сказал Вернер дрожащим голосом. Он был явно взволнован. И я тоже.

— Возможно, мы никогда больше не встретимся, дружище, — смеясь, сказал индус.

Мой брат ушел, не проронив ни слова.

Наемный убийца подождал некоторое время и тоже ушел. Спустя десять минут и я покинул свое убежище.

Стелющийся туман накрыл клумбы и лужайки, и у меня было такое впечатление, словно я шел, погрузившись по колени в зеленую фосфоресцирующую вату.

На мосту острова Эль-Малик я не встретил ни одной живой души. Остров находился на расстоянии двух километров от города. Неожиданно меня охватило беспокойство. Мне пришла в голову мысль, что мой брат вскоре будет убит, если все пойдет по плану. Я старался не думать о тех трудностях, которые могут возникнуть, не говоря уже о том, что мой брат действительно может быть убит следующей ночью. Вскоре я успокоился и мне вспомнились детские годы. В то время у нас с братом была гувернантка. Наши родители разошлись, и мы жили с матерью. У нее была необычная для женщины профессия — редактор утренней газеты. Как только я просыпался, вскрикивая от ночных кошмаров, или плакал днем от испуга, что случалось довольно часто, гувернантка Софи сразу же прибегала ко мне и успокаивала как могла. Она брала меня на руки, гладила по голове своими натруженными руками и говорила мне на своем силезском диалекте: «Думай о чем-нибудь хорошем. Думай об ангелах». Все мои страхи, как по мановению волшебной палочки, мгновенно улетучивались. И вот теперь, шагая по колено в тумане, я слышал, казалось, вновь голос бабушки Софи: «Думай о чем-нибудь прекрасном и тебе не будет страшно». Но в эту декабрьскую ночь я мог думать лишь об одном: через двадцать пять часов будет убит мой брат.

Ровно в час ночи, тихо и медленно открылась дверь номера 907 в отеле «Империал».

Массивные льняные портьеры были задернуты во всех комнатах номера-люкс. Я ждал, притаившись за открытой дверью, ведущей в ванную, смежную со спальней. Входные двери закрылись, издав едва слышный щелчок. Затем послышался приглушенный смех, и я понял, что наемный убийца пришел точно в назначенное время. Он быстро и тихо прошел в гостиную. Я увидел яркий луч карманного фонарика. Яркий луч света блеснул в зеркале ванной. И вот показался индус в темном сюртуке, застегнутом на все пуговицы. Его лицо было бледным, он непрестанно шевелил челюстями, а глаза лихорадочно блестели. «Будь он повыше ростом, — подумал я, — он неплохо бы смотрелся». Но, увидев, как уверенно он шел по комнате, освещая фонариком все углы, я осторожно снял с предохранителя пистолет, который сжимал в левой руке, так как я — левша. Этот пистолет вместе с десятидюймовым глушителем и шестью патронами я купил вчера на грязной улочке возле мечети Ибн-Тулун.

Я держал в руке пистолет и спокойно наблюдал за поведением убийцы. В конце концов я понятия не имел, на что способен наркоман. Вполне возможно, что мой брат может проснуться, несмотря на то, что он напился виски и принял снотворное. Я, конечно, не знал, будет ли наемный убийца рыскать по всем комнатам номера-люкс, включая ванную и туалет. Я лишь твердо знал одно: до рассвета мне предстоит покинуть Египет.

Индус захихикал, увидев при свете карманного фонарика кофейный столик, на котором в полном беспорядке находились пепельница, пустые пачки из-под сигарет, бокалы, несколько бутылок из-под виски и ведерко со льдом.

Индус направился в спальню. Луч карманного фонарика метался по комнате, пока не уперся в кровать моего брата. Я стоял на цыпочках и ясно видел эту сцену в зеркале.

На стуле рядом с кроватью лежала аккуратно сложенная одежда. Я сам раздел брата и натянул на него желтую пижаму. При виде этой картины убийца снова радостно захихикал и рукой, одетой в перчатку, вытащил остроконечный, со змеевидным лезвием малайский кинжал. Повесив карманный фонарик на пуговицу своего сюртука, убийца быстро стянул простыню с кровати и прикрыл себе грудь, чтобы не запачкаться кровью жертвы. Затем резким ударом рассек моему брату горло. Кровь хлынула на кровать и на все, что находилось поблизости. Индус радостно загоготал, вытер кинжал о простыню и выбежал из комнаты. Через минуту я услышал едва уловимый скрип двери, и все стихло. Я машинально взглянул на часы. Было начало второго. Я вошел в спальню, включил свет и тут же выключил. Мне было достаточно мимолетного взгляда, чтобы оценить обстановку. Лицо Вернера было безжизненно бледным и казалось абсолютно спокойным. Бедняга так и не успел проснуться. Чистая работа. Одного удара оказалось вполне достаточно. Индус стоил тех денег, которые дал ему мой брат.

В гостиной я нашел свое синее пальто из верблюжьей шерсти. Пистолет 38-го калибра не помещался в кармане, поэтому я снял глушитель и вложил пистолет в кобуру, висевшую под мышкой.

На столе стояли две бутылки из-под виски — одна пустая, другая полная. Я взял в руки коробку со снотворным, которую дал индус моему брату прошлой ночью. Вернер успел бросить три пакетика в бутылку, и я воочию убедился в эффективности этого снадобья.

Я заранее заказал билет на самолет компании «Люфтганза», который по расписанию должен был вылететь в четыре часа сорок минут утра по местному времени из международного каирского аэропорта «Новый Гелиополис». Но до аэропорта предстояло еще преодолеть двадцать пять километров, выполнив при этом массу формальностей.

После убийства брата я хотел как можно скорее покинуть Каир, поэтому мне во что бы то ни стало надо было сесть именно на этот самолет, но на пути в Цюрих мне предстояло сделать пересадку в Риме. На моем текущем счету в швейцарском банке числилась приличная сумма. Мне предстояло явиться в этот банк, закрыть текущий счет, остающиеся средства, в большинстве своем должностные вклады, перевести в Буэнос-Айрес и подписать ряд документов.

Самолет авиакомпании «Суис-Эйр» вылетал из Цюриха в Буэнос-Айрес около полудня. Я был абсолютно уверен, что для меня найдется свободное место, так как на международных рейсах места в пассажирских салонах редко бывают заполнены до отказа. У меня были визы в Египет и Аргентину и два международных сертификата о вакцинации. Египет и Аргентина не высылали из своих стран граждан, преследуемых по политическим мотивам. Вот почему я хотел как можно скорее попасть в Буэнос-Айрес, и этот рейс самолета компании «Люфтганза» как нельзя лучше устраивал меня. Я рассчитал, что труп моего брата обнаружат не ранее, чем в девять тридцать утра. Обычно ему звонили в девять часов. В том случае, если брат не отвечал на звонок, служащий отеля являлся в номер. Следующий же рейс самолета намечался по расписанию не ранее полудня. Это для меня было слишком поздно.

Я вскрыл один из пакетиков с индусским снотворным, и вдруг до меня дошло, что я не имею ни малейшего понятия о том, как именно воздействует это средство на человека. Нет, нет и еще раз нет! Я не могу подвергнуть себя такому риску. Мне приходилось терпеть поражение, но я не мог рисковать своей жизнью. Если я приму этот порошок вместе с виски, может наступить смерть. Вместо этого я взял нераспечатанную бутылку виски, сбил с нее сургуч, чтобы впоследствии можно было легко и быстро открыть ее, и положил бутылку в карман пальто. Затем я вышел из комнаты и запер дверь. Я намеревался выбраться из отеля через черный ход, воспользовавшись лифтом, ведущим в гараж позади отеля. Как я ни спешил покинуть «Империал», мне все казалось, что его ярко освещенным коридорам не будет конца. Однако пока, слава Богу, все было хорошо. Неужели все-таки что-то может случиться? Вдруг я услышал голоса, смех и музыку. В одном из номеров справляли вечеринку. Недалеко от меня широко распахнулась дверь и оттуда, шатаясь, вышла девица в блестящем вечернем платье. Она была под стать мне ростом, с темно-рыжими волосами, ниспадающими на плечи, и голубыми, словно лаванда, глазами. Весьма красивая и, очевидно, в доску пьяная. «Повсюду виски, — подумал я. — Мой дорогой брат налакался виски, в кармане моего пальто лежит бутылка виски, и эта миловидная девица пьяна от виски». Когда же она неожиданно упала мне на грудь, я почти не ощутил в ее дыхании запаха алкоголя. От нее пахло духами, молодостью и задором. Мое синее пальто было без пуговиц, но с широким поясом. На этот раз пальто было распахнуто. Девица обхватила мою шею, тесно прижалась ко мне и всунула свой язык в мой рот. Мне стало трудно дышать. Затем она спрятала язык и пробормотала по-английски:

— Наконец-то я тебя поймала. Теперь ты не уйдешь от меня. Ты намерен выполнить свое обещание? Ты же так клятвенно обещал. Идем немедленно!

Я никогда прежде не видел эту девицу и не имел ни малейшего понятия о ней. Она не похожа на обычную шлюху. На ней сверкают весьма дорогие украшения.

— Так ты пойдешь со мной или нет? — дико вскрикнула она, прижимаясь ко мне всем телом. Затем она взяла мои руки и прижала к своей груди.

— Ну?

— Хорошо, — быстро ответил я. — Разумеется, милочка, я сделаю то, что обещал!

Вероятно, она принимала меня за кого-то другого, а может быть, просто была ужасно пьяна. В любом случае, я должен был как можно быстрее смыться.

— Идем, — сказал я.

— Куда? — она не сдвинулась с места.

Не дай Бог, кто-нибудь выйдет из ее номера, тогда…

— Ко мне в комнату.

— Ты просто хочешь надуть меня, как в прошлый раз, и вновь удрать. Но провести меня дважды тебе не удастся!

С этими словами она схватила меня за лацканы пальто и дернула изо всех сил. Правый лацкан оторвался. Я едва сдержался, чтобы не ударить ее.

— Ты в своем уме? — зашипел я вне себя от гнева.

— Извини, я не хотела. Я куплю тебе другое пальто, если ты…

— Здесь? В коридоре?

— Да, здесь в коридоре. Иначе ты улизнешь. Или ты хочешь, чтобы я закричала? — Но едва она открыла рот, как я всунул туда свой язык и прижал ее к себе. Она начала стонать, затем вдруг отпрянула от меня и схватилась руками за мои брюки.

— О! — побледнев, воскликнула. — О Боже! О милый, милый, милый! Неужели это ты?

— Да, — сказал я, опасаясь, как бы она не догадалась, что спутала глушитель пистолета тридцать восьмого калибра, спрятанный в кармане брюк, с моим пенисом.

— О, Господь всевышний! — крикнула она. — О, святая дева Мария! Неужели это правда? Неужели это ты?

— Да, — сказал я, обливаясь холодным потом.

— Сейчас я упаду в обморок, если ты не…

— Пошли, — сказал я и потянул ее за собой. Крепко сжав ее руки, я быстро пошел по коридору, а она, шатаясь и спотыкаясь, почти бегом последовала за мной. «Если кто-нибудь нас увидит, придется притвориться пьяным», — подумал я. Незаметно мы подошли к лифту гаража. Я нажал кнопку.

— Куда ты меня ведешь? — Девица прислонилась к стене, не в силах отдышаться.

— В свой номер, конечно.

Открылась дверь лифта, я втолкнул девицу в кабину, дверь закрылась, и я нажал кнопку четвертого этажа.

— Твой номер на четвертом этаже?

— Да.

— Покажи мне свой…

— Скоро увидишь.

— Я хочу увидеть его сейчас.

— Через минуту мы будем в моем номере.

— Но…

Лифт остановился на четвертом этаже, и дверь открылась. Я с такой силой и злостью толкнул девицу, что она споткнулась и упала. Дверь закрылась, я нажал кнопку спуска в гараж и прислушался. Ни звука. Я был абсолютно уверен, что моя обожательница не ушиблась при падении и сейчас лежит где-нибудь в коридоре, заснув мертвецким сном.

На моих часах была половина второго ночи. Лифт остановился. Не дожидаясь, пока откроется дверь, я вынул пистолет тридцать восьмого калибра и на всякий случай снял его с предохранителя. В гараже никого не было. Снизу доносились голоса, стук и плеск воды. Через секунду я был уже у стальной двери. Ключ торчал в замке.

В Каире этой ночью было холодно. Низкие черные тучи заволокли небо. Собирался дождь. Дул неприятный холодный ветер. Я вышел на площадь, примыкающую к тыльной стороне отеля. Я послюнил палец и поднял руку, пытаясь определить направление ветра. Мой самолет летит с востока, стало быть, ветер будет дуть ему в хвост и если верны мои расчеты, то он должен прибыть строго по расписанию.

В центре площади возвышался внушительный монумент. От него веером расходились десять проспектов. Здания министерств и реконструированный Египетский музей со всех сторон окружали площадь.

Я быстро направился к музею, стараясь держаться в тени, избегая света уличных фонарей, ярко освещавших широкий проспект. Повсюду виднелись цветы, слышалось шуршание широких листьев папоротника и сикоморы, тамариска и пальмы. То тут, то там стояли группы людей и машины с пассажирами. Поблизости бегали ватаги ребятишек, которые, казалось, были непременным атрибутом всех отелей Каира. Один из таких мальчишек настиг меня, когда я выходил из отеля. Он семенил за мной следом. На вид этому маленькому арабу было не более двенадцати лет от роду, но с лица его не сходила циничная улыбка, а глаза смотрели холодным, оценивающим взглядом. Коверкая английские слова, он все с той же улыбкой предложил мне пойти к его сестре, которой было всего лишь десять лет и которая была невинна, как ангел. Он преградил мне путь, но я, не раздумывая, оттолкнул маленького негодяя и обругал его, используя тот небольшой запас арабских слов, которые пришли мне на память. Он ничуть не огорчился и на крайне плохом французском предложил провести меня к сестрам-близнецам, которым также было по десять лет и которые тоже были девственницами. Я хотел ударить его, но он ловко увернулся от моего удара, продолжая следовать за мной. Я завернул за угол музея, подошел к излучине Нила и, перейдя мост Семирамиды, оказался на острове Гезир, конечной цели моего путешествия.

Фасад отеля «Империал» был ярко освещен иллюминацией. Дамы и господа в вечерних туалетах стояли у входа в отель. То и дело подъезжали и отъезжали автомобили. А поблизости бегали стайки мальчишек. Юный сутенер продолжал следовать за мной. Когда я вышел на мост, освещенный множеством ярких фонарей, он спросил меня на почти безукоризненном немецком языке, не хочу ли я познакомиться с его одиннадцатилетним братом. Я пытался ударить его, но он снова увернулся, уверяя меня на хорошем немецком, что еще мне пригодится. Мои удары и проклятия, казалось, не оказывали на него никакого эффекта. Тогда я схватил его, надрал уши и едва собрался отругать, как вдруг рядом со мной остановилась американская машина, направлявшаяся в город. Водитель, белобрысый янки, стриженный под «ежик», высунул голову из автомобиля и приветливо улыбнулся.

— О, мистер, вам не дает покоя этот маленький бесенок? — спросил он по-английски.

Я сказал, что мальчик порядком надоел мне, и я собираюсь доставить его в полицию. Американец улыбнулся и открыл дверцу автомашины.

— О’кей, мистер! Давайте сюда этого змееныша. Я с удовольствием помогу вам передать его в руки полиции.

Это возымело действие. Мальчик рванулся изо всех сил и бросился бежать к излучине реки.

— Премного благодарен, — сказал я американцу. Мы встретились глазами, и он улыбнулся. Вдруг он что-то заметил, и на лице его появилось тревожное выражение.

— Эй! — воскликнул он. — А что случилось с вашим пальто? Неужели это работа змееныша?

Я посмотрел на лацкан, разорванный пьяной девицей в отеле «Империал». Я совершенно забыл об этом инциденте.

— Вы правы, его работа, — поспешил подтвердить я.

— Но вам же нельзя в таком виде ходить по городу, мистер?!

— Неужели это так важно?

— Разумеется! — американец лихорадочно стал рыться в автомашине. — Тут масса всякого хлама. — Он вылез из кабины, держа в руках небольшой отрезок тонкой проволоки. Я хотел было отказаться, но тщетно. — Это займет совсем немного времени. Вот увидите, — уговаривал меня молодой американец.

С обезоруживающей улыбкой он продел проволоку сквозь лацкан, закрепил его на место и завернул конец. Мы стояли почти вплотную друг к другу. «Американцы всегда готовы оказать помощь, — подумал я, — и в этом они, пожалуй, выгодно отличаются от других наций. Впрочем, к черту всех этих доброхотов. Скорее отсюда!» Я поблагодарил незнакомца за оказанную услугу.

— Не стоит. Может вас подвезти?

— Вам же в обратную сторону.

— Ну и что из этого. Я могу развернуть машину.

— Я предпочитаю пойти пешком. Еще раз благодарю вас.

— О’кей! — он сел в машину и поехал.

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду. Я быстро зашагал по мосту. Дойдя до половины длинного моста, я остановился и бросил в Нил ключ из отеля и коробку со снотворным. Здесь, на середине реки, дул сильный восточный ветер. Как только я вышел на остров, я сразу же направился в андалузские сады. У ворот я остановился и огляделся. Убедившись, что за мной никто не следит, я быстро пошел по проспекту в направлении дворца короля Фаруха.

Пальмы по обеим сторонам проспекта, словно сказочные существа, лениво перешептывались между собой при малейшем дуновении ветерка. Было два часа ночи. Я бежал изо всех сил с бутылкой виски в кармане. Участки леса, вплотную подходившие к обеим сторонам проспекта, местами были пронизаны темными тропинками. Я хорошо знал то место, где меня ждала Лилиан, и все же мне пришлось долго продираться сквозь кусты и дикие заросли, пока наконец я не увидел черный «мерседес» с выключенными фарами. Я вынул пистолет из кобуры, обмотал рукоятку носовым платком и, прячась за кустами, подошел к машине. Сильный ветер заглушал мои шаги. Подойдя к левой дверце машины, я осторожно приподнял голову и увидел Лилиан. Она сидела справа на переднем сиденье, пристально глядя на проспект. Она ждала меня согласно нашему уговору. Лилиан была одета в пальто из леопардовой шкуры. У нее были черные глаза с длинными ресницами, выдающиеся скулы, чувственные губы и широкий рот. Я был убежден, что она единственная женщина в мире, которую я страстно и безумно люблю, любил и буду любить. Никогда прежде я не питал к ней столь пылких чувств, как сейчас. Я выпрямился и рванул на себя дверцу. Увидев меня, Лилиан вздрогнула и едва не вскрикнула от испуга. Я проскользнул в кабину и сел за руль.

— Славу Богу, милый, — тревожно сказала она. — Значит, все в порядке. А я уже начала волноваться.

Я ударил ее рукояткой пистолета по голове. Удар был настолько силен, что она даже не вскрикнула. Затем она громко застонала. Я бросил пистолет, схватил ее за волосы и изо всей силы ударил кулаком в лицо. Свободной рукой я извлек свою бутылку виски и откупорил ее. Пальцами другой руки я зажал Лилиан нос. Она стала извиваться, жадно хватая ртом воздух. Я встал на колени между ее согнутыми ногами и вставил бутылку ей в рот. Она извивалась и дергалась, пытаясь освободиться. Ее пальто из леопардовой шкуры распахнулось, а зеленое шерстяное платье порвалось во многих местах. Бутылка стучала о ее зубы, виски стекало по лицу и шее, вымочив ее платье и мои брюки. Несмотря на отчаянное сопротивление Лилиан, мне удалось влить ей в рот виски. Ее тело сразу обмякло. Я вынул бутылку из ее рта. Она стала жадно глотать воздух. Лицо ее страшно исказилось и напоминало мне о той первой ночи, когда она, будучи в моих объятиях, часто и тяжело дышала в состоянии сладострастного возбуждения.

Казалось, прошла целая вечность. Больше всего меня поражало выражение лица Лилиан. Ее лицо всегда выражало самые утонченные душевные и физические муки. Неожиданно Лилиан слегка приподнялась. Я сразу же запрокинул ей голову и снова поднес бутылку ко рту. Она закашлялась и застонала. Я снова сжал ее ноздри и втиснул горлышко бутылки между зубами. Она снова стала извиваться, но силы ее были на исходе. Меня охватило беспокойство: может, одной бутылки недостаточно? Вдруг она дернулась и уперлась головой в окно машины. Я сел за руль, бросил пустую теперь бутылку на дорогу и схватил пистолет.

Лилиан лежала с открытыми глазами, но я видел лишь белки ее глаз. Она что-то тихо бормотала. Косметика на ее лице размазалась, волосы спутались, платье порвалось.

Словно в бреду я услышал музыку. Звуки гитары, барабана и жалобный, печальный зов трубы. Я узнал нашу любимую с Лилиан песню. «Неужели я перенес столь сильное нервное потрясение, что у меня начались галлюцинации? Может, я просто схожу с ума? Но нет. Я не потерял рассудок. Я услышал эту песню лишь потому, что я любил только одну Лилиан», — подумал я и ударил ее по лицу рукояткой пистолета. Она даже не шевельнулась. Через несколько часов она проснется. Я пощупал ее пульс и успокоился. Я хотел было положить ее поудобнее на сиденье, но мне мешал багаж в задней части кабины. Негромкая музыка, печальный голос, поющий нашу любимую песню, снова напомнили мне о прошлом. «Все будет хорошо, Лилиан. Я не хочу убивать тебя. Говорят, люди убивают тех, кого любят, но я не хочу убивать тебя».

Она не просыпалась. В третьем часу ночи я завел машину, включил фары и поехал к мосту Семирамиды. Если полиция остановит нашу машину, то, несомненно, решит, что Лилиан просто напилась виски. Я скажу им, что везу ее домой. Ее голова слегка покачивалась. Я вел машину по кривой дороге, петлявшей в лесу. Она всего лишь пьяна. Моя Лилиан чрезмерно хватила виски. Запах виски пронизывал всю машину, взятую ею напрокат.

Стюардесса приветствовала нас на борту самолета на итальянском и английском языках. Затем она объявила, что мы совершим посадку в шесть вечера в римском аэропорту «Леонардо да Винчи». Стюардесса, молодая, весьма миловидная шатенка, шла между рядами пассажирских кресел. В руке она держала список пассажиров. Весь экипаж самолета сменился в Каире. В салоне первого класса, помимо меня, сидели две пожилые японки в роскошных кимоно и седой министр-негр. Я был единственным пассажиром первого класса, севшим в Каире. Стюардесса, слегка поклонившись, улыбнулась.

— Герр Петер Хорнек?

— Вы удивительно догадливы.

— О, догадаться было нетрудно. Вы единственный немец, севший в наш самолет в Каире. Вы ведь немец, не так ли?

— Да, конечно.

— Чем я могу быть вам полезна, герр Хорнек?

— Я дам вам знать немного позже.

— Хотите что-нибудь почитать?

— Нет, благодарю вас, — ответил я и указал на газету, лежавшую на синем саквояже. — У меня есть что читать. — Она кивнула мне головой, улыбнулась и пошла дальше.

Я раскрыл газету «Штутгартер альгемайне цайтунг», по которой меня должен узнать сотрудник международного агентства новостей «Ассошиэйтед пресс сервис» или сокращенно Эй-Пи-Эс.

Два дня тому назад я звонил в частном порядке в каирское бюро этой газеты. Мне ответил приятный женский голос. Женщина на другом конце провода посоветовала мне купить именно эту газету, которая всегда есть в продаже в отеле «Империал».

— Мы не можем взять у вас материал в Египте, — сообщила она все тем же приятным голосом.

— Понимаю. А в самолете?

— В самолете будет наш человек, если вы сообщите каким рейсом полетите. Он будет держать в руках экземпляр партитуры Девятой симфонии Бетховена.

— Мою партитуру?

— Ту самую, которую вам вручили на торжественном вечере. Вот так.

— Но как она у вас оказалась? — растерянно спросил я. — Ведь я оставил ее у…

— Да, да, вы ее оставили у вашего друга Бориса Мински во Франкфурте.

— Ну и…

— А ваш друг Мински дал ее Гомеру Барлоу, когда узнал о ваших затруднениях, а тот, в свою очередь, передал ее нам. Благодаря этой партитуре вам будет легче не ошибиться в нашем человеке.

Борис Мински и Гомер Барлоу. Мне было приятно слышать эти имена. Я не одинок, вот первое, что пришло мне в голосу. Не одинок!

Телефонный разговор придал мне силы, я решил бороться и действительно боролся весьма успешно. Мой экземпляр всегда можно отличить — уникальное первое издание 1824 года в изящном кожаном переплете, с посвящением на титульном листе Его Величеству королю Пруссии Фридриху Вильгельму Второму. Но есть еще одна особенность, служащая надежным подтверждением того, что именно этот экземпляр я дал Борису Мински: в моем уникальном экземпляре бетховенской партитуры Девятой симфонии с хором, на текст оды «К радости» Ф. Шиллера была допущена опечатка, точнее, во второй строфе хорала оказалась пропущена строка «Все люди будут братьями».

Основные события, оказавшие глубокое влияние на моего брата, Лилиан, Мински и меня, произошли в последние двадцать четыре дня. Я четко помню ту ночь в правлении нашего клуба, тот ужас и боль, которые охватили меня во время разговора по телефону. В считанные секунды я вспомнил о своем прошлом. Три недели и три дня, казалось, вместили всю мою жизнь. В каком-то смысле это было действительно так. Удача означала для меня возрождение. За эти двадцать четыре дня произошло столько ужасных событий.

Я продолжал демонстративно читать свежий номер «Штутгартер альгемайне цайтунг» в ожидании встречи с сотрудником Эй-Пи-Эс, размышляя под мерный гул реактивных двигателей. Вряд ли я когда-нибудь смогу вернуться в Германию. Просто безумие с моей стороны допускать подобную возможность! Поэтому мне хотелось как можно быстрее оказаться в Буэнос-Айресе и забыть обо всем на свете. А счет в швейцарском банке — надежный залог благополучного исхода моей безумной одиссеи. В самом деле. Разве удача не сопутствовала мне повсеместно до сих пор? Но мысли о Лилиан не давали мне покоя. Лилиан упорно не выходила у меня из головы, несмотря на все мои усилия взять себя в руки и перестать думать о ней. Очень жаль, что я не могу взять ее с собой!

Я поехал на северную оконечность острова Гезир, где находился ипподром. Мне тяжело было сознавать, что я должен навсегда расстаться с женщиной, которую так сильно и страстно люблю. И тем не менее разлука с ней была неизбежной. Я хорошо знал территорию ипподрома и все хозяйственные постройки: конюшни, небольшой домик для конюхов и огромный сарай. Работники ипподрома жили за пределами острова, а лошадей кормили не ранее шести часов утра.

Я подъехал на своем «мерседесе» к сараю, выключил мотор и фары, поскольку уличные фонари хорошо освещали местность. Я вынул из багажника моток веревки и одеяло, бросил все это на кучу соломы и пошел к Лилиан. Но перенести ее в сарай оказалось довольно трудным делом, ибо я порядком устал от всего пережитого, от недосыпания и длительного пребывания в пути. Положив мягкое тело Лилиан на одеяло, я на несколько минут сел передохнуть.

Она дышала ровно и спокойно, крепко заснув под воздействием обильной дозы спиртного. Веревкой я связал ноги Лилиан пониже колен, перевернул ее на грудь и связал ей руки за спиной. Когда она проснется, то не сможет развязать веревку, но в состоянии будет позвать на помощь. Вскоре придут конюхи. Я накрыл ее одеялом и приподнял голову. На ее лице ясно был виден синяк как раз в том месте, где я ударил ее пистолетом. Подложив ей под голову большой воротник ее пальто из леопардовой шкуры и убедившись, что она спит непробудным сном, я быстро вышел из сарая, запер двери деревянной крестовиной и поспешил к автомашине. Переехав через мост Семирамиды, я направился к железнодорожному вокзалу, где и оставил свой черный «мерседес».

Было без четверти три. Я поспешно прошел через огромный зал ожидания каирского вокзала и направился в камеру хранения, которая представляла собой множество стальных ящиков, каждый из которых мог вместить небольшой чемодан. Стоимость хранения багажа составляла пять пиастров в сутки. По истечении суток владелец багажа мог получить его в специальном отделении вокзала. Мой брат по прибытии в каирский аэропорт «Новый Гелиополис» положил синий саквояж в одну из таких камер. Теперь необходимо во что бы то ни стало обеспечить сохранность скандального материала. Ведь многое могло случиться даже по пути из аэропорта к железнодорожному вокзалу. Я представляю себе, с каким облегчением вздохнул мой брат, услышав, как щелкнул замок камеры хранения.

Мой брат хвастливо сообщил мне о местонахождении саквояжа. Это случилось во время нашей попойки в номере 907 в отеле «Империал». Причем он сделал это сообщение всего лишь за час до своей насильственной смерти. До тех пор я совершенно не знал о местонахождении синего саквояжа. Мне приходилось рассчитывать на удачу там, где ставкой была сама жизнь. Я воспользовался услугами агентства «Ассошиэйтед пресс сервис», пообещав предоставить им скандальный материал, сообщив каким рейсом полечу и когда смогу передать им сенсационные сведения. Мне удалось ловко надуть брата незадолго до его убийства. Я отлично помню эту сцену. Он был вдрызг пьяный, а я лишь притворялся. Вернер был предельно откровенен со мной, нисколько не сомневаясь, что все его секреты я заберу с собой в могилу. Он даже показал мне ключ от камеры хранения, засмеялся при этом и снисходительно сообщил, что знает о моих тщетных попытках узнать о местонахождении саквояжа.

— Но ты вряд ли сможешь воспользоваться моей откровенностью, братишка, — мычал мой брат. — Это невозможно… Абсолютно невозможно… Друзья… Уф… Мои друзья положили деньги в этот ящик. Нужно иметь голову на плечах. Понятно?.. Не каждому, впрочем, это удается…

Через час мой брат лежал с перерезанным горлом. И к тому времени ключ от ящика был уже у меня. Я открыл ящик, вынул синий саквояж и быстро пошел к своему «мерседесу». Выехав из города, я проехал около пяти километров в направлении аэропорта «Новый Гелиополис» и наконец остановился в эвкалиптовой роще. Ветер стонал и выл среди густых ветвей мощных деревьев.

В синем саквояже был небольшой портативный магнитофон, каким обычно пользуются репортеры, и восемь кассет, где я записал события, приведшие к преступлению, в котором был замешан и я.

Взяв в руки магнитофон, я сразу же проверил все ленты, чтобы убедиться в том, что брат не стер мои записи. Дело в том, что я отдал брату синий саквояж вместе с кассетами накануне нашего приезда в Египет. Следует откровенно признать, что ленты оказались нетронутыми. Вернер наверняка имел на этот счет свои планы. Тот, кто владел этими лентами, приобретал фактически доступ к неограниченной власти.

Я положил магнитофонные кассеты снова в саквояж, затем выбросил в заросли висевшую под мышкой кобуру и тронулся в путь. На шоссе было темно и пустынно. Проехав около трех километров, я бросил глушитель в реку, а еще через несколько минут то же самое проделал с пистолетом, а патронные обоймы я выбросил прямо в поле, не останавливая машины. Я не жаждал власти, я просто хотел уехать в Аргентину. Я хотел обеспечить свою безопасность, начать новую жизнь в новой стране и вместе с тем хотел учесть ошибку своего брата Вернера. Вот почему я предложил магнитофонные записи Эй-Пи-Эс. Конечно, им очень нужен был такой материал, способный вызвать настоящую сенсацию. Они даже подсказали мне, как можно без особых помех пройти таможенный досмотр. Все вышло как нельзя лучше, и вот я лечу в самолете компании «Люфтганза», а синий саквояж лежит рядом со мной. Теперь остается только дождаться человека, которому я должен вручить эти ленты. Но по мере того, как шло время, мною начинало все больше овладевать беспокойство, и все же я упорно продолжал читать газету, которая служила мне опознавательным знаком.

Две японки проснулись, а министр-негр все еще спал. Обе женщины прошли в заднюю часть самолета, где находился туалет. Стюардесса, с глазами как у лани, бегала взад-вперед между рядами кресел. Проходя мимо меня, она спросила:

— Вам кофе?

— Да, пожалуйста, — ответил я.

Она исчезла за занавеской, отделявшей нас от кабины туристского класса. Я заметил сквозь щель, что и там пассажиры начинают пошевеливаться, потягиваться и прохаживаться между рядами. Аромат свежего кофе заполнил пассажирский салон.

Я приехал в каирский аэропорт в начале пятого, оставил «мерседес» на стоянке, ключи от машины бросил сквозь канализационную решетку и пошел в кассу прокомпостировать билет. Узнав, что самолет отправляется строго по расписанию, я направился в багажное отделение, вручив синий саквояж носильщику, ожидавшему меня у выхода. На нем был именно тот номер, о котором сообщила мне по телефону женщина из Эй-Пи-Эс. Этот носильщик был доверенным лицом агентства. Он помог мне доставить в самолет саквояж, минуя таможенный контроль. В противном случае, материал могли конфисковать, а меня посадить за решетку.

— Это вам, герр Хорнек, — стюардесса с приветливой улыбкой поставила передо мной поднос с завтраком. Я снова заглянул в салон туристского класса. Два стюарда и две стюардессы деловито разносили утренний кофе.

— Благодарю вас, — сказал я. — Когда мы прибудем в Рим?

— Согласно расписанию, герр Хорнек. Минут через сорок.

Разница во времени между Каиром и Римом равна одному часу. На моих часах было пять. Я перевел стрелку на час. Скоро мы будем в Риме, а сотрудника Эй-Пи-Эс все еще нет. Меня охватило сильное беспокойство. Я выпил немного крепкого кофе и слегка перекусил. Во время завтрака я с удивлением заметил, что у меня дрожат руки. Черт побери, нервы! Неужели действительно что-то случилось? До прибытия в Рим осталось полчаса. Стюардессы уже начали убирать посуду, как вдруг я услышал за спиной громкие голоса. Я обернулся. В проходе между салонами туристского и первого класса стояли два человека, оживленно говорившие по-английски. Один из них был стюард, другой — высокий блондин, тот самый весельчак-американец, который помог мне избавиться от маленького сутенера на мосту Семирамиды. Именно этот американец привел в порядок мое пальто. В руке он держал старинное издание в кожаном переплете. Я сразу же узнал это уникальное издание, и мое сердце радостно забилось.

— Что случилось? — громко спросил я стюарда.

— Этот джентльмен настойчиво пытается пройти в салон первого класса. Он говорит, что знаком с вами.

— Ну разумеется, мы знакомы друг с другом, — сказал я, помахал рукой и крикнул: — Хэлло!

— Хэлло! — крикнул в ответ американец и помахал партитурой Девятой симфонии Бетховена.

Американец приблизился ко мне.

— Вы тоже летите этим рейсом? — задал я невинный вопрос, соблюдая конспирацию.

— О да! Я наблюдал за вами издали, хотел поздороваться, но стюард не пустил меня в салон первого класса, ссылаясь на строгие правила и небезызвестную чопорность немцев.

— Международные правила, сэр, — вежливо возразил стюард. — Весьма сожалею, — обратился он ко мне. — Мы действительно вынуждены считаться с действующими инструкциями, но если вы знакомы…

— Кстати, господа, нам вскоре предстоит посадка, — вмешалась в разговор стюардесса.

Молодой американец весело подмигнул ей.

— В таком случае, позвольте мне побеседовать с моим другом в оставшееся до посадки время. Искренне сожалею, что причинил вам беспокойство, — обратился американец к стюарду. — Я лечу только до Рима. Через несколько минут я избавлю вас от своего присутствия.

— Все в порядке, сэр, — ответил стюард. — Прошу меня извинить, но правила…

— Конечно, — согласился американец. — Как бы мы обходились без правил. Ну что ж, благодарю вас. Весьма и весьма признателен вам. — Американец сел рядом со мной.

— Ну, наконец-то, — облегченно вздохнул я, когда сотрудник «Ассошиэйтед пресс сервис» вручил мне партитуру Девятой симфонии Бетховена.

— Слишком много проклятых египтян летят этим рейсом. Мне пришлось долго ждать. Я вынужден был сесть в салон туристского класса, ибо салон первого класса пустовал.

— Вы наблюдали за мной в Каире?

— Конечно, — улыбнулся он. — Я ведь должен был убедиться в том, что вы благополучно покинули отель. А в дальнейшем у вас не было недоразумений?

— Нет, — ответил я. У меня слегка закружилась голова. Удача! Мне снова сопутствовала удача. Я поспешно открыл старую партитуру, хотя проверять ее, собственно, не было никакой необходимости.

Американец смотрел в газету, а я машинально изучал партитуру. Четвертая часть. Строка «Все люди будут братьями тогда» отсутствовала в хорале. Да, это был именно мой экземпляр.

— О’кей? — спросил американец.

— О’кей, — ответил я.

Стюардесса обратилась к пассажирам с просьбой пристегнуть ремни и прекратить курение.

Я положил перед американцем свой саквояж.

— А это под вашу ответственность, — сказал я.

— Надеюсь, теперь вы чувствуете себя лучше?

— Еще бы! — воскликнул я и глубоко вздохнул.

Самолет неожиданно накренился, огни в салоне замигали.

— Идем на посадку, — сказал сотрудник Эй-Пи-Эс.

Мы летели в густых облаках, огни все еще мигали, а в ушах ощущалась боль.

Погода в Риме была отвратительная. Шли сильные ливни, колючий северный ветер пронизывал до костей, а ночь была темной, как в преисподней, и лишь аэропорт искрился яркими огнями. Рядом с «Боингом» остановился автобус, который должен был отвезти нас в город. Пассажиры салона первого класса выходили через передний трап, а прочие — через задний. Как только самолет остановился, человек из Эй-Пи-Эс подхватил мой синий саквояж, похлопал меня по плечу, кивнул на прощание головой и поспешил назад в салон туристского класса.

Выйдя из самолета, я почувствовал сильный холод, несмотря на то, что на мне было пальто из верблюжьей шерсти. Другие пассажиры тоже ужасно страдали от холода. Даже японки, одетые в меховые пальто, дрожали как в ознобе. Люди старались быстрее сесть в автобус. Пассажиры салона первого класса имели право первыми сесть в автобус, но я оказался далеко позади всех.

Меня преследовал страх, в толпе я ощущал беспокойство. Я стоял под дождем, дрожал от холода и ждал, ждал посадки в автобус, прижимая спрятанную под пальто партитуру. Транспортные самолеты итальянских, американских и германских военно-воздушных сил ярко освещались прожекторами, огромные автофургоны стояли у грузовых люков, из которых рабочие в блестящих от дождя комбинезонах выгружали контейнеры. На них четко виднелись красные кресты. Это были грузы, предназначенные для Флоренции, где, как известно, и город, и долина реки По подверглись самому ужасному наводнению за последние несколько столетий. Люди, оказавшиеся в районе бедствия, страдали от голода, водной стихии, холода, болезней, приведших к многочисленным жертвам среди населения. В результате этого стихийного бедствия погибли многие сокровища итальянских мастеров эпохи Возрождения.

Внезапный порыв ветра едва не сбил меня с ног. Какой-то седовласый старик схватил меня за руку и втолкнул в автобус. Автобус медленно направился в город. Старик, втолкнувший меня в автобус, снова толкнул меня в бок, пристально глядя своими прищуренными глазами. Затем он вынул из кармана какую-то книжечку и протянул ее мне. Это оказалось удостоверение личности с его фотографией. Я мельком взглянул на документ: «Уильям С. Карпентер, глава бюро Эй-Пи-Эс в Риме». В ответ я слегка откинул полы моего пальто и показал ему партитуру Девятой симфонии Бетховена. Он радостно закивал головой, наклонился ко мне и прошептал:

— Это не мой автобус. Как только он остановится, я сойду и сяду в другой. Я должен лететь в Милан.

Я тупо уставился на него.

— Иначе я бы не смог пробраться к вам.

Он говорил с нью-йоркским акцентом.

— Сейчас я скажу, что ошибся автобусом, и выйду.

— Но почему вы вообще здесь оказались?

— Потому что все пошло прахом, — мрачно сказал он.

— Что значит «пошло прахом»?

— Прошу вас, не так громко.

— Как было условлено, — понизив голос, сказал я, — ваш человек явился ко мне, и я вручил ему саквояж.

— Организовано было неплохо, — сказал Карпентер, — но это был не наш человек.

Я вздрогнул. Автобус качнулся и подпрыгнул.

— Нашего человека остановили по пути в аэропорт «Новый Гелиополис». Его остановил какой-то идиот. Наш сотрудник принял его за жертву автомобильной аварии, они избили его до полусмерти. Сейчас он находится в американском госпитале.

Я, словно в ознобе, стучал от волнения зубами, не в силах произнести ни слова.

Автобус свернул за угол.

— Они, конечно, взяли ваш саквояж, — сказал Карпентер. Лицо его покраснело от гнева.

— Непростительная глупость! — Я отвернулся и окинул взглядом людей, набившихся в автобус. Среди них были две японки, негритянский министр, а все остальные — незнакомые мне лица. Молодого, белобрысого, стриженного под «ежик» американца среди пассажиров не было.

— Парень, которому вы отдали саквояж, исчез сразу же после посадки самолета, — с горечью сказал Карпентер.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Затаился где-нибудь в окрестных местах. Один Бог знает, где он сейчас. Эти парни хорошо знают местность. Я только не могу понять одного: как он узнал вас среди множества пассажиров авиалайнера. Это просто невероятно, непостижимо!

— Я уже встречался с этим американцем в Каире, — вяло сказал я.

Карпентер вздрогнул.

— Встречались? Где?

Я кратко рассказал, как произошла встреча. Карпентер зло выругался.

— Теперь мне все ясно. За вами следили с самого начала, возможно, еще в отеле «Империал». Арабский мальчик умышленно задержал вас на мосту. Мост был, конечно, освещен.

— Видимость была отличной! — я гневно выругался, показав Карпентеру порванный лацкан своего пальто.

— Стоп! — резко прервал меня Карпентер. — Как это случилось? Выкладывайте, живо!

Я рассказал ему о страстной девице, с которой столкнулся в отеле, о встрече с любезным американцем, помогшим мне привести в порядок пальто. Конечно, тогда он мог хорошо разглядеть меня. Холодный, парализующий страх все больше овладевал мной!

— Тонкая работа, — сказал Карпентер. — Эти парни знают, чего хотят.

— Чем занимались ваши люди в Каире? — мрачно спросил я.

— Они пытались связаться по радио с вашим самолетом и своевременно предупредить вас, но из этого ничего не вышло. Египтяне отказались. Наши люди пытались послать радиограмму через итальянцев, но не смогли установить контакт. Египтяне немедленно направили протест в американское посольство.

— Посреди ночи?

— А вы полагаете, что это не столь важно? — проворчал он. — Ну, а дальше как обычно — официальный протест. Они сказали, что наш человек, которого избили до полусмерти, обобрал египетского дипкурьера и в этом деле были замешаны еще несколько наших сотрудников. Курьеру удалось пристрелить одного из них, другие удрали. Такова их версия. Между тем они арестовали всех сотрудников нашего бюро в Каире. Американское посольство в Египте сообщило об этом посольству в Риме, которое известило меня. Вы тут ни при чем. Это наша вина, ибо нам не следовало посылать на это задание одного человека. Теперь остается только молить Бога, чтобы все ограничилось высылкой наших сотрудников, а не то… — он замолчал.

— Почему же они избили вашего человека, а не меня? — спросил я, охваченный паническим страхом. — Почему они не отобрали у меня магнитофонные записи?

— Очевидно, они предпочли обобрать вас на борту самолета, решив, что на мостовой у жертвы больше шансов ускользнуть от них. Теперь вы, надеюсь, понимаете, какие все это может иметь последствия?!

Да, я понимал, что все это значит. У них на руках мои приметы и за мной следят. Все кончено. Прощай, Швейцария, прощай, Аргентина!

— Но ведь вы…

Карпентер не дал мне договорить.

— Мы могли вам помочь только в том случае, если бы у нас был этот материал! Но материал исчез, и мы ничего не можем сделать для вас. Мы не в состоянии защитить вас.

У меня закружилась голова. Люди, огни, ночной мрак — все смешалось. Автобус внезапно остановился, и я упал на сиденье.

— Я искренне сожалею, — сказал Карпентер и шагнул к двери. Когда та открылась, Карпентер выпрыгнул и побежал к другому автобусу, который уже заполнили пассажиры.

Я тоже мог выйти из автобуса, но меня охватил непреодолимый страх. Я выглянул из окна и увидел, как автобус, в который вскочил Карпентер, медленно выехал на шоссе и вскоре скрылся из виду.

Все кончено, я погиб. А может, Карпентер лжет? Может быть, его удостоверение фальшивое? Как я могу быть уверен, что он не лгал мне, а говорил правду? Он вполне мог быть одним из тех, кто… Да нет, черт возьми! В удостоверении ясно написано: «Уильям Карпентер, глава бюро Эй-Пи-Эс в Риме». Кроме того, есть самое неоспоримое доказательство: белобрысый американец исчез вместе с моим саквояжем.

Меня трясло как в лихорадке. Предположим, пьяная девица, которая привязалась ко мне в отеле, работает на них. В таком случае, им было известно все, что там произошло. Вполне вероятно.

Казалось чудом, что я смог покинуть Каир. А может, это вовсе не чудо? Возможно, они хотели, чтобы я убежал. На это намекал Карпентер. Вероятно, они хотят покончить со мной в каком-нибудь другом месте. Но где? Да где угодно! Например, в Риме под шум дождя и завывание холодного, пронизывающего ветра. Мертвых бояться не следует. А я еще жив. Теперь у них в руках мои магнитофонные записи. Но я еще могу говорить. Пока я жив, пока я могу говорить, эти магнитофонные ленты принесут им мало пользы. Им важно прикончить меня, как можно быстрее. Мне это совершенно ясно. Им важно убить меня, и они попытаются это сделать. В этом я ничуть не сомневаюсь.

Я не имел ни малейшего понятия, кому они поручили меня прикончить. Возможно, этот человек находится рядом со мной. Они постараются убрать меня как можно быстрее. Теперь я понял, зачем явился ко мне Карпентер. Он хотел предоставить мне последний шанс, очень маленький, почти ничтожный шанс.

Чья-то рука легла на мое плечо. Я в ужасе вскрикнул, резко подпрыгнул и отшатнулся. Передо мной стоял коренастый карабинер. Его широкое, как у крестьянина, лицо было добродушным и спокойным. «Может, это он?! — подумал я, охваченный паническим страхом. — А почему бы и нет? Вполне возможно…»

Я покачнулся. Партитура упала на пол. Карабинер поднял ее и с улыбкой подал мне. Я совершенно обессилел от страха и желал лишь одного, чтобы как можно скорее закончился этот кошмар. И тем не менее я не хотел умирать!

Старательно подбирая итальянские слова, я, почти не дыша, спросил его:

— Вы говорите по-немецки?

Он отрицательно помотал головой.

— Начальник полиции аэропорта находится здесь?

— Да, сеньор.

— Я должен с ним поговорить, — поспешно сказал я.

К моему удивлению, начальником полиции аэропорта оказался совсем еще молодой человек довольно приятной наружности. У него было смуглое, загорелое лицо и аккуратно подстриженные усики. Его кабинет, ярко освещенный неоновым светом, располагался на втором этаже контрольной башни. Вся обстановка внутри кабинета отвечала современным мировым стандартам. Большое окно выходило прямо на широкую взлетно-посадочную полосу аэродрома, где призывно мигали сигнальные огни. Во мраке римской ночи скользили огромные тени, выл ветер, и тяжелые капли дождя яростно хлестали в окно.

Карабинер остановился у двери с табличкой, на которой было написано: «Майор Альфонсо Джеральди». Несмотря на прошедшее ночное дежурство, майор выглядел довольно бодрым и спокойным, а элегантный мундир плотно облегал его статную фигуру. Я сел напротив него.

— Чем могу служить, герр Хорнек? — Майор говорил на отличном немецком языке. В руках он держал мой паспорт, который я предъявил по его просьбе, когда вошел в кабинет и попросил о помощи.

— Меня зовут вовсе не Хорнек, — ответил я. — Этот паспорт фальшивый. Меня зовут Рихард Марк. Федеральное бюро по уголовным делам в Висбадене объявило международный розыск в отношении меня. В связи с этим прошу вас немедленно арестовать меня и известить государственного прокурора доктора Парадина о моем аресте.

Майор Джеральди пригладил свои усики и бросил взгляд на стол, где лежала партитура Девятой симфонии Бетховена. Рядом лежала раскрытая книга, которую майор читал до моего прихода. Прочитав название этой книги, я был весьма удивлен тем, что молодой майор читал на латыни «Политический трактат Спинозы».

Наконец он взглянул на меня и спросил:

— Вы ведь прилетели из Каира?

— Да.

— Вас разыскивает Интерпол?

— Нет.

— Значит, вас преследуют по политическим мотивам?

— Да.

В это время над полем аэродрома появился заходивший на посадку самолет. Окно задрожало, и я не смог разобрать его слов. Он повторил:

— Между Египтом и Германией нет дипломатических отношений. Поэтому высылка вам не грозит. Почему же в таком случае вы покинули Египет?

— Я был вынужден это сделать.

— Понятно.

— Я направлялся в Аргентину, в Буэнос-Айрес. Через Цюрих. Самолет в Цюрих…

— Отправляется через пятнадцать минут, — сказал майор. — Почему вы не сели в самолет?

— Я боюсь.

— Чего? — вежливо спросил он.

— Что меня убьют.

— Неужели?

— Пожалуйста, посадите меня под арест и держите до тех пор, пока за мной не явятся немецкие официальные лица.

Майор молча смотрел на меня с блуждающей улыбкой на лице.

— Я требую, чтобы меня арестовали, — возмущенно заявил я.

Он по-прежнему молчал.

— Если вы не верите мне и считаете меня идиотом или лжецом, то…

— Я так не считаю, герр Марк, — сказал майор Джеральди.

— Поверьте, я говорю правду.

— Я ничуть не сомневаюсь, что вы говорите правду.

Мои руки и ворот рубашки стали влажными от пота.

— Так вы верите мне?

— Ну, разумеется, герр Марк.

— На каком основании вы верите мне? Вы даже не смотрели список лиц, разыскиваемых за уголовные преступления.

— Смотрел.

— Когда?

— Вчера, — сказал майор.

— Когда? — переспросил я.

— Вчера, примерно в семь вечера, когда разговаривал с доктором Парадином.

— Вы говорили с Парадином? По телефону?

— Нет, я беседовал с ним здесь, в этом кабинете. Он сидел на том же стуле, что и вы, герр Марк.

— Парадин в Риме, — пробормотал я. — Где он сейчас?

— Я здесь, — ответил прокурор Вальтер Парадин. Он вошел через боковую дверь, ведущую в картотеку, на нем, как обычно, была черная тройка. Следом вошли два человека в серых костюмах. Я встал, пошатнулся и едва не упал, успев опереться рукой о стол.

— Здравствуй, Ричи, — сказал Вальтер Парадин. — Где твой брат Вернер?

Не знаю, умышленно ли он задал мне этот вопрос, но у меня мелькнула мысль, что ему были хорошо известны мои отношения с братом. Его прямой вопрос совершенно выбил меня из колеи. Я не мог произнести ни слова. Во рту пересохло, к горлу подкатил горячий комок. Мне почему-то вспомнился отрывок из Библии, который я знал с детства:

Где Авель, брат мой? — воззвал Бог к Каину. [3]

Не знаю, разве я сторож брату твоему? — отвечал братоубийца.

Тогда Господь сказал: Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли. И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей… [4]

Набравшись смелости я ответил:

— Вернер мертв!

Парадин молча смотрел на меня. Я встретился с ним взглядом и понял, что нам обоим пришла на ум одна и та же цитата из книги Бытия.

— Твоего брата убили? — спросил Парадин.

— Да, — ответил я.

— Я так и думал, — сказал Парадин.

— Почему?

— А иначе зачем тебе было бежать? — спросил Парадин. — Зачем ты явился сюда, Ричи?

Проклятие Господа словно Дамоклов меч повисло надо мной.

— Вернера убили в отеле «Империал», — поспешно сказал я. — Он лежит сейчас на кровати в номере-люкс 907 с перерезанным горлом. По крайней мере последний раз я видел его там несколько часов назад. Возможно, к настоящему времени его труп уже обнаружили. Мне это неизвестно. А как ты оказался здесь?

Седовласый, внушительный на вид доктор Парадин, несмотря на свои шестьдесят четыре года, имел стройную фигуру. Он носил очки в золотой оправе, которые постоянно сползали на нос. Я хорошо знал его в течение многих лет. Парадин прихрамывал на одну ногу из-за того, что она была короче другой. Даже специальные ботинки не могли скрыть этот недостаток.

— У нас нет посольства в Египте, но консульство функционирует как и прежде. У нас много друзей в этой стране. Поэтому некоторые из наших людей вели за тобой наблюдение, Ричи. — Парадин улыбнулся. Его голубые глаза стали похожи на глаза ребенка.

«Довольно много людей наблюдало за мной в Каире», — подумал я.

— Наши друзья, разумеется, не все знают о тебе, но им удалось узнать, что ты собираешься покинуть Египет, — продолжал Парадин.

Меня тошнило, от слабости кружилась голова. Я едва слышал голос Парадина, словно мои уши были заткнуты ватой.

— Как только наши друзья поняли, что ты намерен покинуть страну, они сразу же установили наблюдение за кассами по продаже билетов на международные авиарейсы. — Парадин говорил громким голосом, но я едва слышал его. — Наши друзья по очереди дежурили у касс. Все они имели при себе твое фото. Вчера утром, когда ты заказывал билет на самолет компании «Люфтганза», одному из наших людей удалось разнюхать, когда и куда ты собирался лететь и под какой фамилией. Наши друзья послали шифрованную телеграмму. Как только я получил их послание, я сразу же приехал сюда, с этими двумя джентльменами.

— Это агенты сыскной полиции?

Парадин кивнул головой. Один из его спутников подошел ко мне и предъявил свое удостоверение.

— Все согласованно с итальянскими официальными лицами, — пояснил детектив.

И сказал Господь: ты будешь изгнанником и скитальцем на земле!

— Наказание мое больше, нежели снести можно, — отвечал Каин, — и всякий, кто встретится со мною, убьет меня. — Всякому, кто убьет Каина, отмстится всемерно. — И сделал Господь Бог Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его. [5]

— Теперь ты намерен отправить меня в Германию? — спросил я Парадина.

— Да, Ричи, и немедленно. — Он поправил свой темно-синий галстук.

— Благодарю, — сказал я Парадину.

— Вы знаете, что вас ожидает по возвращении в Германию? — спросил другой агент.

— Знаю.

— И тем не менее вы благодарите нас?

— Да, — сказал Парадин, не дожидаясь моего ответа. — Все в порядке, Ричи. Можешь ничего не объяснять. Причина мне известна. Ты благодарен нам не только за то, что мы будем охранять тебя от покушений на твою жизнь…

— Верно, не только поэтому, — подтвердил я.

— Твои кассеты украдены. Но ты можешь восстановить свою магнитофонную исповедь. Для этого тебе нужно лишь оказаться в тюрьме, в одиночной камере! — Очки Парадина соскользнули на кончик носа, и он легким движением вернул их на место. — Но сначала, Ричи, ты все расскажешь нам! Всю правду!

— Я расскажу все, но истина будет ужасной.

— Понимаю, — сказал Парадин. — Но я должен узнать правду именно от тебя.

— От меня! Я — свинья и вел себя по-свински.

Парадин кивнул головой.

— Верно, но ты не всегда был таким. Не спорь, я знаю тебя уже двадцать лет. Ты не всегда был негодяем. Ты стал им позднее. Ты не единственный человек, который претерпевает такую метаморфозу. И между прочим, — горько усмехнулся он, — ты, по существу, был вынужден стать свиньей.

— Вот как! И в силу каких обстоятельств? — вежливо поинтересовался итальянский майор.

— А, понимаю, — сказал майор.

Парадин подмигнул ему, затем снова обратился ко мне:

— Оказывается, мы с майором страстные поклонники Спинозы, — он жестом указал на книгу. — Майор даже может читать по-латыни. Ему можно позавидовать.

— Каждый человек чем-нибудь увлекается, не так ли? — сказал майор, покраснев от смущения. — Герр Марк, например, увлекается серьезной музыкой.

— Музыку любят многие, — мрачно ответил я. — Мне знаком профессор Делакорте. Так вот, этот человек — мерзавец и подлец, но тоже любит музыку. Я никогда не мог понять…

— …Почему он тоже обожает Девятую симфонию Бетховена? — спросил Парадин.

— Вот именно!

— Человек — сложное существо, его трудно постигнуть, — сказал генерал-прокурор. — Пока мы ожидали твоего прихода, майор прочитал, вернее сказать, перевел абзац из Спинозы. Этот абзац как нельзя лучше выражает суть нашей беседы. Не будете ли так любезны, майор, перевести этот отрывок еще раз.

Майор кивнул головой, взял в руки книгу, полистал ее, нашел нужную страницу и довольно легко перевел следующие строки: «Я не смеялся, не осуждал, не презирал человека за его поступки, а упорно пытался понять их». Майор положил книгу на стол.

— Чтобы понять поведение человека, нужно знать его прошлое, — сказал я. — Чтобы понять его образ мышления и что человек представляет собой сегодня, нужно знать, о чем он думал и кем был вчера.

— Тебе известно многое, почти все, о тех, кто был замешан в этом преступлении, — сказал Парадин. — И твои данные об их прошлой деятельности — это именно то, что сейчас требуется. Ты совершенно правильно сказал, что только сплав прошлого с настоящим приведет нас к истине.

А истина заключалась в следующем…

…С наступлением ночи я, как обычно, распорядился включить специально приготовленное музыкально-вокальное сопровождение, и в нашем ночном клубе начиналось стриптиз-шоу. Белокурая Ванесса со статной, развитой и гибкой фигурой сразу же принималась за работу. Первая часть ее выступления представляла собой довольно обычное шоу. Девушка не спеша раздевалась под музыку в поисках мнимых блох…

Вторая часть носила сенсационный характер: бесподобная красная свеча Ванессы и поистине дьявольская мастурбация. Публика ревела от восторга! Цены в нашем баре были довольно высокими, но клиенты считали, что деньги уплачены не зря. Зал с зеркальными стенами приятно гармонировал с загадочным красным освещением, небольшими уютными столиками и черными кожаными креслами, где при желании можно было разместиться вдвоем.

Поначалу Ванесса, содрогаясь всем телом и извиваясь словно сладострастная змея, сбрасывала с себя дорогое вечернее платье. В поисках мнимой блохи она снимала длинные, доходящие до локтей, черные перчатки. Затем под музыку шла между столиками, снимая на ходу предметы своего туалета, прибегая иногда к помощи посетителей.

Девушка строила недовольную гримасу, когда воображаемая блоха кусала ее в самые интимные места. Ванесса садилась мужчинам и женщинам на колени, и они разрывали на ней остатки одежды и нижнего белья. Она прерывисто вздыхала, темпераментно всхлипывала и сладко стонала… А иногда строила очаровательное непорочное личико и невинно подмигивала, «стреляя» по сторонам своими голубыми глазками.

Ванесса, натуральная блондинка двадцати двух лет с гибкой талией и потрясающим бюстом, была настоящим сокровищем, жемчужиной нашего роскошного стриптиз-клуба.

Театр стриптиза располагался в центре Франкфурта-на-Майне. В ночном клубе было также два бара со множеством маленьких уютных столиков, танцевальная площадка, освещаемая снизу яркими фонарями и еще одна сцена для артистов стриптиза.

Все они были восхитительны в своем амплуа, но Ванесса всегда вызывала подлинный фурор. Борис Мински, мой партнер, подписал с ней выгодный контракт. Многие статьи этого контракта предусматривали защиту наших прав и санкции в отношении Ванессы в том случае, если она попытается нас покинуть.

— Она не уйдет от нас, — часто говорил я. — В конце концов мы ей существенно помогли в свое время, и она благодарна нам обоим.

— Если мы помогли очаровательной женщине и она хоть чем-то нам обязана — следует быть осторожным вдвойне! — неизменно повторял в ответ Борис.

Обычно мы нанимали артистов всего лишь на несколько недель, поскольку часто меняли программу выступлений в первом зале бара. Я умышленно говорю «первый зал», так как был еще и другой зал с зеркальными стенами и не столь ярким светом. Здесь выступала Ванесса для клиентов с тугими кошельками. Мы раздвигали в стороны черные лакированные столики и кожаные кресла, в результате чего зал вмещал значительно большее количество посетителей. В пятницу и субботу бар был набит до отказа. Сегодня, в понедельник, в самый «бедный» день недели, зеркальная комната была заполнена лишь на три четверти. В то время Франкфурт с его банками, индустрией, туристами, ярмарками и выставками был идеальным местом для такого ночного клуба, как наш. Стриптиз приносил нам огромные доходы.

В зале, куда допускались лишь самые щедрые посетители, мы подавали дорогие напитки с изысканными закусками. А на десерт — несравненную Ванессу. Разумеется, у нас было немало постоянных клиентов и среди них — весьма состоятельная лесбиянка Петра Шальке, безумно влюбленная в Ванессу. Она приходила дважды в неделю, обычно в сопровождении седого, как лунь, модельера. Он шел с гордо поднятой головой, на руках его сверкали золотые браслеты, пальцы были унизаны кольцами с крупными драгоценными камнями, а глаза скрывались за массивными черными очками в роговой оправе. Петра Шальке часто приходила сюда также со своими многочисленными поклонницами, содержанками и друзьями обоего пола. Но большинство наших клиентов были, как мне казалось, нормальными людьми со здоровыми инстинктами и вполне естественными наклонностями.

С началом очередной песни Ванесса принималась тщательно осматривать бюстгальтер и свои увесистые груди в тщетных поисках воображаемой блохи. Очевидно, «блоха» прячется в ее трусиках, решала про себя озабоченная Ванесса и начинала искать неуловимое насекомое у себя между ног…

Вскоре кто-нибудь из состоятельных клиентов, возбужденных откровенным зрелищем, любезно соглашался помочь распаленной Ванессе в ее безуспешных изысканиях, предварительно расстегнув ей бюстгальтер и спустив трусики…

Публика ревела от восторга.

«Как все-таки мила и прелестна Ванесса даже в самом непотребном виде!» — снова и снова думал я, с восторгом наблюдая за эротическим шоу сквозь зеркальную стену своего кабинета. Точнее, зеркальной стена выглядела лишь из зрительного зала, в то время как при взгляде из моего кабинета стена была абсолютно прозрачной, что позволяло мне не только любоваться трепетными прелестями Ванессы, но и своевременно призывать на помощь штатных вышибал, когда разгоряченная винными парами и скабрезным ночным зрелищем публика уже готова была разорвать прелестницу в клочья…

Мы так были загружены работой, что редко ложились спать раньше пяти утра, а чаще всего и в семь. Во время выступления Ванессы мы обычно занимались канцелярской работой. В эту ночь мы были заняты чтением газет в своей небольшой конторке.

Как ни странно, но наша маленькая конторка была без окон, и тем не менее свежий воздух регулярно поступал каждые десять минут благодаря мощному вентилятору. А цветастые обои на стенах безнадежно коробились и отставали. Мы могли бы, конечно, украсить нашу конторку, закупив какую-нибудь новую мебель, но едва я затрагивал эту тему, как Борис всегда находил отговорки.

— А зачем? — с недоумением спрашивал он. И Борис действительно был прав.

В нашей конторке, кроме того, было нестерпимо жарко, да это и понятно: система отопления давно нуждалась в ремонте, но разве это было столь важно? Если кому-то из нас становилось невмоготу, он просто снимал свой пиджак и расстегивал ворот рубахи, что Борис и делал.

Борис Мински, пятидесяти четырех лет, был среднего роста мужчина с длинными ресницами, дряблыми щеками и черными глазами, которые, казалось, оставались грустными даже тогда, когда рот растягивался в широкой улыбке. Его черные волосы блестели, густо смазанные бриолином, а на худом, бледном лице возвышался огромный нос. Запах лавандового масла, исходивший от его тела, ощущался во всей конторке. Он — русский еврей из Каменец-Подольского, что к северо-востоку от Черновиц, вблизи румынской границы. Борис бегло говорил по-немецки, хотя и с явным акцентом.

Наша конторка имела звуконепроницаемые стены, но достаточно было нажать кнопку внутренней селекторной связи и можно было услышать все, что происходило во внешнем баре. Пока все в порядке. Звучала приятная музыка, а Ванесса сидела на коленях Петры Шальке, лесбиянки с мужской шевелюрой, и медленно снимала чулки.

Эта лесбиянка, в накинутом на плечи норковом манто, в течение ряда месяцев упорно домогалась любви Ванессы и была безгранично счастлива, когда Ванесса садилась ей на колени.

Мы постоянно убеждали Ванессу, чтобы она позволяла Петре Шальке делать подобные трюки, ибо это привлекало к нам многих клиентов. Нам просто необходимо было проявить хоть немного человеческого участия!

Сорокапятилетняя лесбиянка деловито возилась с поясом Ванессы и делала это с таким усердием, что даже уколола палец. Ей было больно. Ее свита дружно дула на палец и нежно гладила его. А Петра Шальке со смущенной улыбкой на лице, выражавшем безграничную любовь к своей партнерше, шептала что-то на ухо Ванессе, а та неестественно хихикала и закатывала большие голубые глаза.

— Между прочим, — сказал Мински, — ты мне должен тысячу марок.

Я вытащил из заднего кармана брюк пачку купюр по сто марок, отсчитал десять и вручил Борису. Теперь, когда газеты опубликовали результаты выборов, я узнал, что проиграл пари.

Мелодия неожиданно сменилась, и Ванесса порывисто вскочила. Блоха, очевидно, сидела в той одежде, которая еще была на ней, не считая обуви.

Когда ставилась эта сцена, я говорил Ванессе, что ей следует раздеться к концу первой фонограммы. Ванесса протестовала.

— Мне нужны эти тридцать минут, чтобы подготовить публику к сцене со свечами. Поверь мне, Ричи, никто не будет скучать.

— Да, это так, дорогая, но…

— Пусть делает как хочет, — сказал Борис. — Я думаю, она права.

Да, она была права. Во время исполнения первой части ее программы весьма миловидные девушки в черных мини-юбках с крошечными передничками и шляпками продолжали разносить напитки.

Музыка подошла к концу. В течение нескольких секунд до начала следующей фонограммы Ванесса скользила по залу между столиками, словно змея, раздавая воздушные поцелуи и мимолетные объятия посетителям бара. Непревзойденный талант!

Вновь зазвучала музыка. Ванесса перекатывалась на маленьком коврике в центре зеркального зала, продолжая стонать и рыдать, ибо блоха засела глубоко и ужасно досаждала ей.

В начале четвертой части она уже ползала на четвереньках, высоко задрав свой зад. Дамы и господа, сидевшие в зале, пытались стянуть с нее черные бикини, но Ванесса ловко ускользала.

Мински всмотрелся в публику.

— Кто те двое парней?

— Где?

— Слева за спиной Петры Шальке и ее веселой «подруги».

То были трюкачи из американской кинокомпании, снимавшей фильм вблизи Франкфурта. Они наблюдали за Ванессой с особым, профессиональным интересом. Я сообщил Борису некоторые данные об этих актерах, а также о том, что пригласил их сюда для обеспечения нашей фирме широкомасштабной, бесплатной рекламы, разумеется в том случае, если им понравится номер со свечами.

— Отлично придумано, Ричи, — сказал Борис. — На этом мы можем заработать уйму денег. — Он похлопал меня по плечу и широко улыбнулся, хотя его черные с длинными ресницами глаза сохраняли серьезное и даже грустное выражение.

Я видел, как Ванесса сбросила свои трусики и, найдя, наконец, воображаемую блоху, высоко подняла ее и раздавила двумя пальцами.

Красный свет потускнел, музыка прекратилась, и настал черед хорошо отрепетированной церемонии. Две самые красивые девушки в черных коротких юбках разостлали в центре зала тигровую шкуру, увенчанную натуральной головой тигра. Застывшие глаза зверя сверкали темно-зеленым светом. Девушки сделали реверанс, торжественно проводили Ванессу к тигровой шкуре и, снова сделав реверанс, исчезли.

Ванесса медленно опустилась на колени, встала на четвереньки, оголив икры. Последняя часть ее выступления проходила без музыки. Наступила полная тишина, не считая странных звуков, которые издавала сама Ванесса.

Во Франкфурте хватало горячих точек, но наш район был наиболее опасным. Наши конкуренты завидовали мне и моему другу Борису и в то же время яростно ненавидели, считая нас самыми циничными и бессовестными людьми в этой сфере бизнеса. Мы дорожили такой репутацией и упорно работали, стараясь оправдать ее.

После войны Мински искал свою жену семнадцать месяцев, пока служащий в ратуше города Хоф не сообщил ему, что некая Рашель Мински скончалась в лагере, находившемся недалеко от города, и была похоронена на еврейском кладбище. Мински нашел это кладбище, нашел потрепанную непогодой, перевернутую табличку с выжженной звездой Давида и едва различимой надписью. Имя и даты совпадали. Мински неподвижно стоял перед могилой. Позже он рассказывал мне:

— Стоя там, я уже принял решение покончить с собой, как вдруг пять бабочек запорхали над могилой и мною. Они были такие желтенькие, с черными точками на крыльях. Papilio podalirius — вот как они называются. Был прекрасный солнечный день, незадолго до полудня. Ты понимаешь?

Я не понимал. Тогда он объяснил мне, что с незапамятных времен многие считали бабочку символом бессмертной человеческой души и верили, что, в зависимости от цвета крылышек и времени дня, она является хорошим или дурным предзнаменованием. Бабочки светлой окраски, замеченные незадолго до полудня в солнечный день, предвещали особенно счастливую судьбу.

— Суеверие, конечно, — произнес Борис, — но я всего лишь жалкий еврей, который всегда суеверен, и я сказал себе: «Ты не должен умирать, когда целых пять бабочек вот так порхают над тобой, в такой солнечный день, как раз перед полуднем…». Но если я с собой не покончу, то надо как-то зарабатывать себе на жизнь. И тогда я вспомнил, что в Мюнхене, на Мельштрассе, живет мой троюродной брат, у которого там свое дело. Какой-то янки подкинул меня на грузовике до Мюнхена, и брат дал мне работу.

После войны Мельштрассе стала центром активной деятельности заправил «черного рынка». Девять месяцев работы с братцем в какой-то деревянной хибаре — и тихий учитель Борис Мински, который мечтал исследовать таинственный мир бабочек, превратился в расчетливого, малощепетильного и исключительно удачливого дельца «черного рынка». Прожженные спекулянты всех мастей обращались к нему за советом или, возможно, чтобы просто снискать расположение находчивого и ловкого человека.

Предвидя грядущую денежную реформу, он умело распорядился своим состоянием, переведя все в твердую валюту. Как только обстоятельства позволили, он стал регулярно, каждые две недели, навещать могилу жены в Хофе. На могиле Рашель был установлен надгробный камень из гранита и постоянно лежали свежие цветы. Рядом Борис поставил маленькую скамейку, на которой часто сидел, мысленно разговаривая с женой. Его попытка перезахоронить ее останки на еврейском кладбище в Мюнхене не удалась. Эксгумация была невозможна, потому что гробом для Рашель в свое время послужил всего лишь бумажный мешок. Мински, к тому времени ставший дилером по операциям с металлоломом, жил в трехкомнатной квартире в Богенхаузене, престижном районе Мюнхена, недалеко от того места, где он начинал свою удачную послевоенную деятельность.

Неожиданно Борис Мински получил письмо из санатория «Хорнштайн», расположенного недалеко от Франкфурта-на-Майне. В нем сообщалось, что его жена Рашель Мински, в девичестве Литман, находится там на лечении. Письмо было подписано директором санатория, профессором Петером Моном.

Темноволосая девушка, одетая служанкой, быстро прошла сквозь зеркальную комнату к Ванессе, расположившейся на тигровой шкуре, и, присев в реверансе, предложила ей черную шелковую подушечку. В руке она держала красную свечу. Потом девушка присела снова и выскользнула из комнаты. Подушечку и свечу Ванесса положила рядом с собой.

Сквозь прозрачные зеркала в нашем офисе я наблюдал, как звезда сцены, полузакрыв глаза, начала ласкать свои соски. Я включил репродуктор, усиливающий звуки извне, и услышал, как Ванесса тихо вздыхает. Спустя какое-то время она опустила правую руку и тихие вздохи перешли в более интимные стоны.

— Что это с ней? Она же хрипит. У нее, что, опять?..

— Точно, — ответил Мински, — опять простудилась. На этот раз серьезно.

— Ничего удивительного, — сказал я. — Здесь-то жарко, а в этих чертовых коридорах всегда прохладно и сквозняки такие, что продует кого угодно. А девушка каждый день бегает туда-сюда полуголая. Хорошо еще, что простуда у нее не хроническая, а то ведь могла и воспаление легких схватить в такую-то сумасшедшую погоду.

Погода этой осенью капризничала. Если сегодня было тепло и солнечно, то завтра мог пойти снегопад и ударить мороз.

— Я только что звонил доктору Феллнеру. Эта девушка обходится мне страшно дорого. Господь не допустит, чтобы она заболела гриппом. Феллнер сказал «нет».

— Что «нет»?

— Никакого гриппа. Думается, сегодня она переночует в своей гримерной и не будет выходить на улицу, а завтра он опять заглянет. Он ввел ей антибиотики и прочую чепуху. Как обычно. Эта девушка обходится мне страшно дорого, — повторил Борис. — Но что делать? Мы же все время перестраиваемся! Тот коридор просто нельзя оставлять так как есть! Иначе нам придется переехать, а это обойдется нам дороже, чем услуги доктора Феллнера! — Мински, скупой на деньги, знал, где их нужно тратить.

— Ну, не будет же так вечно, — сказал я. — Только до тех пор, пока Ванесса не достигнет своей цели.

— Надеюсь, это произойдет еще не скоро, — проворчал Мински, с тоской постучав по дереву.

Сквозь прозрачную стену зеркальной комнаты я видел, что дыхание Ванессы стало учащаться; ее высокая грудь вздымалась и опадала. Все присутствующие сидели как зачарованные. Стриженная по-мужски Петра Шальке прижала руки к губам, покусывая костяшки пальцев. Двое специалистов по спецэффектам возбужденно перешептывались.

Затрезвонил телефон, стоящий на письменном столе Мински. Звонил один из его биржевых маклеров в Нью-Йорке. Там как раз было восемь часов вечера, обычное время, когда Борис разговаривал со своим брокером.

«Если я держу брокера, я должен с ним поговорить, — заявил Мински, когда я было запротестовал по поводу телефонных счетов. — Кроме того, я забочусь о твоем бизнесе так же, как и о своем».

Он был прав. Борис всегда был чертовски прав.

Ванесса в зеркальной комнате продолжала валяться на тигровой шкуре, все больше и больше распаляясь. Ее бедра неистово раскачивались, пальцы двигались нежно и мягко. Мински сосредоточенно продолжал говорить по телефону.

Я смотрел сквозь зеркальные стены. Ванесса уже скрежетала зубами. Она проделывала это мастерски и смотрелась очень эффектно. Я уменьшил звук репродуктора, чтобы Борис мог спокойно продолжать телефонную беседу со своим брокером в Нью-Йорке, а сам наблюдал, как Ванесса тянется к красной свече на шелковой подушке, отводит руку, словно стесняясь зрителей, протягивает ее снова и, закусив нижнюю губу, со страстными вздохами продолжает свое представление… Она была очень пластична. Все до самых незначительных мелочей продумано и отрепетировано. Ни одного неловкого или ненужного движения. Ванесса недаром в течение нескольких месяцев брала уроки. Они были недешевы, и за них платил Мински. Но девушка оказалась более чем просто способной ученицей. Конечно, у нее была своя цель, и Ванесса упорно и прямо шла к ней, и все же без природных способностей такого успеха не добьешься.

Из благодушного состояния меня вывел вопль Бориса:

— Не читайте мне лекций, Гольдштейн! Я сказал, продавайте. Все совершенно верно. Конечно, по наивысшей цене! Но быстро. Все должно быть продано к концу года. Деньги переведете в Цюрих. Немедленно!

Ванесса тем временем, окончательно распалившись, схватила с подушечки красную свечу, ввела ее в себя и громко застонала. Громко и хрипло.

«Только бы она не свалилась с гриппом!» — подумал я.

Зрители ответили одобрительным гулом. Борис, перекрикивая шум, просил Гольдштейна не задавать глупых вопросов, а делать ту работу, за которую он ему платит.

— Я хочу, чтобы вы перестали мне возражать. Вы живете в Штатах, а я живу здесь. Я знаю, что я делаю! Хватит. Спокойной ночи, Гольдштейн. — Он положил трубку. — Если и есть что-то более раздражающее, чем глупый христианин, так это глупый еврей. Мне нужен новый брокер!

— Я — глупый христианин. Но я тоже ничего не понимаю.

— Поэтому ты не мой брокер, а мой компаньон. — Сердитое лицо Мински прояснила лукавая улыбка.

— Ты собираешься продавать сейчас, когда наши американские акции на высоте?

— Правильно, сейчас, — ответил Борис и поднялся. Он стал заботливо следить за своим галстуком-бабочкой с тех пор, как у нас обоих вошло в привычку подходить к зеркальному барьеру под конец представления.

Сквозь репродуктор мы могли слышать Ванессу. Она действовала очень убедительно, не спеша приближаясь к самому кульминационному моменту. Она издавала короткие, пронзительные вскрики. Ее рука двигалась в бешеном темпе. В такт своим дьявольским телодвижениям Ванесса взвизгивала как щенок…

«Надеюсь, она не начнет сейчас чихать», — подумал я.

Профессор психиатрии, доктор Мон сидел в просторном кабинете в своей клинике «Хорнштайн». Мон говорил приятным, тихим голосом, движения его были неторопливы, а его выразительные карие глаза неизменно привлекали внимание посетителей. На столе в резной деревянной рамке стояла фотография его жены, а рядом — глиняный кувшин с тюльпанами.

— Что Рашель делала во Франкфурте? — срывающимся голосом спросил Мински.

— Просила милостыню, на пропитание.

Яркие лучи солнца проникали сквозь открытые окна в большую комнату. Мински слышал далекие женские голоса, распевавшие песню. Окна выходили в сад, где, как заметил Мински, работало много пациентов. Несколько картин, написанных пациентами, украшали стены кабинета.

— На пропитание, — автоматически повторил Мински слова профессора Мона, и лицо его помрачнело.

— Какой-то американский солдат привел ее в ближайший полицейский участок. Ваша жена была не в состоянии дать какие-либо показания, даже назвать свое имя она не могла, но в кармане ее платья лежало удостоверение личности на имя Людмилы Шидловской, русской, заключенной концлагеря, хотя на фото было совершенно другое лицо. Ваша жена отлично говорит по-немецки…

— Верно, — ответил Борис. — Рашель родом из богатой семьи, профессор. У нее был учитель немецкого и французского языков. Ее родители весьма состоятельные люди, сейчас их, вероятно, нет в живых. Помню, какой переполох вызвало заявление Рашель о ее намерении выйти замуж за такого бедного парня, как я. — Мински замолчал, и Мон протянул ему сигареты, но тот отказался.

— Ваша жена сильно волновалась. Ее доставили сюда на следующий день.

Мон встал и начал ходить взад-вперед.

— У нас не было о ней никаких данных, за исключением нескольких татуировок на ее руках, но они нам ничего не говорили.

— Разумеется, нет, — подтвердил Мински.

— У нас было несколько подобных случаев, в том числе беженцы. Для опознания мы вызывали их на допросы в алфавитном порядке. Таким образом, две недели тому назад вашу жену звали госпожа «Е».

— Госпожа «Е», — повторил Мински. — Две недели тому назад ее звали госпожа «Е». Я ничего не слышал о ней в течение трех лет и вдруг…

Мон остановился и пристально посмотрел на Мински.

— Я провел много времени с вашей женой. Вначале это был просто профессиональный интерес. После интенсивной терапии ваша жена вспомнила свое имя, откуда она родом, свою свадьбу и ваше имя. А завершил дело Красный Крест. Быстрый прогресс объяснялся тем фактом, что вы направили запросы во множество отделений Красного Креста.

— Но кто же тогда был похоронен вблизи Хофа? — пробормотал Мински.

— Русская женщина, Людмила Шидловская. Мы это уже выяснили. Ваша жена жила в одной комнате вместе с Людмилой Шидловской. Эта, с позволения сказать, комната была отделена тонкой перегородкой от соседнего помещения, в котором лежали двое американских солдат. Одежда обеих пациенток висела на гвоздях, вбитых в деревянную стену. Одиннадцатого ноября, ночью, от сердечного приступа скончалась Людмила Шидловская.

— Откуда вам это известно?

— Красный Крест обнаружил свидетельство о смерти, причиной которой явился порок сердца. Об остальном мы можем только догадываться, — продолжал Мон. — Я не исключаю того, что ваша жена уже в то время страдала психическим расстройством. Она в очередной раз пережила сильное нервное потрясение, когда умерла ее подруга по комнате. Это еще больше усугубило ее болезненное состояние. В темноте ваша жена по ошибке надела платье умершей подруги, затем вылезла через окно и удрала. Она никогда не вспоминала о своем пребывании в госпитале, не рассказывала ни о своей болезни, ни о Людмиле Шидловской. О смерти ее соседки по комнате я узнал только из врачебной документации. Ваша жена никогда не упоминала и о своем бегстве из госпиталя. Скорее всего она не осознавала своих действий. Это всего лишь моя догадка, — продолжал профессор, — но я ясно представляю себе, что произошло в действительности. Врачи и санитары на утренней смене обнаружили труп женщины и рядом пустую постель. На этом основании они пришли, очевидно, к выводу, что исчезнувшая пациентка была выписана из больницы прошлой ночью, к тому же не было и платья, а в оставшейся одежде было удостоверение личности на имя Рашель Мински.

— Но была же фотография!

— К сожалению, не во всех удостоверениях есть фото, — объяснил профессор Мон. — Это удостоверение по-прежнему находилось в регистратуре в Хофе. В документах, найденных в одежде вашей жены, фотографии не было. Таким образом, под именем вашей жены была похоронена другая женщина.

— Да… — пробормотал Борис, пристально глядя на фото, стоявшее на столе. — А как моя жена добралась до Франкфурта?

— Она не помнит. Когда ее допрашивали в полиции, она даже не знала, что она находится во Франкфурте. В тот момент она полностью потеряла ориентацию в пространстве и во времени, что является характерным для многих тяжелых психических заболеваний, хотя может возникнуть и просто в результате сильнейших душевных потрясений и длиться непродолжительное время. Так или иначе, ваша жена полагала, что люди, одетые в мундиры, являются охранниками концлагеря Коломыя.

— Боже мой! — воскликнул Мински. — Значит, она…

— Она все еще очень больна, герр Мински, — мягко ответил Мон.

— Чем именно больна моя жена?

— Это трудно объяснить, но уверяю вас, герр Мински, ее болезнь излечима!

На глазах Мински выступили слезы. Мон замолчал и закурил сигарету. Мински вытер слезы.

— Извините, — смущенно пробормотал он.

Мон положил руку ему на плечо.

— Ваша жена — приятная и спокойная женщина. Она содержится в открытом заведении. Она… одним словом, она до сих пор не знает, где находится, и никого не признает, кроме меня.

— Жена, вероятно, слишком много пережила, — тихо сказал Мински.

— Несомненно. В ее случае выздоровление — очень длительный процесс, и вы должны иметь веру и терпение. Вы готовы к этому?

— А как же иначе, профессор? Вы же единственный человек, которому она доверяет!

Мон согласно кивнул головой.

— За кого она вас принимает?

— Я выгляжу моложе своих лет. Она думает, что я штурмбанфюрер СС по имени Клеппке, — сказал Мон.

Мински вздрогнул.

— Этот самый Клеппке, — вежливо объяснил Мон, — был в Коломые. Он никогда не издевался над вашей женой, а, наоборот, всегда хорошо относился к ней. Хотя это могло плохо кончиться для него, если бы это заметили его друзья и донесли куда следует.

— Откуда вам известно, что он хорошо относился к моей жене? — Голос Мински предательски дрогнул. Несмотря на все усилия, он никак не мог справиться со своей слабостью.

— Она по-прежнему благодарна ему, то есть мне, — сказал Мон.

— За что она вам благодарна?

— За хлеб, — ответил Мон и деликатно отвел взгляд от лица Мински. Он вынул из ящика стола какую-то бумагу и принялся сосредоточенно изучать. — Эсэсовцы придумали себе развлечение: бросали хлеб собакам на виду у голодных узников. Однажды ваша жена сказала: «Если бы я могла осуществить свое желание, то хотела бы стать собакой, поскольку охрана любит собак». Так вот, этот самый Клеппке, очевидно, услышал ее слова и осторожно бросил ее кусок хлеба. В ту минуту он, вероятно, не менее боялся своего начальства, чем узники боялись его. — Мон поднялся из-за стола, подошел к окну и взглянул на залитый ослепительным солнцем сад. — Может, мы пойдем прямо сейчас? — Затем профессор вернулся к столу, открыл ящик, быстро вынул какой-то предмет и положил его в карман своего халата. Мински медленно встал и снова бросил взгляд на фото, стоявшее на столе.

— Нам следует проявлять осторожность, чтобы не расстраивать вашу жену, — сказал Мон.

Когда они шли по длинному, белому госпитальному коридору, профессор проинструктировал Мински относительно того, как вести себя в присутствии больной жены.

— Профессор…

— Я вас слушаю…

— Мне страшно…

— Не бойтесь, она ваша жена. Вы же ее любите, не так ли?

— Да, очень! — сказал Мински и, помолчав немного, добавил: — Там, на вашем столе… фото вашей жены?

— Да.

— Она живет здесь с вами в госпитале?

— Она действительно жила здесь. Ей нравилась эта местность, а ее любимыми цветами были тюльпаны, — сказал Мон. — Она умерла от воспаления легких за несколько дней до прибытия вашей жены.

Рашель Мински прогуливалась в сопровождении медсестры по гравиевой дорожке сада, где росли цветы, овощи и фруктовые деревья. Она шла навстречу Мински и Мону. Врач вышел на освещенную солнцем поляну, а Мински по его совету остался стоять в тени деревьев.

Сад был огромный. Центральную аллею с двух сторон окаймляли цветущие кусты роз, далее тянулись ухоженные ярко-зеленые лужайки. За густыми темно-зелеными кустами благоухающего жасмина Мински заметил аккуратные грядки с овощами. Здесь работало много одетых в больничные халаты женщин, некоторые из них пели. Левее белели стволы фруктовых деревьев, и лишь где-то вдалеке виднелись высокие стены забора. Лето было в разгаре. Мински увидел, как три светло-желтые бабочки взлетели с куста жасмина и закружились над его головой. Он был слегка удивлен тем, что еще помнил их латинские названия. Рашель была уже совсем близко. Мински почувствовал, как дрогнуло и оборвалось сердце. Был короткий миг, когда он хотел повернуться и бежать из этого благоухающего рая, пока жена не увидела его. Но он поборол предательскую слабость и заставил себя взглянуть на Рашель. Ее вид поразил Мински: худое, покрытое морщинами лицо, обрамленное редкими, седеющими волосами, усталый, безразличный взгляд потухших глаз. Мински заметил, что у Рашель не хватает нескольких передних зубов. На ней был полосатый госпитальный халат, висевший мешком на ее предельно исхудавшем теле. Вдруг Мински ощутил, как его лицо и тело стали покрываться холодным потом. Он хотел броситься навстречу своей жене, но Мон встал на его пути. Профессор дал знак медсестре удалиться. Сердце Мински учащенно забилось при виде счастливой улыбки на лице жены, но затем он понял, что она улыбается не ему, а доктору. Казалось, что она не замечает никого, кроме него.

Рашель остановилась, подняла в приветствии правую руку и сказала:

— Хайль Гитлер, капрал.

— Здравствуйте, фрау Мински, — тихо ответил профессор Мон. — Как мы сегодня себя чувствуем?

Мински с невыразимой грустью смотрел, как его жена, некогда покорявшая всех своей красотой, встала по стойке смирно.

— Отлично, капрал, — быстро ответила она, затем хрипло засмеялась. — Разве я не счастлива, капрал? Меня перевели из Коломыи в этот лагерь, а когда я заболела, то кого я встретила в больничной палате?

Мон широко улыбнулся и кивнул головой.

— Да вас же, капрал! — продолжала Рашель. — Ведь вас тоже перевели сюда, и вы даже стали врачом. Я счастлива и постоянно думаю о том, какая я счастливая! — В ее потухших глазах мелькнул страстный огонек, и она пристально посмотрела на врача.

— Но почему вы говорите шепотом, госпожа Мински? — спросил профессор Мон.

— Чтобы не услышали ваши охранники.

— Они никому не скажут. Я уже не раз вам говорил, что они все приличные люди и совсем не похожи на тех, что были в Коломые. Здесь нам нет необходимости говорить шепотом. — Врач сунул руку в карман и, достав оттуда сверток, протянул его Рашель.

«Так вот что он взял из ящика стола!» — мелькнула мысль у Мински. Скрепя сердце, он наблюдал, с каким восторгом жена поцеловала руку Мона.

— Не надо, — мягко, но строго сказал Мон. — Сколько раз я уже вам говорил, что не следует целовать мою руку, госпожа Мински.

— Я буду целовать вам руку, ибо вы даете мне хлеб, — ответила Рашель. — Вы всегда даете мне хлеб, поэтому я буду целовать вашу руку до самой смерти.

Вокруг раздавались звонкие голоса женщин, работавших в этом райском саду, напоенном мягким, душистым ароматом.

Рашель начала поспешно поглощать булочку, роняя крошки из своего беззубого рта.

— Не спешите, госпожа Мински, — увещевал ее врач.

Рашель отрицательно покачала головой.

— Я должна кушать как можно быстрее, — заявила она, — иначе у меня могут отобрать еду или отправить в крематорий, и один Бог знает, что может случиться с вами, капрал. Ведь это против правил. Если с вами что-нибудь случится, я останусь совсем одна в этом новом лагере.

— Но сегодня я привел с собой друга, — осторожно сказал Мон. Повернув голову, он многозначительно взглянул на Мински. — Это прекрасный человек и мой лучший друг. Вы можете полностью доверять ему, госпожа Мински. — Профессор умолк, пристально посмотрев в глаза Рашель. Она, казалось, не слушала его и не обращала никакого внимания на стоящего сзади Мински. Однако профессор Мон, удовлетворенно кивнув головой, продолжал: — Я хотел представить вам его, чтобы вы знали, что теперь у вас два друга, ибо мой друг — это и ваш друг.

С этими словами Мон взял за руку дрожавшего всем телом Мински, вывел его на открытое место и подошел с ним к Рашель. Она пристально посмотрела на мужа своими печальными глазами.

Жена прожевала булочку, проглотила ее и снова подняла руку в приветствии:

— Хайль Гитлер, — пробормотала она.

Мински, не в силах унять нервную дрожь, прошептал на ухо Мону:

— И мне тоже надо говорить «Хайль Гитлер»?

Врач отрицательно покачал головой.

— Мой друг будет теперь часто приходить сюда, — быстро сказал он.

— Жаль, — сказала Рашель.

— Жаль? Почему?

— Жаль, что вы не один дежурите в палате.

— Я всегда здесь дежурю, госпожа Мински! Но мой друг все равно будет приходить сюда. Разве он вам не нравится?

— О, конечно, — поспешно согласилась Рашель. — И он тоже принесет мне еду?

— Да, не сомневайтесь.

— О, как прекрасно! Пусть приходит, — сказала Рашель. — А теперь мне пора приниматься за работу, иначе меня строго накажут.

Врач согласно кивнул головой.

Она снова подняла руку в нацистском приветствии, улыбнулась Мону и мужу и поспешно пошла к грядке с овощами.

Мински долго не мог оторвать взгляд от удаляющейся фигуры Рашель. И только когда жена скрылась за темно-зеленой стеной жасминных кустов, он перевел дыхание и вопросительно взглянул на профессора.

— Что ж, пошли. Я очень рад, что все так прекрасно вышло, — сказал Мон.

— Прекрасно? И вы считаете, что это прекрасно?

— Могло быть гораздо хуже, — мягко сказал профессор, беря Мински под руку.

Пройдя несколько шагов по коридору, Мински остановился.

— Моя жена в палате?..

— Да, разумеется. Видите ли, у нас нет средств, а все здесь стоит больших денег. Вы должны понять… Если бы это зависело от меня…

— В одной палате с другими пациентами? — прервал Мински.

— Да, кроме нее, там есть еще около двадцати женщин.

— Я бы хотел, чтобы моя жена была одна в комнате, — сказал Мински. — Но, может быть, это не положено, или, возможно, ей нельзя быть одной?!

— Нежелательно, чтобы она находилась все время одна в комнате, если бы даже ваша жена не была столь больна, — сказал Мон. — Она целые дни проводит с другими пациентами. Иногда она говорила мне, что хотела бы побыть одна, особенно ночью.

— Так дайте же ей отдельную комнату!

— Это дорого стоит, герр Мински.

— Ну и что же! У меня есть деньги, а со временем их будет еще больше! Мне ничего не надо говорить, профессор, я и сам все вижу. Пройдет еще много времени.

Мон промолчал.

— Я могу работать, — продолжал Мински. — И я буду работать ради моей Рашель, только ради нее. Она должна чувствовать себя здесь как дома, чего бы мне это ни стоило.

— Администрация санатория будет только рада этому, — сказал Мон. — Мы крайне нуждаемся в деньгах. Их всегда не хватает. Но вы правы, пройдет еще много лет, вы должны понять это.

— Я понимаю, — сказал Борис. — Не волнуйтесь, Мински оплатит все счета, в этом не может быть никаких сомнений! Мински поедет во Франкфурт. Мински отлично знает, что он намерен делать во Франкфурте!

Приличная сумма наличных денег плюс выручка от продажи квартиры, юридическое оформление документов перемещенных лиц, разрешение на жительство и лицензия на продажу спиртных напитков — все эти достижения были бы немыслимы без помощи друзей. Теперь Мински направил свою неистощимую энергию в сферу практических инвестиций. Во Франкфурте он открыл бар для американских солдат, который стал излюбленным местом для всех, кто хотел избавиться от удушливой атмосферы солдатских клубов и от своего начальства вместе с женами. Мински назвал свой бар «Солдат Джо». Он нанял оркестр и девушек, исполнявших так называемые эстетические танцы, заключал крупные контракты в долларах, продавал сигареты, бензин и шоколад. Спустя короткое время Мински приобрел репутацию солидного бизнесмена. Члены Ассоциации развития еврейской культуры только ахали, услышав его фамилию.

«Солдат Джо», позднее ставший ночным клубом, не раз вывешивал объявление «Солдатам вход воспрещен».

Друзья Мински, члены военного командования, с которыми он имел дело и которые торговали с ним на черном рынке, приложили максимум усилий для того, чтобы эти ограничения были вскоре отменены.

Мински регулярно вносил плату за пребывание своей жены в санатории «Хорнштайн».

Впервые я встретил Мински, когда приехал в бар «Солдат Джо» в составе патруля военной полиции для проверки документов. В то время я работал у американцев в качестве переводчика. Патрули военной полиции часто посещали ночной клуб Мински и другие подобные заведения для проверки документов солдат и «фройляйн». Запрет на тесную дружбу между ними был снят уже давно, однако немецких девушек по-прежнему шутливо называли «Вероника Биттешон» или сокращенно — «ВБ» — венерические болезни. По приказу начальника военной полиции Мински пришлось вывесить на стене большие плакаты, посвященные болезням половых органов, примерно следующего содержания: «Не будь дураков — с триппером не будешь знаком!» Либо: «Здоровье хочешь уберечь — не заводи случайных встреч!» И так далее.

Мы с Мински стали друзьями, мне ничего не было известно ни о его прошлой жизни, ни о жизни его жены. Но к тому времени, когда я стал его деловым партнером, а наш бар «Солдат Джо» превратился в ночной клуб, я уже знал о нем буквально все. Ночной клуб оказался золотой жилой. Солдаты приходили редко, и теперь не они делали погоду. Большинство наших клиентов составляли немцы и иностранцы.

Благодаря заботам профессора Мона, которого Мински буквально боготворил, Рашель окрепла и чувствовала себя значительно лучше, чем прежде. Она стала более разумно мыслить, хотя, к сожалению, по-прежнему не узнавала мужа, но не боялась и радовалась его приходу, а Мински регулярно навещал Рашель в санатории «Хорнштайн» и стал ее новым другом. И вот, четыре года спустя, наступил тот решающий день, когда на одной из встреч с Мински она узнала его и восприняла это спокойно, без особых эмоций.

Однако вскоре после этого у нее наметился регресс, который свел к нулю достигнутый успех в ее лечении.

Доктор Мон и его сотрудники возобновили интенсивное лечение. Наконец, спустя четыре года, Рашель снова узнала своего мужа. Казалось, что лечение принесло свои плоды.

Рашель выписалась из клиники, но вскоре стало ясно, что она не в состоянии выдержать стрессы и темп быстро меняющегося реального мира. Она нуждалась в отдыхе, спокойствии и безмятежной жизни.

Профессор Мон как-то неожиданно постарел, волосы его поседели, руки дрожали.

Рашель Мински прошла необходимый курс лечения, но нуждалась в постоянном уходе. Теперь Мински имел возможность направить ее в одну из наиболее престижных частных лечебниц, но Рашель упорно твердила:

— Я хочу остаться у профессора в «Хорнштайне».

И она осталась. В эти годы установились связи между русскими евреями и бывшими членами нацистской партии. Профессор Мон должен был уйти на пенсию в возрасте семидесяти лет.

Мински, как и Рашель, будучи убежденным в том, что его жене необходим «свой профессор», узнал, что у доктора Мона есть собственный небольшой домик в районе озера Маджоре, доставшийся ему по наследству. Он и его жена Анна надеялись провести там оставшиеся годы. В последнее время доктор постоянно проводил там свой отпуск в полном одиночестве. Как только Мински узнал об этом, он начал готовиться к отъезду в Швейцарию. Он перевел свои деньги в швейцарский банк, именно там он намеревался эффективно использовать и сбережения профессора Мона.

— Но я не могу уехать отсюда просто так, герр Мински! — горячо возразил профессор, узнав о планах Мински. — Врач не может бросить на произвол судьбы своих пациентов!

— Вам и не надо их бросать, профессор. Но когда вам исполнится семьдесят лет и вы уйдете на пенсию, вы сможете уехать отсюда. Затем вы сможете отправиться в Швейцарию. Вы же хотели поехать туда, не так ли?

— Разумеется, герр Мински, а пока…

— А пока вам нет еще семидесяти лет, я прекрасно вас понимаю. Я долго думал над этим и учел все обстоятельства. У нас будет еще достаточно времени для раздумий.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду то, что мне с Рашель не следует уезжать отсюда до 1968 года. — Борис постучал по столу. — Вероятнее всего, политическая ситуация до той поры не изменится. И будет просто замечательно, когда вы уйдете на пенсию. Если вы позволите, я позабочусь о ваших деньгах.

Мон согласился. Он хорошо знал, как Мински делает свои деньги, знал и то, что ему почти всегда сопутствует удача во всех начинаниях, что он обладает безошибочной интуицией и неизменно честен по отношению к партнерам. Профессор также хорошо знал и меня. Даже слишком хорошо. Ему было известно, что я тоже намеревался последовать за Мински в Швейцарию, учитывая его безошибочный нюх на выгодные дела и не дожидаясь повторения известных исторических событий.

У меня была масса причин для отъезда: моя жизнь с сорок пятого года, мое прошлое, которое Мински называл «моим будущим», заметив однажды:

— Ричи, ты — человек с блестящим будущим, которое у тебя уже было.

Ванесса заканчивала свое выступление на тигровой шкуре. Публика молча сидела в темноте мерцающего красного полумрака, выпучив от изумления глаза, очарованная Ванессой, хриплый голос которой гремел в репродукторе. В какой-то момент она едва удержалась, чтобы не чихнуть. Пока Мински чистил смокинг, я просматривал газету.

Ванесса между тем демонстрировала на тигровой шкуре свои бедра. Опустив голову и распустив свои роскошные белые волосы, она громко и протяжно стонала и всхлипывала. Изогнувшись всем телом, она поочередно ударяла то одной, то другой рукой по тигровой шкуре, либо барабанила по своему плоскому животу.

Я думал о нашей спасительной силе — Международной организации по делам инвестиций. Это международное объединение инвесторов было крупнейшим в мире и представляло собой почти двести инвестиционных фондов. Правление его находилось в Женеве, зарегистрировано было в Панаме, а акции и ценные бумаги котировались в Лондонском банке. Швейцарский банк в Цюрихе проводил операции с наличными деньгами и безналичными.

Из репродуктора послышались звуки, понятные всем народам земного шара — Ванесса приближалась к кульминационному моменту выступления: она то громко всхлипывала, то вдруг затихала, шепча о чем-то непонятном, потом начинала судорожно задыхаться, жадно хватая ртом воздух и наконец падала на тигровую шкуру, содрогаясь всем телом в диком оргазме.

— Как я выгляжу? — спросил Мински, подойдя ко мне.

— Великолепно, — ответил я.

— А мне пятьдесят четыре, — заметил он. — На одиннадцать лет старше тебя. Ты мог бы выглядеть гораздо лучше, но ты не следишь за собой.

— Зато ты делаешь это за двоих.

Мински согласно кивнул и удовлетворенно взглянул на свое отражение в зеркале.

— Я вынужден, поскольку мне приходится думать о всех вас. Я должен быть в форме, есть много фруктов, не курить и не пить.

Ванесса по-прежнему лежала не шелохнувшись. Это тоже входило в ее программу. Наконец она встала. Две девушки, одетые как служанки, принесли горностаевую накидку, покрыли ей плечи и ушли со сцены, захватив с собой свечи, подушку и тигровую шкуру. Свет стал ярче, Ванесса пошла среди столов, глядя на публику широко открытыми голубыми глазами. Время от времени она кокетничала и посылала воздушные поцелуи гостям. Это было бесподобно. Гости, как всегда, молчали, за исключением двух экстравагантных мужчин, которые оживленно о чем-то перешептывались.

— Ты только погляди, какое мы доставили удовольствие людям, каким восхищением горят их глаза, — заметил Мински. — И учти — это всего лишь один акт. Людей почти так же легко сделать счастливыми, как и несчастными, — сказал Мински, некогда мечтавший посвятить свою жизнь изучению бабочек.

Когда мы вошли в зеркальный зал, Ванесса уходила со сцены, словно королева, в горностаевой пелерине, которая в действительности была сделана из крашеного кролика, но при тусклом свете никто не замечал подделки. Публика была в восторге и горячо аплодировала Ванессе, словно оперной примадонне.

— Мало кто из актеров удостаивается подобных оваций! — сказал Мински.

Настало время заняться гостями. Я вышел из кабинета в зал, оглядел возбужденную публику и, не торопясь, подошел к одному из столиков, решив побеседовать с двумя экстравагантными мужчинами.

— Ну что скажете, господа? — спросил я. Они была так заняты своей беседой, что даже не заметили меня.

Как обычно, после окончания первого акта гости шумно обменивались мнениями. Наши девушки в униформе бегали взад-вперед, обслуживая клиентов. Я снова попытался завести разговор.

— Ну, господа, что скажете?

Они по-прежнему не обращали на меня внимания. Высокий блондин пытался убедить невысокого брюнета:

— Нет, Чарли, нет! Поверь мне, есть только одно объяснение, и объяснить это может только она. Я бы не мог так сделать, даже если бы мне предложили миллион долларов!

Коротышка заметил меня первым.

— Фантастика! — сказал он мне. — Примите мои поздравления, герр Марк. Это бесподобно, вам повезло. Это редкостная находка.

— Благодарю вас.

— Неподражаемо, — сказал другой. — Объясните нам, мы сохраним это в тайне. Она пользуется губкой, а?

— Нет, — серьезно ответил я.

Блондин, бывший явно под мухой, возбужденно зашептал:

— Поклянитесь перед Богом, что это святая правда.

— Клянусь, — сказал я, ничем не рискуя, ибо я был проклят уже давно и ничуть не сомневался в том, что мне предстоит гореть в аду.

Блондин пьяным голосом торжественно заявил:

— Если она не пользуется губкой, то это действительно чудо.

— Да, это действительно чудо, — столь же торжественно сказал я и, извинившись перед ними, обещал скоро вернуться и выпить вина в их компании. Это моя обычная отговорка, ибо я весьма редко возвращался к столикам. У меня было слишком много дел.

Разумеется, Ванесса пользовалась губкой, но я не мог признаться в этом. Мой собеседник знал, о чем говорит. Но, когда я поклялся перед Богом, он поверил мне и счел это чудом. Пьяницам не грех и соврать.

Я подошел к другим столикам, сказал гостям несколько вежливых слов, с удовольствием отметив, как споро работают наши девушки, разнося гостям бутылки с шампанским и дорогим шотландским виски. Когда я выходил из зала, направляясь в уборную Ванессы, чтобы поздравить с успехом, я услышал голос Мински.

— А что вы хотели?! Чтобы я лгал вам? Да, верно, она всегда имеет огромный успех у публики.

— Это — феноменально, господин директор.

— Как вы думаете, во сколько она мне обходится?

В коридоре, ведущем к уборным актеров, гуляли страшные сквозняки и было очень холодно. Дом был построен задолго до войны и к ее началу был уже довольно ветхим. Я никак не мог понять, как вообще уцелело это грязное, шаткое здание после бомбежки. На сегодняшний день никакой ремонт и переделки не могли уже спасти положение. Однако эта рухлядь была расположена в очень удобном месте, что всегда немаловажно для ночного клуба или казино. Мой компаньон ни за что не согласился бы переехать в другое здание. А уж Борис Мински разбирался в этом досконально. Я уже собрался постучать в дверь уборной Ванессы, как вдруг услышал голос изнутри. Я прислушался.

— Откровенно говоря, мадам, мне крайне неприятно говорить вам об этом столько раз. Это просто невероятно, но я влюбилась! — Ванесса говорила высоким голосом.

Мы, однако, неплохо натаскали ее, и свою роль она играла превосходно.

— Влюбилась! — глухо сказала Петра Шальке. — В этого грека. Да, где же этот грек?

— В Париже, как вам известно.

— А ты здесь, и он ни разу не приезжал сюда? — В голосе Петры звучали недоверие и едва уловимое презрение.

— Он не может приехать. Он должен…

— Что может быть важнее любви?! Если бы он действительно тебя любил, крошка, он был бы здесь, а не в Париже!

— Он действительно любит меня, — услышал я дрожащий голос Ванессы.

«Бедная Ванесса», — подумал я. Этот грек Панос Митсотакис действительно существовал и действительно находился в Париже, но никогда не приезжал во Франкфурт. Ванесса была бы очень счастлива, если бы он действительно полюбил ее. Когда-то он поспособствовал нашему знакомству с Ванессой. Бедная Ванесса. Даже если Панос не любит ее, она все равно будет утверждать обратное, но только в его отсутствие. Это обычно помогало избавиться от слишком надоедливых поклонников.

«Любовь по-прежнему будоражит души людей, — думал я, — даже если она существует лишь в чьем-то воображении».

Казалось, никакие слова не доходили до сознания Петры Шальке.

— Вот так грек! — с презрением сказала она. — Этот чудесный грек ни разу не был здесь. Какой удивительный и прекрасный человек! Не говори мне больше о мужчинах. Что мужчина может реально сделать для девушки?

— Он может полюбить ее, быть с ней нежным и ласковым, сделать ее счастливой, наконец, — сказала Ванесса дрожащим голосом.

— Я могу сделать все это гораздо лучше! Я могу быть гораздо ласковее и любить намного сильнее, чем любой мужчина! — горячо возразила Петра.

Я стал замерзать в коридоре и принялся разминаться, чтобы согреться, но упорно продолжал слушать.

Петра Шальке владела одним из самых крупных пивных заводов в Германии. Она унаследовала его в 1960 году от «подруги», с которой провела много лет. Эта фрау была очень богата и погибла самым нелепым образом. Имея первоклассного пилота, она предпочитала сама управлять своим самолетом. Но однажды, идя по аэродрому, она поскользнулась на ровном месте, ударилась затылком о взлетную полосу и спустя два дня скончалась. Согласно завещанию Петра Шальке стала единственной наследницей. Родственников у крутой фрау не было, а значит, и не было проблем. Петра унаследовала завод и огромное поместье, помимо целой кучи наличных денег, персонального самолета с пилотом, всевозможных драгоценностей, мехов и морской яхты в придачу. Сначала Петра растерялась и даже немного испугалась неожиданно привалившего ей богатства. Несколько месяцев она сидела тихо, как мышь, не высовывала из дома носа. Затем стала изредка появляться в кругу своих «подружек», а через год все страхи и опасения были забыты, сомнения отброшены, и Петра вернулась к привычному образу жизни.

В течение шести лет наследница-лесбиянка наслаждалась роскошной жизнью и часто выезжала за границу с своими «подругами». Все коммерческие дела велись через управляющих. С недавних пор Петра познакомилась с Ванессой и по уши влюбилась.

— Мадам, — жалобно простонала Ванесса, которой мы посоветовали быть как можно вежливее с нашей состоятельной клиенткой, и она старалась изо всех сил, но иногда срывалась и просто панически боялась даже голоса Петры. Видимо, события в Рамбуйе не прошли для Ванессы бесследно. — Я вам верю, мне крайне неприятно отказывать вам, ибо мне нужна не только нежность, но еще и то, чего нет у женщин.

— У меня есть и это! — не моргнув и глазом, ответила лесбиянка.

Ванесса утратила дар речи от смущения.

— У вас есть… — только и могла вымолвить она, покраснев, возможно, впервые в жизни.

— Полный набор, деточка! Ты еще не знаешь, что такое любовь настоящей женщины! Как ты прекрасна в своей невинности!

От немого изумления у Ванессы отвисла нижняя челюсть, перехватило дыхание, и она, громко глотнув открытым ртом воздух, в изумлении выкатила на Петру свои огромные голубые глаза. Даже такая многоопытная шлюха, как Ванесса, в сравнении с этим чудовищем по имени Петра Шальке выглядела сущим воплощением невинности.

Петра пришла в крайнюю степень возбуждения:

— Я доставлю тебе массу удовольствий! Я буду любящим тебя мужчиной, твоим любящим джентльменом, готовым выполнять все твои желания. Смотри, я встаю перед тобой на колени! — простонала Петра в припадке дикой страсти.

— Не надо, встаньте, пожалуйста, — словно испуганный ребенок пролепетала Ванесса.

— Позволь мне… — Петра всем телом прижалась к обезумевшей Ванессе.

— Не надо… Нет!

— Только один раз, — умоляла Петра.

— Нет! — Ванесса так громко вскрикнула, что я даже вздрогнул и отпрянул от двери. — Оставьте меня в покое! Поднимитесь с колен и не трогайте меня! Уберите руки! Если вы не уберете руки, я так закричу, что все сюда сбегутся!

Ванесса была в ужасе, глаза ее наполнились слезами, руки дрожали, колени подкашивались, бедная девушка едва держалась на ногах.

Я снова вспомнил Рамбуйе. То, что там пережила Ванесса, было похоже на кошмарный сон.

— Милая, дорогая, — сквозь слезы причитала Петра Шальке, — мы поедем, куда ты захочешь, мы объедем весь мир, мы совершим путешествие по морю.

— Убирайтесь!

— Боже, как ты можешь быть такой жестокой! — Петра умоляла, укоряла Ванессу, однако я не слышал ни единого слова угрозы.

Я слышал, как Петра рыдала, а Ванесса всхлипывала.

— Хорошо, я уйду… Но неужели у меня нет никакой надежды?..

— Нет, нет, нет!

Едва я успел спрятаться в темном углу, как дверь распахнулась, и оттуда выскочила обезумевшая лесбиянка.

Дверь захлопнулась перед самым ее носом, и она, спотыкаясь, словно слепая пошла по коридору в направлении зеркального зала.

Я смотрел на нее со странным, непонятным предчувствием того, что эта женщина сыграет важную роль в моей жизни. Я счел эти предчувствия абсурдными, а спустя две недели они оправдались.

Когда я вошел, Ванесса с размазанным по лицу гримом сидела в голубом купальном халате у туалетного столика. Сегодня ночью вместо нее будет выступать другая артистка, а Ванессе придется провести ночь в гримерной. Гримерная Ванессы была самая большая и самая уютная. Матовые стекла окон, закрытые снаружи решеткой, выходили во двор. У стены стояла кровать, покрытая ковровым покрывалом. Ванесса иногда ночевала в гримерной. Рядом покачивалось кресло-качалка, на котором уютно свернувшись клубком, дремала ее любимая кошка — игрунья и баловница Лолита. Пушистого зверька подарил Ванессе Мински. Он же дал котенку имя. Все-таки Борис Мински был начитанным, с университетским образованием человеком. Ванесса украшала стены своей уборной всякой ерундой, какая только могла взбрести ей в голову. В основном афишами и иллюстрациями из книг и журналов. Над кроватью висела страничка из блокнота, на которой было написано несколько слов на греческом языке.

— Хэлло, Ричи, — приветствовала меня Ванесса.

Я дал ей немного времени, и она быстро пришла в себя. Вытерла размазанный по лицу грим, наскоро причесалась и запахнула свой голубой халат. Затем она повернулась ко мне, и жалкая улыбка осветила измученное лицо девушки. Теперь она говорила нормальным голосом, а лицо ее уже не было столь затравленным, как прежде.

— Очень рада тебя видеть, — продолжала Ванесса.

Я поцеловал ее в лоб, поздравил с успехом на сцене и сказал, что публика, как всегда, была от нее в восторге. Эти слова я говорил ей, вероятно, уже сотни раз, и каждый раз она слушала меня с широко распахнутыми, как у куклы, глазами. Она, как всегда, поспешно спрашивала:

— Неужели, Ричи, неужели?

Меня стали называть Ричи с тех пор, как я начал работать у американцев в 1946 году. Они и дали мне это имя, которое прочно пристало ко мне.

— Ты с Борисом тоже наблюдал за мной?

— Да, — соврал я. — Борис интересуется, видела ли ты кого-нибудь из гостей, прибывших из Гамбурга?

Ее лицо помрачнело.

— Нет, а ты?

— И я не видел, — поспешно ответил я.

— А разве у тебя есть знакомые в Гамбурге? Уже две недели я не вижу никого из знакомых, — тихо сказала Ванесса.

— А в ноябре? Пятеро человек присутствовали на двух вечерних представлениях. И все они знакомы с твоей семьей! Один день, Ванесса, только один день, и ты окончательно все выяснишь!

— Да, — сказала она с искаженным от злобы лицом. — Мне достаточно одного дня, чтобы найти его. — Она громко и едко рассмеялась. — Я уже прошла огонь и воду, не так ли?

— Еще бы! Насколько нам известно, твой отец, кажется, недоволен тем, что ты делаешь?

— Это конченый человек, Ричи, — сказала Ванесса, снова улыбаясь. — Я достигну своей цели!

«Я надеюсь, она еще долго не сможет достичь своей цели», — вспомнил я слова Мински, однако утвердительно кивнул головой.

— Несомненно, Ванесса, ты своего добьешься, — заверил я ее.

— А эта Шальке опять была здесь, — прошептала она.

— Я знаю, — сказал я назидательным тоном. — Я стоял за дверью. Почему бы тебе не быть с нею чуть поласковее? Она ведь неслыханно богата.

— Я делаю все, что ты говоришь, — сказала Ванесса, вмиг помрачнев, — но это уже слишком! Эта Петра просто чудовище! Она так вогнала меня в краску, как никто и никогда прежде.

«Рамбуйе, — опять подумал я. — Тогда в Рамбуйе она пережила шок. В результате — ненависть к женщинам, ненависть к своему отцу».

— Она вернется, — продолжала Ванесса. — Ей, кажется, нравится такое обращение.

Мне стало неловко под взглядом Ванессы. Чтобы скрыть свою неловкость, я начал ходить по комнате, и тут я заметил книгу на столике у постели. Там лежали иностранные и местные газеты, журналы, современные книги по физике и эта книга.

«Покойся в мире, Иордан». Я стиснул зубы, прочитав заглавие, написанное крупными черными буквами на белой потертой обложке.

Ванесса встала и подошла ко мне.

— В чем дело?

Я промолчал.

— Я собиралась читать в постели.

— Зачем? — сердито спросил я.

— Потому что это моя любимая книга.

— Любимая книга? Макулатура это — вот что! — сказал я. Кровь ударила мне в голову.

— О, Ричи… — Ванесса снова чихнула.

— Хватит болтать! — грубо сказал я. — Это насквозь лживая книга. Как она у тебя оказалась?

— У меня есть все твои книги, — покорно ответила Ванесса.

— Это дома, а тут?

— Когда… когда я узнала, что мне придется ночевать здесь из-за простуды, я принесла сюда эту книгу. Я часто ее читаю, когда плохо себя чувствую, — прошептала она дрожащим голосом.

— От нее тебе лучше не станет! Черт побери, почему ты не можешь избавиться от моих книг?! Сколько раз я тебе уже говорил. Я не могу видеть эти книги, — не в силах совладать собой, я почти кричал на Ванессу. В эту минуту я думал только о себе, о своих чувствах, своей жизни, своем прошлом, чувствуя только свою боль, я совсем не замечал испуганного взгляда ее огромных детских глаз.

— А когда ты писал «Покойся в мире, Иордан», — робко спросила Ванесса, — тебе тоже было неприятно?

— Это другое дело! — сказал я, стиснув кулаки. — Времена изменились. Возврата к прошлому нет.

— Что же это за жизнь без красоты? — тихо спросила Ванесса.

Неожиданная встреча с книгой, которую я написал сразу же после войны, совершенно лишила меня самообладания.

— К черту жизнь! — бушевал я. — Ничто не вечно. Все меняется. Время, люди… Причем не в лучшую сторону. Мир становится хуже день ото дня… Зачем я это все тебе говорю?.. Разве ты сама не понимаешь? Ты же давно не ребенок.

Не замечая умоляющего взгляда Ванессы, я, не отрываясь, смотрел на первую написанную мной книгу. Проклятую книгу.

Заглавие я позаимствовал из религиозной негритянской песни «Покойся в мире, Иордан». В ней поется о братстве, мире и победе разума.

Я схватил книгу и с яростью швырнул ее о стенку. Мне стало душно.

— Ричи…

— Что еще?! — Я посмотрел на Ванессу. Лицо ее стало бледным, губы дрожали, она выглядела жалкой и несчастной. Я понял, какую я причинил ей боль, и мне стало стыдно той резкости и несдержанности, которые я только что продемонстрировал перед бедной девочкой.

— Ты несчастен, — сказала Ванесса, — поэтому ты так говоришь.

«Черт побери, нужно поскорее сменить пластинку, — подумал я. — А Ванесса действительно была несчастна из-за своего отца, из-за своего грека и даже из-за меня, несмотря на свою привлекательную внешность».

Ванесса была достаточно умна, чтобы не заблуждаться на свой счет. Она знала, что Панос не вернется к ней, и знала об этом давно. Возможно, еще с того самого момента, когда, не желая осложнять его жизнь и мешать его учебе, внезапно покинула Париж и улетела во Франкфурт, даже не попрощавшись с Паносом. Конечно, она знала, что он никогда не вернется, но иногда в глубине души все же вспыхивала искорка надежды, хотя в последнее время это случалось все реже. Может быть, вследствие этой несчастной любви, может быть, из благодарности ко мне, а может быть, по обеим причинам сразу, она относилась ко мне благосклонно, и мы время от времени вместе спали. Я тоже был одинок и тоже заблуждался, как в той притче о разнице между философией, коммунизмом и религией. Философы подобны людям, которые ищут черную кошку в темной комнате. Коммунисты подобны людям, ищущим в темной комнате черную кошку, которой там нет. А верующие ищут отсутствующую черную кошку в несуществующей темной комнате. Причем и философы, и коммунисты, и верующие в один голос утверждают, что давно нашли свою черную кошку.

Ванесса, как и я, а возможно, и многие другие, ничего не имела против такого определения религии.

Ее затаенная грусть тронула меня до глубины души.

— Я говорю чепуху, — стараясь загладить свою вину, поспешно сказал я. — Конечно, будет и красота, и любовь, и твой Панос приедет…

— Да, конечно, — грустным голосом прервала меня Ванесса. — Мой Панос приедет ко мне, повезет меня в Афины как свою жену, у нас будет много детей, и мы проживем счастливо оставшиеся годы.

— Видишь ли, Ванесса…

— Но при условии, — снова прервала она меня голосом, в котором уже ощущались циничные нотки, — если ты не опередишь его и не сделаешь мне предложение. В конце концов ведь мы любили друг друга, но что-то помешало нам. Наверное, твои принципы: начальнику не положено влюбляться в свою подчиненную, верно? Панос и ты! Сколько любви, сколько желаний, я… — она внезапно замолчала, чтобы снова не расплакаться, губы ее скривились в горькой и злой усмешке.

— Перестань.

— Не знаю, как…

— Я сказал, перестань.

— …справиться с таким огромным счастьем, кого выбрать из вас. Мне кажется, я выберу тебя, Ричи…

Она несколько раз чихнула. Я предложил ей свой платок, и она с шумом высморкалась.

— А все потому, Ричи, — продолжала она, — что ты намного проворнее этого Паноса. Как ты сказал только что?

— Сущая чепуха!

Бедная Ванесса. Мы всегда усердно избегали говорить о Паносе и о себе. И вот эта проклятая книга стала источником нашей ссоры.

— Со мной все в порядке, — хрипло прошептала Ванесса и мягко положила руку мне на плечо. — Будь спокоен, я знаю, что ты прав. Я действительно давно не ребенок. Иногда мне кажется, что я никогда и не была им. Я все вижу, все прекрасно понимаю. Мир именно таков, как ты говоришь. Почему бы тебе не написать и об этом? У тебя должно неплохо получиться. Почему бы тебе не написать еще один роман?

Пытаясь помочь мне, утешить меня и в то же время сама нуждаясь в утешении и помощи, Ванесса затронула тему, приведшую меня в ярость.

— Прекратишь ты наконец это надувательство?!

— Надувательство?

— «Покойся в мире, Иордан» — ты, конечно же, совершенно случайно положила эту книгу на стол? А я совершенно случайно снова и снова нахожу эту книгу здесь?!

Я так сильно стиснул свои кулаки, что ногти глубоко вонзились в ладонь. Мне стало дурно.

— Ты знаешь, почему я не пишу и почему я никогда уже не напишу снова!

— Я только знаю, что ты хочешь убедить себя в этом. Но это не так, Ричи!

— Так! — закричал я и ударил по книге. — Я больше не могу писать!

— Ты ошибаешься, — сказала она и, бережно взяв книгу, прижала ее к груди.

— В этом удивительном мире есть только одна истина: я больше не могу писать!

Дверь с шумом распахнулась. Обернувшись, мы увидели Мински. Он стоял у порога, ужасно бледный, взволнованный, едва переводя дыхание.

— Что стряслось? — спросил я сердито.

— Сейчас же идем в контору. Тебя требуют к телефону. Что-то случилось.

— Где?

— Не знаю… — Он потащил меня к двери. Я машинально следовал за Мински, совершенно не понимая, о чем тот говорит и куда меня тащит. В висках у меня стучало, лицо пылало от прилившей крови, но руки и ноги были холодны как лед. Я с трудом тащился за Борисом, тщетно пытаясь, сделав глубокий вдох, восстановить дыхание.

— Кому понадобился Ричи сейчас, в это время? — спросила Ванесса хриплым, простуженным голосом.

— Своей Лилиан Ломбард! — тревожно ответил Мински.

Я стоял словно истукан, не в силах произнести ни слова. Тут я услышал, как Ванесса прошипела:

— Как, его Лилиан?

— Но это совсем не моя Лилиан! — заорал я, совершенно теряя контроль над собой.

— О да! — мрачно улыбнулся Мински. — Если он так кричит, значит, это именно его Лилиан.

— К черту! — снова заорал я, толкнув его в грудь. — Это не моя Лилиан! Для меня она больше не существует! Пойди и скажи ей, что меня совершенно не интересует, что с ней случилось на этот раз! Я не хочу знать! С ней всегда что-то случается. Что же на этот раз?

— Она покончила с собой, — ответил Мински.

Я остолбенел. Ванесса снова чихнула.

— Изволь закрыть дверь, — заорал я. — Ванесса и так простужена. Так ты говоришь, покончила с собой? — Я заметался по комнате, все еще толком не соображая, о чем говорит Мински и что мне следует предпринять.

Мински подошел к двери и резко захлопнул ее.

— Не кричи на меня! — не повышая голоса, сказал Борис.

— Лилиан уже однажды пыталась! — закричал я.

— Дважды! — крикнула Ванесса.

Да, действительно она уже дважды покушалась на свою жизнь. Ванесса хорошо знала и Лилиан, и меня, а я хорошо знал Ванессу.

— Ну, пусть дважды, — неожиданно спокойно сказал Мински. — Но, кажется, в третий раз получилось.

— Именно поэтому она и звонит?

Я почувствовал неприятную дрожь в руках, как будто сотни тонких иголочек одновременно вонзились мне в пальцы. Я попытался сжать кулаки, но руки совершенно не слушались меня.

— Она не может говорить, — сказал Мински. — Только бормочет. Она что-то проглотила… Яд… Я едва мог разобрать. Она чувствует, что умирает, и поэтому она позвонила.

— Почему же именно мне?

— Мне кажется, что, несмотря на все, ты единственный человек, который…

— Заткнись! — раскрытым ртом я хватал воздух, как выброшенная на берег рыба. В следующую минуту меня охватила ярость. На какой-то миг я вспомнил нашу прошлую совместную жизнь с Лилиан. Черт тебя побери, Лилиан. Умри, тогда я буду спокоен!

Когда у меня мелькнула эта мысль, я понял, что Мински, как всегда, прав. Животный страх за жизнь Лилиан охватил меня. Я побежал к двери, распахнул ее и стремглав бросился по коридору к телефону и к своей гибели.

— Нет, нет, не ходи, Ричи! Борис, останови же его! — визжала вдогонку мне Ванесса. — Ричи! Ну, пожалуйста, Ричи, вернись. Эта женщина всегда приносила тебе только несчастье!

Я слышал вопли Ванессы, доносившиеся с другого конца коридора, понимая, что она права. Лучше бы мне сейчас остановиться, вдохнуть наконец полной грудью пронизывающий сквозняк коридора, медленно вернуться в комнату Ванессы и, послав ко всем чертям Мински с его телефонными звонками, а вместе с ним и Лилиан, спокойно сесть в кресло и просидеть в нем до утра. Но я, конечно, не остановился. Я, не оглядываясь, бежал по коридору. Я слышал быстрые шаги за спиной и сердитый голос Мински.

— Ричи! — кричала Ванесса. — Ну, пожалуйста, не уходи! Подумай о том, сколько бед причинила тебе эта женщина!

— Теперь ты видишь сама, что с ним происходит, — уже более спокойно произнес Мински. — Будь умницей, Ванесса! Не теряй голову!

Дверь в уборную со стуком захлопнулась.

Длинный коридор вел к нашей конторке на другом конце этого старого, неудачно построенного дома. Я быстро пересек раздевалку и зеркальный зал, протискиваясь сквозь тесно расставленные столы, грубо отталкивая людей и громко ругаясь. И моя ярость, и проклятия, которые я сыпал направо и налево, продираясь сквозь битком набитый зал, были направлены в адрес Лилиан. Я проклинал ее и вместе с ней свою жизнь, годы, потраченные впустую, мою собственную никчемную жизнь. Некоторые гости с любопытством и изумлением смотрели на меня. Вероятно, у меня был ужасный вид.

Лилиан, Лилиан, несчастная, лживая, бесчестная, любимая Лилиан!

Большинство гостей были «под мухой», оживленно жестикулировали, громко смеялись, болтали, пили, танцевали и затем снова пили. Две пары танцевали, тесно прижавшись друг к другу, при свете красных фонарей. Из репродукторов раздавался бешеный музыкальный ритм. Обычное дело в такие часы.

Я прошел мимо Петры Шальке. Она сидела, опустив голову на руки, и тихо всхлипывала, роняя слезы в бокал с шампанским. Рядом с ней сидел седовласый модельер, обхватив рукой ее талию. Я видел его манжеты с рюшем, золотой браслет на запястье. Я слышал, как он ее успокаивал:

— Не плачь, милая. Таковы все женщины, одно только беспокойство от них. Я знаю, все отлично знаю, моя бедная Менни.

«Так он называет ее Менни? — подумал я. — Лилиан, — умолял я, — не умирай, пожалуйста».

— Извините, — я оттолкнул модельера в сторону, но он даже не заметил меня.

— Боже мой, — продолжал он, — если бы вы только могли любить мужчин, моя бедная, бедная Менни.

Я поспешно открыл дверь в конторку и подбежал к столику, на котором Мински поставил телефонный аппарат. Я прижал трубку к уху.

— Лилиан! — Ответа не было. — Лилиан!

В этот момент снова с обычным шумом заработал вентилятор. Я ругался непристойными словами и орал во все горло.

— Лилиан! Это говорит Ричи! Лилиан! — Но трубка оставалась безмолвной. — Ну, скажи что-нибудь! Где ты?

Вдруг я услышал стон. Я знал Лилиан так, как вообще можно знать женщину, и меня охватил страх. Этот стон не был похож ни на истерию, ни на игру актрисы. Этот стон означал неминуемую смерть.

— Лилиан!

В ответ я услышал хрипение и глухой стук. Я понял: трубка выпала из ее руки. Я надеялся, что у нее не хватит сил повесить трубку. Я поспешно подхватил телефонный аппарат со стола Мински, поставил его рядом со своим и снова прислушался. Стоны стали слабее. Только бы она не повесила трубку, умоляю тебя, Господи, я что-нибудь сделаю, я начну новую жизнь, но пусть она не вешает трубку, Господи, не дай ей умереть. Я обращался с молитвой к Богу очень давно, в детстве, когда хотел, чтобы мать любила меня так же, как брата. Но потом, особенно после смерти отца, я никогда ни о чем не просил Господа. Но сейчас что-то заставило меня молить Бога. Подбежав ко второму телефону, стоявшему на столике возле огромного зеркала, я лихорадочно набрал номер службы информации. Автоответчик женским голосом ответил:

— Информация… Одна минута… Пожалуйста… Информация… Одна минута… Пожалуйста…

Мои часы показывали десять минут четвертого. Была глубокая ночь. Я приложил первую трубку к другому уху. Тихие, отрывистые стоны бесконечно обрадовали меня.

Благодарю тебя, Боже, что она не повесила трубку. Она очень слаба. Она…

Неожиданно в трубке прозвучал усталый девичий голос:

— Справочная… Оператор номер 18, здравствуйте.

— Здравствуйте, оператор, номера моих телефонов: 57-64-32 и 43-12-61. Я боюсь, что на другом конце провода произошла трагедия… Разговор оборвался, хотя связь не прервалась. Вы могли бы узнать, откуда мне звонят?

— Номер вашего телефона 43-12-62? — переспросила оператор уставшим голосом.

— Не «62», а «61»! Номер телефона: 43-12-61! — заорал я.

— Я могла бы вас лучше понять, если бы вы не кричали, сэр.

— Извините.

Стоны в трубке продолжались… Черт тебя побери, Лилиан… Помоги мне, пожалуйста, Боже, сохранить ей жизнь… Лилиан… Лилиан, как бы мы были счастливы с тобой!

— Вызов местный или зарубежный?

— Не знаю! Девушка! Оператор, вы можете сказать, откуда мне звонят?

— Если связь еще не прервана.

Стоны в трубке продолжались…

— Связь не прервана!

— Сэр, подождите, пожалуйста.

Снова стоны… Тишина… Вздох… Тишина… И снова стоны…

Я посмотрел сквозь зеркальную стену кабинета. В баре было полно публики, оживленно танцевавшей под музыку. Петра Шальке все еще грустила. Я видел открытые рты, раскрасневшиеся потные лица, слышал смех и визги. Наблюдая за всем этим, я невольно подумал, что если и есть ад, то гореть в нем совсем не обязательно, достаточно провести вечность в этом баре.

— Алло! — крикнул я. — Алло, оператор!

Никакого ответа. Я понимал, что нужно время, и все же я не мог ждать.

В первой трубке послышались стоны.

Дверь в конторку распахнулась, и из коридора в комнату в голубом халате и в домашних туфлях на высоком каблуке, чихая, ворвалась Ванесса. За ней следовал Мински.

— Она удрала от меня! — оправдывался на ходу Борис.

Ванесса бросилась ко мне, пытаясь вырвать у меня телефонную трубку:

— Я не хочу, чтобы эта женщина снова сделала Ричи несчастным!

— Борис! — взревел я.

Мински бросился к Ванессе, пытаясь оттащить ее от меня. Ванесса царапалась, брыкалась, чихала, кричала, чтобы я положил трубку, и на чем свет проклинала Лилиан.

Во второй трубке я услышал голос оператора.

— Алло, вы у телефона?

— Да.

— Положи трубку! — визжала Ванесса, порываясь ко мне.

— Что-нибудь случилось? — спросила оператор телефонной связи.

— Нет, ничего… Говорите!

— По вашему номеру 43-12-61 звонят из Трювеля.

— Назовите адрес!

Я лихорадочно стал искать глазами бумагу и ручку.

— О, Ричи, Ричи! Я… — Ванесса вдруг пошатнулась, и не успел Мински подхватить ее, как она упала на потертый, старый коврик, у нее началась рвота. Ванесса жадно хватала ртом воздух, чихала, опять открывала рот, судорожно захлебываясь.

— Нервное расстройство, — спокойно констатировал Мински.

Он поддерживал Ванессу, приподняв ей голову. Затем помог Ванессе сесть, продолжая поддерживать ей голову.

— Она ужасно расстроена. Ты только посмотри — зеленая, чистая желчь, потому что она любит тебя, — говорил Борис, отхаживая Ванессу. Та выглядела ужасно. Зеленовато-желтое лицо было искажено гримасой не то боли, не то злобы. Время от времени Ванесса закрывала глаза и лежала неподвижно, только из груди ее вырывалось тяжелое дыхание. К счастью, Мински, отхаживавший ее, действовал как профессиональный медик.

— Алло… Алло… Что там у вас происходит?! — звучал в телефонной трубке голос оператора.

— Все в порядке, оператор. Дайте мне адрес, пожалуйста.

— Мне кажется, лучше вызвать полицию, — нерешительно произнес голос в трубке.

— В этом нет необходимости. Здесь кое-кому стало плохо. Меня зовут Рихард Марк. Я звоню из ночного стриптиз-клуба.

— О! — сказала оператор. — Я себе представляю!

Это сообщение, казалось, развеяло все ее сомнения. Оператор захихикала.

«Вероятно, мы имеем шумную репутацию во Франкфурте», — подумал я в смущении.

— Адрес, пожалуйста…

— Трювель.

Я записал.

— Где он находится?

— В Люнебургской пустоши.

Я записал и это.

— Я дам вам код местности, — сказала оператор, продолжая хихикать. Теперь ее голос звучал бодро, нагло и самоуверенно. — Могу представить, что у вас там за клуб! Конечно, такая девушка, как я, никогда не пойдет…

— Код местности, мисс, пожалуйста!

Оператор сообщила мне код, пренебрежительно добавив:

— Особу зовут Лилиан Ломбард… Трювель, Вальдпроменад, 24.

— Благодарю вас, мисс.

— Всего хорошего.

— Подождите!

— Я вас слушаю?

— В Трювеле есть больница?

— Зачем вам это? А, понимаю… Трювель — административный центр округа…

В другой трубке стоны становились все мучительнее и все реже. Я посмотрел на Ванессу. Она сидела на коврике с жалким, растерянным видом. Мински заботливо поддерживал ее. Лицо Ванессы посерело, а губы посинели.

— Ты тупой болван… Идиот… — сказала мне Ванесса.

— Тихо… Тихо… — успокаивал ее Мински.

— Отъявленный идиот, который способен говорить только глупости, который обманывает и себя, и других. Глупец, который не знает, чего он хочет и что сделает в следующую минуту! Упрямый осел, который стоит на своем, никого не желает слушать, и… которому уже ничто не поможет, — последние слова Ванесса прохрипела с большим трудом и без сил повалилась на руки Мински, запачкав его фрак блевотой.

— Великолепно, — мрачно сказал он. — Просто чудесно… Простуда… Все эти инъекции… А теперь еще и это! Ты понимаешь, что это значит для нас в финансовом отношении?.. Она же не сможет завтра выступать! А может быть, и не только завтра! Вот что меня беспокоит. Я знал, к чему приведет звонок этой Лилиан!

Мински осторожно приподнял Ванессу. Ему это стоило немалых усилий, ибо она была значительно выше его ростом. Он понес ее к потертому, кожаному дивану и положил ее там. Затем укрыл и подложил под голову подушку. Ванесса, совсем ослабев, тихо что-то шептала.

— Так, — мягко сказал Мински. — Так, моя крошка, успокойся, постарайся глубоко вдохнуть и задержать дыхание, потом медленно выдохни. Прикрой глаза, если кружится голова. Лежи спокойно, расслабься и, пожалуйста, помолчи, сделай так ради меня…

— Убери эту подушку, — попросил его я.

— Что ты сказал?

— Убери подушку. Вдруг снова начнется рвота. И положи ее на бок, чтобы она не захлебнулась.

Мински грустно посмотрел на меня и сделал то, что я просил. Ванесса что-то бессвязно бормотала.

Сколько времени надо этим тупицам из справочной службы, чтобы узнать адрес трювельской больницы? Из первой трубки доносились слабые стоны, но я уже не знал, кому сейчас хуже: Лилиан или Ванессе.

— Оператор! — закричал я.

Ответа не последовало.

Мински стоял на коленях около Ванессы, гладил ее по голове и что-то говорил на еврейском языке.

— Что ты ей говоришь?

— Бедная, бедная крошка, — ответил Борис.

В Рамбуйе была глубокая ночь.

— На помощь! Помогите! — в ужасе кричала совершенно голая блондинка, без оглядки бежавшая из старинного замка к высокой ажурной изгороди.

В это время по шоссе, ведущему в Париж, мчался новый «ситроен» с парижскими номерами. За рулем сидел молодой черноволосый таксист, одетый в вельветовые брюки, шерстяной пуловер и кожаную куртку. На голове была клетчатая кепка с козырьком. Он только что отвез пассажира, молодого, хорошо одетого мужчину, который так накачался в Париже спиртным, что едва держался на ногах. Теперь машина возвращалась в Париж. Водитель не спешил, медленно двигаясь вдоль высокой металлической изгороди и с любопытством рассматривая ее кованые замысловатые узоры, заканчивающиеся вверху острыми стрелами. Кованая изгородь опоясывала большой ухоженный парк со старыми дубами и вязами, фигурно подстриженным кустарником, множеством цветочных клумб и зеленых лужаек. В глубине парка виднелся небольшой старинный замок. Водитель такси увидел массивный фасад и террасу. Все было сплошь увито плющом, оставлявшим открытыми только окна и овалы старинных гербов. Две старинные зубчатые башни с бойницами поднимались над этой частью здания. Справа и слева к ним примыкали два крыла из гранита, более поздней пристройки. Сквозь окна со множеством переплетов на широкий газон перед парадным входом лился яркий свет.

От центрального входа замка к ограде парка вела широкая аллея, окаймленная густым, аккуратно подстриженным кустарником. Позади и с обоих боков здания, раскачиваясь на ветру, стонали высокие старые вязы. Их густая, уже начавшая желтеть, листва осыпалась и, подхваченная порывом ветра, долго кружила в воздухе, описывая замысловатые зигзаги и повороты. Сквозь металлическое кружево изгороди парень с любопытством рассматривал это пристанище знатных персон, как вдруг услышал крик. Женский голос в отчаянии взывал о помощи. Таксист быстро развернул машину так, чтобы фары освещали темные участки парка — заросли кустов и боковые газоны. В свете фар он увидел, как по газону к ограде бежит совершенно голая белокурая девушка. Ветер трепал ее длинные белые волосы. Таксист затормозил и выскочил из кабины. Подбежав вплотную к ограде, он неожиданно заметил группу возбужденных людей, стоящих в плохо освещенной части парка, у правого крыла здания. Среди них были две женщины. Одна из них держала в руках обрывок светлой ткани. По всей вероятности, они заметили машину и направленный на них свет фар, и тут же скрылись в своем замке. Через несколько мгновений в окнах замка погас свет, и теперь мрачный парк освещался только светом автомобильных фар.

Нагая блондинка стремительно пересекла длинную зеленую лужайку, обогнула клумбу с кустами роз и, пробравшись сквозь густой кустарник, оказалась у самой изгороди. Она бежала по ту сторону ограды, не переставая взывать о помощи.

— На помощь! Помогите! — в ужасе кричала голая девушка. — Я не могу выбраться отсюда!

Молодой таксист пробежал несколько шагов и стал взбираться на изгородь. Голая девица с противоположной стороны изгороди взбиралась навстречу своему спасителю. Руки и ноги ее дрожали, и она то и дело срывалась.

— Не спешите, — говорил парень. — Осторожно, не ушибитесь. Дайте мне руку! — Он медленно поднял нагую девицу над острыми металлическими стрелами изгороди и помог ей спуститься на землю. У девушки были слегка поцарапаны бедра и грудь. Одна из царапин кровоточила. Таксист бросился к машине за аптечкой.

— Нет… Не надо… — попросила девица.

— Иначе будет заражение крови, — парень стал обрабатывать царапины йодом. Голая девица, стоя в свете фар, вздрагивала и морщилась. Затем молодой человек снял свою кожаную куртку и накинул девице на плечи. Беглянка поблагодарила его взглядом.

— Что теперь? — деловито осведомился парень.

— Прочь отсюда! Подальше от этого места.

— В полицию?

— Нет, не надо в полицию. Я иностранка, а семья Авиньель весьма влиятельна.

Парень молча посмотрел на роскошный замок.

— Да, — сказала девушка. — Это они.

Вокруг было тихо.

— Так куда поедем? — снова осведомился таксист.

— Не знаю, я действительно не знаю.

— Ну что ж, садитесь в машину. По дороге расскажете, что случилось, и мы решим, что делать.

Автомобиль тронулся с места. Некоторое время они ехали молча. Водитель ждал, что странная пассажирка заговорит первой, но он молчала, только ерзала на сидении, стараясь поглубже запахнуться в его кожаную куртку. Помолчав еще несколько минут, молодой человек первым нарушил тишину.

— Я тоже иностранец — грек, и я не хочу иметь из-за вас неприятности, ясно?

Полуобнаженная девица закинула ногу на ногу и промолчала. Парень, искоса взглянув на нее, увидел посиневшее от холода голое колено с двумя синяками и длинной кровоточащей царапиной.

— Вы нарушили закон? — В его голосе звучали сочувствие и жалость.

— Нет, — сказала девушка.

Таксист задумчиво посмотрел на ее ноги. У парня были карие глаза, черные волосы и классический греческий нос.

— Вы мне не доверяете? — спросила девушка. Парень промолчал. По его лицу было видно, что он действительно не доверяет своей странной пассажирке, но беспомощность девушки, и в особенности ссадины и синяки на ее ногах вконец разжалобили его.

— Вы откуда?

— Я немка.

Молодой человек презрительно поморщился.

— Вам не нравятся немцы, не так ли?

— Чепуха. Почему вы так решили?

— Вы — грек. Я отлично понимаю, почему многие люди не любят нас, немцев. Вас можно понять после всего, что произошло.

— Можно понять и простить, — сказал таксист, — но как можно ненавидеть весь народ? Что я знаю о каждом отдельном немце? И разве ваша вина, что вы — немка?

— Так вы любите немцев? Ваше лицо выражает неподдельную симпатию.

— Довольно! Я… Я ничего не имею против немцев!

— Особенно против немок… — многозначительно изрекла полуголая девица, поймав его взгляд и переменив позу.

Парень промолчал, продолжая наблюдать, как девица пытается прикрыться его короткой курткой.

Чтобы прервать молчаливую паузу, парень предложил девице сигарету. Она с удовольствием закурила, глубоко затянулась сигаретой и благодарно взглянула на своего спасителя.

— Мне ужасно повезло, что вы случайно проезжали мимо, — сказала девушка.

Несмотря на то, что оба были иностранцами, они без труда изъяснялись на французском.

— Я вез пассажира, — сказал таксист, — сына какого-то нефтяного магната, чей дворец находится где-то рядом. Молодой человек так нажрался в Париже, что не мог сдвинуть с места свой «ягуар». — Таксист умолк, видимо, не решаясь задать вопрос своей пассажирке, затем кашлянул и смущенно покосился на девушку. — Вас пытались изнасиловать? — осторожно спросил он.

— Именно так, — без смущения ответила девица.

— Кто?

— Две женщины.

Такси чуть не свалилось в кювет. Резко притормозив, водитель с трудом справился с управлением и, снизив скорость, продолжил путь.

— Вы сказали — женщины, я не ослышался? — изумленно спросил парень.

— Мадам Авиньель с подругой, — утвердительно кивнула девушка.

— Понятно… Высшее общество.

— Они явились в мою комнату, когда я крепко спала.

— Вы всегда так говорите?

— Как именно?

— Сбивчиво.

— А… Нет-нет.

— Значит, вы сильно взволнованы, — сказал таксист. — В конце концов изнасилование случается не каждый день.

— Я проснулась и сначала ничего не могла понять, но потом увидела, что кто-то рядом… Это была мадам Авиньель.

— Понятно.

— Я имею в виду, что она лежала рядом со мной.

— Вот оно что!

— Когда я окончательно проснулась и поняла, что происходит, я согнула ноги в коленях и со всей силы ударила ее ногой. Я вскочила и выбежала из комнаты, а две женщины побежали за мной следом. Мне удалось выскочить из дома, но без вашей помощи я бы не смогла выбраться из парка.

— Приятно слышать, — сказал молодой грек.

Он ехал быстро. До небольшого отеля «Ле Тука», где он снимал комнату, оставалось несколько километров. Это был дешевый отель с убогими комнатушками в одном из беднейших районов Парижа недалеко от Северного вокзала. Небольшое трехэтажное здание было построено в девятнадцатом веке и, похоже, с тех пор не ремонтировалось. Со стен пластами осыпалась штукатурка, покатая крыша, крытая красной черепицей, давно и безнадежно протекала во многих местах. Постояльцы верхних этажей с тревогой поглядывали на небо, когда солнце пряталось за свинцовую дождевую тучу. В остальном, здание было довольно крепким и обещало продержаться еще добрую сотню лет. Внутри было шумно, и отовсюду проглядывала нищета. Соседями молодого грека были три темных личности, имен которых никто не знал, а о роде занятий можно было только догадываться. Но все эти недостатки компенсировались одним огромным преимуществом — плата за жилье была невысокой.

— Мадам догнала меня в парке, — сообщила девушка. — Впрочем, ночную рубашку она сорвала с меня еще в замке. — Незнакомка невольно поежилась. — У вас новый «ситроен»?

— Да, — самодовольно ответил грек.

— Знаете ли… — блондинка запнулась. — Я давно не девственница, но такого я еще не видела. Никогда не думала, что такое возможно. Эта ночь была поистине кошмарной!

— Я себе представляю, — посочувствовал молодой грек. — Очевидно, в Германии не меньше порядочных людей, чем в других странах.

— Вы говорите как-то несвязно!

— Я… Я тоже чуточку смущен, — объяснил парень.

— Какое коварство! — не унималась девушка. — Явились, когда я спала. Они выпили по меньшей мере три бутылки шампанского. Эти женщины разделались бы со мной не задумываясь, если бы не вы.

— Ах, вот оно что!

— Я хотела сказать, что дворецкого в доме не было, потому что он должен был отвезти господина Авиньеля в Марсель. Они уехали вчера. Сегодня суббота, не так ли?

— Угадали. А как вы себя чувствуете сейчас?

— О, благодарю вас, значительно лучше, но я, разумеется, не могу возвратиться туда…

Парень опять с сочувствием взглянул на посиневшие голые колени девушки, протянул ей свое кашне и понимающе наклонил голову.

— Завтра я заберу ваши вещи.

— Неужели? — брови девушки удивленно приподнялись, она немного помолчала, затем, благодарно взглянув на таксиста, добавила: — Вы благородный человек.

— Вы тоже.

— О, да, — согласилась девушка. — Я прелестная немка.

— Довольно об этом! Прошу вас! Расскажите лучше мне, как вы очутились в замке Авиньель?

— Я приехала совершенствовать свой французский, — засмеялась девушка. — Вы ведь знаете, для того, чтобы изучить язык, девушки сейчас нанимаются на работу в зарубежные страны. Я тоже приехала с этой целью. Вам это кажется странным?

— Так же, как и то, что вы явились в Рамбуйе.

— Почему вы находите это странным?

— В первой половине семнадцатого века маркиз де Рамбуйе жил во дворце в Париже. — Молодой грек быстро обогнал три машины, доверху груженые товаром. — В течение многих лет он устраивал пышные приемы для наиболее знатных людей Франции. А три столетия спустя в Рамбуйе…

— Откуда вы это знаете? Вы действительно таксист?

— Нет, то есть да. Но только по ночам.

— А днем?

— Изучаю физику в Сорбонне, — ответил Панос Митсотакис.

У Паноса Митсотакиса, родившегося в Афинах, было счастливое детство. Счастливое время продолжалось, однако, всего три года. Отец Паноса, весельчак и балагур, был портным, а мать, хорошенькая женщина, любившая петь песни, помогала мужу в работе. Это была дружная семья. Отец Паноса никогда не занимался политикой, но был убит наповал, попав в засаду.

Молодая вдова, Аглая Митсотакис, спаслась с сыном благодаря тому, что завела роман с немецким ефрейтором, служившим в хозяйственной части. Ефрейтор никогда не приходил без продуктов и всегда играл с Паносом, который быстро научился говорить по-немецки.

Король Георгий Второй, сформировавший новое правительство в Лондоне, постоянно выступал с речами по «Би-Би-Си». Король предрекал поражение агрессора, заверял, что вернется на родину из иммиграции, и угрожал суровыми карами тем, кто сотрудничал с врагом. В Лондоне королю были созданы все условия. Когда же немецким войскам пришлось покинуть Грецию, молодой ефрейтор уехал, оставив Паноса и его мать, а четыре дня спустя погиб, нарвавшись на засаду.

Король Георгий Второй, вернувшись на родину, выполнил данное им в Лондоне обещание: одних подданных он награждал и продвигал по службе, а других сажал в тюрьму либо казнил.

Аглае Митсотакис наголо остригли волосы и заставили пройти по улицам Афин с прикрепленным на груди плакатом. Ее проклинали, плевали ей в лицо и били. Дети, выкрикивая ругательства, бежали за ней, бросая вслед мелкие камешки и гнилые помидоры. На плакате было написано: «Я, Аглая Митсотакис, была шлюхой убийц». Ее малолетний сын не плакал, он серьезно и беспомощно смотрел на то, как издевались над матерью. И хотя мальчик уже умел читать, он не понимал, что означает слово «шлюха». Юный Митсотакис знал немцев, но не знал, что они были убийцами. Он лишь видел, как ненавидели немцев греки. Теперь мальчик тоже ненавидел их, ибо из-за немцев пострадала его мать. Немецкий солдат приходил в их дом как друг, от немецкого убийцы они получали продукты, вина, фрукты. Благодаря этому солдату они не умерли с голоду, остались живы, но были публично опозорены, их презирали и ненавидели другие греки. Мальчик часто и много думал об этом.

Панос никогда не говорил матери о своих мыслях и чаяниях, чтобы не причинять ей еще больших страданий. Не имея возможности ни с кем поделиться своими беспокойными мыслями, он стал еще яростней ненавидеть немцев.

Через полгода после своего возвращения на родину король Георгий Второй отрекся от престола, а король Павел Первый унаследовал трон. Гражданская война продолжалась.

Мать Паноса, сохранившая былую красоту, вновь отрастила волосы и переехала в другой район города, где никто не знал о ее интимных связях с немецким ефрейтором. Аглая работала за стойкой бара, который часто посещали репортеры международных информационных газет, прибывшие в Афины для освещения событий гражданской войны. Аглая снова спаслась от голода, став любовницей корреспондента «Ажанс Франс Пресс». Панос увидел, что никто не считает этого француза убийцей, и полюбил журналиста так же, как любил прежде молодого германского ефрейтора. Мать Паноса снова ликовала и радовалась жизни. Репортер пробыл в Греции два с половиной года, и за это время Панос изучил французский.

Когда мальчик учился в школе, учителя обнаружили в нем исключительные способности и посоветовали матери отправить ребенка в гимназию, но у нее не было средств на продолжение его образования. Наконец, кто-то вспомнил, что ее мужа убили в период оккупации. Аглая получила документ, удостоверяющий геройскую гибель ее мужа, а также небольшую пенсию и стипендию для своего сына на период обучения в гимназии, которую Панос окончил с отличием.

Бывший любовник матери Паноса, французский корреспондент, написал письмо, в котором советовал Паносу поступить в Сорбонну, обещая позаботиться о нем. По приезде Паноса в Париж француз проявил к нему искренний интерес, однако спустя несколько месяцев редакция газеты направила его в Африку, и там, во время мятежа в Конго, француз был убит.

К тому времени Панос произвел благоприятное впечатление на профессоров Сорбонны. Он стал получать стипендию. Чтобы иметь средства на жизнь и на учебу, Панос поступил на работу шофером такси, поскольку не хотел быть обузой для матери, получавшей мизерную пенсию. Он жил скромно, занимаясь днем и работая по ночам. Панос был готов много и упорно работать, лишь бы закончить учебу. Когда глубокой октябрьской ночью он случайно встретился с Бритт Рендинг, ему было двадцать шесть лет.

Мать Бритт, Элизабет, была внучкой основателя компании «Петерсенфиш Каннери», штаб-квартира которой находилась недалеко от гамбургского порта. Его сын модернизировал и расширил фабрику, и вскоре рыбные деликатесы Петерсена стали пользоваться огромным спросом. Отец Элизабет при рождении дочери был состоятельным человеком и владел виллой в Бланкенсе. Элизабет была нервным, хилым ребенком, ставшим затем нервной, невзрачной девушкой с русыми волосами, бледным лицом, большими голубыми глазами, удивленно взиравшими на окружающий мир, и непривлекательной фигурой. Но благодаря состоянию своего отца она привлекала внимание некоторых мужчин.

Одним из таких мужчин оказался Томас Френсис Рендинг, далекие предки которого приехали из Англии. Он был виднейшим представителем старинного дворянского рода из Гамбурга. Во время правления императора семья Рендингов имела огромное состояние, однако в период инфляции и экономического кризиса от него почти ничего не осталось.

Томас Рендинг, привыкший к роскоши, отлично играл в гольф, теннис, крикет и был великолепным мастером верховой езды. Он никогда не знал, что такое тяжелый труд, и не стремился узнать.

Невзрачная Элизабет встретилась с очаровательным Рендингом на приеме в морском клубе и сразу влюбилась в него. Меркантильные расчеты Рендинга взяли верх над его утонченным вкусом к женщинам, и он стал играть непривычную для него роль ухажера. Когда началась война, Рендинг, имевший связи с элитой, стал армейским капитаном и попал в воинскую часть, расквартированную в Гамбурге. Рендинг и Элизабет поклялись друг другу в вечной любви, несмотря на разницу в годах (Рендинг был на десять лет моложе Элизабет). Он заверил ее в том, что это обстоятельство не имеет для него ровно никакого значения. Элизабет охотно поверила ему.

Церемония бракосочетания, состоявшаяся в церкви святого Михаила в Гамбурге, имела поистине аристократический размах. Несмотря на поддержку влиятельных друзей, капитана Рендинга отправили на восточный фронт. Он довольно часто выражал желание участвовать с оружием в руках в героической борьбе германского народа, однако новое место службы оказалось для него роковым.

Во время воздушных налетов английской авиации на Гамбург была разрушена почти половина города и более половины портовых сооружений выведены из строя. Ввиду сложившихся обстоятельств, Рендингу был предоставлен специальный отпуск. Его вилла в Бланкенесе ничуть не пострадала от бомб, а его заводы получили весьма незначительные повреждения. Семья Рендинга, по приглашению матери Элизабет, переехала в имение семьи Петерсон в Черном лесу, а Элизабет осталась в Гамбурге со своим отцом. Рендинг с удивлением констатировал, что его жена сильно изменилась: стала энергичной и деловой женщиной, умело помогавшей отцу в восстановлении работы предприятий на полную мощность.

И, вполне естественно, Рендинг был доволен состоянием дел на его заводах, но ему не особенно нравились происшедшие перемены в поведении жены. И тем не менее определенные личные мотивы побуждали его особенно страстно любить ее. Будучи снова на восточном фронте, Рендинг получил письмо от Элизабет, в котором сообщалось, что она беременна. Отныне капитан Рендинг считал своим долгом любить ее еще сильнее и проявлять о ней особенную заботу. Ее отец, писала Элизабет, настаивал на том, чтобы она тоже переехала в более безопасное место, на виллу в Черном лесу, где она могла бы родить своего ребенка.

Бритт Рендинг родилась весной в частной клинике недалеко от Баден-Бадена.

Элизабет вернулась в Гамбург, оставив своего ребенка на вилле в Черном лесу. Она получила телеграмму с извещением о смерти отца, погибшего во время воздушного налета. Мать Элизабет тяжело заболела и через полгода скончалась. В течение последующих трех лет Элизабет жила в полуподвальном этаже своей виллы в Бланкенесе, каким-то чудом уцелевшей при бомбежке. Британские офицеры жили на верхних этажах. Все эти годы хрупкая и слабая Элизабет работала вместе со своими рабочими в самых тяжелых условиях, стремясь любой ценой восстановить свои фабрики, которые вскоре снова начали выдавать продукцию. Рыбные деликатесы фирмы Петерсена после войны снова стали пользоваться большим спросом. Благодаря умелым финансовым операциям Элизабет удалось сохранить капитал фирмы во время денежной реформы. Она с головой окунулась в работу, тогда как ее маленькая дочь оставалась на вилле в Черном лесу. Бритт лишь изредка виделась с матерью во время ее кратких визитов. И только после возвращения капитана Рендинга она перебралась в Гамбург.

Первая встреча с отцом произвела на Бритт гнетущее впечатление. Она смотрела на него, как на постороннего, беспокойного человека и всячески сторонилась его, посвятив всю свою любовь и привязанность матери. У Томаса Рендинга такое поведение дочери иногда вызывало досаду и недоумение, а иногда и полное безразличие. Желая подчеркнуть, что он хозяин фирмы, Рендинг взял бразды правления в свои руки.

Элизабет неожиданно постарела. Специалисты констатировали болезнь сердца. Хотя, как в глубине души считала и сама Элизабет, причина была не только в этом. Способная, деловая, энергичная женщина в самые тяжелые годы самостоятельно, без какой-либо моральной и материальной поддержки, восстановившая производство, сохранившая и приумножившая капитал фирмы, упустила бразды правления, оказавшиеся в руках ее молодого, но не обладавшего деловой хваткой мужа. Сама же Элизабет осталась не у дел, потеряла цель в жизни. Это и явилось основной причиной ее болезни.

— Для тревоги нет оснований, — сообщил ей врач. — Если вы будете вести себя благоразумно, избегать излишних волнений и перенапряжения, то вы проживете сто лет, мадам.

— Я уже чувствую — это старость, — сказала Элизабет Рендинг. — Особенно в те минуты, когда я думаю о своем муже. Он, молодой, здоровый человек, вынужден терпеть около себя старуху.

Все усилия доктора изменить ее отношение к себе оказались напрасными. Доктор понимал, что это было подсознательное чувство самосохранения. Вот почему он приготовился к продолжительному лечению состоятельной пациентки.

Томас Рендинг, пользовавшийся уважением мужчин и обожанием женщин, отлично понимал те преимущества, которые предоставляла ему болезнь жены. А Элизабет окончательно убедилась в том, что муж никогда не любил ее, а женился на ней только ради денег. Она решила «наказать» его, притворившись неизлечимо больной. Но вскоре муж разгадал ее хитроумный план и стал вести себя более осторожно в своих любовных похождениях. Ее попытки усложнить ему жизнь ничуть не беспокоили его. Хитроумно и тонко, стараясь казаться искренним, он успокаивал Элизабет, уверял ее в своей любви и выражал ей сочувствие в том, что она не может выполнять те обязательства, которые требует общество. Элизабет лукаво просила простить ее и делать все, что ему заблагорассудится.

Рендинг простил ее и делал все, что считал нужным. Присутствие Бритт раздражало отца, так как он понимал, что она считает его своим врагом. И он решил отправить ребенка, которому было десять лет, в один из наиболее элитарных и дорогих пансионов во франкоязычной части Швейцарии.

— Так принято в нашем сословии, — кратко сказал он, когда Бритт, заливаясь слезами, умоляла его позволить ей остаться с горячо любимой мамочкой.

Элизабет хранила молчание.

В швейцарском пансионе Бритт Рендинг встретилась с группой девушек из состоятельных семей. Все они ненавидели или презирали свих родителей, и лишь немногие из сверстниц безумно любили их. Эти девушки, лишенные родительской ласки, выражали свои обиды подчеркнутым цинизмом, снобизмом и подлинной тягой к половым сношениям.

Когда Бритт было тринадцать лет, ее соблазнил шестнадцатилетний мальчик. В четырнадцать лет она соблазнила шестнадцатилетнего подростка, а к пятнадцати годам имела половые сношения с телеграфистом и женатым юристом. Ей было всего лишь пятнадцать, а выглядела на все восемнадцать. От матери Бритт унаследовала большие голубые глаза, но в отличие от нее она имела стройную фигуру, золотистые волосы и пухлые губы. Ее походка, манера разговора, ленивая улыбка — все, казалось, свидетельствовало об ее эротической натуре. Вожделенные взгляды мужчин приятно щекотали ей нервы. Несмотря на свои успехи в сфере секса, Бритт оставалась во власти меланхолии и подавленности даже во время каникул, находясь в Гамбурге рядом со своей любимой мамочкой. В связи с дальнейшим обострением болезни Элизабет не могла переносить ни легких физических нагрузок, ни душевных волнений.

Между тем отец Бритт был назначен консулом в одно из южноамериканских государств. Он продолжал свою успешную деятельность и не терял активности. Несмотря на его крайнюю осторожность в любовных приключениях, они стали достоянием широкой гласности, хотя никто его не упрекал за это. А что, собственно говоря, делать мужчине, у которого вечно больная жена, да к тому же намного старше его? Вскоре и Бритт услышала об интимных связях отца и еще больше возненавидела его. Не желая расстраивать мать, она никогда не касалась этой темы, и поэтому очень удивилась тому, что ее мать сама рассказала ей о похождениях мужа.

Беседа состоялась в саду виллы в Бланкенесе. Мать лежала в шезлонге, а Бритт сидела рядом на зеленой лужайке, с недоверием глядя на нее.

— Да, да, я давно знала об этом, — сказала Элизабет Рендинг. Она говорила тихим голосом, продолжая играть взятую на себя роль.

— Ты знала об этом и молчала? — ужаснулась Бритт.

— Сейчас у него есть только одна пассия — актриса, Айвон Хорн. — Она назвала фамилию любовницы, чтобы продемонстрировать дочери свою осведомленность в этом вопросе. — Он часто посещает ее и всегда ведет себя весьма осторожно, но разве можно что-либо скрыть от хорошего частного детектива?

— Но тогда почему ты… — Бритт неожиданно замолчала. Мать улыбнулась.

— Почему я мирилась с этим? Ты об этом хотела спросить, не так ли?

Бритт молча кивнула головой.

— Я мирилась с этим, потому что решила не обращать на это внимания. Твой отец уверен, что мне ничего не известно, и ты должна поклясться, что никогда не расскажешь ему о нашей беседе. Поклянись!

Бритт поклялась хранить разговор в тайне.

— Ну, вот и хорошо, — с радостью сказала мать. — Видишь ли, твой отец вежливый и тактичный человек, и я хочу, чтобы все осталось по-прежнему.

— Осталось по-прежнему?

— Прошу тебя, не так громко! — На лице матери мелькнула недовольная гримаса. — Я не могу выносить громкие голоса.

— Извини, — сказала Бритт, глядя сквозь слезы на сверкающую гладь реки, на красные, белые и голубые корабли, плывущие вверх и вниз по течению.

— Понимаешь, мне нельзя расстраиваться, а разговор с твоим отцом ужасно расстроил бы меня. Тут ничего не поделаешь. Я действительно люблю твоего отца, несмотря ни на что, и люблю тебя, дорогая… очень люблю. — Жалость к себе охватила ее. — Вот почему я ничего не говорила, — продолжала она дрожащим голосом. — Мне нужно беречь свое сердце.

«Как я его ненавижу, — думала Бритт, — о, как я его ненавижу!»

— У нас тоже были счастливые минуты, — продолжала мать. Теперь она чувствовала себя значительно лучше, чем прежде. — Ничто не вечно, но я довольна. Пока он со мной, я довольна.

Жизнь Бритт сложилась бы иначе, если бы она осознала истинную причину ликующей нотки в голосе матери.

— Но он не покинет меня… никогда! Наши заводы, моя крошка, были построены моим отцом, дедом и мной. Я восстановила их собственными руками. Мой отец поступил весьма благоразумно, настояв на заключении брачного контракта. В случае развода со мной или нарушения супружеской верности твой отец не может претендовать на эти заводы. Как видишь, пока я жива, он останется моим мужем, только моим. Никто не сможет отобрать его у меня до самой смерти. Теперь ты, надеюсь, понимаешь, не так ли?

Бритт молча кивнула головой. Она дрожала от еле сдерживаемой ярости и ненависти к своему отцу, от боли и жалости к своей матери.

Вдали мерцала река, блестели на солнце корабли, тихо скользившие по волнам. Был солнечный, умиротворенный летний полдень. В один из таких летних дней год спустя скончалась Элизабет Рендинг.

В июле, за месяц до кончины матери, Бритт с отличием закончила гимназию и вернулась домой из Швейцарии.

У гроба с телом покойной, выставленного на вилле для прощания, Бритт сказала отцу:

— Ее смерть на твоей совести.

А ровно год спустя второй женой отца стала весьма привлекательная актриса Айвон Хон. Вдовец женился на зеленоглазой брюнетке, по внешности слегка напоминавшей кошку. Обряд венчания проходил в старинной церкви святого Михаила в присутствии членов знатных семей Гамбурга.

Бритт не пошла в церковь, притворившись больной. Когда новобрачные возвратились на виллу, их встретила очень бледная, очень красивая и совершенно здоровая Бритт Рендинг. Это было началом открытой вражды между Бритт и женой ее отца.

Бритт унижала мачеху при каждом удобном случае и часто ставила ее в неловкое и затруднительно положение.

Томас Рендинг, пятидесяти лет от роду, с ревностной страстью любил свою двадцатидевятилетнюю жену. Айвон отлично знала, что она полностью овладела им, и однажды в ультимативной форме потребовала, чтобы Рендинг купил квартиру для своей дочери.

Бритт изучала французский в институте иностранных языков, намеревалась стать переводчиком.

— Либо твоя дочь уедет из этого дома, либо я, — сказала Айвон.

Рендинг не спорил и прямо заявил Бритт, что по ее собственной вине ей следует покинуть родительский дом. Разумеется, сказал он, ее законные права на имущество семьи никоим образом не пострадают.

Бритт не возражала. Было ясно, что она проиграла в споре с мачехой. Дочь переехала в уютную квартиру и с отличием закончила учебу. В день окончания института она узнала, что Айвон родила мальчика.

Теперь положение мачехи было более прочным, чем когда-либо, однако ненависть Бритт к ней и к своему отцу оставалась прежней. Институт иностранных языков посылал своих студентов в зарубежные страны, где они, живя и работая в респектабельных семьях, имели возможность совершенствовать знания по избранному ими языку.

Бритт не было еще и двадцати, когда она написала отцу письмо с просьбой разрешить ей поехать во Францию на один год, где она намеревалась поселиться в семье Авиньелей. Господин Эркюль Авиньель, писала она, один из самых известных в Париже торговцев произведениями искусства. Он имеет квартиру в Париже и замок в окрестностях Рамбуйе.

Отец с радостью дал свое согласие, и Бритт уехала в Париж.

Ранним утром второго октября Бритт и Панос вошли в его номер в отеле «Ле Тукан». Бритт простудилась и чувствовала себя неважно. Сняв кожаную куртку Паноса, в которой она ехала из Рамбуйе, Бритт быстро улеглась на старую, медную кровать.

Молодой грек поставил машину в гараж и попросил сменить его на оставшиеся до конца смены часы, сказав, что он неважно себя чувствует.

Панос извинился перед Бритт за убогий вид его комнаты.

— Что вы! Здесь так романтично и уютно, — заверила Бритт. — Честное слово!.. А что эта греческая фраза означает по-немецки? — Бритт указала на листок бумаги, приколотый шпилькой к стене.

— Здесь говорится: «Человеку не всегда сопутствует удача». Это сказал однажды Эйнштейн, — смущенно ответил Панос.

— Эйнштейн был великим человеком.

— О, да, — согласился Панос.

Вблизи Северного вокзала локомотивы и поезда переходили на запасные пути, лязгали на стыках рельс, пускали клубы пара, пронзительно свистели. Время от времени завывала сирена. А днем было еще более шумно.

Белая краска в комнате поблекла. В углу со стены свисали покрытые плесенью куски отставших обоев. За грязной портьерой виднелась раковина и вечно капающий водопроводный кран. На доске над раковиной находился небольшой газовый рожок. На противоположной стене висела большая полка из старого темного дуба, на ней стояли и лежали книги, некоторые из них, как показалось Бритт, были старинными фолиантами, а одна, небольшого формата, имела потертый кожаный переплет и позеленевшую медную застежку. Под полкой стоял небольшой прямоугольный стол, до предела заваленный книгами и толстыми тетрадями. Две стопки книг возвышались и на подоконнике, по обе стороны от весело цветущей розовой герани. Три стула, потертый плюшевый диван и большое, покрытое пятнами зеркало с внешней стороны гардероба, стоявшего напротив кровати — вот и вся меблировка этой комнаты.

Панос выключил единственную в комнате лампочку, предварительно включив лампу под зеленым абажуром у кровати.

— Теперь просто превосходно, — заявила Бритт и потрогала пальцем замысловатые завитки и стилизованные металлические цветы старинной медной кровати. Одеяло соскользнуло, частично обнажив ее тело, но она не шевельнулась. Панос смотрел на большие груди, одна из которых была смазана йодом. Он кашлянул, отвернулся, закурил сигарету, затушил ее и исчез за портьерами. Вскоре он вернулся, держа в руках выцветшую пижаму.

Панос взял кожаную куртку и пошел к дивану, чувствуя на себе горящий взгляд Бритт. Когда они ехали в машине, он рассказал ей о своей жизни, а она о своей.

Панос многое узнал об этой девушке, с которой он встретился совсем недавно, и которая теперь лежала в его постели. Он был смущен и растерян. Если бы грек ничего не знал о ней, он бы ни минуты не колебался. Панос робко сел на диван. Их взгляды встретились. Бритт улыбнулась и сказал по-немецки:

— Не будь глупцом.

Он встал.

— Сними свою одежду.

Он снял.

— Какой ты красивый, Панос, — сказала Бритт Рендинг, откинув одеяло. — Иди ко мне.

Мимо с шумом проносились поезда, грузовики громыхали по пустынным улицам. Шел тихий, мелкий дождь.

Панос вскочил на ноги. Дешевый белый будильник на ночном столике показывал начало десятого. Тусклый, серый свет пробивался сквозь окно, дождь барабанил по стеклам. Панос посмотрел на Бритт, лежавшую рядом с ним с открытыми глазами.

— Я забыл завести будильник, — сказал Панос. — Мне… мне надо идти на лекции. — Он выпрыгнул из постели.

— Сегодня нет лекций, — сказала Бритт. Она посмотрела на его взъерошенные после сна вьющиеся волосы, затем взгляд ее скользнул вниз. Он покраснел, почувствовав, как реагирует его тело.

— Сегодня суббота, — объяснила она.

— Суббота?

— У нас впереди весь день. Иди ко мне.

— Может, не надо. У меня здесь есть кофе и булочки.

— Потом, — сказала Бритт.

Они завтракали в одиннадцать часов и были невероятно счастливы, весело болтая то на немецком, то на французском языках, и не сводя друг с друга влюбленных глаз.

«Как смешно получилось, — думали они, — что Бритт не может выйти из комнаты, потому что у нее нет никакой одежды».

— Настоящая узница, — сказал Панос.

— Я самая счастливая узница в мире! — весело засмеялась девушка и громко чмокнула парня в щеку.

Панос вопросительно посмотрел на нее.

— Ты счастлива?

— Да, а ты?

— Я тоже, — с серьезным видом ответил Панос, — я тоже очень счастлив.

— С немецкой девушкой?

Он густо покраснел.

— Не надо, — сказал он. — Прошу тебя, не говори так. Я… Я идиот, но я же тебе говорил, как было дело в Афинах…

Она прикрыла ему рот рукой. Он поцеловал ее в ладонь.

— Что ты будешь делать сейчас?

— Что придет в голову! — сказала Бритт. — Мне двадцать один. Никто не указывает мне, что я должна делать. Сейчас мне нужен адвокат.

— Зачем?

— Ты забыл, что я богата. Золотая рыбка! Посмотрим, сколько мне принадлежит отцовских денег. А потом, кто знает. Я могла бы тоже учиться, здесь, в Париже, а может быть, нашла бы здесь работу.

— Почему в Париже? — мягко спросил он.

— Дурачок, — ласково сказала она. — А ты, наверное, думаешь, что должен прекратить занятия в Сорбонне и продолжать учебу в Бостоне? Ну что же, поезжай в Бостон! А как же Принстон? Вот туда тебе действительно надо поехать. Эйнштейн был в Принстонском университете…

— С ума сошла.

— Ну конечно! — засмеялась Бритт. — А ты нет? А все, что случилось с нами, — разве это не безумие?

Они говорили то на французском, то на немецком, и оба без конца смеялись.

— Да, действительно, — согласился Панос. — Мы совершенно сошли с ума.

— А ведь сегодня суббота!

— Верно. Я пойду в гараж и попробую взять на время машину, — сказал Панос. — Я думаю поехать в Рамбуйе и взять твою одежду. А ты между тем приготовишь чего-нибудь поесть. Ты умеешь готовить?

— Не знаю. Меня учили в элитарном швейцарском пансионе.

— Я вернусь самое позднее через два часа. А затем…

— Что затем? — спросила Бритт.

— Сегодня мне вновь придется работать в ночную смену, — робко сказал Панос.

— Завтра воскресенье, — успокоила его Бритт.

— Сегодня я приду поздно, — продолжал Панос. — Очень поздно. Понимаешь, есть тут один человек. Он не говорит по-французски, как я, а только по-немецки. Этот человек регулярно приезжает через каждые два месяца в конце недели и всегда просит меня быть у него под рукой. Он останавливается в «Скрибе». Кроме того, я перевожу для него.

— Что он за человек?

— Он — прекрасный человек, имеет свой бар во Франкфурте и часто приезжает смотреть новейшие номера в некоторых здешних ночных клубах.

— Стриптиз?

— Да. Он говорит, ему нужны иностранные актеры. Он предлагает им работу, ознакомившись с их номерами. А в общем он — приятный человек, дает щедрые чаевые. Его фамилия — Мински.

— В этих трех чемоданах вещи мадемуазель Рендинг. Если бы вы пришли на полчаса позже, я передал бы их в полицию. Я жду с одиннадцати часов. — Эти слова сказал элегантно одетый, седой господин небольшого роста с багровым лицом, типичным для закоренелых пьяниц, и в очках в роговой оправе. Он говорил быстро и резко, стоя в библиотеке на первом этаже замка Рамбуйе. В камине потрескивал огонь. Дверь Паносу открыла служанка и провела его в библиотеку. Там его ждал человек, который при виде Паноса кинулся к нему и, не дав сказать ни слова, громко заявил:

— Меня зовут Жюль Тиссо, адвокат. — Он протянул Паносу удостоверение личности.

Тиссо?

И вдруг Панос вспомнил, где он уже видел это лицо, похожее на лицо гнома: в газетах! Тиссо — адвокат, поведение которого на судебных процессах было сравнимо лишь с сенсационными театральными премьерами.

Свет слабо освещал массивные полки, сплошь уставленные книгами. Ветер бросал капли дождя и намокшие листья в высокие окна замка.

— Месье Тиссо… но почему… при чем здесь полиция?

Жюль Тиссо уже обдумал свой план действий. Он разбирался в людях и поэтому большей частью презирал их. В данном случае он понимал важность сочетания угроз и настойчивости, способных повергнуть в панику этого молодого, неискушенного человека. Натиск, натиск и еще раз натиск. Не дать опомниться этому наивному щенку. Беспардонные методы, быстрота реакции и исключительная наглость помогали Тиссо побеждать и не таких противников. Он грубо ткнул пальцем Паноса в грудь.

— Буду говорить я. Вы уже видели мое удостоверение. А где ваше? — продолжал он. — Что? Не будете ли вы так добры… а может, у вас нет документов?

Панос смущенно вынул свой паспорт.

Месье Тиссо открыл его и насмешливо проворчал:

— Иностранец, понятно, разрешение на временное пребывание. Что вы делаете в Париже?

— Учусь в Сорбонне. Будьте так добры…

Тиссо небрежно махнул рукой.

— Я уверен, что вы знаете, где находится эта женщина.

— Я проезжал мимо в такси и увидел…

— Такси? Вы водитель такси?

— Да.

— У вас, разумеется, должно быть разрешение на это.

— Видите ли, месье, я…

— Молчать! Благодарите Бога, если это дело не кончится для вас плачевно.

— Плачевно? — заикаясь, спросил Панос. — То, что произошло здесь, может иметь плохие последствия только для мадам Авиньель!

Адвокат снял очки и начал протирать их, близоруко сморщив красные, воспаленные глаза.

«Этот молодой парень еще сопротивляется, но довольно слабо», — подумал Тиссо.

— Повторите, пожалуйста, — мягко сказал Тиссо.

— Вы уже слышали. Где мадам Авиньель?

— В отъезде.

— Неправда!

— Молодой человек, я предупреждаю вас. Эта маленькая немецкая проститутка…

Панос стиснул кулаки.

— Прошу без оскорблений, иначе я подам жалобу.

— Именно это я и сделал, — спокойно сказал Тиссо и снова надел очки. Дрова в камине громко потрескивали. Панос дрожал всем телом. Адвокат с удовлетворением отметил это.

— Что вы сделали?

— Вчера вечером я подал жалобу на эту… на мадемуазель Рендинг. От имени моей клиентки мадам Авиньель. Эта молодая особа отплатила вопиющей неблагодарностью за гостеприимство моей клиентки. Да, патология, тут ничего не поделаешь, но мы не можем позволить это во Франции. — Адвокат снова ткнул Паноса пальцем в грудь.

— Если вы вмешаетесь в это дело, то я постараюсь, чтобы вас выдворили из Франции в течение сорока восьми часов. Мне совершенно безразлично, как вы будете объяснять это в Сорбонне или в любом другом университете, если уж на то пошло.

— Вы подали прошение о высылке из страны мадемуазель Рендинг?

— Моя просьба удовлетворена. В подобных случаях наша полиция работает весьма быстро. Вам надлежит сообщить мне, где находится в настоящее время эта молодая особа и ваш адрес. В кухне ждет жандарм, который должен препроводить вас на набережную Инвалидов. А детектив постарается затем, чтобы приказ о высылке из страны фрейлейн был выполнен в срок. У нее в распоряжении сорок восемь часов на то, чтобы покинуть пределы Франции. Если к тому времени она не покинет страну, то будет выдан ордер на ее арест, и тогда вышлют насильно.

Коротышка сделал глубокую затяжку и, не дав Паносу сказать ни слова, продолжал:

— Я ничего не имею против вас, месье, и даже могу позволить вам сомневаться. Но мой вам совет — держитесь от этого дела подальше.

— Поймите же наконец, отец мадемуазель Рендинг — один из богатейших и самых влиятельных людей в Германии!

— Что это значит? — гаркнул Тиссо. — Вы угрожаете?

— Нет… разумеется, нет, но…

— Мне жаль отца. К сожалению, детей не выбирают. Но спектакль, который устроила его дочь прошлой ночью в пьяном состоянии, просто отвратителен. Даже жандарм, которого я вызвал после телефонного звонка мадам Авиньель, сказал…

— Бритт не была пьяной! — крикнул Панос. — Она не употребляет спиртного. Что же касается отвратительного поведения…

Указательный палец Тиссо так сильно ударил в грудь Паноса, что тот отшатнулся назад.

— Не советую вам кричать, понятно? — резко сказал Тиссо. — Фрейлейн была «под мухой». Будучи в таком состоянии, она приставала к мадам Авиньель, которая уже была в постели. Ее поведение можно квалифицировать как…

— Но это ложь!

— Ложь?! Крики мадам о помощи разбудили всю прислугу, а также подругу мадам, графиню де ля Турньер. Их заявления в полицию совпадают с показаниями мадам Авиньель. Это заявления французских подданных — вот так… Если вы не очень глупы, молодой человек, то учтете это и сделаете для себя выводы, лично для себя… Неужели вам наскучило грызть себе спокойно гранит науки и беззаботно дремать на лекциях, получая вполне приличную стипендию?

Панос не обратил внимание на язвительную реплику адвоката и его удивительную осведомленность.

— Но в чем они обвиняют Бритт? Не могли же они сказать, что…

Тиссо подошел к телефону.

— Я сыт вами по горло. Два иностранца пытаются шантажировать. Я думаю, будет лучше, если я сообщу о вас в полицию.

Панос не мог собраться с мыслями. «Заявления в полицию. Умелый адвокат. Все французские подданные. Моя учеба. Приказ о высылке Бритт, а затем и меня. Этого нельзя допустить. Мне нужно выиграть время. Потом что-нибудь придумаю. Только без полиции».

Тиссо уже набирал номер.

— Положите трубку, — спокойно сказал Панос.

Тиссо повернулся и с удивлением посмотрел на молодого грека.

— Стало быть, вы образумились. Я полагаю, вы учли влиятельное положение в обществе семьи Авиньель.

Панос сел на один из трех чемоданов.

— Что с вами?

— Я плохо себя чувствую.

— Могу себе представить, — злорадно сказал адвокат.

— Зовите жандарма, который должен сопроводить меня в Париж.

— Вы стали трезво мыслить, мой друг. — Адвокат положил руку на плечо Паноса.

— Я вам не друг, — ответил грек. — Уберите вашу руку.

Жюль Тиссо, улыбаясь, снял руку с плеча Паноса. «Справедливость превыше всего», — подумал Панос.

Мински не был патологическим скрягой, а всего лишь расчетливым человеком. Он жил в двухкомнатной квартире, которую снимал у вдовы, полагавшей, что ее квартирант работает официантом в ночном клубе.

Я жил на первом этаже уютного старого домика на улице Хампердинк-штрассе недалеко от парка Луизы. Несколько лет тому назад освободился второй этаж виллы, и я попросил Мински взять его в аренду.

— Зачем? — только спросил он.

У него не было машины, но зато было три смокинга и отличный гардероб. Мински стригся у дорогого парикмахера, занимался своим бизнесом в баре одного из лучших отелей Франкфурта, и куда бы он ни поехал, всегда останавливался в первоклассных гостиницах. Его расходы были просто астрономическими.

— Нужно производить благоприятное впечатление, — сказал мне Мински, когда я спросил его о причине столь крупных расходов. — Это часть бизнеса. Полезное вложение капитала. Все это окупится с лихвой.

Как только Мински приезжал в Париж в поисках новых номеров для нашего клуба, он щедро раздавал чаевые, и его всегда с охотой принимали в лучших домах города.

В конце октября Мински прибыл в Париж.

Бритт Рендинг, одетая в элегантное платье, с самоуверенным видом знатной дамы, заняла номер в отеле «Скриб» в девять часов утра. Примерно в одиннадцать она позвонила в номер Мински, назвала себя и сказала, что ей крайне важно встретиться с ним. Может, он зайдет к ней в номер?

— Буду у вас через десять минут, — ответил Мински.

Он явился к Бритт в темно-сером костюме, белой шелковой рубахе, в галстуке в серебристо-серую полоску с перламутровой заколкой. Бритт была одета в огненно-красный пеньюар из креп-жоржетта с красными кружевами поверх красных лифчика и панталон, а на ногах — красные шелковые туфли на высоких каблуках, украшенные красными перьями марабу. Она была сильно накрашена и походила на благоухающий экзотический цветок, обворожительный и манящий, который при ближайшем рассмотрении чаще всего оказывается ядовитым.

— Вы фрейлейн Рендинг, о которой мне говорил шофер такси… — сказал Мински.

— Да, — ответила Бритт. — Садитесь, пожалуйста, господин Мински.

— Панос знает?

— Нет, — решительно и твердо сказала она.

Мински быстро встал.

— Подождите, прошу вас! Панос сейчас спит. Он всю ночь был с вами и к утру очень устал.

— Я тоже, — сказал Мински. — Панос мне рассказал о том, что с вами случилось.

— Сегодня я должна покинуть Францию.

— Панос хочет подать жалобу на эту женщину из… из… ну, вы знаете, откуда. Он хочет, чтобы вы остались у него.

— Я знаю, чего Панос хочет, — сказала Бритт. — Вот почему я уехала, не разбудив его. Желаете коньяк? — Она взяла бутылку из открытого чемодана.

— Я не буду пить, благодарю вас.

— А я выпью. — Она открыла бутылку и налила бокал. Мински с любопытством наблюдал за ней.

— Интересно, какая это марка? — спросил он.

— «Школь», — ответила она, осушив бокал. — Я купила этот коньяк вчера. Думала, может, пригодится сегодня. И наряд тоже.

— Какой наряд?

— Который я надела. Есть магазины, где можно купить самые невероятные вещи. Я подождала ухода Паноса и затем пошла по магазинам. Симпатичный пеньюар, не так ли?

— Весьма. — Мински согласно кивнул головой.

— Собственно говоря, — сказала Бритт, — я решила махнуть рукой на всех этих Авиньелей и Турньеров, и на этого всемогущего адвоката.

— Так не пойдет, — возразил Мински. — Есть германское консульство. Полиция должна услышать вашу версию. Все не так просто, как вам кажется.

— Все очень просто, когда речь идет о таких людях, как Панос и я, например. Адвокат сразу понял это и не мог скрыть своего удовлетворения, даже радости, мгновенно преобразился, стал непривычно вежливым и предупредительным. Мне сразу стало ясно, что именно этого он и добивался. Ни он, ни тем более его клиентка, эта фурия, мадам Авиньель, не стремились довести дело до судебного разбирательства. Зачем ей лишние разговоры, сплетни и пересуды соседей, ведь они наверняка кое о чем догадываются. Конечно, она хотела лишь припугнуть меня и заставить как можно скорее убраться из Франции. Как бы там ни было, я и сама не собираюсь создавать проблемы Паносу. Он должен продолжать учебу.

— Вы его любите? — спросил Мински.

— Какое это имеет значение? — вопросом на вопрос ответила Бритт и снова выпила бокал. — Вы так никого и не нашли для вашего клуба?

— Нет. — Мински пристально посмотрел на нее с растущим интересом и любопытством. — Только одну американку из «Чет Нуар».

— Это ту, которая курит сигареты с мундштуком, — сказала Бритт. — Панос говорил мне об этом, но мне кажется, американка ангажирована еще на три года, верно?

— К сожалению.

— Мне двадцать один год. Примите меня.

— Я уже думал об этом, — серьезно сказал Мински. — Не все от меня зависит.

— Вы предполагали, что я попрошу принять меня на работу?

— Разумеется, после такого приема и учитывая все то, что Панос рассказал мне о вас и вашем отце.

— Да, вы правы.

— Но есть одна проблема: ваш отец. Предположим, он поднимет шум, заявит в полицию, что тогда?

— Не заявит, — сказала Бритт. — Если бы я не была уверена в этом, я бы не просила вас прийти.

Мински одобрительно кивнул головой.

— Мне известно о брачном контракте вашей матери и о том, что ваш отец не сможет претендовать на состояние вашей матери, если будет доказана супружеская неверность. Но это не все. Там должен быть еще один не менее важный пункт.

Бритт с любопытством посмотрела на Мински и сказала:

— Такой пункт есть. В этом самом важном разделе предусмотрено, что этот пункт действителен и в том случае, если доказательство супружеской измены будет предъявлено после смерти матери.

— Понятно. Перед смертью ваша мать дала вам сведения, фотографии и имена свидетелей, которые детективы вручили ей…

— Откуда вам это известно?

— Если бы у вас не было доказательств, вы бы не сидели здесь. Где эти бумаги теперь?

— Хранятся в сейфе в Гамбурге. Мой отец ничего не знает об их существовании.

— Ну, разумеется, не знает.

— Почему вы так уверены?

— Если бы он знал, он бы иначе с вами обращался. Я думаю, суд решит дело в вашу пользу.

— Я знаю, — сказала Бритт. — Я детально все выяснила. Можете быть уверены.

— Не могу быть полностью уверенным, пока не подтвердит мой адвокат, — заявил Мински. — И все-таки почему вы до сих пор не подали в суд? Вы бы уже давно отомстили им!

— Судебный процесс отцу не страшен. Его друзья прекрасно знали, что он делал. Разве они что-нибудь предприняли? Разве они его образумили? — раскрасневшись, хриплым голосом сказала Бритт. — Он принадлежит к избранному обществу Гамбурга, к избранному кругу дворянских фамилий. В их среде это обычное дело, и никогда не выходит за пределы этого круга. Но когда станет известно, что делала его дочь, в то время как он смотрел на это сквозь пальцы, когда о недостойном, позорном ее поведении узнает и открыто заговорит весь город, а не только узкий круг ее приятелей, когда разговоры о вызывающем поведении дочери повлекут за собой намеки о недостойном поведении отца, и об этом будут сплетничать все вокруг, тогда общество не будет стоять в стороне. И тогда уж никто не поможет ему.

— Вы слишком много пьете, — сказал Мински.

— Они будут избегать отца. Вот тогда я подам в суд и разорю его. Я думала о том, как усложнить жизнь моему отцу, но вчера, когда я услышала о вас, я поняла, каким образом можно окончательно разделаться с ним.

Теперь голубые глаза Бритт стали почти черными. Она тяжело дышала.

— Люди идут в ночной клуб со всех концов города, не так ли? — Мински молча кивнул головой, взглянув на нее грустным, восхищенным взглядом. — Туристы из Франции и других стран тоже посещают ваше заведение. Бывают зрители, приехавшие из других городов Германии, верно? — Мински утвердительно кивнул. — Из Гамбурга тоже? — с нетерпением спросила Бритт. Ее глаза светились надеждой.

— Разумеется, — ответил Мински.

— Они увидят меня. Пойдут разговоры! Моего отца заставят молчать. Я смогу показать вам бумаги, как только мы вернемся в Германию. Я скажу ему, чем занимаюсь, где нахожусь и дам свидетельские показания против него, которыми я располагаю. — Она говорила быстро, горячо, едва сдерживая волнение. Зрачки ее расширились, отчего ярко-голубые глаза потемнели, и в них время от времени вспыхивали красные искорки. В эти мгновения белокурая Бритт напоминала дикого зверя, следящего из засады за своей жертвой. — Почему вы так смотрите на меня?

Мински продолжал с нескрываемым любопытством разглядывать девушку.

— Мне кажется, я никогда по-настоящему не понимал, на что способна ненависть, — ответил он.

Бритт самодовольно улыбнулась.

— Теперь вы знаете, — после небольшой паузы сказала она. — Я знала это еще с детства! Я красива, как вы находите? — Мински комично закатил глаза, в то время как его лицо выражало неподдельный восторг. — Я уверена, что смогу сделать все, что делает эта девица в «Чет Нуар». У вас есть мундштук?

— Я… я не курю.

Бритт взяла свечу из канделябра, затем разделась.

— Дверь…

— Я заперла ее, когда вы вошли. Где… где я могла бы…

— На коврике. — Мински потер подбородок.

Несколько минут спустя Бритт, одетая в дамский халат, сидела напротив него.

— Итак, я слушаю вас.

Она застыла в позе ожидания.

— Так вот, — начал Мински, — во-первых: мой адвокат должен гарантировать мне, что ваш отец проиграет этот судебный процесс. Я должен быть основательно уверен в том, что он будет молчать. А до тех пор я не могу обещать вам ничего определенного.

В раздумье Мински теребил рукой свои густые волосы.

— Я должна уехать отсюда! — после недолгого молчания заявила Бритт. — Надеюсь, у вас нет никаких сомнений относительно…

— Сомнения? — переспросил Мински. — Поскольку вам пришла в голову эта мысль, вы непременно предпримете что-нибудь в этом роде если не ради меня, то хотя бы ради чувства собственного достоинства.

— Безусловно, — согласилась Бритт.

Ее тонкое, прозрачное лицо не выражало никаких эмоций.

— Я бы предпочел, — продолжал Мински, — чтобы вы работали на меня. Во-вторых: у вас неплохо получилось, совсем неплохо, но еще многому предстоит учиться.

— С удовольствием, — ответила девушка.

С томным выражением лица она продолжала наблюдать за Мински.

— В-третьих: сможете ли вы играть свою роль, когда на вас смотрят сотни людей?

— А почему бы и нет? — вызывающе взглянула на него Бритт. В ее глазах в который раз, словно у охотящейся пантеры, загорелись багровые огоньки. — Я всегда буду мысленно со своим дорогим отцом и мачехой и смогу выступать на сцене перед публикой. А теперь к вам вопрос: сколько вы собираетесь платить мне? Я не жду никаких банковских чеков от отца, а мне надо на что-то жить.

— А это уже четвертый пункт, — сказал Мински. Он ждал этого вопроса. — Я должен посмотреть, как мы сможем подготовить ваше выступление, разрекламировать вас.

— Кто это — мы?

— Мой партнер, Ричи Марк, и я.

Бритт задумалась.

— Рихард Марк. Кажется, есть писатель с такой фамилией.

— Это Вернер, — быстро сказал Мински. — Он брат Ричи.

— Я имею в виду вовсе не Вернера! Хотя я читала его вещи тоже, я думаю о книге «Покойся в мире, Иордан!» А эту книгу написал Рихард Марк. Это ваш Ричи?

Мински смущенно кивнул головой.

Девушка продолжала:

— Моя мать дала мне эту книгу много лет тому назад. Значит, Ричи написал ее давно.

Мински оттянул воротник рубашки. Он почувствовал, как его лицо медленно покрывается крупными каплями испарины.

Бритт удивленно взглянула на Мински.

— Что случилось? Вы нервничаете? — недоуменно спросила она.

— Ничего подобного, — попытался успокоить ее Мински.

— Ладно, — нахмурилась Бритт. — А почему Рихард Марк больше не пишет?

— А зачем вы хотите работать в моем клубе?

— Понимаю, — сказала Бритт. — У него тоже есть свои причины. Я думаю, мы великолепно сработаемся с вашим партнером.

Мински поднял руку.

— Не торопитесь! Прежде всего я должен встретиться со своим адвокатом. Когда он даст зеленый свет, мы с вами снова встретимся, обсудим все до мельчайших деталей и конкретно поговорим о контракте. А пока я дам вам кое-что, чтобы вы могли существовать. Вы, конечно, намерены оставаться в гостинице, а не во «Франкфуртер Хоф».

— Мне все равно.

— Я заплачу также за ваше обучение. Что вы на это скажете?

Девушка повела плечами.

— Да, конечно.

Борис встал.

— Я уезжаю завтра, а вы когда намерены выехать? — спросил он.

— Как можно скорее.

— Хорошо. — Мински пошел к двери.

— В чем дело? — удивленно спросила Бритт.

— Что вы имеете в виду?

Бритт бросила взгляд на постель, затем на Мински.

— Я думала, как обычно принято…

— У меня не принято, — сказал он и поспешно направился к двери. — Я закажу для вас билет на самолет до Франкфурта и позвоню Ричи, чтобы он встретил вас в аэропорту у справочной. Ждите, пока он не подойдет к вам.

— Благодарю вас, господин Мински, — сказала Бритт. — Вы очень мне помогли.

— Мы еще ни о чем не договорились, и я пока что ничем не помог вам. Почему вы так уверены?

— Я знаю, благодарю вас.

Мински надел шляпу, но, взявшись за ручку двери, вдруг остановился и, обернувшись к Бритт, спросил:

— А как насчет Паноса?

— Я оставила ему письмо, — ответила Бритт. Она выглянула в окно. Шел тихий осенний дождь, а на бульваре Мадлен кипела жизнь.

«Милый, ты сейчас спишь, а я ухожу. На встречу с господином Мински. Не сердись на него, ибо это не его вина.

Я буду работать у него. Он еще ничего не знает, но я уверена, что он примет меня. Я напишу тебе из Франкфурта. Сразу же. Я должна была поехать во что бы то ни стало. А ты должен продолжать свою учебу. У меня, наверное, не будет другой такой возможности разорить своего отца. Тебе этого не понять. Можешь называть меня сумасбродной немкой, злой, жестокой, злопамятной, пропащей девчонкой. Хотя мне очень больно, если ты на самом деле считаешь меня такой. Теперь мы не сможем видеться друг с другом, но ты можешь написать мне. Прошу тебя, Панос! Я буду часто писать. Мы могли бы быть счастливы вместе, правда?

С первым же письмом я вышлю свой адрес. Пиши, хотя бы изредка. Твоя репутация не пострадает от этого, а я буду невероятно счастлива. Благодарю тебя, не знаю, впрочем, за что… За все!

Будь настоящим, преуспевающим мужчиной, Панос. До сих пор я ни за кого не молилась, за исключением матери. Теперь я молюсь за тебя. Обнимаю, Бритт.

P.S.

Я взяла листок со словами Эйнштейна. Ты сможешь написать эту цитату снова, ты же знаешь ее на память. А греческие буквы выглядят так красиво».

Панос уронил письмо. Было почти четыре часа утра. Он сидел у стола, заваленного книгами, на котором лежало прощальное письмо Бритт. Он сидел не шелохнувшись, не в силах собраться с мыслями. Ей не следовало делать этого. Как странно щемит сердце. Никогда раньше у него не было такого ощущения. Черт бы побрал этого Мински! После этого я больше не повезу его в машине! Теперь я не смогу встретиться с ней, она, вероятно, уже в Германии.

Панос приготовил кофе, выпил горячий горький напиток, а через двадцать минут, трезво поразмыслив, пришел к выводу, что нет веских оснований для отказа возить Мински. Мински — великодушный человек, и он тут ни при чем. Виновата эта немка. Я был знаком с Бритт два часа, мы спали вместе. А то, что произошло с ней, возможно, просто случай. Вероятно, адвокат прав — Бритт соврала. Проститутка. Хорошо еще, что все так кончилось. А я чуть было не влюбился. Действительно, хотел помочь ей. Пойти ради нее в суд. Меня бы, возможно, временно отстранили от занятий в Сорбонне! Бедная мама! Я должен написать ей, прежде чем заеду к Мински. Сегодня воскресенье. Бритт? Будь я проклят, если напишу ей хоть раз или хотя бы прочитаю ее письмо. Впрочем, она, вероятно, больше не напишет. Возможно, она холодна, как лягушка, но красива, так красива, что я действительно вначале подумал… Выбросить ее из головы, эту проститутку, даже если она действительно богата. Как я сказал — выбросить ее из головы? Да я уже забыл и думать о ней. Я даже не могу вспомнить, как она выглядит. Панос опустил голову на руки. «Как сильно щемит сердце», — подумал он.

Бритт Рендинг вынула бумаги из сейфа, и адвокат Мински просмотрел их. Он был согласен с Бритт в том, что ее отец проиграет судебную тяжбу. Она подробно написала отцу. В своем ответном письме отец умолял ее не разорять его и оставить в покое. Мы внимательно, до мельчайших подробностей изучили ответ ее отца и, взвесив все за и против, пришли к выводу, что Рендинг не предпримет никаких действий, которые могли бы помешать дочери выступать в нашем клубе. Адвокат был полностью с нами согласен. Два опытных наставника начали обучать Бритт. Они упорно работали с весьма честолюбивой девушкой. За ангельской внешностью голубоглазой красотки скрывались упрямый характер и несгибаемая воля. В первый месяц пребывания во Франкфурте Бритт написала пять писем Паносу. Когда же письма вернулись со штампом «адресат отказался», она перестала писать. Ей было очень грустно, но она не подавала виду. В то время мы с ней были одиноки и тянулись друг к другу. Я сочувствовал ей и даже отыскал для нее небольшую комнату и часто сопровождал ее на вечеринки. Само собой разумеется, мы полюбили друг друга, хотя наша любовь была непостоянной. Любовь двух людей, терзаемых противоречивыми чувствами, двух упрямцев и неудачников. Это скорее была не любовь, а дружба. Бедная Бритт, ей всегда не везло с мужчинами. Она начала восхищаться мной как писателем. Теперь-то я знаю, что именно этот восторг заставлял ее ревновать к любой знакомой мне женщине и прежде всего к Лилиан Ломбард. Бритт говорила, что Лилиан была причиной всего произошедшего со мной. Она ненавидела Лилиан. Бедная Бритт, сколько ненависти было в ней.

После нескольких месяцев упорных занятий Бритт начала выступать в нашем клубе. Сначала в группе с другими девушками, а через несколько недель с собственным номером. Бритт имела блистательный успех. Она стала центральной фигурой стриптиза. Каждый вечер в нашем клубе толпились посетители, и среди них — люди из Гамбурга. Голубоглазая бестия упорно шла к намеченной цели.

Прошло несколько месяцев, и до нас дошли слухи, что Рендинга и его жену часто игнорируют в театре, ресторане, на вечеринках. Очевидно, их не приглашали и на званые приемы в узком кругу. И хотя это были всего лишь слухи, Бритт сияла от счастья.

— Вот видишь, — говорила она, — все идет так, как я рассчитала.

Своему номеру она дала название «Номер со свечой», а Мински присвоил ей артистическое имя по названию одной из своих любимых бабочек — Ванесса.

— Будем звать ее Ванессой, — сказал он мне.

И вот теперь, в этот ноябрьский вечер, когда я ждал сообщения оператора телефонной станции на Трювеля, города в Люнебургской пустоши, о том, есть ли там больница, а Мински между тем оказывал помощь Ванессе, лежавшей в кабинете на диване, я по-прежнему слышал прерывистые стоны. Лилиан Ломбард все еще была жива.

— Алло, — раздался в телефонной трубке далекий голос девушки-оператора, — вы меня слышите?

— Да, говорите!

— Запишите номер телефона больницы.

— Благодарю вас, — сказал я. — Премного вам благодарен.

— Надеюсь, вы успеете, — сказала девушка, и связь оборвалась.

Я лихорадочно стал вращать телефонный диск, набирая названный номер. Руки не слушались, и я поразительно долго не мог справиться с этой простой задачей. Как только я набрал номер, сразу же ответил мужской голос: «Доктор Хесс слушает». Я попросил оказать срочную помощь и, не теряя ни минуты, сообщил доктору Хессу о том, что случилось.

— Имя и домашний адрес?

— Лилиан Ломбард, — начал я. — Вам знакома эта женщина?

— Нет… то есть да… Вальдпроменад, 24, правильно?

Я вздрогнул от неожиданности.

— Откуда вам это известно?

— Некогда объяснять. Немедленно выезжаем. Благодарим за вызов.

— Постойте, — крикнул я, — я тоже еду!

— Это довольно далеко от Франкфурта. Может, вам лучше подождать, пока я вернусь?

— Нет, я позвоню вам из ресторана у автострады.

— Хорошо, до свидания.

Телефон замолчал.

Я взял другую трубку и прислушался: по-прежнему доносились едва слышные стоны Лилиан. У меня отлегло от сердца. Облегченно вздохнув, я осторожно повесил трубку.

Проходя мимо Ванессы, я увидел ее блестящие глаза, на лице было то же выражение, которое появлялось всегда, когда она говорила об отце. Я знал, что сейчас нет смысла говорить о чем-либо.

Борис склонился над картой.

— Вот, — сказал он и указал место на карте.

Я упал духом, когда увидел расстояние от Франкфурта до Трювеля. Мински указательным пальцем показал мне кратчайший путь.

— Поедешь по автостраде на Брауншвейг, затем повернешь на автобан Б-4. Это — кратчайший путь.

— Кратчайший путь, — пробормотала Ванесса. — Четыреста, пятьсот километров, осел!

— Моя машина легко делает сто восемьдесят километров в час, — сказал я. — Это займет немного времени.

— Немного? — спросил Мински. — Льет как из ведра, ожидается туман, а ты говоришь «немного».

Мински все еще разглядывал карту.

— Смотри, — сказал он, — красивая местность. Заповедная зона. На, возьми эту карту.

Я взглянул на него. Очевидно, мой вид был ужасен. Выразительные глаза Бориса внимательно смотрели на меня с тревогой и сочувствием.

— Не знаю, сможешь ли ты вести машину в таком состоянии. Поездка предстоит не из легких. Но тебя ведь все равно не удержишь. — Я утвердительно кивнул. — Поезжай, — сказал Мински. — Я останусь здесь на всю ночь. Надо присмотреть за Ванессой. Звони мне. С автобана. Я буду здесь ждать. — Он помог мне надеть пальто из верблюжьей шерсти.

— Благодарю, — сказал я. — До встречи, Борис. До встречи, Ванесса.

— Ты… Ты… — заговорила она, но Мински остановил ее.

— Ничего, Ванесса. Он иначе не может. Видит око, да зуб неймет. Поезжай, Ричи, поезжай!

Ванесса чихнула.

— Ты действительно идиот! — закричала она. — Давай беги изо всех сил! Беги на свою погибель! Беги!..

Вблизи Касселя дождь прекратился, но густой туман простирался до Геттингена. Затем машина попала в мощные потоки северного ветра. Там, где позволяли условия, я ехал со скоростью сто шестьдесят километров в час. Я простыл, спина болела.

Я дважды звонил в больницу. Лилиан была жива, но в критическом состоянии.

Дважды я звонил Мински, сообщая ему о своих дорожных приключениях. На второй звонок ответила Ванесса.

Когда я свернул на Б-4 и поехал через пущу, пошел снег — мелкие, густые хлопья плотно укрыли землю. При сильных порывах ветра мокрый липкий снег толстым слоем покрывал ветровое стекло, так что несколько раз пришлось останавливаться и основательно работать щеткой. Дорога, покрытая толстым слоем мокрого снега и талой воды, стала опасно скользкой. Ни о каких ста восьмидесяти километрах не могло быть и речи. Не имея права рисковать, я сбавил скорость и ехал очень медленно. Только к утру погода улучшилась, дорога стала менее опасной, и я, несмотря на усталость и тупую головную боль, увеличил скорость до ста километров в час. Было начало восьмого утра. Дорожные знаки по обеим сторонам автострады предупреждали путника, что здесь запретная, военная зона. Навстречу мне катили грузовики. По одну сторону дороги стоял высокий, густой лес, по другую тянулся основательный забор, ограждавший камыш и болото, запах которого обильно наполнял воздух.

Я очень удивился, увидев впереди дорогу, петлявшую среди холмов. Мне казалось, что Люнебургская пустошь должна иметь ровную поверхность, с песчаной почвой редкими строениями и кустарниками. Я же видел обширные леса, а также множество домов в крохотных деревушках.

Я вспомнил, что Пустошь усеяна крупными валунами и собранными в кучи камнями. Но я ничего не видел вокруг, потому что думал только о Лилиан. Неужели она умерла?

Я въехал в Трювель с южной стороны. Шел густой снег. Город сказался больше, чем я думал. Вероятно, тысяч сорок — пятьдесят жителей. Вскоре я увидел первый дорожный указатель «Окружная больница». Я поехал мимо невзрачных домиков, грязных заводов, переехал через старинный мост над бурной рекой и въехал в более опрятную часть города. Парки, вековые деревья, красиво оформленные дома, две большие церкви с высокими колокольнями, огромный дом городской мэрии, построенный из кирпича в готическом стиле, а также много современных зданий и среди них — театр. Уютные старинные коттеджи были всюду: в садах, в новых районах, на широких, спокойных улицах.

Я ехал по дороге, обсаженной деревьями, как вдруг передо мной ярко вспыхнул свет, на какое-то мгновение ослепивший меня. Я прикрыл глаза рукой и сбавил скорость. Впереди простиралась ярко освещенная парковая зона, по периметру которой росли огромные, очень старые дубы-патриархи. Их толстые корявые ветви потемнели от дождя и тяжелых шапок мокрого снега. Внутри ровными рядами росли липы и клены. По обе стороны асфальтированных аллей темнели густые ряды декоративного кустарника. Несколько больших и множество малых клумб были засыпаны бурой прелой листвой. Справа от центральной аллеи я заметил две ажурные беседки и между ними засыпанный снегом фонтан с фигурами играющих в волнах дельфинов. Вероятно, в летний зной здесь было уютно и совсем не жарко. В глубине парковой зоны возвышалось современное шестиэтажное здание, центральный корпус которого соединялся стеклянными галереями с боковыми строениями. Это была современная и, очевидно, весьма дорогая больница.

Я поставил на стоянку покрытую грязью машину и, преодолевая встречный ледяной ветер и снег, направился к главному входу в здание. В просторном, залитом неоновым светом фойе висел телефонный справочник. На табличке у входа крупными буквами было написано: «Окружная больница Трювеля, профессор Клеменс Камплох».

В отделении скорой помощи за столом сидела пожилая медсестра. Не поднимая головы, она кивнула мне, взяла большой журнал, видимо, с именами посетителей, и что-то записала туда. Медсестра попросила меня подождать в приемной — она сообщит о моем прибытии доктору Хессу. За все время медсестра так и не взглянула на меня. Она ушла, не удосужившись ответить на мой вопрос о состоянии Лилиан.

Я, волнуясь, ходил взад-вперед по комнате. Неужели Лилиан умерла? Почему сестра ничего мне не сказала? Почему она избегала смотреть мне в лицо? Я был уверен, что Лилиан скончалась.

Над дверью висело распятие. Я попытался молиться, но не смог. В комнате стоял спертый воздух. Я попытался открыть окно, но мои усилия оказались напрасны. Я закурил сигарету и сразу же потушил ее в пепельнице. Меня тошнило от дыма, сильно болела голова. Я посмотрел сквозь окно и увидел большой, уже знакомый мне парк, засыпанный серым тающим снегом, высокие черные стволы деревьев, скрипящие под порывами ветра потемневшие ветки, на которых, недовольно нахохлившись, сидели мокрые скучные вороны. Отдельные снежинки медленно опускались на их смешные взъерошенные головы. Как-то внезапно потемнело, из набежавшей тучи повалили густые, тяжелые хлопья снега, и густая снежная пелена постепенно скрыла из виду огромный парк.

Вдруг дверь открылась. Я повернулся, надеясь увидеть доктора Хесса, но это был не он, а мой брат Вернер.

 

Часть вторая

MOLTO VIVACE

Брат посмотрел на меня подозрительно.

— Что тебе нужно?

— Подержи этот стул, — попросил я.

— Зачем? — настороженно спросил он.

— Я хочу встать на него.

Брат пожал плечами и помог мне встать на стул.

— Спасибо, — сказал я и со всей силы ударил его в лицо.

Глаза брата в изумлении округлились. Расширившиеся от боли зрачки помутнели, из разбитого носа хлынула кровь.

Ростом я был намного меньше, чем мой брат, и мог дотянуться до его лица только со стула.

Вернер родился в том же году, что и Рашель Мински, и был на пять лет старше меня. У нас обоих были карие глаза.

Брат завопил от боли, покачнулся и едва устоял на ногах. Лицо его исказила злобная гримаса. Брат ударил меня в живот. Я упал со стула и, прижав руки к животу, покатился по полу. Теперь уже вопил я.

— Подлый ублюдок, — сказал Вернер и ударил меня ногой.

Я все помню именно так.

На крик прибежала наша старая Софи, следом за нею мать. Софи взяла меня на руки и, успокаивая, расспрашивала о том, что произошло.

Мать была в халате. По-видимому, это случилось воскресным утром, потому что только в такие дни она не ходила на работу. Разумеется, мать очень рассердилась за то, что ей не дали выспаться.

Прижав носовой платок к разбитому носу хныкающего Вернера, Софи отвела его в ванную. Мать сердито поставила меня на ноги.

— Зачем ты это сделал, противный мальчишка? — кричала она.

Я молча смотрел на мать. Я очень любил ее, хотя никогда не говорил ей об этом. Вот она стоит передо мной, с опухшим после сна лицом, и смотрит бесцветными, как и все ее лицо, глазами…

— Отвечай же! — потребовала мать.

Не ответив, я спросил ее:

— Ты не любишь меня, мама, правда? Ты ненавидишь меня, так ведь?

Я отдал бы все, лишь бы она разубедила меня в этом. Наверное, она очень страдала от постоянных драк между мной и Вернером, уставала от изнуряющей работы в редакции газеты, от неустанной заботы о сыновьях, которых приходилось воспитывать одной, потому что муж оставил ее ради другой, более молодой, женщины всего лишь за три месяца до моего рождения. Спустя полгода он получил согласие на развод и женился второй раз. Теперь я хорошо понимаю, что моя мать так и не испытала настоящей любви. Пытаясь скрыть свои чувства и разочарование, она стала злой и бессердечной.

Я прекрасно помню ее жизненные принципы.

Не болеть. А если заболел, не говорить об этом. Непременно исполнять свой долг. Не жаловаться. Не лениться, ибо Бог накажет за это. Никогда не говорить о своих неудачах. Во всем полагаться только на самого себя.

Это должен, того нельзя.

В то воскресенье мать набросилась на меня:

— Ненавижу тебя? Что за истеричный ребенок! Я люблю тебя, но если ты будешь и дальше так себя вести, то я…

Мать вдруг замолчала, но и сказанного было вполне достаточно.

— Значит, это правда.

Я изо всех сил пытался сдержать слезы, и это делало меня агрессивным.

— Ах ты, наглец! — Бледные щеки матери порозовели. — Ты говоришь мне это вместо того, чтобы объяснить, зачем так жестоко ударил брата!

Я молчал. Мне очень хотелось обнять ее, поцеловать, выплакаться у нее на груди, сказать, наконец, как я люблю ее, а мать осыпала меня угрозами. Мой брат был прав, и от этого я приходил в отчаяние. Но, сдерживая слезы, стараясь нигде, ни перед кем не проявлять слабость, я все яростнее ненавидел своего брата.

Я так ничего и не ответил, и через мгновение мое лицо обожгли две пощечины. Раньше мать никогда не позволяла себе такого. Я смотрел на нее, стиснув зубы. Мне было больно, но я скорее умер бы, чем заплакал.

— Ты гадкий, упрямый осел! — крикнула мать, и слезы брызнули из ее глаз. — Иди в свою комнату и не выходи из нее до завтрашнего утра. Ты понял? Отвечай!

Но я не ответил.

Дверью своей комнаты я хлопнул так громко, как только мог, и, помнится, подумал: «Ну, подождите. Однажды… В один прекрасный день…» Я не имел ни малейшего представления, что я сделаю в один прекрасный день, только знал, что это будет что-то ужасное. По примеру шекспировского Ричарда Третьего я решил стать разбойником.

Софи принесла завтрак и уговорила меня поесть. Я выяснил, что мать приняла снотворное и снова легла в постель, а Вернер ушел смотреть детский фильм.

— Ты поступил плохо, Рихард. Безнравственно. Попросил Вернера помочь тебе встать на стул, а сам ударил его. У него так текла кровь, что весь пол в ванной забрызган.

— Неужели? — Мой завтрак сразу стал вкуснее.

Софи покачала головой.

— Напрасно ты сделал это. Ты ведь хороший мальчик. И я люблю тебя.

— Да. Ты любишь.

— И мать тоже любит тебя.

— Она ненавидит меня! — Слезы навернулись мне на глаза. — Она ненавидела меня еще до того, как я родился! Она хотела избавиться от меня!

— О чем ты говоришь?! — Софи сокрушенно покачала головой.

— Она хотела убить меня! Так Вернер сказал!

— Вернер… За это ты и ударил его?

— Да! А мать ударила меня! И разрешила Вернеру идти в кино. А я должен сидеть в своей комнате. И еще брат сказал, что она любит только его.

— Но это же абсурд!

— Нет! Мама говорила это ему, я сам слышал. И ты хорошо знаешь, она говорила так!

Я поднял пылающую голову и взглянул в лицо Софи. В ее глазах, так же, как у меня, стояли слезы.

Софи жила с нами с тех пор, когда Вернер был еще ребенком. Она вела домашнее хозяйство, и мать доверяла ей. И вот теперь она сказала:

— Твоей матери трудно, Рихард, одной с двумя детьми.

— Наверное, папа ушел из-за того, что и к нему она плохо относилась. Я тоже уйду, когда вырасту. Вернер, Вернер, один только Вернер! Его она любит, а меня хотела убить!

— Нет!

— Поклянись, что не хотела! Ты такая добрая, часто говоришь о Боге, ангелах, и вообще… Поклянись же!

— Ты должен верить мне, если я говорю, что это неправда.

— Это правда, — сказал я. — Если ты не поклянешься…

Бедная Софи. Она старалась убедить меня изо всех сил.

— Я хочу стать музыкантом, когда вырасту. И знаешь, почему? Потому, что когда папа был еще здесь, мама кричала на него за это. Они всегда кричали друг на друга…

— Музыканты! Хуже их нет никого на свете! — возмущенно прошептала Софи.

— И я хочу быть таким же. Я хочу делать людей несчастными.

Отец был профессиональным скрипачом Баварской государственной оперы, в Мюнхене. Он имел право проводить с детьми два дня каждые два месяца, но почти никогда не пользовался этим правом. Он очень редко приезжал во Франкфурт. Напряженная работа, хроническая нехватка денег, частые гастроли делали регулярные визиты невозможными. И все же каждый его приезд был катастрофой. Мать приходила в ярость и всячески поносила отца, ничуть не стесняясь нашего с Вернером присутствия.

Она была рада, что брат отказался ехать с отцом. Я же согласился — и сразу заметил, как обиделась мать. Но я втайне восхищался этим странным человеком — моим отцом. Он был мягким, непрактичным, но вместе с тем чем-то привлекательным и симпатичным, очень вежливым, а иногда даже веселым. Мы очень подходили друг другу. Именно он открыл для меня мир музыки. Он водил меня в оперу и на концерты, о которых я долго потом вспоминал, и эти воспоминания были прекрасны, они были полны гармонии и красоты.

В день рождения, когда мне исполнилось семь лет, отец подарил мне скрипку. Она пробыла у меня только один день. Той же ночью я услышал, как мать вошла в мою комнату и начала что-то искать в темноте. Я притворился спящим, но, как только она ушла, зажег свет. Скрипка исчезла. Потом я услышал треск дерева, которое ломали. Я слишком боялся своей матери, хотевшей убить меня еще до рождения, чтобы встать с постели, только зажал уши руками и больше уже ничего не слышал. Я так боялся ее, что ни словом не обмолвился о скрипке, а отцу сказал, что забыл его подарок в парке. Он грустно посмотрел на меня и покачал головой.

— Понятно, — мягко сказал он.

Мой брат стоял под распятием, висевшим над дверью приемного покоя. Выглядел он неважно. В тусклом свете госпитальных ламп его небритое болезненное лицо казалось зеленоватым. Ввалившиеся щеки, черные круги под глазами, нервно подрагивающие губы… Одет он был в короткий, подбитый мехом плащ.

— Ты… — хриплым голосом сказал я.

Я ожидал прихода врача, а не брата. Последнее время мы с ним виделись от случая к случаю. Одна из встреч произошла два года тому назад. Тогда он был довольным, преуспевающим, самонадеянным человеком, мужчиной дамских грез. У него вышли подряд две книги, обе стали бестселлерами. Я не находил ответа.

— Привет, Ричи! — сказал Вернер.

— Вернер… Как ты попал сюда?

— На машине приехал, — криво усмехнулся он.

— Брось эти шуточки, — сердито сказал я. — Как ты узнал, что Лилиан…

Голос у Вернера был тихий и приятный. Обычно он говорил медленно и солидно, словно читал лекцию. Но сейчас его речь была быстрой, беспокойной и временами бессвязной.

— Мне позвонили по телефону. Из твоего клуба. Какая-то девчушка. Ва… Ва…

— Ванесса?

— Да, она.

— Ванесса позвонила тебе в Бремен?

— Ты что, не понимаешь, о чем я говорю?

— Да, но… как же… — Я замолчал.

«Ванесса. Черт побери, — подумал я. — Эта ведьма! Эта паршивая ведьма! Она почуяла, что здесь пахнет скандалом. Последние десять лет скандалы случались каждый раз, когда мы встречались с Вернером. Ванесса знала об этом».

— Я очень благодарен этой девушке, — сказал Вернер. Он закурил сигарету, и я заметил, что его руки дрожат. От сигаретного дыма меня снова затошнило.

— Когда она тебе звонила?

— Часов в пять.

«То есть сразу после моего звонка, когда Мински еще спал. Паршивая ведьма!»

— Она сказала, что звонила Лилиан, что она пыталась… — Он замолчал, стряхнул пепел и долго кашлял, прочищая горло. Очевидно, брат волновался, и очень. Так же, как и я.

— Она все мне рассказала, — добавил Вернер.

— И это так сильно подействовало на тебя, что ты прыгнул в машину и примчался сюда?

— А почему бы и нет?

Голос брата стал вызывающе громким.

— Очень трогательно, — язвительно заметил я.

— Не более, чем твоя любовь. В конце концов ты, может быть, вспомнишь: когда-то я был женат на Лилиан.

Если бы он изо всей силы ударил меня, как когда-то в детстве, это было бы не так больно. Да, брат был женат на моей Лилиан. Моей Лилиан? Она любила меня. Да, но она любила и его тоже! Потому что из-за него…

Дверь открылась. На пороге стоял человек в белом халате. Лысеющий, круглоголовый, с бледным лицом, лет пятидесяти, в черных роговых очках, он выглядел очень усталым.

— О, два клиента? — удивился он. — Который из вас герр Марк?

Мы с братом переглянулись.

— Я, — ответили мы одновременно.

— Я доктор Хесс, — сказал он. — А почему… Ах да, вы же братья.

— Как себя чувствует фрау Ломбард, доктор? — спросил я, подходя к нему.

— С кем, с кем из вас я говорил? — мрачно спросил доктор Хесс. Нет, не мрачно, а скорее с испугом. С испугом, который он всеми силами пытался скрыть, но это ему никак не удавалось. Очевидно, доктор переживал сильнейший психический или физический стресс, а может быть, и оба одновременно. Лицо его стало мертвенно-бледным, над верхней губой выступили капельки пота. Хесс молча переводил испуганный взгляд близоруких глаз с одного из нас на другого. У него были жалкие глаза — как у раненого животного, которое вопросительно смотрит на склонившихся над ним людей, пытаясь понять, что они станут делать.

— По телефону вы разговаривали со мной, — сказал я.

— Марк… Марк… — начал он, потирая кончиками пальцев лоб. — Вы — писатель, да?

— Нет. Писатель — мой брат.

— Но разве не вы написали… — пытался вспомнить доктор, беспорядочно суетясь, все время вытирая платком мокрое от пота лицо, хотя в комнате было довольно прохладно.

— Я спрашивал, как себя чувствует фрау Ломбард, доктор! — грубо перебил я его.

Доктор вздрогнул.

«Что происходит с этим человеком? А с моим братом? Почему они оба так разнервничались? Что случилось?»

— Она жива, — быстро ответил Хесс и отвел в сторону взгляд.

— Вы не могли бы рассказать более подробно?

— Нет.

Я пристально смотрел на этого полного, начинающего лысеть мужчину, который ходил по комнате в полной растерянности, безуспешно пытаясь взять себя в руки.

— Почему?

— Пройдите, пожалуйста, со мной.

— К фрау Ломбард?

— К ней сейчас нельзя, — быстро сказал доктор. — В мой кабинет, пожалуйста.

— Что вы собираетесь там делать? — возмутился брат. — К чему вся эта секретность вокруг попытки самоубийства?

— Это не попытка самоубийства, — еле слышно произнес доктор.

— Не попытка? — спросил брат дрогнувшим голосом. — Тогда что же это?

Доктор остановился и, опустив глаза, упорно разглядывал лежащий на полу ковер, как будто увидел его впервые. Затем тихо и очень быстро, почти скороговоркой, произнес:

— Господин Эйлерс вам все сейчас объяснит. Он ждет вас в моем кабинете. — Сказав это, Хесс облегченно вздохнул и оторвал взгляд от пола.

— Кто такой господин Эйлерс? — спросил я.

— Инспектор полиции. — Доктор наконец перестал ходить по комнате и несколько успокоился. — А теперь прошу вас пройти со мной.

В детстве мы жили в доме с плоской крышей, огороженной стеной. На этой крыше росла березка. Должно быть, ветер занес семечко в трещину в стене. Крыша была как раз над нашей квартирой, и мы избрали ее нашим любимым местом отдыха. Во время летних каникул мы с братом проводили там все дни. Нежный зеленый росток, растущий из трещины, ужасно заинтересовал нас.

Мы осторожно расширили трещину, заполнили ее землей и поливали. Побег рос быстро, и вскоре мы с удивлением поняли, что это не просто травинка или куст, а настоящая береза. За два года она выросла на целый метр, а ее грациозный, изогнутый в виде буквы «L» ствол украсился несколькими тоненькими веточками с листочками. Но однажды трубочист, не знавший, что это наше деревце, вырвал его с корнем и бросил во двор.

Мы были ужасно огорчены, а Софи даже заплакала. Прошла осень, кончилась зима, а когда пришла весна, произошло маленькое чудо. Я обнаружил это, забравшись в один из прекрасных мартовских дней на крышу. Из трещины в стене выглядывал новый росток. У нас на крыше снова росла береза.

В то время мы с братом ходили в ближайшую среднюю школу, а мать в редакции назначили заведующей отделом искусств. Прошло уже почти два года с тех пор, как отец умер от сердечного приступа.

Мать отказалась поехать на похороны, Вернер тоже. Но, уступив наконец моим настойчивым требованиям и вызывающему поведению, она в конце концов разрешила мне поехать в последний раз проститься с отцом. Мне было всего двенадцать лет, и поездка стала для меня волнующим приключением.

Отца похоронили на мюнхенском Лесном кладбище. Это были похороны средней руки, не богатые и не бедные. Людей собралось немного. Вдова отца, еще несколько незнакомых мне женщин. Пришли коллеги отца — музыканты. Был чудесный летний день, жаркий и тихий. Кладбищенский покой нарушало щебетание маленьких птичек в кронах высоких старых деревьев, окружавших кладбище. Но я не замечал ничего вокруг. Я стоял рядом с вдовой отца. Она тихо плакала под своей черной вуалью. Я был вне себя от горя, но изо всех сил старался сдерживать слезы.

Отец очень любил Девятую симфонию Бетховена и просил, чтобы струнный квартет сыграл ее третью часть над его могилой. Друзья из оркестра исполнили его волю и сыграли Adagio molto е cantabile.

«Для меня третья часть Девятой симфонии означает… означает преображение, — однажды сказал отец. Сказал он это робко, словно стыдясь своих слов. — Торжественная, благодарственная песнь человека, избавившегося наконец от страданий… Может быть, это песнь смерти…»

Страдания отца закончились. Даже теперь я вспоминаю о нем со смешанным чувством любви и скорби. Моя мать тоже умерла много лет назад. Ее я тоже любил, хотя сейчас не могу вспомнить ее лица. Но лицо отца я представляю вполне отчетливо.

Звуки музыки плыли над кладбищем, нарушая привычную здесь тишину. Молодая вдова взяла меня за руку. Она не разговаривала со мной ни тогда, ни позже. Кто-то дал мне лопату, и я бросил в могилу немного земли, повернулся и пошел прочь. Мне казалось, что в знойном голубом небе среди белых кучевых облаков я вижу своего отца. Я шел среди могильных рядов к выходу и, подняв глаза к небу, шептал: «Я тоже стану музыкантом. Клянусь…»

Музыка — это было замечательно. Конечно, отец у меня тоже был замечательным, что бы там ни говорила мать. И мне было совершенно безразлично, что она скажет на это. Я буду заниматься музыкой, так же, как это делал отец.

На вокзале я успел купить и съесть бутерброд в буфете, до отказа забитом людьми, которые раздраженно толкали друг друга, задыхаясь от запахов горячего кофе и пива. Мне почему-то было неприятно их видеть, хотя сначала эта поездка казалась очень увлекательной. Теперь же я хотел поскорее остаться один. Перед самым отходом поезда я купил в киоске мюнхенскую газету, и, когда поезд тронулся, я, забившись в уголок дивана, стал машинально листать ее, пока мое внимание не привлекло знакомое имя. Имя автора. Это был короткий рассказ — о начале и конце, о жизни земной и жизни вечной — очень трогательный, полный символов рассказ, без излишней сентиментальности. Вернер писал современным стилем, на основе реальных фактов, и это всегда приносило ему успех.

«Вернер написал рассказ! И опубликовал его не в той газете, где работает мать, а совсем в другой!» — Я ликовал.

— Так ты прочитал его? — спросила мать, когда я вернулся домой с газетой в кармане.

— Да, — ответил я. — Мне очень понравилось. — Лицо брата оставалось невозмутимым. — Поздравляю, Вернер! Прекрасный рассказ!

Я редко видел мать в таком хорошем настроении. Щеки ее порозовели, глаза возбужденно блестели. Она даже помолодела на несколько лет.

— Неужели это правда? — не могла поверить она, но голос ее звучал радостно и гордо. На столе у окна лежала дюжина мюнхенских газет. — Какой сюрприз! Вернер, ты осчастливил меня! И представь себе, Рихард, он послал рассказ в газету, не сказав мне ни слова! А сегодня мы получили письмо. Они просят прислать еще, они хотят встретиться с Вернером. О, как я счастлива! — Она в порыве чувств обняла брата.

Я вдруг вспомнил о смерти отца. Но ни мать, ни брат не спрашивали меня о похоронах.

— Вернеру только семнадцать лет! — сияла от счастья мать.

— Похороны были очень достойные… — начал я.

— Твой брат — молодец. Вот мне награда за всю мою заботу о вас!

— Они играли Девятую симфонию, часть третью…

— Вернер собирается вскоре издать свою первую книгу. У него будет куча денег, и мне не придется больше ходить на работу, хотя это и не самое главное. Важно лишь то, что твой брат будет писателем!

— Я собираюсь заниматься музыкой и стать композитором, — сказал я.

— Замолчи! — прервал меня Вернер.

Мать нахмурилась. Я думал, она заплачет. Мать не простила отца даже после его смерти.

— Ты устал с дороги, — вялым голосом сказала она. — Иди в свою комнату и приляг.

Брат улыбался.

Несколько минут спустя, уже в своей комнате, я еще раз с яростью вспомнил, что сегодня похоронили моего отца. Пастор читал слова молитвы: «У каждого свое горе, но надо сохранять бодрость духа…» Сердце мое сжималось от тоски: у меня умер отец! Я тосковал по усопшему и ощущал духовную потребность в нем, мне мучительно хотелось хотя бы поговорить о нем, вспомнить, каким он был при жизни, поделиться своим горем с кем-нибудь, кто знал отца и поддержал бы меня в эти мгновения, но я был совершенно один со своим горем и со своими воспоминаниями. Подойдя к столу, я открыл Библию там, где некоторое время тому назад шелковой лентой были переложены страницы.

И было по прошествии дней,

Принес Каин от плодов земли дар Господу.

И Авель принес также от первородных стада своего и от тука их.

И призрел Бог на Авеля и на жертву его,

А на Каина и на дар его не призрел.

И разгневался Каин сильно, и поникло лицо его…

Я вслух прочел эту фразу. Выдержка изменила мне, из груди вырвались громкие рыдания, и, кое-как добравшись до кровати, я быстро накрыл голову подушкой.

Этот осенний день в конце ноября был темным и мрачным. С утра повалил густой снег, тяжелые хлопья мокрого снега быстро покрыли землю и крыши домов толстым рыхлым покрывалом. Огромные снежные шапки легли на кусты и ветви деревьев, срываясь и падая вниз при резких порывах северного ветра, а через час пошел ливень. Было сыро и очень холодно. Черные, низкие облака, гонимые ветром, неслись по небу. Временами порывы ледяного ветра были так сильны, что громко дребезжала черепица старых покатых крыш и жалобно скрипели высокие деревья, черные стволы которых виднелись за окнами.

В кабинете доктора Хесса горели лампы дневного света, отчего лица четырех мужчин, сидевших в креслах, казались мертвенно-бледными.

Главный инспектор Эрнст Эйлерс, к которому привел нас доктор Хесс, был высоким, статным мужчиной с продолговатым лицом, голубыми глазами и темными блестящими волосами, зачесанными назад. На первый взгляд он казался очень молодым, но вскоре я заметил то, чего нельзя было заметить сразу при ярком, ослепительном свете ламп. Я думаю, он был того же возраста, что и мой брат. У него были ухоженные руки с суживающимися, покрытыми на концах желтыми пятнами, пальцами. Вероятно, он очень много курил, так как закурил одну сигарету от другой, пока мы рассказывали о том, зачем и как пришли к нему. Предусмотрительный, интеллигентный человек. Его внешность, сдержанность, манера говорить — негромко, спокойно, убедительно и временами несколько насмешливо — располагали к нему, что бывает не так уж часто среди полицейских и частных детективов. Мне он понравился. Временами он выглядел сломленным усталостью, и тогда его лицо принимало несчастное выражение.

Мы сняли свои пальто. На мне был смокинг, Вернер носил элегантный голубой костюм. Я чувствовал себя скверно, руки тряслись, и я безуспешно пытался унять эту противную дрожь. Вернер с унылым видом сплел пальцы рук, и я вновь почувствовал что-то необъяснимо странное в его поведении, даже несмотря на то, что мое настроение не слишком отличалось от его.

— Инспектор, — сказал я, пытаясь оставаться спокойным и вежливым, когда Эйлерс на мгновение прервал допрос, — по-моему, мы рассказали вам все. Сообщите ли вы нам, что здесь произошло?

Снаружи, среди шума дождя, послышался приближающийся прерывистый вой сирены, закончившийся тонким визгом.

— Естественно, ваши показания будут проверены, — сказал Эйлерс.

Инспектор также выглядел странно возбужденным; он неоднократно ловил пристальный взгляд круглоголового доктора, устремленный на него.

Вернер гневно взглянул на инспектора.

— Я уже довольно наслушался этого, — порывисто сказал мой брат. — Что вы имеете в виду: показания будут проверены? Это звучит оскорбительно. Почему вы допрашиваете нас? Мы не преступники! Мы хотели бы выяснить…

Зазвонил телефон. Доктор поднял трубку. Его лицо помрачнело, пухлая нижняя губа задрожала.

— Нет, — ответил доктор. — Нет… нет… Это невозможно. Теперь. Здесь… пришли два джентльмена… нет, друзья фрау Ломбард, Рихард и Вернер Марк… — Он приложил ладонь ко лбу и вдруг завопил: — Я же сказал вам, как раз сейчас не могу! — Доктор швырнул трубку и пробормотал проклятие.

Эйлерс задумчиво посмотрел на него и сказал моему брату:

— Вы хотите знать, что здесь происходит. Вполне понятно. Но вы должны также понять меня. Убийство — скверное дело.

Я подскочил.

— Убийство?! Кто убит?

— Сядьте, герр Марк. Никто не убит — если врачи смогут спасти фрау Ломбард. Тогда это будет покушение на убийство. А иначе…

На улице творилось что-то невообразимое. Бушевала настоящая буря. В окна хлестал ветер, дождь барабанил в стекла. От сильных, ураганных порывов ветра стекла в оконных рамах мелко дребезжали.

— Покушение на убийство, — тихо повторил мой брат слова инспектора.

— Вот почему я здесь, — так же тихо произнес инспектор.

— Кто-то… — Я оттянул узел галстука и расстегнул воротник. — Кто-то пытался убить фрау Ломбард?

— Это верная формулировка, — сказал доктор. Он по-прежнему избегал моего взгляда и заглядывал в глаза инспектору.

— Как? Чем?

— Ядовитое вещество «Е-605», — ответил инспектор.

Офис доктора Хесса был довольно просторным. В добавление к офисной мебели он был обставлен частично как спальня. Я заметил у стены мягкий диван, покрытый темным ковром, и старинный шкаф с резными дверцами. Мое внимание привлекли также большой цветной испанский плакат, рекламирующий традиционные бои быков в Памплоне, и один из тех кожаных мешков, которые используются в Испании для вина. Плакат напоминал подобные, висящие в туалетной комнате Ванессы, и я подумал о том, что зачастую разные люди имеют одинаковые склонности. Но насколько люди различаются в действительности?

Известие о покушении на жизнь Лилиан ошеломило меня. Я онемел от ужаса. Мой брат был бледен, как стена, и выглядел так, как будто он умер, сидя в кресле. К тому же он не шевелился.

— Не могли бы вы коротко рассказать об этом деле, доктор Хесс? — попросил Эйлерс.

Хесс встал, покусывая ноготь большого пальца. Он имел вид человека, раздраженного просьбой инспектора и пытающегося скрыть свое раздражение.

— Ну, гм-м… да… — начал доктор, поправляя свои очки в темной оправе.

В общении с доктором почему-то хотелось не церемониться и отбросить всякую вежливость.

— Ну! — довольно грубо вмешался я.

— Итак… — Хесс бросил яростный взгляд на Эйлерса, который в этот момент отвернулся, закуривая. — Итак, после вашего звонка я немедленно поехал на Вальдпроменад, 24, по адресу, данному вами, и там…

— Минутку, — прервал я его. — В разговоре с вами я не упоминал адреса, а назвал только имя Ломбард. Вы сами знали, где она живет. Иначе как бы вы приехали?

— Что скажете? — обратился к доктору Эйлерс, нахмурившись.

Доктор приподнялся в кресле и сжал кулаки.

— Ничего я не знал — он дал мне адрес! — закричал Хесс, и лицо его побагровело.

— Я сказал вам только имя, а вот вы назвали адрес. Помню, это удивило меня тогда. Вы также сказали мне, что не имеете времени для объяснений!

— Это правда? — спросил Эйлерс. Он встал и подошел вплотную к доктору, который оперся на стол. На верхней губе Хесса появились капельки пота.

— Вы назвали адрес?

— Ни слова, инспектор! Герр Марк ошибается.

— Неправда, — спокойно и вежливо возразил я, посмотрев Хессу прямо в глаза.

Он отвел взгляд и уставился на испанский плакат.

— Вы тогда были очень взволнованы, герр Марк, крайне возбуждены. Может, это просто выскользнуло из вашей памяти. Или вы, или доктор Хесс, кто-то из вас ошибается.

— Не я!

— И не я! — крикнул доктор.

Вновь зазвонил телефон. Скривив лицо, Хесс поднял трубку и сразу завопил:

— Боже мой, вы не понимаете? Сейчас это невозможно! Я не… Что? Меня не интересует! Скажите наконец… О, оставьте меня в покое! — Он бросил трубку, потер лоб и произнес ослабевшим голосом: — Извините меня, джентльмены, но, кажется, они думают, что я волшебник.

— Кто так думает, доктор? — любезно спросил Эйлерс.

— Эти… ну… о, эти люди, с коликами в желчном пузыре. Я уже послал двоих коллег. Но они хотят, чтобы приехал еще и я. Как будто я…

— Я думал, вас вызывают в случае крайней необходимости.

— Так и есть. А что?

— Вы являетесь также хирургом?

— Мужчина был… То есть женщина была доставлена в реанимационную на машине «скорой помощи», а затем…

— О, понимаю, — сказал Эйлерс. На его лице появилось выражение усталости и отвращения. — Я уверен, вы были очень возбуждены, — сказал он, обернувшись ко мне. — Должно быть, вы неправильно поняли.

Его грустные глаза не отрываясь смотрели на меня.

— А если нет?

— Тогда неправильно понял доктор.

— Да, — сказал я. — Все верно. Я ошибался. Извините меня, доктор. Продолжайте.

Хесс, вытерев лицо, начал снова.

— Итак, мы приехали на Вальдпроменад, 24. — Голос доктора слегка дрожал. — Дверь была заперта. На звонки и стук никто не открывал. Конечно, пришлось выбить дверь. Ключ торчал в замке с внутренней стороны.

— Кроме фрау Ломбард, в доме никого не было? — спросил мой брат.

Доктор почти умоляюще посмотрел на него.

— Нет, — ответил он. — Фрау Ломбард была одна. Мы нашли ее в постели. На столике у кровати была телефонная трубка, снятая с аппарата. У фрау была одышка, испарина, цианоз, конвульсии, изо рта текла белая пена. В комнате стоял резкий запах чеснока. Я сразу подумал о «Е 605».

— Типичные симптомы? — спросил мой брат, не поднимая головы.

— Да, на последней стадии отравления. Легкие уже обволокла слизь. Должно быть, фрау Ломбард приняла яд за два-три часа до нашего прибытия, предполагаю, перед тем, как лечь в постель. Она заснула и проснулась уже от удушья. Что она сказала вам по телефону?

— Она не могла говорить, только стонала.

— Но вы же мне говорили о попытке самоубийства с помощью снотворного! — торжествующе воскликнул доктор.

— Да… я… это верно… — Я начал заикаться. — Я… Я думал о… о самоубийстве.

— Почему? — резко прервал меня Эйлерс.

— Потому что фрау Ломбард уже дважды пыталась покончить с собой и до этого.

«Мински! Он упоминал о самоубийстве. Может, Лилиан успела сказать ему что-то?»

— Ваше объяснение правдоподобно, — сказал Эйлерс.

Я быстро взглянул на него. Его тонкие губы искривила ухмылка.

— Фрау Ломбард приняла сильный яд. Вы знаете, какой именно?

— Да. Диэтиламид фосфорной кислоты. Для убийства применяется очень редко. Крайне опасный яд. Я немедленно впрыснул атропин. — Хесс протер очки. — В данном случае — противоядие. Внутривенно. Нам придется ввести содержимое около двухсот ампул для того, чтобы ее зрачки опять расширились.

— Сколько времени это займет? — тревожно спросил я.

— День, несколько дней, — ответил Хесс, расхаживая по кабинету и избегая моего взгляда. — Если не будет осложнений.

— Осложнений?

— Хватит, Ричи! — громко сказал мой брат. Он встал, обращаясь к Эйлерсу: — Фрау Ломбард вызывала полицию?

— Нет.

— Врачей? — бросил Вернер в лицо Хессу.

— Нет. Впервые я услышал об этом, когда ваш брат…

— Не странно ли это? — спросил Вернер. — Я имею в виду, если кто-то принимает яд, или его отравляют, и он еще успевает позвонить, следует ожидать, что первыми пунктами, куда этот кто-то позвонит, будут полиция или больница. Верно?

— Согласен, — сказал Эйлерс.

— Тем не менее фрау Ломбард позвонила моему брату. Она должна была знать код региона и набрала его плюс телефонный номер.

— Вы не единственный, кто ломает голову над этим, герр Марк, — сказал инспектор. Он хитро взглянул мне в глаза. — Что вы думаете об этом? — спросил он меня.

— Я… мне это абсолютно непонятно.

— Вы говорите, что не виделись с фрау Ломбард несколько лет?

— Вот именно, — подтвердил я.

— Все верно, не волнуйтесь. Но тогда как фрау Ломбард узнала ваш телефонный номер?

— Она всегда знала это. Мы… она звонила мне… иногда.

— Когда последний раз?

— Не помню… должно быть, семь-восемь месяцев назад.

Эйлерс, не глядя на меня, что-то записывал в блокнот.

— Откуда она звонила?

— Из Парижа. У нее был отпуск, и она звонила, чтобы узнать, как у меня дела.

— Только для этого?

— Да.

— У вас было так принято? То есть часто ли фрау Ломбард звонила вам просто так, без конкретного дела?

Кровь бросилась мне в лицо. «Лилиан. Лилиан. Наша любовь, наша необычная любовь. Что могут понять эти люди, даже несмотря на мои объяснения? Ничего!»

— Да, — согласился я. — Это случалось нередко. Мы были друзьями многие годы.

— Но вы ей никогда не звонили, не так ли?

— Я не знал, где она живет.

— Вы не знали, что она прожила здесь последние два года?

— Нет.

— А вы? — обратился Эйлерс к Вернеру.

— Я знал, — ответил брат.

— Ты знал, что… — начал было я.

— Бремен расположен недалеко отсюда. Я мог бы сказать тебе, братишка. — В голосе Вернера появились злобные интонации. — Но мне никогда не представлялась возможность сказать тебе. Следует вам знать, джентльмены, — по лицу брата скользнула надменная усмешка, — что я и мой брат не контактировали друг с другом по личным причинам.

— Я вижу. Итак, я полагаю, вы останетесь здесь по крайней мере до тех пор, пока не исчезнет опасность, нависшая над фрау Ломбард?

— Определенно, — сказал я.

— Вы и фрау Ломбард не были женаты?

— Нет, но…

— Да?

— Мы жили долгое время вместе. Мы… мы…

— Были любовниками, — сказал инспектор, констатируя факт.

Я кивнул.

— Но это продолжалось…

— Да, — сказал я тихо. — Многие годы.

— Странно, — произнес он и вытащил из кармана медальон на тонкой золотой цепочке. Медальон был примерно дюйм в диаметре. Мне он был хорошо знаком. Это был мой подарок Лилиан.

— Откройте его!

Я взял медальон из рук Эйлерса. Открыл. Когда я дарил медальон Лилиан, в нем была фотография, на которой мы были сняты вместе. Но сейчас передо мной лежала фотокарточка мужчины лет пятидесяти, в очках без оправы, со светлыми усами, густыми белокурыми волосами и длинным шрамом через всю щеку.

Эйлерс сказал мне, чтобы я вынул фотографию и осмотрел с другой стороны. Там были телефонные номера Стрипа, коды районов и номер моего телефона.

— Медальон был на фрау Ломбард, когда мы нашли ее, — объяснил доктор Хесс. — Но эта фотография лежала возле телефона.

— Очень странно, — задумчиво произнес инспектор. — Не так ли, герр Марк?

Я внутренне напрягся.

Но он смотрел на моего брата, а не на меня. На бледном, опустошенном лице Вернера появилось выражение паники, жалкого страха. Но был ли этот ужас связан с Лилиан?

Первая книга моего брата была опубликована, когда ему было девятнадцать лет. Роман «Мост» был с восторгом принят критиками, стал бестселлером и сразу сделал моего брата знаменитым. В книге шла речь о жизни и работе группы людей, занятых сооружением моста.

Я обещал государственному обвинителю, доктору Парадину, говорить правду, чтобы помочь в быстрейшем раскрытии этого преступления, поэтому я не говорю, что книга имела успех потому, что ее издание было разрешено нацистами. Нет, нет… кем бы ни был мой брат, он всегда был превосходным писателем.

Мечты моей матери осуществились, когда книга Вернера была признана «Кляйст Авардом». Через шесть месяцев Вернер был приглашен писать для эсэсовского журнала, издающегося в Берлине. От него потребовали вступления в СС. Брату предложили солидное жалованье, возможность путешествовать и свободу писать. Он, не задумываясь, согласился.

— «Черный корпус» — журнал для элиты, — сказал Вернер по возвращении во Франкфурт. — Он стоит выше бюргерской узости взглядов. Это большая честь для меня. А ты, мама, можешь теперь не работать. Наконец ты сможешь насладиться покоем!

Мать обняла и поцеловала его. Мне же она сказала:

— Вот она, справедливость. Ты принес мне так мало радости, Рихард — я не сержусь на тебя, не твоя вина, что ты унаследовал характер отца, — но мой милый Вернер дарит мне радость, в которой я так сильно нуждаюсь.

Несколько месяцев спустя — я еще ходил в школу (скверный ученик, исключая немецкий и английский языки) — возвратился мой брат в своей изящной черной униформе и с серебряным черепом на черной фуражке.

Это произошло в августе того самого года, когда в Афинах родился Панос Митсотакис.

Инспектор Эйлерс взял у меня медальон на золотой цепочке и попросил нас сопровождать его при осмотре квартиры Лилиан.

Мой брат порывисто поднял голову.

— Зачем? — враждебно спросил он.

Эйлерс задумчиво ответил:

— Попытаемся пролить свет на этот случай. Может быть, вы или ваш брат, поскольку вы оба были знакомы с фрау Ломбард в течение долгого времени, опознаете или найдете что-то, могущее представлять интерес.

— Не думаю, что… — решительно начал мой брат, но был прерван инспектором:

— Вы бы предпочли, герр Марк, чтобы это происшествие осталось нераскрытым?

Вернер вздрогнул и сжал кулаки.

— Я не желаю, чтобы вы говорили со мной таким образом! Я пожалуюсь вашему начальству! — Голос его звенел от ярости.

— Вернер, — сказал я, удивленный его взрывом, — ты с ума сошел? Ведь нужно, чтобы все выяснилось, и как можно скорее. Ты против? Что с тобой происходит?

Казалось, что брат пробудился от страшного сна. Он пришел в замешательство, расслабленно опустился в кресло и вытер платком влажный лоб.

— Простите меня. — Вернер перевел взгляд с меня на Эйлерса. — Возбуждение… в конце концов фрау Ломбард и я были…

— Женаты. Мы знаем. — Эйлерс оставался невозмутимым. — Тем более, по-моему, именно вы должны быть заинтересованы в разгадке случившегося.

— Я заинтересован, конечно. Я так расстроен, что, естественно, не мог сдержать себя. Конечно, я пойду с вами в ее квартиру, если вы, инспектор, считаете, что это необходимо. Пожалуйста, извините меня за эту вспышку.

Эйлерс раздраженно кивнул.

Мы попрощались с доктором Хессом и вышли в коридор. Вокруг сновали санитарки и пациенты. На мгновение я замешкался.

— Что-то не так? — спросил Эйлерс.

— Я забыл шарф, — сказал я и поспешил обратно в кабинет доктора Хесса. Подойдя к двери, я услышал его голос и обрывки разговора. Я остановился и прислушался. По эту сторону двери было отчетливо слышно каждое слово доктора: «…с Эйлерсом. Они поехали на квартиру… Нет, сейчас не годится — необходимо что-то предпринять. Вы должны сделать это, и быстрее… Вы или…» Голос стал тише, тогда я взялся за ручку и открыл дверь. Лицо Хесса было мертвенно-бледным.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Мой шарф, — ответил я. — Я забыл его. Вот здесь, на диване. — Я вошел. Доктор последовал за мной. Еще был слышен голос, доносившийся из трубки, лежащей на столе.

— У вас разговор, — сказал я, кивнув в сторону телефона.

Он нерешительно взглянул на телефонную трубку и положил ее на рычаг.

— Что вы слышали?

Я улыбнулся наивности вопроса.

— Уверен, вы сами помните сказанное вами. — Я взял шарф и прошел к выходу. Но у самой двери замедлил шаг и обернулся. — Надеюсь, вы присмотрите за фрау Ломбард. Как вам известно, у меня есть друзья. Если с ней что-нибудь случится, это будет иметь серьезные последствия для вас и для лица, с которым вы только что разговаривали.

Мне было неизвестно, какую роль играл доктор Хесс в этом деле. Я не знал, что он замышлял. Однако моя пустая угроза оказалась действенной. Хесс опустился в кресло у стола и уставился на меня, разинув рот. Он был похож на уродливую морскую рыбу, выброшенную на берег.

— Ну, ты нашел свой шарф? — спросил Вернер, стоя в дверях. Выходя, я столкнулся с ним. Позади него стоял Эйлерс. Что они слышали?

При выходе из больницы нас встретил резкий порыв ледяного ветра. Небо по-прежнему было мрачным и низким. Свинцового цвета тучи плыли, казалось, над самой головой. Уличные фонари все еще горели. Штормовой ветер кружил мокрые листья и ветки, сорванные с деревьев. Тающий снег собирался в грязные лужи.

Повернувшись спиной к ветру, я взглянул на фасад больницы. Старинное здание из красного кирпича было небольшим и аккуратным. Острая покатая крыша из старинной коричневой черепицы. Узкие стрельчатые окна в готическом стиле, украшенные сверху лепными завитками, а по бокам узорами из фигурно выложенного кирпича. Над входом два небольших цветных витража, несомненно, представлявшие художественную ценность, не так давно умело, со знанием дела, реставрированные. Здание имело всего два этажа. Внизу лежали те, кто выздоравливал, на втором этаже была операционная и палаты реанимации. Свет горел почти во всех окнах. «В какой палате лежит Лилиан? Вернулось ли к ней сознание? Лилиан». — Мое сердце сжалось.

— Второй этаж, слева. Шестое окно, считая от конца здания, — угадав мои мысли, кратко сказал инспектор.

Я взглянул на него. Он улыбнулся.

— Благодарю вас, — произнес я.

Мой брат также посмотрел вверх, что вызвало во мне чувство ревности и гнева. Конечно, это было нелепо с моей стороны.

Я встретился с Лилиан, когда еще были живы разум, дружба, понимание, даже честь. Мы поймем все это лишь тогда, когда мир вновь будет лежать в руинах. Может быть. Если, конечно, в этих руинах еще будет теплиться жизнь.

— Где твоя машина? — спросил я брата.

Он указал на новый черный автомобиль, стоящий неподалеку. Я подошел к машине и в нерешительности остановился.

— Мы поедем на служебной машине. — Эйлерс показал на зеленый автомобиль, за рулем которого, читая газету, сидел молодой человек в теплой полушинели. Эйлерс представил нас молодому человеку. Это был его коллега — детектив по имени Роберт Лансинг.

Улицы были оживленнее, чем при моем прибытии. Но прохожих по-прежнему было немного. Несколько неуклюжих фигур в широченных плащах поверх пальто, склонившись вперед, с трудом шли против ветра. Тускло блестели зажженные фары машин, проезжающих с включенными красными габаритными огнями. Они двигались медленно. Ветровое стекло заливали потоки воды вперемешку с комьями мокрого липкого снега. Дорога была очень скользкой. Наш шофер тоже не хотел рисковать, он медленно вел машину в настоящем месиве из грязной воды и серого талого снега.

Уныло смотря в окно, я вновь видел прекрасные виллы и большие сады, зачастую примыкающие к лесу. Голые, блестящие под дождем деревья склонялись под натиском штормового ветра. Опавшие мокрые листья толстым слоем покрывали дорогу. Резкие порывы северного ветра, подхватив их, кружили в вихре вперемешку с мелкими ветками и липкими снежными хлопьями, а затем швыряли в ветровое стекло автомобиля. Несмотря на малую скорость, толстый слой прилипших листьев и потоков замерзающей воды сделал дальнейшее продвижение невозможным. Тихо поругиваясь, наш шофер поднял воротник шинели и выбрался наружу под штормовой ветер и ледяной дождь. Пока он очищал от снега и листьев стекло и крышу, в машине царило напряженное молчание. Эйлерс, казалось, задремал, а Вернер, отвернувшись к окну, пытался что-то разглядеть в туманном сумраке.

— Похоже, шторм дошел и сюда тоже, — сказал Лансинг, устраиваясь за рулем и вытирая платком мокрые лицо и волосы. — Предупреждали о шторме на северном побережье, ожидающемся сегодня к вечеру.

Был ли Эйлерс неонацистом? А Лансинг? Вдруг я содрогнулся от мысли: «А если это не просто уголовное преступление? Лилиан!..» Кровь застучала в моих висках. Лилиан все еще оставалась в опасности, будучи втянутой в какое-то темное, зловещее дело.

Лансинг говорил без умолку, но тут мой брат перебил его.

— Сколько вам лет, герр Лансинг? — спросил Вернер отрывистым тоном.

Брат сидел рядом со мной на заднем сиденье, а Эйлерс — рядом с Лансингом.

— Двадцать восемь. Вы, наверное, думаете, я слишком молод, верно?

— Я не думаю ничего подобного, — сдержанно возразил Вернер. — Я всего лишь поинтересовался вашим возрастом.

— Знаете, — сказал шофер, — некоторые люди чувствуют себя старше, чем отмечено в их свидетельствах о рождении.

— И почему же?

— Мой отец был повешен охранкой… Военный преступник… Мне тогда было десять лет. Обидно, но моего отца выдали. Он мог бы жить в Бонне до сих пор. Это несомненно.

Эйлерс за всю дорогу не проронил ни слова. Он изучал свои ногти, затем начал чистить их с помощью спички.

Я подумал, что, возможно, это и не было провокацией; может, отец Лансинга действительно был повешен охранкой, поэтому его сын ненавидит нацистов. Черт, если б я мог отделить вымысел от правды. Конечно, я всегда слабо разбирался в этом. В детстве я был очень доверчивым, искренне любил мать, боготворил брата. Но когда Вернер несколько раз, обманув мое доверие, посмеялся надо мной, я возненавидел его. Мать же всегда была недовольна мной, что бы я ни делал, и подозревала меня в неискренности, и это сделало меня замкнутым и упрямым. Но больше всех меня обманывала Лилиан, пользуясь тем, что я бесконечно любил ее и доверял ей. А когда я начал понимать, что она лжет, то было уже поздно. Я открыл окно, впуская свежий воздух.

— Закрой окно! — сердито сказал мой брат. — Ты с ума сошел? Я промокну насквозь!

Я посмотрел на брата. Вернер казался даже более потрясенным, чем я, и выглядел совершенно больным. У него тряслись губы. «Интересно, насколько ты виновен в случившемся с Лилиан? Если хоть на каплю, я убью тебя…» Я взял себя в руки, закрыл окно и тут увидел, что Лансинг наблюдает за мной в зеркало заднего обзора. Значит, я не ошибся, у них все было рассчитано? Проверить, кто первый потеряет контроль над собой — я или мой брат?

Я глубоко вздохнул и откинулся на спинку сиденья так, что Лансинг больше не мог следить за мной с помощью зеркала.

— Приехали, — сказал шофер, притормаживая.

Мы остановились у виллы, окруженной огромным садом. Вальдпроменад оказалась тихой улочкой с немногочисленными домами, далеко отстоящими друг от друга. Напротив нас стояло два автомобиля — вероятно, тоже полицейские машины.

Мы вышли из автомобиля. Позади виллы я вновь увидел лес, утопающий в потоках дождя. Мокрый, очень холодный ветер пронизывал насквозь, несмотря на теплое пальто. Я засунул окоченевшие руки в карманы намокшего пальто и подошел к высокой железной ограде, окружавшей особняк. Прямо передо мной была открытая калитка. Рядом с ней — широкие запертые ворота, загораживающие въезд. Во всех окнах виллы горел свет. Где жила Лилиан? Если она занимала более одной комнаты, то куда выходят ее окна и сколько их? Почему Лилиан оказалась прошлой ночью одна в этом большом двухэтажном доме? Где находились остальные жильцы? Кем они были? На одном из двух цементных столбов, расположенных по бокам ворот, был установлен звонок. Ниже его кнопки висела латунная табличка. Наклонившись, я прочитал имя: профессор доктор Клеменс Камплох.

— Камплох? — выпрямившись, я посмотрел на инспектора, чье лицо оставалось бесстрастным. — Камплох? Кто это? Я где-то слышал это имя. — Наконец до меня дошло. — Директор больницы!

Мой брат, стоявший рядом с Эйлерсом, бесстрастно смотрел на меня. Из-за его спины за нами всеми наблюдал Лансинг — столь же бесстрастно.

— Я считал, мы направляемся в квартиру фрау Ломбард!

— Фрау Ломбард проживает здесь. — Эйлерс не сводил с меня глаз.

Очередной порыв ветра обрушился на меня столь внезапно, что мне пришлось схватиться за цементную колонну, чтобы удержаться на ногах.

— Что вы хотите этим сказать?

— Профессор Камплох сдает ей второй этаж.

— Тогда почему здесь нет второго звонка?

— Это относительно небольшой город, — ответил Эйлерс. — Ходят слухи… Фрау Ломбард и профессор Камплох хотят, чтобы их оставили в покое, поэтому она зарегистрирована в полиции как съемщик квартиры и имеет свой телефонный номер. — Эйлерс прошел в ворота. — К счастью, у нее свой номер! Ведь профессор сейчас отсутствует.

Горячая волна ударила мне в голову. Не помня себя, я в два прыжка догнал инспектора и схватил его сзади за плечи.

— Вы имеете в виду, что фрау Ломбард и профессор Камплох — любовники?

Эйлерс кивнул. Зубы мои стучали, я весь дрожал. От холодного ветра, мокрого пальто, насквозь пропитанного ледяной водой, снежных хлопьев, сыпавшихся мне за воротник, или по какой-то другой причине, но я не мог, да и не хотел, сдерживать сотрясавший меня лихорадочный озноб.

— И с каких пор?

— О, должно быть, уже два года. — Я сразу как-то обмяк и убрал руку с плеча инспектора. Он остановился и испытующе взглянул на меня. — Вы действительно ничего об этом не знаете?

— Нет! — Я посмотрел на Вернера. — А ты? — хрипло спросил я. — Ты знал?

— Конечно, Ричи, — ответил мой брат.

Вилла профессора Камплоха имела просторный холл, украшенный зелеными растениями в больших вазонах, среди которых была и финиковая пальма в большом бочкообразном вазоне, стянутом бронзовыми обручами. Из холла широкая лестница с резными перилами вела на первый этаж. Мраморный пол был покрыт персидскими коврами, на стенах висели подлинники работ французских импрессионистов, произведения из Восточной Азии. Особый интерес представляли гравюры Дюрера. Я насчитал их штук восемь, на мой взгляд, все они были подлинными. Вдоль стен стояли скульптурные и резные работы из черного дерева и синие китайские вазы с золотыми драконами. Вокруг прохаживались люди, одни фотографировали, другие расспрашивали строгую полную женщину лет пятидесяти в темно-сером свободного покроя пальто из грубой шерстяной ткани. Ее седеющие волосы были аккуратно зачесаны назад и собраны в небольшой пучок. Женщина сердито хмурила брови и недовольно поджимала губы. Ее раздражали незнакомые люди, снующие из комнаты в комнату, и царивший вокруг непривычный беспорядок. Рядом с пожилой фрау стоял молодой офицер с блокнотом и коренастый пожилой мужчина с бычьей шеей.

— Сколько раз я должна повторять вам? — раздраженно проговорила женщина. — Я не живу здесь. Только профессор и фрау Ломбард. Я прихожу сюда на работу каждый день в девять и ухожу в шесть, кроме субботы. По субботам — в два. Я живу рядом — Кюрвеналь-штрассе, 2. Я ничего не знаю.

— Когда уехал профессор Камплох? — спросил дребезжащий голос, принадлежащий мужчине с бычьей шеей.

— Вчера утром. На симпозиум в Мюнхен.

— Автомобилем?

— Только до Ганновера, затем поездом. Он не любит водить машину. Лекцию он читал прошлым вечером.

— Почему он не полетел самолетом?

— Он не переносит самолетов. И ездит по возможности в спальных вагонах.

— Когда он вернется?

— Завтра, в среду.

— Где он останавливается в Мюнхене?

Домработница, видимо, только что пришла. Она еще не успела снять пальто. Только старомодную черную шляпку, которую держала в руках. Было начало десятого.

— Отель?..

Инспектор Эйлерс прокашлялся. Мужчина с бычьей шеей обернулся. У него были седые редкие волосы; под хитрыми, узкими глазами виднелись тяжелые багровые мешки, напоминающие виноград. Неприятное лицо. Это был инспектор Фегезак. Эйлерс представил нас. Произошло обычное недоразумение, случавшееся на протяжении ряда лет.

— Марк? Писатель? — спросил Фегезак, глядя на меня.

— Да, — сказал Эйлерс.

— Нет, вы спутали меня с братом.

— Тогда почему же вы сказали, Эйлерс… — Замешательство не сделало инспектора привлекательнее. Его глаза напоминали щелки.

— Я тоже пробовал писать, — сказал я. Повторялось обычное недоразумение, которое уже не раздражало меня.

— Вы писали тоже? Я читал несколько книг вашего брата. Вернер Марк… Одна из них даже сейчас в списке бестселлеров журнала «Шпигель», так ведь? Я читаю «Шпигель» постоянно.

Так вот что нравится читателям «Шпигеля».

Мой брат кивнул.

— Да, моя последняя книга только что вышла.

— А вы? — Фегезак вновь посмотрел на меня.

— Я не писал несколько лет.

— А что вы писали?

— Новеллы. Ничего особенного.

Эйлерс что-то шепнул инспектору. Тот согласно кивнул.

— Хорошо, может, осмотрим дом? — сказал Эйлерс, жестом руки приглашая нас. Лансинг ободряюще улыбнулся мне. По лестнице мы вчетвером поднялись на второй этаж.

Оставшись внизу, возле пустого камина, Фегезак продолжал опрос домработницы.

— Во сколько вы ушли отсюда вчера?

— Как обычно, в шесть. Что здесь произошло? Скажете вы мне наконец? И позвольте в конце концов сесть. Я не намерена стоять здесь в мокром пальто до вечера.

Фегезак молча кивнул.

На втором этаже было с полдюжины комнат. Во всех имелись большие окна, в некоторых — балконы. Я увидел поваленные штормом деревья, кружащиеся мокрые листья, темноту и вздымающийся вдоль края имения лес. Отопительная система работала на полную мощность, поэтому в комнатах, обставленных дорогой мебелью, было душно.

— Профессор Камплох, должно быть, богатый человек, — сказал я.

Мой брат молчал. Он шагал рядом со мной, с мрачным видом уставившись в пол.

— Должность, занимаемая им в больнице, хорошо оплачивается. Он также руководит процветающей частной клиникой в городе, — пояснил Эйлерс. — Люди приезжают к нему издалека. Знаменитый врач.

— Сколько же ему лет?

— Пятьдесят девять.

«А Лилиан тридцать девять, — подумал я. — Лилиан — любовница почти шестидесятилетнего мужчины».

Кажется, мой брат угадал мои мысли. Он сказал:

— Лилиан всегда стремилась к спокойной жизни, или ты забыл?

Я бросил на него яростный взгляд. Он ответил мне тем же, и наши взгляды скрестились. Он смотрел на меня дикими, жестокими, полными ненависти глазами, но где-то в глубине его темных расширившихся зрачков таились все те же растерянность и страх.

— Разве нет, Ричи? — со злостью спросил Вернер. — Конечно, так.

Мы прошли за Эйлерсом в библиотеку.

В ней стояло большое фортепьяно, это был старинный инструмент немецкой фирмы «Зайлер». Дорогая стереосистема была встроена возле него в книжную полку. Полированные, сделанные из редкого, очень крепкого и красивого розового дерева полки занимали все стены до самого потолка. Как ни странно, но проигрыватель был открыт, на нем лежала пластинка, другая стояла на верхней полке.

Один стенной шкаф был полностью заполнен грампластинками. Сотнями пластинок, стоящих на полках и перемежающихся тонкими латунными табличками-указателями. По-видимому, Камплох собрал все произведения Бетховена, включая одинаковые, но в исполнении разных оркестров, дирижеров и солистов.

Другие стены занимали полки с книгами. Это была впечатляющая коллекция книг на разных языках, а также медицинские труды и работы искусствоведов и музыкальных критиков, касающиеся творчества Бетховена. Портрет композитора в темной дубовой рамке стоял на фортепьяно. Нижняя полка была заполнена массивными партитурами в кожаных обложках.

— Поклонник музыки, — улыбнулся Лансинг. — Да здравствует Бетховен!

На фортепьяно лежал пыльный конверт. Он, вероятно, был от пластинки, находящейся на проигрывателе. Мне понравилась библиотека, в которой стоял приятный запах курительного табака и кожи. Культурный человек этот профессор Камплох.

— Можете посмотреть все, что вас интересует, — сказал Лансинг, наблюдая за мной. Эйлерс следил за моим братом, который неподвижным взглядом смотрел прямо перед собой. — Здесь уже все сфотографировали и сняли отпечатки пальцев.

В углу я заметил старинный журнальный столик орехового дерева с резными ножками в виде львиных голов. На нем стояла лампа с зеленым абажуром, он был ребристый и формой напоминал дыню. Рядом с лампой лежала небольшая раскрытая книга. Подойдя ближе, я узнал ее. Когда-то она была и в нашей домашней библиотеке, причем то же издание. Хорошо помню, что она стояла в шкафу на средней полке слева. Это была поэма Себастьяна Бранта «Корабль дураков» с гениальными иллюстрациями Дюрера. «Корабль дураков» все еще плывет, какая разница, паруса на нем или турбины?..

Я поднял голову и взглянул на брата. Вернер с отсутствующим видом ритмично раскачивался в кресле-качалке, стоящем возле фортепьяно. На фортепьяно стояла большая партитура в потертом кожаном переплете. Я быстро подошел к инструменту. В следующий же момент партитура была раскрыта. Я переворачивал страницы. Это было одно из старейших печатных изданий произведения, которое так любил мой отец, Девятой симфонии Бетховена, выпущенное в 1824 году и посвященное автором Его Величеству королю Пруссия Фридриху Вильгельму Второму. Страницы были тонкими и пожелтевшими. Первая, вторая, третья часть. Третья, которую играли друзья моего отца на его похоронах. В детстве я так любил и боготворил своего отца. Он был самым близким мне человеком, я мог довериться только ему, хотя виделись мы очень редко. Память об отце не угасла и через многие годы. В память о нем я хотел стать музыкантом, что наряду с моим необыкновенным упрямством вызывало ярость моей матери. Мои занятия музыкой длились недолго и в один прекрасный день, насколько мне помнится, закончились навсегда. Но Девятая симфония Бетховена, так любимая отцом, стала и моей любимой музыкой. Я знал ее досконально, и музыкальную партитуру, и вокальную партию четвертой части.

И вот я с наслаждением и трепетом листал эту старую партитуру. Пожелтевшие страницы приятно шелестели. Вот закончилась любимая отцом третья часть, а вместе с ней и мои мимолетные воспоминания.

Дальше следовала часть четвертая. Читая хорал, я вдруг остановился. Слова Шиллера «Все люди станут братьями» были пропущены в хорале.

Детектив, встреченный нами в холле, показал свои записи инспектору. Быстро взглянув, Эйлерс свистнул сквозь зубы и передал блокнот белокурому Лансингу. Тот бегло перелистал несколько страниц, приподнял брови и посмотрел на Эйлерса. Затем он вернул блокнот молодому детективу, тот спрятал его в карман и, тихо спросив что-то у Эйлерса, вышел. Не опуская бровей, Лансинг посмотрел на меня и Вернера, который с сердитым видом продолжал раскачиваться в кресле-качалке. Вытянув губы, шофер начал насвистывать «Марсельезу».

— Вы всегда проводите допросы подобным образом? — язвительно спросил Вернер. — Какова цель этого глупого визита?

— Я уже объяснял вам, — терпеливо ответил Эйлерс. — По-моему, вы могли бы найти здесь что-нибудь, что помогло бы нам. Вы не заметили ничего необычного?

— Нет, — сказал мой брат и отвернулся.

Детектив согласно кивнул, он, видимо, и не ожидал иного ответа.

— А вы? — Эйлерс закурил сигарету.

— В партитуре четвертой части Девятой симфонии, стоящей на фортепьяно, пропущена строка в вокальной партии.

Эйлерс задумчиво посмотрел на меня.

Подойдя к фортепьяно, он полистал партитуру и нашел соответствующее место. Лансинг заглянул тоже. Наконец Эйлерс произнес:

— Действительно. Что-нибудь еще?

Я пожал плечами:

— Если бы я так же страстно был предан музыке, как профессор Камплох, у меня нашлось бы время закрыть проигрыватель и положить пластинку в конверт, прежде чем уйти. Я также поставил бы на место партитуру. А здесь все так…

Лицо Эйлерса просияло.

— Браво, — перебил он меня. — Вот видите? — обратился инспектор к Вернеру. — Ваш брат очень наблюдательный. Он сразу обнаружил кое-что существенное. Кажется, вы в этом не очень заинтересованы. Но вы измените свое мнение.

— Послушайте… — начал было Вернер, но Эйлерс жестом попросил его помолчать.

— Похоже на то, что, прежде чем уйти, Камплох слушал Девятую симфонию, не так ли? — спросил Лансинг.

— Действительно, — сказал я.

— И как будто у него не было времени спрятать пластинки, верно?

— Может, он забыл? — предположил мой брат.

— Вполне вероятно. Меня интересует, почему? — Эйлерс посмотрел вокруг. — Ведь профессор, кажется, любит порядок.

— Откуда мне знать? — Вернер презрительно хмыкнул и, повернувшись спиной к детективу, уставился на книжные полки.

— Хотели бы вы узнать, почему? Мы только что выяснили.

— Выяснили что? — спросил я.

— Почему профессор все оставил так. Он слушал Девятую симфонию днем раньше, чем наступил субботний вечер. Около одиннадцати. Затем ему позвонили по телефону из Мюнхенского университета и попросили немедленно приехать. Камплох должен был читать там лекцию.

— Но ведь он должен был читать ее не прошлым вечером, а в пятницу.

— Второй лектор заболел, и планы изменились. Камплоху пришлось срочно выехать прошлым вечером. Он упаковал вещи, подготовил лекцию и уехал. Он спешил. Вот все и осталось неубранным.

— Откуда вам это известно? — спросил я.

— Домработница только что рассказала нам.

— Ага, вот что вы читали.

— Да, в маленьком блокноте, — сказал Эйлерс. — Мы ведь тоже заметили странный беспорядок. Теперь у нас есть объяснение. Камплох позвонил домработнице воскресным вечером после одиннадцати и сообщил, что уезжает в понедельник утром. Когда она приехала сюда в девять утра, профессора уже не было.

— Почему она не убрала здесь?

— По ее словам, она боялась что-либо трогать.

— Ну, а Лилиан, точнее, фрау Ломбард? — спросил мой брат.

— Она вернулась лишь прошлым вечером.

— Вернулась?

— Из Тенерифа.

— Тенерифа? — выпалил я в изумлении.

— Да. У Камплоха там есть дом. Вам об этом, конечно, неизвестно.

— Нет.

— А вам?

У моего брата вновь затряслись губы.

— Ну!

— Я знал о доме, но мне было неизвестно, что фрау Ломбард находилась там.

— Она жила там последние три недели, — объяснил Лансинг. — И возвратилась оттуда около семи, сразу позвонив домработнице. Фрау Ломбард сообщила ей о своем приезде и об отсутствии профессора, что ее удивило.

— Удивило?

— Сегодня у Камплоха день рождения, ему исполняется пятьдесят девять. Планировалось, что фрау Ломбард останется в Тенерифе, а Камплох прилетит туда, чтобы провести с ней выходные. Несмотря на его отвращение к полетам, он все-таки воспользовался бы самолетом, из-за большого расстояния.

— Домработница сказала, что фрау собиралась вернуться после Нового года.

— Но она вернулась раньше. По словам домработницы, фрау Ломбард попросила ее не беспокоиться и сказала, что сама приготовит себе поесть, что она и сделала, судя по невымытым тарелкам на кухне. В доме было достаточно еды, — объяснил Эйлерс.

Он прошел в угол библиотеки и открыл дверь, встроенную среди полок. Свет, проникнув в бар, упал на рюмки, бокалы для приготовления коктейля, бутылки, стоящие на стеклянных полках. На верхней полке находились в основном крепкие напитки и несколько ликеров.

— Здесь есть также прекрасный винный погреб, — сказал Лансинг.

— Вина собраны со всей Европы, причем лучшие. Видите, две средние полки и вся нижняя заполнены винными бутылками. — К моему удивлению, Эйлерс оказался настоящим знатоком в области виноделия. — Вон портвейны 20- и 30-летней выдержки, те, что стоят слева в темных бутылках, а дальше три бутылки еще старше — 1907 и 1911 годов. На этой же полке мадера, тоже с десяток разных бутылок. На нижней полке — монастырский кагор, видите, в бутылках такой странной формы, это старинные бутылки из темно-красного стекла. Вон там, у стенки бара, одна покоится в плетеной корзинке, с нее даже не сняли паутину, видимо, совсем недавно доставлена из погреба. А что у нас тут, пониже? — Эйлерс наклонился и стал внимательно рассматривать нижнюю полку бара. — Так, черный мускат, розовый мускат. — Эйлерс взял бутылку и опять внимательно изучил этикетку и пробку, затем рассмотрел содержимое на свет. — Дальше я вижу венгерский токай и шампанское — две бутылки «Мадам Клико». Доктор серьезно подготовился к своему дню рождения, — выпрямляясь, произнес инспектор. — Настоящая коллекция. — Он пристально взглянул на моего брата. — Даже «арманьяк».

— Ну и? — спросил Вернер.

Инспектор вынул из бара бутылку с остатками вина.

— В особенности старый «арманьяк», — сказал он, глядя на черную позолоченную этикетку, — 1875 год. Сделано в Гасконии, как здесь написано. Немецкий импортер — «Федерсон», Бремен. Вы также живете в Бремене, герр Марк, не так ли?

— Да. Ну и что? — со злостью спросил Вернер. Голос Эйлерса прозвучал подчеркнуто вежливо:

— Вы когда-нибудь слышали о такой фирме — «Федерсон»?

— Нет! Никогда! — выкрикнул мой брат.

— Да. Я так и думал, — спокойно заметил инспектор, поставив бутылку на место. — Теперь осмотрим комнаты фрау Ломбард.

Комнаты Лилиан на третьем этаже были почти такими же, как и на втором, за исключением мебели. Они были выполнены в современном стиле, с преобладанием черного и белого цветов: белые ковры, черные обои. После антикварной обстановки той части дома, которая принадлежала доктору Камплоху, жилище Лилиан производило поразительное впечатление. Во всем ощущалась женская рука, хотя царил некоторый беспорядок. Вокруг лежали журналы, газеты, одежда, туфли. Еще чувствовался запах духов Лилиан. Этот до боли знакомый запах воскресил в моей памяти картины тех чудесных лет. Тогда мы знали, что такое счастье, радость, надежда.

— Профессор никогда не был женат? — спросил я, когда мы обходили комнаты. Полицейские деловито фотографировали, снимали отпечатки пальцев, обыскивали шкафы, не обращая на нас никакого внимания. Темнели окна, залитые дождем. В каждой комнате был включен свет.

— Его жена умерла много лет назад. — Казалось, голос инспектора доносился издалека.

Мы находились в туалетной комнате Лилиан. В одном месте валялись ее туфли, в другом — чулок. На туалетном столике возле зеркала горкой лежало содержимое ее сумочки. Серая кожаная сумочка была небрежно брошена тут же, среди баночек с кремами и маникюрных ножниц. На спинке кресла белел атласный халат, казалось, еще хранивший очертания ее тела. Мне стало не по себе.

— Смотрите, — сказал инспектор. — Вот гнездо телефонного коммутатора. Судя по отпечатку на войлоке, оно, мне кажется, должно было бы быть возле окна. Но мы нашли его в спальне. Пройдите, пожалуйста, со мной. — Он уже шел вперед.

В спальне Лилиан был полный беспорядок. Смятая и испачканная постель, перевернутые стулья, разбросанное по полу содержимое ящиков стола; ночные рубашки, фартук, тапочки были рассеяны по комнате.

Инспектор извинился:

— Наши люди и санитары из «скорой помощи»… Мне очень жаль.

Я уставился на испачканную постель. Всего несколько часов назад в ней лежала, задыхаясь и стеная, Лилиан, она звонила мне, опасаясь за свою жизнь. Белый телефон стоял возле кровати.

— Непонятно также, — сказал Эйлерс, заметив, что я смотрю на постель, — почему телефон здесь, а не в соседней комнате?

Ему ответил мой брат:

— А почему бы ему не быть здесь? Вот для него розетка. Несомненно, фрау Ломбард часто пользовалась телефоном в спальне. Иначе зачем ей было ставить розетку?

— Верно. Тогда бы она не устанавливала его в спальне. Она либо хотела позвонить отсюда, либо ждала звонка, потому и перенесла телефон, не так ли? А от кого она могла ждать звонка? В любом случае мы полагаем, что она перенесла телефон перед тем, как ей стало плохо. Для чего?

— Не знаю, — сказал Вернер.

— Скверно, — произнес Эйлерс. Я вновь почувствовал, что он собирается спровоцировать Вернера. И у него получилось.

— Что значит «скверно»? — ощетинился Вернер.

— Я думал, у вас есть какая-то мысль насчет этого.

— Почему у меня? Почему не у моего брата?

— Ваш брат сказал, что не разговаривал с фрау Ломбард несколько месяцев. Вы же, напротив, упомянули о том, что иногда говорили с ней по телефону. Кажется естественным предположить, что, возможно, вы намеревались позвонить или уже звонили ей.

— Я не потерплю подобные намеки! Я не звонил и не собирался звонить ей!

— …а может, фрау Ломбард звонила или собиралась позвонить вам?

— Нет!

— Почему ты кричишь? — спросил я брата. Кажется, Вернер не услышал мой вопрос. Он был слишком взволнован.

— Странно также и то, что она не позвонила вам, — сказал Лансинг.

— Почему?

— Вы живете намного ближе к ней, чем ваш брат, и все еще контактировали с ней. Но она позвонила вашему брату. Вы можете объяснить это?

Мой брат был вне себя от ярости.

— Она не позвонила ни в полицию, ни в больницу, ни доктору. Вы можете объяснить этот факт? — вопросом на вопрос ответил Вернер и яростно взглянул на Эйлерса.

Эйлерс с улыбкой покачал головой.

— Тогда мы будем вынуждены предположить, что фрау Ломбард была охвачена паникой и действовала неразумно.

— Несмотря на это, она успела вынуть из медальона фотографию, прочесть и набрать телефонные номера, написанные на ее обороте.

В этот момент я увидел фотографию в серебряной рамке, стоящую на туалетном столике. На ней, несомненно, был тот же мужчина, что и на фотографии из медальона, только лет на 25 моложе. Я подошел ближе.

— Это Камплох? — спросил я.

— Да. Судя по всему, фотография военных лет.

Узкое лицо, высокий и широкий лоб. Он смотрел, улыбаясь, прямо в камеру. Однако светлые глаза оставались серьезными.

«Совсем как у Мински», — подумал я.

Но выражение глаз молодого профессора было иным. Гладко выбритое молодое лицо, светлые брови, густые светлые волосы и тот же широкий шрам от скользящего пулевого ранения на левой щеке, протянувшийся от подбородка до скулы.

У нижнего угла фотографии помещалась краткая шутливая надпись:

«МОЕЙ ЛИЛИАН, С ЛЮБОВЬЮ И ОГРОМНЫМ СОЖАЛЕНИЕМ О НАВСЕГДА УШЕДШЕМ ВРЕМЕНИ.

Клеменс.»

Я не мог отвести глаз от фотокарточки. Увидев это лицо в первый раз в миниатюре, я был слишком смущен и нервно возбужден, чтобы спросить о том, кто на ней, хотя даже тогда мне показалось, что я где-то встречал этого мужчину. Теперь это чувство усилилось. Я его уже видел! Но где? Когда? Мне не просто казалось, теперь я был абсолютно уверен, что знаю это лицо давно и видел его неоднократно. И хотя на фотографии из медальона и на фотографии, стоящей передо мной, был один и тот же человек, мне было знакомо лицо именно молодого мужчины, то, что сейчас смотрело на меня с фотографии в серебряной рамке. Откуда я знаю его? Эти светлые глаза и особенно этот широкий шрам…

— Вы еще не рассказали нам, как фрау Ломбард… как все это произошло с ней, — послышался голос моего брата. Я оторвал взгляд от фотографии.

— Еще одна загадка, — сказал инспектор. — Профессор всегда заказывал «арманьяк» у «Федерсон» из Бремена. И неизменно два ящика по двенадцать бутылок в каждом.

— Откуда вы знаете?

— Их привезли железнодорожным экспрессом. Вчера около восьми вечера доставила местная фирма. Мы проверили. Их отнесли в подвал. Фрау Ломбард подписала квитанцию. Когда мы обнаружили эти ящики, одной бутылки не было. Вероятно, фрау Ломбард взяла ее с собой наверх. Она выпила бокал вина, возможно, после еды.

— Ей всегда нравился «арманьяк», — внезапно вспомнил я.

— Вы, с вашей сообразительностью, оказались очень полезны, — сказал Эйлерс. — Продолжайте в том же духе. Ваша наблюдательность поразительна.

— И вновь ваш брат, — продолжал провоцировать Вернера Лансинг, — а не вы. К сожалению.

— Как мы видели, в бутылке «арманьяка», которая стоит в библиотеке, вина осталось чуть-чуть, на самом дне. Таким образом, фрау Ломбард открыла новую. И как раз к привезенному «арманьяку» был подмешан яд, — сказал инспектор.

В течение этого разговора я забыл о шторме, бушующем за окном. И теперь мне стали слышны яростные удары дождя о стекло, а в промежутках между ними свист ветра, скрип старых намокших деревьев, приглушенные сигналы автомобилей и снова дребезжание оконных стекол под ударами мокрого штормового ветра.

— Диэтиламид фосфорной кислоты, — чуть помедлив, продолжил инспектор, — в мелкокристаллическом состоянии был растворен во всех двадцати четырех бутылках. Огромное количество. Концентрация яда оказалась очень высокой. Если бы фрау Ломбард выпила больше «арманьяка», спасти ее было бы невозможно. Мы связались с «Федерсон» в Бремене. Похоже, что фирма не присылала этот груз.

— Вы только что сказали… — начал мой брат.

— Я лишь сказал, что профессор всегда получал вино через «Федерсон». Но я не говорил, что они прислали эти последние два ящика. Вы, должно быть, неправильно меня поняли, герр Марк.

Инспектор внимательно оглядел Вернера.

— Но тогда кто… — начал брат.

— Вы подозреваете кого-либо?

Вернер и я отрицательно покачали головами.

— Каким образом? Мы даже не знаем профессора. По крайней мере я не знаю, — добавил я.

— Я тоже, — сказал мой брат.

— Аромат «арманьяка» частично скрывает запах и вкус яда, — сообщил инспектор. — Этот яд дает о себе знать через два-три часа после приема. Он довольно медленно всасывается желудком и поступает в кровь. Согласно заключению нашего эксперта, она, должно быть, выпила это вино между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи.

— Наверное, так и есть. Она звонила мне около трех ночи.

Эйлерс прервал меня:

— Стойте! Когда фрау Ломбард проснулась, она уже страдала от симптомов отравления…

— Минуточку! — вмешался я в его рассуждения.

— Да? — Эйлерс с любопытством посмотрел на меня.

Я вновь взглянул на фотографию, стоящую на туалетном столике. Где же я видел этого мужчину? Еще чуть-чуть, и я вспомню. Сейчас… Нет. Не помню. Это становилось настоящей пыткой. Я медленно произнес:

— Фрау Ломбард выпила отравленный «арманьяк». Но…

— Да? — мягко сказал Эйлерс. — Продолжайте…

…Эта фотография. Этот мужчина. Я в самом деле знал его… Но, в сущности, ведь не предполагалось, что Лилиан будет здесь! Считали, что она находится в Тенерифе! Я поднял взгляд. Все смотрели на меня.

— Она вернулась неожиданно… а профессор Камплох внезапно вынужден был уехать в Мюнхен… Таким образом, если убийца собирался…

— Да? — подстегнул меня Эйлерс. — Ну и? Продолжайте!

— …Значит, кто-то хотел убить профессора, а не фрау Ломбард!

Лицо Вернена стало мертвенно-бледным. Он опустился на стул.

— Нам было интересно, как скоро вы придете к этому заключению, — сказал Лансинг. — И кто сделает это первым, вы или ваш брат. Ваша дедукция оказалась безупречной.

Зазвонил телефон. Трубку поднял Эйлерс.

— Да, — сказал он, — да, он здесь… — Эйлерс замолчал, слушая.

Мой брат, отвернувшись, уставился в пол. Лансинг и Эйлерс также повернулись ко мне спиной. Я в глубоком недоумении вновь посмотрел на фотографию молодого Камплоха. Кто же это? Кто этот человек? И вдруг я понял: когда я видел этого мужчину, его фамилия была не Камплох! Нет, я не был знаком с этим человеком, никогда с ним не встречался. Но я неоднократно видел это лицо и знал его имя. Его звали… звали…

Нет. Я не мог вспомнить.

Мои следующие действия были безрассудными. Я вел себя, как будто был под гипнозом. Я даже не смог бы объяснить, почему я так поступил.

В зеркале туалетного столика я мог видеть, что трое человек позади меня все еще стояли спиной ко мне. Я взял фотографию.

В следующее мгновение открылась дверь, и вошел Фегезак, инспектор с бычьей шеей. Я видел в зеркале, как он наблюдает за мной; он заметил, что я быстро спрятал фотографию в карман пальто. Его глаза превратились в щелки. Конец, подумал я. Мне показалось, я вижу, как его толстые губы скривила усмешка. Обернувшись, я встретился с ним взглядом. Ухмылка исчезла. Он быстро посмотрел на Эйлерса, который только что положил телефонную трубку. Фегезак спросил низким голосом:

— Больница?

— Да, — ответил Эйлерс.

— Я просил Хесса позвонить сюда. Вначале он позвонил в холл.

— Хесс? Больница? — Мое сердце сильно забилось. — В чем дело? Лилиан?

— Она хочет поговорить с вами, немедленно.

— Она… Она… — Я весь покрылся холодным потом. Сердце забилось, затем на мгновение остановилось, оборвалось и укатилось куда-то вниз.

Лицо инспектора выражало понимание и сочувствие. Заметив мое состояние, Эйлерс поспешно произнес:

— Нет! Ей лучше. Большое потрясение. Спрашивает, приехали вы или нет. И хочет немедленно встретиться с вами.

— Но это невозможно, чтобы она уже… — начал Вернер, но тут же осекся на полуслове и замолчал. Посмотрев на него, я поймал себя на том, что мои глаза сузились точно так же, как у инспектора Фегезака. «Ты живешь в Бремене, — подумал я. — Там, откуда привезли „арманьяк“. Отравленный „арманьяк“. К тому же ты время от времени говорил с Лилиан. Да и поведение твое необычно».

— Хесс считает, что, ввиду ее крайнего возбуждения, вашему брату следует встретиться с ней. Он берет ответственность на себя. У нее здоровое сердце. Фрау Ломбард успокоится, как только увидит вашего брата, — пояснил Эйлерс.

— Неужели вам необходимо воспрепятствовать этой встрече? — спросил Лансинг Вернера.

— Я не возражаю, наоборот… — смущенно передернул плечами Вернер.

— А мне кажется, ваше согласие должно быть доказано, — грубо сказал Эйлерс.

— Что это значит?

— Я объясню вам. Вы должны поехать с нами.

— В больницу?

— Да. Мы поговорим там. Только трое из нас, — сказал Эйлерс. Лансинг направился к двери. Он посмотрел на туалетный столик, быстро взглянул на меня и затем на Эйлерса. Инспектор, проходя мимо столика, тоже заметил исчезновение фотографии. Они коротко переглянулись с понимающим видом, как ранее поступил и Фегезак. Я был повергнут в замешательство.

— Идемте, — обратился Эйлерс ко мне.

Казалось, фотография жгла мой карман. У выхода я обернулся. Фегезак остался в комнате. Он вновь улыбался, его глаза превратились в щелки.

Несмотря на то, что на мне было пальто, я почувствовал холод.

Она лежала на кровати. Ее лицо стало восковым, иссиня-черные волосы были взъерошены и влажны, щеки впали, чувственные губы приобрели лиловый оттенок, глаза были закрыты и окружены серыми тенями. Дышала она неслышно, но время от времени из груди вырывался странный булькающий хрип, и тогда ее желтовато-серое лицо искажала гримаса боли: такой я увидел Лилиан Ломбард, одну из прекраснейших женщин, каких я когда-либо встречал в своей жизни. Она лежала под капельницей, за задвинутыми портьерами; прикрытая лампа тускло освещала помещение.

— Лилиан, — начал я, затаив дыхание, как только вошел с доктором Хессом в палату. Он сразу приложил палец к губам, показывая на молодого врача и сиделку, стоявших у кровати. Они вышли, а доктор Хесс остался. Его лысина приобрела зеленый оттенок в тусклом освещении комнаты. В палате стоял смешанный запах лекарств и слабый запах чеснока.

Придвинув к кровати стул, я осторожно опустился на него и склонился над Лилиан, шепча ее имя.

Бескровные губы обнажили в улыбке прекрасные зубы. Она тихо, прерывисто пробормотала:

— Я рада… что ты пришел…

Она узнала меня, хочет меня видеть, я нужен ей! Я был несказанно рад слышать ее голос, хотя он изменился до неузнаваемости: был очень слабым и хриплым. Лилиан с огромным трудом произносила отдельные слова. Я положил ладонь на ее руку, которая была тонкой, нежной и очень холодной.

— Наконец ты пришел.

— Да.

— Ты… ты…

— Помолчи, отдохни. Тебе еще трудно говорить. Я все пойму без слов, все прочту в твоих глазах, — шептал я, гладя ее мягкие волосы.

Доктор Хесс подошел так близко, что его белый халат касался меня. Я с негодованием посмотрел на него. Он ответил мне ничего не выражающим взглядом и остался на месте.

— Ричи…

— Да?

— Я… я должна… сказать тебе… — Ее голова пошевелилась. Иссиня-черные волосы были влажны от пота. Лилиан попыталась открыть глаза, но тут же закрыла их со стоном.

— Не открывай глаза, — поспешно сказал я.

О, глаза Лилиан!

Они были такими же черными, как и ее волосы. Я ни у кого больше не встречал таких больших, прекрасных глаз. Я был без ума от этих любимых, завораживающих глаз. Завораживающих, поскольку я не смог их забыть до сих пор и знаю, что не забуду никогда.

— Мы… не… одни?

— С нами доктор Хесс.

— Попроси его… выйти.

Хесс не шевельнулся.

— Вы что, не слышали? — тихо спросил я его.

Он холодно ответил:

— Я не могу сделать этого, фрау Ломбард все еще в критическом состоянии.

— Вот почему вы уговаривали меня встретиться с ней, да? Вот почему вы сказали инспектору, что в этом нет никакого риска?

— Я ответственен…

Когда я встал, мое пальто распахнулось, и Хесс успел заметить серебряную рамку, выступающую из внутреннего кармана, рамку с фотографией Камплоха, выкраденной мною. Он наверняка увидел ее. Бросив взгляд вниз, я тоже заметил фотографию. Хесс даже не моргнул. Наши лица были очень близко друг от друга.

— Убирайтесь!

— Минуточку!

— Я хочу, чтобы вы убрались отсюда! — яростно прошипел я.

— Я врач! Если кому-нибудь и следует убраться отсюда, так это вам!

— Ах, вот оно что! Инспектор Эйлерс и мой брат дожидаются в вашем кабинете. Если вы выведете меня отсюда, я расскажу им о телефонном разговоре, подслушанном мною. — Я расслышал очень мало, но ему это было неизвестно. Хесс побледнел. В его взгляде мелькнула растерянность, даже паника. Стараясь скрыть свое замешательство, он хотел прикрикнуть на меня, но из груди его вырвался истерический визг:

— Телефонный разговор? О чем вы говорите?

— Только не надо притворяться, — сказал я.

— Да вы сошли с ума!

— Возможно. Интересно, какова будет реакция инспектора.

— Вы наговариваете на меня.

— Вы грязный лжец! — выкрикнул я.

«Если Хесс не вышвырнет меня отсюда после этого, значит, он глубоко замешан в этом деле», — подумал я.

Он не пошевелился.

— Пять минут. Через пять минут вы должны…

— Вон! — произнес я, почти успокоившись.

Он быстро вышел.

Я снова сел. Серебряная рамка вдавилась мне в грудь. Я взял правую руку Лилиан.

— Теперь мы одни, — сказал я. — Что с твоими глазами?

— Они болят. Я не могу открыть их. — Когда она заговорила, запах чеснока усилился. — Ричи…

— Да?

— Я… я плохая… я нехорошая… я ничего не стою… шлюха… Но я… — Ее слова прервал кашель, явно приносящий ей боль. Дыхание Лилиан было неровным. Она замолчала. Ее глаза виновато и умоляюще смотрели на меня. Я приложил палец к ее пересохшим синим губам, давая понять, что ей нужно молчать. Лилиан опустила веки и, казалось, задремала. Но вскоре она продолжила: — Я не могу говорить об этом… это звучит так смешно после всего, что случилось…

— Скажи мне!

— Я… — Она подыскивала слова. — Женщина, не имеет значения, со сколькими мужчинами она жила, многими или нет… всегда есть один мужчина… один, кого она любит по-настоящему… по которому она тоскует. Она не может вынести… если он уйдет от нее… к другой женщине.

«Бесстыдство женщины легкого поведения», — подумал я. Но, с другой стороны, правда. Я вел себя как дурак. Следовало бы отпустить ее руку и убраться от нее по возможности подальше. Но я остался. Я был счастлив, я сошел с ума. Я был влюблен.

— Ты звонила мне, — сказал я. — Мне…

— Ты все, что осталось у меня. Он хотел убить меня, Ричи…

Я вздрогнул. Если мой брат…

— …потому что я сказала, что ухожу от него…

Стены вокруг меня начали вращаться.

— Ты кому-нибудь говорила это?

Она прошептала:

— Наклонись ближе… надо быть осторожными… Клеменс… я боюсь…

— Камплоха?

Она, с трудом сглотнув слюну, кивнула.

— Я боюсь, я в ужасе… яд… он попытается снова… Он очень проницателен… он убьет меня… так он сказал мне…

— Камплох угрожал тебе?

— Не раз.

— И когда последний раз?

— В прошлую пятницу… он позвонил… я была в Тенерифе… Он сказал, ему известно, что у меня там любовник… Это неправда, Ричи, неправда, клянусь!

— Успокойся. Ты не должна волноваться. Продолжай.

— Он потребовал, чтобы я вернулась, и немедленно. В противном случае он пообещал приехать и прикончить меня… Поэтому я сразу вернулась.

— Почему ты так боишься его?

— У него зловещий вид. Ему что-то известно. Его боятся так много людей — политики, полицейские, его доктора; очень многие. Он… он мог убить меня в этом городе, и ему бы это сошло с рук. Он обладает властью… — На лбу Лилиан блестели капельки пота. Она задыхалась. Я оставался неподвижен.

— Лилиан, ты понимаешь, что ты говоришь? Ты не фантазируешь?

— Я… это я во всем виновата… я вернулась, потому что больше не могла переносить страх. Я собиралась забрать свои вещи и уйти от него, несмотря на риск быть убитой. Когда я приехала, его не было. Представь себе, какое я испытала облегчение.

— Но ведь домработница сказала…

— Конечно, я солгала ей.

— То есть у него нет сегодня дня рождения?

— Есть. Он оставил мне записку… о том, что позвонит после лекции… так как у него день рождения. Я собиралась сказать ему, что меня не будет, когда он вернется.

— Вот почему телефон стоял возле кровати.

— Да. Но он не позвонил… а может, я не слышала. Я очень волновалась, поэтому приняла снотворное.

— Куда ты собиралась поехать?

— К тебе.

— Во Франкфурт?

— Я… я не знала, что делать. Наверное, я поехала бы к тебе, Ричи. Скажи, ты бы не прогнал меня?

— А как насчет Вернера? — вместо ответа спросил я. Она открыла свои огромные глаза: зрачки были величиной с булавочное острие, веки дрожали, но она не закрывала их, несмотря на боль.

— Вернер… Он упорно стремился встретиться со мной последние несколько месяцев.

— Он хотел, чтобы ты вернулась к нему?

— Да, но я не хочу… Он говорит, что все еще любит меня, но я ему не верю — у него есть причины, чтобы сделать мне больно. Я говорю правду, Ричи. Верь мне!

— Кто говорит, что я не верю? Закрой глаза.

Она со вздохом опустила веки.

— Тот, кто обманывал так много, как я… лгал бы более изощренно.

— Я верю тебе, — сказал я. Действительно, я верил в те минуты. Это случалось со мной всегда. Сомнения, недоверие приходили позже, всегда позже. Слишком поздно.

— Почему ты считаешь, что Вернер искал встречи с тобой?

— Из-за Клеменса. Я уже говорила тебе, он внушает страх. Он… он сам дьявол — он шантажирует, запугивает, мучает людей.

— Как?

— Ему что-то известно…

— Что?

Она покачала головой:

— Не знаю.

— Он знает это что-то и о Вернере?

— Нет, наоборот, Вернеру что-то известно о нем.

— Что?

— Он не хочет мне говорить, но я подсознательно чувствую. Мне кажется, между ними происходит невидимая борьба, и я помимо своей воли участвую в ней. Я не вынесу этого больше, Ричи… Я знаю, о чем ты думаешь.

— О чем?

— Как я могла… с человеком намного старше.

— Я думал не об этом. — Я солгал. Именно об этом.

— Мне… мне надоела жизнь, когда я повстречалась с ним. Я не решилась вновь обратиться к тебе за помощью. У меня не было средств к существованию, я устала от всего этого. Сойдясь с ним, я беспокоилась лишь о том, что придется жить с ним, как проститутке, жалкой проститутке.

— Прекрати! — громко воскликнул я, напугав ее. — Итак, он в течение нескольких месяцев угрожал тебе.

— Многие месяцы. Я жила все это время в животном страхе… Я убежала в Тенериф… но даже там я не избавилась от его ревности, угроз и своего страха, который пронизал меня всю, проник в каждую клетку. Он не отпускает меня даже ночью. Ричи, если бы ты знал, какие сны мне снятся в последнее время. Я не очень ценю свою жизнь, она достаточно жестоко обошлась со мной, и смерть часто казалась мне привлекательней, чем ничтожное существование. Она меня больше не пугает. Но Камплоха я боюсь, Ричи… В Тенерифе я была одна, но ни на минуту не забывала о нем, а когда вернулась, его здесь не было, какое облегчение, но этот «арманьяк», мне так нравится «арманьяк»…

— Я знаю.

— Наверняка он все тщательно спланировал, да?

— Не настолько — ведь ты жива.

Вдруг она схватила мою руку, ее ногти впились мне в кожу.

— Я еще жива. Но что он сделает, когда вернется? Теперь, когда не удалась первая попытка…

Все было как в кошмарном сне. Мне следовало рассеять опасения Лилиан. Здесь она в безопасности. Но в полной ли? Я должен поговорить с Эйлерсом. Полиция должна взять на себя охрану Лилиан. Но можно ли доверять полиции, если верить словам Лилиан? И вообще: кому здесь можно довериться? В этом городе, где, очевидно, многое скрыто, многое, что известно Камплоху.

— А где Вернер?

— Он тоже здесь, — ответил я. — И в затруднительном положении.

— Почему?

— Полиция подозревает его… — Мне следовало бы попридержать язык. Но было уже поздно. Лилиан широко раскрыла глаза.

— Они думают, что он пытался убить меня? О Господи! — Она задыхалась.

— Нет! Пожалуйста! Успокойся! Я уверен, у него алиби. Когда вернется Камплох, все выяснится. Мы докопаемся до правды. А пока я здесь…

— Ты… ты не бросишь меня?

— Нет, Лилиан, нет. Пожалуйста, успокойся.

— Поклянись, что ты не бросишь меня.

— Клянусь, — сказал я. Мне вдруг вспомнились предубеждения Ванессы, опасения Мински, двадцать лет моего знакомства с Лилиан, которые принесли мне так много горя. А сейчас она взяла мою руку и положила себе на грудь. Я забыл обо всем, все другое исчезло.

— Я… Ричи… я всегда любила только тебя, одного тебя. Ты веришь мне?

— Да, — хрипло произнес я.

Она зашептала:

— Я хочу остаться с тобой, навсегда. Ты еще хочешь меня, несмотря ни на что?

Я чувствовал тепло в груди. Я подумал: «Ты лжешь, обманываешь, играешь свою роль, используешь меня, делаешь из меня посмешище, заставляешь меня отчаяться, но это не имеет сейчас никакого значения».

— Да, — ответил я.

— Все, чего я хочу, — быть с тобой… я боюсь людей. Они испорчены, и они могут сделать больно. Но не ты, Ричи, ты все еще любишь меня, скажи?

А иначе зачем бы я примчался сюда, как только она позвонила? Зачем бы я сейчас сидел здесь? А она? Может, она не любит меня? Но почему я не должен верить ей?

— Ричи… ты все еще… любишь меня?

— Да, — ответил я.

Торжествующая улыбка осветила ее осунувшееся лицо.

— Мы будем вместе, — сказал я. — Мы уедем далеко отсюда. — Я говорил искренне. Швейцария. Безопасность. Мир. Счастье.

— Поцелуй меня, — прошептала она.

Я коснулся ее губ своими.

— Все будет хорошо, — сказал я, выпрямляясь.

— Да, Ричи, да…

Позади меня открылась дверь.

— Сожалею, но ваше время истекло, — послышался голос доктора Хесса.

Я поцеловал холодную руку Лилиан.

— Я буду рядом. Я вернусь. Теперь, — я повысил голос, — теперь я позабочусь о твоей безопасности. Не волнуйся.

— Я постараюсь, — прошептала она.

Ее веки дрожали, лицо исказила гримаса боли. Я нежно провел рукой по ее лбу, холодному и мокрому от пота. Обернувшись, я увидел в дверях силуэт доктора Хесса на фоне ярко освещенного коридора.

— Ну? Вы уходите или мне позвать кого-нибудь, чтобы вас вывели? — прорычал доктор.

— Вывести меня? — взглянув еще раз на Лилиан, оставшуюся неподвижной, я направился к Хессу. И тут я заметил санитара в белом халате и выцветших голубых брюках, стоявшего возле доктора. Это был огромный мужчина с широким сломанным носом, толстыми губами, черными вьющимися волосами и громадными сильными руками. Его лицо, словно вытесанное неумелой рукой из цельной глыбы гранита, было лишено человеческого выражения и казалось абсолютно бесстрастным, почти безжизненным. Портрет завершали узкий низкий лоб, который имел редкое строение — был вогнут внутрь черепа, и серые глаза, подобные оловянным пуговицам.

Каменный истукан, стоящий за спиной доктора, бросил в мою сторону тяжелый взгляд и свирепо ухмыльнулся.

Я бегло осмотрел коридор. Он оказался пуст. Напротив палаты Лилиан находилась открытая дверь служебного лифта. Все произошло так быстро, что я даже не успел вскрикнуть. Санитар сгреб меня и, несмотря на то, что я довольно высок и тяжел, с легкостью затолкнул меня в лифт. Хесс, последовав за нами, нажал кнопку, и лифт начал опускаться.

— Руки, — сказал Хесс.

Гигант вывернул мне руки за спину и потянул их вверх. Я застонал от боли.

— Малейшее движение, и я переломаю вам кости, — сказал он, хихикнув.

Хесс чуть было не запустил руку в мой карман, когда увидел в нем фотографию, выкраденную мной. Вдруг я заметил, что в другой руке он держит шприц. Инстинктивно подняв колено, я ударил его в пах. Он закричал, откинувшись к стене лифта. Санитар что было силы заломил мне руки. От мучительной боли у меня на глазах выступили слезы.

Превозмогая боль, Хесс со шприцем в руках приблизился ко мне. Он явно опасался меня, но в тот момент я тоже боялся его. А еще больше я боялся его шприца.

— Еще мгновение, и эта игла будет в вашей руке. — Выпуклые глаза Хесса за мощными линзами очков приобрели сумасшедшее выражение, когда он потянул серебряную рамку из кармана моего пальто. Внезапно побледнев, он раскрыл рот, судорожно ловя им воздух.

— Что-то не так? — спросил его помощник, продолжая сжимать меня мертвой хваткой.

Хесс ткнул ему рамку. Фотографии человека, известного теперь под именем Камплох, в ней не было. Может, я и наивный, но глупым меня не назовешь.

Лифт внезапно остановился.

— Выходи! — приказал Хесс.

Его помощник вытолкнул меня в ярко освещенное подвальное помещение, выложенное белым кафелем. Воздух был пропитан неприятным запахом дезинфицирующих средств. Я увидел вокруг необычайно много водопроводных кранов, стену с закрытыми металлическими дверями, рефрижераторные трубы, покрытые белым инеем. При взгляде на изогнутые мраморные плиты с водостоками я сразу понял, где мы находимся.

Мощный санитар стянул с меня пальто и перебросил Хессу, который быстро обыскал его. Наглец грубо толкнул меня на пол, навалившись сверху. Хесс отшвырнул мое пальто в сторону и, присев на корточки, начал старательно обыскивать меня. Я сопротивлялся. Мне удалось ударить Хесса ногой, а затем схватить за шею. У него пошла из носа кровь, капли которой падали на мои рубашку и пиджак. Я начал задыхаться от испаряющегося с влажного пола дезодоратора.

— Где фотография? — спросил Хесс.

Я промолчал.

— Ну ладно! — пригрозил он.

Его помощник, осклабившись, отвел назад руку и ударил меня в живот. Толстые губы громилы скривились в усмешке, обнажив крепкие белые зубы совсем близко от моего лица, и тут я вспомнил, где уже видел молодого Камплоха, и неоднократно. На фотографии, принадлежавшей моему другу Гомеру Барлоу. Он с давних пор занимался фотоделом. То же молодое безусое лицо, пристальный взгляд светлых глаз и этот примечательный шрам через всю щеку. На фотографии из медальона Лилиан пожилой профессор носил усы. Камплох отрастил их позже, в зрелом возрасте. И, очевидно, по немаловажной причине.

— Где фотография, ублюдок? — прошипел помощник.

Я продолжал молчать; он ударил меня вновь, и, теряя сознание, я вспомнил о Барлоу, который пел в Берлинской опере. Риголетто, Яго, Папагено: его первые три роли принесли ему широкую известность.

У Гомера Барлоу было счастливое детство. Он был счастлив на протяжении первых трех лет своей жизни. Гомер родился в Бирмингеме, штат Алабама, в семье бедных, но нежных и благочестивых родителей.

Когда ему было шесть лет, во время воскресной службы в переполненной людьми церкви, где отец Гомера работал сторожем, взорвалась бомба. Погибло тридцать шесть негров, среди них одиннадцать детей; восемьдесят семь негров получили серьезные ранения. Взрывом убило священника и родителей Гомера. Гомера не взяли в этот день в церковь, поскольку он был болен.

Расследование показало, что бомба была установлена ку-клукс-кланом. Гомера поместили в государственный приют для сирот. Прошли годы, и он превратился в высокого, здорового, сильного юношу. Он обладал трудолюбием, благородством, был вежлив и благочестив. У Гомера был прекрасный голос, и он любил петь.

Его с любовью называли Крошкой (несмотря на рост шесть футов четыре дюйма), и эта кличка закрепилась за ним.

— Он без сознания, — услышал я чей-то голос.

Меня тошнило, голова раскалывалась от боли. Я осторожно открыл глаза. Мутная пелена стояла передо мной. Мне казалось, что я плаваю в каком-то тяжелом и вязком молочном тумане, он забирался мне в горло, и легкие, тесня грудь и мешая дышать. На самом деле это Хесс и санитар, чьи силуэты я стал различать в мутной пелене, навалились на меня всей тяжестью своих тел, а пары́ дезинфицирующего средства вызвали у меня помутнение рассудка. Я по-прежнему лежал на полу морга. Грубое животное держало меня за руки; Хесс сидел на моих ногах. Кровь на его шее блестела в резком, ярком свете помещения.

— Фотография, — сказал Хесс. — Где она?

Я молчал.

— Ну хорошо. Мы не можем торчать здесь всю жизнь, — сказал доктор. — Если ты надеешься на чью-то помощь, забудь об этом. Никто не услышит твоих криков и не придет тебе на помощь, ни инспектор, ни твой братец. — Хесс криво ухмыльнулся. — Никто не найдет тебя здесь, поверь мне. Никому даже в голову не придет искать тебя в подвале морга. Но ты не волнуйся, я не брошу тебя здесь одного. Даже если ты вообще больше никогда ничего не скажешь, я все равно позабочусь о тебе. — Лицо Хесса скривилось в омерзительной ехидной гримасе. — Сейчас я тебе сделаю небольшую инъекцию. Когда ты очнешься, мы поговорим еще раз. В тихом, уединенном местечке. Держи его, — приказал он бандиту, намереваясь встать.

В этот момент я выплюнул всю слюну, накопившуюся в моем рту, ему прямо между глаз. Он непроизвольно поднял руки, чтобы прикрыть лицо. Я изо всех сил ударил обеими ногами Хесса в живот. Он отлетел к одной из мраморных плит; его очки упали на пол и разбились. Помощник, растерявшись, зарычал. Этот преданный пес Хесса не мог быстро сообразить, что ему предпринять — держать меня или броситься на помощь своему хозяину. Сделав инстинктивное движение в сторону неподвижно лежащего доктора, санитар ослабил хватку. Я с трудом согнул колено и ударил истукана в живот. Удар был не столько сильным, сколько неожиданным. Мой противник, инстинктивно схватившись за живот, на секунду отпустил меня.

В батальоне франкфуртской военной полиции вместе с Гомером Барлоу служил шофером еще один американец, Ли Андерсон. Он был китайского происхождения, но в Америку иммигрировал его дед или даже прадед, а родители Ли и он сам родились уже в Штатах, поэтому китайским осталось лишь имя. Американские японцы, конечно, не могли служить в армии в годы войны, но американцы китайского происхождения имели это право. Андерсон водил тот же джип, он был сменщиком Барлоу. Ли был большим любителем и знатоком различных видов восточной борьбы. Часто, особенно во время ночных дежурств, когда было мало происшествий и вызовов, он показывал нам разные приемы и объяснял различие и сходство разных видов восточных единоборств. Мы применяли их друг на друге, боролись, дурачились и смеялись, но со временем довольно хорошо овладели различными приемами. Тогда я не предполагал, что это серьезно пригодится мне когда-нибудь. Мой мозг, руки, тело действовали рефлекторно. И я, применив давно забытый, как мне казалось, прием восточной борьбы, окончательно вывернулся из-под громадного истукана-санитара. На ближнем столе лежали деревянный молоток, долото, два операционных скальпеля. «Наверное, для вскрытия черепов», — подумал я, хватая молоток и для верности опуская его на голову санитара.

Он, издав свистящий звук, осел и свалился на бок. К этому времени Хесс вновь встал на ноги, но был беспомощен без очков. Я ударил его в челюсть, он упал на кафельную стену. На этот раз он не поднялся.

Прозвенел звонок, и над лифтом зажглась лампочка. Его вызывали сверху. Мне было необходимо немедленно выбраться из подвала. Я поспешно поправил на себе одежду, схватил пальто и бросился к двери с надписью «Выход». Пустая рамка осталась лежать на мокром полу морга. Все мое тело ныло. Я быстро направился вверх; сильно болел живот, боль разливалась по всему телу, отдавая под левую ключицу и в затылок.

Распахнув дверь, я увидел еще один служебный лифт. Вероятно, предназначенный для перевозки невзрачных гробов, сваленных в этой небрежно зацементированной части подвала. Я знал, что обычно гробы вывозят ночью из отдаленной, пустынной части больницы. Может, сейчас именно такой случай — у меня возникла надежда. Закрыв за собой двери лифта, я нажал кнопку. Лифт остановился на первом этаже. Спотыкаясь, я направился вдоль короткого пыльного коридора. Еще одна дверь вывела меня во двор за больницей. Оголенные деревья, мусорные ящики, корзины с пустыми бутылками, коробки. Шел сильный дождь.

Я перебежал под ливнем к фасаду больницы. Мои ноги увязали в промокшей земле, брюки намокли. Небритый, в грязной, растрепанной одежде, пропахшей дезодоратором, я имел, должно быть, неприглядный вид. Но я был рад столь плохой погоде. В затянувшихся сумерках — хотя было уже более десяти часов утра — при сильном ливне было сложно что-либо разглядеть, да и некому, вокруг не было ни души.

Вот автомобильная стоянка. Вот зеленая полицейская машина. Перед тем, как мы покинули особняк Камплоха, я, с позволения Эйлерса, зашел в ванную, где вытащил фотографию из серебряной рамки и сложил ее вдвое. Не найдя подходящего места для рамки, я положил ее обратно во внутренний карман пальто. Во время поездки в больницу я незаметно спрятал фотографию под обивку сиденья. Я подумал, что будет не слишком умно взять фотографию с собой в больницу. Я подозревал доктора Хесса, а также Фегезака, который с насмешкой наблюдал за тем, как я украл фотографию в спальне Лилиан. Хесс разговаривал с Фегезаком по телефону. Сказал ли ему Фегезак о том, что я взял фотографию Камплоха? Вполне возможно. Но Эйлерс и Лансинг также знали о том, что я украл ее. Мне почему-то казалось, что они более заслуживают доверия, нежели Фегезак, в особенности внушал доверие Лансинг. Почему они не отобрали у меня фотографию? Но, с другой стороны, этого не сделал и Фегезак. Вероятно, все они хотели посмотреть, что я сделаю с ней или, напротив, что сделают со мной и с ней.

«Люди испорчены. Они могут делать другим больно». Нечто подобное сказала Лилиан. Я оказался под перекрестным огнем враждующих сторон. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы понять, что надвигается большая беда.

Я открыл дверь машины — до этого я умышленно сделал так, что она оказалась незапертой, — достал фотографию и спрятал под рубашку. Я взглянул на больницу. Через ее дверь то и дело входили и выходили люди. Она имела довольно мирный вид. Надолго ли? Эйлерс, его помощник и мой брат находились в кабинете доктора Хесса. Вскоре они обнаружат мое исчезновение. Вспомнив, что окна кабинета доктора выходят на стоянку, я поспешил.

Полицейский автомобиль стоял между черным «мерседесом» Вернера и моим серебристо-серым «тендербердом». В машине брата я увидел чемодан, лежащий на заднем сиденье, и несколько висящих костюмов. Это поразило меня. Должно быть, Вернер собирался надолго задержаться здесь. Или намеревался отправиться в какую-то поездку? Мне повезло, его машина оказалась незапертой. Взяв чемодан и два костюма, я поспешил в свою машину, швырнул вещи Вернера и свое пальто на заднее сиденье и, сев за руль, запустил двигатель. Завизжали колеса.

Стена была забрызгана кровью до двухметровой высоты. Бесчисленные дыры от пуль делали ее похожей на лунный ландшафт. Со временем пятна крови приобрели черный, затем серый, ржаво-красный, зеленый цвет. Стена была забрызгана более чем двадцать лет назад. Дыры от пуль появились в то же время.

Это была одна из четырех стен бара Крошки, расположенного в подвале его виллы в Грюнвальде.

Он купил этот особняк в начале своей многообещающей карьеры оперного баритона. Крошка был влюблен в Берлин, в Грюнвальд, в эту виллу возле Хагенплатц, которая, впрочем, имела жалкий вид, поскольку ремонт проводился здесь от случая к случаю.

Одно время вилла была роскошной резиденцией еврейского банкира. Затем она перешла во владение нацистской знати, людей, принимавших активное участие в организации глобальной войны, которой поочередно владели гестапо, русский комендант Берлина, британец из Эм-Ай-5, и, наконец, она возвратилась в руки немецких евреев.

Банкир-еврей застрелился в Рио-де-Жанейро, и Крошка купил виллу у его сына, ставшего бразильцем и твердо решившего никогда не возвращаться в Германию. Особняк пустовал до тех пор, пока успех Крошки не принес ему средства, необходимые для ремонта. Все было переделано, кроме забрызганной кровью и продырявленной пулями стены.

Гости, входившие в, казалось бы, уютный бар, застывали в изумлении перед этой стеной, так ярко напоминавшей им о прошлом. Некоторые воспринимали это как мистификацию, другие мрачнели, замыкались в себе. Иные возбуждались, становились задиристыми, ввязывались в споры о вине нацистов, русских, поляков, французов, американцев, евреев — число виновных было бесконечно. Крошка выбирал друзей по их поведению при виде стены.

Напротив этой стены на большой деревянной доске висели около двухсот фотографий: мужчины, женщины, дети, в гражданской одежде и в военной форме, — фотографии людей, встреченных Крошкой во время его службы в военной полиции. Примерно в центре доски висела фотокарточка человека, теперь зовущего себя Камплох.

Я вспомнил фотографию и место, занимаемое ею на доске. Я часто видел ее, так как навещал Крошку каждый раз, когда бывал в Берлине. Однажды он рассказал мне историю, связанную с этим человеком. Она была невероятна, поэтому я хорошо запомнил ее. Последний раз я видел фотографию три месяца назад, когда Мински и я приехали в Берлин, чтобы нанять на работу девушку, выступавшую с молодой анакондой.

Теперь было необходимо попросить Крошку опознать личность Камплоха. Звонить из Трювеля по телефону было слишком рискованно. Я не мог оставаться здесь после того, как ко мне попала фотография.

Толстый серый кролик, высунувшись из норы под густым кустом можжевельника, с безопасного расстояния наблюдал за моим переодеванием. Его длинные уши были прижаты к затылку, глаза-пуговки блестели. Я свернул с главного шоссе и по грязной проселочной дороге заехал в лес.

Освободившись от своей испачканной одежды, я выбросил ее в окно автомобиля. Серый пиджак и белая рубашка Вернера подошли мне, как, впрочем, и его туфли. Чемодан был чем-то набит до отказа. Надолго ли Вернер собирался остаться в Трювеле? Или он хотел улизнуть? Лилиан не подозревала его в покушении на свою жизнь. Услышав о Камплохе, я также отбросил всякие подозрения. Я еще раз поверил Лилиан. Теперь она наверняка была слишком больна и слаба, чтобы так запутанно лгать. И все же! В это дело была втянута не одна она. Подозрения главным образом падали на Камплоха. Иначе зачем было нападать на меня? Чем еще можно объяснить поведение доктора Хесса, которому теперь остался единственный способ выйти сухим из воды — исчезнуть? Если даже предположить, что Камплох не пытался отравить Лилиан, что опровергают его угрозы, все же подозрения остаются в силе. Хотя Лилиан могла нечаянно что-то напутать.

Как сказала Лилиан, многие люди в Трювеле желали Камплоху смерти. По ее словам, он шантажирует, запугивает, заставляет всех страдать. Но зачем, как, с помощью чего?

Я должен поговорить с Крошкой. Немедленно.

Неожиданный звук пулеметной очереди заставил меня вздрогнуть. Я инстинктивно пригнулся, вверху пролетел вертолет. Взглянув на кролика, я увидел, что тот остался неподвижен.

И тут мне вспомнились тревожные приметы, встретившиеся на моем пути в Трювель. Войска, участвующие в маневрах. В настоящее время половина государственной территории Люнебургской пустоши представляет собой огромный учебный полигон с размещенными на нем засекреченными, строго охраняемыми ядерными боеголовками, взлетно-посадочными полосами и военно-воздушными базами. Возле Мюдена находится европейский штаб воздушно-ракетных сил, где непрерывно проводятся учения с использованием бомбардировщиков, сверхзвуковых истребителей, танков, ракет, обычных видов вооружения.

Я вытер лицо и руки туалетной водой, немного окропил ею пальто, которое даже после этого отдавало дезинфицирующим средством.

Когда я предпринял меры для выяснения личности профессора Камплоха, мною руководили отнюдь не героические или подобные им возвышенные идеи, а любовь и привязанность к Лилиан. Я стремился защитить ее от человека, бывшего, по моему мнению, убийцей. Возникали также опасения по поводу случившегося со мной в морге больницы. Любовь и страх — вот что руководило мною. Едва ли я нуждаюсь в ореоле героя, ведь я стремлюсь писать только правду.

Я поехал на юг, в сторону автотрассы Гельмштадт-Ганновер, с максимальной скоростью, на какую только мог отважиться на скользкой дороге, намереваясь позвонить Крошке из ресторана, расположенного на трассе.

Я проехал по автотрассе почти двадцать километров, прежде чем увидел ресторан. Он находился возле Меербурга. Вокруг простиралась холмистая, покрытая лесами и снегом местность, холодная и навевающая грусть при виде кружащегося в слабом свете сумеречного дня снега. С юга, со стороны Среднего канала, доносились приглушенные гудки буксирных барж, хриплые свистки сирен.

У ресторана стояли «мерседес» и четыре тягача. Когда я вошел, шоферы тягачей, одетые в свитеры с длинными воротами, кожаные куртки и плисовые брюки, на мгновение подняли на меня взгляды. За вторым столом, спиной к входу, сидели двое мужчин в традиционной одежде бизнесменов, которые не обернулись, когда я вошел.

— Слушаю вас. — Ко мне подошла молодая полная официантка.

— Коньяк, — заказал я. — И пиво.

Девушка фыркнула. Я оставил пальто в машине. Должно быть, от меня пахло туалетной водой. Возможно, она решила, что я пьян.

— И еще я хотел бы позвонить по телефону. На дальнее расстояние.

Я стоял близко к двум мужчинам, похожим на бизнесменов. Один из них носил очки в темной оправе, второй курил сигару. На их столе стоял кофе и лежали бумаги. Они, так и не взглянув на меня, смотрели на бумаги перед собой и не перемолвились ни единым словом.

— Комната с телефоном наверху, — сказала полная официантка. — Вы можете позвонить прямо сейчас. Я засеку время.

Она, подойдя за стойку к автоматическому телефонному счетчику, установила указатель на ноль и, нажав кнопку, кивнула мне.

Путь в комнату с телефоном лежал через коридор, в котором стоял запах готовящейся пищи. Найдя в своей записной книжке телефонный номер Крошки, я набрал его и, услышав повторяющиеся гудки, испугался, что никто не ответит. Наконец послышался женский голос:

— Барлоу!

Это была жена Крошки, в девичестве Эллен Герберт. Крошка женился на ней, удочерив ее дочь, которая уже превратилась в красивую молодую леди двадцати четырех лет. Она изучала германскую филологию в Вольном университете Берлина.

— Эллен, это Ричи Марк.

— Ричи! — У Эллен был низкий, грудной голос, что необычно для миниатюрной, голубоглазой блондинки. — Откуда ты звонишь?

Я объяснил.

Я выглядывал, не подойдет ли кто к двери комнаты. Бизнесмены были теперь заняты оживленной беседой. Вошли еще двое водителей тягачей, и один из них, бросив монету в музыкальный автомат, выбрал мелодию. Меня интересовало, контролировалось ли время моего разговора, и если да, то делала ли официантка лишь это. Мне она была не видна.

— Крошка в Берлине?

— Нет. Он в Лондоне. Кое-что записывает. Мы ждем его послезавтра. Могу ли я чем-то помочь тебе?

Вернулась официантка. Она приняла заказы у зашедших водителей. Один из них похлопал ее по заду, она шутливо дала ему пощечину. Я быстро сказал в трубку:

— Это кажется невероятным, позже я все объясню, но сейчас… — Я описал Камплоха и попросил ее найти на стенде в баре его фотографию, надеясь, что на ней будет его имя.

— Хорошо, подожди.

Двое мужчин, которым, видимо, принадлежал автомобиль, стоящий у ресторана, теперь обернулись и смотрели на телефонную будку. У них были обыкновенные лица, которые не запоминаются надолго. Тот, который курил сигару, сказал что-то второму, кивнувшему в ответ. Мне становилось жарко в закрытой кабине. Стоял сильный запах лука и жира. Мне хотелось открыть дверь. Сколько времени понадобится Эллен? Я занялся разглядыванием стен кабины, покрытых телефонными номерами, рисунками, именами. Кто-то вырезал свастику на деревянной панели возле телефона. Ниже кривыми буквами было нацарапано: «Восстань, Германия!» Под этим какой-то шутник добавил: «Дерьмо!»

— Ричи! — послышался сдавленный голос Эллен.

— Ты нашла фотографию? Как его зовут?

— Да. Но я могла бы сказать тебе, кто…

— Кто он, Эллен? Кто?

— Ну ладно, это Виктор Делакорте. Я уверена, ты помнишь это имя — профессор доктор Делакорте, не так ли? — Вдруг голос Эллен начал затихать, и я уже не мог различить слов. Я весь покрылся потом.

Нет, я не забыл это имя — профессор Делакорте, который был одним из психиатров, ответственных за планирование и осуществление акции массового умерщвления Т-4.

Он составлял анкеты, рассылавшиеся по институтам, занятым изучением нервной системы, выполнял функции эксперта, «тренировал» большое число докторов, инспектировал госпитали, газовые камеры, концентрационные лагеря.

Профессор Делакорте, а теперь Клеменс Камплох, директор трювельской больницы и любовник Лилиан!

В телефонной кабине ресторана стоял сильный запах лука и жира.

— Ричи… ты еще там? — послышался голос Эллен.

— Да…

— Зачем тебе знать о Делакорте? Скажи мне, что случилось! Я боюсь…

«Я тоже», — подумалось мне.

Двое мужчин все еще наблюдали за мной. Один что-то шепнул другому, тот кивнул.

— Для беспокойства нет причин, — сказал я, прочищая горло. — Но окажи мне, пожалуйста, небольшую услугу. Позвони Крошке и скажи ему, что я, кажется, нашел Делакорте.

— Что ты сделал? — было слышно, как она затаила дыхание.

— Скажи Крошке, чтобы он позвонил доктору Парадину во франкфуртский окружной суд. Он может найти номер телефона в справочнике. Могу я надеяться на тебя?

— Конечно. Повтори, пожалуйста, имя.

— Парадин. Крошка его знает. Он работал когда-то переводчиком на пункте военной полиции. Парадин скажет Крошке, что делать дальше. Нам необходимы свидетели.

— Я позвоню прямо сейчас. Может, я могу сделать еще что-то?

— Этого довольно. Я должен ехать. Спасибо, Эллен. Пока. — Я нажал на рычажок телефона, но продолжал держать трубку, делая вид, что продолжаю разговаривать. Официантка что-то писала в блокноте, двое мужчин заполняли чек. Я лихорадочно ожидал, пока они выйдут, что подтвердило бы их незаинтересованность моей персоной.

Эти двое встали. Официантка помогла им надеть тяжелые зимние пальто, и они направились к выходу. Я вышел из кабины, допил в баре свой коньяк и выпил немного пива. Я не спешил. Стоя у стойки бара, я искоса поглядывал в окно, пытаясь проследить за двумя мужчинами, только что вышедшими на улицу. Но, выйдя, они мгновенно исчезли в густой снежной пелене, и я повернулся к официантке, чтобы расплатиться.

Официантка взглянула на телефонный счетчик.

— Удачного путешествия, — глупо произнесла она. Несмотря на щедрые чаевые, она не поблагодарила меня. Лицо официантки было бледное, возможно, она плохо себя чувствовала.

Когда я вышел, снежная буря обрушилась на меня с такой силой, что чуть не сбила с ног. Наклонясь вперед, я с трудом пробирался к машине. Через десять метров уже ничего не было видно. Машину засыпало снегом. Я смахнул его с окон и крыши. Когда я наконец забрался в салон, меня трясло от холода. Я вставил ключ в зажигание и вдруг услышал мужской голос:

— Где фотография?

Я быстро обернулся. Один из двух мужчин, вышедших из ресторана передо мной, заглядывал в открытое с моей стороны окно. Второй, в очках, стоял перед автомобилем, вплотную к нему. Воротник его пальто был поднят, шляпа надвинута на глаза, руки в карманах.

— Ну! — От стоявшего рядом пахло дешевыми сигарами. — Ну, где же фотография? — спросил он.

Я молчал, изо всех сил вцепившись в руль. Мужчина, что-то показав жестом второму, в очках, открыл переднюю дверь машины и сел рядом со мной. Хлопнув дверью, он осклабился.

— Эх, герр Марк, герр Марк, — насмешливо произнес он.

Прекрасная молодая женщина в голубом платье сказала:

— Меня зовут Лилиан Ломбард.

Вскочив, все присутствующие мужчины с восхищением стали ее разглядывать, а Крошка уже подкрадывался к женщине, чтобы привести ее в замешательство своим фальцетом.

— Меня зовут Марк, — представился я. — Чем могу быть полезен, фрейлейн Ломбард?

— Фрау Ломбард, — поправила она. Женщина подскочила на месте от неожиданности, когда Крошка провизжал позади нее:

— Фрау, а не фрейлейн? Какая досада, какая досада!

— Что у него с голосом? — Лилиан была сбита с толку. Она переводила взгляд с Крошки на меня и обратно.

Крошка оставался невозмутимым.

— Я всегда так говорю, — пропищал он.

— Это шутка, — объяснил я. — Розыгрыш.

Лилиан Ломбард, немного смутившись, засмеялась.

— Уф! — Голос Крошки, теперь нормальный, выражал восхищение. — Поглядите, ребята, разве она не прекрасна, когда смеется?

Лилиан Ломбард обернулась ко мне. Казалось, что ее освещенные солнцем глаза сами излучают свет.

— Я секретарь, — сказала она. — Работаю у архитектора. Его фамилия Мейстер. Может, вы слышали о нем?

— Да, слышал, — ответил я. Мейстер оформлял для американцев залы для месс, клубы, кинотеатры, закусочные.

— Наш офис расположен совсем рядом, за углом, — продолжала она. — Я собиралась прийти раньше, но как-то…

Мы застыли, переглядываясь между собой. Она была прекрасна. Я никогда не встречал столь красивой женщины.

— …В любом случае, — продолжала она, — я даже не знаю, можете ли вы помочь мне. Я побывала уже в стольких местах.

— И что же вам нужно? — спросил я.

Американцы по-прежнему не сводили глаз с молодой женщины. Это раздражало меня, хотя я также неотрывно смотрел на нее.

— Я разыскиваю своего мужа, — сказала Лилиан Ломбард.

— Что я слышу? У нее есть муж? — пропищал Крошка.

Я кивнул.

— Как жаль, — заметил он.

Я продолжал стоять, глядя на женщину. У меня возникло чувство, что я мог бы простоять так целую вечность.

— Солдат? — спросил я охрипшим голосом.

— Да, — ответила она. — Пропал без вести. Вы можете помочь мне?

— Попытаемся, — сказал я, нащупывая в кармане блокнот и вытаскивая его, что удалось мне не с первого раза. Обычно мы отсылали подобные запросы в специальный армейский отдел, но в некоторых случаях могли самостоятельно помочь разыскать кому-то мужа, брата, сына. — Фамилия вашего мужа. Звание. Дата рождения. Кто видел его в последний раз.

Глаза у Лилиан Ломбард были грустными. Нет, скорее, они выражали беспомощность, растерянность, отчаяние. Эти глаза. Незабываемо прекрасные глаза. Темные, почти черные, без блеска, с изредка вспыхивающими в глубине зрачков то фиолетовыми, то золотистыми искорками. Глубокие, бездонные, завораживающие. Думаю, тот, кто хоть раз заглянул в них, не сможет забыть эти глаза.

Дежурный подвинул стул:

— Присаживайтесь, мадам.

— О, благодарю вас, — ответила ему с улыбкой Лилиан, садясь.

Отныне я буду мечтать только об этих глазах.

Прозвучал автомобильный гудок. Я слышал звуки шагов и голоса, доносившиеся с улицы, лай собаки, звон подков на ботинках шагающих по мостовой солдат, крики детей и визг автомобильных тормозов, жужжание самолета в небе, свист локомотива — множество разнообразных звуков; однако у меня возникло ощущение, что я наедине с Лилиан и мы одни в целом мире. И позже, намного позже, когда я держал ее в своих объятиях, Лилиан спросила меня: «А помнишь нашу первую встречу… на пункте военной полиции? Мне казалось, что мы одни, единственные люди, только ты и я».

— Не могли бы вы назвать свою девичью фамилию?

— Эльснер… — Она неуверенно взглянула на меня. — Мы поженились лишь потому, что я испугалась беременности. Но я ошиблась.

— В противном случае вы бы не вышли за него замуж?

— Никогда, — твердо заявила Лилиан. — Мне было лишь семнадцать! Я была молода и глупа. Мы ходили вместе в школу. Потом, когда Курт приехал домой в отпуск…

— Я понимаю.

— Нет, я бы не вышла за него, если б не испугалась беременности… Но поскольку я замужем, я не выйду замуж за другого, пока не узнаю, что с Куртом.

— Вы хотите…

— Да… За молодого архитектора. Он также работает у Мейстера. Мы хотим пожениться, и как можно быстрее. Через сколько времени вы сможете что-либо узнать?

— Я лишь надеюсь, что мы сможем помочь вам. Вы же сами сказали, что побывали во многих инстанциях, и безрезультатно.

— Да, к сожалению.

Ее бессердечность, полное равнодушие к судьбе пропавшего без вести мужа неприятно поразили меня.

— Сложно сказать, сколько это займет времени.

— Да-да! — с энтузиазмом подтвердил Крошка.

— Если вы оставите свой адрес, я сообщу вам. — Я был раздосадован.

Она холодно взглянула на меня.

— Штреземанн-штрассе, 156, — наконец сказала Лилиан. — Дом принадлежал моим родителям. Они умерли. Теперь там живут американские офицеры. Мне позволили жить на первом этаже. — В ее голосе не чувствовалось никакой злобы, даже огорчения. Она просто констатировала факт. Я записал адрес.

— Я дам вам знать, — сказал я.

Она была прекрасна, но я больше ей не симпатизировал. Должен заметить, мне по-прежнему нравилась ее внешность, но не манера поведения.

Тонкая, едва ощутимая нить, протянувшаяся между нашими душами, была оборвана, ощущение, что мы с ней совершенно одни в целом мире и никого нет вокруг, бесследно исчезло. Несмотря на то, что я все еще был заворожен ее прекрасными глазами и необыкновенной красотой лица, мне почему-то хотелось, чтобы она поскорее ушла.

Должно быть, вся гамма чувств, и особенно разочарование, отразилась на моем лице, и она заметила это. Взгляд ее стал холодным и безразличным.

— Благодарю вас, — сказала Лилиан. Она быстро, не оглядываясь, вышла на улицу, закрыв за собой дверь.

Двое мужчин, проникшие в мою машину, с ухмылкой осматривали меня. Один из них, в очках, усевшийся рядом со мной, попытался открыть бардачок, но тот был заперт. Я даже не пробовал ему помешать.

— Там?

Я промолчал.

Под моим сиденьем был домкрат. Если б только я мог достать его. Теперь я в их руках.

Мужчина в очках, засунув руку в свой карман, извлек оттуда удостоверение.

— Детектив Гейер, — представился он. — Отдел по расследованию уголовных преступлений. Я вхожу в группу инспектора Эйлерса. Мой коллега Эриксен — тоже. Покажи, Пауль, свое удостоверение герр Марку. — Мужчина, сидящий позади меня, передал мне свой документ. На обоих удостоверениях были фотографии их владельцев, и, насколько я смог различить, документы не были поддельными.

— Как вы попали сюда? — спросил я.

— Инспектор Эйлерс приказал не спускать с вас глаз, — пояснил Эриксен. — Необходимо, чтобы фотография действительно попала к доктору Парадину.

— Что вам известно о Парадине?

— Ну, инспектор с Лансингом допросили в больнице вашего брата. Он упомянул, что продолжительное время вы были знакомы с доктором Парадином.

Я кивнул.

Они допрашивали Вернера. Что им нужно от моего брата? Эйлерс не верит ему. Все время наблюдал за братом, ни на минуту не выпуская его из поля зрения. Конечно, поведение Вернера могло показаться странным. Я тоже заметил это. Но как в глазах Эйлерса выглядел я сам? Возможно, не менее подозрительно, чем мой брат. Никто из них не помешал мне взять фотографию Камплоха, хотя все заметили ее исчезновение.

— Элементарная дедукция подсказывает, что вы собирались отдать фотографию ему, я прав? — спросил Гейер. Он по-прежнему не снимал шляпу.

— Этого хочет и инспектор Эйлерс? Но зачем?

— Сложный вопрос, — сказал Гейер, почесав в затылке. — Вам известно, что многие люди в Трювеле подозревают профессора Камплоха в чем-то ужасном. Но все молчат.

— Вы не пытались установить причину? Возможно, его боятся?

— Ходят слухи, что он платит за молчание, хорошо платит. Рассказывают, что несколько лет назад к нему прямо в клинику явились двое неизвестных — один пожилой, старше самого профессора, другой средних лет. Оба, особенно пожилой, имели весьма жалкий вид. Однако профессор принял их в своем кабинете и беседовал довольно долго при закрытых дверях. Многие говорят, что пожилой приходил к профессору домой и тоже был принят весьма любезно. Ходят слухи, что он был знаком с профессором еще в юности и, возможно, знал что-то, что не должно было стать достоянием гласности. Как бы там ни было, но поговаривают, что вскоре в Гамбурге старик уже владел двумя большими барами в районе порта и дела шли довольно успешно. Сейчас он вроде бы живет в Австралии и владеет целой сетью отелей и ресторанов. — Гейер пожал плечами. — Но это всего лишь слухи. Мы пытались установить истину, однако безрезультатно.

— Это звучит неубедительно. Не думаю, что полиции сложно установить истину в этом деле.

— Однако это так. И мы не все можем. Даже Эйлерс.

— Означает ли это… — начал я.

— Это означает, что нам приказано проверить Камплоха, — прозвучал позади меня голос Эриксена. Закурив сигару, он немного опустил окно. Ворвался холодный воздух, ледяные брызги, запах мокрых прелых листьев и хвои. Шторм крепчал. — Мы всего лишь детективы и не можем без позволения свыше начать расследование, которое может затянуться. Даже если б нам хотелось… Конечно, расследование попытки убийства не может быть прекращено. Может, что-то и получится. — Не докурив и половины, Эриксен с досадой выбросил окурок и поднял стекло.

— Вам, конечно, ясно, что мы будем отрицать факт этой беседы в случае, если вы вздумаете кому-либо сообщить о ней, — сказал Гейер. — В таком случае мы вынуждены будем обвинить вас во лжи. Итак, каковы ваши дальнейшие планы?

— Я направляюсь в Ганновер.

— А куда в Ганновере?

— В аэропорт.

— Зачем?

— Чтобы позвонить и сделать еще кое-что.

— Позвонить доктору Парадину?

— Да.

— Хорошо. Мы проводим вас в Ганновер. Можете также позвонить доктору Парадину. Вы не подозреваетесь в совершении преступления… согласно мнению нашего начальства. Если доктор Парадин даст нам какие-либо указания, мы будем обязаны их выполнить. Отдел по расследованию уголовных преступлений должен предоставить материал государственному обвинителю. Так гласит закон.

Я кивнул.

— Знаете, иногда кажется, что некоторые люди невидимы, — продолжал Гейер. — Пока кто-то не ошибется, как в этом случае с вашей знакомой, фрау Ломбард: не то лицо выпило «арманьяк», другой человек ворует фотографию и знаком с государственным обвинителем, его брат возбуждает подозрения и подвергается аресту…

— Вы арестовали моего брата?

— Угу, — произнес Гейер. — В больнице.

— Почему? На каком основании?

— Пока без оснований. Мы имеем право продержать его двадцать четыре часа без предъявления обвинения. Мы бы хотели изолировать его на это время. Особенно теперь, когда события развиваются так стремительно, и, кроме прочего, исчез еще и доктор Хесс.

Я насторожился, искоса следя за Гейером. Но, как мне показалось, он говорил искренне, не пытаясь в чем-то уличить меня или шантажировать. Похоже, они действительно еще не обнаружили ни доктора, ни его истукана-телохранителя.

— Он исчез? — помолчав, спросил я довольно безразличным тоном.

— Мы разыскивали его повсюду.

— Кто это «мы»?

— Эйлерс, Лансинг, Эриксен, я и ряд других.

— Вы искали в больнице? Где именно?

— В кабинете профессора Камплоха. Допросили его секретарей и врачей. Безрезультатно.

— А в подвале? — спросил я. — Вы осмотрели морг?

Они молча уставились на меня. Их изумление и растерянность были абсолютно искренними.

— Что вы хотите этим сказать? — наконец пробормотал Гейер.

— Так осмотрели или нет?

— Нет, — нехотя признался Гейер.

— А следовало бы, — сказал я. — Может, он там. Во всяком случае, три четверти часа назад он там был.

— Может быть, вы расскажете нам обо всем? — спросил Гейер.

Я рассказал.

Гейер присвистнул.

— Я должен немедленно позвонить Эйлерсу.

— Минутку, — заявил я. — Фрау Лилиан Ломбард в опасности.

— Ее охраняют. По приказу Эйлерса. Вам не следует беспокоиться о ней. Кто такой Камплох?

Я сохранял молчание.

— Вы не хотите нам говорить?

— Я готов рассказать. Но вы собираетесь сейчас звонить в Трювель. А вдруг вас подслушают?

— Это не исключено. — Гейер кусал ноготь.

— У вас в машине есть специальный список?

— Да.

— Найдите в нем доктора Делакорте. Виктор. Профессор.

— Делакорте?

— Да. Его разыскивают как военного преступника. Можете сообщить Эйлерсу номер страницы, на которой он записан. Как бы мимоходом. Думаю, это можно сделать. Я вижу такое все время по телевизору.

— Хитро, — захихикал Гейер. — Мне это нравится. Делакорте, да? И имя мне нравится. Ну, посмотрим. — Он вылез из машины и исчез в снежной буре.

— Как вы нашли меня? — спросил я Эриксена.

— Когда мы уже отчаялись найти вас или доктора Хесса, нам сообщили описание вашей внешности, машины и номер автомобиля.

— Кто сообщил вам номер?

— Лансинг. Он также снабдил нас сведениями о докторе Парадине. Выходя из больницы, мы увидели, как вы выезжали. Вы же нас не заметили.

— Действительно.

— Мы поехали за вами. Вы заправлялись возле Винроде, верно? И спрашивали, какое расстояние до ближайшего ресторана по автотрассе, так? Мы расспросили работника заправки, следуя за вами по автотрассе.

— Я не заметил вас.

— Плохая видимость, — сказал Эриксен. — К тому же вы были погружены в размышления и невнимательны. Вы должны быть осторожнее, иначе с вами может что-нибудь произойти.

Мы ехали в Ганновер. Я сидел за рулем своей машины, Гейер рядом со мной, а Эриксен ехал за нами на голубом «мерседесе». После краткого разговора между ними сразу после возвращения Гейера из ресторана Эриксен пересел в свою машину, оставив Гейера со мной.

Снегопад уменьшился, и я мог ехать быстрее. Теперь мы ехали через Хемелерский лес. Темные стволы деревьев подступали к самой дороге, поэтому видимость была плохой. Я включил фары. Дорога пустовала, никто не ехал навстречу и не обгонял нас.

— Впереди стоянка, где вы сможете остановиться, — внезапно сказал Гейер. — Заедемте туда. Мне очень хочется пить.

Я свернул на стоянку. Здесь деревья росли очень редко, и видимость была намного лучше. Стояли полусумерки. Перед тем, как остановиться, я увидел позади нас фары машины Эриксена. Гейер, выйдя из автомобиля, отошел на несколько шагов в сторону. Эриксен тоже выбрался из «мерседеса».

— В чем… — начал было он, когда мы оба вдруг увидели в руке Гейера пистолет. Лицо Гейера побледнело, его глаза за стеклами очков были широко раскрыты и дико выпучены; казалось, он сошел с ума.

— Выходи! — крикнул он мне. — Выходи или получишь пулю. — Он показал пистолет. — И молитесь Богу, оба!

Сбитый с толку, я вылез из машины.

— Оставь ключи, — приказал мне Гейер. — Обойди машину. Руки вверх. Ты тоже, Пауль. Стойте на месте.

— Ты спятил. — Эриксен был поражен. — Ты сошел с ума, парень. Что это значит?

— Это значит, что вы тупые ослы, вы оба! — Гейер хмыкнул, на мгновение прислушался и, ничего не услышав, расстрелял колеса «мерседеса». Три шины лопнули. — Да. Вот так, — удовлетворенно произнес он. — Теперь грубая сила не понадобится. Вы останетесь здесь. Мне понадобится время. И фотография. — Держа нас под прицелом, он наклонился, открыл дверь машины, вынул ключи зажигания и попытался открыть бардачок. К нему подошел второй ключ. Бардачок открылся, и мы увидели фотографию.

Как только Гейер протянул за ней руку, прозвучали два выстрела. В мгновение ока Эриксен просунул руку в карман пальто и выстрелил через ткань. Гейера ранило в бедро. Издав животный вопль, он повалился на снег. На его брюках выступила кровь.

— Ты, проклятое дерьмо, — сказал Эриксен, доставая пистолет из кармана. — С тех пор, как ты работал на…

Он не успел закончить. Гейер, уже с земли, выстрелил два раза, попав Эриксену в грудь. Сила выстрелов развернула Эриксена, и он упал на землю лицом вниз. Снег вокруг него стал красным. Пятно быстро расплывалось. Я изо всех сил наступил на руку Гейера. Он с воплем выронил пистолет, который я поспешно подобрал. Отбежав ко второму полицейскому, я опустился возле него на колени. Он лежал лицом вниз, и из его груди вырывалось свистящее, хриплое дыхание. Вдруг оно прервалось, и я подумал, что Эриксен мертв, но через минуту снова раздался быстрый свистящий выдох. Я осторожно перевернул его лицом вверх. Он был мертвенно-бледен, глаза закрыты, на посиневших губах выступила розовая пена. Я наклонился и тихо назвал его имя. Эриксен медленно поднял веки и посмотрел мне в глаза. Он узнал меня, губы его шевельнулись и что-то прохрипели. Мне показалось, Эриксен извинялся передо мной за случившееся, хотя это был только предсмертный стон. Затем глаза его подернулись туманной пеленой и остекленели. Эриксен умер. Всего лишь полчаса назад он советовал мне быть осторожней. А теперь он был мертв.

Положив в карман пистолет Эриксена, я вернулся к Гейеру.

— Я не хотел этого, — стонал он, уже сидя, обхватив свои колени. Я пнул его в плечо, и он, закричав, снова упал в снег, странным образом раскинув ноги.

— Да, вы не хотели, — сказал я. — Но вы сделали это.

— Послушайте, послушайте меня…

Я взял у него ключи от машины и пошел к автомобилю.

— Я вынужден был работать на них, у меня не оставалось выбора. Они шантажировали меня.

— Да, да, — произнес я.

— Мы много лет работали вместе, были друзьями, но он бы меня не понял… — Гейер уронил очки в снег. Без них его взгляд был подслеповат, беззащитен. На мгновение задумавшись, я вернулся к нему и с силой наступил на очки, раздавив оправу и стекла.

— Я согласен на все! Даже если меня посадят!

— Не городите чепухи, — сказал я. — От вас ничего не требуют. Вас посадят в тюрьму за убийство в любом случае.

— Бог свидетель, он выстрелил первым! Я не хотел…

— Конечно, не хотели, — согласился я и сел в машину.

— Вы не можете оставить меня здесь! На таком морозе!

— Все же я попробую, — ответил я.

— Сейчас ночь, никто не найдет меня здесь. До утра я истеку кровью и… Ведь я умру!

Я вставил ключ в зажигание и запустил двигатель.

Гейер завопил: «Они доберутся до тебя, ублюдок! Они доберутся до тебя!» Из его глаз брызнули слезы. Через пару секунд я выехал на автотрассу. Вынув фотографию из бардачка, я спрятал ее под рубашкой. И лишь теперь я почувствовал, как стучат мои зубы, а машина петляет по дороге. Мои руки непроизвольно тряслись. Я никогда не испытывал такого страха.

Я проехал мимо нескольких ресторанов и телефонных будок, но не остановился, чтобы позвонить. Мне было страшно. Эриксен погиб. Ему уже нельзя было помочь. Я не думал, что Гейер умрет от потери крови за короткое время. А если и умрет, это будет всего лишь неприятностью. С меня довольно. Теперь я окончательно убедился, что моя жизнь в опасности.

— Ричи? Что произошло? Где ты?

Я облегченно вздохнул. Мне повезло. Доктор Парадин был в своей конторе во Франкфурте, когда я позвонил ему из телефонной кабины в почтовом отделении здания ганноверского аэропорта. Я надеялся, что телефон доктора Парадина не прослушивается. Ведь многие телефонные аппараты в Германии «призваны оберегать нашу юную демократию».

Кратко и точно я рассказал Парадину о случившемся, в особенности о том, где можно найти Гейера и Эриксена. Время от времени он прерывал мой рассказ, давая инструкции. Отбросив сомнения доктора, я убедил его в том, что на фотографии, принадлежащей Крошке, и на моей фотокарточке молодого Клеменса Камплоха одно и то же лицо.

Парадин сообщил мне о том, что уже объявлен розыск Делакорте.

— И, кстати, он покинул мюнхенскую гостиницу два часа назад.

— Черт! Его наверняка предупредили!

— Несомненно, — подтвердил Парадин своим, как всегда, спокойным голосом.

— Но кто?

— А как ты думаешь? Согласно твоему рассказу, подозреваемых много.

Я мысленно перебрал всех, кого можно было подозревать в связях с Камплохом, в том числе почему-то и своего брата. Но Вернер был арестован, и Эйлерс не выпускал его из поля зрения с самого начала пребывания в Трювеле. Лилиан тоже исключалась. Оставался Гейер. Конечно, это был он. Он ходил в бар звонить, когда мы с Эриксеном сидели в машине. Было абсолютно ясно, что звонил он не инспектору, чтобы сообщить ему номер страницы с фамилией Делакорте, как советовал я. Гейер совсем неплохо сыграл свою роль, придя в восторг от моего совета. Он немедленно позвонил Камплоху или кому-то из преданных ему людей и сообщил все, что узнал от меня. Гейер, видимо, получил приказ, как ему действовать дальше, а предупрежденный Камплох предпочел немедленно скрыться.

— Куда он поехал? Он что-то говорил об этом в гостинице? — спросил я Парадина.

— Естественно, сказал, что едет домой. Если ему хоть немного повезло, он уже в Австрии или еще дальше… с помощью авиации.

— Он не любит летать самолетами, — ляпнул я глупость.

— Скорее всего он превозмог свою неприязнь, — ответил Парадин. — Возможно, он еще не пересек границу. Тогда ему не удастся выехать. Описание его внешности и фотография уже разосланы на таможни, в аэропорты, гавани. Конечно, он может сбрить усы, постричься, где-нибудь спрятаться. Даже если он еще в Германии, нельзя быть уверенным, что мы поймаем его. Но мы делаем все возможное. Тебе известно, что он один из последних среди этих господ?

Я знал об этом. Трое других, ответственных за проведение акций массового убийства, уже мертвы. Одного обнаружили в Аргентине. После ареста он отравился в камере. Позже оказалось, что его вынудили принять яд.

Второй — известный гинеколог — застрелился в Гамбурге, перед самым своим арестом. Это также произошло при странных обстоятельствах.

Третьего, арестованного в Баварии, поместили во франкфуртскую тюрьму, где он в присутствии двух судебных чиновников выбросился из окна четвертого этажа. Чиновники растерялись. В туалете на пятом этаже нашли куртку погибшего. Экспертиза установила, что он принял наркотические препараты и поэтому в момент самоубийства находился в полубессознательном состоянии. Да, у Парадина были причины горячо интересоваться делом Делакорте.

— Когда позвонит Крошка?

— Как только ему сообщит об этом жена. Что мне делать с фотографией?

— Мне она понадобится. И очень скоро, — сказал он спокойным, сдержанным голосом. — Когда ближайший рейс во Франкфурт?

Из кабины телефона мне был виден щит с расписанием прибытий и вылетов самолетов. Над щитом висели большие часы.

— Сейчас двенадцать двадцать, — сказал я. — Ближайший самолет вылетает во Франкфурт в час десять дня. Следующий — в час тридцать.

— Хорошо. Через некоторое время позвони мне опять.

Некоторое время спустя я вновь позвонил Парадину.

— У меня новости для тебя, Ричи. Полиция осмотрела все стоянки в Хемелерском лесу. Ни Гейера, ни Эриксена обнаружить не удалось.

— Но я рассказал правду!

— Не кричи. Мы верим тебе.

— Это невозможно! Они должны быть там!

— А почему они должны оставаться там? — спокойно спросил Парадин. — Тебе известно, что в этом деле замешаны многие. Двое детективов могли быть убраны в безопасное место. Особенно Гейер. Он оставался жив, не так ли?

— Да. Но послушай — должны ведь остаться пятна крови на снегу, какие-то отпечатки ног, следы колес, наконец, пробитые шины «мерседеса»!

— Этого следовало бы ожидать, — сказал Парадин. — Но ничего не было обнаружено. До сих пор полиции не удалось найти даже использованные гильзы. Мы имеем дело с очень хитрыми людьми. Они действуют быстро, эффективно и, как ты сам видишь, не оставляют следов. У них прекрасно все организовано. Это серьезный и крайне опасный противник, пожалуйста, Ричи, учти это.

— Но… но как они могли увести машину, — прервал я Парадина.

— Тягачом.

— Но это невозможно за столь короткое время.

— У них было время с того момента, как ты покинул стоянку. Я уверен, они следили за тобой и, может быть, следят и сейчас.

Я похолодел.

— Вот почему я хочу, чтобы ты как можно быстрее вылетел во Франкфурт. Я должен поговорить с тобой, прежде чем ты решишь, что делать дальше. Вылетай самолетом в час тридцать.

— Но ведь есть более ранний.

— Нет! Ты должен лететь на другом самолете, а не на том, на котором отправлена фотография. И ты, и она — два важнейших фактора в этом деле, а ведь ты знаешь, что нельзя класть все яйца в одну корзину. Это единств�