Мой брат всегда отличался бескомпромиссностью и умением прямо высказывать свои мысли, даже если знал, что мысли эти малоприятны для собеседника.

— Я прочитал твою рукопись, — сказал он мне как-то, смачно потягиваясь в свое удовольствие и выставляя напоказ все свои прекрасные здоровые зубы.

Стоял мягкий майский полдень. Листья на деревьях и кустах еще не потемнели и не запылились. Нежно-зеленые, блестящие и липкие от сока лопнувших почек, они радовали глаз и наполняли воздух ни с чем не сравнимым ароматом свежести. Легкий ветерок был прохладным и временами даже холодным. Солнце было еще не настолько жарким, чтобы причинять неудобства; воздух, не потерявший утренней прохлады, был свеж и, смешанный с дневным теплом, особенно приятен. Я насупился. Что за манера портить настроение в начале такого чудного дня?

— Ну и как?

Собственно, я уже знал, что он мне ответит. Вернер искоса посмотрел на меня, прикрыв свои узкие глаза ресницами, так что в какой-то момент они превратились в щелочки.

— Ты действительно хочешь знать?

— Разумеется, — сказал я как можно спокойнее. — Иначе я не давал бы рукопись тебе.

— Хорошо, — сказал брат, и выражение его лица стало твердым и решительным. С таким лицом хорошо говорить или откровенную правду, или откровенную ложь. У меня не было причины подозревать Вернера в неискренности. — Хорошо… Но все, что ты там написал, — бессмыслица. Да ты об этом и сам знаешь.

— Знаю, — согласился я как можно равнодушнее. Мне не хотелось демонстрировать свои чувства перед кем-либо, особенно перед братом. — Но я хотел, чтобы ты подтвердил это.

Мы вели этот разговор в мае. Лилиан по моей просьбе уехала две недели тому назад к друзьям в Таунас. От Лилиан, как и от Вернера, трудно было что-нибудь скрыть. Она видела, что со своей рукописью я потерпел полный провал. Видела глухое и злобное раздражение, которое росло прямо пропорционально моему бессилию. Лилиан никогда не оставалась равнодушной к моим делам. Редкое качество в женщине. Раньше мне это нравилось, но сейчас ее постоянно растущее беспокойство еще больше усиливало мою раздражительность. В своем сочувствии Лилиан стала казаться мне назойливой и бестактной.

Я находился в ужасном состоянии. Днем слишком много пил, ночью почти не смыкал глаз. И совершенно не мог писать. В моем возбужденном мозгу беспрестанно мельтешил рой мыслей. Но как только я пытался перенести их на бумагу, получалась, как верно заметил мой брат, тяжеловесная бессмыслица. Я предпринимал одну за другой отчаянные попытки сосредоточиться и хотя бы привести в порядок свои мысли, пока после очередной неудачи не погрузился в состояние глубокой депрессии. Отношения Лилиан с моим братом тоже не вселяли оптимизма и еще больше усугубляли мое состояние. Мне приходилось выдерживать нападки с обеих сторон. И Лилиан, и Вернер были дороги мне, поэтому я не в силах был разрубить узел, сплетенный их самомнением и жгучей ненавистью. Взаимная ненависть, казалось, нарастала с каждым днем. Лилиан утверждала, что Вернер вел себя подло и низко, что мерзость его действий ни с чем не сравнима, а продажность — главное качество его натуры. Вернер говорил, что Лилиан нечестная и порочная женщина, и что цель ее — настроить меня против него.

Несмотря на яростные протесты Лилиан, я предоставил в распоряжение Вернера комнату в полуподвальном этаже. Не Бог весть какую шикарную, но все-таки это было жилье, в котором он так сейчас нуждался. Все необходимое в комнате было. Простая, но удобная кровать с пружинным матрацем, внушительных размеров письменный стол, пара стульев и настольная лампа. Больше, о чем мог мечтать Вернер в данный момент. К тому же я приготовил для него новую одежду и обувь. Вернер редко поднимался в нашу квартиру, разве только во время обеда, который обычно проходил в полном молчании. Атмосфера за столом временами становилась столь напряженной, что я вздрагивал от незначительного шума или звона посуды. Лилиан не хотела встречаться с ним даже в эти короткие мгновения. Вернер портил ей аппетит. Она говорила, что ее тошнит уже от одного его вида, и неудивительно будет, если во время обеда она вывернет на тарелку все содержимое желудка. После нескольких обедов вместе Лилиан стала уходить, иначе возникали громкие и жаркие споры, и обед становился похож на сборище парламентариев, решающих один из очередных пустых и мелких вопросов. Очевидная зависимость: чем незначительнее вопрос — тем больше шума при его решении. В эти месяцы, полные споров и скандалов, все мы слишком много пили. Естественно, алкоголь подогревал страсти. Мой брат стал главной причиной споров между мной и Лилиан. Лилиан использовала все доступные ей способы, чтобы избавиться от Вернера. Это были и рассудительные уговоры, и слезная мольба, и решительные требования, и неистовые истерики. Кстати, свою борьбу с Вернером Лилиан начинала именно с истерик.

— Вышвырни его вон! — задыхаясь и краснея от гнева, кричала Лилиан. Ее антипатия к Вернеру казалась мне почти неестественной. Я пытался понять Лилиан и не мог на нее слишком сердиться. Ее ненависть была основана на страхе за наше с ней будущее. К тому же она была слишком женщиной и не могла допустить, что я могу питать добрые чувства к кому-либо еще, кроме нее.

— Он пользуется твоим доверием! — тихо говорила она, видя, что крики не достигают цели, и лицо ее при этом было очень несчастным. — Своей ложью и ненавистью ко мне он хочет испортить наши отношения.

— Чепуха! — Я пытался говорить твердо и холодно, стараясь, чтобы в голосе моем не проскочило ни одной нотки сомнения. Лилиан сразу же уцепилась бы за нее. А дальше пошло бы по поговорке: увяз коготок — всей птичке пропасть.

— Нет, это не чепуха! Я тоже ненавижу его. И он это знает. Зачем ты разрешил ему жить здесь? Ну зачем?

Плачущая женщина — зрелище не для слабонервных. Но это еще не все. Плачущая женщина может расшатать нервы любому. Грубые, не страдающие сентиментальностью существа мужского пола при виде плачущей женщины часто готовы падать на колени, обещают золотые горы и бросаются совершать все двенадцать подвигов Геракла. Единственное требование, которое предъявляется женщине, — чтобы она плакала красиво. Лилиан не обладала искусством плакать красиво. Глаза у нее становились красными, лицо мгновенно опухало, из носа, который становился похожим на картофелину, текло. Это помогало мне оставаться твердым.

— Ему некуда идти! Лилиан, ты же сама помнишь, как он пришел. Он пришел и попросил у меня приюта. И он вернулся не с загородной прогулки. Как бы там ни было, мы с ним оба солдаты, и на его долю выпало немало испытаний… И в конце концов он мой брат! — Казалось, я забыл о том, что Вернер был моим злейшим врагом с самого нашего детства. Неожиданное чувство солидарности связало меня с ним. Я вспомнил постоянные разговоры матери о том, что надо помогать своим родственникам. О том, что кровная связь — это самая крепкая связь, данная нам Богом, ее мы не вправе рвать. Я вспомнил, что Вернер очень пригодился мне, когда я сам нуждался в помощи. Конечно, я и тогда понимал, что Вернер помог мне вовсе не из братской любви. Зная, что я любил мать и всегда страдал из-за ее безразличия ко мне, он стремился еще раз доказать, что именно он является ее единственной надеждой и опорой. Но как бы там ни было, вполне вероятно, что брат спас мне жизнь. Я вполне откровенно сказал Лилиан, что ее постоянные нападки будут лишь способствовать усилению моих вновь обретенных чувств к брату. Лилиан посмотрела на меня долгим, отчаянным, полным безнадежности взглядом.

— Посмотришь, чем это кончится, — горько сказала она.

Если б только я мог знать, как безошибочна была ее интуиция.

Во время всех этих передряг мне позвонил издатель. Издатель был очень вежливый человек. После тошнотворных приветствий и многочисленных пожеланий хорошего здоровья, он поинтересовался, как продвигается работа. Но я чувствовал, что цель его звонка иная. И не ошибся. Очень осторожно, но совершенно конкретно издатель выразил сомнение относительно того, что я смогу закончить рукопись к концу июня. По правде говоря, мне оставалось только подтвердить его сомнения, но мое упорство и тщеславие не позволили мне этого сделать.

— Даже если бы вы не позвонили мне больше, я все равно закончил бы рукопись к намеченному сроку! — самоуверенно и заносчиво прошипел я в трубку, вместо того чтобы виновато промолчать.

Я так рычал в трубку, что потом долго не мог успокоиться, вспоминая это. Я представлял, как дернулась его пухлая холеная рука с огромным безвкусным перстнем на безымянном пальце, как, оберегая барабанные перепонки, он отвел трубку подальше от чистого розового уха с растущими внутри волосками, как выпучились от неожиданности его прозрачные, похожие на рыбьи, глаза, и мысленно торжествовал.

Рычать в трубку и потешаться над издателем было намного легче, чем приблизиться к пишущей машинке. Я с ненавистью смотрел на этот аппарат, и он казался мне каким-то адским приспособлением, бьющим по моим бедным нервам всей клавиатурой разом и каждой клавишей в отдельности. А ведь я не всегда так люто ненавидел это орудие труда, превратившееся сейчас в орудие пытки. В послевоенном голодном сорок шестом мой чернокожий друг Гомер Барлоу дарил мне одежду, продукты, консервы, сигареты, спиртное, но самым лучшим подарком была пишущая машинка. Я с удовольствием садился за нее и дома, и во время ночных дежурств в военной полиции. Она была моим верным помощником и другом. Теперь же я пил и ничего не писал. Не было такого дня, когда бы я не был в отличной форме утром, и полностью не спивался к вечеру. В состоянии эйфории я обычно делал заметки, которые не мог разобрать на следующее утро. Начала, окончания, а то и просто обрывки слов громоздились друг на друга и выматывали из меня нервы. Идея, казавшаяся накануне вечером гениальной, утром представлялась бессмысленной и примитивной.

После отъезда Лилиан я пошел к брату. В тот вечер выпили мы изрядно. Бедствия войны и тюремного заключения, казалось, не оставили в его душе никаких следов, хотя мы понимали, что все это не может пройти бесследно и обязательно проявится впоследствии. Вернер поразительно быстро восстановил прежний образ жизни. Он говорил о всех своих переживаниях без ненависти и страха, без горечи и сожаления. Казалось, все это вовсе не затронуло глубин его души, а лишь послужило прекрасным материалом для новых книг. Управление по делам денацификации отдало его под суд. Вернер был осужден. Он хорошо сознавал справедливость наказания, но тем не менее с трудом выносил это бремя. Его издатели либо умерли, либо лишились своих мест, либо им запретили издавать книги. А новые издатели, имевшие лицензии, боялись издавать произведения моего брата даже под псевдонимом.

— Они так напуганы, — сказал Вернер и сделал большой глоток из своего бокала, отчего на горле у него заходил острый кадык. — Пройдет, наверное, лет десять, прежде чем они осмелятся опубликовать хоть один из моих романов. — Вернер опять сделал глоток, поболтал остатками спиртного в бокале и улыбнулся, не подымая глаз. — Не унывай, Ричи!

В мае во время очередной попойки, ощутив особую близость к брату, я показал ему рукопись «Великий холод», которую я никак не мог закончить. Вернер был честен в своей оценке — рукопись ничего не стоила. Мы сидели молча друг напротив друга за столом в моем кабинете. Между нами лежала рукопись. Наступила странная, напряженная тишина. Я раскрыл окно, но не ощутил долгожданной прохлады. Все в природе замерло в тревожном ожидании. И вот налетел прохладный ветерок, сначала еле ощутимый, затем в комнату ворвался сильный порыв холодного мокрого ветра. Далеко на горизонте блеснула молния. В воздухе уже носился запах дождя, и гром прорывался короткими, но резкими раскатами.

«Все мои надежды оказались напрасными, — думал я. — То, что мы сейчас делаем, в будущем тоже будет казаться бессмысленным и нелепым, особенно сочинение романов. Но не было сейчас сил объяснить эти гневные и печальные мысли Вернеру. Да и вообще не имело никакого смысла это делать. Эти откровенные признания вызвали бы у Вернера лишь иронию и презрительное недоумение».

— Ты знаешь, кто ты? — неожиданно спросил Вернер.

— Да, — угрюмо ответил я.

— Это хорошо, — одобрил он. — В таком случае мне будет легче тебе помочь.

— Мне помочь? — Я не понимал, что хочет сказать мой брат.

— Ну да. — Вернер пожал плечами, удивляясь моей непонятливости. — Помочь тебе и себе.

— Каким образом?

Брат протянул мне свой бокал и улыбался все время, пока я наполнял его. Правда, это не была улыбка в полном смысле слова. Казалось Вернер натянул на лицо резиновую маску. Кажется, он обдумывал как выразить мне то, что созрело в его мозгу. Наконец он заявил:

— Тебе разрешают писать, но ты не можешь. Я могу писать, но мне не разрешают издаваться…

Потрясенный до глубины души, я молча смотрел на него.

— Все очень просто, — сказал Вернер, продолжая улыбаться. — Налей мне еще немного виски.

Я не шевельнулся. Он взял у меня из рук бутылку и наполнил бокал до краев. Потом довольно прозаическим тоном спросил:

— Когда срок сдачи рукописи?

— Через восемь недель. — Я не знал, как относиться ко всему, сказанному Вернером. Я был растерян и подавлен.

— Восемь недель… Не слишком много для написания хорошей книги, — сказал он. — Но я думаю, что управлюсь. — Вернер покачивался на стуле, исподлобья глядя на меня. — Ты можешь на это время не подпускать и близко Лилиан?

Кажется, он уже ставил свои условия. Я молча кивнул головой, хотя это вовсе не означало, что я согласен. Я просто был пьян.

— Ты можешь записывать на диктофон интересные мысли, которые возникают у тебя… — сказал Вернер. — Ты говорил, у тебя возникают любопытные идеи, когда ты пьян.

— Да, действительно, — услышал я свои слова, а про себя подумал: — «Восемь недель… Сможет ли он написать? Я-то знаю определенно, что не смогу… Если он каким-то чудом сможет, это меня спасет. А что если это очередной обман?.. Гнусный и подлый обман в его стиле…»

— Исключено, забудь об этом, — сказал я с восторгом и ненавистью.

— Молчи, — мягко приказал Вернер и похлопал ладонью по моей руке. Сделал он это так убедительно, что я действительно замолчал. — Никто не узнает. Даже Лилиан.

— Но это как раз тот один-единственный роман, который ты не сможешь написать. Это антифашистский роман.

— Нет такого романа, которого я не смог бы написать, — улыбаясь ответил Вернер.

Иногда он раздражал меня своей самоуверенностью. Но сейчас я ему поверил сразу.

Приближалась гроза. Фиолетовая туча мгновенно закрыла солнце, день превратился в ночь, несколько тяжелых капель ударили по блестящим светло-зеленым листьям. Затем на мгновение все в природе замерло. Блеснула молния, и белая пелена дождя обрушилась на прогретую весенним солнцем землю. Дождь припустил с такой яростной силой, что мне пришлось вскочить, чтобы закрыть окно. Я вернулся к столу весь мокрый, рубашка прилипла к телу. После ослепительной вспышки молнии последовали оглушительные раскаты грома.

— Я напишу и этот роман, — голос Вернера стал размеренным и холодным. Глаза вновь образовали две узкие щелочки, скулы застыли твердыми комьями. Я знал Вернера, в такие минуты с ним лучше было не спорить. — Я возьму себе половину всех доходов. Мое имя никогда не должно упоминаться. Теперь давай выпьем еще раз и поговорим немного о книге, Ричи.

Через восемь недель я вручил рукопись романа своему издателю. Роман насчитывал пятьсот восемьдесят страниц. Издатель повертел рукопись, порылся в страницах и посмотрел на меня округлившимися глазами. Этого он никак не ожидал, но вслух своего удивления не выказывал, помнил, наверное, как я рычал на него в трубку. В конце октября роман был опубликован. К Рождеству было продано пятьдесят тысяч экземпляров. Через два года цифра составила четверть миллиона. Это был самый крупный мой успех, хотя роман от начала до конца написал Вернер.

— Ты знаешь, а Бог есть, — однажды ночью сказала мне Лилиан. — Все эти жуткие дни я молилась, чтобы ты снова мог писать. Я молилась, чтобы Бог помог тебе, помог нам обоим. И он действительно помог. Теперь я верю в него. И ты тоже должен верить. Ты обещаешь мне это, Ричи?

— Да, — ответил я. — Обещаю…

Из полуподвальной комнаты я слышал стук печатной машинки, которую купил брату. Он всегда работал по ночам, а днем спал. Я сказал Лилиан, что он просто печатает мою рукопись.

Я отодвинул стул и посмотрел на элегантно одетого мужчину, который только что поблагодарил меня за то, что я донес на него в полицию. Виктор Делакорте продолжал держать меня за руку и смотреть прямо в глаза.

Голос диктора снова стал громким, убедительным, энергичным.

— Три миллиона германских граждан стали жертвами воздушных налетов союзников! Разве они погибли легкой смертью? Разве им было легче, чем евреям?

— Позор, — возмущенно сказал Делакорте. — Что это за дурак выступает?

Не успел я ответить, как он повернулся к Пьеру, сияя широкой улыбкой.

— Ах, Пьер! Сколько лет, сколько зим! Как поживаешь? Если можно, арманьяк, пожалуйста.

Я обернулся. Пьер выглядел бледным и возбужденным. Он пристально смотрел на Делакорте.

— Пьер! Неужели ты не дашь мне выпить?

— Да… Конечно… Сию минуту, профессор, — заикаясь, сказал Пьер.

Дрожащими руками он налил арманьяк. Горлышко бутылки отрывисто звякало, ударяясь о тонкий край бокала. Делакорте взял бокал, одним движением руки взболтнул содержимое, оценивающе понюхал его, полюбовался напитком на просвет и, наконец, выпил за наше здоровье.

— Ах, отличный вкус, — прокомментировал он, причмокивая губами, как бы пытаясь удержать во рту приятное ощущение. Потом решительно провел рукой по волосам, поправил воротник рубашки. — А теперь, Пьер, будь добр, позвони в полицию или попроси их прислать кого-нибудь сюда.

— Полиция здесь. — Пьер с трудом проглотил комок, застрявший у него в горле. — Некоторые из них присутствуют на митинге.

— Ну, может быть, ты все-таки попросил бы кого-нибудь из них прийти?

Пьер в отчаянии закашлялся. Этот кашель, вызванный волнением, скверно отразился на его лице, которое покраснело и набрякло. На шее мгновенно вздулись вены, а из глаз едва не брызнули слезы. Он провел рукой по лицу, вытирая выступивший от напряжения пот, вышел из-за стойки бара и поспешно направился в банкетный зал.

— Откуда вам известно, что я донес на вас? — спросил я Делакорте, внимательно наблюдая за выражением его лица.

— А разве не вы? — Делакорте был спокоен и уверен если не на все сто процентов, то уж на девяносто девять точно. — Кто же, если не вы? — В его голосе слышна была насмешка.

— Я.

— Видите ли… — сказал он. — Это же азы… Чистая дедукция. Доктор Хесс позвонил мне сегодня утром в отель в Мюнхене и сообщил о том, что случилось. — Лицо его посуровело. — Бедная Лилиан… Эти мерзавцы чуть… Это чистая случайность. Несчастной женщине просто не повезло, хотя я подозреваю, что она думает иначе. Отравленный арманьяк предназначался, конечно же, для меня. Но теперь я намерен положить конец этому жуткому делу. Я и так ждал слишком долго.

— Доктор Хесс мертв, — сказал я и внимательно посмотрел на Делакорте. Особого впечатления мои слова на него не произвели. Он только молча кивнул головой.

— Знаю, знаю, — заметив мой пристальный взгляд, добавил он. — Ужасно… Эти преступники…

— Преступники? Кто?

— Да те, кто убил его.

— Откуда вам известно, что он был убит?

Делакорте широко улыбнулся. Улыбка шла его суровому, редко улыбающемуся лицу.

— Фрау Талер, моя домашняя хозяйка, сообщила мне. Я позвонил ей, как только прибыл в Трювель, — объяснил он. — Сперва я позвонил к себе домой, конечно, но там никто не брал трубку. Полицейские, которые поджидают меня там, не ответили. Весьма ловко! — Он самодовольно, искренне рассмеялся. — Пойди я домой, меня бы сразу же арестовали, и кто знает, когда я смог бы вас увидеть. А мне непременно надо было вас повидать.

— Меня? — Я чувствовал, что мой мозг отказывается понимать, и как я ни старался выстроить свои мысли в более или менее логической последовательности, у меня ничего не получалось.

— Фрау Талер сообщила мне, что вы проживаете в «Кайзерхофе». Предчувствуя ваш вопрос, скажу — это ей сообщил детектив. Детективы — болтливые джентльмены, как ни странно. Они невольно сообщили ей довольно много подробностей. Гораздо больше, чем выудили у нее, — весело рассмеялся он. — А уж она, в свою очередь, передала их мне.

«Интересно, — думал я, — действительно ли фрау Талер сообщила ему эти подробности, или же, может быть, их передал ему детектив, такой, как Гейер, например?»

— Она также упомянула вашего брата Вернера. Лилиан сообщила мне ужасные вещи о нем… Кошмарный брак! Но вы были первой любовью Лилиан, — улыбаясь, сказал он. — Я уверен, что вы краснеете от стыда.

Я чувствовал, что краснею, но не от стыда, а от ярости. Я не мог сказать ни слова.

— Лилиан часто говорила мне о вас, — продолжал он. — Да, мне многое известно. Лилиан вас действительно любила. Она записала номер вашего телефона на обратной стороне моей фотографии, которая хранилась в медальоне… Было время, когда я действительно ревновал, вы можете себе это представить. Но затем…

Выражение лица у него было хмурое, глаза скользили с предмета на предмет, смотрели невидяще, как будто были повернуты внутрь. Делакорте вспоминал и сразу же давал оценку своим воспоминаниям. Это давалось ему нелегко.

— Я слушаю, — прервал я молчание.

Он встрепенулся, посмотрел на меня пристально, но все равно как-то со стороны, словно пытаясь понять, кто я и кем был для Лилиан.

— Это потом я понял, что для Лилиан вы были чем-то вроде талисмана. Живой талисман… Надеюсь, я не задел ваши чувства? У меня не было такого намерения, извините. Итак, талисман. Лилиан цеплялась за вас, как цепляются за самые светлые воспоминания своего детства или юности. Эти бурные, чудесные послевоенные годы, ее молодость, не так ли? Я могу это понять. У меня тоже есть воспоминания, которые я лелею в себе всю свою жизнь.

Тут мне пришлось выдержать еще одну длительную паузу. Я вспомнил стену, залитую кровью, в доме знаменитого оперного баритона, весельчака и шутника Гомера Барлоу, которая так шокировала его гостей. Вспомнил фотографию Камплоха из его же коллекции. Усилием воли я заставил себя вспомнить те немногие кадры из фильма, увиденные мной в кабинете Парадина, то немногое, что смогли выдержать мои нервы. Интересно, какие воспоминания так лелеяла память профессора Делакорте.

Я терпеливо ждал, пристально всматриваясь в лицо своего собеседника. Наконец мне это надоело. Я задвигался, привлекая к себе внимание Делакорте. Он взглянул на меня удивленно, как будто вдруг поразился, что находится не один. Тем не менее ему ничего не оставалось, как продолжить рассказ.

— Я ревнив, очень ревнив, признаюсь в этом. Но как ни странно, я ревновал Лилиан не к вам. Были и другие мужчины, и у меня есть доказательства. — Он приблизился ко мне. — Выслушайте меня внимательно, прошу вас. Лилиан звонила вам вчера вечером. Не возражайте мне, я это знаю точно. Фрау Талер рассказала мне. Вы спасли жизнь Лилиан, я этого никогда не забуду. Моя любовь к ней весьма глубока и дает мне право говорить с вами об этом. Меня сейчас арестуют, но я пробуду в тюрьме недолго.

Его манера речи напоминала речь генерала, победившего в сражении. Он говорил с упорством и многоречиво о своих чувствах к Лилиан, о необходимости защитить ее…

— Вы будете покровительствовать ей, когда меня не будет, не так ли? Могу я на вас положиться?

Что это было? Наивность? Лицемерие? Нет, вряд ли. Скорее всего это было проявление властолюбия. Однажды он обладал властью, но потерял ее. Он говорил то, что думал. Его ничуть не интересовали мои чувства. Я понимал — они не представляют для него опасности. Я невольно восхищался его хладнокровием.

— Вы можете положиться на меня, — сказал я. — Я никогда не оставляю Лилиан в трудную минуту.

Он схватил мою руку и начал ее трясти.

— Благодарю вас, герр Марк.

Какой-то кошмар! Да, так и было. Боже мой, что случилось с Пьером? Куда подевались эти проклятые полицейские?

— Как вы узнали, что вас должны арестовать? — спросил я почти машинально.

— По радио в автомашине, дорогой друг. Уголовная полиция всегда просит граждан оказать ей помощь в задержании. — Он засмеялся, отчего все его лицо расправилось и буквально засияло, а в уголках глаз и рта образовались морщинки-лучики, придавшие его лицу насмешливое выражение. — И тогда кто-то обязательно хочет помочь, а кого-то никак не могут поймать! — Неожиданно он прервал смех и спросил: — Вы любите Бетховена? Девятую симфонию?

— Как вы узнали…… — Я уже перестал удивляться осведомленности Делакорте и спросил почти машинально.

— Опять фрау Талер… И детективы. Вы заметили отсутствие строчки в четвертой части. Вам действительно так сильно нравится Девятая симфония Бетховена?

Черт побери, мне действительно нравилась Девятая! И я не собирался этого скрывать!

— Значит, я был прав. И я намерен подарить вам партитуру. Думаю, вы не откажетесь…

— Нет, я не смогу принять…

— Я вас прошу! Разумеется, вы примете! После всего, что вы сделали для меня. И еще сделаете в будущем.

— Что вы хотите этим сказать?

Прищуренные светлые глаза профессора уставились на меня. В его взгляде было удивление и одновременно насмешка.

— Ну как же… Лилиан… Вы же обещали.

Он замолчал. Из банкетного зала публика стала стекаться в главное фойе. Разгоряченная спиртным, разодетая публика. Впереди поспешно шли Пьер и два полицейских офицера. И, кажется, они не спешили. Полицейские чувствовали себя неуверенно, вероятно, были напуганы — толпа вела себя буйно.

— Все, — сказал Делакорте и допил арманьяк в своем бокале.

Я увидел атлетически сложенных, суровых на вид молодых стражей порядка в черных рубахах, черных плисовых шортах и в белых до колен гетрах. Парни пытались окриками сдержать толпу. Портье отеля поспешно пробежал к телефону. Полицейских оттесняли в бар. Позади них я рассмотрел красные, возбужденные, искаженные ненавистью лица, которые кричали:

— Руки прочь от профессора!

— Только попробуй сунься, свинья, мы разорвем тебя на куски!

— Заткнись, мы не в Америке!

— Так почему вы его не арестуете, лентяи?

Я отошел. У меня никогда не было стремления стать героем. Пьер, стоявший рядом со мной, тихо выругался.

— Будь проклят этот хаос! Когда я разговаривал с офицерами, кто-нибудь мог подслушать.

Делакорте подошел к полицейским. Они, казалось, были чрезвычайно обеспокоены.

— Профессор… — выкрикнул один из них и неожиданно осекся на полуслове. — Именем закона…

Кто-то толкнул его, и он наткнулся на Делакорте. Кто-то ударил его ногой, он не выдержал и заорал. Сразу же несколько человек набросились на него. Другие пытались помочь ему. Стражи порядка вступили в отчаянную схватку. Молниями замелькали дубинки, кастеты, кулаки. Стоны, крики, проклятия носились в воздухе. Полная женщина без разбору наносила удары по стоявшим поблизости людям огромной сумкой и вопила:

— Вы хотите арестовать нашего доброго профессора!

Несмотря на шум, крики и ругань, я узнал ее голос. Это она была так обеспокоена судьбой своих бесценных туфель, которые, несомненно, еще больше пострадали сейчас, в этой толчее и свалке.

— Молчать! — неожиданно взревел Делакорте.

На несколько секунд борьба прекратилась. Стало совершенно тихо. Какой-то худощавый с острыми чертами лица мужчина протиснулся к Делакорте. Как только я услышал его звонкий высокий голос, я тотчас же узнал его.

— Профессор, я намерен от вашего имени предать это дело полной огласке!

— Кто вы? — спросил Делакорте.

— Ремер, доктор Герберт Ремер. Редактор…

— Ах да, я знаю. Весьма любезно с вашей стороны. Я вам очень благодарен.

— Не стоит. — Редактор неожиданно стал по стойке «смирно» и щелкнул каблуками. — Моя газета полностью в вашем распоряжении.

В толпе послышался ропот.

— Благодарю вас, — повторил Делакорте.

У меня мелькнула мысль, что он недаром встретился со мной в этом отеле именно сегодня. Он предвидел именно такую ситуацию и теперь воспользовался ею. Делакорте громко обратился к толпе:

— Дорогие друзья! Выдан ордер на мой арест. Эти офицеры тут ни при чем! Они исполняют приказ!

— Почему арест? Что вы сделали?

— Какая-то еврейская свинья во Франкфурте…

— Во Франкфурте?.. Еврейская свинья?!

— Во Франкфурте всегда было полно евреев!

— Но это не Франкфурт, это Трювель! Профессор, мы пришли освободить вас!

— Ни шагу вперед! — Полицейский встал на ноги, но полная женщина тут же ударила его своей огромной сумкой по шее. Полицейский не удержался, упал на своего коллегу, едва не сбив того с ног. Опять началось столпотворение. Взорвалась дымовая шашка, и небольшое помещение бара почти полностью заволокло белым дымом. Через минуту раздался еще один взрыв. Послышался звон разбитых вдребезги бокалов и бутылок, находившихся за стойкой бара. Все пригнули головы, отчаянно стараясь защитить лицо от разлетающихся во все стороны бутылочных осколков. Пьер что-то крикнул, но в шуме ничего нельзя было расслышать.

Делакорте закрыл лицо носовым платком, и я моментально последовал его примеру.

— Уходим отсюда! Они убьют нас!

Я, наверное, никогда не смогу понять, как он ухитрился выбраться из наполненной дымом комнаты и к тому же вытащить меня. Очевидно, он хорошо знал расположение комнат в этом отеле. Вскоре мы оказались в каком-то помещении, стены которого до потолка были заставлены ящиками. В помещении никого не было. Делакорте сразу же осмотрелся и закрыл дверь на засов. Лицо его было бледно. Он спасался бегством. В эту минуту я доверился Делакорте. Я забыл свой страх и слепо следовал за профессором по коридорам и служебным помещениям, пока мы не выскочили на узкую улочку. Там стояли машины. Делакорте направился к одной из них. Он был старше меня годами, но крепче, по крайней мере в тот момент. Он буквально насильно втолкнул меня в салон автомобиля.

Взревев двигателем, автомобиль рванулся с места. Громко взвизгнув тормозами, Делакорте лихо развернулся на крошечном пятачке и выехал на шоссе. Он гнал машину, как безумный, не обращая внимания на светофоры и только чудом избегая столкновений с двигающимся навстречу транспортом. На такой скорости машину сильно трясло и казалось, что она вот-вот развалится на части.

— Они не возьмут меня! Свиньи! — шипел сквозь стиснутые зубы Делакорте.

При ударе левым бортом, в случае столкновения с другими машинами, я бы неминуемо погиб, но, как ни странно, я думал лишь о двух пистолетах, оставленных в моем номере отеля. Я взял их у полицейских детективов, стрелявших друг в друга. Один из них умер у меня на руках, другой, раненный в ногу, бесследно исчез с засыпанной снегом автостоянки той же морозной ночью. Я помнил, что в обойме одного из пистолетов оставалось еще четыре патрона. Если бы сейчас пистолет был в моих руках, мне удалось бы остановить этого безумца!

— Делакорте! — завопил я.

Делакорте не ответил. Губы его что-то прошептали, но я не мог разобрать ни единого слова. Казалось, он вообще не замечал моего присутствия. Его бледный лоб прорезала глубокая продольная морщина, лицо выражало крайнее напряжение. Светлые глаза из-за расширившихся зрачков казались почти черными. Он пристально смотрел на освещенное светом фар шоссе, стремительно несущееся нам навстречу. Стрелка спидометра то и дело зашкаливала…

— …Господи, как хорошо, аж мороз по коже… — Это был голос Лилиан: низкий, хриплый, нечеловеческий. Я остолбенел. Я возвратился из путешествия на два дня раньше, чем ожидалось. Было около полуночи. Теплая весенняя ночь благоухала за окнами. Две минуты назад с чемоданом в руках я тихо открыл дверь и бесшумно вошел в наши апартаменты. Я старался не шуметь, чтобы не разбудить Лилиан. В комнате брата горел свет. Он обычно работал по ночам. В гостиной было темно, но в спальне Лилиан горел светильник. Я поставил чемодан и заглянул в спальню. Мой брат энергично корчился, раскачиваясь на коленях перед обнаженной, раскинувшейся на постели Лилиан, которая извивалась всем телом, судорожно сжимая пальцами волосы брата. Ее же волосы разметались по всей подушке. Лилиан стонала, лицо ее было искажено гримасой сладострастия.

— Ну же… Ну…

Я повернулся и пошел к выходу. Наверное, они услышали мои шаги. Собственно, я уже и не таился…

— Кто это? — едва отдышавшись вымолвила Лилиан томным голосом.

— Кто там? — раздался раздосадованный голос брата.

Я громко захлопнул дверь за собой. Шатаясь, словно пьяный, я спустился по лестнице, думая о том, что вряд ли смогу пережить все это. Я хотел пойти к реке, чтобы покончить жизнь самоубийством, но вместо этого пошел во «Франкфуртер Хоф». Швейцар вежливо поздоровался со мной. Я получил широкую известность после выхода в свет второго бестселлера, написанного моим братом Вернером.

В шесть часов утра он пришел ко мне.

— Впусти меня, Ричи, мне нужно поговорить с тобой!

— Убирайся прочь! — твердым голосом, не оставлявшим место для сомнений, прокричал я. — Если ты не уйдешь, я вызову полицию! Убирайся!

— Как скажешь, — вялым тоном ответил Вернер. — Но я хочу, чтобы сперва ты выслушал меня.

— Зачем?

— Два часа тому назад Лилиан… — Вернер замялся. Он молчал очень долго, несколько секунд. И я не выдержал:

— Что случилось с Лилиан?

— Я пошел искать тебя и оставил ее одну. Я звонил ей, она не отвечала. Я бросился назад, у меня было какое-то дурное предчувствие… Она перерезала себе вены.

Пораженный этим известием, я резко поднялся и сел в кровати.

— Она мертва?

— Состояние критическое. Она уже в госпитале. Впусти меня, Ричи! Мне нужно поговорить с тобой! Пусти меня!

В ту ночь, когда Лилиан пыталась покончить с собой, я, пораженный сначала увиденной развратной сценой между братом и моей возлюбленной, а затем страхом за жизнь Лилиан, смягчился. Переступив порог моего номера, Вернер машинально разделся и медленно пересек комнату, пройдя к окну, задернутому плотными шторами. Постояв несколько секунд спиной ко мне, он повернулся, но не поднял глаз, опасаясь встретиться со мной взглядом. Брат был бледен, чрезвычайно взволнован и беспрерывно шагал из угла в угол.

— Она не умрет… — заверял он меня. — Врачи обещали мне… Она потеряла много крови, но она будет жить, Ричи!

Внезапно меня осенила догадка. Как все просто!

— Ты любишь Лилиан? — спросил я Вернера.

— Да, люблю, — неожиданно твердо ответил мой брат и впервые посмотрел мне прямо в глаза.

— Сколько это продолжалось? — Удивительно, но глаза теперь прятал я, а не Вернер.

— Около полугода… А может, немного дольше. — Вернер крепко сжал в кулак ладони, так, что побелели пальцы. — Я знаю, для тебя это был большой удар, Ричи. Могу представить, что ты должен был чувствовать. Это ужасно, но… — Он неожиданно замолчал.

— Я слушаю, — проговорил я. Мне хотелось знать, чем он станет оправдываться в сложившейся ситуации.

— Мне действительно очень жаль! — Вернер сжал кулаки. — Поверь мне, никто из нас не хотел причинять тебе боль. Мы пытались справиться с собой, но это было сильнее нас!

— Красиво говоришь! — съязвил я.

— Не будь таким, Ричи! Я серьезно!

— И я тоже! Я так тронут, что в любой момент могу разрыдаться. Держи наготове носовой платок, чтобы вытереть мои обильные слезы!

Он остановился передо мной, тяжело дыша.

— Ты можешь понять, что значит жить под одной крышей с женщиной, которую любишь? С женщиной, которая любит тебя? Когда каждый взгляд, каждое слово — свидетельство этой любви? Но необходимо все время это скрывать. Следить за каждым движением, контролировать каждое свое слово, каждый взгляд. И так каждый день в течение долгих месяцев. Ты думаешь, с этим легко жить?

— Ужасно, — сказал я. — Вероятно, это было невыносимо. Мне действительно надо было быть менее эгоистичным и посторониться.

— Перестань глумиться! Я же твой брат! Я…

— Самый подходящий момент напомнить, что ты — мой брат.

— Я всего лишь хочу сказать, что ты делаешь невыносимой нашу жизнь: свою, мою и Лилиан… Лилиан не раз говорила тебе, что не любит меня, не так ли?

— Верно, — согласился я, — говорила. Говорила, что ненавидит тебя и что это не слепая инстинктивная ненависть… Она ненавидела тебя за низость и подлость, а доминирующим качеством твоей натуры считала продажность.

Вернер на мгновение опешил, взгляд его стал растерянным и беззащитным, но это длилось лишь считанные секунды. Растерянность сменилась яростью. В глазах брата сверкнули искры ненависти и злобы, но он мгновенно подавил в себе эти чувства.

— Это была самозащита! Но ты был слеп, Ричи, слеп, как летучая мышь! Когда я впервые увидел ее, ты помнишь тот день?..

— Отлично помню.

— С той минуты возникла искра, смесь любви и ненависти, настоящее безумие… Я не могу найти слов, чтобы высказать все это. Когда мы впервые сошлись, она вела себя как безумная… Ричи… Мы слабые существа… Мы ничего не могли с собой поделать.

— Я признаю себя побежденным, — постарался я хоть со стороны выглядеть мужественным.

— Как все просто, — простонал мой брат.

— Так и есть, — сардонически засмеялся я. — Я хочу облегчить твою участь, хотя ты и предатель. Ты предавал меня всякий раз, когда я уходил…

— Сущая правда. — Вернер внезапно пришел в ярость и теперь, дав волю своим чувствам, стремился излить гнев в скоропалительном признании. Бледность его сменилась лихорадочным румянцем, руки дрожали. — Даже когда ты был рядом, мы встречались тайно, в небольших отелях, где нас никто не знал, у моих друзей, за городом… — Вернер судорожно глотнул ртом воздух и замолчал. На мгновение воцарилась гнетущая тишина. И вдруг ее пронзила заливистая птичья трель. Злополучная ночь подошла к концу. Наступил рассвет.

— Но Лилиан находила время и для меня. Надо же, какая любвеобильная! — насмешливо сказал я. — Почему же ты не женишься на ней?

— Что ты сказал? — Вернер неожиданно остановился у окна, занавешенного плотными портьерами. Первые лучи утреннего солнца проникали сквозь узкую щель.

— Тебе следовало бы жениться на Лилиан, если твоя любовь столь непреодолима. Всего лишь через месяц истечет срок, и ее брак может официально быть признан недействительным.

— Ты серьезно?

— Еще бы.

— Ты понимаешь, что тогда ты больше нас не увидишь? Ни Лилиан, ни меня!

— Конечно, понимаю, милейший братец. Неужели ты думаешь, что мы втроем сможем счастливо жить под одной крышей. Тебе лучше убраться отсюда, и поскорее…

— Ты циник…

— Убирайся! — Я больше не мог сохранять видимость спокойствия. Кровь ударила мне в голову, горячо пульсируя в висках. — Не знаю, сильнее я тебя или нет, но если ты сейчас же не уйдешь, то я выбью тебе все зубы, грязный ублюдок, вшивый сукин сын! Проваливай сейчас же!

— Ты пожалеешь о том, что так разговаривал со мной.

Я схватил пепельницу с ночного столика и швырнул ее в брата. Пепельница пролетела совсем близко от головы Вернера, ударилась о стену и разбилась. Вернер молчал, но дышал тяжело и шумно.

— Ты уйдешь сейчас или мне попытаться тебе помочь?

— Попытайся, — прорычал он, вдруг яростно, по-звериному обнажив зубы.

И я попытался.

Он бил меня до тех пор, пока я, едва не потеряв сознание и истекая кровью, не рухнул на пол возле кровати. Он встал надо мной.

— Я предупреждал тебя, Ричи, — сказал он голосом, в котором проскальзывали нотки жалости к себе. — То, что я сделал, доставило мне такие же мучения, как и тебе. Не меньшие… Я не хотел тебя бить, поверь, я хотел…

— Сейчас же убирайся отсюда, ублюдок, — выталкивая кровь сквозь разбитые губы, прошипел я.

— Не могу же я бросить тебя в таком состоянии… — У него еще хватало наглости представлять из себя порядочного человека.

Я вывернулся и, собрав остатки сил, ударил его ногой.

— Я останусь в отеле до тех пор, пока не найду квартиру.

— Но у тебя же дом… — растерянно напомнил Вернер.

— Моей ноги там больше не будет! — выкрикнул я. — Это дом Лилиан. Послушай, ублюдок, я должен прибрать комнату, и, если ты сейчас не уйдешь, я скажу служащим отеля, чтобы они выбросили тебя вон!

Вернер посмотрел на меня долгим, снисходительным взглядом. Выходя из комнаты, он сказал:

— Если бы только знал, как мне жаль тебя…

— Грязная свинья! — бросил я ему вслед.

Когда он закрыл за собой дверь, я вновь упал на пол. Все мое тело казалось налитым свинцом, болела каждая косточка, саднили разбитые губы. Пол, на котором я лежал, был густо измазан кровью. Широкая полоса солнечного света проникала теперь сквозь щель между портьерами, искоса падая на мое избитое тело. А я думал только о том, что она не умрет. Лилиан не умрет! Врач обещал это Вернеру.

В течение последующих двух недель я не получал никаких вестей ни от Лилиан, ни от Вернера. Я продолжал жить во «Франкфуртер Хоф». В конце второй недели Лилиан, по-видимому, стала поправляться. Она несколько раз звонила мне из госпиталя. Как только я узнавал ее голос, сразу же вешал трубку. Так было каждый раз. Если меня не было дома, она передавала, чтобы я немедленно позвонил ей, так как у нее якобы крайне срочное дело. Я не звонил.

Я пил каждую ночь в обществе Крошки в ночном клубе Мински «Солдат Джо». Он очень сочувствовал мне и пытался успокоить. Мински напомнил мне, что он всегда считал Лилиан «ядовитой» и привел русскую пословицу «Курица — не птица, женщина — не человек».

— А ваша жена?

— Есть очень хорошие и очень плохие куры, — загадочно ответил Мински.

Крошка, напротив, посоветовал мне бороться за Лилиан.

— Она любит только тебя. Я знаю вас обоих! Он околдовал ее, помутил ее сознание. Скажи только слово, и я изобью его до неузнаваемости.

— Нет, — отказался я твердо. — Это глупо.

— Я знаю, что она любит тебя. Я знаю тебя и Лилиан с сорок шестого года. Я видел, как она смотрела на тебя во время вашей первой встречи на пункте полиции. Я наблюдал за вами все эти годы. Я не стал бы обманывать своего старого друга, Ричи, — настаивал Крошка. — Она любит только тебя.

— Да, — сказал я с горькой насмешкой. — Она любит меня. И именно поэтому спит с моим братом последние шесть месяцев.

— Давай выпьем еще, — только и смог ответить на это Крошка.

Вот так всегда заканчивались разговоры. Мински и Крошка желали мне добра, но они ничем не могли мне помочь.

В один прекрасный день мой издатель, коренастый смуглый мужчина, пришел ко мне в отель с визитом. Я как раз кутил, и он выпил со мной за столом в полупустом баре. Издатель сообщил мне, что один американец, купивший права на издание «Никто не одинок», хотел, чтобы я переписал либо смягчил два отрывка, касающиеся расовой дискриминации и инцидентов, происшедших в южных штатах Америки.

Как обычно, времени на это отводилось в обрез.

— Я уверен, что вы сможете решить этот вопрос прямо здесь, в отеле, за несколько часов, — сказал он.

Я обещал сделать это и, взяв бутылку виски, пошел в комнату. У меня была копия романа и портативная пишущая машинка. Я переписывал эти отрывки уже, вероятно, десятки раз. Каждый был хуже предыдущего. Я написал эту книгу сам. Я, не Вернер. И тем не менее два года спустя я не мог написать ни единой приличной строчки. Может быть, потому, что был сильно пьян. Это была героическая битва между мной, пишущей машинкой и бутылкой. Выиграла бутылка.

Около четырех часов утра я заказал такси, взял книгу, поехал на квартиру брата и яростно позвонил во входной звонок. Открыв дверь, брат посмотрел на меня словно на привидение, глупо засмеялся и впустил меня в комнату. Брат смеялся по-разному. Я знал все нюансы его смеха; это был смех от испуга.

Я заметил, что в комнате царил беспорядок и было грязно.

— Сколько времени пробудет Лилиан в госпитале? — спросил я хмуро, глядя не на Вернера, а на кучи тряпок, валяющихся по углам.

— Ее уже нет в госпитале, — ответил Вернер каким-то странным, глухим голосом. Я не привык, чтобы он так разговаривал, и посмотрел брату в лицо. Выражение его лица было растерянным и измученным.

— Что ты сказал? — переспросил я.

— Последние четыре дня ее нет в госпитале, — нервно улыбаясь, сказал Вернер.

— Где же она? — Черт побери, мне приходилось вытягивать каждое слово из этого негодяя.

— Ушла.

— Что значит «ушла»?

— Это значит то, что я сказал. Она вернулась только собрать вещи, одежду и прочее, сняла со своего счета деньги и сказала, что собирается отправиться в путешествие. После этого я ее не видел. Она написала тебе письмо, но, говорят, ты отказался его взять.

— Правильно говорят.

— Вон письмо, — сказал брат, указывая на стол в гостиной, заваленный грязной посудой, в которой он готовил себе пищу. — Она оставила его здесь на тот случай, если ты когда-нибудь придешь сюда.

Я вскрыл конверт.

«Дорогой!

Лилиан».

Я должна продолжать жить, хотя еще не знаю, как это у меня получится. Я уезжаю из Франкфурта, я должна уехать отсюда. Ты не можешь простить мне то, что я совершила. Я плохая, злая и ничтожная. Извини, Ричи! Поверь! Очевидно, нельзя быть лучше, чем ты есть на самом деле. Я желаю тебе всего самого хорошего, и прежде всего счастья. Ты достоин его. Мы провели вместе чудесное время. Я не знаю, почему я такая, какая есть. Если есть Бог, он должен знать, почему я создана такой, какая есть. По-настоящему поверить в Бога — мое самое большое желание. В то Рождество, когда зародилась наша любовь, я страстно надеялась, что Бог существует. И когда ты снова начал писать, я поверила, что Бог есть. Теперь я больше ничего не знаю. Я лишь знаю, что люблю тебя, Ричи. Одного тебя! Ты можешь смеяться надо мной, проклинать меня, желать мне смерти. Ты можешь думать обо мне все что угодно, делать все, что пожелаешь, называть меня, как хочешь, но это правда. Мне не следовало писать об этом, и тем не менее это правда. Я всегда буду любить только тебя!

Я уронил письмо.

— Истеричная шлюха! — Что еще я мог сказать?

— Совершенно верно, — согласился Вернер.

— Заткнись! — крикнул я.

— Но…

— Не тебе об этом говорить! Слышишь, не тебе! — Я был в ярости.

— Но ты же сам говоришь, — мягко и как-то вкрадчиво сказал Вернер.

— Это другое дело, — громко, пьяным голосом прервал я его.

— Она меня покинула…

— Она бросила нас обоих, — сказал я.

Брат посмотрел на меня, и на его губах снова заиграла улыбка, но не улыбка тревоги и страха, а улыбка, полная злорадного торжества.

— Итак, мы здесь одни, — сказал он после обоюдного молчания.

— Да, — пришлось согласиться мне.

— Возвращайся домой, Ричи. Теперь, когда Лилиан ушла, ты увидишь, как прекрасно мы сможем работать вместе. Мы забудем о Лилиан. Семья должна быть сплоченной. Что тебя привело сюда? Американский перевод?

— Откуда ты?.. — начал было я и осекся. У Вернера было хорошее чутье, и он отлично знал меня.

— Те самые инциденты на юге? Я всегда считал, что эти отрывки необходимо изменить… Когда ты должен их отдать?

— Самое позднее — завтра. — Скрывать что-то уже не имело смысла.

— Ты пытался переписать их? — спросил он. — И не смог, верно?

Я покачал головой, бросил ему книгу, сел за грязный стол и обхватил голову руками.

— Я на минутку спущусь вниз, — сказал Вернер. — Там у меня два отрывка… Как только я прочитал книгу, я понял, что это не то. Было очевидно, что нам понадобится второй вариант.

У выхода он сказал:

— Я рад, что мы снова вместе. И никакая женщина нас не разлучит.

Я молчал. В ту минуту я думал только о том, как хорошо, что Вернер уже закончил те отрывки. Скорее всего он написал их давно, возможно, сразу после того, как прочел мой роман. Несмотря на всю мою ненависть к брату, я не мог не восхищаться его проницательностью, интуитивным чутьем и его несомненно ярким талантом.

Я был очень уставшим, очень пьяным, но весьма спокойным. Я радовался, что снова нахожусь в своей старой квартире. Когда мой брат вернулся из подвального помещения, я уже спал, положив голову на стол. Позднее, когда я проснулся, в комнате никого не было. Горел свет. На столе лежали два переписанных заново отрывка.

Два переделанных отрывка, аккуратно отпечатанных на машинке, лежали на столе. Из спальни Лилиан доносилось храпение Вернера. Я пошел в свою спальню, упал на кровать и ощутил невероятное блаженство.

Да, верно, я ходил там и сям, валял дурака, продавал по дешевке то, что было мне всего дороже, совершал старые проступки из новых побуждений.

Какая поэзия, каким великим поэтом был Шекспир, каким трусливым и слабовольным был я.

Освещенная красная игла спидометра то и дело зашкаливала. Автомобиль сигналил почти постоянно. Пригнувшись у руля, Делакорте по-прежнему не говорил ни слова. Я держался изо всех, и все же меня бросало в разные стороны, когда Делакорте резко тормозил, совершая крутой поворот на скорости. Я был полон тревожных предчувствий, мои глаза все еще болели от дыма разорвавшейся гранаты. Я чувствовал себя плохо и все же думал о том, как остановить этого безумца. Только бы он хоть немного снизил скорость.

Я не имел ни малейшего представления о том, где мы находились. Мы мчались по широким дорогам, по узким, труднопроходимым улицам, но Делакорте совершенно не обращал внимания на светофоры. Я хотел было выпрыгнуть из машины, но, увидев быстро проносившиеся мимо силуэты деревьев, строений и стремительно несущееся на меня полотно дороги, решил не делать этого. Вдруг я увидел, как он резко нажал на тормоз. Я сразу же нагнулся и сбросил левый ботинок (я левша). Машина неслась к ярко освещенному фасаду большого, старомодного здания. Вот он нажал на сцепление. Я сразу же выпрямился с ботинком в руке и увидел белую вывеску, на которой черными буквами было написано: «Полицейское управление».

— Думаю, я оторвался от них. Теперь нельзя терять ни минуты, может случиться всякое, — сказал Делакорте.

Машина остановилась. Он выпрыгнул и широкими шагами пошел к парадной двери здания. Я поспешил за ним. Дежурный полицейский широко улыбнулся, узнав Делакорте.

— Герр профессор!

— Здравствуйте, — взволнованно сказал Делакорте и машинально пожал руку полицейскому.

Из последовавшей затем беседы я понял, что Делакорте спас жену этого человека. «Профессор неврологии и психиатрии», — подумал я.

— А каково теперь самочувствие вашей жены, герр Гролль?

— Как нельзя лучше, герр профессор!

Полицейский судорожно глотнул, очевидно тронутый тем, что Делакорте даже запомнил его фамилию.

— Я рад, за вас, герр Гролль. А теперь будьте добры сказать мне, где находится управление уголовной полиции. Я действительно хотел бы, чтобы меня арестовали сейчас же.

Однажды поздно вечером, спустя неделю после моего возвращения домой на улицу Штреземанн-штрассе, мне позвонила Лилиан. Она говорила неразборчиво, пьяным голосом. Из трубки доносились смех и танцевальная музыка.

— Прости меня, Ричи, — сказала она. — Извини, прогони своего брата. Он злой человек. Я тоже плохая, но я люблю тебя, Ричи. Прогони его и скажи, когда мне вернуться к тебе.

— Нет.

— Прошу тебя, последний раз, ну пожалуйста.

— Это твой дом, если хочешь прийти, приходи, но тогда уйду я.

— Это уже не мой дом, Ричи. Я продала его. Новые владельцы свяжутся с тобой. Тебе придется платить им за квартиру, если ты решишь остаться там. Я помню, тебе всегда нравился этот дом больше, чем мне, хотя это дом моих родителей и я в нем родилась и прожила всю жизнь. Оставайся там, Ричи. Мне же этот дом больше не нужен. Мне нужен ты. Я хочу, чтобы мы снова были вместе.

— Ты не одна?

— С друзьями. Ужасные люди. Я ужасно устала от их общества. Тоска разрывает мое сердце. Позволь мне прийти к тебе.

— Нет. — Я был непреклонен.

— Ни при каких обстоятельствах?

— Нет, Лилиан, с меня довольно.

— Я не верю, — сказала она. — Я не приду, если ты не хочешь. Но я тебе не надоела и ты мне тоже. Мы никогда не надоедим друг другу. Я не думаю, что мы будем счастливы вдали друг от друга.

— Согласен.

— Но это же конец.

— Не пори чушь.

— Нет, это не чушь. Вот увидишь, мы не сможем разлучиться друг с другом до самой смерти.

— Прощай, Лилиан, — сказал я и повесил трубку.

В эту ночь я уже не мог заснуть. На следующий вечер она позвонила вновь и затем еще. Всю следующую неделю я каждый раз бросал трубку, едва услышав ее голос, и все равно на следующий день с нетерпением ждал ее звонка. Этому безумию следовало положить конец. Я решил изменить номер своего телефона и не предоставлять его в телефонную книгу. На это ушло десять дней, в течение которых Лилиан звонила раз пятнадцать. Каждый раз она говорила пьяным голосом, и наши беседы были похожи одна на другую.

Как только я изменил номер телефона, от Лилиан стали приходить письма. За год я получил не меньше пятидесяти писем, но, не читая, возвращал их отправителю. Ее обратный адрес часто менялся: Гамбург, Дюссельдорф, Берлин, Рим, Париж, Афины, Нью-Йорк, Белград, Лос-Анджелес, Мюнхен.

Я твердо решил покинуть дом Лилиан. Слишком много воспоминаний было связано с ним. Вернер не возражал. Мы с братом переехали в прекрасную виллу на улице Август-Зиберт-штрассе, возле Грюнебург-парка. Мы, как-то не договариваясь и не обсуждая этот вопрос, решили жить вместе. У каждого из нас была своя, отдельная комната, свои дела. Я был знаком со многими девушками, но спустя короткое время порывал с ними отношения либо они бросали меня из-за моего ужасного поведения и тяжелого характера. Последнее случалось гораздо чаще, но, как ни странно, совсем не огорчало меня.

Осенью вышла в свет новая книга Рихарда Марка, в действительности написанная Вернером. Мой издатель отправил меня в лекционное турне по Германии. Почти каждый вечер я читал отрывки из книги в различных городах. К настоящему времени это противоестественное состояние стало для меня обычным делом. Но меня это мало беспокоило. «Мои» книги, издаваемые почти регулярно через каждые восемнадцать месяцев, шумно приветствовались критикой.

Все места в зале в Гамбурге были заняты. Едва я вышел на трибуну, как сразу же увидел Лилиан в середине первого ряда прямо передо мной. Она была модно одета, сильно накрашена, ее блестящие черные волосы зачесаны наверх. Ее огромные, красивые, черные глаза пристально смотрели на меня. Это была самая худшая из прочитанных мною лекций. Пот струился по спине, рубашка моя намокла, и я часто забывал строки из книги. Мне не раз приходилось прочищать горло. Всякий раз, как я поднимал глаза, я встречал устремленный на меня взгляд Лилиан.

После чтения я поспешил из зала, грубо отталкивая людей, протягивавших экземпляры моей книги для автографа. Пробравшись сквозь толпу почитателей моего таланта, большинство из которых были женщины, я быстрым шагом пересек ярко освещенный вестибюль, мраморный пол которого был устлан темно-красным ковром. С силой рванув на себя медную ручку тяжелой двери и очутившись на улице, я с облегчением вдохнул прохладный осенний воздух. Мимо ехало такси. Я поднял руку, машина остановилась, я прыгнул внутрь, такси рвануло с места.

— Здравствуй, Ричи, — сказала Лилиан.

Услышав ее голос, я хотел немедленно покинуть такси, не замечая того, что машина несется на большой скорости по центральному проспекту города. Но Лилиан крепко обхватила руками меня за шею и зажала мне рот жгучим поцелуем. Я невольно ответил на ее поцелуй, чувствуя, как она вцепилась зубами в мои губы. Я ощутил привкус крови, тепло и горечь.

Она гладила меня, а я, сунув руку ей под жакет, обнаружил, что она без бюстгальтера.

— Куда мы едем? — спросил я.

— Ко мне, — прошептала Лилиан, снова целуя меня. Она жила в новом доме на Адольф-штрассе в богато меблированной квартире.

— Это твоя квартира? — спросил я, осматриваясь вокруг, пока она приносила из кухни бокалы и шампанское.

— Да. — Она вручила мне бутылку. — Открой, пожалуйста.

Я открыл и заметил в комнате множество ваз с красными розами и орхидеями.

— Кто твой друг? — спросил я.

— Богатый человек, — ответила она. — Живет в Кельне, но регулярно приезжает по делам в Гамбург. Каждую неделю. По приезде живет здесь. Он постоянно в разъездах. Путешествует по всему миру. Почти всегда берет меня с собой в качестве секретарши, разумеется.

— Понимаю, — сказал я. — Твои письма приходили из разных концов света.

— Да, — сказала она. — Во время этих поездок. — Она, как всегда, была прекрасна. Изменился только ее голос, теперь он стал ломким, хриплым от слишком частого курения, временами с неприятными резкими интонациями.

— Во время этих поездок, — повторил я, мысленно задавая себе вопрос: а как изменился я сам?

— Девушке нужно жить, Ричи, — сказала Лилиан.

— Конечно, — сказал я. — Куда ты девала деньги, полученные от продажи твоего дома?

— Со мной случилось несчастье.

— Несчастье?

— Я встретила молодого человека в Мюнхене. Он был похож на тебя. Нет, на вид он выглядел даже лучше тебя. Но, по существу, он был похож на тебя. У меня была несчастная любовь, у него тоже. Так он говорил. Поэтому мы основали уютный маленький домашний очаг.

У нее появилась какая-то вульгарная манера разговаривать, на лице то и дело появлялась циничная улыбка.

— Он инвестировал мои деньги, сказав мне, что знает, что делает. И он сделал то, что задумал: исчез вместе с деньгами и моими драгоценностями, уехал из страны. Я не имею понятия, где он сейчас находится. А те драгоценности, которые у меня сейчас есть, — они от Томаса. Он крупный магнат из Кельна, женат, двое детей, любит меня до безумия. Он прислал мне эти цветы. Красивы, не так ли?

— Разденься, — сказал я.

— Может, сперва выпьешь что-нибудь? Здесь есть отличное шампанское.

— Я чувствую себя в роли сводника.

— Ужасное чувство?

— Очаровательное… Иди разденься.

Она пошла в ванную, а я налил два бокала шампанского. Она вернулась голая, но такая же красивая, какой она запечатлелась в моей памяти. С улыбкой, вытянув вперед руки, она подошла ко мне в туфлях на высоких каблуках. Обхватив меня за шею, она прильнула ко мне и, тесно прижимаясь, начала целовать меня. Я гладил ее по всему телу. Роскошные черные волосы беспорядочно разметались по плечам. Затем я схватил ее за волосы, откинул голову назад и кулаком левой руки ударил ее в лицо.

Она вскрикнула от боли, отшатнулась назад и споткнулась о кресло. Я оторвал конец шнура лампы. Схватив оба конца в руки и словно обезумев, я начал хлестать ее изо всей силы. Она извивалась на коврике, стонала, но не кричала, а под конец уже лежала без движения. Я залпом выпил два бокала шампанского, схватил бутылку и вылил содержимое на Лилиан, ругая ее самыми отвратительными словами. Она не двинулась с места. Я отбросил электрический шнур в угол и хотел выйти из комнаты. Но у выхода я обернулся и поспешил назад. Я встал около нее на колени и начал гладить и ласкать ее, прося прощения. Она молча поднялась, пошла к себе в комнату и легла в кровать на свою окровавленную спину в похотливой, сладострастной позе. Я не стал раздеваться. Мы страстно обнялись, неистово прижимаясь друг к другу в судорожных объятиях.

Потом мы пили шампанское и уснули, тесно прижавшись друг к другу. На следующее утро Лилиан разбудила меня к завтраку. День был прекрасный, лучи солнца ярко освещали комнату. Лицо Лилиан опухло, один глаз почти не открывался из-за нанесенного мной удара, все ее тело было покрыто синяками. Мои губы вздулись от ее укусов, и мне трудно было есть. После завтрака я оделся и когда вернулся в комнату, Лилиан продолжала сидеть за столом, глядя в окно. Я хотел попрощаться с ней, но не нашел подходящих слов. Я просто долго стоял около нее, пока она наконец не пожала мне руку и молча не кивнула головой. Все было кончено. Я пошел к двери с твердым намерением никогда впредь не встречаться с ней. У двери я остановился, повернулся и сказал:

— Выходи за меня замуж, Лилиан. Немедленно! Давай поженимся и никогда не будем расставаться.

В большой, ярко освещенной комнате стояло несколько письменных столов с канцелярскими принадлежностями. В воздухе пахло табачным дымом. Статный шатен, инспектор Эйлерс выглядел усталым и бледным, но глаза его гневно сверкали. Он нервно курил одну сигарету за другой. Как Эйлерс, так и инспектор Лансинг сняли пиджаки и сидели за письменными столами в рубашках с короткими рукавами, расслабленными узлами галстуков и расстегнутыми воротниками. Перед ними расположились Делакорте в безукоризненном костюме и я.

Мы ждали прибытия судебных исполнителей, вызванных Эйлерсом. Делакорте потребовал немедленно заключить его в городскую тюрьму. Он чувствовал, что содержание под стражей гораздо опаснее, чем тюрьма. Насколько я мог судить из беседы, тюрьма находилась рядом с районным судом, но на значительном расстоянии от полицейского управления.

Лансинг, печатая двумя пальцами, составил необходимый формуляр для ареста Делакорте и перевода его в тюрьму и вручил бумаги Эйлерсу, который их тут же подписал. Читая бумаги, инспектор скорчил недовольную гримасу.

— Так вы же совершенно невиновны, герр профессор!

Делакорте положил ногу на ногу.

— Вы не можете себе представить, что это действительно так, верно? — осведомился профессор. — Впрочем, меня не волнует то, что вы думаете, — поспешил добавить он.

Как только мы прибыли, Делакорте сделал заявление, в котором отвергнул все выдвинутые против него обвинения. И действительно, он представился в качестве «борца Сопротивления, спасшего тысячи человек от смерти путем саботажа исполнения печально известной акции „Т-4“, как только для этого представилась малейшая возможность». Теперь, по его словам, он намеревался доказать это.

— Свидетели, которые давали показания против вас… — превозмогая усталость и гнев, начал Эйлерс.

Делакорте резко прервал его:

— Этих свидетелей заставили дать ложные показания. Неужели вы полагаете, что в то время я мог открыто саботировать? Показания свидетелей были субъективно справедливы, но объективно фальшивы.

— Стало быть, вы не участвовали в селекции?

— Участвовал, и довольно часто. Я вынужден был делать это, чтобы быть вне подозрения. Но я также предотвратил множество человеческих смертей.

— Вы никогда не работали в концлагерях?

— Никогда.

— У нас есть свидетели ваших операций и рентгеновские снимки.

— Эти свидетели, по всей вероятности, ошибаются или намеренно лгут. Я присутствовал на операциях и рентгенотерапии, но только для того, чтобы давать негативный отчет. В конце концов опыты были прекращены, не так ли? И это благодаря мне.

— Документы говорят о другом.

— В то время многие документы были сфальсифицированы. И я тоже это делал! Мне приходилось защищаться. Я играл тогда в очень опасную игру.

— Те письма вы писали вашей жене?

— Я знал, что моя почта просматривается. В соответствии с этим обстоятельством я и писал свои письма.

— А найденные пленки?

— Я их делал по той же причине, — невозмутимо продолжал Делакорте. — Вы не можете представить, какой опасности я тогда подвергался. Смерть грозила мне ежедневно.

— Действительно?

— Да, действительно. У меня был смертельный враг, профессор Альбрехт.

— Это тот человек, который выбросился из окна Франкфуртского суда?

— Он самый. Невероятно честолюбивый человек. Хотел избавиться от меня.

— Как нельзя кстати, что он мертв, — раздраженно прокомментировал Эйлерс.

Доктор только пожал плечами.

— Меня ваше мнение не интересует, инспектор. Теперь меня судить будут другие. К счастью, они будут не столь обидчивы, как вы.

— Герр Парадин…

— Не ему меня судить! Он только мой обвинитель… — перебил Делакорте.

— Вас это сильно беспокоит? — покраснев от гнева, спросил Эйлерс.

— Нет, ничуть, — тихо ответил Делакорте. — У меня есть доказательства. У меня есть также свидетели, которые подтвердят правильность моих утверждений о том, что Альбрехт доносил на меня, что он называл меня противником режима, что…

— Вы были противником режима? — медленно спросил Эйлерс.

— Конечно, инспектор. У вас неважный вид. Что-нибудь случилось?

— Мне плохо, — ответил Эйлерс. — И не только потому, что вы явились в эту комнату. Я уже давно чувствую себя плохо в этом городе.

— Я тоже, — заявил Лансинг. — Хотя, должен сказать, что разговор с вами, профессор, значительно усилил это чувство.

— Вам придется ответить за эту наглость.

— Я в этом убежден, — улыбаясь, сказал молодой инспектор. — Но я должен был сказать об этом, иначе бы меня хватил бы удар. Но мы готовы выслушать вас относительно того, что виноваты не вы, а профессор Альбрехт, с которым вы так доблестно сражались.

— Это сущая правда. Разумеется, вы можете не верить мне, — продолжал Делакорте. — Именно по этой причине я бесследно исчез после войны. Иначе мне никто бы не поверил. И вот я здесь. Теперь я намерен говорить. Но теперь я изложу все в совершенно ином аспекте. Здесь совершенно невозможно стало жить. Невозможно стало дышать в этом царстве несправедливости и коррупции! Вы просто не можете себе представить, герр Марк, насколько изменилось мнение общественности о некоторых господах за последние двадцать лет.

— Мнение тех, кто помогал вам и опекал вас двадцать лет тому назад, — с отвращением прокомментировал Эйлерс.

— Почему мне помогали? Потому, что я знал о них все. Тогда они были кротки и покорны. А сегодня, можете мне поверить, все должно измениться. Нельзя допустить, чтобы меня уничтожили те негодяи, которые считают, что я слишком влиятелен и опасен. Когда я начну говорить, возникнет скандал, который может до основания потрясти Германию! Я также уверен, что вы примете самые строгие меры безопасности для моей защиты. До сих же пор, господа, вы действовали не очень эффективно.

Эйлерс встал. На какое-то мгновение мне показалось, что он хочет ударить Делакорте. Эйлерс злобно смотрел на него, весь красный от ярости.

— Может, вы думаете иначе? — любезно спросил Делакорте. — Что это были за полицейские в отеле «Кайзерхоф»? Вы арестовали человека, бросившего дымовую шашку! А может, их было несколько? И вообще, вы арестовали еще кого-нибудь?

— Многих, — ответил Эйлерс. — Как только мы получили сообщение от управляющего отеля, мы выслали на машинах отряд по борьбе с беспорядками. Извините, герр Марк, за то, что вам пришлось так долго ждать. Я как раз намеревался позвонить вам, когда поступило это сообщение.

— А преступники, конечно, не дождались прибытия машин с полицией, — усмехнулся Делакорте. Ему явно доставляло удовольствие провоцировать Эйлерса. — Благодарю вас, инспектор, теперь я спокоен. — Он косо взглянул на меня. — Я убежден, что и герр Марк тоже не уверен в своей безопасности.

— Довольно скоро вы измените свой тон, — спокойным, ровным голосом сказал Эйлерс.

— Посмотрим, посмотрим. Вы, кажется, не совсем в форме, инспектор. Устали? Беспокоитесь? Могу вас заверить, что я постараюсь создать вам еще больше трудностей и лишь только для того, чтобы показать, что я серьезно намерен очистить Трювель. А теперь позвольте вас спросить: где инспектор Фегезак?

— Вам это ни к чему. Откуда вы его знаете?

— Где он?

Лансинг подошел ближе.

— На автобане Хельмштадт-Ганновер. Там возникли беспорядки.

— Ах, да. Стрельба, Эриксен и Гейер. Ваши офицеры, да?

— Откуда вам известно…

— Птичка мне сообщила. Господа, сейчас, вероятно, слишком поздно, но я бы посоветовал вам по крайней мере арестовать Фегезака, если он, конечно, еще в Европе или в стране, выдающей политических преступников.

— Политических преступников?

— Настоящее имя инспектора Фегезака — Вольдемар Беттгер, бывший оберштурмбанфюрер СС.

Эйлерс пристально посмотрел на Делакорте. Тот спокойно закурил сигарету.

— До сих пор его нигде не могут найти. Его фотографии и приметы находятся в досье уголовного розыска. — Делакорте повернулся ко мне. — Фегезак был в моем доме, когда вы прибыли туда утром, не так ли, мой друг?

— Да.

— Думаю, что он видел, как вы взяли мою фотографию.

— Каким образом…

— Иначе бы он не сбежал. Так вот: ухмылялся ли он, когда вы брали фотографию?

— Да, он ухмылялся…

— Узнаю старика Беттгера. Впрочем, ничего не поделаешь. — Делакорте выпустил облако дыма. — Люди ухмыляются, улыбаются. Различные улыбки по разным обстоятельствам. — Я подумал о брате. Делакорте был прав.

Эйлерс взял с полки толстую книгу, полистал страницы и наконец сказал:

— Вы правы, здесь есть фотография, его приметы. Особые приметы: спазматическая улыбка.

Эйлерс положил открытую книгу на письменный стол и пристально посмотрел на Делакорте. Лансинг поспешно вышел из комнаты.

— Этот самый Беттгер был уже в Трювеле, когда вы прибыли…

— Излишний вопрос, — перебил Делакорте. — Конечно, он был здесь. Именно поэтому я и приехал сюда. Порядочное количество. Право, инспектор, я не хотел бы сейчас их всех называть, поскольку эту игру вам придется играть по моим правилам. Кроме того, у меня есть некоторые соображения на этот счет.

Летом мой издатель послал меня в продолжительное турне, во время которого я посетил Каир. В порту Пирей, близ Афин, стояла океанская яхта известного германского ныряльщика и исследователя. Он был знаком с моими книгами и пригласил меня на вечеринку, устроенную на яхте, узнав, что я нахожусь в Афинах. Всего было приглашено около шестидесяти гостей — политиков, бизнесменов, артистов. И среди них Лилиан в обществе какого-то пожилого человека неординарной наружности, лицо которого хранило глубочайшую печаль.

Лилиан казалась еще красивее, чем прежде. Она приветствовала меня как старого друга и представила меня Захариасу Дамаскиносу, мужчине с седеющими висками и меланхолическим взглядом, одному из богатейших судовладельцев Греции. Я пришел к заключению, что он познакомился с Лилиан несколько месяцев тому назад. Они собирались отправиться в круиз по Средиземному морю. Лилиан и Дамаскинос пригласили меня отправиться вместе с ними. Два дня спустя мы вышли на яхте из порта Пирей. Здесь я должен объяснить характер моих отношений с Лилиан со времени нашей последней встречи.

Придя в тот вечер в ее квартиру на Адольф-штрассе в Гамбурге, несмотря на свое твердое решение никогда впредь с ней не встречаться, я отрывисто сказал:

— Давай поженимся, Лилиан. Немедленно. Давай поженимся и никогда не будем расставаться.

Она завтракала за столом под яркими лучами солнца. На ней был яркий цветастый халат. Лицо ее опухло. Я это ясно помню.

— Нет, — спокойно ответила она.

— Ты не хочешь выйти за меня замуж?

— Нет, — повторила она. — И ты тоже не хочешь этого.

— Зачем бы я тогда говорил об этом? — раздраженно спросил я. — Я же тебя люблю!

— Ты уверен, что ты хочешь жениться на мне? Именно сейчас?

— Я люблю тебя только в данный момент? Это ты хочешь сказать?

— Нет, я уверена, ты любишь меня. И даже очень, — ответила она. — Садись, Ричи. Мы можем поговорить об этом либо сейчас, либо позже.

Я сел.

— Позже?

— Да, — кивнула она. — Мы никогда не поженимся, но мы также никогда не перестанем преследовать друг друга, любить друг друга, встречаться. Никогда, Ричи! Я поняла это вчера вечером.

— Ты с ума сошла!

— Да, — сказала она. — Я ведь безумная. И тебе придется с этим смириться. Я сама об этом не знала. Я не всегда была такой. — На минуту она, казалось, задумалась, затем продолжала: — Я уже не та женщина, которую ты знал, но и ты тоже изменился, Ричи. Больше всего мы любим друг в друге то, что было в нас когда-то. Чистота и былая порядочность в то время, когда я хотела только тебя и не знала других мужчин. Те годы, когда ты писал книги, а не Вернер!..

Я застыл на месте.

— Откуда ты знаешь?

— Он говорил мне, — поспешно ответила она. — Я узнала об этом случайно, только когда увидела рукопись. Твой брат действительно пишет романы вместо тебя, не так ли? Скажи мне, Ричи. Я никогда не обману твое доверие. Я никогда не подумаю плохо о тебе из-за этого. Это правда, не так ли?

— Правда, — признался я. — Я… Я не могу больше писать… В своем письме, — вспомнил я, — ты говорила, что снова поверила в Бога, потому что я снова стал писать. Выходит, это была…

— Ложь, Ричи. Милосердная ложь. Для нас обоих. Я лгала только для того, чтобы не беспокоить тебя. А также потому, что я не хотела понять, что двое людей могут очень любить друг друга, но не жить вместе. Возможно, я думала, что смогу умилостивить Бога своей верой, возможно, я рассудила, что рукопись в конце концов не твоя, а твоего брата, и поэтому когда-нибудь будет опубликована под его собственным именем. Я не хотела примириться с правдой, как видишь. Ты больше не тот человек, которого я полюбила, Ричи. И, один Бог знает, я уже не та женщина, которую ты полюбил. Даже не та, что была в прошлом году.

Я не проронил ни слова.

— Вот видишь, — сказала она. — Ты молчишь.

— Если ты сможешь забыть то, что сделал я, то мне безразлично и то, что сделала ты! И вообще, что бы ты ни сделала, для меня это абсолютно безразлично!

— Поэтому ты избил меня?

— Прости.

— Я заслужила это. И, кроме того, Ричи, если мы сейчас поженимся, ты расстанешься с братом и признаешь публично, что он написал твои последние романы и что ты не опубликуешь следующую книгу потому, что не в состоянии больше писать!

— Обещаю.

— Ну, это ты сейчас так говоришь. Но ты никогда так не сделаешь. Я женщина, я прекрасно знаю и я честнее тебя. Но я не смогла бы сразу ответить, если бы ты спросил меня: «Изменяла бы ты мне, если бы мы поженились?.. Ты никогда не уйдешь от меня?.. Могу я доверять тебе, как прежде?..» Скорее всего я не смогла бы ответить тебе утвердительно. — Она покачала головой. — Нельзя изменить то, что мы сделали. И мы будем продолжать поступать так, потому что не можем ничего с собой поделать. Мне кажется, что только сейчас мы поняли, кто мы есть на самом деле. По крайней мере я. Мне не нравится то, что я узнала. Но я не могу ничего изменить. Кроме того, я не уверена, любишь ли ты самого себя, Ричи.

— Не очень.

— Тогда почему ты не изменил свой образ жизни? Разве так обязательно было связываться со мной? Мы вели себя, как дети. Но теперь мы стали взрослыми. И тем не менее всякий раз, когда думаешь о ком-нибудь другом, становишься сентиментальным и желаешь, чтобы все опять стало так, как было прежде. Но это невозможно, Ричи! Наша любовь стремится в рай, из которого мы давно изгнаны. — Она мягко коснулась моих волос. — Вот почему мы не можем жить вместе. Жизнь сильнее нас. Скоро, очень скоро мы снова расстанемся врагами и тогда уж навсегда. А я не хочу этого. Я очень боюсь потерять тебя навсегда! Вот почему я отказываю тебе.

— Лилиан, ты действительно потеряла рассудок.

— Возможно, но поверь мне, Ричи, чему быть, того не миновать. Я вижу, что сердцем ты тоже это понимаешь. Но ты не хочешь признаться в этом даже самому себе. Но в глубине души ты согласен со мной!

Конечно, я не верил тому, что она говорила, но…

— Когда и где бы мы ни встречались, мы всегда будем погружаться в прошлое, как если бы время было неизменно, словно прошедшее — это настоящее. Мы всегда будем лелеять нашу прошлую любовь, Ричи. — Она подняла руку. — Но только в том случае, если будем помнить те чудесные дни, которые провели вместе, и забудем все то, что знаем друг о друге и каждый о себе. Это единственное, что может длиться всю жизнь, но лишь в том случае, если мы не будем жить вместе постоянно. Я не хочу терять тебя, я хочу любить тебя всю жизнь со свежей страстью, с трепетным ожиданием встречи. Ведь наша жизнь — воспоминания, память о прошлом, бегство в нашу молодость, назад в прошлое; если хочешь, это можно назвать особым видом регрессии.

— Ты ужасная умница, — сказал я.

— Сомневаюсь, что это так, но мне бы хотелось тебе нравиться. Будь мы оба менее путаными, мы бы нашли выход гораздо раньше. Мне не легко говорить об этом, но…

— Ты предпочитаешь распутство жизни со мной, — безжалостно сказал я.

— А ты, — возразила она, — ты предпочитаешь двуличную жизнь?! Ричи, милый…

— Неправда!

— Неужели? Тогда сейчас же позови своего издателя и расскажи ему всю правду. Иди же! А я позову своего друга и расскажу ему о нашем прошлом. Ну, иди же!

Я быстро подошел к телефону и попросил соединить меня с Франкфуртом. Лилиан, сидя за столом, внимательно наблюдала за мной. Мой издатель ответил сразу. Круги и звезды завертелись у меня перед глазами. Чтобы устоять на ногах, мне пришлось ухватиться за стол, на котором стоял телефон. Я не проронил ни слова, положил трубку на место и медленно повернулся. Передо мной стояла Лилиан.

Она обняла меня, очень нежно поцеловала и тихо сказала:

— Я люблю тебя за это тоже. Но теперь ты убедился сам, не так ли? Теперь ты понимаешь, что я права?

Я молча кивнул головой.

— Мы упустили момент, Ричи, — сказала Лилиан. — Мы любим друг друга и будем любить всегда. Но каждый из нас идет своим путем. Каждая наша встреча — праздничное событие, но на короткое время. Зато таких встреч может быть тысячи! Ты знаешь, некоторые типы хотят, чтобы каждый день был праздником.

— Отъявленные неврастеники.

— А мы кто, Ричи? — спросила Лилиан. — Проститутка и мошенник. И оба такие чувствительные, так отчаянно стремимся в потерянный рай… Неврастеники с ярко выраженным регрессивным побуждением.

— Твой друг, который удрал с твоими деньгами, был студентом-медиком? — язвительно спросил я.

— Да, — улыбаясь, ответила она. — Я знала, что ты спросишь об этом. Он многому меня научил. Например, говорить правду о себе. А теперь иди, Ричи. Иди и постоянно возвращайся. Теперь ты понимаешь, что тебе нельзя оставаться здесь, не так ли?

Мне нечего было возразить Лилиан, я понимал, что она права, хотя мне было неприятно и больно признаться в этом самому себе. Ничего не сказав Лилиан, я покинул ее, тихо прикрыв за собой дверь. Я ушел, даже не простившись с ней, с твердым намерением никогда больше не возвращаться, заставить себя навсегда забыть о ней, о нашей любви, о нашем прошлом. Но, конечно же, мне, как всегда, не хватило на это решимости. Недаром я всегда был человеком слабовольным, и прошлое безраздельно властвовало надо мной. Несмотря на то, что я покинул ее, наши отношения остались точь-в-точь такими, как и предсказала Лилиан. Отношения, полные беспокойства и натянутости, страсти и желания, лишенные гармонии мимолетные связи.

И вот мы встретились вновь на яхте греческого миллионера. Лилиан пришла в мою каюту в первую же ночь, и мучительная страсть с новой силой поглотила нас без остатка. Мне показалось странным, что Лилиан не проявляла ни малейшего беспокойства в связи с тем, что нас могут застать врасплох. Впрочем, я почувствовал облегчение и все понял, когда Лилиан рассказала о своем богатом содержателе.

— Он хочет жениться на мне, — заявила Лилиан. — Он решительно настроен жениться на мне, — говорила Лилиан, когда мы валялись в постели.

— А ты? Разве ты не хочешь выйти за него замуж?

— Не знаю, смогу ли я выдержать, — ответила она. — Поверь мне, жить рядом с таким человеком совсем не просто. Он ужасно подвержен депрессии.

— Сумасшедший?

— Можно, вероятно, назвать это и так. Целыми днями не произносит ни слова и только смотрит в пустое пространство. Он говорит, что презирает людей и что есть только одно существо, которое он любит по-настоящему.

— Кто же это?

— Афродита, — ответила Лилиан, истерически рассмеявшись. — Афродита, так зовут его миленькую уточку, обычную домашнюю птицу. Ее символы на каждой простыне, полотенце, салфетке, чашке, столовом приборе — на всем, что находится на борту этой яхты. Повсеместная здесь буква «А» — это его Афродита, богиня любви и красоты.

— Где же эта утка?

— Он очень удручен тем, что не может брать утку с собой, — с притворной серьезностью сказала Лилиан. — Афродита живет на Ривьере, на мысе Ферра. Климат там лучше, чем в Афинах или в любом другом месте. На мысе Ферра у него есть вилла с бассейном для уточки, там за ней ухаживают ветеринар и двое слуг. Дамаскинос регулярно звонит на мыс Ферра. Вот и сейчас, находясь в море, он часто получает радиограммы.

— Зачем?

— Он не может выдержать разлуку с ней, он должен знать, как себя чувствует Афродита, — сказала Лилиан и вновь засмеялась.

Я был обеспокоен тем, как она смеялась.

— Во время нашего последнего путешествия, сразу после того, как он закончил заниматься со мной любовью, он встал и послал телеграмму на мыс Ферра. Он придумал новое вкусное блюдо для Афродиты.

— Во время плавания?

— Именно! Если бы он изобрел это блюдо до отплытия, он не стал бы слать телеграмму, не так ли?

Внезапно, в порыве неудержимой страсти, она обняла меня, прижавшись головой к моей груди.

— Ричи!.. — прошептала она. — О Ричи, почему это непременно должно было случиться с нами? Пойдем ко мне… — прошептала она и, заметив мою нерешительность, быстро взяла меня под руку. — Идем, он постоянно принимает сильнодействующие снотворные.

Два дня спустя, в день рождения пернатой Афродиты, Дамаскинос послал телеграмму на мыс Ферра. Ночью он устроил праздничный банкет, во время которого вдруг заплакал и вернулся в свою каюту. В ту ночь Лилиан снова пришла ко мне.

— Вряд ли ты сможешь жить в таких условиях, — сказал я ей.

— Но я хочу хотя бы попытаться, — ответила она.

Я сошел с корабля в Генуе. Дамаскинос увез Лилиан на мыс Ферра на встречу с Афродитой. Он надеялся, что уточка полюбит Лилиан. «От этого так много зависит», — сказал он мне. Он приглашал и меня поехать с ним, но я решил возвратиться в Германию. Мой брат закончил еще один роман, который я должен был представить своему издателю, словно автором был я.

Когда мы расстались, я дал Лилиан свой незарегистрированный телефонный номер. Теперь она всегда могла позвонить мне в случае необходимости. Это морское путешествие окончательно убедило меня в том, что Лилиан права. Мы были очень привязаны друг к другу. Радость встречи, наша ненасытная страсть — это и есть примирение с разлукой.

Спустя две недели, я прочел в колонке скандальной хроники, что Лилиан Ломбард, постоянная спутница греческого миллионера Захариаса Дамаскиноса пыталась покончить с собой, приняв чрезмерную дозу барбитуратов, и в настоящее время находится в больнице в Ницце.

Я нашел в конце концов эту больницу, позвонил и услышал слабый голос Лилиан. Я едва слышал ее. Наша беседа была краткой.

— Афродита… — только и смогла выговорить Лилиан срывающимся от слез голосом.

— Что с ней?

— Она невзлюбила меня, даже не позволила мне дотронуться до нее. Это было ужасно. Дамаскинос был вне себя от ярости. Я пыталась убежать, но он следил за мной. Тогда… Тогда я решилась на это…

— А теперь?

— О, теперь он стал весьма благоразумен. Он не может допустить скандала. Он дал мне много денег и адрес друзей, имеющих ранчо возле Рио. Я должна отправиться туда и восстановить свои силы. Он подарил мне также драгоценности и, как я уже сказала, дал много денег. Идеальный выход из положения, мой дорогой.

— Лилиан…

— Больше мне не о чем сказать. До свидания, Ричи. Я напишу тебе из Рио. Чао.

Я навсегда сохранил открытку с видом Копакабаны, которую она прислала мне из Рио. «Ричи, милый, Рио чудесен», — гласила размашистая надпись.

Я ждал, сидя на скамейке у входа в контору инспектора Эйлерса. Делакорте с охраной из пяти вооруженных охранников в сопровождении Эйлерса и Лансинга был переведен в тюрьму. Парадину сообщили, что его прибытие ожидается сегодня утром, поскольку Делакорте был арестован в Трювеле, и ввиду обещанных им разоблачений, Парадин, очевидно, намеревался провести расследование прямо здесь.

Запросы относительно местопребывания инспектора Фегезака пока что не дали никаких результатов.

— В таком случае вам, вероятно, придется забыть о нем, — сказал Делакорте. — А сейчас говорю вам до свидания, — сказал он мне. — Вы позаботитесь о Лилиан, не так ли?

— Позабочусь.

— Благодарю вас. Мне сообщили, что в данный момент вся моя собственность конфискована, но инспектор Эйлерс знает, что я подарил вам партитуру симфонии Бетховена. Вы получите ее при первой же возможности.

Я совершенно забыл о Девятой симфонии Бетховена, пока Делакорте не напомнил мне о ней. Эйлерс просил меня подождать его. Он хотел поговорить со мной о брате. Поэтому я сел на скамью у его конторы рядом с довольно миловидной женщиной лет тридцати. У нее были красные, опухшие от слез глаза.

— Извините, — сказала она, — вы герр Рихард Марк, не так ли?

— Да.

Пальто на ней было расстегнуто, и я заметил, что она была беременна.

— Я — фрау Эриксен. Вы были там, когда Гейер… когда это случилось, герр Марк, не так ли?

— Да.

— И вы уверены, абсолютно уверены, что Гейер убил моего мужа?

Я молча кивнул головой.

— А Гейер? Он ранен в ноги?

— Да.

— Но оба они исчезли… — Фрау Эриксен положила руки на свой живот, словно защищая еще не родившееся дитя. Слезы обильно текли из ее красных, опухших глаз. — Зачем? Зачем прятать труп? Я не могу этого понять. Гейер и мой муж были друзьями. Если бы я была полностью уверена, абсолютно уверена, что Пауль мертв, я бы тоже хотела умереть.

— Но ваш ребенок… — начал я.

— Знаю, я должна думать о ребенке. У вас нет абсолютной уверенности, что Пауль мертв, герр Марк? Вы могли ошибиться. Вы могли подумать, что он мертв, но вы могли ошибиться. Разве этого не может быть?

Я не мог выдержать ее умоляющий взгляд и отвел глаза.

— До тех пор, пока его не нашли, есть надежда. Можете говорить, что вам вздумается. Я, конечно, доверяю вам, но вы могли ошибиться. Вы же не врач. Вы просто видели кровь, много крови, правда? И вы подумали, что… Это совершенно непостижимо, но нельзя же быть уверенным! Как вы можете, герр Марк?..

Я слишком устал, слишком боялся лишить эту женщину надежды. Пусть кто-то другой сделает это.

— Разумеется, я не могу быть твердо уверен, — ответил я.

Она взяла меня за руку, благодарно пожала ее и улыбнулась.

— Благодарю! Разумеется, нельзя быть уверенным! Мой муж жив, ранен, конечно, он жив. Они где-то спрятали его. Я говорила об этом и инспектору. Он говорит, что мужа найдут. Его сейчас ищут. Я буду ждать здесь, пока инспектору не сообщат, что Пауль найден.

— Но на это может потребоваться несколько дней, — сказал я. — Вам следует подумать о своем ребенке. Вы, должно быть, устали.

— Инспектор сказал, что я могу лечь отдохнуть на диване в комнате на нижнем этаже. Но со мной все в порядке. Буду ждать здесь столько, сколько смогу. Я чувствую себя намного лучше, раз вы признаете, что могла быть допущена ошибка, что, возможно, Пауль жив.

Я понимал всю безответственность своего поведения. Насколько сильнее будет удар для этой женщины, когда они найдут ее мужа мертвым. Но моя безответственность сделала ее счастливой, хоть на короткое время дала ей силы жить и надеяться. Я вспомнил, что однажды сказал Мински: «Почти так же легко сделать людей счастливыми, как и сделать их несчастными».

Мне часто приходилось ездить в Берлин, где мой роман «Черный» должен был быть экранизирован. Созданный моим братом, роман «Черный» описывал жизнь и приключения американского солдата-негра в Германии. Мой продюсер нанял американского кинорежиссера, имевшего отличную репутацию и значительный международный авторитет. Я должен был написать сценарий. Я поехал в Берлин, чтобы встретиться с продюсером и кинорежиссером. Следовательно, я мог объяснить брату их идею фильма. Написанный Вернером сценарий был с восторгом встречен всеми заинтересованными сторонами.

Будучи в Берлине, я всегда останавливался в отеле «Келшински». Однажды утром мне позвонили из конторки и сказали, что меня хочет видеть какая-то дама, причем перед словом «дама» была странная пауза.

— Как ее зовут? — спросил я, хотя сразу понял, о ком идет речь.

Я был весьма удивлен, увидев Лилиан в фойе. Никогда еще я не видел Лилиан такой неприглядной и жалкой. На ней было старомодное, плохо сидевшее платье. Ее поношенные туфли, небрежно причесанные волосы производили гнетущее и жалкое впечатление. Поборов охватившие меня жалость и отчаяние, я подошел к Лилиан и, взяв ее под руку, повел подальше от входа. Мы шли под любопытными взглядами служащих, направляясь к полупустому, тускло освещенному бару.

Она заказала коньяк.

— А не рано ли для коньяка? — спросил я.

— В последние дни я начинаю рано, — грубо и вызывающе ответила она.

— Это видно по твоей внешности.

— Ну и что? — Голос Лилиан дрогнул, она опустила глаза, нервно теребя в руках салфетку. Помолчав несколько мгновений, она, не поднимая глаз, тихо проговорила: — Ричи, я сломлена. Сломлена и беременна.

Я заметил, что она готова расплакаться.

— Я вела себя как бродяга в последние несколько месяцев. Рио оказался не таким чудесным, как казалось вначале. Потом возник скандал. Ввиду того, что этот человек был сенатором, все дело сильно раздули, и мне пришлось уехать из страны. В Германии я познакомилась с несколькими мужчинами, но и с ними я не нашла счастья.

Официант принес коньяк, Лилиан выпила одним глотком и сказала:

— Драгоценности и деньги я истратила — двое мужчин позаботились об этом. И я дала себе слово, что больше такого не случится. Здесь, в Берлине, я познакомилась с бельгийцем.

Принесли еще коньяк. На этот раз она пила медленно.

— Он хороший парень, необычайно красивый. Ты знаешь, я всегда была неравнодушна к таким красавцам. Ты — единственное исключение. Тебе это известно, не так ли?

— Да.

— Все другие мужчины — свиньи, включая и твоего проклятого брата. Как он себя чувствует?

— Прекрасно.

— Я думаю, он плохо кончит. Остерегайся его, Ричи.

— Почему?

— Я точно не знаю, но я это чувствую. Пожалуйста, обещай мне, что будешь осторожен.

— Хорошо, обещаю.

— Я хочу еще выпить.

— Ты будешь пьяна.

— Я так хочу.

Я попросил официанта принести еще коньяк.

— Двойной, — сказала Лилиан.

— Да, мадам, двойной, сию минуту, — на ходу ответил официант.

— Бельгиец — дерьмо, — сказала Лилиан. — Обещал жениться на мне. Он холост. Я навела справки. Он богат. Владеет текстильными фабриками. Мне пора выходить замуж, не так ли? Ну, так вот. Он регулярно совершал деловые поездки в Берлин. Он говорил о женитьбе, о детях и тому подобное. Он не предохранялся, а я ничего не говорила. Думала, если забеременею, это его подстегнет. Убедившись, что беременна, я сказала ему об этом… С тех пор я его больше не видела.

— Он исчез?

— Нет, он по-прежнему приезжает в Берлин. У меня здесь небольшая квартира, которую он купил для меня, записав на свое имя. Его адвокат сообщил мне, что я должна освободить квартиру к пятнадцатому числу. Если я скажу, что беременна от него, меня обвинят в шантаже. Возможно, мне все-таки удастся добиться своего, как ты считаешь, Ричи?

— Не думаю.

— В таком случае мне надо сделать аборт. Еще есть немного времени. Я знаю доктора в Швейцарии, который однажды уже делал мне аборт. Но у меня нет денег.

— Послушай, Лилиан, — сказал я, взяв ее холодную руку с беспокойными нервными пальцами. — Жизнь можно устроить везде: в тюрьме, в монастыре — все равно где; и всегда, что бы ни случилось, как бы жизнь тебя ни трепала до этого — все можно начать сначала. Останься со мной, я помогу тебе.

— Нет, Ричи, нет. — Лилиан резко вырвала свою руку из моих ладоней. — Лучше дай мне денег.

— Сколько тебе нужно?

— Думаю, не меньше трех тысяч.

Я вынул чековую книжку и выписал чек на десять тысяч марок.

— Ты с ума сошел! — задыхаясь от волнения, крикнула Лилиан.

— Ты забыла?

Она пристально смотрела на чек.

— Никогда.

— Что никогда?

— Мы никогда не сможем быть вместе. Никогда.

Официант принес коньяк. Лилиан казалась слегка пьяной.

— Поедем ко мне? — сказала она.

— Сейчас?

— Да, сейчас. И не будь таким осторожным. Разве это не изумительно, что сейчас мы снова вместе?

— Я отвезу тебя домой, — сказал я. — Но у меня назначена встреча. Я не могу остаться у тебя.

— Разумеется, можешь.

— Нет, сегодня это действительно невозможно.

Она улыбнулась мне вызывающей пьяной улыбкой, похожая в эту минуту на проститутку.

— Давай поспорим.

Я не стал спорить. Она бы все равно выиграла.

Было совсем темно.

— Свет! — приказал Эйлерс.

Три ярких луча осветили девятерых мужчин, стоявших в строю. Они были одеты в голубые мундиры и плащи, все около шести футов ростом, широкоплечие, с каштановыми волосами и карими глазами, высокими лбами, узкими носами, пухлыми губами, возрастом около пятидесяти лет, как и мой брат, стоявший под номером четыре.

Я сидел между Эйлерсом и Лансингом. Впереди сидела старая женщина и прыщеватый юноша.

Спустя немного времени Эйлерс спросил:

— Ну?

Женщина повернулась к нему.

— Извините, — сказала она. — Я его не узнаю. Я не думала, что это так сложно, когда видишь больше двух человек. Они все так похожи друг на друга.

— А что ты скажешь? — спросил Эйлерс молодого человека.

— То же самое, — ответил тот. — Я не уверен.

— Но сегодня утром в разговоре с нашими полицейскими ты вспомнил, что видел этого человека. А когда мы показали его тебе, ты опознал его. — Эйлерс говорил о Вернере.

Прыщеватый юноша продолжал упорствовать:

— Но тогда вы показали нам одного человека, а не девять!

— Совершенно верно, — согласилась женщина.

Было около полуночи. Эйлерс, усталый и подавленный, курил одну сигарету за другой, с трудом подбирая слова.

— Вот, послушайте. Вы говорите, что не узнаете мужчину, которого опознали сегодня утром.

— Верно, — задиристо сказал юноша.

— Не спешите. Вы должны узнать его!

— Нет, — окинув взглядом девятерых мужчин, сказала женщина. — Нет, я не узнаю. Вначале я думала, что это третий номер, теперь же я вообще не уверена.

— Я думаю, что это номер восемь. Но у меня нет твердой уверенности.

— Сегодня утром вы обманули нас, — произнесла женщина. — Вам следовало показать нам подозреваемого не одного, а в соответствующем строю. Тогда бы мы вам сразу сказали, что не можем опознать его. Вы не имеете права вынуждать нас к опознанию. Я консультировалась со своим адвокатом. Мы пришли сюда добровольно, идя навстречу вашим желаниям, и к тому же в глухую полночь.

— Поэтому вам придется отпустить человека, кто бы он ни был, если он не опознан. Против него не может быть выдвинуто других обвинений, — заявил юноша.

— Вы тоже советовались с вашим адвокатом? — спросил Лансинг.

— Это общеизвестно, — дерзко ответил молодой человек.

— Стало быть, вы отказываетесь участвовать в опознании?

— Да, — разом ответили они.

Лансинг отпустил мужчин, прожекторы выключили, включили мягкий комнатный свет.

— Между тем вы слышали, что профессор Камплох разыскивается за военные преступления? — вежливо спросил Эйлерс.

— Да! — ответили женщина и молодой человек.

— Где вы слышали об этом?

— Все говорят об этом, — не задумываясь, ответила женщина.

— По радио, — ответил юноша.

— Кто-нибудь намекал, что вам не следует опознавать подозреваемого в связи с этим делом? Угрожал вам кто-нибудь или обещал что-нибудь?

— С меня довольно! — возмущенно крикнула женщина. Она встала, и я увидел, что, помимо того, что она была старая, она была еще и очень толстая. — Мой адвокат, доктор Таррон, свяжется с вами. Я не намерена мириться с этим! — Она резко поднялась и вышла из комнаты в сопровождении своего компаньона, лениво и нагло шагавшего за ней следом.

Мы наблюдали за тем, как они выходили из комнаты. Эйлерс затушил свою сигарету, наступив на нее ногой. Лансинг отчаянно выругался.

— О, прекрати, — с досадой сказал ему Эйлерс.

Перед построением в кабинете Эйлерса я снова подробно рассказал о своих приключениях в госпитале с доктором Хессом и на автобане с Эриксеном и Гейером. Утром мне предстояло подписать отпечатанное на машинке заявление. У здания конторы Эйлерса я заметил фрау Эриксен. Она уснула прямо на скамейке.

Эйлерс широко зевнул.

— Ваш брат будет освобожден. Сейчас мы не можем предъявить ему обвинение, ибо мы не можем доказать, что вчера утром он был в Трювеле.

— Зачем вы просили этих людей прийти снова? — спросил я.

— Ваш брат просил провести опознание по всем правилам. Это его право. То, что имело место сегодня утром, действительно не совсем правильно. Поскольку у наших служащих не было времени, — добавил Эйлерс.

— Я уверен, что те двое узнали его, — сказал я.

— Конечно. Я убежден, что они сразу узнали его среди девяти остальных мужчин, так же, как и утром, когда он был один. Об этом красноречиво свидетельствовало выражение их лиц. Но что толку? Без их опознания мы ничего не сможем доказать.

— Они боятся. Они не хотят впутываться в это дело, — сказал Лансинг.

— Сейчас полгорода боится, поскольку никто не знает, кто будет следующей жертвой Делакорте.

— И вы ничего не можете поделать с этими двумя лжецами?

— Ничего. Ваш брат умный, — горько сказал Эйлерс. — Делакорте умный. Гейер умный. Все они умные.

— Не все, — сказал Лансинг. — Хесс был не так уж умен.

— Действительно. Хесс вел себя глупо. Но его помощник-санитар, который никогда не работал санитаром, умен. А те, кто стоят за ними, у них деньги и власть. — Эйлерс смотрел в пространство. — Фегезак тоже умен. — Эйлерс встал. — Я вздремну немного. Если что-то случится, я внизу, в комнате. Дел еще по горло. Спокойной ночи, герр Марк.

— Спокойной ночи, инспектор.

— Лансинг, вы позаботитесь о фрау Эриксен? Проследите, чтобы она спала на кушетке. Достаньте ей одеяло.

— Будет сделано.

— А завтра я попытаюсь сказать ей, что ее муж мертв, — пробормотал Эйлерс и, шаркая ногами, пошел к двери. — Хотя скорее всего послезавтра, если его найдут к тому времени.

— А возможно, пройдет еще неделя, — сказал Лансинг.

— Возможно, — согласился Эйлерс. — Черт побери, как я скомкал свою жизнь. Почему я не стал видным нацистом? Либо германским героем. Почему мы здесь? Мы тупые ослы! Представьте себе, какое положение мы занимали бы сегодня!

— Вероятно, сидели бы за решеткой, как Делакорте, — произнес Лансинг.

— Я бы не возражал против того, чтобы посидеть за решеткой с такой осведомленностью и властью, — возразил Эйлерс. — Я и вы, Лансинг, имеем один недостаток. Мы слишком сильно ненавидим нацистов. Это ненормально. Нормальные люди не чувствуют к ним такой ненависти в наше время. Нам следовало бы тщательно прочистить свои мозги.

— Эх, лучше всего это проделал бы Делакорте, — ухмыльнулся Лансинг. — Со знанием дела, очень профессионально. Вполне вероятно, мы стали бы самыми любимыми его пациентами.

— Я серьезно, — сказал Эйлерс, сжимая губы. — Судьба вашего отца травмировала вас.

— А вас?

— Нацисты заперли меня на три года. У других была еще худшая участь, и все же сегодня они мягче и мудрее. Но не я! Но можно действительно погибнуть, если все так воспринимать. Часто даже моя жена не выдерживала. — Эйлерс сделал несколько глубоких затяжек и резким движением погасил наполовину выкуренную сигарету. Лицо его оставалось суровым и даже немного вызывающим. Затем, задумавшись на мгновение, он медленно покачал головой, как бы отгоняя мрачные воспоминания. — Сейчас я пошлю человека в отель, чтобы забрать те пистолеты, герр Марк, — снова обычным голосом сказал он. Затем провел руками по глазам, молча кивнул мне головой и открыл дверь. На пороге он столкнулся с моим братом, который тут же извинился. Эйлерс прошел мимо, не сказав ни слова.

— Хэлло, Ричи, — сказал Вернер. Он по-прежнему был одет в плащ, подбитый мехом. — Мы пойдем, с вашего позволения? — Он бросил презрительный взгляд в сторону детектива. — Вы закончили эти дела, не так ли?

— Да, — сказал Лансинг.

— Где ты остановился? — спросил у меня Вернер.

— Отель «Кайзерхоф».

— Тогда пошли, — весело сказал он, — я страшно устал. Это хороший отель? — Я молча кивнул. — Значит, я тоже там остановлюсь.

Полуобняв меня за плечи, как любящий брат после долгой разлуки, Вернер направился к выходу. Лансинг, обернувшись, проводил нас долгим пристальным взглядом.

Выйдя на улицу, Вернер остановил такси.

— Отель «Кайзерхоф», — сказал он шоферу и резким движением захлопнул дверцу.

Вернер занял комнату, смежную с моей. В фойе отеля было очень холодно. Окна и двери были открыты. Несмотря на холод и постоянный сквозняк, в фойе все еще ощущалось присутствие слезоточивого газа. Служащие отеля деловито занимались уборкой. Пьер, бармен, ползал на коленях за стойкой бара, собирая куски разбитого стекла и бутылки, лежавшие в луже алкоголя. Запах алкоголя ощущался даже сильнее, чем запах газа. Можно было опьянеть, только вдыхая эти пары.

Увидев меня, Пьер крикнул:

— Наконец-то, герр Марк. Уже несколько лет здесь не было такого оборота. Страховая компания оплатит ущерб. Солидная прибыль для меня. — Бармен с трудом встал и вытащил из-под стойки бара бутылку шотландского виски. Приведя в порядок пиджак и отряхнув от пыли брюки, Пьер вытер мокрой салфеткой руки, обтер бутылку виски и со сдержанной улыбкой подошел ко мне. — Вы позволите? За счет отеля!

— У вас и без меня хлопот хватает.

Пьер согласно кивнул и все так же несколько смущенно улыбаясь, негромко произнес:

— Именно поэтому! Все будет оплачено за счет страховки. Под это дело я могу списать еще несколько бутылок. Несколько бутылок я дам также служащим отеля. Трудно определить, сколько бутылок было разбито в действительности. Я сочту оскорблением, если вы не отведаете этого шотландского виски! — Он протянул мне бутылку, завернутую в белую шуршащую салфетку.

— Боже упаси, — сказал я и взял бутылку. Затем я представил своего брата.

— Я рад, что встретился с вами, — сказал Пьер. — Лед и содовая? Я пришлю в вашу комнату. Боюсь, что сейчас у нас здесь не совсем уютно.

Неожиданно раздался голос клерка из приемной:

— Герр Марк! — Когда мы обернулись, он быстро добавил: — Герр Вернер Марк!

Вернер пошел к конторке, где стоял высокий, худощавый мужчина в черном кожаном пальто. Он коротко что-то сказал Вернеру, тот молча кивнул головой и снова подошел ко мне. Мне показалось, что он чем-то расстроен и напуган не меньше, чем утром.

— Что случилось? — спросил я.

— Мне надо кое-куда пойти, — поспешно сказал брат. — Думаю, это не займет много времени.

— Послушай, уже за полночь. Что хочет этот человек?

— Мне нужно с ним кое-что обсудить.

— Сейчас?

— Да, сейчас, — быстро проговорил Вернер. — Подожди меня. Выпей и оставь мне чуть-чуть. — Его смех казался неестественным. — Вот тебе мой саквояж, отнеси его, пожалуйста, в мою комнату. Вот ключи. Не засыпай. У меня есть что тебе рассказать.

Не успел я вымолвить слово, как Вернер направился к мужчине в кожаном пальто. Оба поспешно вышли из отеля.

— Ваш брат неважно себя чувствует? — поинтересовался бармен.

— Почему вы так решили?

— Он выглядит совершенно больным, вам не кажется?

Я молчал.

Через несколько минут, после того, как я отнес чемодан Вернера в его комнату, Пьер принес поднос с шотландским виски, льдом и содовой.

— Выпейте со мной, — сказал я и принес из ванной бокалы.

Пьер молча приготовил напиток, опустил в бокалы кусочки льда, не торопясь осушил свой бокал и, поблагодарив меня кивком головы, вышел из номера, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Когда Пьер ушел, я налил себе еще бокал, плюхнулся в удобное кресло и сбросил ботинки. Будучи чрезвычайно усталым, я собирался уже лечь спать, но раздался телефонный звонок. Мне сообщили о прибытии в отель офицера полиции, которому необходимо меня видеть. Я пригласил его подняться в свой номер. Тщательно завернув пистолеты Гейера и Эриксена в платки, офицер положил их в две сумки. Я предложил ему выпить, но он вежливо отказался.

Я позвонил в госпиталь. Ответил детектив. Когда я спросил, что делает фрау Ломбард, он сказал, что она читала мою записку, ждала моего визита и чувствует себя хорошо.

Я позвонил Мински в «Стрип», сказал ему, где я остановился и дал ему номер своего телефона.

— У тебя все в порядке?

— Да. Как чувствует себя Ванесса?

— Она в паре с Корабелль. Они все еще репетируют с анакондой. Я уверен, номер у них будет о’кей. Ванесса намерена написать Паносу. У нас здесь есть также два детектива. Они находятся в баре. Мне, в самом деле, так гораздо спокойнее. Пока все тихо. А что нового у тебя?

— Делакорте в тюрьме.

Я вкратце рассказал ему, что произошло.

— Ричи, — сказал Мински, — когда я слушаю тебя и думаю о нас, о нашем будущем, у меня возникают самые зловещие предчувствия.

— У меня тоже.

— Ты сам понимаешь, в какое дело мы впутались. Выбраться из него теперь так просто не удастся ни тебе, ни мне. Ричи, мой мальчик, ни твой Парадин, ни кто иной не в силах предотвратить нависшую над нами опасность. Поэтому пусть не дремлет твой инстинкт самосохранения. Я заклинаю тебя, будь осторожен, будь хитер, ни на миг не расслабляйся.

— Я знаю, Борис, и чувствую опасность так же остро, как и ты. Я сделаю все возможное, чтобы не лишиться головы, по крайней мере раньше времени.

— Что ж, тогда пока, Ричи.

Я спокойно сидел в кресле, время от времени наполняя свой бокал и прислушиваясь к завыванию ветра. Примерно в час ночи я стал гадать, куда девался Вернер. А к двум часам ночи я был совсем пьян, а брат все не возвращался. Он пришел только в три часа и вошел без стука. Лицо его было мертвенно-бледным, губы плотно сжаты. Он сбросил пальто на кушетку, приготовил себе виски, выпил залпом, налил еще, после чего упал в кресло, пристально глядя на меня.

— Ричи, мой мальчик, — сказал он, положив ноги на стол. — Это было долгое путешествие изо дня в ночь. И путешествие еще не кончилось. Фактически оно только начинается.

— Что ты хочешь этим сказать? — Я почувствовал, что ум мой прояснится, если я выпью еще, но на этот раз только чистого неразбавленного содовой виски.

— Итак, — сказал Вернер, — стало быть, Делакорте в тюрьме.

— Откуда тебе известно, что его зовут Делакорте?

— Я же отсутствовал некоторое время, не так ли? Надеюсь, ты заметил, что оставался здесь некоторое время один? — Брат смерил меня презрительно-насмешливым взглядом. — Пока ты тут проводил время в обществе очаровательной собеседницы, — Вернер взглянул на почти опустевшую бутылку виски, — у меня произошла интересная встреча.

— С человеком в кожаном пальто?

— И с ним, и с другими. Так что, Ричи, мой мальчик, извини, но это значит, что для тебя есть работа. Очень много работы. И очень трудной.

— Не понимаю.

— Выпей еще. Тебе нужно выпить, и мне тоже. Я никогда не оказывался в таком кошмарном положении. Только ты можешь мне помочь. И ты поможешь. Ты вытащишь меня из этой ямы, в которой я очутился, освобождая Делакорте.

— Откуда?

— Из тюрьмы, идиот. Его надо вытащить оттуда, и чем скорее, тем лучше. И сделать это предстоит тебе!

— Я позвоню, чтобы тебе прислали врача, — сказал я.

— Мне врач не нужен, милейший братец. Я в полнейшем здравии и уме. Ты сделаешь все, о чем я тебе сказал. Это не легко и небезопасно. Но ты справишься с этим. Ты сделаешь это. А если нет, то сам окажешься в тюрьме за мошенничество. Неоднократное злостное мошенничество!..

Вдруг зазвонил телефон.

Мински, сидя за письменным столом в «Стрипе», заканчивал писать записку, которая должна была быть доставлена вместе с красивой темно-коричневой норковой шубой, купленной для Рашель по случаю двадцатипятилетней годовщины их свадьбы. Он намеревался посетить санаторий «Хорнштайн» и провести там целый день со своей женой, которая часто выражала желание иметь норковую шубу, но прежде Мински игнорировал это ее желание.

— Зачем Рашель нужна норковая шуба? — часто спрашивал он меня. — Объясни мне зачем, и я сейчас же куплю ей эту шубу.

Я не мог привести достаточно веский аргумент, зато Ванесса мгновенно убедила Бориса в необходимости этой покупки.

— Нет и не может быть на это достаточно веских оснований, Борис. Ты просто любишь Рашель, у тебя есть деньги, и ей нравится норка! Так подари же ей шубу без всяких оснований, а только из любви к ней.

Мински поцеловал Ванессу в лоб.

— Ты прелесть! Всегда нужно просить совета у женщин.

Теперь желание Рашель было выполнено. Мински с удовольствием взглянул на дорогую шубу, лежавшую на потрепанной кожаной кушетке. Затем он посмотрел на Ванессу, одетую в черное вечернее платье. Она сидела за моим столом, поглощенная сочинением письма Паносу, а рядом с ней лежал французский словарь. Мински улыбался, но глаза его, как всегда, оставались серьезными. Ванесса хотела написать лишь краткое письмецо, а дописывала теперь уже пятый лист почтовой бумаги.

Прищурив глаза, Мински посмотрел сквозь зеркальную стену в зал. Корабелль, очень похожая на Ванессу, такая же высокая, белокурая, голубоглазая, танцевала с Петрой Шальке. Лесбиянка тесно прижимала к себе полуобнаженную девушку.

Корабелль была добродушной девушкой, но не очень смышленой. Как только Ванесса оказывалась не в состоянии работать и ее заменяла Корабелль, Петра Шальке начинала забавляться с этой девушкой. Ванесса надеялась, что Петра полюбит Корабелль, а ее оставит наконец в покое, но эти надежды оказывались напрасными. Как только Ванесса появлялась, Петра Шальке снова переключалась на нее.

Выступление Корабелль с анакондой проходило гладко. Однако при исполнении ряда похотливых поз в обнаженном виде Корабелль ощущала невыразимое волнение. После выступления Корабелль с радостью отправляла анаконду в переносной террариум, находившийся в гримерной Ванессы.

Мински вглядывался в тускло освещенный угол, где сидел друг Петры Шальке Тонио Принц. Седовласый модельер в очках с темной оправой, золотыми браслетами на запястьях, сидел рядом с двумя молодыми людьми, блондином и шатеном. Обоим, вероятно, не было еще и двадцати одного года, но Мински пускал их, поскольку оба являлись новыми «друзьями» модельера. В основном говорил Тонио Принц, парни же, как правило, помалкивали, позволяя модельеру ласкать себя беспрепятственно.

Неожиданно шатен встал и направился в туалет. Мински посмотрел на часы, было половина третьего ночи. Тонио Принц положил руку на плечо блондина, а другую ему на колени. Блондин не возражал. Во время разговора Тонио медленно поднимал руку все выше и выше. Неожиданно его рука наткнулась на нечто продолговатое, твердое и гладкое. Модельер цепко ухватился за вожделенный предмет своей страсти, который на ощупь казался подозрительно холодным. Неожиданно «пенис» блондина энергично зашевелился, а из-под стола донеслось грозное шипение.

Вздрогнув всем телом, Тонио в ужасе опустил глаза, отчаянно вскрикнул, вскочил как ужаленный, покачнулся и потерял сознание. Тем временем любовник модельера бросился прочь. От неожиданности Петра Шальке потеряла дар речи.

— На помощь! — в ужасе закричал Мински.

Ванесса мгновенно выбежала в коридор.

— Змея! — опомнившись, завопила Петра Шальке, убегая в направлении гримерных.

Возникла паника.

Корабелль схватила анаконду, которая угрожающе извивалась и шипела.

— Предоставьте это мне! Я справлюсь сама! — словно помешанная кричала она, в то время как охранник бросился ей на помощь.

Мински и Петра Шальке опустились на колени рядом с неподвижным телом модельера. Мински перевернул его на спину и пошлепал по щекам. Тот открыл глаза и на его мертвенно-бледном лице стал медленно проступать едва заметный румянец.

Блондин уже был на полпути к уборным, когда его заметил охранник.

— Держи его, — завопил он.

Парень побежал быстрее, охранник — за ним. Он настиг парня, который уже подбегал к уборным, и ударил его по шее ребром ладони. Парень как подкошенный рухнул на пол и застонал.

— Где этот шатен? — заорал Мински.

Охранник побежал по коридору и вскоре вернулся.

— Через окно номера семь… — отрывисто вымолвил он. — Дверь и окно открыты… Он выпрыгнул…

— Номер семь — моя гримерная! — крикнула Ванесса.

— В таком случае я знаю, как здесь появилась анаконда, — гневно сказал Мински. — Дверь открыта, окно открыто, холодный сквозняк. Помните, здесь было теплее?.. И вот анаконда снова здесь. — Мински посмотрел на Тонио, который уже стонал и метался из угла в угол.

Охранник обратился к Тонио:

— Когда вы познакомились с этими двумя парнями?

— Сегодня… Они пришли в мой салон.

— Как их зовут?

— Детлев и Ганс.

— Что еще вы можете о них сообщить?

— Я ничего не знаю, — застонал модельер и, приподнявшись, посмотрел на анаконду, которая под влиянием ласковых рук Корабелль успокоилась и притихла.

— О Боже, мне так плохо. Прошу вас, ребята, дайте мне скорее что-нибудь выпить! — простонал Тонио.

Петра Шальке налила в бокал шампанского и протянула обезумевшему модельеру. Он прильнул дрожащими губами к бокалу, пролив половину на свой темно-синий смокинг.

Охранник наклонился и ухватил блондина за лацканы.

— Твое имя, сынок? — спросил он.

Парень стиснул зубы. Охранник тряхнул его и грубо толкнул к стойке. Парень вскрикнул. Приблизившись к нему, охранник грубо схватил блондина за руки и резким движением заломил их за спину. Парень взвыл от боли.

— Чего ты так испугался? — Охранник выкручивал ему руки, а парень только хрипел и тяжело дышал. Не в силах больше терпеть адскую боль, блондин кивком головы указал на стойку.

Под стойкой охранник неожиданно обнаружил металлический ящик с часовым механизмом, оказавшийся сверхмощной миной замедленного действия.

— Если эта мина взорвется, от «Стрип-клуба» не останется камня на камне, — скороговоркой пробормотал охранник. — Это ты принес ее сюда?

Парень молчал.

— Я тебя спрашиваю! Это ты принес сюда этот ящик?

Блондин продолжал молчать.

— Я умираю… — простонал Тонио. — Помогите, я умираю, ребята, я умираю…

Петра Шальке нежно погладила его, а Корабелль погладила затихшую анаконду.

— А я хотел оставить здесь норковую шубу, — сказал Мински. — Двадцать пять тысяч марок!

Охранник криво усмехнулся и сказал парню:

— Если ты сейчас же не признаешься, кто принес этот ящик, то тебе придется очень пожалеть об этом.

— Эта свинья смылась!.. Он просто свинья, проклятый ублюдок! — в сердцах простонал блондин.

— Твой друг?

— Я больше ничего не скажу.

— Мы все равно узнаем, лучше скажи сам.

— Не скажу! — Он выпрямился с ожесточенным выражением лица.

— Хорошо, — сказал охранник и на минуту ослабил хватку.

Парень дернулся, пытаясь сбежать. Охранник схватил блондина за плечи, круто повернул его и ударил в лицо. Парень взвыл от боли.

Тонио Принц, все еще лежа на полу, тоже застонал:

— Ребята, что вы делаете?!

Парень явно сник. Охранник быстрым шагом прошел в нашу конторку и, схватив телефонную трубу, стал набирать номер. Дверь оставалась открытой, и в фойе было слышно, как он просил прислать минеров.

Юноша внезапно упал на пол.

— Как тебя зовут, сынок?

— Ганс Эйлерс, — сквозь слезы ответил парень.

— Эйлерс? Не твой ли отец?..

Лицо блондина исказилось от ненависти.

— Да, — ответил он. — Мой отец — инспектор полиции в Трювеле…

— …Парень сказал, что он сын инспектора Эйлерса… — задыхаясь, произнес Мински.

Пока я общался по телефону с Мински, брат налил себе виски, задумчиво глядя на меня.

— …Из Трювеля, — продолжал Мински. — Эйлерс, ты знаешь его?

— Да.

— Он действительно работает в полиции?

— Да.

Мой брат ухмыльнулся, но эта ухмылка, как он ни старался, не могла скрыть испуг.

— Тебе не стоит осторожничать в своих ответах, дорогой братец, твой друг так громко кричит, что мне слышно каждое его слово, кроме того, мне все известно об этом.

— Неужели?

— Конечно. Или ты думал, что человек в кожаном пальто явился ко мне, чтобы показать мне достопримечательности Трювеля? Думаешь, он возил меня на экскурсию?

— Кто там с тобой? — спросил Мински.

— Мой брат.

— Повесь трубку, — потребовал Вернер. — Мне нужно с тобой поговорить!

— Послушай, Борис. Я должен повесить трубку. Мой брат…

— Что-нибудь случилось?

— Гм… — произнес я.

— Ты не можешь сказать?

— Нет.

— Боже, какой тут бардак! Если бы ты видел! Послушай, Ричи, мне страшно.

— Мне тоже.

— Если такое повторится, я больше не выдержу. Знаешь, я хотел тебе сказать…

— Завтра я сам тебе позвоню, — прервав Мински, поспешно сказал я. — Возможно я приеду, и мы все обсудим на месте. У меня есть идея.

— На сегодня хватит! — резко сказал брат, приподнявшись в кресле.

— Спокойной ночи, Борис, — быстро попрощался я и повесил трубку.

Я смотрел на Вернера, который с ухмылкой поднял бокал.

— За твое здоровье, братец.

— Ты знал об этом?

Он молча кивнул головой.

— Это всего лишь предупреждение, чтобы ты уразумел, что они настроены серьезно. Эти сосунки провалили все дело. Представляешь, что бы произошло, если бы твой Мински ничего не обнаружил?!

— Убийство — любимое развлечение твоих друзей, не так ли?

— Думаю, что так, — ответил Вернер. — А теперь поговорим о тебе. Либо ты поможешь Делакорте бежать из тюрьмы, либо сам очутишься там.

— Верно, — согласился я, — а ты сядешь вместе со мной.

— Мне все равно, — ответил Вернер. — У меня нет выхода. Со мной все кончено, но при этом я нахожусь в более выгодном положении, чем ты, поскольку у меня нет выбора, понятно?

— Нет. Кто тебя шантажирует и с какой целью?

— Я объясню позднее. Ты согласен с тем, что должен выполнить мою просьбу? Ведь иначе тебе не миновать тюрьмы!

— Я понимаю, — ответил я и налил себе виски. Я всегда знал, что рано или поздно Вернер станет шантажировать меня.

История Крошки началась когда он женился на Элен, белокурой немецкой девушке, став широко известным баритоном. Блистательное начало его карьеры послужило завязкой моего романа «Черный», в котором описаны приключения негритянского солдата в Германии. Вскоре мой роман был экранизирован. К тому времени Крошка имел уже большой успех в ролях Риголетто, Яго, Папагено на сцене Берлинской оперы, сумев купить себе дом в Грюнвальде. Фильм по моему роману «Черный» завоевал крупные призы на ежегодном Берлинском кинофестивале.

— Да, мой мальчик, ты дважды обманул общество. Разумеется, я могу доказать, что именно я написал все твои последние романы и сценарии по ним. У меня все еще хранятся рукописи, написанные моей рукой. Да, я уверен, что тебе не миновать тюрьмы… — говорил Вернер безапелляционным тоном.

— Нам обоим, — сказал я.

В последние несколько часов у меня возникло ощущение, что пол колеблется у меня под ногами и вот-вот внезапно разверзнется подо мной и я полечу в бездну.

— Нам обоим, — согласился брат, снова наполнив наши бокалы.

Было половина четвертого, снова пошел дождь. Крупные тяжелые капли громко застучали в оконное стекло.

— Когда тебя начали шантажировать?

— В последние шесть месяцев. — Он выпил. — Понимаешь, Делакорте становился несносным человеком. Была создана группа для его устранения. К сожалению, покушение провалилось. Его смерть избавила бы нас от многих огорчений. Теперь же Делакорте, как полагают, будет пытаться убедить своих палачей вырвать его из тюрьмы, угрожая тем, что в противном случае расскажет все, что знает о них. И это не пустые угрозы с целью шантажа. Поверь, я знаю его достаточно хорошо. Делакорте обладает огромным объемом сведений. И он даст им ход, если в ближайшее время не будет освобожден из тюрьмы. Он уже заложил Фегезака, чтобы продемонстрировать свою осведомленность. Это первое предупреждение. За ним могут последовать другие, гораздо более серьезные разоблачения. Так вот, Ричи, дружок, ты понимаешь теперь, что у тебя будет много помощников… Ты, я и «Паук»…

— Одну минуту, — сказал я. — В чем заключается твоя задача?

— Подготовить похищение Делакорте. Я как нельзя лучше подхожу для этой операции. Хорошо известно, что я знаком с Лилиан. Я должен был встречаться с ней, следовать за ней, чтобы нас видели вместе. Важно было тогда, чтобы нас видели в Трювеле, а это помогло бы скрыть мои здешние дела.

— Стало быть, твоя любовь к Лилиан была всего лишь игрой?

— Конечно.

— Не может быть!

— Слово чести. — Он засмеялся. — Ты говорил с ней в госпитале. Она поверила в то, что я снова хочу жениться на ней?

— Она полагает, что ты лжешь, что твоя вновь обретенная любовь вызвана другими причинами… Стало быть, вчера ты был в Трювеле?

— Конечно.

— А те двое свидетелей, которые видели тебя, но не могли опознать?

— Их запугали, — пожал плечами Вернер. — «Паук» пользуется весьма эффективными методами.

— Теперь я убеждаюсь в этом на своем личном опыте.

— Твое счастье, что я разговариваю с тобой. Они бы много не говорили. Они бы кое-что сделали. Они многое сделали за последние несколько часов, не так ли? А ведь это только начало.

— Что ты делал в Трювеле?

— Ничего. Все вышло не так, как хотелось.

— В таком случае, что же ты должен был делать?

— Они узнали, что отравленный арманьяк был предназначен Делакорте.

— Кто «они»?

— Несколько человек — не обязательно одни и те же, их имена мне не известны. Они шантажируют меня.

Вернер говорил взволнованно и серьезно. Я верил всему, что он говорил. Ни на мгновение у меня не возникла мысль о том, что Вернер лжет.

— «Паук» хочет, чтобы Делакорте выехал из Германии, а он категорически отказывается, ссылаясь на отравленный арманьяк. Мне пришлось убеждать Делакорте в крайней опасности его нынешнего положения.

— В таком случае, вероятно, «Паук» приготовил этот напиток?

— Вначале и я так подумал, но «Паук» бы не ошибся. Они бы узнали, что Делакорте придется выехать заранее, чтобы заменить заболевшего коллегу, а также то, что Лилиан возвратится раньше времени. Выяснить все это для них не составило бы особого труда. Однако отравленный арманьяк появился, когда Делакорте уже не было в Трювеле, а Лилиан как раз покинула Тенериф и приехала домой. «Паук» никогда бы не допустил такой примитивной ошибки.

— Зачем ты положил в автомобиль чемодан и одежду?

— В случае подозрений полиции, я всегда мог ответить, что еду в Эккернферде.

У брата был там коттедж. Он часто ездил туда писать. Оставался на несколько дней, а иногда и недель. Но об этом я вспомнил только сейчас.

— Представляешь, как я себя чувствовал, когда твой… твой партнер позвонил в ту ночь и сообщил, что Лилиан отравилась.

— Это было написано у тебя на лице, когда ты прибыл в госпиталь, — сказал я. — Ты и сейчас выглядишь не лучше.

Вернер насмешливо взглянул мне в глаза.

— Но теперь это не имеет ничего общего с Лилиан. Черт побери, Ричи! Я не стал бы шантажировать родного брата, если бы у меня был другой выход.

— Что ж, спасибо за родственные чувства и заботу, хотя бы и в такой форме! — Я картинно приложил ладонь к груди, благодаря брата.

— Оставь свои идиотские насмешки. Тебе придется делать то, что я требую. Полиция подозревает меня, за мной наверняка следят, а ты чист. Тебя они подозревают меньше всего. Парадин — твой друг. Тебе будет легко вытащить Делакорте.

— А как я, по-твоему, смогу сделать это?

— Тебя проинструктируют.

— И это все? Я всего лишь должен вызволить его из тюрьмы?

— Да, всего лишь это.

— Но ты же говоришь, они хотят, чтобы он покинул Германию?

— Как только он выйдет из тюрьмы, дальнейшие действия я беру на себя.

— А я останусь в стороне?

— Конечно, как только Делакорте окажется на свободе, ты получишь от меня рукописи романов. Я не намерен шантажировать тебя в дальнейшем. Это не в моих интересах. Сам понимаешь. Конечно, если Делакорте сбежит из тюрьмы. В противном случае у меня не будет иного выхода, как предоставить суду рукописи в качестве доказательства твоей вины. «Паук» просто-напросто заставит меня это сделать.

— А кто даст гарантию, что ты говоришь мне правду? Что ты вернешь мне рукописи, как обещаешь?

— Ну подумай сам! Если я не верну рукописи, ты заявишь в полицию, когда Делакорте будет еще находиться на территории Германии. Кроме того, «Паук» настаивает на том, чтобы рукописи были отданы тебе.

В этом был смысл. Тем не менее я спросил:

— Так ты обещаешь?

— Я ничего не могу гарантировать. Всегда существует возможность провала. Послушай, я не сказал тебе самого главного. Если ты откажешься, то ты и твой друг Мински не проживете и недели. Надеюсь, ты веришь мне, учитывая то, что случилось с Эриксеном и тем идиотом, доктором Хессом.

Не было никаких оснований не верить ему.

— Кто убил Хесса? В морге с ним находился телохранитель-санитар. Этот мнимый санитар был членом «Паука»?

— По-видимому, так.

— Зачем нужно было убирать Хесса?

— Я полагаю, Хесс не мог оставаться в клинике после всего, что он проделал с тобой, и особенно после твоего бегства.

Я задумался.

— Если меня схватят…

— Не схватят.

— Предположим, операция сорвется. В конце концов твоя миссия в Трювеле тоже провалилась. Что тогда?

— Тогда ты прогоришь, — нетерпеливо ответил брат. — Но это всего лишь один из вариантов. Если же ты откажешься помогать сейчас, то с тобой будет покончено сразу же. Можешь не сомневаться. Как видишь, у тебя есть выбор. И совсем мало времени на размышления. Итак, твое слово?! — нетерпеливо сказал Вернер.

Я взял бокал и медленно отпил несколько глотков, обдумывая его слова.

Ни при каких обстоятельствах я не должен принимать участие в осуществлении плана, который дал бы возможность Делакорте, убийце, повинному в смерти многих людей, избежать законного наказания! Но, с другой стороны, ничто не должно случиться ни с Лилиан, ни с Мински, ни с Ванессой, ни со мной. Мог ли я полагаться на Мински? Он ловкий, он может составить хитрый план. Но сейчас мне нельзя пререкаться с братом. Вернер требует незамедлительного ответа.

В моем усталом, одурманенном алкоголем мозгу начал созревать определенный план. Предстоящие действия должны быть следующими. Я делаю вид, что согласен с требованием Вернера помочь освободить Делакорте из тюрьмы. Если это удастся, Вернер передаст свои рукописи мне. Затем мне придется подумать над тем, как помешать Делакорте покинуть пределы Германии, и таким образом создать впечатление, что моего брата постигла неудача. Вследствие чего «Паук» расправится не со мной, а с Вернером.

Но в данный момент это всего лишь благие пожелания. Подумав еще немного, я решил, что смогу найти выход при условии, что мне будет сопутствовать удача.

— Ну?! — спросил Вернер.

Чтобы выглядеть более убедительным, я не должен был соглашаться сразу и поспешно.

— Никак не возможно, Вернер!.. Я просто не могу пойти на это!

— Тогда ты попадешь в тюрьму, и это не самое худшее, что может с тобой случиться в ближайшее время.

Я вскочил и стал ходить из угла в угол. Я льстил, я просил, я угрожал сообщить в полицию о его и о моих преступлениях.

Он подошел к телефону, набрал номер… В последний момент я выбил трубку из его руки…

Мы пили и отчаянно спорили. Я ни за что не соглашался выполнить требования брата. Он собрался уходить.

— Ладно, ничего не поделаешь. Скоро сам увидишь, на что они способны.

Я заставил себя подождать до тех пор, пока Вернер не открыл дверь.

— Стой! — крикнул я.

Он обернулся. На лбу у него выступили капли пота. У меня тоже. Пот заливал глаза.

— Согласен, — выдохнул я.

Кажется я убедил его в своей искренности. Я пытливо всматривался в лицо Вернера, но оно было неподвижным и непроницаемым, как маска.

— Конечно, ты постараешься обмануть меня, — произнес Вернер.

Я невольно вздрогнул. Несомненно, Вернеру с его проницательностью не составляло большого труда догадаться о направлении моих мыслей. Но дело, видимо, было в ином. Неужели я так и не научился скрывать свои чувства, и все, что я думаю и чувствую, как в детстве, написано у меня на лице, которое в этот момент, очевидно, было не столь бесстрастным и непроницаемым, как у брата.

— Можешь трясти головой, сколько угодно, — улыбнулся он, — конечно, ты попытаешься меня обмануть, я попытался бы сделать то же самое. А сейчас ты просто хочешь выиграть время. Тебе нужно время, чтобы успеть посоветоваться с Мински. Не тревожься понапрасну. Иного выхода нет ни у тебя, ни у меня, ни у Мински!

Я молчал.

— Разумеется, они хотят быть уверены в тебе, пока Делакорте не вырвется из тюрьмы.

— Быть уверенными во мне? Что ты имеешь в виду?

— Ты должен купить себе диктофон.

— Диктофон у меня есть.

— Ты будешь записывать все, что произойдет с тобой. Абсолютно все, понимаешь? Ты будешь передавать мне кассеты через определенные промежутки времени. Если ты попытаешься обмануть меня, если ты не сделаешь так, как положено, я выполню все свои угрозы. И не забудь: больше пожизненного срока нам с тобой не дадут. Все ясно?

Я молча кивнул.

— С тобой свяжется человек. Будешь делать все, что он скажет. Отныне он твой хозяин. Отныне ты будешь вести настоящую двойную жизнь. Ты будешь работать на этого человека, но будешь вести себя так, словно его нет на свете. У тебя есть причина находиться здесь — Лилиан. У тебя есть основания поехать во Франкфурт — твой «Стрип-клуб». Это чрезвычайно важно. Твоя дружба с Парадином и твои связи с полицией весьма полезны. Все это обеспечивает свободу передвижения, свободу действий, дает возможность выиграть время. Поэтому они и выбрали тебя, Ричи.

— Что собираешься делать ты?

— Еще не знаю, приказ я получу через несколько часов. Мы в одной лодке, Ричи, и неразлучны, как сиамские близнецы. — Вернер мрачно улыбнулся.

И это должно было случиться. Когда они были в поле, Каин восстал против Авеля, брата своего, и убил его…

— А ты вполне уверен, что я смогу носить свою норковую шубу зимой на озере Маджоре? — с сомнением спросила Рашель Мински.

— Ты можешь носить ее, когда пожелаешь, Рашель, — ответил Мински. — Кроме того, состоятельные люди на зиму едут в Санкт-Мориц. Если ты хочешь, мы тоже отправимся туда.

— Много ли в Санкт-Морице людей?

— Да, порядком, — спокойно сказал Мински.

— Тогда, боюсь, мне…

— Профессор тоже будет там!

Рашель, успокоившись, молча кивнула головой.

— Да, если он будет там, то мне не о чем беспокоиться.

— Вот видишь. — Мински печально улыбнулся, как он улыбался всегда, когда смотрел на Рашель, стараясь внушить ей, что счастлив только с ней.

Они медленно прохаживались по парку санатория «Хорнштайн». С тех пор, когда он впервые явился сюда, Рашель частично восстановила свое душевное равновесие, хотя все еще не могла жить вдали от профессора Мона. Она была оживленной и веселой, модно одевалась, хотя выглядела старше своих сорока восьми лет. Рашель медленно прохаживалась под руку со своим мужем под голыми деревьями по узким тропинкам, усыпанным желтыми листьями и местами покрытым снегом.

Мински вспомнил, как жарким летним днем он впервые после долгих лет разлуки увидел свою Рашель, воскресшую из мертвых. Тогда в этом парке цвели деревья, благоухали розовые кусты на многочисленных клумбах, а над цветущими кустами жасмина, стеной отделявшими парк от огородных грядок, порхали всевозможные бабочки, латинское названия которых Мински, к своему удивлению, все еще помнил. Он стоял за спиной профессора Мона и с нарастающим ужасом отчаянно смотрел на приближающуюся к ним Рашель, которая в упор смотрела на него, совсем не узнавая.

Этот цветущий райский сад и исхудавшее, отчужденное лицо Рашель сейчас предстали перед Мински настолько зримо, что он испытал точно такое же чувство панического страха и отчаяния, какое он испытывал на этой аллее в тот яркий летний полдень много лет назад. Мински на мгновение остановился, глубоко вдохнул морозный воздух и, возвращаясь к действительности, обвел растерянным взглядом темные стволы деревьев с редкими шапками снега на ветвях. В это зимнее утро небо было серым и пасмурным, дул холодный восточный ветер, а вокруг кружили лишь вороны.

Красивые волосы Рашель были тщательно вымыты и причесаны. В санаторий постоянно приходил парикмахер. По случаю очередной годовщины их свадьбы Рашель хотела выглядеть нарядно. Ее взгляд выражал глубокое умиротворение. Рашель была рада видеть мужа, а его подарок был ей очень приятен.

— Моя норковая шуба, — сказала она, нежно гладя по мягкому меху.

— Очень красивая шуба, — согласно кивнул Мински, — и очень идет тебе. Ты в ней выглядишь, как королева. Я рад, что тебе понравился мой подарок.

— Она, вероятно, ужасно дорогая, — сказала Рашель, благодарно улыбаясь.

— Гм… — промычал Мински.

Рашель тоже преподнесла ему подарок — подушку. Она потратила много часов, вышивая любимую бабочку Мински, «Ванессу атланта», по иллюстрированной книге, которую ей дал прочитать профессор Мон; Мински был тронут до слез.

— Борис, когда мы уедем из Германии?

— Скоро, — улыбнулся Мински, с тревогой думая о событиях последних двух дней. — Как только профессор Мон уйдет на пенсию, мы поедем в Швейцарию.

— Я думаю, нам следует поторопиться, — сказала Рашель.

Мински молча кивнул головой, вспомнив о мине с часовым механизмом.

— Я никогда не была в Швейцарии, Борис.

— Тебе там понравится, это красивая страна, Рашель, ты немного поправишься, там другой климат.

— Я ем вполне достаточно, Борис, но, кажется, все напрасно. Я по-прежнему худая.

— Здесь да, — ответил он. — А в Швейцарии…

— Buon giorno. Come sta? — спросила Рашель.

— Что это означает? — переспросил Мински.

— Grazie, non се male! E te? — ответила за него Рашель.

— Что это значит? — изумился Мински.

— «Как ты себя чувствуешь», — улыбаясь, перевела Рашель свою первую фразу и продолжила: — «Хорошо, благодарю тебя. А ты?» Я изучаю итальянский каждый день. Профессор Мон дал мне книги, я готовлюсь к поездке на озеро Маджоре, я уже многому научилась. Я смогу говорить с местными жителями. А как же ты?

— Там говорят по-немецки.

— Большинство говорит по-французски. Я умею говорить по-французски, сейчас я изучаю итальянский. Ты хочешь послушать еще немного?

Мински удивленно и счастливо кивнул головой.

— Guido va nel gabinetto da bagno e prende una doccia fredda.

— Рашель, хватит! Мне страшно! Неужели ты столько знаешь?!

— Я знаю больше! — гордо сказала Рашель. — Значительно больше. Давай поедем в Швейцарию. Я хочу поехать на озеро Маджоре.

— Только представь себе, Ричи, она уже изучает итальянский. Она счастлива. Она с нетерпением ждет отъезда. Конечно, я был весьма осторожен, стараясь скрыть свою тревогу. — Мински взволнованно ходил из угла в угол в конторе «Стрипа», гримасничал и шумно дышал, как всегда, когда был сильно расстроен. — В этом санатории, Ричи, так мирно и спокойно, как в раю. А мы здесь в ужасном бедламе. Интересно знать, что нас ожидает.

«Очень скоро ты все узнаешь», — печально подумал я.

— Так мирно, так спокойно… Когда я прохаживался в саду с моей Рашель, я, да простит меня Господь, вдруг захотел тоже жить там, рядом с ней. Гулять каждый день по парку. Только бы не вспоминать прошлого и не думать о настоящем. Они счастливее нас, Ричи, поверь мне. — Мински на мгновение задумался. — Конечно, влияние профессора нельзя отрицать. Он с нами обедал. Приятный, праздничный обед. Он удивительный человек, Ричи, он беседовал с Рашель на итальянском, я не понял ни слова. Он говорит, что у нее превосходное произношение. Что ж, у нее всегда были способности к языкам, даже в Каменец-Подольском. А мы теперь в таком неприятном положении. Нам надо быть предельно осторожными.

Снова и снова Мински останавливался у старой, кожаной кушетки, которую он украсил подушкой с вышитой бабочкой. Было около четырех часов пополудни. Когда становилось тихо, мы слышали шаги детективов и их приглушенные голоса. Четыре приятных молодых человека круглосуточно охраняли «Стрип». Они также оказали мне большую помощь в отношении репортеров.

Я прибыл в три часа дня, когда полдюжины журналистов-мужчин и хорошенькая девушка, ожидавшие у здания клуба, застали меня врасплох, и я не успел скрыться через черный ход.

Пресса как-то пронюхала о предотвращении взрыва мины с часовым механизмом в «Стрипе». Полицейское управление также сообщило прессе об аресте в ту ночь разыскиваемого военного преступника Делакорте, который под именем Камплох ранее был директором госпиталя в Трювеле. Мое имя нигде не фигурировало, но первый же репортер, прибывший в Трювель, опросив служащих отеля «Кайзерхоф», вскоре узнал о моей причастности к этому делу.

Мне не удалось избежать встречи с журналистами и репортерами газет, журналов, телевидения и радио. Несмотря на мой категорический отказ отвечать на их вопросы, они фотографировали меня, Парадина и его коллег, когда они прибыли в отель. Они последовали за мной в госпиталь, когда я навестил Лилиан; потом они сопровождали меня в аэропорт Ганновера, откуда я вылетел во Франкфурт. В газетах, вышедших в полдень, уже появились снимки и сообщения об этом событии, о котором сообщили и все радиостанции.

Репортеры, внезапно окружившие меня у здания «Стрипа», тоже делали снимки, хватали меня за рукава и тащили в разные стороны; они кричали и предлагали дать им эксклюзивное интервью. Я не менее громко посылал их к чертям, а они фотографировали меня, когда я орал, широко открыв рот и угрожающе подняв кулак, что, как мне кажется, очень пришлось им по душе, поскольку репортеры окружили меня еще теснее и дружно защелкали фотоаппаратами. Я схватил чей-то фотоаппарат и бросил его на землю. Если бы детективы, наблюдавшие за клубом, не пришли мне на помощь, мне бы пришлось вступить в рукопашную схватку. Они втащили меня в здание клуба, а репортеры остались на улице. Некоторые из них пошли искать Ванессу, плакаты с обнаженным телом которой были развешаны по всему зданию «Стрип-клуба». Я сразу же позвонил ей.

— Пусть они приходят, Ричи! — сказала она. — Я так ждала этой возможности. Я расскажу им интересную историю. Пусть все знают, что я Бритт Рендинг! Я искренне надеюсь, естественно, что это в конце концов доконает моего дорогого папашу.

— А Панос? Ты совсем недавно писала ему. Ты хочешь, чтобы он прочитал о твоей работе в «Стрипе»? Тогда подари репортерам несколько своих рекламных репродукций.

— О! — громко и испуганно выкрикнула она. — Я как-то об этом не подумала, черт побери, какая досада, ведь была такая возможность…

— Что ж, не все хорошие вещи приходят в одной упаковке. Так ты выпроводишь этих парней?

— Конечно, Ричи. Я… Я хочу поблагодарить тебя. Как хорошо, что ты позвонил и напомнил о Паносе. А то я вечно оказываюсь в нелепом положении.

— Вот именно! — сказал я.

— Мне не всегда сопутствует удача, — согласилась Ванесса.

Мински удалось войти в клуб незаметно для репортеров, дежуривших снаружи. Я выслушал до конца его рассказ о визите к Рашель.

«Теперь, — думал я, — он поймет мои проблемы».

— Тебе вряд ли понравится то, что я сейчас скажу, Борис.

Мински серьезно посмотрел на меня.

— Опять нервотрепка, — отрешенно сказал он. — Мне следовало бы все предвидеть. Так, в чем дело?

Зазвонил телефон, и я вздрогнул как ужаленный.

— Твои нервы действительно на пределе, — сказал он и, взяв трубку, спросил: — Ванесса? Что случилось?

Он внимательно выслушал ее, похвалив за то, что она столь ловко избавилась от репортеров.

Я сидел за своим старым письменным столом. Мои ладони стали влажными от пота. Звонок телефона с пугающей ясностью напомнил о звонке сегодня утром в трювельском госпитале. С большим букетом роз я отправился с визитом к Лилиан. Напротив ее палаты, в небольшой комнатке сиделки, с трубкой в зубах сидел седоватый полный детектив, охранявший вход в палату Лилиан. Два часа назад он сменил своего коллегу, дежурившего в ночную смену. Рядом с палатой Лилиан находился служебный лифт, ведущий в морг.

— Как себя чувствует фрау Ломбард?

— Доктор сообщил, что весьма доволен прогрессом, достигнутым в ее лечении. Он осматривал ее час тому назад. Однако по возможности ее нельзя волновать. Мы сообщили ей, что профессор Камплох арестован по политическим причинам, в связи с его нацистским прошлым. Ни слова о массовых убийствах, ни слова о его настоящем имени. Доктор просит вас даже не упоминать об этом.

— Хорошо. Как она восприняла весть об аресте Камплоха?

— Довольно спокойно, казалось, она почувствовала облегчение. Разве это не странно? В конце концов он был ее любовником в течение двух лет… Ах, извините меня. Какой я бестактный. Я и не подумал, что вы…

— Забудьте об этом. Вы должны понять — фрау Ломбард боялась Камплоха, полагая, что он отравит ее, если она с ним порвет.

Детектив как-то странно взглянул на меня.

— Конечно, — согласился он, — это нужно помнить.

Мне не понравился его ответ.

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился я.

— Только то, что я сказал. Мы, мужчины, никогда не… — начал он, как вдруг зазвонил телефон. Детектив взял трубку и передал ее мне.

— Это вас. Ваш партнер из Франкфурта, герр Мински.

Он пошел к двери, чтобы продолжить дежурство у входа в палату Лилиан. Я стоял вблизи окна небольшой комнаты. Непрерывно шел мелкий, холодный дождь. Я видел луга, поля, густой лес за госпиталем.

— Слушаю, — опасливо сказал я. Мне казалось невероятным, что Мински позвонит мне сюда. И действительно, это был не Борис. Я услышал голос, который уже слышал однажды, но не мог вспомнить, где именно.

— Во время нашей беседы называй меня иногда Борисом, иначе разговор у нас не получится. Понял?

— Хэлло, Борис, — подчинился я, размышляя об оригинальности их идеи позвонить мне сюда, так как было бы слишком опасно звонить в отель. Это также свидетельствовало о том, что я находился под постоянным наблюдением. Хотя это не было для меня неожиданностью. Последние дни я все время ощущал, что за мной следят. И этот наглый звонок в госпиталь, где был установлен постоянный полицейский пост, и самоуверенный тон говорившего только подтверждали сказанное ранее Вернером: они самоуверенны, высокопрофессиональны, неуязвимы и крайне опасны.

— Твой брат советовал тебе следовать нашим указаниям, да?

— Да, он мне говорил об этом.

— Я полагаю, ты знаешь, где находятся Черные ворота?

— Нет.

— Это доисторическая груда камней на пустоши к югу от города. Совсем безлюдная и очень ровная, легко обозримая местность. Рядом проходит дорога. Купишь себе карту местности. Оставишь машину на дороге и пойдешь к каменной горке, понял?

— Да.

— «Да, Борис», черт бы тебя побрал!

— Да, Борис, — послушно поправился я.

— Будь там в девять вечера. Приходи один и, конечно, без оружия.

— Да, Борис.

— За тобой все время следят. Не пытайся заняться двойной игрой. Не обсуждай это ни с кем. Тебя предупредили. Второго предупреждения не будет, понятно?

— Все понял, Борис.

— Кстати, насчет Бориса, ты встречаешься сегодня с ним, не так ли?

— Еще не известно.

— Не говори глупости, ты, конечно, все хорошо знаешь. Мы учли, что ты собираешься довериться ему и наблюдаем за ним тоже. Так что можешь ему рассказывать, что хочешь. На этот раз даже такой ловкач, как он, вряд ли выйдет сухим из воды.

Я невольно восхищался выдержкой этого человека. Он говорил не торопясь, с полнейшим равнодушием. Я кажется знаю этого парня — мне знаком этот голос. Если бы я только мог вспомнить, где однажды уже слышал его.

— Садись в тот же самолет, в котором ты летел вчера. В половине второго. Тогда ты сможешь вылететь тем же самолетом из Франкфурта. Из аэропорта поедешь прямо к Черным воротам.

— А что делать потом?

— По своему усмотрению. Но помни, ты рискуешь всем — собой, Лилиан и твоим другом Мински.

Я молчал.

— Ты понял меня?

Сейчас больше всего на свете мне хотелось послать его ко всем чертям и бросить трубку. Но я, словно находясь в гипнотическом сне, продолжал слушать и подчиняться его приказам.

— Да, Борис, — механически ответил я.

— Отлично, тогда до девяти. Приходи вовремя и попрощайся со мной, как положено.

— Пока, Борис.

— Вот и умница. Соображаешь уже быстрее. Хотя и не так быстро, как твой писака-братец. До встречи в девять! — раздался наглый смешок и связь прервалась.

— Вашему другу нужно было многое сказать вам, не так ли? — любезно спросил детектив.

— Да, — ответил я.

— О мине с часовым механизмом в прошлую ночь?

— Верно, о ней.

Он дружески улыбнулся.

— Теперь, вероятно, вы могли бы посетить фрау Ломбард, — предположил детектив и подал мне мой букет роз.

Сдержанно кивнув, я взял цветы и вошел к Лилиан.

— Я позову сиделку и попрошу ее принести вазу, — сказал мне детектив.

— Все это чепуха, сплошные глупости… — едва сдерживая рыдания, говорила Лилиан.

— Не понимаю!.. — настойчиво твердил я.

— О чем я тебе однажды сказала? О том, что мы не можем жить вместе, что мы не можем быть счастливы, живя под одной крышей, — объясняла Лилиан.

Она все еще была очень бледна, но лицо ее уже не имело мертвенного оттенка, глаза снова стали томными и блестящими, волосы причесаны, губы накрашены. Судя по всему, Лилиан чувствовала себя намного лучше. Я молил Бога защитить ее. Теперь же, глядя на нее, я благодарил Всевышнего с глубокой признательностью, хотя мне крайне неприятна набожность, которую вопреки своей воле я временами проявлял.

— Конечно, все это чепуха, — согласил я. — Забудь об этом, с этим покончено.

— Неужели? Действительно? И ты можешь забыть все, что я причинила тебе?

Я молча кивнул головой.

— Даже то, что я вышла замуж за Вернера?

— Мы с тобой знаем, почему ты так поступила, — сказал я. — Между прочим, брак оказался непрочным.

— Он все еще здесь, Ричи?

Я молча кивнул головой.

— Я не желаю его видеть, — сказала она, повысив голос и еще больше округлив глаза. — Я не желаю видеть его ни при каких обстоятельствах! Ни здесь, ни в другом месте, нигде!

— Лилиан, — сказал я, стараясь успокоить ее.

Эта неожиданная вспышка гнева удивила и в то же время утешила меня.

— Тебе и не надо его видеть. Ты вольна не встречаться с тем, с кем не желаешь, включая и Камплоха.

— Камплох, — монотонно повторила она.

Последовала долгая пауза. Я слышал, как капли дождя барабанили по стеклам окон, и думал о предстоящих этой ночью неприятностях. Меня охватывал страх, но мне удавалось скрывать это.

— Камплох, — повторила она снова. — Я была любовницей военного преступника. Ведь так?

— Похоже на то, — нерешительно ответил я.

— Ему не выйти из тюрьмы, не так ли?

— Я в этом не сомневаюсь.

— Я страшно боюсь его, после того, что он сделал.

— Что ты имеешь в виду?

— Арманьяк.

— Ах, да! Понимаешь, нет полной уверенности, что это дело его рук. Возможно, кто-то другой пытался отравить вовсе не тебя, а самого Камплоха.

— Не меня?! Ты считаешь, что отравленный арманьяк предназначался не мне, а?.. — Она вся напряглась, приподняв с подушки голову и опираясь на локти. — Кто же?..

— Не имею понятия. Один из многих людей, ненавидевших его за то, что он шантажировал их. Ты же сама сказала, что он пользовался властью над многими людьми. Вероятно, некоторые из них собрались вместе и решили…

— Я не верю в это, Ричи. — Голова ее расслабленно упала на подушку.

Я с нежностью и грустью смотрел на ее прикрытые веками глаза, бледное лицо и капельки пота на лбу. Осторожно сжав ее холодные, влажные пальцы, я тихо пробормотал:

— Так, кажется, считают и в полиции.

Дверь открылась, и появился детектив в сопровождении сиделки. Она поставила розы в вазу с водой, дружелюбно улыбаясь и восторгаясь цветами.

— О, да, — сказала Лилиан, — они прекрасны.

Сиделка и полицейский ушли.

— Сколько еще времени тебе предстоит пробыть здесь? — спросил я.

— Доктор говорил, что несколько дней. Для полной уверенности. Но не больше. Неужели меня по-прежнему нужно охранять?

— Вероятно, так.

— Интересно бы знать, почему?

Вот именно, почему? Делакорте в тюрьме. Какую цель преследовал Парадин, оставив здесь детектива? Я решил узнать это у него самого.

— А ты что, возражаешь против охраны? — поинтересовался я у Лилиан.

Она неопределенно пожала плечами. Но страх, затаившийся в глубине ее огромных темных глаз, говорил о том, как сильно она боится. Я не был полностью убежден, что причиной ее страха был именно профессор Камплох, но боялась она давно и очень сильно, в этом не могло быть сомнений.

— Положение, вероятно, по-прежнему остается неясным, несмотря на то, что Камплох находится в тюрьме. Они обязаны опекать тебя после всего, что случилось.

— Когда я уеду отсюда, они будут продолжать за мной наблюдение?

— Не думаю… — помотал я головой, хотя в действительности я этого не исключал.

— Осталось еще несколько дней. А что потом мне делать, Ричи?

Что может случиться через несколько дней? Возможно, через несколько дней я окажусь за решеткой, а может, даже погибну. Тем не менее я спокойно сказал:

— Потом ты поедешь ко мне. Разумеется, после того, как заберешь свои вещи с виллы.

— Приеду к тебе во Франкфурт?

Я молча кивнул головой.

— Ричи, случилось что-нибудь? У тебя беспокойный взгляд! Что тебя беспокоит?

— Ничего, — сказал я. — Наоборот, я думаю о том, как я счастлив, что мы опять вместе. Сентиментальные мысли.

— Дорогой Ричи, — сказала она, — я смогу быть тебе хорошей женой. Клянусь, я буду тебе хорошей женой. — Она схватила мою руку и приложила к своей груди.

Меня снова и снова охватывал страх при мысли о том телефонном разговоре. Я вспомнил свою старую няню, когда я был еще ребенком.

«Думай о чем-нибудь хорошем, когда тяжело на душе», — всегда советовала мне она.

— Понимаешь, мы не собираемся оставаться во Франкфурте. Мы уезжаем из Германии.

— Скоро?

— Да, скоро.

— Куда ты намерен ехать?

— В Швейцарию. Озеро Маджоре. Мински тоже едет. У нас давно возник этот план. Не беспокойся, денег у нас хватит. Мы отлично заживем в Швейцарии.

— На озере Маджоре?

— Ну да, разве ты не хочешь поехать в Швейцарию?

— Я поеду куда ты только пожелаешь, Ричи, — сказала Лилиан. — Как прелестно — озеро Маджоре. Когда ты думаешь ехать?

— Скоро. В следующем году. Возможно, летом. Это зависит в некоторой мере от политической ситуации. Но самое позднее — осенью.

Я был поражен, как легко срывались эти слова с моих губ. Кто мог бы сейчас сказать, что я вообще приеду в Швейцарию? Либо, что мой план, который пока что представлял собой запутанный клубок разрозненных мыслей, осуществится? И даже если бы мне удалось освободить Делакорте, то разумнее всего было бы ожидать, что мой брат не отдаст мне свои рукописи до тех пор, пока не будет уверен, что Делакорте действительно покинул не только тюрьму, но и Германию. Я вполне допускал, что он вообще ни при каких обстоятельствах не намерен возвращать мне эти рукописи. Оставаясь в его руках, они всегда могли служить верным средством шантажа и угроз. Разве это не было достаточным основанием, чтобы заставить меня сразу же сообщить Парадину и заявить в полицию? Даже если бы мне удалось предотвратить побег Делакорте и каким-то образом обмануть Вернера, все равно это закончилось бы судом, на котором мне, вполне возможно, великодушно простили бы мою вину и наказали бы только брата, но скорее всего осудили бы нас обоих. Даже если бы меня оправдали, разве «Паук» не отомстил бы мне тогда? Я помнил слова Вернера, что тюремное заключение — не самое страшное, что ожидает меня в ближайшее время в случае неповиновения, и прекрасно сознавал, что брат абсолютно прав.

Такие мысли будоражили меня, и порою мной овладевала томительная безысходность. Я чувствовал волнение и отчаяние, смешанное с надеждой, все то, что ощущает игрок, боящийся проиграть и одновременно надеющийся на крупный выигрыш.

— Я хотела бы жить в Швейцарии, — страстно сказала Лилиан. — С тобой, под ярким солнцем, у воды. Подальше от всего этого.

— Скоро мы там будем, — заверил я ее, думая о встрече у Черных ворот. — Очень скоро, только верь мне, Лилиан!

В это же самое время Борис Мински описывал новую жизнь на озере Маджоре своей жене Рашель в саду санатория «Хорнштайн».

Я оставил свой автомобиль в гараже отеля для техосмотра. В вестибюле отеля я купил карту местности. Один из служащих сообщил мне, что Парадин просил позвонить ему в номер 412.

Услышав мой голос, он сразу же попросил меня зайти к нему.

— Но я уезжаю во Франкфурт.

— Именно поэтому ты мне и нужен. Это займет немного времени.

— Хорошо, я через минуту буду, — ответил я и повернулся к клерку: — Мой брат у себя?

Тот взглянул на щиток с ключами.

— Нет, он вышел, герр Марк.

— Не оставил ли он мне записки?

— К сожалению, нет.

Я засунул купленную карту Трювеля во внутренний карман своего пальто и пошел к Парадину.

В его номере, полном табачного дыма, повсюду лежали папки и официальные документы. Эйлерс и молодой человек с длинными белыми волосами встали со стульев, когда Парадин, хромая, направился ко мне для рукопожатия.

— Хорошо, что ты пришел так скоро, Ричи. Как себя чувствует фрау Ломбард?

— Хорошо, благодарю тебя, — ответил я, несколько раздраженный присутствием посторонних. Серое лицо Эйлерса имело страшно усталый вид, с черными кругами под глазами. Пепельница перед ним до краев была наполнена окурками. Его рукопожатие оказалось более слабым, чем у молодого блондина.

— Ольсен, — представился тот.

Молодой человек имел приятную, открытую внешность, густые белые волосы, продолговатое лицо с умными серыми глазами и волевым подбородком.

— Герман Ольсен — один из моих людей. Отныне он будет присматривать за тобой, Ричи.

— Я буду вашей тенью, — подмигнув мне, сказал Ольсен.

— Всегда рад вас видеть, — широко улыбнулся я.

— Отныне вы часто будете меня видеть. — Он повернулся к Парадину. — Я вам еще нужен здесь, шеф?

— Нет, можете идти.

Ольсен поднял руку, прощаясь с нами, и вышел из комнаты.

— Так ты думаешь лететь во Франкфурт, Ричи? — спросил Парадин.

— Да, — ответил я. — Мне надо поговорить с Мински относительно клуба. Он сильно обеспокоен.

— Ну, это понятно, — равнодушно прокомментировал Эйлерс.

— Ты не возражаешь, если Эйлерс поедет с тобой? — спросил меня Парадин. — Ему тоже нужно во Франкфурт.

— Да, конечно, его сын… — сказал я и тут же осекся.

— Все в порядке, — произнес Эйлерс. Голос его дрогнул, и он поспешно отвернулся к окну. Эйлерс, казалось, готов был заплакать.

— Мы поедем, как только вы будете готовы, — сказал я.

— У меня теперь уйма времени, — сказал Эйлерс так тихо, что я едва расслышал его слова.

— Что это значит?

— Это значит, что шеф полиции отстранил на время Эйлерса от его обязанностей, — пояснил Парадин и, обратившись к Эйлерсу, добавил: — Вам следовало бы взять отпуск. Вы и так работаете на износ и, учитывая то обстоятельство, что ваш сын сейчас в тюрьме, а жена ушла от вас…

— Жена ушла от вас? — удивленно спросил я.

Эйлерс молча кивнул.

— Да, — продолжал Парадин. — Ему сейчас очень тяжело. Я знаю, что тебе тоже нелегко, но Эйлерсу нельзя сейчас подолгу оставаться наедине с самим собой. Ты ему нравишься, Ричи. Я остаюсь здесь, поэтому обещай мне, что поддержишь Эйлерса в это трудное для него время.

— Разумеется, — ответил я, остро ощущая, что я презренный предатель, которому доверяют друзья.

Йохан, восемнадцатилетний сын офицера тюремной охраны Столлинга, так отзывался о своем отце:

— Мой старик с каждым днем становится все глупее и глупее. Это невероятно.

— Должно быть, стыдно иметь такого отца, — заметил его друг.

— Я и стыжусь, — ответил Йохан. — Он глупый осел. Ну, я выскажу ему все, что думаю. Он ничего уже не говорит о моем поведении в школе. Он не хочет расстраивать мать, вступая со мной в полемику. Так он говорит. Конечно, мать больна, она меня любит и переживает за меня и сестру, но дело тут совсем в другом. Старик перестал придираться ко мне, потому что видит, какой позор я должен терпеть по его милости. Это свидетельствует о том, что он сознает свою вину. Если бы у меня было хоть немного денег, я давно бы ушел из дому. Я ужасно разочарован и в своем старике, и в своей матери, хоть мне и жаль ее. Она постоянно болеет, постоянно лежит в кровати и постоянно жалуется. Я стараюсь как можно меньше бывать дома, но иметь таких родителей, это, конечно, большое бремя!

Ганс Эйлерс был вполне достоин Йохана в его отношении к своему отцу. Он презирал отца с детства, а теперь еще и ненавидел его.

— Мой старик? Это дряхлый, старый дурак! Меня тошнит от его унылой болтовни. Я больше не могу его слушать. Я бы желал, чтобы он умер сегодня, а не завтра. Мать получала бы довольно приличную пенсию. Конечно, это не такое уж богатство, но мы могли бы прожить на это до тех пор, пока я не стал бы нормально зарабатывать. У нас есть дом. В стране существует вполне эффективная политика страхования жизни. Мой старик — мешок с дерьмом.

Мински покусывал нижнюю губу, беспрестанно качая головой. Я сидел на старой кожаной кушетке, глядя на него. Я рассказал ему все. Он слушал, не прерывая меня.

— Нет, — наконец сказал он. — Нет, Ричи, тебе не удастся это сделать. — Голос его звучал дружески, но весьма решительно. — Даже если твой брат будет шантажировать тебя, ты не сможешь выполнить то, что он требует.

— Но тогда он пойдет в полицию…

— А ты попадешь в тюрьму. Или ты предпочитаешь помочь убийце тысяч ни в чем неповинных людей вырваться из тюрьмы?!

— Тебе легко говорить, — сказал я. — Ты — вне опасности. Тебе не угрожает перспектива очутиться за решеткой. До сих пор ты даже не знал, что мои книги написал мой брат.

— Разумеется, я знал, — ответил Мински. — Или ты думаешь, я полнейший глупец? За кого ты меня принимаешь?

— Но если ты знал, тогда почему ты никогда не упоминал об этом?

— Потому что я люблю тебя, Ричи. — Мински улыбался, а глаза, его, как всегда, оставались печальными и серьезными. — Потому, что я не хотел смущать тебя. Я мягкосердечный, глубоко эмоциональный человек. Вот почему я говорю тебе, что ты не можешь помочь Делакорте улизнуть из тюрьмы. Я никогда бы не начал этот разговор, если бы ты был способен помочь этому негодяю. Кроме того, Ричи, ты ведь сам начал это дело. Ты опознал Камплоха на фотографии, ты установил его подлинное имя. У тебя было достаточно времени, чтобы все обдумать и вовремя остановиться. А теперь вспомни, как ты отнесся к моему требованию немедленно прекратить расследование и выпутаться из этой паутины, пока не поздно. Теперь же я требую от тебя оставаться верным своим принципам. Тебе, именно тебе нельзя участвовать в спасении убийцы тысяч людей. Впрочем, зачем я говорю тебе все это? Ты же сам прекрасно понимаешь, что я прав.

Я подошел к полке и, налив себе виски, залпом выпил и стал расхаживать по комнате.

— Что ты советуешь мне предпринять?

— Прежде всего не говорить так громко и поверить мне, что я тебе желаю только добра.

— Извини.

— А теперь сядь. Твои бесконечные передвижения по комнате действуют мне на нервы.

Я молча повиновался.

— Ну, продолжай.

— Надеюсь, ты не веришь тем небылицам, которые рассказал тебе брат?

— Конечно, нет, — пробормотал я.

— Если так, то остается лишь одно: пойти к Парадину и обо всем рассказать, в том числе и о том, что Вернер шантажирует тебя тем, что написал твои книги.

— Замечательное решение! — вспылил я.

— А если будешь орать, — сердито заявил Мински, — я заявлю сам. Чем не выход?

— Я давным-давно мог рассказать обо всем Парадину, но у меня нет никаких доказательств! В отсутствие брата я даже не смогу доказать, что это он написал мои книги! Рукописи у него, но он их никогда не покажет при таком повороте событий. Он скажет, что это лишь месть с моей стороны, что я хочу разорить его, что я просто выжил из ума! — Я осушил бокал, поднялся, налил и снова выпил. — Какой шантаж?! Вернер просто будет все отрицать! А «Паук», по крайней мере на время, воздержится от каких-либо мер против него, но не забудет обо мне. Это уже не просто шантаж или пустые угрозы. Ты знаешь, что они на все способны, и тут Вернер абсолютно прав: они слов на ветер не бросают!

— Все равно, — сказал Мински, — доктор Хесс убит, те двое детективов исчезли, ты ведь своими глазами видел, как они стреляли друг в друга. Мне же постоянно угрожают по телефону. Кроме того, эта мина с часовым механизмом в «Стрип-клубе». Смотри, сколько мы имеем доказательств. Все это зафиксировано в полицейских протоколах. Неужели это ничего не значит?

— Это доказывает лишь то, что есть люди, весьма заинтересованные в защите интересов Делакорте. Об этом Парадин знал еще двадцать лет тому назад. Но кто эти люди, вынуждающие моего брата шантажировать меня, не знает никто!

— Гм… — Борис угрюмо посмотрел на меня.

— Это ловушка, понимаешь? Только помогая им освободить Делакорте из тюрьмы, я смогу узнать, что они собой представляют. Формально ты прав: мое участие в освобождении Делакорте недопустимо и даже аморально — я ведь сам опознал его и добился его ареста, но сейчас я должен продолжать сотрудничать с «Пауком» либо делать вид, что сотрудничаю, иначе мне никогда не выбраться из этого порочного круга.

Борис долго молчал и наконец сказал:

— Боюсь, что ты прав. Они действительно все тщательно продумали. Раз они позволяют тебе все обсуждать со мной, значит сила на их стороне. — Мински сделал короткую паузу. — Я еврей, следовательно, о том, что я ненавижу фашизм, можно легко догадаться. И тем не менее они позволяют тебе советоваться со мной. — Мински тяжело вздохнул. — Меня загнали в тупик. — Борис пожал плечами. — Хорошо, я согласен с тобой. Пока что тебе придется сотрудничать с ними. Но, Ричи, мы должны быть начеку, чтобы Делакорте не ускользнул от нас безвозвратно. Ведь если он действительно сбежит, мы оба будем преступниками, настоящими преступниками!

— Согласен, Борис. Возможно, я виноват перед тобой. Я втянул тебя в эту историю. И для тебя это гораздо опаснее, чем для меня — арийца.

Неожиданно зазвонил телефон. Мински взял трубку, и я тут же заметил, как он побледнел.

— Профессор, случилось что-нибудь с Рашель?

Я вскочил на ноги. Он жестом попросил меня не двигаться с места. Его испуганное лицо побледнело еще больше.

— Да… — отрывисто сказал он. — Да… Нет… Нет… Да… Рашель ранена?.. Да, я вам верю… Со мной все в порядке, благодарю вас, профессор, благодарю вас…

Он бросил трубку на рычаг и затравленно посмотрел на меня.

— Что случилось, Борис?

— Свиньи, — тяжело дыша, сказал Мински. — Подлые, грязные свиньи.

— Кто? Что случилось? Скажи мне наконец!

— Теперь я знаю, почему они так уверены во мне!

— Борис! Прошу тебя, скажи мне, что случилось!

— Звонил профессор Мон. Он сообщил мне, что полчаса назад Рашель нашли в саду… Без сознания… Ее сбили с ног… Оглушили…

— Что?

— …Она ничего не помнит, за исключением того, что кто-то ударил ее сзади по голове.

— В саду?

— Да. На одной из боковых аллей. Я знаю это место. Там заканчивается парк и начинаются длинные ряды фруктовых деревьев. Она хотела немного прогуляться в своей новой шубе, и когда она шла…

— Но кто же это мог сделать?

— Профессор говорит, что это мог сделать кто угодно. Любой посетитель санатория мог легко пройти в сад через большой парк. Это мог быть также любой пациент. Профессор говорит, что в таком месте, как «Хорнштайн», организовать покушение не сложно.

«Покушение можно организовать не только в психиатрической клинике, — подумал я, — но даже в обычном госпитале. Уж я-то знаю».

— Напасть на нее мог и кто-то из медперсонала, хотя профессор считает это маловероятным. Он знает своих людей. И тем не менее он уже известил полицию. Впрочем, мало шансов, что виновного найдут. — Мински сокрушенно пожал плечами. — Практически никаких…

— Твоя жена получила серьезную травму?

— Слава Богу, нет. Но она потеряла много крови. Шоковое состояние… Она пролежала на холодной земле по меньшей мере полчаса. Профессор Мон лично позаботится о ней. Через несколько дней она уже сможет ходить. Но мне страшно подумать, что может случиться с ней, если я не соглашусь на условия этих негодяев?! — простонал Мински. — Я в ловушке, Ричи!.. Если я пойду против них, они убьют мою Рашель, и никакая полиция в мире мне не поможет. Вот почему «Паук» позволил тебе быть со мной до конца откровенным. Теперь я для них не представляю никакой опасности. — Он обреченно посмотрел на меня. — А раввин — умный человек, в конце концов он оказался прав. Нам не следовало впутываться в это дело. Ни в коем случае! Но мы впутались, и теперь нам придется платить по счету.

Результаты закончившейся на днях избирательной кампании НДП дали мне возможность проверить предсказания Мински относительно численности партии. Я вспомнил карту, на которой были отмечены эти данные, и обнаружил, что он был фантастически точен в своем предвидении. Они достигли наилучших результатов там, где некогда было наибольшее число нацистов.

Офицер Столлинг был, вероятно, восхищен этими результатами. Иногда мне нужна была его помощь: стричь мне ногти на левой руке, поскольку я левша. Он выражал озабоченность по поводу хрупкости моих ногтей, считая, что это вызвано недостатком в организме кальция, и об этом следует сообщить врачу во время его очередного посещения тюрьмы. Затем Столлинг цитировал политические прогнозы НДП и комментировал состояние экономики. Он был особенно счастлив, что вступил в эту партию именно в период ее образования. В прежние годы этим часто хвалились нацисты.

— Герр Рихард Марк, подойдите, пожалуйста, к справочному бюро. — Голос девушки эхом отозвался по всему зданию аэропорта.

Я только что прибыл из Франкфурта. В руках у меня находилась синяя дорожная сумка, а в ней лежали небольшой диктофон и десять кассет, которые я привез из «Стрипа». На магнитофонных лентах была записана джазовая музыка. Теперь вместо того, чтобы покупать новые ленты, я буду использовать эти кассеты для записи своих сообщений Вернеру.

Детектив Ольсен направился к газетному киоску, а я поспешил к справочному бюро, где работали три девушки и один мужчина. Они постоянно были заняты, ни секунды не сидели без дела и заполняли большие толстые журналы, складывали в папки какие-то документы, вели деловые разговоры, звонили по телефону.

— Я Рихард Марк, — произнес я, когда мужчина в голубом мундире протянул мне телефонную трубку.

— Вас вызывают, герр Марк.

Я взял трубку… Мимо меня сновали люди, разговаривали стюардессы, трезвонили телефоны. Величаво прошествовал огромный иссиня-черный негр в белоснежном мохнатом пальто из верблюжьей шерсти. Парочка подростков целовалась, прощаясь у газетного киоска. Я весь напрягся, медленно поднося к уху телефонную трубку.

— Марк у телефона, — сказал я.

Я сразу узнал голос, который слышал сегодня утром в госпитале, голос, который я слышал еще и раньше, но не мог вспомнить, где именно.

— Путешествие прошло хорошо? Прекрасно. Герр Мински в полном здравии? Отлично. Сейчас половина восьмого. У вас достаточно времени, чтобы успеть в назначенное время к Черным воротам…

Тучная женщина, стоявшая рядом со мной, громко спорила со стюардессой.

— …Мой пудель хорошо воспитан!

— Сожалею, мадам, животных запрещено брать в пассажирский салон. Я могу лишь повторить то, что вам уже сказали в билетной кассе.

— Мою собачку везти в грузовом отсеке?! Ни за что!

— А иначе нельзя, мадам.

— А как же я повезу Путци в Вену?

Прикрыв свободное ухо рукой, я произнес в трубку:

— Мне будет нелегко успеть к назначенному сроку.

— Почему?

— Я не один.

— Ах, вы имеете в виду того человека, который сопровождает вас. Он вас не будет беспокоить. Это наш человек.

В глазах у меня потемнело, и я слегка покачнулся. Мне стало страшно. Положение казалось безвыходным. Я одинокий и слабый человек, а их много и у них — сила. Есть ли у меня вообще какой-нибудь шанс? По всей вероятности, нет. Казалось, я попал в ловушку, из которой мне никогда не выбраться.

«Но я не сдамся!» — подумал я, охваченный внезапной яростью. Если мне суждено оказаться в преисподней, то вместе со мной туда попадут и мои враги. Я потяну их за собой.

Я плотнее прижал руку к свободному уху.

— Ответьте мне! Как я доберусь с Путци в Вену? — визжала дама с пуделем.

— На поезде, мадам.

После короткой паузы я срывающимся от волнения голосом спросил:

— Что вы сказали?

— Я сказал, это наш человек. А вы думали, мы любители?

Я поискал глазами Ольсена. Он как раз покупал газету.

— Сейчас он покупает «Вечернюю гамбургскую газету», не так ли? — сказал незнакомец.

— Да, но для меня это еще не доказательство. Вы можете находиться где-то поблизости и наблюдать из телефонной будки.

— Хорошо. Задайте ему вопрос.

— Какой?

— Вчера профессор приходил к вам в отель. Он хотел изучить вас получше. Мы договорились, что если он останется доволен, то преподнесет вам подарок, который будет служить опознавательным знаком. Он преподнес вам подарок, не так ли?

Я на некоторое время онемел от волнения, а дама с пуделем все продолжала скандалить.

— Поразительно, как из ничего можно создавать неразрешимые проблемы. Собака имеет все необходимые ветеринарные справки. Ей куплен отдельный билет!

— Я уже несколько раз вам объяснила, таковы правила. Мадам, вы отрываете меня от дела.

— Это просто безобразие! Если какая-нибудь кинозвезда захочет провезти своего четвероногого любимчика, то проблем не будет! А мы, рядовые граждане…

— Мы не делаем исключений ни для кого, и для кинозвезд тоже. У нас есть инструкция, согласно которой мы…

— Вы просто не хотите.

— Прошу внимания! «Пан-Америкэн» объявляет отправление.

— Мадам, пожалуйста, джентльмен разговаривает по телефону, а мы ему мешаем.

— Так! Я требую…

Я плотнее прижал трубку к уху.

— Подарок уникальный! — донесся откуда-то короткий смешок. — Правда, кое-чего не хватает, но от этого он еще более ценен, не так ли? Спросите своего сопровождающего о пропущенных словах. Для этого мы и проводим акцию. Если он сообщит вам недостающие слова, вы сделаете то, что он скажет. На этом пока все.

Связь прервалась, а я стоял в мучительном оцепенении, продолжая прижимать телефонную трубку к уху. Сознание мое внезапно помутилось, и, казалось, стоит мне только пошевельнуться, я тут же лишусь чувств.

Голос диктора снова объявил об отправлении самолета «Пан-Америкэн». Я все еще стоял, прижимая к уху телефонную трубку. Мозг мой словно заволокло туманом, мне по-прежнему казалось, что если я сделаю шаг или просто пошевелюсь, то тут же потеряю сознание. Я снова взглянул в сторону Ольсена и, сделав над собой усилие, протянул трубку мужчине в голубом мундире, машинально поблагодарив его.

Лицо тучной дамы стало пурпурным от гнева. Две стюардессы тщетно пытались успокоить ее. Я оглянулся, пытаясь увидеть пуделя, но его уже нигде не было…

Детектив Ольсен раскрыл газету, когда я медленно подошел к нему и спросил:

— Каких слов не хватает?

— «Все люди будут братьями», — быстро ответил он, как ни в чем не бывало и добавил: — Вы пойдете первым. Встретимся на автостоянке у вашей машины. Мой автомобиль стоит рядом.

Я шел, словно плыл по воздуху, не в силах поверить тому, что услышал. Я вышел на улицу, где дул холодный ветер, и направился к автостоянке. Когда я открыл дверцу машины, Ольсен подошел ко мне сзади.

— Вам известен какой-нибудь ресторан в Ганновере? — спросил он меня.

— Нет.

— Отель?

— «Интерконтиненталь».

— Хорошо. Я должен звонить по телефону через каждые шесть часов.

— Кому?

— Парадину. Я позвоню ему и скажу, что вы поужинали в «Интерконтинентале», а затем пробыли некоторое время в баре. В конце концов вы вернетесь поздно. — Он бесцеремонно вручил мне сверток. — Сандвичи… Вам захочется есть в дороге.

Я взял сверток.

— А как же вы?

— Я уже поел. Вы найдете дорогу к Черным воротам?

— Да, я изучил карту, купленную сегодня утром в отеле.

— Вам нельзя ехать прямо к ним на машине. Оставьте машину с ключами зажигания на дороге. Я отгоню ее в сторону.

— Зачем?

— Чтобы никто не видел. Не беспокойтесь. Когда вы вернетесь, ваш автомобиль будет стоять на прежнем месте.

— Что значит «когда я вернусь»?

— У Черных ворот вы пересядете в другую машину и совершите небольшое путешествие. — Ольсен коротко рассмеялся. — Я буду ждать вас. Потом мы вернемся в Трювель. Все учтено. — Он повернулся и пошел к своей машине.

— Одну минуту!

Ольсен остановился и вопросительно посмотрел на меня.

— Вы считаетесь одним из лучших инспекторов управления? — спросил я.

— Да, я имею две благодарности за выполнение заданий особой сложности плюс знак отличия, — ответил Ольсен и посмотрел мне прямо в глаза. Ни единая черта не дрогнула в его невозмутимом лице.

— И Парадин считает вас своим человеком?

— А как же!

— Сколько времени вы работаете у него?

— Три года.

— И все это время работали против него?

— Всегда, — любезно подтвердил он. — Причем ни у кого никогда не было и тени сомнения в моей лояльности.

— Хочу спросить только из любопытства, зачем вы это делаете?

Его ответ заставил меня задуматься.

— Чехи повесили моего отца, объявив его военным преступником.

Эти слова напомнили мне об отце инспектора Лансинга, повешенного поляками.

Ольсен едва заметно кивнул головой.

— Когда я обратился по поводу работы, я сказал им, что хотел бы искупить вину моего отца. Они были поражены…

Я помню ужасно жаркий летний день, когда мы с Вернером возвращались из Берлина, где мне вручили награду и денежный приз за роман «Черный».

— Проклятое шампанское, — сказал Вернер. — Страшно болит голова.

— У меня тоже, — произнес я.

Мы много пили прошлой ночью и мало спали. Вернер повернулся, достал из сумки на заднем сиденье бутылку пива, термос со льдом и два бокала. Он бросил несколько кубиков льда в бокалы, налил пиво и подал один бокал мне.

— Ужасно жарко, — сказал я.

— Только не от пива, — сказал брат. — Пей.

Я жадно осушил бокал.

Вернер снова наполнил бокалы.

— Пару бокалов — и мне станет лучше. Возможно, я съем что-нибудь, ужасно хочется есть… И еще, Ричи, мой мальчик, настало время сказать друг другу «прощай».

— Почему «прощай»?

Вернер вытер с губ пивную пену.

— Все имеет свой конец. Можешь считать это последним нашим совместным путешествием. Береги себя, братец, желаю тебе удачи.

Я мельком взглянул на него.

— Это шутка или ты все еще пьян?

— Ни то, ни другое. «Мертвые не плачут».

— Что?

— «Мертвые не плачут». Как ты думаешь, это хорошее название? Я лично не уверен. И кое-кто тоже так считает. А ты как думаешь?

— О чем это ты?

— О моей книге. — Вернер снова наполнил пивом бокал уже из другой бутылки. — Все помешались на заглавии: издатель, редактор, продавцы книг…

Резко притормозив, я снизил скорость до пятидесяти километров.

— Ты написал книгу? — тихо спросил я. Пот заливал мне глаза, прилипшие ко лбу волосы мешали видеть дорогу, но я судорожно сжимал руль, не в силах оторвать руки.

— Именно об этом я и говорю, — спокойно ответил Вернер. — Я полагаю, что сейчас наиболее подходящее время для разговора с тобой, именно сейчас, после твоего успеха в Берлине, до прибытия во Франкфурт и до того, как ты прочтешь «Биржевые ведомости». Там будет помещена аннотация моего романа. Планируется шумная рекламная кампания. Не знаю, хорошо ли это. Я ведь только начинаю. Это мой первый роман после слишком долгого молчания. И мне кажется, излишняя шумиха вокруг давно забытого имени может только повредить. Но мой издатель думает иначе, он считает, что широкая рекламная кампания просто необходима. Новый Вернер Марк после стольких лет молчания. Он говорит, что это будет настоящая сенсация. Первый действительно объективный военный роман. Он полагает, это как раз то, что сейчас нужно публике.

— Кто твой издатель? — спросил я, внимательно следя за дорогой. Воздух над поверхностью автобана, казалось, кружил и пенился.

— Он говорит, что времена изменились. Вернер Марк снова необходим обществу. Он вложил уйму денег в рекламу и уверен, что роман явится событием года. Это хорошая книга, даже если я говорю «так себе». Я писал ее два года.

— Когда?

— Одновременно с работой над «твоим» романом. Я работал очень напряженно. К настоящему времени написана половина второй книги. — Голос Вернера звучал дружески и чуть-чуть озабоченно. — Извини, Ричи, но мы не могли бы продолжать так вечно, не так ли? Когда я предложил тебе свои услуги, у тебя все равно не было другого выхода, иначе ты ни за что бы не согласился. Заметь, все эти годы я честно выполнял свои обязательства, невзирая ни на какие обстоятельства. И хотя временами было невыносимо и мы ненавидели друг друга, все же мы держались вместе. Я нужен был тебе, ты нужен был мне. Но то были другие времена. И если времена изменились, значит, так должно быть, а иначе издатели вряд ли заинтересовались бы моей книгой.

— Их много, таких издателей?

— Да, и я выбрал лучшего, самого подходящего. Я должен писать для себя, а не тайным образом для кого-нибудь другого. Понимаешь, все это было мне крайне неприятно. И если я сам предложил эту сделку, то только потому, что, равно как и у тебя, у меня тогда не было другого выхода.

Казалось, руль в руках дрожал, и у меня невольно возникла мысль, что переднее левое колесо плохо закреплено и вот-вот сорвется с оси. От этой мысли меня прошиб пот, капли падали со лба, стекали по лицу и падали на грудь.

Вернер снова налил в бокал пива.

— Если хочешь, я сам поведу машину, — сказал он. — А ты сможешь тем временем что-нибудь выпить.

— Отлично, — сказал я внезапно охрипшим, беззвучным голосом. — Значит, это конец.

— Конец, Ричи. Извини, но я уверен, ты понимаешь, что теперь моя работа выходит на первый план, не так ли? И хотя я в отличной профессиональной форме, ты же знаешь, я, слава Богу, никогда не терял ее, мне нужно интенсивно работать, ведь так много потеряно времени. Я долгое время помогал тебе, думаю, ты согласен с этим. Я был хорошим братом, не так ли?

— Ты был хорошим братом, — согласился я.

— Я намерен съехать с нашей квартиры.

— Когда?

— В течение ближайших дней, мой издатель нашел для меня уютную квартиру в Бремене.

В соответствии с указаниями Ольсена я остановил машину на дороге, огибавшей на расстоянии полукилометра пирамиду из камней. По другую сторону дороги темнел густой лес, в котором было множество тропинок. Молчаливая и тревожная ночь плыла над затаившейся, притихшей пустошью. Время, видимо, подходило к девяти. Яркий диск луны оторвался от чернеющей кромки леса и забирался все выше и выше, луна уже светила в полную силу. Но четко видимый ковш Большой Медведицы еще не перевернулся на хвост. Я немного подождал, сидя в машине, затем вышел и остановился у радиатора, пытаясь в ярком лунном свете сориентироваться, в каком направлении мне следует идти.

Было тихо и очень темно, когда я, оставив машину, подошел к каменной пирамиде, стоящей на пустоши, лишенной деревьев и кустарников. Луна, всю дорогу ярко светившая над краем темного леса, зашла за длинную тучу. Исчез острый блеск звезд. Ветер утих, черные облака закрыли небо. Ни единый звук не нарушал тяжелую, мрачную тишину, царившую вокруг. Несмотря на отсутствие ветра, было очень холодно. Сырой, промозглый холод забирался за воротник пальто. Пальцы даже в перчатках застыли и онемели. Я ускорил шаг, чтобы согреться. Легкие заполнил холодный воздух, удушливо пахнущий солоноватой водой, торфом и болотом.

Черные ворота состояли из трех монолитов, два из которых находились на земле, а третий, самый длинный из них, покоился горизонтально на подпорках. Я потрогал один из камней: он был холодный и мокрый. Вдалеке закричала ночная птица. Я ждал. Как я ни напрягал зрение, абсолютно ничего не мог различить в темноте. Я вздрогнул от неожиданности, услышав за спиной голос, приказавший мне:

— Стоять, ни с места. Не поворачиваться. Руки вверх.

Я сделал, как мне приказали.

Незнакомец, стоявший сзади, расстегнул мое пальто в поисках спрятанного оружия. Довольный результатами обыска, он сказал:

— Можешь опустить руки и повернуться.

Я повернулся и увидел перед собой молодого человека в черном кожаном обмундировании. Высокий лоб, тонкие губы. Близко посаженные глаза на продолговатом лице с любопытством рассматривали меня.

— Имя?! — сказал он.

— Вам известно, кто я такой, — ответил я. — Кто вы?

Последовала продолжительная пауза, во время которой глухую тишину пустоши вновь прорезал тревожный крик ночной птицы.

— Я вожак стаи.

— Как вас зовут?

— Я вожак стаи. Мое имя знать необязательно. Ложись! — приказал он. Мы бросились на мокрую землю пустоши.

Со стороны дороги послышался шум автомобильного мотора. В беспокойных лучах фар я увидел очертания своей машины. Огни выключили. Позади моей машины остановилась другая. Из нее вышел человек, подошел к моему автомобилю, сел в кабину и отъехал в сторону.

«Ольсен», — подумал я.

— Куда он увел мою машину?

— В сторону от дороги. На одну из лесных тропинок. Когда вы вернетесь, она будет снова на прежнем месте. Теперь следуйте за мной.

Протестовать и сопротивляться было бессмысленно. Я покорно приблизился к незнакомцу. Мы шли минут пятнадцать, пока, наконец, не вошли в рощу, где среди деревьев стоял джип.

— Садитесь впереди, — сказал незнакомец.

Он вытащил черный кусок материи. Когда он ее развернул, оказалось, что это длинная лента.

— Я должен завязать вам глаза. И без шуток, — предупредил он меня. — Не вздумайте выкинуть какой-нибудь трюк. Я за вами наблюдаю.

И вновь протестовать и сопротивляться было бессмысленно. Я покорно приблизился к вожаку стаи, и он крепко завязал мне глаза.

Я судорожно вцепился в сиденье, когда он нажал сцепление. Джип подпрыгнул, скользнул по камням, корням деревьев, ямам. Меня подбросило. Падая, я невольно схватился за кожаный рукав своего спутника. Затем дорога стала ровнее. Спустя минут двадцать машина остановилась. Парень снял с меня повязку. Вслед за своим провожатым я вылез из джипа и с любопытством осмотрелся. Передо мной было мрачное подземелье. Вход в него был окружен старыми деревьями с толстыми стволами. Густая стена непроходимого кустарника, окружавшего убежище с трех сторон, и толстый ствол поваленного дерева служили прекрасной маскировкой. Я увидел несколько мотоциклов, прислоненных к деревьям.

— Следуйте за мной, — сказал парень.

Я молча последовал за незнакомцем. Мы вошли в подземелье и стали спускаться по бетонной лестнице куда-то вниз. Было по-прежнему темно, я двигался на ощупь, держась рукой за шершавую холодную стену, местами влажную от плесени и сочащейся влаги. В конце лестницы я споткнулся на выщербленной ступеньке, но крепкая рука не дала мне упасть. Пройдя еще несколько метров по темному, узкому коридору, я услышал скрип открывающейся двери. После непроницаемой влажной тьмы яркий свет на мгновение ослепил меня. Мы вошли в комнату, освещенную тремя керосиновыми лампами.

— Смирно! — пронзительно крикнул кто-то.

Девять парней в возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет, сидевшие за длинным столом, вскочили и стали по стойке «смирно». Мой спутник тоже стал по стойке «смирно», резко выбросил вперед правую руку и крикнул: «Дойчланд!»

Девять рук взметнулись вверх. Девять глоток крикнули: «Дойчланд!»

Когда глаза привыкли к полумраку мигающего света, который в первые мгновения ослепил меня, я увидел пострадавшие от непогоды стены, с темными пятнами сырости и плесени. Возвышавшаяся перед нами стена была украшена двумя флагами и расписана руническими знаками и стилизованными соколами. Над флагами готические буквы, написанные белой краской, провозглашали: «Честь и преданность».

В углу стояло несколько высоких, узких барабанов, выкрашенных в черные, белые и оранжевые цвета, имитирующие пламя. Парни были одеты в свитеры, кожаные куртки, короткие френчи, брюки, которые обычно носят гаражные механики, и прочные ботинки.

— Внимание! — обратился мой спутник к ребятам. — Это — Рихард Марк. Вам уже говорили, почему он здесь. Мы приветствуем его!

Девять парней, стоявших за столом, крикнули:

— Хайль!

Я молча кивнул головой.

— Садитесь!

Парни с шумом сели.

— Теперь герр Марк будет очевидцем того, как эффективно мы боремся с предателями и трусами, — объявил командир отряда.

Он выкрикнул:

— Гиппель!

Добродушный на вид юноша с кудрявыми волосами вскочил с места. Он был бледен и, казалось, напуган.

Вожак резко спросил:

— Кто ты, Гиппель?

— Я трусливая свинья, командир. — Голос паренька дрогнул, он замолчал, ссутулился и низко опустил голову, разглядывая что-то на цементном полу.

— Громче!

— Я — трусливая свинья! — громко крикнул юноша, явно готовый заплакать.

— Чего заслуживает трусливая свинья?

— Наказания, командир.

— Ну?

— Прошу наказать меня, — в отчаянии крикнул парень, еще ниже наклонив кудрявую голову.

На лицах юношей появилось смущение, смешанное с тревожным ожиданием.

— Стоять прямо! Смотреть в глаза своим товарищам! Они уже знают, что ты трус. Эта трусливая свинья покинула вчера в беде своего товарища Ганса Эйлерса во Франкфурте, как вам всем известно, — продолжал вожак стаи.

Парни молчали.

— Брюки долой, Гиппель! — приказал он. — На стол!

Я стал свидетелем странной и непонятной формы пыток: приложив начищенный до блеска ботинок к нижней части живота парня, энергично чистили его щеткой, затем прикрепляли липкий пластырь таким образом, что когда его удаляли, то волосы на лобке сдирались, вероятно, вместе с кожей.

— Ну, трусливая свинья, — сказал вожак стаи. — Встать!

Юноша соскользнул со стола. Он шатался.

— Ты хочешь что-нибудь сказать? — спросил вожак.

Гиппель, чуть не плача, пробормотал:

— Благодарю за заслуженное мной наказание. Я прошу дать задание… Я смогу доказать, что я больше не трусливая свинья.

— Тебе еще представится такая возможность, — раздался резкий голос.

— Смирно!

Ребята вновь вскочили на ноги.

Я обернулся.

Опираясь на десятого парня, по лестнице спускался коренастый мужчина в очках, одетый в серый костюм.

Парни приветствовали новоприбывших криком: «Дойчланд!»

— Дойчланд! — Инспектор Гейер, застреливший выстрелом в упор Пауля Эриксена, отдал честь.

Парню, на которого тяжело опирался Гейер, было восемнадцать лет. Это был атлетически сложенный юноша с бессмысленным выражением на широком лице.

Гейер почти нежно обхватил одной рукой плечи юноши, в другой руке он держал трость.

— Добрый вечер, герр Марк, — улыбнулся мне Гейер.

— Добрый вечер, — ответил я.

— Как видите, мне очень повезло. Пули не нанесли серьезной травмы. Прошли насквозь через обе ноги, не задев кости. Огромная удача. И врач хороший.

— Должно быть, хороший, — сказал я. — У вас есть здесь телефон?

— Телефон? Ах, понимаю, вы узнали мой голос, когда я звонил вам!

— Верно.

— Так вот, мне поручена эта акция. А телефона здесь нет. Но с помощью моего Йенса, — он нежно погладил парня по щеке, — я пока что с делами справляюсь. В пустоши есть несколько ферм. Там есть телефоны. — Гейер широко мне улыбнулся.

Я сломал его очки в заснеженной зоне отдыха Хемелерского леса. Теперь он носил очки в стальной оправе. Его глаза за стеклами очков были выпуклы, как у лягушки.

— Сесть, — приказал он.

Парни сели.

— Посты расставлены?

— Яволь! — доложил вожак стаи.

— Тогда продолжайте здесь, а я проинформирую герр Марка. Мы вернемся. — Гейер приказал мне жестом следовать за ним и заковылял к лестнице, по-прежнему опираясь на Йенса. Следуя за ним, я стал взбираться наверх.

На лестничной площадке Гейер пинком ноги открыл стальную дверь. Мы вошли в комнату без окон, освещенную единственной лампой. Там стоял стол, заваленный бумагами и заставленный тарелками с едой, два стула, кровать, на полу несколько бутылок пива и виски. У входа справа находилась деревянная вешалка, на одном крючке которой висел черный блестящий плащ, на другом мотоциклетный шлем. Мое внимание привлекла длинная стойка для оружия, стоящая вдоль противоположной стены, которая, однако, была пуста, зато в углу лежали два пулемета. На койке у стены сидел верзила с толстыми губами, с широким перебитым носом, черными кудрявыми волосами и бесстрастным лицом каменного истукана. Его маленькие свинцовые глазки буравили меня злым взглядом. Истукан ухмыльнулся мне. Это был тот самый «санитар», который по указанию доктора Хесса повел меня в морг Трювельского госпиталя, хотя вовсе не был работником госпиталя.

— Эй! — приветствовал он меня.

— Вы убили доктора? — спросил я в ответ.

Он молча кивнул головой и снова ухмыльнулся.

— Убил его, — подтвердил он, — убил его. Одним из тех ножей. Очень легко. Раз — и быстро покончил с ним. Убил его. Ха, ха, ха. — Он засмеялся булькающим смехом.

— Прекрати, Шерр! — резко сказал Гейер.

Шерр умолк, закрыв рот рукой.

— Закрой, пожалуйста, дверь, Йенс. — Голос Гейера звучал теперь мягко.

Парень исполнил просьбу.

Великан сел на койку и, моргая, пожаловался Гейеру:

— Этот человек ударил меня по голове!

— А меня пнул ногой, — ответил Гейер, — но это было вчера, Шерр. Теперь он об этом сожалеет, не так ли, герр Марк? — спросил он меня.

Я промолчал.

— Вот видишь, Шерр? — сказал Гейер. — Не сердись на него за это. Ведь вы с доктором тоже не слишком любезно обошлись там, в больничном подвале. Вы начали первыми, а он вынужден был защищаться. — Гейер говорил спокойно и медленно, четко выговаривая слова и делая длинные паузы, подобно тому, как разговаривают с умственно недоразвитыми. — Но это все прошло. Забудь об этом. Герр Марк теперь на нашей стороне. Понимаешь?

Великан мрачно пожал плечами.

— Все в порядке, герр Гейер, — промычал он и чуть ослабил свой цветастый галстук. Его руки были густо покрыты волосами.

«Сильное и глупое животное, как раз то, что нужно Гейеру и его людям», — подумал я.

— Зачем вы убили доктора? — спросил я.

— Самозащита, — ответил верзила. — После того, как вы смылись, он хотел пойти в полицию. Я решил ему помешать и задержал его. Он очень рассердился. У него нервы были не в порядке. А они продолжали звонить, чтобы подняли лифт. Доктор схватил один из тех ножей, тогда я взял другой.

— Хорошо, Шерр, достаточно. Такой же случай произошел со мной и несчастным Эриксеном. Он тоже выстрелил первым.

— С одной стороны, это, конечно, так… — с оттенком сарказма сказал я. — Между прочим, где его тело? И машина?

— Вы слишком много задаете вопросов, — недовольно сказал Гейер и мягко тронул за руку сидевшего рядом с ним парня. — Можешь спуститься пока вниз, Йенс, мой мальчик. Ты мне сейчас не нужен.

Парень направился к выходу. Когда он открывал и закрывал дверь, я услышал, как внизу бесновались остальные члены группировки.

— Где Эриксен? — спросил я.

— Испарился, — ответил Гейер. — Маловероятно, что его когда-нибудь смогут найти.

— Его жена ждет ребенка, — пробормотал я.

— Знаю. — Гейер взял со стола сандвич, с удовольствием откусил и стал жевать, не прерывая беседы. — Вы голодны? Берите. Не желаете? Да, его жене трудно, но что я могу поделать?

— Он же был вашим другом.

— Неужели вы думаете, я хотел его смерти? — Одним пальцем он пытался подхватить ускользающий кусочек сосиски. — Мне это ужасно не нравится — стрелять в друга. Но какой у меня был выход? И хватит об этом! — Гейер прожевал бутерброд и тщательно вытер пальцы бумажной салфеткой. — Вы же были свидетелем, сами отлично все видели и понимаете, что ничего другого мне не оставалось. На моем месте вы сделали бы то же самое.

— Никогда я не оказался бы на вашем месте.

— Как знать… — ухмыльнулся Гейер.

— Как вам удалось замести следы в Хемелерском лесу? Полиция ничего не обнаружила. Не нашли ни пятен крови, ни следов автомобильных колес. Ничего. Как вам удалось так чисто сработать?

— Вы действительно хотите знать? Что ж, отлично, я расскажу вам… Автофургон для легковушки Эриксена плюс снегоуборочный джип, который, собственно, и замел все следы. Как видите, все очень просто. Именно там я намеревался отобрать у вас фотографию.

— А фургон находился там именно на тот случай, если бы вам пришлось застрелить Эриксена, меня или нас обоих?

Великан засмеялся. Звук его смеха напомнил мне блеяние овцы. У него, казалось, был жуткий характер. Меня поразил какой-то странный блеск его глаз, хотя пьян он не был.

— Важнее всего быть готовым ко всякой случайности, плюс хорошая, умелая организация таких, например, ребят, как эти. Таких много. Обычно мы не пользуемся ими при выполнении столь важных заданий, но в чрезвычайных ситуациях они готовы выполнить любую нашу просьбу. Отныне вы с Шерром будете работать вместе. И, может быть, станете друзьями, верно? Ты понимаешь меня, Шерр?

Верзила ухмыльнулся и кивнул головой.

— Не похоже, чтобы он был пьян, но чем-то все же вы его накачали. Видно по глазам. Транквилизаторы, наркотики, что вы ему дали? — спросил я.

— Довольно неплохое средство. Верно, Шерр, ты чувствуешь себя хорошо?

— Прекрасно, прекрасно.

— Мы не можем допустить, чтобы Шерр нервничал. Он должен чувствовать себя хорошо и спокойно, так же, как он чувствовал себя в добрые, старые времена. Всегда спокойный, в хорошем настроении. Ты почти всегда бываешь в хорошем настроении, не так ли, Шерр?

— Ха, ха, ха.

— Ты отлично несешь службу и всегда готов выполнить наш приказ, не так ли, дружок?

— Когда? — спросил я. — Где?

— В тюрьме в Трювеле, — объяснил Гейер. — Шерр работает там тюремщиком.

Я с удивлением посмотрел на Шерра.

— Но в таком случае детективы должны знать его. Я подробно описал им внешность подставного санитара. — Я повернулся к верзиле. — Неужели никому, знавшему вас, не пришло в голову, что это были вы?

Шерр разразился неудержимым смехом.

За него ответил Гейер.

— У него довольно примечательная внешность. Не заметить сходство довольно трудно, почти невозможно. Конечно, детективы заметили его и допросили. — Гейер самодовольно ухмыльнулся. — Но у Шерра железное алиби на то время, о котором идет речь. Разумеется, мы позаботились об этом.

— И какие же вы приняли меры?

— Вы слишком любопытны. Я сказал — алиби. Будьте уверены, тут не подкопаешься. Безупречное, твердое, неопровержимое алиби. Полиция претензий не имеет. Хотя…

— Я вас слушаю.

— Насколько я могу судить, они собираются ни на минуту не оставлять его в покое, чтобы понаблюдать за вашей реакцией. Вы сейчас, может быть, и поражены сходством, но также вполне вероятно и то, что герр Шерр не тот человек, который вынудил вас спуститься в подвал госпиталя. Тот человек не был столь силен, не был похож на негра, волосы его не столь кудрявы. Если вы хорошенько подумаете и постараетесь вспомнить все до мельчайших подробностей, то поймете, что я прав. Ясно?

Я молча кивнул головой.

— Трювельская тюрьма примыкает к зданию суда. Через несколько дней Парадин, несомненно, попросит вас присутствовать на процессе. Это даст вам возможность хорошенько присмотреться.

Шерр снова громко рассмеялся. Очевидно, он находился под влиянием наркотиков.

— Мы обязаны устроить побег Делакорте из тюрьмы. Те ребята, что находятся внизу, а также в случае необходимости и ребята из других отрядов, придут к нам на помощь. Хотя мне совсем не хочется использовать их в этом деле. Я рассчитываю на вашу искреннюю помощь и надеюсь, что все пройдет четко и быстро, без лишнего шума. У Шерра есть уже готовый план, конечно, он нуждается в доработке. Во время нашей следующей встречи уладим все проблемы. Я смогу найти вас в любое время, позвоню и сообщу о месте и времени встречи. Ясно?

Я снова молча кивнул.

— Еще один вопрос, — сказал Гейер. — У нас здесь нет секретов. Ваши дела хорошо известны. Хорошо также известно, что делал я. Вы знаете, что делал Шерр. Но не все. За последние несколько месяцев деятельность тюремного персонала подвергалась тщательному расследованию со стороны министерства юстиции. За прошедшие полтора года несколько узников получили ранения, трое умерли после заключения в штрафной изолятор, предназначенный для нарушителей тюремного режима. Пока что расследование ничего не дало. Узники боятся, что охрана покрывает друг друга. Одним из тех виновных охранников, фактически самым рьяным, был присутствующий здесь наш дорогой Шерр. У нас есть тому доказательства, не так ли Шерр?

— Верно, инспектор, — улыбаясь, сказал верзила, хотя улыбка его на этот раз скорее была похожа на гримасу испуга.

— Умница. Он всегда прекрасно понимает, когда я шучу, а когда шутки в сторону, верно, дружок?

Шерр быстро кивнул кудрявой головой.

— Точно так же у нас есть свидетельские показания против вас, герр Марк. Теперь вы понимаете, что все это значит?

— Разумеется.

— Помоги мне убрать со стола, — сказал Гейер Шерру, который сразу вскочил на ноги, готовый оказать услугу.

Гейер отодвинул в сторону бутылки и бумаги и развернул карту.

— Смотрите. Вот здесь здание суда, а здесь — тюрьма. Сейчас Шерр объяснит нам свой план.

Тюремщик, сознавая всю значимость своей персоны в этом рискованном предприятии, медленно, неуклюже, но гордо начал свою речь. Как часто случается с врожденными тупицами, он оказался коварным и интуитивно проницательным. По существу, его план представлял собой схему, включавшую четыре основных момента.

В ясный, холодный ноябрьский день я ходил по улицам Франкфурта и, погрузившись в воспоминания, пытался восстановить в памяти свое прошлое.

Бывший пункт военной полиции превратился в магазин игрушек. В его витринах было выставлено множество различных игрушек, в том числе и игрушечное оружие. Самое разнообразное по назначению и размерам, от охотничьих ножей и ружей до современного вооружения Бундесвера, включая миниатюрные подводные лодки и ракеты с ядерными боеголовками.

На улице Штреземанн-штрассе, где я так долго жил с Лилиан, я увидел незнакомые имена на почтовых ящиках недалеко от входа. Там играли две маленькие девочки и мальчик. Я повернулся, чтобы уйти. Солнце ослепило меня, и на глазах выступили слезы.

Полуразрушенной церкви, где мы с Лилиан присутствовали на полуночной мессе, уже не было, на ее месте стояла новая, современная церковь, суровая и безобразная. Я спросил о пасторе Мартене, и мне сообщили, что он недавно умер в госпитале. Затем я нашел узкий мост через железнодорожные пути, где мы впервые поцеловались с Лилиан в канун Рождества.

Спустя десять дней после того, как мы с Вернером вернулись из Берлина, он переехал в Бремен. Я знал его новый адрес, но мы не писали друг другу и не звонили по телефону. Книга Вернера уже вышла из печати и была восторженно принята критиками. Снова вернувшись в город, я прошел мимо книжных магазинов, в витринах которых были выставлены экземпляры «Мертвые не плачут», на которых красовался портрет Вернера.

«За первые шесть недель было продано пятьдесят тысяч экземпляров, — гласили рекламные объявления. — Книга года!»

«Хвалебные отзывы критиков и эффектная реклама дадут возможность продать к Рождеству еще пятьдесят тысяч! — рассуждал я. — В эту осень не было издано ни одной книги Рихарда Марка».

Я подошел к ночному бару «Солдат Джо», но заведение было закрыто. Когда я попытался открыть дверь, она оказалась запертой.

Вдруг я ощутил боль в ногах, меня знобило, и я подумал, что не следовало заходить так далеко. Остановив такси, я сообщил шоферу свой адрес.

У моего дома стояла спортивная машина итальянской марки. В последних лучах заходящего солнца я увидел Лилиан. Она сидела за рулем и курила.

Когда я положил ей руку на плечо, Лилиан не вздрогнула, а медленно подняла голову.

— Хэлло, Ричи.

— Хэлло, — сказал я. — Ты давно ждешь?

— Очень давно, — ответила она, — но это не имеет значения. Где ты был, Ричи?

— Гулял по городу.

— Я должна поговорить с тобой. Для этого я и приехала во Франкфурт. Я сама должна рассказать тебе, объяснить, чтобы ты понял.

— Что понял?

— Почему я собираюсь выйти замуж за твоего брата, — ответила Лилиан.

— Что ты собираешься сделать?

— Выйти замуж за твоего брата, — спокойно повторила она.

Воздух задрожал от шума пролетавшего над нами самолета. Я взглянул на яркую серебристую птицу на фоне кроваво-красного неба с заходящим на западе солнцем.

— Может, войдем в дом? — спросила Лилиан.

— Ах, да, конечно, — очнулся я. — Разумеется. Да. Извини меня. — Я помог ей выйти из спортивной машины. Она была одета в нарядную, модную накидку из белой шерсти.

Я открыл калитку и пошел впереди Лилиан, ступая по мягкому ковру разноцветных листьев.

Внутри было темно. Мы вошли в мою комнату на нижнем этаже. Я хотел было раздвинуть шторы и включить свет, но Лилиан сказала:

— Не надо.

— Ты снимешь свое пальто?

— Меня знобит.

В комнате было тепло, отопление включено.

— Хочешь выпить?

— Нет, благодарю.

Она села на широкую кушетку, стоявшую у камина, и, поджав под себя ноги, нервно закурила еще одну сигарету. Я бросил пальто на спинку стула и сел рядом с ней.

— Я мог бы разжечь огонь в камине, — предложил я.

— Нет, не надо, — тихо сказала Лилиан. — Тебя не было здесь три месяца. Никто не мог связаться с тобой целых три месяца.

— Верно, — сказал я.

Через день после отъезда моего брата я отправился в путешествие по маршруту Мадрид, Ницца, Рим, Каир, Дакар, Капри. Нигде я долго не задерживался и много пил. Я посещал бары, ходил на выставки, на бой быков, бодрствовал ночами, а днем высыпался. Я ничего не делал неделями, месяцами, только развлекался. Но это не приносило мне облегчения. Это не был отдых, скорее мое существование походило на болезненный бредовый полусон-полуобморок, цепко держащий меня в своих объятиях. Нервы, не получающие полноценного отдыха ни днем, ни ночью, были напряжены до предела. В то время у меня появилось новое ощущение — боязнь закрытого пространства. Этот болезненный страх заставлял меня избегать толпы, испытывать муки в самолете, покидать ресторан в разгар трапезы. Однажды я чуть не потерял сознание, застряв на десять минут в лифте отеля в Риме. И лишь насмешливый и любопытный взгляд десятилетнего мальчишки, стоявшего у противоположной стены рядом с матерью и младшей сестрой, заставил меня взять себя в руки. Но все равно я покидал кабину лифта, едва переставляя подгибающиеся в коленях ноги и вытирая платком взмокший лоб. Я поменял отель, потом из Италии отправился в Грецию, затем в Египет, но избавиться от этой мучительной фобии так и не смог. Фактически меня никогда уже не покидал этот страх. Я смутно помню те три месяца, прошедшие с тех пор, как брат уехал от меня. Никто и ничто не привлекало моего внимания, включая и Лилиан. Первый мой адрес, «Кастеллана Хилтон» в Мадриде, она узнала от моего издателя. С тех пор каждый отель сообщал ей мой очередной адрес. Она звонила мне по телефону, писала письма, слала телеграммы. Я выбрасывал их, не читая, так как знал, что в них содержалась просьба вернуться к ней либо разрешить Лилиан приехать ко мне. Но у меня не было желания встречаться с ней, выслушивать ее жалобы и выяснять отношения.

— За всем этим скрывается другая женщина, — утверждала она во время одного из телефонных разговоров.

— Нет, у меня никого нет.

— Что же тогда случилось с тобой?

— Спроси моего брата, — ответил я и дал ей его новый адрес.

После этого я не получал больше ни писем, ни телеграмм, не было и телефонных звонков. Мое путешествие превратилось в алкогольный кошмар. В конце концов я стал принимать бензедрин и прочие стимулирующие средства. Я не помнил женщин, с которыми спал, городов, которые посещал. Я не помнил, что делал, а о том, где бывал, я узнавал позднее только по счетам отелей и авиационным билетам. На Капри я перенес первый сердечный приступ; после этого я пришел в себя и вернулся во Франкфурт.

Пепел сигареты Лилиан упал на ее пальто. Она даже не заметила этого.

— Конечно, ты должен был понять, что со мной произошло что-то не совсем обычное, раз я так настойчиво преследовала тебя.

— Я понял.

— Но не обратил внимания.

— Именно это случилось и со мной, как тебе известно.

Она молча кивнула головой.

— Судьба, — сказала Лилиан. — То, что случилось с нами примерно в одно и то же время, вероятно, было предопределено судьбой.

— Конечно, — согласился я. — Разумеется, такова была судьба. Все, что случается с нами, предопределено судьбой. Сами мы со своими желаниями, мечтами, расчетами и планами ничего не стоим. Как видишь, судьба вертит нами, как ей вздумается, а нам остается лишь сетовать на нее за жестокость или благодарить за благосклонность. Это она наделила нас с тобой какими-то особыми свойствами, подобными магнитному притяжению, которые привязывают нас друг к другу.

Я поднялся и подошел к окну, выходившему в мрачный сад. Затем остановился у небольшой картины Утрильо. Я внимательно всматривался в нее, повернувшись спиной к Лилиан.

— Тебе известно, что я была любовницей Герфельда?

Это мне было известно. Герфельд, весьма состоятельный человек, стальной магнат Рура. Лилиан была создана для роскоши, она всегда тяготела к богатству, блестящей светской жизни, хотя не любила признаваться в этом и временами, как мне помнится, пыталась побороть это в своей натуре, самозабвенно отдаваясь работе. К сожалению, подобного энтузиазма хватало ненадолго.

— Герфельд хотел развестись со своей женой и жениться на мне.

Она продолжала что-то рассказывать о себе. О чем-то спрашивала меня, но я уже не слышал Лилиан. Ее голос доносился издалека, подобно рокоту волн, а мои мысли были далеко отсюда.

Утрильо был таким же пьяницей, каким стал сейчас я, но он был еще и великий художник, мучимый недугом, который лечил во многих клиниках и психиатрических больницах, пока наконец, после длительного пребывания в госпитале, не прекратил пить. По мнению многих экспертов, это подорвало выразительность его великого таланта.

— Ты вообще-то слушаешь меня?

— Конечно, Лилиан.

В комнате стало совсем темно.

— Мне скоро исполнится тридцать. Разве могу я дальше так жить?

— А что случилось?

— Жена Герфельда затеяла бракоразводный процесс.

— Вот как! — удивленно сказал я и повернулся лицом к ней.

— Это случилось именно тогда, когда ты готовился к путешествию. Вот что я хотела тебе сказать, но ты не пожелал даже выслушать меня.

— Не хотел.

— Ну, так вот, я встречалась с несколькими адвокатами после того, как жена Герфельда узнала об измене мужа. Произошел ужасный скандал — я никогда не смогу вернуться в Дюссельдорф. Вот почему я писала тебе и звонила по телефону, но ты не отвечал мне. Ты даже не хотел выслушать меня, — повторила она печально.

— Извини, — сказал я, думая о том, как странно сложились обстоятельства: в тот раз, единственный раз в жизни, я не смог бы ей помочь, а она не смогла бы простить меня, так как всегда была абсолютно уверена во мне. Но я ничего не говорил, зная, что она будет отрицать все, сказанное мной.

— Ты дал мне всего лишь адрес своего брата, — продолжала Лилиан. — И он помогал мне. — В голосе Лилиан послышались трагические нотки.

— Чем он тебе помог?

— Он нашел для меня другого адвоката, объяснившего, что меня оклеветали, что я не разрушала брачных уз Герфельда и что я в действительности собиралась выйти замуж за Вернера. Ты знаешь, каковы были его условия, Ричи? Он сказал мне, что его адвокат мне поможет, если я соглашусь выйти за него замуж. Он любил меня с самого начала, со времени нашей первой встречи. Это были его слова. Теперь, по его словам, он в состоянии жениться на мне, теперь он свободен в финансовом отношении. Ты понимаешь, что он имеет в виду. В конце концов я даже представить себе не могла, что вы разделитесь. Только после того, как его книга стала бестселлером…

— Да, — сказал я, — да, конечно.

— Я говорю тебе правду. Мы обещали говорить друг другу правду всегда, не так ли? Вернер сказал, что он прекрасно понимает, что я не люблю его, это ему неприятно, но в настоящее время его чувства не принимаются во внимание, главное, помочь мне выпутаться из этого опасного инцидента с магнатом и его женой и поправить мое материальное положение. Я слушала и не могла поверить в искренность его слов. Но он действительно хочет мне помочь. Ты знаешь, Ричи, мое отношение к Вернеру. И сейчас я чувствую себя очень виноватой за прежнее недоверие и даже ненависть к нему. Мне хотелось бы искупить свою вину. Возможно, со временем я смогу полюбить его. Он… Он самый великодушный человек. Я буду пользоваться полной личной свободой, пока буду состоять с ним в браке и не покину его. — Лилиан на мгновение замолчала, переводя дыхание, затем тихо сказала. — Он знает, что здесь я встречусь с тобой. Практически это он послал меня. Он считает, что будет лучше, если я лично поговорю с тобой.

— Конечно.

— Ты циничный и жестокий, — сказала Лилиан. — Но если бы ты был там… Если бы захотел выслушать меня и попытался помочь.

— Ну?

— Всего этого не случилось бы.

— Разумеется, нет, — ответил я. — Тогда бы мы поженились. Но именно этого мы никогда не хотели и не намеревались делать. Вспомни, ты сама настаивала на том, что это невозможно, и в конце концов убедила меня в этом. Тогда мы любили друг друга и могли пожениться, теперь же я конченый человек, абсолютно не имеющий никаких перспектив…

— Ты достоин презрения.

— И ты тоже, — сказал я. — Вот почему мы любим друг друга. Продолжай, Лилиан. Значит, трюк удался.

Она погасила сигарету. Между тем стало так темно, что я видел только ее силуэт.

— Герфельд понимал, что его жена имела преимущество. Было довольно трудно изъять жалобу, но Герфельд — влиятельное лицо. Он остается со своей женой, я — выхожу замуж за Вернера. Пятого декабря, в Бремене.

— Поздравляю, — сказал я. — Та машина у входа — подарок Герфельда или уже Вернера?

— Герфельда. Разве это имеет какое-нибудь значение?

— Имеет, — ответил я. — Вернер хорош в постели?

— Великолепен, — быстро ответила она.

— А теперь вдобавок он зарабатывает уйму денег, а в будущем их будет еще больше.

— Верно.

— А мое будущее выглядит мрачно. — Я невольно подумал о том, что она получила удовольствие от этой сцены.

— Весьма мрачно, Ричи.

— Женщина нуждается в защите, — продолжал я. — Ей нужен мужчина, на которого она может положиться и в финансовом положении, и в постели, а не пьяница, который не может явиться по ее первому зову.

— Ты — свинья, — сказала Лилиан. — Ублюдок. Ты хорошо знаешь, что я всегда любила только тебя и что эта свадьба окажется всего лишь фарсом! — Она вскочила на ноги, поспешно сняла пальто, сбросила нижнее белье и снова упала на кушетку.

— Подойди ко мне, Ричи, докажи мне, что это будет всего лишь фарс.

Я сделал три шага, отделявшие меня от нее.

Мы прижались друг к другу. Мы молча соединялись друг с другом снова и снова, пока наконец Лилиан не выскользнула из моих рук. Я лежал, не шевелясь, на кушетке, совершенно обессиленный, сердце колотилось в груди, и ломило в висках. Я услышал шаги, стук закрываемой двери, затем стук каблуков по усыпанной гравием дорожке, шум открываемой двери и пуск автомобильного двигателя. Я прикрыл глаза и лежал, не шелохнувшись, затаив дыхание, словно на дне глубокого колодца, слушая затихающее вдали шуршание автомобильных шин. Наконец наступила долгожданная тишина.

Она уехала не попрощавшись.

В декабре она вышла замуж за моего брата в Бремене. Читая в газете заметку об этом событии, я невольно подумал: как сильно я любил Лилиан и как сильно она любила меня. Теперь все это в прошлом. Я освободился от тяжких оков. Мой брат, как когда-то в юности, вовремя пришел мне на помощь. Не было уже боли и ярости, не было ни зависти, ни ненависти к Вернеру. Я почувствовал полное успокоение.

Вожак стаи, снова завязав мне глаза, отвез назад к Черным воротам. Я стал удивительно хорошо ориентироваться в полной темноте. Вблизи Черных ворот я услышал знакомый крик ночной птицы, который больше не казался мне загадочным и тревожным. Привычный крик старого обитателя здешних болотистых лесов. Пошел ледяной дождь. Дождевые капли, казалось, замерзали на лету. Я ускорил шаг и вскоре оказался на шоссе. На обочине дороги я нашел свой автомобиль и ключи зажигания. Возвращаясь назад, я заметил огни другой машины, следовавшей за мной. Вероятно, моя тень — Ольсен.

Ровно в полночь я вернулся в свой отель в Трювеле. Фойе было безлюдно. Пьер как раз закрывал бар, но согласился принести мне виски, льда и содовой. Когда он вышел из моей комнаты, я разорвал конверт с письмом, который вручил мне портье. Я узнал почерк Лилиан. Записка была короткая: «Со страстным желанием и любовью. Лилиан». Самая желанная записка.

Я приготовил себе большую порцию напитка, снял пиджак и ботинки и начал запись первых десяти лент, предназначенных для брата.

«Четверг, 24 ноября, я, Рихард Марк, делаю эту запись в отеле „Кайзерхоф“, Трювель… Это хроника преступления, которое я намерен совершить».

В старом сейфе нашей конторы в «Стрипе» хранились удивительные вещи. Почти девятьсот отпечатанных на машинке страниц, которые трудно прочитать, ввиду множества исправлений, обозначений, вырезанных чисел, вставных предложений и слов; двадцать два начала одного и того же романа примерно на тридцати страницах. Эти бесполезные, безрезультатные страницы воплотили плод духовных исканий.

Не поступало никаких сообщений ни от Лилиан, ни от моего брата. Я пренебрег своими друзьями и большинство из них потерял. Я сильно похудел, пил в основном в баре «Солдат Джо», часто просыпался в чужой постели, девушка, лежавшая рядом, была совершенно незнакома мне за исключением воспоминаний о последних часах. Имей я денежные средства, я был бы избавлен в какой-то мере от той нищеты, которая неумолимо засасывала меня, хотя и очень медленно, почти незаметно, так как книги Вернера, написанные для меня, продолжали пользоваться успехом и пока что приносили весьма солидную прибыль. Сам же я был ни на что не годен, влачил незавидное, достойное сожаления существование и ясно представлял себе, что меня ожидает в недалеком будущем. И так как мои доходы ощутимо уменьшились, я переехал в уютную, меньшую по размерам квартиру в тихом доме возле парка Луизы.

Вскоре до меня дошли слухи, что мой издатель окончательно отказался от меня, как от прогоревшего автора, человека из массы обычных писак, не представлявшего серьезного интереса. Он выражал мне глубокое сочувствие, заверял в преданности, утешал меня, но несомненно было одно — на меня он больше не рассчитывал.

Я совершенно потерял самоуважение. Каждый вечер я, как правило, посещал бар Мински. Я не терпел одиночества, не мог оставаться наедине с собой в своей новой квартире, но скопление людей я тоже не переносил. В то время меня очень терзала моя болезнь, и я уходил, как только начинали прибывать первые посетители. На музыкальном автомате я обычно проигрывал записи песен Дорис Дей, навевающие приятные воспоминания о моей жизни с Лилиан.

Однажды, напившись, как обычно, я швырнул бокал с виски в музыкальный автомат и вывел его из строя. Мински промолчал. Он принес мне другой бокал, укоризненно качая головой. Мне пришлось испортить несколько чеков, прежде чем я выписал разборчиво один на имя Мински, после чего я с трудом поднялся и, покачиваясь, направился к выходу. В течение последующих трех дней я не выходил из квартиры, стараясь как можно больше написать.

Едва я понял, что даже двадцать вторая попытка будет такой же бесполезной, как и все предыдущие, как вдруг раздался звонок у двери. Это был весьма взволнованный, смущенный Мински. Несколько минут он печально обозревал беспорядок, царивший в квартире. Затем, решившись, наконец начал:

— Ричи, я не могу быть рядом с тобой и наблюдать, как ты изматываешь себя. — На его черных, с длинными ресницами глазах, казалось, выступили слезы.

— Я не изматываю себя.

— Нет, конечно, нет, но, когда в следующий раз я приду, здесь вырастут маргаритки.

— Ну и что? Кого это беспокоит? — задиристо сказал я, однако в глубине души испытывая острую жалость к себе.

— Меня, — ответил Борис.

— Тебя? Черт побери, с какой стати?

— Тебя не было в баре несколько дней, в течение которых я просто не находил себе места. Я все время думал и боялся, что с тобой что-нибудь случилось. Мне больно и обидно видеть тебя таким, потому что я люблю тебя. Не спрашивай, почему. Не знаю. А теперь скажи мне, сколько денег осталось у тебя? Или ты не знаешь?

— Думаю, что семьдесят-девяносто тысяч. А в чем дело?

— У меня есть к тебе предложение.

— Какое?

— Я пришел сюда не как добрый самаритянин. Я хочу расширить свой бар. Ты знаешь, я хочу сделать из него прекрасный клуб. Я ищу партнера. Как ты смотришь на то, чтобы стать моим партнером?

— А хочу ли я?

— Как раз это я и пришел узнать. Почему бы нет? Подумай сам. Разве это так позорно? Почему ты так смотришь на меня? Эй! Что это значит?

— Ты так быстро все решил? Это из жалости ко мне? — спросил я.

— Никто не питает к тебе жалости, — покачал головой Мински. — Пожалей сам себя, — сурово глянул он на меня. — Очень жаль. А что делать? У меня мало времени. Не хочешь…

— Почему ты предлагаешь это мне? Конечно, из жалости, почему же еще! — сказал я сквозь зубы.

— Достаточно того, что ты сам себя все время жалеешь. Хватит об этом. Я пришел к тебе совсем с другим. У меня серьезное, всесторонне обдуманное деловое предложение. Я же тебе сказал, что ты мне нравишься. Кроме того, в наше время еврею не совсем удобно владеть ночным клубом, да к тому же большим. Я хотел бы иметь партнера арийского происхождения. Я уже давно думаю об этом. Ты красивый, умный ариец, я действительно мог бы гордиться тобой и… — Он замолчал и умоляюще взглянул на меня своими выразительными темными глазами.

— Знаешь что, Мински? Пусть мой издатель поцелует меня в зад! Я бросаю писать! Я принимаю твое предложение!

— Наконец-то! — облегченно вздохнул тот. И тут мы оба неожиданно разразились громким и довольно глупым смехом, который, однако, был для меня в тот момент наилучшим лекарством. — Сегодня вечером я покажу тебе план клуба. В следующем году будем его реконструировать. Тогда и решим некоторые юридические формальности и прочее. Только при одном условии.

— Ну?

— Ты больше не напишешь ни строки, — сказал Мински. — Возьми с собой запас одежды и отправляйся завтра же в Баварию, туда, где есть снег, и восстанови свои силы. Мне не нужен компаньон-призрак, нам предстоит тяжелая работа.

Я поехал в Гармиш-Партенкирхен. Снег, солнце, красивые пейзажи, чистый воздух, никаких забот. Я спал, катался на лыжах, загорал на солнце и выздоравливал. Загорелый и отдохнувший, я вернулся во Франкфурт в начале января. Первую ночь я провел в своей квартире. Неожиданно зазвенел телефон. Я взял трубку.

— Ричи, наконец-то! — послышался голос Лилиан.

— Вот твоя партитура, — сказал прокурор Парадин. — Лансингу она больше не нужна. Я не вижу причин держать ее здесь.

Он вручил мне партитуру Девятой симфонии Бетховена в кожаном переплете. От досады на себя у меня подступил комок к горлу, и я судорожно глотнул.

— Садись, пожалуйста, Ричи. Мне надо обсудить с тобой кое-что.

Я сел в резное с высокой спинкой кресло, стоящее за старинным столом, украшенным резьбой. Парадин занимал большую, уютную комнату на четвертом этаже здания окружного суда, возвышавшегося над новыми домами, старинными зданиями в стиле барокко и церквями Трювеля.

Холодное, тусклое солнце освещало комнату, обставленную резной мебелью темного дерева.

Худощавый, седовласый мужчина, которого я хорошо знал уже много лет, одетый, как обычно, в черный костюм, ходил, прихрамывая, по комнате.

— Ты еще не видел Крошку?

— Нет. Он уже прибыл?

— Уже был здесь, опознал Делакорте и подписал свидетельские показания.

— Где он остановился?

— В том же отеле, где и ты. Он приехал вчера вечером. Тебя еще здесь не было. Он просил меня сказать тебе, чтобы ты встретился с ним в баре отеля в двенадцать. Он хотел бы позавтракать с тобой.

Парадин поправил очки в золотой оправе, которые вскоре снова соскользнули вниз, на кончик носа.

— Возможно, я сумасшедший, — с задумчивым видом продолжал он, — но у меня свое мнение о таких людях, как Делакорте. Я думаю, он рассчитывает на то, что ему помогут бежать из тюрьмы. — Парадин посмотрел на меня. Я спокойно выдержал его взгляд, но успел крепче ухватить партитуру, которая чуть не упала с коленей.

— Из тюрьмы? — с деланным удивлением спросил я.

— И не только это. Из Германии тоже. Я это чувствую.

— Какие у тебя основания для подобных подозрений?

— Его поведение. У него постоянно надменный вид. Его ответы наглые и вызывающие. Аргументы его защиты — данные против него сфабрикованы, в основном им самим, поскольку, мол, так сложились обстоятельства, но это не может служить доказательством его вины, ибо он в конце концов был борцом Сопротивления. Он все время подчеркивает это, рассчитывая, что этот факт труднее всего будет опровергнуть. Ты, вероятно, уже слышал об этом в управлении полиции, не так ли?

Я молча кивнул головой.

— Я думаю, он тянет время. Сначала он хотел сообщить о разного рода людях, а теперь он тянет резину. Почему? Вероятно, ждет, что я допущу какой-нибудь промах. Но я этого не сделаю. Я думаю, что он нас водит за нос, пока его друзья готовятся к решительным действиям. Что ты думаешь о моем предположении?

Этот вопрос не имел особого смысла. Мне нужно было взять себя в руки. Парадин доверял мне. Ведь мы знакомы с давних пор, а такая дружба обычно не знает предательства. Это была дискуссия между друзьями… Впрочем, между друзьями ли?..

— Твой горький опыт отношений с друзьями Делакорте научил тебя быть осторожным и подозрительным.

— Возможно, — произнес я. — Но кто поможет ему бежать? Те люди, которые боятся его? Если это практически возможно, в чем я сомневаюсь…

— Мы вскоре это выясним. Я думаю, только «Паук», по существу, располагает людьми и организацией, способными устроить подобное. Ситуация, вероятно, изменилась настолько, что у обеих групп есть теперь общие интересы. «Паук», вероятно, хочет, чтобы Делакорте покинул Германию, поскольку он причиняет им немалое беспокойство. Те же, кто опасаются Делакорте, его ведь боятся и ненавидят многие, ты сам неоднократно говорил об этом, тоже хотят этого. Теперь я еще больше убежден в том, что этот добряк доктор намекнул им: если вы, как можно быстрее, не освободите меня из тюрьмы, то я выдам других! Таких вещей «Паук» не потерпит. Конечно, им ничего не стоило бы заставить Делакорте, даже находящегося в тюрьме, замолчать, но профессор не рядовой преступник, он слишком крупная фигура как в прошлом, так и в настоящем. С такими поступают именно так, как и задумано: освободить из тюрьмы и дать возможность, покинув пределы Германии, исчезнуть навсегда. И знаешь кто, по существу, подсказал мне эту мысль?

— Кто?

— Ты сам, Ричи.

— Я?

— Ну да, — любезно улыбаясь, ответил Парадин. — Ибо все, во всяком случае, очень многое, что касается тебя, очевидно, не имеет смысла.

— Неужели?

— Я хочу сказать, что все это дело от начала и до конца явный подлог.

— Что именно?

— Комедия, которую разыграл с тобой Делакорте. Он, видите ли, приходит в отель, чтобы поблагодарить тебя. За что? За то, что ты разоблачил его?

— За то, что я спас жизнь его Лилиан!

— Ах, вот оно что! И он даже просил тебя позаботиться о ней, не так ли? Тот, кто ревновал даже мужчин, не имеющих никакого отношения к Лилиан, тот, который хорошо знал, что ты давно знаком с ней и далеко к ней не равнодушен.

— Он говорил, будто Лилиан сказала ему, что я стал для нее всего лишь сентиментальным воспоминанием, не более.

— И при этом она хранила номер твоего телефона в своем медальоне. А когда оказалась на пороге смерти, то позвала именно тебя. Сентиментальные воспоминания! Этот человек не глуп! Я готов поверить, что она действительно говорила ему подобные вещи, но он никогда в это не верил. Делакорте — хитрый старый лис. К тому же не забывай, он опытный врач-психиатр с многолетней практикой. Такие, как он, обладают незаурядными актерскими способностями. Это все игра, хитрая, расчетливая игра.

— Но на каком же основании…

— Основание есть, — невозмутимо продолжал Парадин. — Весьма веское основание. Я знаю, это звучит нелепо, но, увидев эту странную партитуру, я готов был поклясться, что у него было основание отдать ее тебе.

Как невероятно близок он оказался к истине! Делакорте никогда не делает опрометчивых шагов. Он умеет размышлять, планировать, сдерживать себя и выжидать. Если бы я знал о нем чуточку больше. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что он крепко любит Лилиан. Но это мало что разъясняет.

— Почему ты все еще держишь Лилиан под охраной?

— А почему я охраняю тебя, Ричи? — спросил он. — Потому, что я не хочу, чтобы с любым из вас что-нибудь случилось.

— Понятно. Между прочим, ты доволен Ольсеном?

— Очень.

— Приятный человек, не так ли?

— Очень приятный! Как прошел твой обед в «Интерконтинентале»?

— Отлично.

— Меня беспокоит еще одно обстоятельство, Ричи. Я не могу понять, но мы в конце концов узнаем, почему тебе отведена в этом деле ключевая роль. Пока что я не могу даже разгадать, в чем, собственно, твоя миссия заключается. Но все указывает на то, что я прав. И ты должен признать, что поведение Делакорте было более чем странным.

— Да, — согласился я, в упор глядя на Парадина. — Да, ты совершенно прав.

— Ольсен будет охранять тебя, но этого не достаточно. Ты сам должен быть предельно осторожным, Ричи. Пообещай, что ты сразу же сообщишь мне, как только заметишь что-нибудь необычное.

— Обещаю.

— В ближайшее время обязательно должно случиться нечто серьезное.

— Почему?

— Потому что я решил провести некоторые изменения, — ответил Парадин. — Они касаются твоего вопроса: можно ли практически помочь кому-нибудь бежать из тюрьмы.

Я невольно вздрогнул. Надеясь, что Парадин ничего не заметил, я старался поскорее скрыть свое замешательство.

— Стало быть, ты кое-что изменил в тюремном режиме, — спросил я, думая о том, как мне следует себя вести. Эта мысль лихорадочно сверлила мой мозг. Поразмыслив несколько мгновений, я решил, что теперь мне следует казаться спокойный, но любознательным.

— Вчера я провел там три часа, — продолжал Парадин. — Я все тщательно исследовал, внутри и снаружи.

— И что же?

Прокурор пожал плечами.

— Именно сейчас многие тюремщики находятся под следствием.

— В связи с чем?

— Понимаешь, на днях были выдвинуты обвинения в избиении узников, в результате которых несколько человек погибло. Некоторые охранники были отстранены от работы, а те, что дежурят сейчас, возможно, ни в чем не виноваты.

«Если бы ты только знал», — подумал я.

— Я думаю, побег маловероятен, но я действительно обнаружил одно слабое место.

Я промолчал.

— Видишь ли, Делакорте содержится в левом крыле тюремного здания. Ночью дежурят два охранника. У каждого из них есть четыре ключа, дающие им возможность патрулировать внутри тюрьмы и снаружи. Это слишком опасно. Если один из них в какой-то момент будет находиться снаружи и подвергнется нападению, то пропадут сразу четыре ключа.

— Понимаю, — сказал я.

Я внимательно слушал объяснения Парадина. Моя заинтересованность и внимание были вполне искренними, несмотря на то, что все это было мне хорошо известно. Именно это объяснял Шерр мне и Гейеру.

— Отныне один охранник остается внутри, другой патрулирует снаружи. Таким образом внешний охранник будет иметь только один ключ от ворот в ограде. Просто, не так ли? Я думаю, теперь это понятно всякому.

— Я тоже так думаю, — сказал я.

— Вот почему у меня такое предчувствие, что с тобой должно что-то случиться. Если что, сразу же звони мне, Ричи.

— Разумеется, — ответил я, а про себя подумал: «Я должен немедленно сообщить Гейеру об этих изменениях».

Прости, Парадин, но это была единственная мысль, пришедшая мне в голову в тот момент.

Я обедал с Крошкой в отеле.

Вернулись многие репортеры, и в ресторане было шумно. Вернера в отеле я больше не видел.

«Интересно бы знать, где он сейчас находится?» — мельком подумал я.

— Я хотел бы видеть Лилиан, — сказал Крошка. — Но сегодня вечером я улетаю в Берлин.

— Мы могли бы сходить сегодня в госпиталь, — сказал я, — если ты уже свободен.

Он молча кивнул головой. У Крошки была внушительная фигура, одет он был в тщательно подогнанный, отлично сшитый синий костюм, великолепную рубашку из тонкого и очень дорогого голландского полотна, отлично подобранный галстук. Одет он был безукоризненно и выглядел достаточно эффектно, как и подобает звезде оперной сцены, любимцу публики. Но все равно это был уже не прежний Крошка, всегда готовый пошутить, счастливый и довольный. Это был уже даже не тот Крошка, которого я встретил три месяца тому назад в Берлине. Теперь он выглядел усталым, встревоженным и озабоченным. Вполне возможно, что постороннему взгляду это было незаметно, но я, знающий много лет его неутомимую, неунывающую, шутливую и остроумную натуру, сразу ощутил его тревогу и внутреннюю напряженность.

— Что случилось, Крошка? — спросил я его.

— А по мне видно?

— Да.

Он не торопясь резал мясо, а я думал, что этот человек, родом из бедной семьи в Алабаме, теперь был знаменитой оперной звездой, талантливым артистом, состоятельным, но не счастливым. Я знал его более двадцати лет. Знал о его детстве в бедной семье американских негров. Помнил его рассказ о ужасной смерти родителей и брата в горящей церкви. Он первым назвал меня Ричи и первым, намного раньше меня самого, понял, как сильно мое чувство к Лилиан.

Сидя напротив старого друга, шутника и выдумщика, черного и белозубого Гомера Барлоу, я точно знал, что несмотря на блестящую карьеру и успех, славу и богатство, которое принесло ему долгожданное будущее, самые счастливые часы его и моей жизни уже в прошлом.

На черном блестящем лице Крошки ярко сверкнули белки глаз. Он пристально посмотрел на меня.

— С тобой что-нибудь случилось? У тебя неважный вид, какие-нибудь проблемы?

— Нет, все хорошо. Здесь не мешало бы улучшить освещение, не ресторан, а морг.

— Ну в таком случае, Ричи, выше голову, — сказал Крошка, подняв бокал с вином. — За третью мировую.

— Чтобы ее никогда не было, — добавил я, тоже подняв бокал.

— Она будет, — задумчиво сказал Крошка. — Будь счастлив с Лилиан.

— Теперь мы вместе, и мы уедем из Германии, — сказал я так, словно мои желания могли осуществиться от многократного упоминания. — Мы поедем в Швейцарию.

— Зачем?

— Я хочу жить в мире и спокойствии.

— Спокойствии? — с горечью вымолвил Крошка. — В следующий раз уже не будет спокойствия ни для кого и нигде. Вот почему я остаюсь в Берлине. Разницы никакой… — Он сделал паузу. — Это хорошее вино. Возьмем еще бутылочку, Ричи?

— Хорошая мысль, — согласился я. — Помнишь, как ты переходил на фальцет, когда речь шла о бутылке?

— Да, но как давно это было, — ответил Крошка.

Мариенкирхе в Трювеле имела массивную башню, крыша которой была покрыта зеленоватой паутиной. Будучи вначале церковным зданием, построенным в готическом стиле, во второй половине четырнадцатого века оно было дополнено боковыми нефами храма и часовнями, и здание церкви стало почти равным по ширине и длине. В шестнадцатом веке ее орга́н в стиле барокко, а в пятнадцатом веке резные украшения алтаря и рисунки считались одним из выдающихся произведений искусства той эпохи. Ризница имеет ковчег из позолоченного серебра с изображением готической церкви. Есть там две купели, готические свечи и украшенные резьбой места для хора. Темно между рядами кресел, мало людей в церкви. Тусклый дневной свет пробивается сквозь остроконечные, парящие в вышине окна из стали и стекла. В церкви пусто и очень тихо. Только время от времени раздается стрекотание сверчка, поселившегося где-то в углу у алтаря. На одной из длинных резных скамей, ближе к выходу, сидят двое мужчин, один из них, молодой, одет в черный кожаный плащ.

— Вы уверены, что поняли все? — спросил я командира отряда, сидевшего рядом со мной.

По моей просьбе Ольсен связался с Гейером, который, в свою очередь, организовал эту встречу.

— Вполне, — ответил он. — Мы узнаем, когда Шерр будет патрулировать снаружи. А до тех пор не будем обсуждать в деталях. Вы отлично справились с заданием. Мой товарищ будет доволен.

— Я хотел бы покончить со всем этим, — сказал я, думая о том, что это только начало.

— Мы тоже хотим этого. — Вожак стаи склонил голову на руки, сложенные на спинке стоящей перед ним церковной скамьи. Мимо прошли женщина и мужчина. Не поднимая головы, он проводил их долгим пристальным взглядом. Новые посетители направились вглубь церкви и остановились у алтаря. Минуту спустя командир выпрямился.

— Когда надо будет, мы свяжемся с вами. Выйдете через десять минут. — Он встал и направился к выходу.

Покидая наконец Мариенкирхе, я прошел мимо женщины, стоявшей в нефе. Она наклонилась вперед и, обратив лицо к алтарю, плакала, беззвучно шевеля губами. Фрау Эриксен. Жаль, что ее отчаянная молитва тут бессильна.

«Прошло уже более двух дней, как умер ее муж, — думал я. — Интересно знать, куда они действительно дели его тело?»

— Ричи, наконец-то! — Это был голос Лилиан, который я услышал по телефону в тот вечер, в январе. — Уже три дня я звоню тебе.

— Меня не было дома.

— Можно мне прийти к тебе?

— Где ты находишься?

— Здесь, во Франкфурте, в отеле.

— Одна?

— Да.

— А где Вернер?

— В Голливуде. Он там уже месяц и пробудет еще долго. По его последнему роману будет снят фильм. Он пишет сценарий.

— И он не взял тебя с собой?

— Нет.

— Почему?

— Наш брак не удался. — Она хрипло засмеялась. — Мы решили расстаться на некоторое время, а затем снова попытаться жить вместе. Если ничего не выйдет, тогда мы разведемся.

— Кто виноват?

— Мы оба, — сказала Лилиан. — Я вышла за него замуж, потому что он хотел этого. — Она помолчала минуту, о чем-то задумавшись, затем тихо сказала: — Правда, у меня все равно не было другого выхода. И я искренне поверила, что он хочет помочь мне. Вернер казался мне таким великодушным, и я все время чувствовала свою вину перед ним. Ты же знаешь, Ричи, я была очень благодарна твоему брату, пыталась привыкнуть и полюбить его, но вскоре почувствовала, что Вернеру безразлично, люблю я его или ненавижу. Он хотел добиться моего согласия на этот брак совсем не для того, чтобы спасти меня. Он хотел этого только для того, чтобы причинить тебе боль. Он ненавидит тебя.

— Не может быть!

Лилиан никогда не понимала иронии.

— Вернер только хотел разлучить нас с тобой. Вот почему он настаивал на нашей свадьбе. Мне и раньше иногда казалось, что причина его настойчивости именно в этом, но я запрещала себе так думать. Теперь-то я знаю это наверняка. О Ричи, почему тебя там не было! Все было бы иначе, если бы ты помог мне в то трудное время.

— Я настоящая свинья, да?

— Не будь циником. Я приехала во Франкфурт потому, что… — После короткой паузы она продолжила. — Потому что больше не могла терпеть. Я должна видеть тебя, позволь мне прийти к тебе, Ричи.

— Ты с ума сошла. Ты, должно быть, думаешь, что по-прежнему можешь делать все, что хочешь?

— А разве нет? — мягко сказала она.

Я бросил трубку. Хотя знал, что Лилиан сделает так, как захочет. И мне никуда от нее не скрыться.

Спустя полчаса зазвонил звонок у двери. Я медленно подошел к столу, взял пачку сигарет, медленно вынул одну и не торопясь закурил. Затем прошел через всю комнату к окну, повернул кресло и уселся спиной к двери. Я медленно курил и смотрел в окно, хотя понимал, что веду себя нелепо и смешно. Рано или поздно, все равно придется открыть, ведь Лилиан всегда добивается своего. Закрыв глаза, я упрямо заставлял себя задремать, но всякий раз проклятый звонок выводил меня из сонного оцепенения. Он звенел минут пятнадцать, прежде чем я открыл дверь. Передо мной стояла Лилиан. Она была одета в пальто на шиншилловом меху. Ее черные волосы были зачесаны вверх, а лицо сильно накрашено, ее губы искривились в презрительной улыбке.

— Я не хочу, чтобы ты была здесь, — сурово сказал я.

Она вошла в холл.

— Ты слышала, я не хочу, чтобы ты приходила сюда! Если ты сейчас же не уйдешь отсюда…

— Да? — спросила она, расстегнула пальто и томно улыбнулась. — Что тогда будет? Ты побьешь меня, как однажды побил, помнишь?

Я пристально смотрел на нее, не проронив ни слова.

— Какая великолепная возможность отомстить брату, — продолжала она.

Я открыл входную дверь.

— Вон! — грубо сказал я, глядя ей прямо в глаза.

Она подняла плиссированный подол платья — там были только чулки и маленький поясок с подвязкой. Лениво улыбаясь, она была похожа на проститутку, натуральную проститутку. Я закрыл дверь.

Когда я проснулся на следующее утро — голова раскалывалась от большой дозы виски, Лилиан уже ушла. На столе, рядом с кроватью, лежала записка со словами: «Пока мы живы».

Громко выругавшись, я неожиданно с яростью ударил кулаками в подушку, издающую сильных запах духов Лилиан.

— Я так рад, что вы снова вместе, — сказал Крошка.

Мы пили виски в баре отеля перед отъездом Крошки в аэропорт и возвращением в Берлин.

В тот день мы посетили Лилиан в госпитале. Она выглядела великолепно и чувствовала себя вполне сносно. Только временами сухой раздирающий кашель мешал ей говорить и дышать, и тогда лицо Лилиан приобретало мученическое выражение и становилось серовато-желтым. Но она уверяла, что наш визит нисколько не утомляет ее, и была искренне рада видеть Крошку, которого знала уже более двадцати лет и всегда с удовольствием слушала арии из итальянских опер в его исполнении. Крошка вручил ей миниатюрный проигрыватель и несколько пластинок с песнями Дорис Дей. Лилиан была очень тронута вниманием Крошки. Мы слушали пластинки и вспоминали. Теперь Крошка свободно говорил по-немецки и почти без акцента.

— Я часто думаю о пункте военной полиции, — сказал Крошка. — Когда Лилиан впервые пришла туда, она была одета в голубое платье, с лентой в волосах. Я хорошо помню, что она приехала на велосипеде. Мой дружок Ричи тогда работал над своей первой книгой. Теперь он знаменитый писатель.

— Который больше не пишет!

— Теперь, когда Лилиан снова с тобой, ты будешь писать. — Он повернулся к Лилиан. — Сколько времени ты еще пробудешь в госпитале?

— Еще несколько дней.

— В таком случае сразу поезжай в Швейцарию, как ты и планировала. И побыстрей. Сейчас смутные времена. И здоровье твое пойдет на поправку. Там чудесный климат, горный воздух, чистый и абсолютно прозрачный. В позапрошлом году я провел там почти всю зиму.

Лилиан с улыбкой смотрела на него и согласно кивала головой.

Врачи просили меня не говорить Лилиан всю правду о Делакорте. Но она со страхом расспрашивала меня о Вернере. Я сказал ей, что он уехал в Бремен, но должен скоро вернуться. Он все еще нужен Парадину.

В битком набитом, душном баре я спросил:

— В чем дело, Крошка? Все еще боишься грядущей войны?

— Наверное, а впрочем, забудь о моем страхе. Может, я ошибаюсь. Будем надеяться. Давай еще выпьем. Пьер, повторить!

Я бросил взгляд на Ольсена, читавшего газету за соседним столом. По бару медленно шел мальчик-портье, неся в руках объявление с моим именем. Отвечая на мой вопрос, он сказал, что меня просят к телефону. В телефонной будке было жарко. Из трубки доносился запыхавшийся голос Ванессы.

— Ричи! Ричи! Я так взволнована, что не нахожу слов. О Боже, Ричи…

— Ванесса! Успокойся!

— Ты первым должен узнать. Борису я еще не звонила.

— Где ты?

— Дома, я еще не работаю. А пять минут тому назад пришла телеграмма из Парижа! От Паноса! У него есть дело в университете во Франкфурте, и он хочет зайти ко мне на следующей неделе. Он прибывает во вторник, в шесть вечера. О Боже, Ричи! Едет Панос!

— Превосходно, — сказал я. — Я рад за тебя.

— Я знала, что так будет! Я хорошо знаю Паноса, и в один прекрасный день… я так счастлива.

Я несколько раз повторил Ванессе, как рад за нее, а она тем временем твердила одно и то же. Недобрые предчувствия охватили меня.

Когда я возвращался к Крошке, меня остановила молодая пара, которую я уже видел раньше. Не мог бы я представить их Гомеру Барлоу? Они хотели взять у него автограф. Крошка с обычной для него любезностью одним росчерком пера написал свое имя на карте вин, принесенной Пьером. Уходя, Крошка заметил:

— Так молоды, такая любовь, такая наивность.

— И такое счастье, — добавил я.

— Да, — согласился Крошка. — Надеюсь, ничто не сможет разлучить их с крошечным мгновением счастья, которое выпало на их долю. Такие мгновения бывали и у нас.

Самолет Крошки вылетел вовремя. Я уже хотел сесть в машину на автостоянке в аэропорту, когда ко мне подошел Ольсен, мой верный постоянный спутник.

— Сразу за Гифхорном, по правую сторону от дороги, вы увидите ферму. Дом под красной черепицей. Вокруг небольшой палисадник с кустами роз. Слева от дома растет старый тополь, сзади хозяйственные постройки и гараж. Перед входом на ферму лежит огромный гранитный валун. Ошибиться невозможно, одинокая ферма, вокруг кукурузное поле, а дальше за ним лес. Оттуда поедете со скоростью шестьдесят километров, считая в то же время до шестидесяти. Затем остановитесь и ждите.

— Кого ждать?

— Шефа, он хочет поговорить с вами. — С этими словами Ольсен повернулся и пошел к своей автомашине, а я сел в свою и, заводя двигатель, вспомнил, что однажды сказала Лилиан: «Очевидно, никто не сможет стать тем, чем он не является. Не знаю, почему я такая, какая есть. Если есть Бог, он должен знать, почему он создал меня такой…»

Склонившись над рулем своей машины и наблюдая за фарами Ольсена в зеркале заднего вида, я размышлял о том, что если есть Бог на свете, то это он сделал Ольсена предателем. Все от Бога. Ольсен — предатель, а его отец — военный преступник, повешенный чехами, — оправдание Ольсеном своего предательства. Если, конечно, он не лгал. Я предал и собираюсь предать вторично. Предательство — грех, имеющий наибольшее число оправданий. Вали все на Бога, у которого есть свои необъяснимые причины мирового беспорядка.

Ольсен, доверенный офицер, будучи предателем, облегчил мне путь к предательству. И все же все эти доводы не убедительны. Я ехал по безлюдным поселкам. Вот Гифхорн, вот домик фермера. Серый гранитный валун уютно устроился у самых ворот. Похоже, он обосновался здесь еще со времен ледникового периода. Крытая черепицей крыша, вдали чернеющая полоса хвойного леса. Я снизил скорость, притормозил и закурил сигарету. И почти сразу же услышал шаги. При тусклом красном свете сигнальных огней я узнал того крепкого юношу, которого Гейер звал Йенсом. Он поддерживал Гейера. Оба были одеты в кожаные пальто. Я открыл дверцу в пассажирской части машины. Гейер скользнул на сиденье. От него пахло духами.

— Следуй за нами на джипе, — приказал он Йенсу и, обернувшись ко мне, добавил: — Поезжайте, постоянная скорость — шестьдесят километров.

Я поехал.

— А вы проделали это прекрасно, — продолжал Гейер. — Узнали о новом порядке дежурства.

— Добрый вечер, — сказал я.

— Добрый вечер, — с удивлением ответил он.

— Как ваши ноги?

— Два-три дня — и я смогу ходить, только с тростью. Примите мои комплименты, вы действительно проделали это блестяще. Знаете ли, я снова начинаю себя чувствовать молодым. И вот работа с теми ребятами, как в старые, добрые времена в Вене перед аншлюссом! Как вам нравится Йенс? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Замечательный парень, лучше, чем он, не встречал никого. Преданный, честный и… — Он прокашлялся. — Мы держим связь с Шерром. Сообщили о новом графике дежурства. Согласно этому графику Шерр будет дежурить послезавтра днем. В понедельник у него будет ночное дежурство, но это слишком рано для нас. Нам еще нужно закончить приготовления.

— Что вы имеете в виду? «Слишком рано для нас»? Сколько времени вы намерены еще ждать?

— Мы должны закончить подготовку, — упрямо сказал Гейер. — Поспешность в таком деле — гарантия провала. Мы знаем, что нам делать. Я понимаю ваше нетерпение, желание поскорее покончить с этим делом, выбросить из своей памяти навсегда, но сейчас вам не мешало бы тоже тщательно подготовиться к ответственному заданию.

— Какому, например?

— Не будьте столь любопытны. Скоро все узнаете, — проворчал он.

«С четверга в течение недели Шерр будет на ночной смене. Он сменяет своего коллегу в девять тридцать на внешнем посту. В ночь с первого на второе декабря».

Впереди дорога делала широкий, длинный поворот.

Внезапно полотно дороги ярко осветилось. Я нажал на тормоз и в зеркале заднего вида заметил фары идущей за мной машины. Вероятно, это был джип Пенса. Он часто мигал фарами. Сигнал тревоги.

Я выехал с поворота.

Яркие огни машины на другой стороне дороги были направлены на двух мужчин, одетых в белые пальто, которые стояли посреди дороги.

Я узнал белые каски полицейских, портупеи и пистолеты.

Один полицейский поднял белую с красными краями дубинку, приказывая остановиться.

— Черт побери, — выругался Гейер.

Мое сердце учащенно забилось.

«Вот оно, — подумал я. — Конец. Предположим, я дам деру. У полицейского будет достаточно времени, чтобы отскочить…»

Взревел акселератор. Машина рванулась вперед. Но тут Гейер наклонился и выключил зажигание. Машина остановилась прямо у ног двух полицейских офицеров.