1

Г. срывает пробки с четырех небольших бутылочек сахарного шнапса, достает из кармана куртки цвета хаки две пачки американских сигарет, распечатывает их и делится сигаретами и бутылками со мной. На нас обоих костюмы цвета хаки и льняные шляпы. Невыносимо печет солнце. Девственный лес сплошь состоит из высоких старых пальм, с которых свисают громадные гроздья орхидей.

Бутылки надо открывать, говорит Г. И сигареты тоже. Духи не умеют открывать пачки, значит, это надо сделать нам. И положить в пещеры. И не дай бог забыть спички! — А прикуривать духи могут сами? — Этому они должны научиться, — отвечает Г. Если бы мы им еще и прикуривали, сигареты догорели бы раньше, чем духи явятся, правда? — Что ж, логично, — отвечаю я. А какая пещера моя? — Найдите себе какую-нибудь, их здесь полно. Вот ваши спички. — Спасибо. — Вы сможете выдержать все? — Выдержу, — отвечаю я. Мы говорим по-французски, остановившись на полпути до вершины Корвокадо, на которой возвышается сорокаметровая статуя Иисуса Христа. Мы пришли сюда, чтобы совершить макумбу…

14 июня 1989 года. Ранний вечер. После дневной жары в моем старом доме Ле Фергерон и во всем Шато-де-Оекс чувствуется приятная прохлада. Я пишу здесь уже несколько месяцев. На поляне перед гостиницей месье Ольтрамара полно отдыхающих. Их голоса и смех доносятся в мою комнату.

Дневник лежит передо мной на столе. Его мне подарила Изабель и разрешила цитировать все, что я захочу и сколько захочу. Я сделал это единственный раз и думаю, что позволю себе еще обратиться к нему, поскольку меня охватывал страх при воспоминании о событиях, которые, мне казалось, я не смогу пережить. А когда пережил, был необыкновенно взволнован и счастлив. Об этих же событиях пишет Изабель, и я могу оставаться верным своей позиции бесстрастного летописца. Запись, которую я начал цитировать, в дневнике Изабель датирована воскресеньем, 28 августа 1988 года. Я очень хорошо помню тот день и нашу макумбу. Глаза Изабель были темно-голубыми в тени девственного леса, она стояла рядом со мной в дремучем лесу, и из-под шляпы виднелись только кончики ее светлых волос. А дальше — из ее дневника.

Мы уже третий день в Рио. Самое жаркое время прошло, но влажность все еще выше нормы. Мы с Маркусом Марвином, Питером Боллингом и командой, которую подобрал Йошка Циннер (оператором и техником) поселились в гостинице «Мирамар» на Авенида Атлантика.

Благодаря связям Йошки Циннера Марвин получил разрешение покинуть Германию лишь на определенное время, поскольку еще не выяснено странное поведение Гилмара Хансена и не раскрыто убийство продавца оружия Энгельбрехта и уборщика Траугота Монхаупта. Правда, смерть Монхаупта почти не упоминается — и это тоже «связи» Йошки. На это намекнул прокурор Ритт, с которым я познакомилась перед отлетом. Что это за «связи» — не представляю. Но Марвину разрешено покинуть страну на двух условиях: он должен постоянно информировать Ритта и главного комиссара комиссии по расследованию убийств Дорнхельма о месте своего пребывания и должен вернуться по первому требованию, если понадобится его присутствие во Франкфурте.

Для нас забронированы прекрасные номера. Мой расположен рядом с номером Г., окна выходят на улицу, а с балкона над Авенида Атлантика виден пляж Копакабана и море. Пляжная полоса, говорит Г., во время его последнего приезда сюда была ослепительно белой, а вода — чистой и прозрачной. Вода все еще выглядит чистой и прозрачной, и песок ослепительно бел, но портье Кариока Паркас посоветовал ездить купаться куда-нибудь в другое место. Здесь нередки кожные заболевания.

В 1973 году, говорит Г., пляж перед «Мирамаром» был полон веселых людей с разным цветом кожи, — самая причудливая смесь крови и самые красивые девушки. Сейчас здесь тоже можно встретить красивых девушек-метисок любого оттенка, но уже гораздо реже. Эти море и пляж сильно изменились…

Изабель никогда не была в Рио. Доктор Бруно Гонсалес, стоящий в списке Марвина под номером один, понял нас неправильно и уехал с женой на уик-энд. Я взял машину напрокат и показал Изабель город. Мой друг, портье Кариока Паркас сказал, что сеньоре обязательно надо сделать макумбу, и Изабель спросила, что это значит. Паркас сильно постарел с тех пор, как мы виделись в последний раз, — но ведь это произошло и со мной…

Это достаточно необычная афера, говорит портье, здесь все верят в это, самые блаженные католики и те, кто вообще ни во что не верит. Смотрите, моя сеньора, в девственном лесу Корковадо живет много могущественных богов. Если они хотят, они могут жалеть человека. Они могут исполнить также любое желание человека. — Он подмигивает. — Звучит завораживающе, — говорю я и тоже подмигиваю. — Любое желание. Если их удержать в настроении, говорит портье. — А как держать их в настроении, сеньор Паркас? — Сеньор Гиллес знает, он уже делал макумбу. — Это так? — спрашиваю я Г. — Да, — говорит он. — Это так. — И? — И что? — И все, что вы пожелали, исполнилось?

В этот день от меня опять пахло духами Изабель. Что касалось моей первой макумбы, то я уже не мог вспомнить о ней, но о последней в 1973 году — помню. Тогда я пожелал себе через духов девственного леса любовь той женщины, с которой потом я на два года уехал в Америку, и любовь эта закончилась. Отвратительно.

Мсье Гиллес! Он умело отводит от каких-либо тайных мыслей и пристально смотрит на меня, и я спрашиваю еще раз: «Осуществилось ли то, что вы себе пожелали?»

Он выглядит так, как будто хочет сказать: «Нет», но говорит: «Да», и я произношу: «Тогда и я хочу сделать макумбу!»

Итак, мы едем в Коркавадо, который возвышается прямо за городом, нужно немного проехать вверх, где заканчивается улица. Потом мы идем пешком. Г. вспоминает, что здесь был отличный лесной ресторан, и он существует здесь до сих пор. Мы сидим на свежем воздухе под пальмами и гроздьями орхидей, а по кустарникам лазают ручные попугаи и смотрят на нас. Официант спрашивает, не желаем ли мы аперитива, и Г. говорит, что единственным аперитивом, который следует пить перед заходом солнца, является джин с тоником с маленьким лимоном внутри.

В общем, мы пьем Sun downer и немного вина к замечательной рыбе, а когда становится прохладнее, идем туда, где находятся пещеры. Вокруг очень большого кратера проходит узкая дорога, поднимаясь вдоль крутого склона горы. На этом склоне было много маленьких пещер. Кусты, папоротники и деревья покрывали внутреннюю часть кратера по всей глубине. Солнце светит в странный амфитеатр, а я держу в обеих руках бутылочки, сигареты и спички и говорю: «Я с удовольствием сделала бы макумбу в этой пещере, d’accord? — D’accord», — отвечает Г. и проходит чуть-чуть подальше, к другой пещере. Я кладу бутылочки, сигареты и спички, и при этом перед другой пещерой в противоположной стороне кратера вижу темнокожую, я вижу также белых женщин…

Каждый раз я видел здесь белых женщин и размышлял, почему они хотят при помощи своих подарков заслужить дружбу и помощь духов и решил, что они, безусловно, просят о том, чтобы их не оставили возлюбленные ради какой-то другой, а также хотели долго оставаться желанными, с красивой фигурой, хорошей кожей, светящимися глазами, поскольку в Рио было много ослепительно красивых молодых женщин и хорошо выглядящих мужчин.

Когда я положил свои подарки, я отступил на шаг назад и взглянул на ту сторону, где была Изабель. Она стояла перед своей пещерой, очень тонкая в своем костюме цвета хаки, сняв шляпу; светлые волосы переливались на солнце, и я подавленно подумал, что эта женщина могла бы быть моей дочерью или племянницей, если принять во внимание разницу в возрасте. Она стояла, а вокруг кратера гуляли люди, шумели дикие попугаи, и я понял, что охотно узнал бы, чего пожелала себе Изабель.

Наконец она повернула ко мне голову и крикнула:

— Я уже! А вы?

Я кивнул и пошел к ней и во влажном воздухе почувствовал особенно сильно запах ее духов, и сказал:

— Эти духи, должно быть, придуманы для вас.

Конечно, говорю я и вижу крошечное отражение своего лица в его глазах. От Еменаро.

Мы покидаем кратер. Г. настаивает на том, чтобы я шла со стороны горы, чтобы не свалиться вниз, на большую глубину, и долгое время мы идем молча. Когда мы подходим к парковой площади, он открывает передо мной дверцу машины и, когда едем в город, спрашивает: «Вы загадали многое?»

— Почти ничего, — говорю я.

— Почти ничего? Но вы так долго стояли перед пещерой!

— Это было нечто странное, — говорю я.

— Нечто странное?

— У меня было много желаний, но я должна была думать об этом странном и это так сильно захватило меня, что я пожелала себе совсем немного.

— Я понимаю, — говорит Г. и, конечно, не понимает ничего.

Улица сильно петляет, и он должен ехать очень внимательно.

— А вы пожелали что-нибудь себе? — спрашиваю я Г.

— Нет, — отвечает он. — Я чувствовал нечто похожее на то, что чувствовали вы. Я смотрел на вас, Вы не заметили этого. И я уже больше не мог думать о духах.

— Мне очень жаль.

— Я мог нажелать себе всего, — говорит он. — Эти духи — дело ненадежное. Не признаетесь ли мне, что было тем странным, о чем вы должны были думать?

— О нет, не скажу уж совершенно точно!

И я закрываю глаза, так как вновь машина делает очередной вираж и мерцающий свет заходящего вечернего солнца встречается с мерцающим светом моря, и сильно слепит глаза. Г. едет медленно и острожно, и я только тогда открываю глаза, когда мы едем по кварталам бедняков в предместье с их с их листопрокатными цехами.

 

2

И это произошло в тот день…

На предприятии по утилизации тел животных в Хорштедке под Хузумом и в Нибюлле, округ Нордфридсланд, переработали около пяти тысяч разлагающихся и дурно пахнущих тюленьих тушек на промышленный жир и корм для скота. Токсиколог профессор Отмар Вассерман из университета в Киле возмущался:

— Утилизация такого рода ядосодержащих трупов на корм для скота и жиры гарантирует, что и без того уже в критической степени перегруженное техническими ядами население будет подвергаться дополнительной и совершенно неизбежной ядовитой нагрузке… Почему в обществе, где властвует промышленность, должно использоваться абсолютно все — даже трупы тюленей, в гибели которых в значительной степени виноваты и мы?

Вопрос его остался без ответа, а скандал — незамеченным средствами массовой информации.

Питьевая вода, одно из самых бесценных богатств человечества, превратилась в опасную смесь. Виновниками номер один в отравлении продуктов питания являются сельское хозяйство и промышленность. Это заявили признанные во всем мире немецкие ученые.

Несколько тревожных сообщений из бесконечного списка:

— Шесть младенцев в Баварии умерли от питьевой воды, отравленной медью.

В Баден-Вюттенберге закрыли двести пятьдесят зачумленных минеральных источников. Вода, содержащая нитраты, повысила процент заболеваемости раком желудка в «Grulle Kreis» в Вехте. Между Пассау и Фленсбургом химики обнаружили в грунтовых водах сорок пять тяжелых полевых ядов разного рода. Из водохранилищной плотины Зезе в Гарце содержащая тяжелые металлы вода переливается в трубопровод, подающий воду в Готтинген. В четырех тысячах шестистах нордхайм-вестфальских колодцах содержится в два раза больше нитратов, чем это допустимо.

Ответственный секретарь по вопросам окружающей среды в Билефельде Уве Лааль клеймил позором с трибуны во время дискуссии государственную экологическую политику:

— Политики бездействуют, у нас организованный дефицит исполнительной власти. Химическая промышленность продолжает осуществлять блестящие сделки, они насмехаются над попытками экологов предостеречь общественность об опасности, которую таят находящиеся в питьевой воде пестициды. На специализированных конгрессах и пресс-конференциях в лучших случаях представители промышленности страны заверяли о полном взаимном согласии со служащими органов защиты зеленых насаждений и сельскохозяйственных палат и высказывают волнение только по поводу «незначительных сверхпризнаков».

На южном побережье Аляски произошла самая большая экологическая катастрофа в истории Соединенных Штатов. Супертанкер «Эксон Валдез», груженный двумястами одиннадцатью тысячами тоннами сырой нефти, в Принц-Виллам-Зунде столкнулся с рифом. Нефтяным ковром была покрыта огромная водная площадь. Миллионы тюленей, рыб и птиц подыхали в страшных мучениях.

Через четыре дня после несчастья на всех биржах цена на сырую нефть по сравнению с предыдущими девятнадцатью месяцами достигла наивысшей отметки.

Севернее Норвегии погрузилась атомная советская подводная лодка с командой из шестидесяти человек на борту, на глубину тысяча пятьсот метров. Можно было спасти лишь немногих. Они выключили реактор, заявили спасшиеся. Эксперты говорили об «атомной бомбе замедленного действия», норвежские ученые напомнили о Чернобыле.

Уже через несколько дней после несчастья больше о нем уже не говорил никто.

После исследований, проведенных союзом «Гринпис», обнаружено, что на дне мирового океана лежат сорок восемь неразорвавшихся атомных боеголовок и одиннадцать атомных реакторов. Представитель «Гринпис» заявил:

— Виноваты в этом в равной степени как русские, так и американцы — в несчастьях, авариях, халатности. Мы не можем сказать точно, началось ли уже заражение окружающей среды. Но в какой-то день начнется распад этого оружия и возникнет опасность. Потерянные ракеты и бомбы находятся на такой большой глубине, что не могут быть обезврежены.

— Я могу пожелать Северному морю только скверного дождливого лета и мало солнца, — заявил профессор Томас Хеннер, биохимик и морской биолог университета в Ольденбурге. — Северное море больше не в ладу с хорошей погодой. Ситуация на море неустойчивая и хаотическая.

С точки зрения Хепнера, в этом виноваты побочные продукты, которые спускаются в Северное море ежегодно наряду с прочими четырьмя тысячами миллионов кубометров сточных вод, полуторами миллионами тонн азотных соединений и двустами тысячами тонн фосфатов. Многие питательные вещества в воде — при соединении со светом и теплом — непосредственно «подкармливают» водоросли. Зачахшие водоросли разлагаются бактериями. Для этого бактериям необходимо большое количество кислорода и, как следствие: рыбы задыхаются, вся экологическая система может потерять равновесие.

Опрос трех тысяч немецких учеников десятых классов реальных училищ дал следующие результаты: двадцать пять процентов из них не могли вспомнить название ни одного цветка. Шестьдесят процентов не знали, что ели грозит вымирание. А что такое «спецотбросы», знали только четыре процента.

 

3

— Более половины всех тропических дождевых лесов уже уничтожены или необратимо повреждены. Никто не может даже приблизительно оценить связанные с этим потери животных, а главное — видов растений, — сказал доктор Бруно Гонсалес. Он подождал, пока Изабель переведет, и продолжил. — Уже сейчас ясно, что в дождевых лесах совершается рукой человека самый крупный экоцид и таким образом колоссальное истребление видов мировой истории.

Кларисса, его жена, красивая темнокожая мулатка с очень коротко постриженными волосами, очень большими черными глазами и чудесными зубами, сказала:

— Еще Христофор Колумб мечтал о «великой красоте» и «многотысячном разнообразии» лесных ландшафтов на Карибике с «тысячами деревьев различных видов, которые так высоки, что, кажется, касаются неба».

Ее муж взял книгу.

— И Александр фон Гумбольдт пишет здесь, я цитирую: «Я завидую человеку, живущему в жарких странах, который так вознаграждается природой, что может, не покидая родины, видеть растения всех видов Земли».

— С этим все кончено, — сказал Кларисса, биолог по профессии. — С корчеванием исчезают многие виды животных и растений нашей планеты. Если разрушения продолжатся, в течение одного часа их будет уничтожаться еще больше. Похоже на то, будто нации мира решили сжечь свои библиотеки, не заглянув, что же в них есть.

— Это разрушение, — сказал Гонсалес, — не означает только колоссальную потерю форм жизни, но и разрушение всего дальнейшего эволюционного процесса. При этом экоциде не идет речь о смерти, но о конце рождения.

После того, как Изабель перевела это, в кабинете доктора Гонсалеса стало очень тихо. Тридцатишестилетний метеоролог, который по заданию Организации по охране окружающей среды Объединенных Наций вот уже семь лет боролся за то, чтобы не истреблялись уже оставшиеся дождевые леса, был спокойным, мягким мужчиной и производил впечатление робкого человека. Когда он все же говорил, в голосе его могли звучать нотки просьбы и мольбы, а также, как сейчас, холода, упрека и жесткости. Цвет кожи его узкого лица был очень светлым, темными, как коротко постриженные волосы, были его глаза. Он сидел у окна, из которого наискось с противоположной стороны виднелось большое здание Национального музея de Belas Artes на Avenida Rio Branco. Гиллес был во дворце с Изабель, когда они ждали чету Гонсалес в Рио. Они видели все замечательные полотна, и Гиллес, интересовавшийся живописью, много объяснял и рассказывал, и на молодую женщину произвело впечатление то, как он все представлял. В кабинете доктора Гонсалеса Изабель сидела между Гиллесом и Клариссой. За спиной Клариссы, на стене, висела картина, на которой поэтично, сказочно изображалась пара влюбленных. Гиллес сразу пришел в восторг от картины и узнал в ней произведение художника Измаэла Нериса, что очень обрадовало супругов Гонсалес, так как и они любили полотна Нериса и говорили о том, что этот художник после пребывания в Париже, с 1927 года попал под влияние Шагала, и Изабель, которая переводила, радовалась тому, насколько Гиллес много знал и рассказывал; странным образом, но она стала гордиться вновь и вновь смотрела на писателя так, как будто видела его впервые.

В комнате находились еще три человека: химик Питер Боллинг, оператор киногруппы и техник. О том, что институт телевидения во всем мире перешел к тому, чтобы отсылать в командировки телегруппы, состоящие из двух человек, Гонсалесы еще не знали и об этом была продолжительная беседа. Раньше, объяснил очень вежливый, очень, очень серьезный оператор — его звали Бернд Экланд — в киногруппу могло входить до пяти человек, но тогда, так он говорил, имелись совсем новые камеры ВЕТА.

— Электронные камеры существуют уже давно, — говорил Экланд, который все время держал левую руку на правом плече и заботливо массировал его. — Но эти новые камеры работают с ВЕТА-пленкой в кассетах размером в полдюйма, не больше нормальных видеокассет. Они имеют колоссальное преимущество, что записывают на них так же, как и на обычные видеокамеры, и кассеты можно просматривать через магнитофон на мониторе сразу же и установить, удалась ли запись оптически и акустически. Раньше был еще один звукооператор, один ассистент оператора и один осветитель. Это наименьшее количество членов киногруппы. Сегодня их работу выполняет один-единственный человек и, так как он многофункционален, никому в голову не пришло ничего лучшего, как назвать его словом «техник». С моим техником, — когда он произносил это, голос его стал мягким, — я работаю уже одиннадцать лет.

— Первые восемь лет я была звукооператором, — сказала техник, молодая женщина, одетая как парень. Ее звали Кати Рааль, с мужской прической с пробором и постоянно веселым лицом, кожа которого была разрушена постоянной угревой сыпью. — Они отправляют в командировку Бернда и меня всегда вместе, так как у нас с ним полное взаимопонимание. — Бернд коротко улыбнулся и тотчас же стал серьезным. Его левая рука массировала правое плечо. — Они обращают внимание на то, — сказала маленькая персона с веселыми глазами, — что оператор и техник хорошо между собой ладят. Часто они месяцами работают вместе. Это удается без проблем, когда они действительно понимают друг друга.

И она снова посмотрела на Экланда светящимися глазами.

— Сколько весит ВЕТА-камера? — спросил Гиллес.

— Девять килограммов, — ответил Экланд.

— Девять килограммов. Это сурово, — сказал Кларисса.

И все, о чем говорилось, Изабель переводила.

— Немного, конечно, да, — сказал Экланд. — Когда такую штуковину пятьдесят раз в день поднимают на плечо, а потом поднимают на штатив, и так неделями… немного тяжко, конечно. Но Кати мне помогает. Без Кати я не смог бы работать.

— Вы тоже поднимаете камеру? — спросила Изабель.

— Ясное дело, — сказала Кати и ее веселые глаза заблестели. Кожа ее лица была обезображена рубцами и гнойничками, и черными большими порами. Большинству людей с трудом удавалось спокойно смотреть на нее, не выдавая незамеченным испуг от созерцания этого лица. Кати уже привыкла к тому, что ее изучают с состраданием или с раздражением. — Думаете, что я слишком слабая? Ха! Вы не поверите, какая я сильная.

Бернд смотрел на нее с нежностью.

— Вкалывает, как лошадь, малышка. При этом она еще должна следить за звуком и помогать при съемке, обеспечивать освещение и еще исполнять неопределенно большое количество всяких обязанностей. ВЕТА-комплект состоит из многих частей: камеры, штатива, софитов и всего, что к ним относится: кабелей, чемодана осветителя, подвесных систем с аккумуляторными пластинами, позволяющими камере передвигаться, мониторами, кассетами, инструментами… Представляете. Сколько всего нам приходится таскать! Она потрясающая, мой техник.

Глаза Кати засверкали, и она погладила Бернда по плечу.

— И всегда веселая, всегда в добром расположении духа — чудо, на самом деле чудо.

— Перестань, — смеясь воскликнула Кати, и ее бледное, обезображенное лицо покраснело. — Я никогда не пожелала бы себе лучшего, чем работать с тобой!

И это, подумала она смеясь и при этом с полным отчаянием, и это продлится еще всего лишь один год. Самое большее один год. Я и Бернд знаем это, но никто не в курсе. Кроме двух врачей. У первого Бернд был три года тому назад, когда боли в плече стали особенно невыносимыми. Первый врач констатировал профессиональную болезнь. Я наизусть знаю латинское название, потому что жизнь Бернда и моя тоже связаны с этой болезнью. Она называется periathritis humeroscapularis. Онемение плеча. Возникла вследствие переноски проклятой камеры ВЕТА и всех прочих проклятых камер. Прежде всего, конечно, облучение. Тепло. Ультразвук. Короткие волны. И, естественно, предписание: не работать! Не может быть и речи об этом. Бернд продолжает до сих пор работать. Снимать по сути дела просто означает для него жить, и это совсем не фраза. Боли остаются. Врач говорит, что необходимо делать в плечо инъекции кортизона. Регулярно. Скажите мне, как это можно делать, когда мы практически всегда в пути. С инъекциями кортизона, конечно, будет лучше.

До тех пор, пока год назад другой врач, услышав об этом, возмутился:

— Инъекции кортизона? Три раза в неделю? Какая глупость! Отменить, отменить немедленно! Если не сделаете этого, то рискуете порвать сухожилие. А это конец, однозначно. Вы не сможете больше даже поднять руки. Таким образом, у вас frozen shoulder.

Мы с Берндом были в шоке и прекратили применять кортизон. Боли, само собой разумеется, еще больше усилились. Стали невыносимыми. Сейчас они настолько сильные, что Бернд постоянно вынужден принимать болеутоляющие средства, он потребляет их в большом количестве, всегда так много! Шесть месяцев он не был у врача, он не хочет этого знать, он глотает болеутоляющие средства потому, что хочет снимать, снимать, и я хочу того же, чтобы он снимал, снимал, снимал до тех пор, пока еще сможет держать камеру. Я знаю некоторых, которые заработали себе periathritis humeroscapularis при такой работе. Одного я видела. Он не мог поднять даже листа бумаги и был от боли наполовину безумным. Он снимал до тех пор, пока не смог больше этим заниматься, и так поступит и Бернд, он так хочет, и я, я знаю, что это эгоистично, но я знаю также и то, что съемка фильмов означает для него жизнь, я тоже хочу этого и никто не должен знать о том, иначе он сразу же засядет за письменный стол, а если Бернду больше не разрешат снимать, что же будет тогда со мной? Никто не захочет работать со мной из-за моей внешности, никто и не хотел, пока не появился Бернд, который был дружелюбен, вежлив и любезен со мной с самого первого момента. Именно мне он рассказал о проблемах со своей рукой, когда первый раз пошел ко врачу и когда услышал, что работать он может уже не более года, самое большее — год. А потом? Что будет со мной? Не думать об этом, подумала Кати, нет, нет, нет, и она радостно рассмеялась.

В первой половине дня в понедельник 29 августа они вместе пришли в квартиру Гонсалеса, чтобы обсудить детали фильма об уничтожении дождевых лесов.

— Предварительное интервью даже лучше, — сказал Марвин. — Тем лучше пойдет работа. Перед съемкой мы должны точно знать, отчего это зависит, чтобы мы могли задавать правильные вопросы. Это важно и для переводчицы. Это облегчает перевод перед камерой как с иностранного языка, так и на иностранный язык…

И вот они сидели и пили чай, а с улицы через открытое окно доносилась песня нищего.

— О чем он поет? — спросил Питер Боллинг.

Изабель прислушалась и через некоторое время сказала:

— Что избрала для меня судьба… никогда не оставит меня… Одно лишь, с чем знаком я — печаль, потому что рожден для нее… я для нее…

Кларисса встала, завернула монеты и банкноты для певца в лист бумаги и выбросила из окна.

— Геноцид — экоцид, — сказал Марвин. — Ужасные слова. Истребление народов. Истребление природы. В какие времена мы живем!

Изабель все перевела. Она была одета в светло-голубое легкое платье и белые туфли и все время, улыбаясь, посматривала на Гиллеса, но он старался быть серьезным и не улыбнулся ни разу.

— Люди могут умерщвлять и искоренять целые расы и народы, — сказал Бруно Гонсалес. — Природу они не могут уничтожить. Они могут попытаться сделать это. Но в один определенный момент природа нанесет ответный удар. И люди, которые ее так обезобразили, погибнут. Природа будет существовать вечно, она будет возрождаться все в новых формах. Человеку нужна природа. А природа не нуждается в человеке. Будем откровенны: такие тропические страны, как Бразилия и Индонезия каждый год должны размещать и кормить более нескольких миллионов людей. И вот с мужеством отчаявшихся многие из этих несчастных вновь и вновь атакуют дождевые леса — так же, как предприниматели, ориентированные только на прибыль экономической системы. Таким образом, должна наступить финальная катастрофа, самоубийство человечества, скоро — если нам не удастся самым скорейшим образом добиться контроля над рождаемостью и запрета на совершенно бессовестную эксплуатацию богатств дождевых лесов, абсолютно потерявших совесть правительств, банков и промышленности.

— С этого требования и начнем, — сказал Марвин. — А потом объясним, что значит уничтожение дождевых лесов для климата.

— Хорошо бы начать съемку прямо здесь, — произнес Экланд. — Первым будет интервью с вами.

Внизу на Avenid Rio Branco нищий все еще пел свою жалобную песню.

— Дождевой лес, — сказал Гонсалес, — развивался в течение более шестидесяти миллионов лет как область обитания разнообразных видов животных и растений Земли. Сначала он занимал двадцать миллионов квадратных километров. Меньше столетия понадобилось человеку, чтобы сократить огромные лесные массивы вокруг экватора наполовину. Дождевые леса в Индии, Бангладеше и на Шри Ланка уже почти полностью уничтожены.

— Сокращение тропического лиственного пояса и, прежде всего, уменьшение «зеленого легкого» в пойме Амазонки послужат причиной дальнейшего изменения температур, — сказала Кларисса Гонсалес.

Кати зачарованно смотрела на нее. Эта прекрасная кожа, думала она. Такая замечательно темная. Нежная как шелк. Ах, Бернд еще может держать камеру. Пока я еще счастлива. И, с веселым лицом, прислушалась ко Клариссе, которая продолжала говорить.

— Если будет продолжаться вырубка леса и разрешено корчевание, климатическая катастрофа грозит миру через самое короткое время. Древние газовые пузыри изо льда в Гренландии и Антарктики показывают: чем больше доля окиси углерода в газе сгорания, тем выше поднимается температура. На сегодняшний день в воздух попадает около пяти миллионов тонн окиси углерода…

— Сколько? — в ужасе спросил Марвин. — Скажите это еще раз, Изабель.

— Я не оговорилась, мсье Марвин, — сказал молодая женщина со светлыми волосами и голубыми глазами. — Пять миллиардов тонн окиси углерода ежегодно.

— И примерно три пятых из этого количества составляет корчевание при поджоге дождевых лесов, — сказала Кларисса. — Если так будет продолжаться и дальше, температура в мире повысится так, что начнет плавиться лед на полюсах. А это, как следствие, приведет к затоплению ландшафтов побережья и ускорит превращение земли в пустыню.

— Если отсутствуют огромные территории растительности, возникает препятствие также естественному понижению окиси углерода при помощи фотосинтеза листьев, — добавил Гонсалес.

Боллинг повернулся к Гиллесу.

— Фотосинтез — это когда растения усваивают окись углерода и воду и преобразуют их с помощью солнечной энергии в крахмал и сахар.

— Спасибо, — ответил Гиллес.

— Пожалуйста, пожалуйста, — сказал Боллинг. — Я охотно объясню все, что вам, как дилетанту, непонятно.

В нем вновь пробудилась антипатия к писателю. Тот, казалось, не замечал этого и все время смотрел на Изабель.

— Оттеснение дождевых лесов имеет воздействие всемирного масштаба также на круговорот воды в природе, — продолжил Гонсалес. — Раньше они были гигантскими кладовыми влажности, в которых циркулировали через испарения и осадки миллиарды тонн воды. Таким образом они стабилизировали тропический климат и защищали далеко за своими границами от пересыхания и затопления. При убийственной вырубке и с этим будет покончено. И мы, наконец, потеряли так называемый генетический резерв, по оценке даже наполовину равный 1,7 миллионам видов растений и животных, которые даже наполовину не описаны научно. Дождевой лес является, не считая моря, может быть, единственным жизненным пространством, которое предоставляло большое количество пищевых продуктов, природных материалов для медикаментов и растительного сырья для все увеличивающего свою численность человечества… В течение долгого времени он скрупулёзно используется в корыстных целях мультинациональными обществами, банками, концернами. И правительствами. Мы вам это покажем, мы вам покажем все, моя жена и я.

— Мы с вами пойдем в счетный центр Института космических исследований, — сказал Кларисса. — Там есть серия снимков со спутников, которые летают над южноафриканским континентом. На фотоснимках показан размер разрушений в бассейне Амазонки.

— Фотоснимки. Хорошо, — сказал Экланд. — Фотоснимков как можно больше. Они воздействуют на людей больше, чем слова.

— Вы получите достаточно фотографий, — ответил Гонсалес. — Мои люди решили, что я буду сопровождать вас в вашем путешествии. Я в вашем распоряжении во всех ваших фильмах. Сначала мы полетим в Белем и оттуда — в Альтамиру. Там через три дня начинается конгресс, на который приглашены индийцы, которые протестуют против строительства крупнейшей гидроэлектростанции в мире. Я поведу вас к золотым могильникам, к высокогорному плато Гарайас, где возникла «бразильская рурская область» — без малейшего принятия во внимание последствий этого хищнического использования, при циничном пренебрежении всеми экологическими взаимосвязями. — Гонсалес произнес неожиданно тихо с опущенным взглядом. — Да, все преступления, которые совершались здесь, я покажу вам. Это международные преступления, очень много стран принимали в них участие — особенно Америка, Германия и Япония. Мы… — Он запнулся. — …мы не сдаемся. И многие другие тоже нет. Однако… честно говоря: я не знаю — никто не знает — сможем ли мы предотвратить катастрофу. И в такой ситуации абсолютно безответственно рожать детей. Если все усилия окажутся безуспешными, то детям скоро, очень скоро придется жить в дантевской преисподней, им и детям их детей.

Кларисса извинилась и ушла, чтобы приготовить обед, на который были приглашены все гости.

— Мне нужно идти на кухню, — сказала она. И обратилась к Изабель. — Не хотите ли пойти со мной? Я покажу вам заодно и квартиру.

Изабель кивнула в знак согласия.

На кухне работала женщина-индианка. Кларисса познакомила с ней свою гостью, спросила о готовности блюд и предложила Изабель пройти в спальню. Здесь она неожиданно, как показалось, совершенно обессилев, опустилась на кровать.

— Я несчастна, сеньора Деламар. Очень несчастна.

— Почему? — испуганно спросила Изабель. Кларисса Гонсалес ответила тихо, почти шепотом:

— Мой муж ни под каким видом не хочет ребенка. Вы слышали это. Я на втором месяце беременности. Бруни еще ничего не знает об этом. Я хочу этого ребенка. Что мне делать? — Она вскочила, быстро обняла Изабель, прижала ее к себе и, когда начала плакать, повторяла в отчаянии: — Что мне делать? Что делать?

 

4

4 мая 1945 года в Люнебурге высокие немецкие и английские военные чины подписали документы о капитуляции воинских частей немецкой армии в Голландии, Фрисланде, Бремене, Шлезвиг-Хольштайне и Дании. На находящихся в порту Свенберга немецких торпедных катерах было объявлено перемирие. Серым утром 6 мая пять матросов покинули свои места расквартирования, чтобы сбежать из подразделения и пробиться домой. Однако вскоре их схватили и 9 мая — через пять дней после частичной капитуляции, в день, когда вошел в силу договор о безоговорочной капитуляции Германского рейха — береговым судом, под председательством штабного судьи Хольцвина «из-за серьезного случая дезертирства на поле боя» — были приговорены к смертной казни. Приговор был приведен к действию через расстрел 10 мая, трупы утоплены в море.

С начала войны до 31 января 1945 года (других данных не существует) военные судьи в Германии приговорили к смертной казни «в законном порядке» 24 559 немецких солдат. По меньшей мере шестнадцать тысяч из них были расстреляны, обезглавлены или повешены. Большинство других по «помилованию» были направлены в штрафные батальоны и там положили свои жизни.

Для сравнения: судьи кайзеровской армии за четыре года Первой мировой войны приговорили к казни сорок восемь солдат.

Из десяти миллионов американцев, которые были солдатами во Второй мировой войне, был приговорен американскими судьями из-за дезертирства к смертной казни и расстрелян только один-единственный.

Ни один из немецких военных судей после 1945 года не был призван к ответу. Большинство из них сделали колоссальную профессиональную или политическую карьеру. Известным стал скандал вокруг бывшего судьи вермахта, позднее занявшего пост премьер-министра земли Баден-Вюттенберг, доктора Ханса Фильбингера.

Среди пяти матросов, которых расстреляли на основании приговора штабного судьи Хольцвина, был и двадцатидевятилетний Питер Ритт. Его сыну Эльмару Ритту было в то время полтора года. Он никогда не видел отца.

— Как так личная охрана? — спросил Эльмар Ритт.

— Но так звучит ваше предписание, господин прокурор, — смущенно сказал молодой сотрудник уголовной полиции Карл Вильмерс. — У доктора Хансена охрана в течение суток. Вы сами потребовали этого, господин прокурор!

— Я, — сжав губы, сказал Ритт, — этого не требовал.

— Вы не… — Вильмерс все более смущался. — А зачем же мы тогда здесь! Если этого потребовали не вы — тогда кто же?

Этот разговор состоялся в середине дня 29 августа 1988 года, в тот понедельник, когда доктор Бруно Гонсалес и его жена Кларисса принимали по поводу документальных теледоказательств уничтожения бразильских дождевых лесов Маркуса Марвина и его съемочную группу.

Эльмар Ритт со стенографом стоял в вестибюле городского госпиталя во Франкфурте на Майне. Он сказал сторожу у ворот, что у него договоренность с доктором Хильмаром Хансеном, который лежит в частном отделении, когда к нему подошел молодой человек и представился инспектором уголовной полиции Карлом Вильмерсом.

— Кто потребовал это? — ответил Ритт. — Предположительно кто-нибудь из Верховной адвокатуры. И забыли сообщить мне об этом.

Ритт вспомнил о своем отце, которого никогда не видел и подумал: поэтому я стал прокурором. Я хотел сделать все, что только в моих силах для того, чтобы доказать, что в этой стране господствует справедливость. Ни одному палачу не было предъявлено обвинения его коллегой. Очень многие нацисты — организаторы массовых убийств не были осуждены. Многие нацистские врачи — тоже. Очень многие экономические преступники — ни единого раза. Уж очень много темных пятен обнаружила справедливость в нашей стране. Как мне опять поступить в этом случае? Нет никакого смысла вступать в распри с этим молодым человеком. Его сюда прислали. Буду выяснять, что случилось и по чьему указанию, и почему без моего ведома и почему вообще.

«Побереги нервы», — сказал он себе. Этот парень ничего не может сделать.

— Я хотел бы поговорить с господином Хансеном, — сказал он.

— Конечно, господин Ритт. Я провожу вас, — ответил Вильмерс.

Он вошел в лифт вместе с прокурором и стенографистом, и они поднялись в частное отделение, которое начиналось за дверью из тонированного стекла. Юный сотрудник уголовной полиции позвонил. Открыла сестра.

— Что вам угодно?

— Все в порядке, сестра Корнелия, — ответил Вильмерс. — Это господин прокурор Ритт, я знаю его в лицо, а это…

Он замялся.

— Это господин Якоб Хорн, судебный стенограф, — сказал Ритт, снова свирепея. Возле одной из дверей сидел молодой человек, который только что подошел.

— Инспектор Хертерих, — представил его Вильмерс. — Он охраняет господина Хансена здесь. Сменяется через два часа.

— Проведите меня, пожалуйста, к господину Хансену, — любезно попросил Ритт сотрудника криминальной полиции, которого звали Хертерих.

— Сию минуту, господин прокурор, — Хертерих казался несчастным. — Сию минуту, после того, как…

— Сию минуту после чего?

— Тут одна формальность…

Хертерих покраснел и умолк.

— Какая формальность?

— Я должен обыскать вас и вашего спутника на предмет наличия у вас оружия, — заикаясь, пояснил Хертерих.

— Что вы должны?!

— Согласно предписаниям, господин прокурор, — вставил Вильмерс.

— Запрещено пропускать кого-либо к господину Хансену без предварительного контроля. Мы должны исполнять свои обязанности… Вы же не хотите, чтобы у нас были неприятности, господин прокурор!

— Я… — Ритт сделал глубокий вдох. «Спокойно, — сказал он себе, — черт побери, оставайся спокойным. Ребята тут ни при чем!» — Ну хорошо, — сказал он. — Все в порядке.

И обратился к сестре:

— Откуда я могу позвонить?

— Вот здесь.

Она указала на маленькое помещение, заставленное шкафами с медикаментами. Дверь была открыта.

— Спасибо, — Ритт торопливо ушел в комнатушку, бросив стенографисту: «Секундочку, господин Хорн, сейчас мы все уладим». Он поднял трубку и набрал номер старшего прокурора своего суда.

Он пытался дозвониться трижды. Наконец девичий голос ответил:

— Господина старшего прокурора Хирмера нет на месте, господин Ритт.

— Тогда попросите заместителя.

— Его тоже нет. Это… это…

— Ну, что? — рявкнул Ритт. «Нет, — подумал он, — не орать!»

— Здесь вообще никого нет, господин Ритт, — ответила девушка. — И до пятнадцати часов точно не будет. У господ перерыв на обед. Я ничего не могу поделать.

— Не знаете ли вы, кто велел обыскивать каждого, кто приходит в палату к господину Хансену в городском госпитале?

— Нет, господин Ритт.

— Нет?

— Нет. Господину Хансену грозит опасность, правда?

— Кто это сказал?

— Никто. Но он должен быть в опасности, раз дает такие показания.

Перед такой логикой Ритт был бессилен.

— Спасибо, — сказал он, положил трубку и вышел в коридор.

— Выньте, пожалуйста, из карманов все металлические предметы, господин Хорн, — говорил в это время Хертерих.

— Делайте все, что велит этот человек, — сказал Ритт Хорну.

Хорн подчинился. Он молча вынул из карманов куртки ключи и монеты. Хертерих начал водить щупом металлоискателя вдоль тела Хорна, растерянно бормоча:

— Я ничего не могу поделать.

— Да, да, да, — дрожа от ярости, подхватил Ритт, когда Хертерих подошел к нему. — Все в порядке. Все в порядке. Вы ничего не можете поделать. Слышите, господин Хорн, этот человек ничего не может поделать.

— Мы еще раз просим прощения, — подавленно сказал Вильмерс. — Пройдемте, господа, я провожу вас к господину Хансену.

Они прошли по коридору к двери, возле которой сидел Хертерих. Навстречу им вышел пожилой седовласый врач и официальным тоном спросил:

— Господин прокурор Ритт?

— Да.

— Хайденрайх. Мне звонили.

— Верно.

— Господин Хансен еще очень слаб. Я уже сказал по телефону: можете поговорить с ним, но не больше четверти часа. Иначе я ни за что не отвечаю.

Он постучал в дверь, на которой висела табличка «Вход запрещен» и открыл ее.

— Господин Хансен, к вам пришли господа из судебных органов.

— Господин Хансен, — произнес Эльмар Ритт, усаживаясь на стул перед кроватью, — вы знаете, кто я и кто тот господин, сидящий за столиком напротив. У нас есть к вам вопросы. Если разговор причиняет вам боль, можете просто кивнуть.

— Уже могу говорить, — слегка пришепетывая, сказал Хансен.

Марвин выбил ему два зуба, вспомнил Ритт. Лицо Хансена и руки были покрыты разноцветными синяками. Грудь плотно охватывала гипсовая повязка. Сломанные ребра. Будет больно, когда повязку начнут снимать. Примочка над левым глазом. Синяк. Гипсовая повязка на правом плече — перелом ключицы. Гипс на правой ноге — разрыв голеностопных связок, отмечал Ритт.

Он разглядывал Хансена. Узкий благородный череп. Очень тонкие белые волосы. Большие темные глаза смотрят кротко и мягко. Выглядит весьма застенчивым и робким, пришло в голову Ритту. Прямо сказочная принцесса: очаровательное робкое и нежное создание, достойное любви.

Ритт взял документы, которые изучал в машине по пути в госпиталь.

Хилмар Кристоф Аугустус Хансен, родился 22 мая 1946 года во Франкфурте. Родители Александер Томас Хансен и Розита Клементина, урожденная Верт. Единственный владелец фирмы «Хансен-Хеми». Фирма основана прадедом Хансена Паулем Александером в 1827 году. Отец Хансена значительно расширил ее. С 1925 по 1941 год предприятие под его руководством превратилось в мощнейшую империю. Но во время войны ее большая часть на Майне была разрушена при авианалетах. Александер Томас Хансен занялся восстановлением, и Хилмар уже со студенческой скамьи помогал отцу, а потом взял дело в свои руки. К 1988 году «Хансен-Хеми» лишь немного уступала гиганту «Байер и Хехст».

Хилмар Хансен живет в горах Таунус неподалеку от Кенигсштайна в небольшом замке Арабелла, построенном его дедом. Женат на Элизе Катарине Луизе, урожденной Тиль, имеет сына Томаса девяти лет.

Ритт наклонился к нему.

— Мы можем начать разговор, господин Хансен?

— Вполне, господин прокурор. Вполне. Но только я буду говорить негромко. Мне немного больно.

Несмотря на улыбку в прекрасных глазах под длинными шелковыми ресницами застыли покорность, печаль и смирение. Голос Хансена был чист и мелодичен. И лишь иногда при разговоре он слегка брызгал слюной в том месте, где у него были выбиты зубы.

— Хорошо, — сказал Ритт. — Господин Хансен, производит ли ваше предприятие продукцию с химическим соединением парадихлорбензола, — в частности, для так называемой «гигиены трупов»?

— Да, господин прокурор. Но очень непродолжительное время. Может быть, полгода. Сейчас выпуск этой продукции приостановлен.

— Почему?

— Мы отовсюду получали сведения, что парадихлорбензол может вызывать раковые заболевания. К тому же при его использовании активизируются ядовитые субстанции. — Теперь Хансен заговорил быстрее. — Последний факт был нам известен. Мы с самого начала старались при помощи некоторых химических добавок препятствовать этой активизации. А когда поняли, что это очень сложно, то прекратили производство. Я подчеркиваю, господин прокурор, прекратили сами, без какого-либо давления, по собственному решению.

— Что значит — «по собственному решению»?

— Влияние парадихлорбензола на рост раковых клеток пока точно не доказано. Исследования могут длиться годами. Но мы не хотим рисковать.

— Между тем федеральное министерство здравоохранения запретило выпуск парадихлорбензоловой продукции.

— В 1988 году, господин прокурор, — пришепетывая, возразил Хансен. — А мы наладили производство еще в 1985-м. Позвольте заметить, кстати, что во многих странах парадихлорбензоловая продукция не запрещена. Просто наше правительство отличается особой осторожностью.

Стенограф беззвучно записывал. Якоб Хорн всегда был печален. Он очень любил свою жену, больную рассеянным склерозом. Она не могла передвигаться без инвалидной коляски, ее приходилось мыть, одевать и раздевать, укладывать в кровать и поднимать. Якоб Хорн проводил с женой все вечера после работы, выходные дни и праздники. Врач предупредил его, что в течение года болезнь может поразить дыхательные пути, и тогда жена умрет от удушья. И Хорн часто думал о том, что он останется один, совсем один в большой старой мрачной квартире.

— Господин Хансен, вы говорите, что выпускали продукцию лишь недолгое время.

— Это так, господин прокурор.

— Вы никогда не поставляли парадихлорбензоловую продукцию в другие страны, а именно в страны «третьего мира»?

— Господин прокурор, вам же уже известно, что я выиграл все четыре процесса. И это утверждение никогда не получало не только доказательств, но даже сколько-нибудь серьезных оснований.

Ритт полистал документы.

— Зачем вам личная охрана, господин Хансен?

— Потому что на этом настояли вы.

Слово «настояли» усилило пришепетывание и брызгание слюны. Застенчивый пациент глянул на Ритта раздраженно.

— К чему эти вопросы? Я говорил, что не нуждаюсь ни в какой личной охране, нахожу ее ненужной и смешной, она обременяет меня. Но вы настояли и обосновали это тем, что я получаю очень много писем с угрозами и обещаниями убить меня после того, как в газетах прошли сообщения о якобы имевших место поставках моей продукции в страны «третьего мира».

— Господин Хансен, — возразил Ритт, — я никогда не давал никаких распоряжений по поводу вашей охраны.

— Вы никогда…

— Никогда, — Ритт посмотрел на Хорна. — Вы успеваете?

— Да, господин прокурор, — ответил бледный мужчина за маленьким столиком. «Дыхательные пути», — думал он.

— Да, но меня охраняют днем и ночью! Никто не может войти в эту комнату без предварительного обыска, — даже моя жена!

— Даже господин Хорн и я, — сказал Ритт.

— Тогда… тогда по чьему распоряжению? Я имею в виду, если вы не давали такого распоряжения, то кто его дал? И зачем?

— Чтобы защитить вас. Господин Хансен, угрозы такого рода всегда воспринимаются очень серьезно.

— Да, но тот, кто отдавал распоряжение, должен был, по крайней мере, договориться с вами, — нежные глаза беспокойно расширились. — А что говорят об этом сами сотрудники, там, снаружи?

— Что я дал такое распоряжение.

— Но это же идиотизм!

Шипение.

— Не думаю, что это идиотизм, господин Хансен, — сказал Ритт. — Все соответствует действительности, — добавил он, думая, что как раз действительности ничто не соответствует. Но ему не хотелось демонстрировать Хансену свое возмущение. Наверное, тот и в самом деле не чувствовал за собой вины. А может быть, Хансену известно намного больше, чем кажется и чем он говорит, — и тогда нельзя обнаруживать перед ним свои слабые стороны.

А вслух сказал:

— Грешник, совершающий преступления против окружающей среды, — так вас называли средства массовой информации? Экологические катастрофы происходят снова и снова. Отравленная земля, отравленная вода, отравленный воздух… Люди не уверены в завтрашнем дне. Среди них наверняка есть психопаты. Так что такое требование вполне законно, господин Хансен.

— Одна из примет нашего времени, — ответил Хансен смущенно.

— Что за примета?

— Смотрите, господин прокурор, о чем сейчас чаще всего слышат люди? О парниковом эффекте, озоновой дыре, климатической катастрофе. Они слушают это двадцать четыре часа в сутки. Кроме того, на всех континентах происходят страшные стихийные бедствия: засухи, наводнения, штормы, неурожаи, голод, — лицо Хансена покраснело, он зашипел громче. — В Судане и Бангладеш насчитывается уже двадцать пять миллионов пострадавших от экологических катастроф, — я читал об этом сегодня утром, — он указал взглядом на столик, где лежали газеты и журналы. — Изменения климата принимают катастрофические масштабы. Это я тоже прочитал.

— Вы подчеркиваете последние слова. А разве это не так? Разве не это — примета времени? Я правильно вас понял? Не похоже ли все это на пир во время чумы?

Ритт наклонился к кровати. «Что это за человек? — промелькнула у него мысль. — И о чем он на самом деле думает?»

— Вы понимаете меня лишь отчасти, — спокойно ответил Хансен. — Попробуйте ответить на такие вопросы. Вы уверены, что климат может «ослабеть», «лишиться сил», как это любят сейчас называть? И не происходят ли засухи и наводнения в Судане и Бангладеш периодически? И не списываются ли на природу печальные результаты человеческой политики среди достойных жалости двадцати пяти миллионов пострадавших? Все-таки, простите, точные прогнозы об экологических катастрофах, которые должны произойти в определенных регионах через сорок-пятьдесят лет, сильно преувеличены. Жизнь показывает, что даже метеорологи могут сделать прогноз не больше, чем на десять дней вперед.

— Значит, вы не верите в подобную опасность…

— Пожалуйста, дайте мне закончить, господин прокурор! Все гораздо сложнее, чем об этом пишут в средствах массовой информации. Намного сложнее. Я довольно давно являюсь профессионалом в этой области и имею право на собственное мнение. Конечно, существует опасность, о которой сейчас большими буквами пишут на каждой стенке. Так называемая «общепринятая наука» попросту необъективна и недооценивает неугодные проблемы. Это же ясно. Хотя…

— Хотя?

— Хотя вот уже несколько лет исследователи — и несметное количество их последователей, которые никогда ничего не исследовали и не исследуют, — думают, что пора положить конец самоизоляции от действительности, чтобы спасти природу и человека. Одни расхваливают новейшие изобретения для решения самых сложных проблем: солнечную энергию, средства от рака и СПИДа, вакцину для умирающих тюленей, удобрения для больных лесов. Другие кричат о гибели мира от отравления морей и рек, заражения воздуха и почвы, озоновой дыры и климатических коллапсов.

Открылась дверь, и в палату вошел седовласый доктор Хайденрайх.

— Мне очень жаль, господин прокурор, но пятнадцать минут давно истекли, — сказал он. — Господину Хансену необходим покой. Я в ответе за его здоровье. Пожалуйста, уходите.

— Нет! — почти вскричал Хансен.

Все удивлено посмотрели на него.

— Но… — начал врач.

— Господин доктор, пожалуйста, позвольте мне до конца объяснить господину прокурору, о чем я думаю. Это важно… Это чрезвычайно важно и для него, и для меня. Я чувствую себя замечательно. Еще пятнадцать минут, пожалуйста, господин доктор! Под мою ответственность.

Врач пожал плечами.

— Это ваше здоровье, — сказал он. — Но через пятнадцать минут вам придется безоговорочно закончить беседу.

И раздраженно вышел.

— Дерьмо — извините — то, что они делают со мной, — Хансен покачал головой. Он был очень взволнован. — Я все-таки должен объяснить вам, господин прокурор. Я поражен! Я представал перед судом. Против меня выдвигали обвинения доктор Рот, доктор Марвин и господин Боллинг. Каждый раз суд оправдывал меня. Я невиновен. Но в глазах средств массовой информации я теперь преступник. Жвачка в духе времени. Ничто не проходит бесследно, не так ли? Но вернемся к приметам времени. Есть не только «альтернативные» ученые, которые служат этим приметам в позе спасателя или зловещего прорицателя. Директора университета и институтов в Макс-Планк тоже на гребне этой волны. Отчасти по убеждениям, отчасти потому, что это вызывает симпатию. Но в основном…

Он повысил голос. Ритт размышлял, действительно ли Хансен безупречен и незапятнан, и всего лишь невинная жертва. Тогда Марвин — фанатик, кидающийся из одной крайности (поклонение атомной энергии) в другую (борьба за выживание человечества) с неустойчивым (или надо подобрать менее обидное слово?) характером. Или, думал Ритт, происходит что-то, что выше моего понимания, о чем я и понятия не имею?

— Прежде всего, — повторил Хансен, — потому что везде говорится, что даже при перспективе решения важной проблемы (а мы, конечно же, стоим перед серьезными проблемами) требуются миллиардные затраты. Здесь, — он кряхтя перевернулся на бок и вытащил из стопки журналов последний номер «Немецкого журнала для врачей», — на первой странице пишут, что «…СПИД в совсем новой области является — скобка открыта — зловещим — скобка закрыта — согласием. Только с появлением СПИДа у нас появилась возможность для высокоэффективного исследования вируса», — Хансен бросил журнал на одеяло. — Вот так, господин прокурор. Только когда стали вымирать леса, мы узнали о прогрессе. Водорослевая чума и мор тюленей — стимул для глубокого исследования морей. Озоновая дыра и парниковый эффект пробудили ото сна исследователей атмосферы и климатологов — и помогли им получить миллиардные суммы на исследования.

— Вы должны бы приветствовать это.

— Я и приветствую, господин прокурор. Я не приветствую, когда кое-кто цинично смотрит на грядущее несчастье, как на стимул, чтобы «что-то наконец изменилось в политике». Я не приветствую, когда борющиеся за экологию журналисты, политики и ученые используют эту борьбу для собственного карьерного роста и благополучия. Не все из тех, кто называет себя спасителями и защитниками, действительно имеют благие намерения, господин прокурор. Если бы к таким людям вовремя отнеслись критически, — как к умаляющим проблему «усмирителям»…

— Успокойтесь, пожалуйста, — сказал Ритт, с беспокойством заметивший, что Хансену стало тяжело дышать, а его обезображенное лицо залилось густой краской.

— Успокоиться — мне? — вскричал Хансен. — Я должен волноваться. Вы знаете, кто такой Пол Ватцлавик?

— Известный английский психотерапевт, работающий в Америке. Я читал его книги.

— Недавно в австрийском журнале опубликовано интервью с ним. Ватцлавик говорит о странном феномене. Жизнь человека в Западной Европе складывается гораздо лучше, чем раньше. Никто не голодает, правда? Почти все социально защищены. И тем не менее многие впадают в депрессию, верят в конец света. Что происходит? — спрашивает интервьюер. И Ватцлавик отвечает: Джордж Оруэлл, автор романа «1984», объяснил это в одном из своих эссе. Он написал: «Люди с пустым желудком никогда не разочаровываются во Вселенной. Они даже не думают об этом». В 1946 году, рассказывает Ватцлавик, он работал в разбомбленном итальянском Триесте, в полицейском управлении. Людям не хватало самого необходимого, — а полиция регистрировала четырнадцать самоубийств в год. А в 50-е, когда уже у многих были работа, квартира, еда, количество самоубийств выросло до двенадцати в месяц. И это, говорит Ватцлавик, заставило его задуматься.

— И как он это интерпретирует?

Беседа захватила Ритта.

— Человек плохо подготовлен к тому, чтобы жить в безопасности, говорит он.

— Моя мать рассказывала, что никогда в церкви на службе не было столько прихожан, как сразу после войны — в нищете и нужде, в холоде, голоде и разрухе, — задумчиво произнес Ритт.

— Верно, господин прокурор! Ватцлавик говорит: великие идеалы важны, когда возникает опасность. Когда вокруг царят смерть и разрушение, человек направляет все силы на сохранение жизни и ищет веру или иные убеждения, которые помогают ему выживать. Интервьюер спрашивает: «Можно ли утверждать, что поскольку наше существование так хорошо обеспечено, то веры в нас меньше, чем раньше?» И Ватцлавик отвечает: «Безусловно».

— Неутешительный вывод, — сказал Ритт.

— В общем, да. Накануне двухтысячного года непременно что-то произойдет, говорит Ватцлавик. И проводит параллель с 999 годом, отмеченным беспримерной истерией. Тогда не было озоновой дыры, кислотных дождей, СПИДа. Но и тогда предсказывали конец света и гибель Земли в огне и чуме. И вот послушайте, господин прокурор, что говорит Ватцлавик — дословно: «Я чувствую себя уверенно, потому что отношусь к тем людям, которые верят, что человек сам создает ту действительность, в которой живет. Безумие 999 года не коснулось стран, которые не приняли христианское летоисчисление. Для них этот год был обычной календарной датой». Великолепно, не правда ли? — Хансен улыбнулся.

— Великолепно, — ответил прокурор, пристально смотревший на него. — А почему же вы отозвали обвинения против Марвина, который так жестоко избил вас?

Хансен ни на секунду не замешкался с ответом:

— Он мой старый друг.

— Друг?

— Да. Уже четверть века. Мы вместе учились, я изучал химию, он — физику. Мы были практически неразлучны, пока он не изменился так поразительно. До недавнего времени он работал в Управлении по надзору в Хессингском министерстве экологии. А потом — под влиянием примет времени, не иначе — стал человеком, одержимым навязчивой идеей. Я бы даже сказал, параноиком. Например, в его понимании всеми химическими и фармакологическими фабриками руководят преступники, губящие этот мир. Он сам культивировал в себе слепую ненависть, да, именно слепую ненависть, и особенно — против меня, поскольку я был для него самым досягаемым, — голос Хансена стал таким тихим, что Ритт едва разбирал слова. — Это трагично. Ведь погибает дружба, самая верная из тех, что существуют. Простили бы вы его, господин прокурор, учитывая все эти обстоятельства? Сняли бы обвинения?

— Это неправда, — раздался женский голос.

Ритт и Хансен обернулись к двери. Они не заметили, как в палату вошла женщина лет сорока в кремовом платье и с букетом алых роз.

— О, Элиза, — произнес Хансен.

— Хилмар, любимый!

Женщина была высокой и широкоплечей, с узкими бедрами и длинными красивыми ногами. Темные волосы были подстрижены под «пажа». Облик дополняли карие глаза и крупный пухлый рот. Она бросила на кровать белые кружевные перчатки, наклонилась и поцеловала Хансена в губы.

— Элиза, — сказал Хансен, когда она выпрямилась, — этот господин — прокурор Ритт, а это его стенограф, господин… простите, забыл…

— Хорн, — сказал Ритт. Хорн промолчал.

— Хорн.

— Я знаю, любовь моя, — ответила женщина.

— Откуда? Простите, господин прокурор, это моя супруга, Элиза.

— Очень рад, — сказал Ритт. Хорн снова промолчал.

— Мне сообщили сотрудники криминальной полиции за дверью, — пояснила Элиза Хансен.

— Так что же неправда? — спросил Ритт.

— Причина, которую мой муж называет, объясняя, почему он снял обвинения против Маркуса… против господина Марвина.

— Элиза, прошу тебя, — слабо запротестовал Хансен.

— Оставь! — резко ответила женщина. — Все равно господин прокурор докопается.

— А какова же истинная причина, фрау?

— Хилмар снял обвинения, потому что я его попросила.

— А почему вы его попросили?

— Потому что Марвин восемь лет был моим мужем.

— Он был… — пораженный Ритт осекся.

— Мы были женаты больше восьми лет. У нас есть общая дочь, Сюзанна. Наверное, вы в курсе, что и Сюзанна ушла от него.

— Это я знаю. Но каким образом…

— Я все объясню, господин прокурор, — Элиза Хансен казалась воплощением энергичности и решительности. — Я ушла от Марвина одиннадцать лет назад. Он никогда не простит мне этого. И никогда не простит Гилмара — за то, что я ушла к нему.

— Элиза, — смущенно вставил Хансен.

— О, пожалуйста, любимый! Нападению на Гилмара есть одно-единственное объяснение — чудовищная ревность моего бывшего мужа Маркуса Марвина.

Открылась дверь, в палату вошел доктор Хайденрайх.

— Господин прокурор!

Ритт поднялся.

— Прошу прощения. Мы уже уходим, — он подал знак Хорну, и тот закрыл свой аппарат. Ритт взглянул на Элизу. — Нам придется еще пообщаться, уважаемая госпожа Хансен.

— Всегда готова, — ответила она, и глаза ее заблестели. — В любой момент, когда вам будет удобно.

Служебная машина везла их из госпиталя обратно в Управление. Шофер покрутил ручку настройки радио. Передавали новости.

«…впервые руководители, отвечающие за экологию Германии, подняли озоновую тревогу, — вещал голос диктора. — Опасности подвергаются прежде всего дети, пожилые люди, спортсмены и астматики. Им надо избегать перенапряжения. Депутаты потребовали ввести запрет на передвижение всех автомобилей с неотрегулированным карбюратором».

Шофер осторожно продвигался в плотном потоке машин. По радио передавали интервью с инспектором экологического надзора Берлина. Репортер спрашивал:

— Чем вызван избыток озона в воздухе, господин Брайтенкамп?

— В эти жаркие дни во время заправки автомобиля горючим наблюдается повышенное выделение летучего углеводорода. Упрощенно говоря, он смешивается с окислами азота, содержащимися в выхлопных газах автомобилей. Учтите при этом интенсивное дорожное движение. Под действием солнечного излучения на эту смесь — опять-таки, это упрощенное объяснение, — и происходит образование озона. Слово пришло к нам из греческого языка и означает «ароматный». Газ действительно имеет легкий сладковатый запах.

Голос репортера:

— Как совместить беспокойство по поводу повышенного содержания озона в воздухе и тревогу по поводу озоновой дыры?

— Озоновая дыра возникла в верхнем слое атмосферы — стратосфере. В этом слое озон действительно необходим: он защищает жизнь на Земле от солнечного излучения. Сейчас там возникла озоновая дыра, из-за чего и увеличилось число раковых заболеваний. Появление озоновой дыры в этом слое может иметь роковые последствия для Земли. Совсем другая картина в тропосфере — нижнем атмосферном слое толщиной от пятнадцати до шестидесяти километров. Здесь наоборот повышенное содержание озона вредно. Озон убивает на Земле микробов, бактерии, вирусы и растения. Не исключено, что он же является причиной гибели лесов. У людей и млекопитающих повышенное содержание озона вызывает раздражение дыхательных путей, головокружения и носовые кровотечения и в особо тяжелых случаях может стать причиной отека легких и летального исхода. В качестве противоядия и защитного средства врачи рекомендуют витамин Е, который выпускается в капсулах.

Шофер остановил машину. Движение на запруженной улице прекратилось.

Вновь раздался голос диктора:

— Только что мне передали следующее сообщение. Два депутата ХДС/ХСС выразили свой протест против озоновой тревоги и потребовали освободить ее инициаторов от занимаемых должностей. Они назвали это выступление «паникерством чистой воды» и потребовали немедленного пересмотра норм содержания озона в воздухе в сторону увеличения. Советский Союз. В своем сегодняшнем выпуске газета «Известия» сообщила об ужасающих изменениях в многотысячном поголовье мышей и крыс в районе взорвавшейся в 1986 году атомной станции «Чернобыль». Животные очень агрессивны, а их размеры втрое превышают обычные. Такая же картина наблюдается и с растениями, часть которых погибла, а другая часть неожиданно начала интенсивно расти. Листья тополя достигают восемнадцати сантиметров в длину, а почки на деревьях раскрылись раньше положенного времени…

Стенограф Якоб Хорн сидел неподвижно. Если Мари умрет, думал он, я наложу на себя руки.

На Герихштрассе шумели пневматические сверла, грохотали строительные машины. В воздухе витала пыль. Судебный чиновник Франц Кулике низко поклонился вошедшему в помещение Земельного суда Эльмару Ритту.

— Прекрасный день, господин прокурор! Вы, как всегда, бодры и активны — приятно посмотреть, — он почти кричал, и остановить его словоизвержение было невозможно. — Вы слышали? Объявлена озоновая тревога. Они что, думают, что нами можно вертеть, как угодно? Сначала озона слишком мало, потом, видите ли, слишком много… «Прячься в картошку — убегай из картошки»! Если в ближайшее время не появится кто-то и не наведет порядок…

Ритт исчез за поворотом. Кулике обиженно посмотрел ему вслед. Потом подошел к своему излюбленному месту рядом со швейцарской и заговорил с сотрудником за стеклом:

— Видал, Густав? Прямо граф Кокс с газового завода! Все с ним любезны и приветливы, а он даже не промычит в ответ. Милое поведение, милые господа! Это что, такой стиль?

— Может быть, ты действуешь ему на нервы, — сказал швейцар.

— Я? Каким образом?

— Да твоей вечной болтовней. Франц, ты знаешь, я тебе друг. Но иногда твоя трескотня раздражает и меня. Пойми, наконец, что не все с тобой согласны. Шенхубер — это тебе не Бекенбауэр.

— Хватит, — огрызнулся Кулике.

Эльмар Ритт открыл дверь в свой кабинет. Было душно. На полу под дверью лежал конверт. Снимая на ходу куртку, Ритт прошел к столу и вскрыл письмо. На листе бумаги, который он развернул, стоял штамп верховного прокурора земельного суда.

29 августа 1988 года.

Господину прокурору Эльмару Ритту.

Уважаемый коллега!

Должен информировать Вас о том, что дело Гилмара Хансена/Маркуса Марвина в экстренном порядке передано доктору Вернеру Шикзалю. О причинах уведомлю Вас позже.

Прошу Вас сегодня, 29 августа 1988 года, до 15:00 передать все имеющиеся в деле документы и вещественные доказательства доктору Шикзалю и проинформировать его о ходе расследования.

С уважением,

Верховный прокурор

(фамилия и подпись от руки).

Меня отстранили от дела Хансена, подумал Ритт. И от дела Марвина. Оперативно сработано. Что из этого следует? Что за этим скрывается? Кого защищают? От кого? И почему?

Он рассеянно посмотрел на наручные часы. Было две минуты третьего.

Эльмар Ритт сидел неподвижно и думал о своем отце.

 

5

В спальне квартиры на Авенида Рио Бранко в Рио-де-Жанейро Кларисса Гонсалес в отчаянии спрашивала у Изабель Деламар:

— Что мне делать? Что же мне делать?

Изабель обняла ее за плечи и неторопливо усадила на кровать.

— Если это так важно для вас, если вы хотите оставить этого ребенка, необходимо сделать все, чтобы он у вас был, — сказала она.

— Правда? — Кларисса подняла голову. — Сеньора Деламар, я только и думаю, как бы сообщить об этом мужу. И я… я окончательно решила родить ребенка.

Изабель кивнула и промолчала.

— Прерывание беременности будет означать мою неуверенность, правда же, сеньора Деламар? Мы с мужем боремся против уничтожения влажных лесов, против гибели мира. И если я откажусь от ребенка, откажусь его родить, то значит, глубоко-глубоко в моей душе есть уверенность, что все наши старания напрасны, что все потеряно. Я права?

— Вы абсолютно правы, сеньора Гонсалес.

— Я думаю, — продолжала Кларисса, — этот ребенок будет очень важен и для нашего брака, и для нашей работы… для всего.

— Совершено верно, — подтвердила Изабель. — Поговорите с мужем. Вполне возможно, что жизнь в состоянии ежедневного стресса заставила его думать, что нельзя рожать детей для этого мира. Но если вы с ним поговорите, если скажете все, что сказали мне… возможно, ему понадобится какое-то время, чтобы осознать ваши аргументы, но, я уверена, он их примет. Дети появлялись на свет и в более страшные времена: в чуму и холеру, в войну. И все-таки они вырастали…

— Мы знакомы с вами всего несколько часов, — сказала Кларисса, — но я сразу же почувствовала к вам симпатию. И мне захотелось поделиться с вами. Благодарю вас!

— Нет, — возразила Изабель, — не благодарите. Я рада вашему доверию. Каждый из нас может оказаться очень одинок, и ему потребуется помощь, участие, сочувствие. Все будет хорошо, — она улыбнулась. — Bluebird вернется весной и будет петь.

— Не поняла…

— Роберт Фрост, — сказала Изабель. — Он…

— О, да! Один из величайших поэтов Америки, — воскликнула Кларисса. — К сожалению, на португальский переведены только избранные произведения.

— На французский — тоже, — сказала Изабель. — Не могу назвать самое любимое мое стихотворение, но… Например, детская сказка о последней песне bluebird.

— Bluebird? Голубая птица?

— Синяя птица, — поправила Изабель. — Посланник весны. Но у Роберта Фроста это, конечно, больше, чем просто видовое понятие.

— Я не понимаю…

— Сейчас, Кларисса, я попробую объяснить. Но сначала я переведу вам это стихотворение, а вы перескажете его своему мужу… и еще кое о чем скажете. Итак, The Last Word Of A Bluebird. As I went out a crow in a low voice said: «Oh, I was looking for you. How do you do?» «Когда я улетал, одна ворона негромко сказала: „Привет! Я уже давно за тобой наблюдаю“. I just came to tell you… Я расскажу тебе, а ты передай Лесли: Северный ветер сегодня ночью заставил звезды засиять… that made the stars bright… а крыши — покрыться слоем льда… и я так сильно кашлял, что у меня выпали все перья из хвоста».

Кларисса серьезно смотрела на Изабель, а та добросовестно и тоже очень серьезно переводила строчки детской сказки:

— Он улетел, но успел передать Лесли привет. Она не должна унывать. Пусть носит свой красный капор, и ищет следы скунса на снегу, и вообще развлекается. А весной синяя птица вернется и споет.

— Замечательно, — сказала Кларисса.

— Правда? А какая у вас птица — символ весны, нового дня, радости и надежды?

— Жаворонок.

— У нас тоже. И в Германии, и в Англии. Да любой человек на Земле хочет радости, надежды, будущего. Но только когда он готов поделиться этим с другими, только тогда к нему прилетает жаворонок… И приносит счастье и уверенность в будущем. Вы, Кларисса, и ваш муж, и еще множество людей ищут в своей работе жаворонка, весеннюю птицу… И дарят его всем… До тех пор, пока люди будут что-то искать и делиться найденным с другими — до тех пор жаворонок будет возвращаться весной и петь.

— Да, — ответила Кларисса. — Но у Фроста синяя птица, может быть, вернется. Всего лишь «может быть».

Изабель кивнула.

— Если люди больше не ищут жаворонка, то однажды весной он споет для них в последний раз.

— О!

Кларисса взглянула на Изабель.

— Что?

— Своими фильмами вы хотите разбудить людей, заставить их присмотреться к тому, какая опасность их подстерегает?

— Конечно.

— Разве это не прекрасное название для фильма: «Весной в последний раз споет жаворонок»?

Когда будут рассказаны все истории, великие и трагические, мелодраматические и гротескные, когда будет сообщено обо всех событиях на Земле, второе тысячелетие от Рождества Христова, неуверенно пытающейся уцелеть, — тогда найдется повод вспомнить тех, кто спас этот мир.

Телефонный разговор.

— Господин доктор Марвин?

— Да. Что случилось, черт возьми?

— Это Мириам Гольдштайн из Любека.

— Кто?

— Мириам Гольдштайн.

— Мириам Гольдштайн… О, простите! Я спал. Честно говоря, очень крепко… Сколько сейчас… Половина шестого утра…

— Я знаю, что неприлично звонить в такое время, господин Марвин. Извините, пожалуйста. У нас в Германии уже половина одиннадцатого. Пять часов разницы… Я не стала бы звонить, если бы это не было так срочно…

— Говорите, пожалуйста! Не обращайте внимания, я уже почти в порядке. Я бодр. Итак?

— Помните, как неожиданно Йошка Циннер, этот сумасшедший кинопродюсер, появился во «Франкфутер Хоф»?

— Неожиданно. Внезапно. Да, конечно.

— Слишком внезапно и слишком неожиданно, не правда ли?

— Правда. И так много денег сразу… И желание отослать нас на съемки как можно быстрее… Достаточно странно.

— Достаточно странно, вы правы, господин Марвин. Я говорю из телефонной будки главпочтамта — я не уверена, что мой телефон не прослушивается. Возможно, прослушивается.

— Что произошло, фрау Гольдштайн?

— Прокурор Эльмар Ритт — помните? — позвонил мне, тоже из телефона-автомата и попросил прийти на почтамт, чтобы он мог мне перезвонить.

— Он перезвонил вам? Что случилось?

— Сегодня его отстранили от ведения дела Хансена.

— Почему?!

— Ритт позвонил в Тессинское министерство юстиции, потребовал объяснений.

— Но не получил их?

— Да. Он позвонил мне из своей машины, когда ехал в Висбаден. Он устроил скандал в министерстве. Говорит, что те, кто отстранил его от дела, якобы в отъезде. Ритт просил фрау Рот и меня помочь ему. Ведь у фрау Рот тоже есть свои связи. Я поговорю с фрау Хансен — этого мне никто не может запретить. Я позвоню ей. Думаю, что и у вас не все гладко. Вы еще ничего не заметили?

— Пока ничего. Послезавтра летим в Белем, оттуда в Альтамиру на конгресс протестующих индейцев. Он продлится пять дней. Будем смотреть во все глаза и слушать во все уши. Спасибо за предупреждение, фрау Гольдштайн. И много сча… Нет, слушайте, я знаю слово! Мазелтоф, мазелтоф, фрау Гольдштайн!

— Мазелтоф и вам, господин Марвин.

— Это была чертовски тяжелая работа, — сказал физик Карлос Бастос. — Мы попеременно сидели у экранов день и ночь, я и мой коллега Эрико Велезо. Смена — двенадцать часов. Над нами на высоте восьмисот тридцати километров летали метеоспутники NOAA-9 и 10. С их помощью мы и получали информацию.

Камера Бернда Экланда была укреплена на штативе. 30 августа 1988 года в первой половине дня киногруппа прибыла в вычислительный центр Бразильского института исследования космоса и начала съемку. В огромной, залитой светом лаборатории Бастоса и Велезо разместились дюжина компьютеров и множество сложной аппаратуры. Все стены были увешаны компьютерными распечатками. Оба ученых стояли возле одной стены. Рядом с ними стоял Маркус Марвин, который разговаривал с Бастосом.

Техник Кати Рааль, милая женщина с веселыми глазами и угреватой кожей, хлопотала с подключением многочисленных кабелей, прикрепила маленькие микрофоны к отворотам белых халатов физиков и к воротнику летней рубашки Марвина. От микрофонов под халатами и рубашкой вдоль тел тянулись проводки, которые, выползая наружу около ботинок, ползли к Катиной звукозаписывающей аппаратуре.

В соседнем помещении за лабораторным столом сидела Изабель. Маленькая хлопотливая Кати, не переставая улыбаться, опутала проводами и ее. В руке Изабель держала микрофон, а в ее правом ухе засел серебристый наушник, от которого тоже тянулся проводок. Благодаря этим хитроумным приспособлениям Бастос, Велезо и Марвин слышали голос Изабель, синхронно переводящей с немецкого на португальский и обратно, и все это записывалось на аппаратуру Кати. Позже в студии голос Изабель будет заменен на голос профессионального диктора.

Велезо говорил:

— Мы прощупывали буквально каждый километр нашей области в Растерне. Ежедневно переводили все данные со спутников в компьютерные изображения. Необходимо было абсолютно точно определить, каковы масштабы уничтожения влажных лесов, где виноват пожар, а где — вырубка, — он показал на снимки за спиной. — Например, вот так это выглядело в июле 1987 года, в начале трехмесячной засухи…

— Конец! — прервал его Марвин.

— Как? — переспросил Велезо, услышав перевод Изабель. — Почему конец?

— Это неудобно снимать с одной точки, — пояснил Марвин. — Бернд, вам придется взять камеру и подойти. Мы не можем отходить.

— Разумеется, — ответил оператор. Кати была уже рядом с ним. Помогая Бернду поднять «Бетакам» на правое плечо, она шепнула:

— Плохо?

— Сегодня отлично, — шепнул Бернд в ответ.

Обезображенное лицо Кати просияло радостью, она легко подбежала к своему пульту и глянула на шкалу.

— У меня все о’кей.

Оператор подошел к ученым.

— Пожалуйста, доктор Велезо!

Велезо начал снова:

— Вот это, — он указал на первый в длинном ряду снимков, — был сделан в июле 1987 года, в начале трехмесячной засухи. Нанесенный тогда ущерб не выходил за рамки допустимого. Это лишь небольшой район в пойме Амазонки. Вот эти черные точки на изображениях — пожарища. Тогда, в июле 87-го, спутники зафиксировали 752 пожарища…

Велезо медленно пошел вдоль снимков. Экланд плавно двигался следом, камера на его плече плыла так ровно, словно двигалась по рельсам. Хорошо, что с утра принял на две болеутоляющих таблетки больше, подумал он. Экланда неотрывно сопровождал взгляд Кати, полный безграничной любви и восхищения.

— Но уже 14 августа, — продолжал Велезо, указывая на новый снимок, — было 6941 таких пожарищ. В начале сентября — больше десяти тысяч. Только представьте — больше десяти тысяч растровых точек здесь, здесь, здесь, — указка мелькала над снимками, — не сосчитать! Чудовищная пляска огня…

Экланд снимал фотографии, на которых были выжженные и раскорчеванные участки леса. От снимка к снимку северная часть Бразилии темнела все больше.

— Пляска огня, — заговорил Карлос Бастос, и камера нацелилась на него, — породила самые грандиозные облака гари, которые только можно представить, — он указал на другую стену. — Это фотосъемка с борта самолёта. — Экланд медленно поворачивался. Камера чуть покачивалась на его плече. — Ужасно, правда? С нами работает очень известный защитник окружающей среды Чико Мендес. У него даже есть награды за его работу… Мендес летал над этим районом. Он называет все увиденное апокалипсисом. Он рассказывал: «Куда ни посмотрю — везде деревья, словно головешки в камине. Лес стал… леса просто не стало! Он сварен, прожарен, прокопчен… Дьявол! За дымом не видно неба, по ночам не видно звезд, луны…» Мендес говорит, люди ведут себя так, словно они — последнее поколение на Земле. А после нас — всемирный потоп, конец света, апокалипсис… Да, апокалипсис! Пилот, с которым летал Мендес, говорит — ему казалось, что горит вся Бразилия. У обоих так слезились глаза, что они почти ничего не видели. Когда они приземлились, только на северо-востоке были отменены пятьдесят три авиарейса — взлетно-посадочные полосы были не видны из-за дыма. Видите, вот на этих снимках они уже в дыму?

Экланд забыл о боли. Какие снимки думал он, Боже праведный, какие снимки!

Изабель переводила в соседней комнате, чуть склонившись к микрофону. В этот день на ней были широкие и легкие голубые брюки, голубые босоножки и белая блузка, завязанная узлом под грудью. Рядом с ней над включенным магнитофоном сидел Гиллес — он записывал все, что она переводила, чтобы затем написать комментарий для фильма.

— …это ужасающее облако дыма, — четко переводила Изабель за Бастосом, — иногда окутывало территорию в полтора миллиона квадратных километров.

— Сколько? — не веря собственным ушам, переспросил Марвин.

— Quantos? — переспросила Изабель.

Бастос повторил:

— Полтора миллиона квадратных километров, — он указал на следующие фотографии. — Так это выглядело в октябре 1987 года. Смотрите, как почернела наша огромная страна. Вот оно, пугающее послание человечеству. Каждый год — каждый год! — более ста сорока тысяч квадратных километров влажных тропических лесов уничтожаются вырубкой и пожарами. Это почти половина территории ФРГ. И ежегодно такая площадь прибавляется. Мы с Эрико никогда не думали, что это настолько ужасно…

Экланд пошел вдоль стены, понес камеру вдоль ужасных снимков к Эрико Велезо. Тот заговорил:

— Такие тревожные наблюдения ученые делают почти во всех тропических странах. В Индонезии и в Таиланде, в Гане, на Гаити и в Эквадоре. Если динамика процесса не остановится, в ближайшие пятьдесят лет влажные тропические леса на планете будут уничтожены.

— Во время засухи, — подхватил Бастос, — деревья гибнут под бензопилами, ценную древесину уволакивают бульдозеры. Оставшиеся щепки и обрубки под жарким солнцем быстро превращаются в трут. А в августе жители разводят костры, чтобы превратить вырубки в пашни и пастбища…

Экланд вновь установил «Бетакам» на штатив.

— Выжигание, — говорил Бастос, — это старая крестьянская техника. Плодородие почвы, удобренной золой, повышается. Однако плодородный слой почвы очень быстро разрушается: сначала его разрыхляет крестьянский плуг, затем иссушает солнце, выдувает ветер, вымывают дожди. — Изабель переводила. Маленькие капли пота выступили у нее на лбу. — Остается только красная пустыня: песок и глина. Чико Мендес, который уже десять лет борется за спасение дождевых лесов, говорит: «Земля похожа на кости освежеванного животного…»

— И почти везде, — заключил Велезо, — этот губительный процесс определяется экономическими или политическими целями — или прикрывается ими.

— Пожалуйста, поподробнее об этом, — попросил Марвин.

— В первую очередь, это бразильская миграционная политика, — сказал Велезо. — Миллионы обнищавших людей переселяют с юга на север. Эти миллионы и выжигают то, что осталось после вырубки. Они всегда жили в лесной зоне, они не представляют себе иной жизни. И что им остается делать? На расчищенных клочках земли они пытаются разводить крупный рогатый скот… Кроме того, леса совершенно варварски уничтожаются различными лесоторговыми фирмами. На первом месте в этой отрасли японцы, затем немцы и американцы. Спрос на твердую древесину и на древесину ценных пород постоянно растет во всем мире.

Гиллес вытер своим платком пот со лба Изабель. Она благодарно улыбнулась ему. Долгий синхронный перевод требовал большого напряжения.

— Но вернемся к скотоводству, — продолжил Бастос. — Правительство одобрило один проект, по которому Бразилия должна была стать крупнейшим мировым экспортером говядины. Крупным землевладельцам и международным концернам было выделено более миллиарда долларов на создание ферм по разведению крупного рогатого скота. На этом бизнесе поднялась фирма «VW do Brazil». Они настояли на том, чтобы их владение Рио-Кристиано, площадь которого равна площади Берлина, Гамбурга и Бремена вместе взятых, было признано государственным… а затем отказались от него. Так поступали и многие другие фирмы.

— Почему?

— Дело в том, сеньор Марвин, — объяснил Велезо, — что почва там скудная, и сухая трава может прокормить от силы одну корову на гектаре. Мясная продукция составляла лишь шестнадцать процентов от запланированного объема. Едва прекратились государственные дотации, крупные фермы тут же пришли в упадок и разорились. Поскольку проект был одобрен парламентариями, большинство из которых — сами крупные землевладельцы, — продолжал Бастос, — то выжигание леса началось до того, как были созданы фермы. И теперь вместо леса и пастбищ есть только гигантские закарстованные пространства, что во много раз ухудшает и без того бедственное положение с питанием.

— Обо всем этом постоянно говорит Чико Мендес, — сказал Велезо. — Те, кто занимается разведением скота на крупных фермах, утверждают, что делают это для того, чтобы решить проблему продовольствия в стране. Какой цинизм! На самом деле все мясо идет на экспорт — для тех же американских гамбургеров, например.

— Наконец, — снова заговорил Бастос, — банки и честолюбивые политики весьма приветствуют крупные промышленные предприятия, плотины, атомные станции, которые только способствуют исчезновению лесов. Еще бы! Ведь со всех концов света идет поток инвестиций в разработку рудных месторождений, расположенных в лесной зоне. Выбросить на мировой рынок бразильскую руду, понизить цены и получить миллиардные прибыли — неплохая идея! Мой друг Эрико Велезо был в шоке, когда изучил результаты исследований. Последствия уничтожения лесов могут быть сравнимы только с последствиями ядерной катастрофы, написал он в статье для одного крупного издания.

— Кого вы обвиняете? — Марвин посмотрел на Велезо.

— Бразильское правительство, — не задумываясь, ответил тот. — Международных торговцев лесом, Всемирный банк, федеральный Немецкий кредитный банк реконструкции, немецкие и японские частные банки, которые сделали миллиардные инвестиции в добычу руды. Вы что, не читаете газет? На одну треть железной руды цены в течение пятнадцати лет будут гарантированно держаться на уровне 1982 года. Только концерн «Тиссен» готов купить восемь миллионов тонн. А Всемирный банк намерен подбросить Бразилии кредит в пятьсот миллионов долларов на развитие энергетического сектора. США, вероятно, девятнадцатью голосами в правлении банка отклонят это предложение. Их представитель Хьюго Форстер, оценив последствия для окружающей среды, уже назвал первый кредит на те же цели «полным абсурдом». Значит, ФРГ, участие которой во Всемирном банке составляет пять процентов, будет играть ключевую роль в окончательном решении. На этот вопрос завязаны крупные кредиты частных банков ФРГ, Японии и США — в общей сложности на 1,7 миллиарда долларов! Из этих средств должно быть оплачено строительство атомных реакторов Арга II и III к западу от Рио-де-Жанейро, которым занимается ваш концерн «Сименс». Будут ли эти атомные станции «инвестиционными руинами»? Сможет ли «Сименс» потребовать компенсацию несколько миллиардов из налоговых средств?

— Ваш министр экологии, — сказал Бастос, — на заседании бундестага в январе этого года посочувствовал Бразилии, которая, как он сказал, «по воле Господа не имеет никаких энергоресурсов». Бразилию нельзя осуждать, сказал он, если она вдруг начнет строить гидроэлектростанции и возводить атомные реакторы… Хотя при сравнительно небольших инвестициях мы могли бы лучше использовать имеющиеся ресурсы и покрыть половину нашей потребности в энергии. Об этом говорится в результатах экспертизы Всемирного банка. Эксперт-эколог Рич высказался весьма жестко и реально, но с тем же успехом это исследование могло быть записано на Луне. Все это было написано в статье, и еще много чего. И в ответ на это…

— Прекрати, Карлос! — потребовал Велезо.

— Почему я должен прекратить?

— Потому что… пожалуйста, выключите камеру… я думаю, самое важное у нас уже есть, — ответил Велезо.

Экланд кивнул.

— Я считаю, это еще рано снимать на пленку, — продолжал Велезо.

— Что? — сердито спросил Марвин. — О чем вы говорите?

— Мой друг Эрико Велезо шесть лет писал книгу о защите окружающей среды, — пояснил Бастос. — В одном издательстве рукопись уже приняли. Но когда появились статьи в газетах, близких к правительственным кругам, а потом начались склоки и интриги на телевидении и на радио, эти трусливые собаки наложили в штаны и отказались печатать книгу.

— Но есть же и другие издательства, — возразил Марвин.

Экланд сел, массируя правое плечо. Кати стояла рядом с ним.

— Стоит выстрелить одному, как тут же начинают стрелять все, — сказал Велезо. — У нас такая же ситуация, как и во всем мире. Если какое-то издательство отказалось печатать рукопись — дело кончено. Можно ставить на книге крест. В общем, не страшно… Но все-таки шесть лет работы. Но бывает и хуже.

В лабораторию вошел химик Боллинг. Снимая на ходу очки, он торопливо направился к Маркусу и начал его в чем-то убеждать.

Гиллес тихо спросил Изабель:

— Вам слышно, о чем они говорят?

Но тут же увидел, как Марвин торопливо отстегнул микрофон от воротника рубашки, уронил его вместе с кабелем на пол и отошел с Боллингом в угол лаборатории.

— Вот незадача! — сказал Гиллес.

— Что такое? Что вы имеете в виду?

— Ничего, — ответил Гиллес. — Я… э-э… хм… у меня появилась совершенно идиотская идея. Забудьте, пожалуйста.

Он улыбнулся.

В углу лаборатории Боллинг продолжал в чем-то убеждать Марвина.

 

6

Вторник, 30 августа 1988 года. Г. предложил поужинать с ним. Завтра мы летим в Белем, оттуда отправимся в девственный лес Альтамира. Кто знает, что нас там ждет? Говорят, там полно змей и ящериц. Вынесем ли мы это? Можно сказать, последний ужин приговоренного к смерти. Интересно, что мне понравится? Что-нибудь настоящее бразильское… В меню пять вариантов блюд. Мы останавливаемся на салате из авокадо — да, не сравнить с любимой провансальской капустой! Потом будут «камарэо кот катупири», гигантские креветки с сыром, но с таким сыром, который можно попробовать только в Бразилии и больше нигде в мире. На десерт сливы в кокосовом молоке. О таком можно только мечтать, ma belle! Я очень люблю поговорить о еде. Признайтесь, вы гурман, говорит он. Вероятно, вы очень любите готовить.

— Это так.

Я должна пойти с ним на ужин хотя бы из патриотических соображений: во Франции производят около четырехсот сортов сыра, но катупири среди них нет. Прекрасная, свежая, как роса, молодая дама с прекрасным, но уже не таким свежим кавалером… Все будут смотреть на нас и завидовать ему (а может быть, и наоборот). И ресторан будет присылать мне катупири в Париж всю оставшуюся жизнь. Мы будем жить в Париже вместе, и я буду для него готовить, и он станет простым обывателем…

О’кей, тогда — вперед на эшафот! Многое в этом мужчине мне нравится: и его самоирония, и его уверенность в себе. С ним можно быть очень серьезной, а можно шутить и дурачиться. Чудесно, говорит он. Одинокий пожилой мужчина будет ждать меня в семь часов вечера в баре.

Когда я появляюсь, он хватается за сердце. Мое платье! Оно такое, что одинокому пожилому мужчине очень трудно устоять. Пожилой одинокий (но весьма ухоженный) мужчина выглядит шикарно. Темно-синий костюм, белая рубашка, синий галстук, седые волосы, смуглое лицо. Когда мы уходим из бара, люди смотрят нам вслед. Это только из-за меня, говорит он. Он бы не смотрел мне вслед! Нет, он побежал бы за мной на край света… или хотя бы до Копакабаны, если бы хватило дыхания.

Скорее во взятый напрокат автомобиль. Улицы, заполненные машинами. Г. предлагает ехать в ресторан «Цезарь» в районе Ипанема, все остальное не годится, говорит он. Не бойтесь. Доверяйте Г. Всегда и вопреки всему. Наверное, следует выпустить плакаты, с его портретом и надписью: «Матери, этому мужчине вы можете доверить своих дочерей!»

Ресторан «Цезарь» на двадцать первом этаже парк-отеля. Метрдотель приветствует нас, как старых знакомых — на самом деле, он старый знакомый Г. Как он сказал мне, он провел в этом отеле половину жизни и фанатично предан ему, как и его друзья — портье, официанты и бармены. Почему бы и нет? И чему фанатично предана я? Странно, Г. кажется полной противоположностью этой открытости и дружелюбию, но тем не менее, все его любят. Кстати, это очень облегчает общение с ним. Он не хвастается, не пытается произвести хорошее впечатление, не задается. Он естественен. И искренне радуется, что его друг метрдотель проводит нас к самому красивому столику — в нише перед большой стеклянной стеной. Хрустальная ваза с орхидеей каттлеа густо-фиолетового цвета. Подозреваю, что Г. уже был здесь недавно — он разыскал эту каттлеа в цветочном магазине и принес сюда, — самую красивую из всех, что были.

Он делает заказ. Салат из авокадо, гигантские креветки со страшно охраняемой тайной сыра катупири, который на самом деле пришлют мне в Париж — охотно и с любовью! Балетные па официантов. Метрдотель смотрит на меня сияющими глазами. Позволительно ли ему говорить комплименты? О, мадемуазель великолепно выглядит! Метрдотель зажигает свечи. Серьезно обсуждаем шампанское «Дом Периньон» урожая 1980 года — впервые пью его после получения диплома, говорю я. Какая неосторожность! Г. быстро объясняет, что он знал об этом и потому…

— Ах, что вы, Г.! Вы с ума сошли!

— Само собой, — отвечает он, — я без ума от вас. Так должно быть, и что в этом дурного?

Потом мы ждем, пока подадут аперитив (Godot, говорит он). Долго смотрим друг на друга в молчании, потом он говорит:

— Прекрасный вид, не правда ли?

— Вид прекрасный, — соглашаюсь я.

Цепочки огней на Преита де Ипанема. Фонари. Мерцание фар в двух потоках автомобилей. Огни кораблей на море — белые, красные, голубые. Все настолько чудесно, что даже кажется пошлым. Хотя что тут пошлого?

Г. снова напоминает мне о моих духах. Очень приятно, что он считает (я тоже так считаю!), что духи «Эменаро» подходят мне лучше всего. Он отлично разбирается в парфюмерии, но вспоминает, как он — специалист! — не узнал духов в лесу, когда мы собирались совершить макумбу… Какой стыд! Прежде с ним такого не случалось. Мы смеемся. Ах, как можно смеяться с мужчиной! И беседовать! И отлично себя чувствовать.

— «Moon River», — говорит он.

— Что?

Пианист играет «Moon River», его любимую песню. Я ведь тоже ее знаю, не так ли? Из фильма «Завтрак у Тиффани», с Одри Хепберн, где ищут кота под дождем… Какая моя любимая песня? «Summertime».

— Ага. Гм. Замечательно…

Через пять минут он просит прощения и исчезает. Появляется вновь. И пианист играет «Summertime». Мою любимую. Значит, он ходил к пианисту.

— Благодарю вас, Г.!

— Не стоит, — отвечает он.

Приносят сухой «Мартини». Он говорит:

— За нас, за то, что мы встретились.

Выпиваем. Что он говорит? Вы — поклонница Эменаро. И не только в парфюмерии. Он знал это уже во «Франкфутер Хоф». Тогда на вас был костюм от Эменаро: темно-серая юбка, узкая в бедрах и расширенная внизу, закрытый жакет в мелкую клетку… Он подробно описывает костюм. Как ему удалось все запомнить? Это верно, я люблю одежду от Эменаро и покупаю то, что могу себе позволить. И он это сразу же заметил? Когда-то давным-давно (он рассказывает мне это, как сказку) он был писателем, а писатель должен замечать многое. Как, например, одеть героиню книги? Поэтому он интересовался модой, следил за ней…

— Да, я сказал это в один из тех вечеров. И совсем не боюсь переиграть. Ей тридцать два, мне шестьдесят три. Итак, я начал с истории писателя. И остановился на том, о чем пишет в дневнике Изабель…

В конце концов, он тоже писатель, говорит Г. Был когда-то. Если он когда-нибудь снова станет писателем, то напишет книгу об этой экспедиции… но он никогда этого не сделает… да и возможность мала… тогда он должен будет рассказать обо всех — хорошо или плохо, — вот как обо мне, например, правда? Хорошо или плохо, отвечаю я. Хорошо или плохо — как его, например?

— Точно так, — говорит он.

Затем снова умолкает. Итак, если он будет писать о ком-то как обо мне, и о таком вечере, как сегодня, — но возможность мала, и он никогда этого не сделает, — тогда он захочет узнать, что это за персонаж, такой как я, надев такое платье, идет с таким персонажем, как он? Но это же само собой разумеется, говорю я. Он достает из кармана блокнот, карандаш, что-то неразборчиво пишет. Итак, мы начали с платья, говорит он. Светло-зеленый шелк, рисунок — мелкие бежевые цветы. Жакетик из коричневого шелка с вытканными цветами же. Широкая лента на бедрах, — какой ширины? Двадцать сантиметров, быстро отвечаю я, щеголиха. Он записывает. Завязана сбоку большим бантом. Его можно повернуть и завязать спереди или на другом боку, когда захочется снять жакетик. И — он бросает взгляд под стол — никаких чулок, коричневые туфли. Конечно, от Эменаро, говорит Г., ни о чем другом не может быть и речи. Со вкусом одетая женщина с голубыми глазами, которые темнеют, совсем как сейчас, и…

— Будет вам!

— …и с коричневой кожаной сумочкой. Сумочка просто очаровывает. Небольшое декольте, на шее, на тонкой золотой цепочке монетка — амулет с тайным значением. Изабель никогда не выдаст этот секрет. Тайна должна оставаться тайной. Изабель и ее тайна… Это всегда означает что-то хорошее в истории, говорит Г.

Официант приносит шампанское, наливает немного в два бокала. Мужчины пробуют, смакуют, кивают головами. Официант наполняет мой бокал и бокал Г. — наполовину. Мы выпиваем, на этот раз — за нас, это мое предложение. Последние капли из своего бокала Г. выливает на пол — для подземных духов, объясняет он. Их мучает жажда, как и тех, в лесу, и если угостить их «Дом Периньон» урожая 1980 года, они обязательно принесут счастье.

Нет, я никогда не выдам ему тайну своей монетки! Впрочем, есть еще одна тайна: то, что случилось со мной в том дремучем лесу во время макумбы, когда можно было загадать любое желание. Я уже положила в нишу сигареты, спички и шнапс, и он наблюдал за мной, я заметила это краем глаза. О, у меня было много желаний, но надо было подумать о чем-то необычном, о том, что я сама себе запретила и что мешало мне пожелать для себя чего-то еще. Этим необычным было то, что я вдруг ясно поняла: Г., с которым я и поговорить-то толком не успела, произвел на меня очень большое впечатление. Когда тебе уже тридцать два, ты испытала в жизни несколько приключений… но я никогда прежде не встречала мужчины, который так притягивал бы меня к себе, вселял такую надежду и радость, как Г. Откуда это? Почему? Вот о чем я думала там, в лесу, совершенно сбитая с толку. «И так все началось, мои дорогие, и так все началось» (Киплинг).

В этот вечер в ресторане «Цезарь» я очень много рассказывала о себе — я не была такой никогда в жизни. Я всегда была благодарной слушательницей, которая молчит, сдерживая собственные чувства и переживания. Вся моя жизнь — сдержанность и сокрытие чувств. Но только не в этот вечер! И конечно, мне в голову пришла навязчивая идея!

Ах да, ее навязчивая идея!

Она говорила, что связана условностями. Верила, что когда-нибудь мы все от них избавимся. Но верила и в то, что человек не должен судить время, в котором живет. Это невозможно. Только будущее может судить прошлое. «Наше время ушло», — как часто мы это слышим! Нет, так не должно быть, думала Изабель. Иначе что такое жизнь, все знания и размышления? Падающая звезда, одна во Вселенной, которая вспыхивает, пролетая, на долю секунды — и нет ее. Конечно, каждый хочет судить обо всем по-своему, — но как это возможно? Что мы знаем? Ничего, абсолютно ничего. Как мы живем? Как сумасшедшие захватчики времени, не понимая, что история бесконечна в обоих направлениях — и в будущее, и в прошлое.

Ее идея-фикс заключалась в следующем. Летом она всегда выезжала с родителями в городок Божене на Луаре, под Орлеан. И старые крестьянки наболтали ей, что когда все женщины начнут носить брюки, а Луара потечет вспять, — наступит конец света.

— Что-что? — переспросил я. — Женщины начнут носить брюки — и тут же наступит конец света? Мадемуазель совсем не считается с эмансипацией. Никогда бы не подумал, удивительно…

— Послушайте, — воскликнула Изабель, — это говорят крестьяне, старые крестьяне из Божене. И это всего лишь один пример, но не делайте вид, что вы не понимаете, — она чуть захмелела, но была само достоинство. — Когда женщины носят брюки, то в глазах крестьян — в глазах крестьян! — они больше не выполняют предназначение, данное им от природы; когда на реках образуются такие заторы, что вода течет вспять — мы же можем это себе представить, не правда ли? — вот тогда и настанет конец света. Мы живем в непрерывном времени. А время — еще не значит История. Изучение и исследование истории еще никогда ни к чему не приводили. Но время… Интересно, почему не существует психологического исследования времени? — внезапно спросила она.

Психоистория? Это было бы интересно! Изучать не достижения, а причины достижений. Можно сказать: когда вы делаете что-либо по тем или иным причинам (или не делаете по тем или иным причинам), то можно уверенно спрогнозировать результат. С тех пор, как она вспомнила пророчество старых крестьянок, она не расстается с мыслью о психоисследовании времени. Изучить, как шло время до сих пор, в каких ритмах, какие волны и впадины его качали, чтобы пришли и наши катастрофические дни. И сравнить с тем, как поздно мы узнали об этих днях. Тогда можно было бы сказать: это произошло — тогда это произойдет. А вот это и это совершать запрещается, иначе мы все погибнем.

И, может быть, тогда мы не будем больше «падающими звездами». И тогда получим право в нашем времени судить наше время.

Изабель говорила об этом, и вот что написано в ее дневнике…

Вот так неожиданно, с помощью шампанского вы подвели меня к тому, что я должна прочитать доклад на тему, Г.! А вы поистине коварны!

— А вы поистине прекрасны, — отвечает он.

— Прекратите.

— Я еще не начинал. Умные женщины всегда носят с собой всякие хитрые вещи. Например, большую английскую булавку. Уверен, что и вы носите с собой английскую булавку, моя прелесть!

— Да, — смущенно отвечаю я. — Откуда вы знаете?

Он берет фиолетовую орхидею.

— Если это доставит вам удовольствие, мсье…

Да, и так все началось, мои дорогие, и так все началось…

Позже, два часа ночи, наша гостиница. Он проводил меня до двери номера, поцеловал руку, спросил, позволю ли я поцеловать себя в щеку. Я позволяю и сама целую его в щеку. Он дожидается, пока я вхожу в номер и запираю за собой дверь. Ставлю орхидею в бокал с водой. В прихожей на столике — нагромождение маленьких коробочек. Каждая обернута в бумагу разного цвета и перетянута золотой ленточкой. Уф! Выпито слишком много! Но коробочки вполне реальны, и я в своем вечернем платье сажусь к столику и начинаю их пересчитывать. Девять штук. Иду в ванную комнату и маникюрными ножницами разрезаю ленточки, разворачиваю оберточную бумагу. Много косметики — исключительно от Эменаро. Большой флакон духов, большой флакон туалетной воды. (оба — с пульверизаторами), спрей для тела (без фреона — написано на упаковке), мыло, крем для тела, лосьон для тела… И я сижу, уставившись на эти коробочки, как та старуха из Ветхого завета, которой было запрещено оборачиваться, а она обернулась, сижу перед этими коробочками и баночками — и, наконец, смеюсь и звоню Г. Он сразу же берет трубку.

— Г., вы сошли с ума, вы просто сошли с ума!

— Думаю, что сегодня вечером мы оба сошли с ума. А разве мадемуазель обрадовалась бы больше, если бы я был нормальным?

— О нет, только не это!

— О ла-ла!

— И все эти штучки от Эменаро я возьму с собой завтра в дремучий лес — как вам это?

— Во всяком случае, духи и туалетную воду — наверняка. Они нужны нам в первую очередь. Все остальное останется у старшего портье Кариоки Парнаса, моего старого друга. Перед возвращением в Европу заедем в Рио еще раз и заберем все.

— Когда вы все это купили, Г.?

— Сегодня после обеда, когда покупал орхидею. Это почти полная косметическая линия от Эменаро, девушка в магазине дала мне список.

— И упаковала все в красивые коробочки?

— Я распорядился, мадемуазель…

— Ну, я… я… Благодарю вас, мсье.

— Благодарить должен я, мадемуазель. За то, что вы есть. Спокойной ночи. Погодите! Вы знаете, что защитники окружающей среды не принимают ванны, поэтому пены для ванн нет. Принимайте душ с гелем для душа и ради бога, не забывайте после этого использовать лосьон для тела!

— Я в точности исполню это, мсье.

— Ах, чуть не забыл самое главное!

— Самое главное?

— У девушки в магазине был только маленький флакончик духов объемом пятнадцать миллилитров. Завтра утром она принесет в гостиницу тридцатимиллилитровый флакон. Нам нужен запас. Спокойной ночи, прекрасная дама с загадочной монеткой на шее.

— Доброй ночи, — говорю я, кладу трубку и сразу же отправляюсь в душ. И открываю крышку флакона. И вдыхаю аромат Эменаро, прежде чем раздеться. И все так невозможно, безрассудно и чудесно…

 

7

— Энергия? — кричала индианка с длинными волосами, замотанными в пучок и украшенными разноцветными перьями, и в изношенной рубахе. — Энергия? Что такое энергия? Мне это не нужно.

Она подскочила и высоко вскинула руку с зажатым в ней мачете. И так пробилась к помосту, к Жозе Мунитцу, который попытался испуганно отшатнуться, но не смог. Со всех сторон его окружала плотная стена народа: телохранители, репортеры, полицейские, индейцы и добрая дюжина съемочных групп. Старая индианка неистовствовала. Тяжелый нож свистел в опасной близости от головы охваченного ужасом Мунитца. В городском зале Альтамира бушевала толпа. Вспыхнули прожектора, работали все камеры — и «Бетакам» Бернда Экланда среди них.

— Святая Мария, Матерь Божия! — стонал он. — Пусть она подольше машет ножом над его черепушкой… пусть не прекращает!

Рядом с ним стояли Кати Рааль, Маркус Марвин, Питер Боллинг, Изабель Деламар, Бруно Гонсалес и Филипп Гиллес. Они, не отрываясь, смотрели на помост. Жозе Мунитц, начальник отдела планирования в энергетическом гиганте «Электронорте», был смертельно бледен. Начальство направило его сюда, в это захолустье, чтобы он объяснил индейцам, почему река Ксингу должна затопить их земли, почему им необходимо переселиться отсюда в другие места, чтобы он объяснил, что на реке Ксингу, именно здесь собираются строить самую большую гидроэлектростанцию в мире. Сейчас Мунитца терзал смертельный ужас. Горячая влага текла по его ногам прямо в ботинки.

— Хе, хе, хе! Хо, хо, хо! — ритмично скандировали почти триста украшенных перьями индейцев с метровыми копьями, заканчивающимися металлическими наконечниками, — и еще больше раззадоривали женщину, размахивающую огромным ножом на волосок от головы Мунитца. Гнев ослепил ее, потому что она знала то, что знали все индейцы: они давно преданы и забыты.

На улице было тридцать пять градусов жары, в зале — гораздо жарче. Питер Боллинг, белый, как мел, прислонился к Марвину, затем пробрался на воздух и намертво приник губами к флакону, который всегда носил с собой. Средство против астмы помогло, но не сильно. Воздух почти плавился. Все мужчины были обнажены до трусов или шорт, женщины — в шортах и футболках. Пот градом катился по лицам. Экланд едва удерживал влажными руками «Бетакам». Белая футболка Изабель прилипла к телу, и женщина казалась обнаженной.

— Если вы его убьете, — бормотала Изабель, — если вы его убьете…

— Черт подери, пусть уж она сделает это, — раздраженно бросил Экланд. — Ну, старуха, валяй!

Жозе Мунитц замер с выпученными от страха глазами. Его подвел не только ослабевший мочевой пузырь, но и прямая кишка — и все стоявшие рядом это почувствовали. Директор отдела планирования фирмы «Электронорте» с перепугу наложил в штаны.

— Убийца! — кричала старая индианка, и мачете свистел в воздухе — влево-вправо, влево-вправо. — Убийца, убийца, убийца!

— Хо, хо, хо! Хе, хе, хе! — ревели индейцы и притоптывали в такт босыми ногами, трясли копьями. Световые лучи прожекторов пронизывали загустевший от жары воздух.

— Прочь! Прекрати! Прочь! — зарычал Паулино Пайакан, вождь племени кайапо. Он вошел в зал в сопровождении трехсот воинов и сразу кинулся к взбешенной женщине, которая уже колотила тупой стороной клинка по щекам Мунитца. — Хватит Карка! Хватит! Прекрати!

Внезапно стало очень тихо, а затем люди ринулись на свежий воздух. Те, кто только что раззадоривал индианку, молчали. Внезапно каждый осознал, что только что едва не стал свидетелем убийства. Вождь отшвырнул женщину в сторону, она зашаталась, упала и осталась лежать на земле. Слезы хлынули из ее глаз, а через несколько мгновений она забилась в истерике. Все отодвинулись.

— У нас еще есть пленка? — спросил Марвин Экланда. — Вот будет незадача, если придется сейчас менять кассету.

— Пять минут, — отозвался Экланд, а взмокшая Кати уже стояла рядом с новой кассетой наготове.

Вождь Паулино Пайакан умудрился пригласить на пятидневный конгресс журналистов со всего мира — чтобы все узнали, что природа здесь будет уничтожена, индейцы изгнаны, а вместо них начнется реализация самого бессмысленного проекта века.

Корреспонденты информационных агентств, репортеры крупных газет и радиостанций, фоторепортеры, съемочные группы — всего более ста человек — притащили с собой в девственный лес фотоаппараты, телекамеры и лэптопы. Хотя многие из журналистов не решились бы передать ни одного протеста индейцев. На это не решились бы и полдюжины из собравшихся. Но строительство самой крупной гидроэлектростанции в мире было напрямую связано с именитыми политиками и крупными банками многих стран. На карте стояли борьба за мировое господство между Востоком и Западом и миллиарды долларов, речь шла о международных организациях, утративших влияние, о коррупции и грандиозных экономических скандалах. Поэтому и только поэтому джунгли подверглись нашествию репортеров. Протестующие индейцы сами по себе не представляли ни малейшего интереса для средств массовой информации…

Четверть часа назад Жозе Мунитц еще улыбался судорожно и напряженно, старательно отводя глаза. Но вскоре он уже на чем свет стоит клял своих боссов, пославших его сюда, чтобы он попытался убедить этот сброд и расхваливал то, что здесь должно быть построено. Свиньи, проклятые свиньи, думал Мунитц. Вы сидите на своих дорогих виллах со своими дорогими шлюхами, у вас работают кондиционеры, ваши напитки холодны, как лед, жизнь поднимается на новую ступень, а вы наблюдаете за этим, откинувшись на спинки кресел, любуетесь на фотографии своих шлюх, прежде чем удовлетворить с этими шлюхами свою похоть. А меня всегда посылают туда, где страшнее всего, думал Мунитц.

Вождь Пайакан обеспечил конгрессу достойную подготовку. Прежде чем Мунитц успел разъяснить собравшимся, насколько успешным и благодатным для всех будет план «2010», благодаря которому Альтамира, забытая богом дыра, превратится в центр мировой гидроэнергетики, прежде чем он успел сказать, что гидроэлектростанция будет производить одиннадцать тысяч мегаватт электроэнергии, почти в десять раз больше, чем любая атомная станция, прежде чем он все это успел, воины начали свое выступление. На них были только головные уборы из перьев и спортивные трусы, но у каждого были дротик, копье и лук со стрелами. Они начали пританцовывать и ритмично выкрикивать:

— Хе, хе! Хо, хо! Хе, хе! Хо, хо!

А потом двинулись на Мунитца как будто в атаку. И Пайакан сказал, и Изабель перевела:

— Знаете ли вы, что такое kararao? Это слово означает, ни много, ни мало: Мы объявляем вам войну. Да, мы объявляем войну! Досточтимый сеньор Вандерман де Оливера Круз, председатель и правитель достойного уважения общества крупных землевладельцев, сказал: «Триста индейцев не должны стоять на пути прогресса!» Другими словами, все мы здесь — кандидаты в покойники. И это не преувеличение. Триумфальное шествие цивилизации смогли пережить лишь двадцать тысяч из десяти миллионов индейцев! — Рев. — В барах этого города после третьей кайпирниха, которую кто-либо выпивает, говорят: «За тех немногих, во главе которых стоит вождь Пайакан». Законы здесь ничего не значат. В Альтамиру не приходят газеты. У кого есть хоть какое-то имущество, нанимают охранников. — Рев. Включены все телекамеры. Постоянно мелькают вспышки фотоаппаратов. — Мы стоим на пути прогресса досточтимого общества, братья и сестры! Нас надо расстрелять, отравить, убить, повесить, мы должны быть изгнаны — ради прогресса крупных землевладельцев. Но я клянусь здесь, в присутствии журналистов из многих стран: мы не покинем своей земли! И если строительство плотины начнется, то лучше мы умрем здесь, чем где-либо еще!

Духота, крики и грохот барабанов были невыносимы. Ослабев, Изабель пошатнулась и упала на грудь Боллингу. Он подхватил ее и с волнением ощутил ее тело.

— Изабель!

Она очнулась и потрясла головой.

— Все прошло. Все в порядке. Душно здесь, правда?

Он провел влажным платком по ее шее, груди.

— Не надо…

— Я вытру пот.

— Пожалуйста, не надо!

Она отстранилась. Боллинг с трудом перевел дыхание.

— Хе, хе, хе! Хо, хо, хо! — три сотни воинов топали, размахивая копьями, потрясая луками и стрелами, строили чудовищные гримасы, приплясывали.

Марвин заговорил в микрофон:

— В Альтамире собираются построить гигантскую электростанцию. В результате здесь появится озеро площадью в тысячу двести квадратных километров, — немного подумав, он продолжил, — в два раза больше, чем Бодензее. А это — страна индейцев. Это влажный тропический лес, который тоже окажется под водой.

— Финиш, — сказал Экланд.

— Что?

Марвин посмотрел на него.

— Кассета закончилась.

Камера была укреплена на штативе. Хохотушка Кати молниеносно вставила новую кассету. Она ежесекундно боялась упасть в обморок, но все же заставляла себя улыбаться, уверенно нажимать на кнопки своих приборов и следить за колебаниями стрелки на шкале. Из-под ее наушников по щекам катились струйки пота.

— Готово! — крикнул Экланд. — Продолжай, Маркус!

— Минутку! — крикнула Кати.

Она быстро написала что-то на листе бумаги и показала в камеру:

АЛЬТАМИРА III/ГОРОДСКОЙ ЗАЛ.

— Звук? — спросил Экланд.

— Идет! — ответила Кати.

— Поехали!

Маркус Марвин продолжил:

— Чтобы выразить свой протест против строительства плотины, в Альтамиру пришли не только индейцы кайапо. Приехали защитники окружающей среды из Бразилии, — Бруно развернул камеру и взял крупным планом Бруно Гонсалеса, — из Северной Америки, Азии, Европы. Приехал известный британский поп-певец Стинг, чтобы сказать вместе с бразильскими, мексиканскими и североамериканскими индейцами: «Если влажные леса погибнут, это нанесет вред и моей стране!» Выключите, пожалуйста, камеру… На вашем канале есть записи Стинга?

— Полно, — ответил Экланд.

— И о его музыке?

— Очень много.

— Отлично. Вставим в материал.

Тихий Гонсалес что-то нацарапал на клочке бумаги и показал Марвину. «Hello», — прочитал Марвин и сделал знак Экланду. «Бетакам» заработал вновь. Марвин продолжал:

— Нас ждал не самый сердечный прием. Незадолго до начала конгресса губернатор штата Пара заявил: «Приезжают демагоги из Швеции, Югославии и Болгарии и собираются помешать прогрессу нашей страны». А для защитников окружающей среды из Северной Америки у него нашлись такие слова: «Вы же специалисты по уничтожению индейцев!»

Это было двадцать минут назад.

Едва вождь Паулино Пайакан оттащил от Жозе Мунитца беснующуюся старуху с мачете и сказал несколько фраз, с улицы донесся невообразимый шум.

— Пойдемте, посмотрим, что там! — предложил Экланд.

Вдвоем с Кати они сняли камеру со штатива, Экланд водрузил ее на плечо и начал пробиваться к выходу, за ним — все остальные.

— Подожди-ка, дружище! — крикнула в спину Экланда Кати, руки которой были заняты проводами и приборами. — Женщина в моем возрасте — не скорый поезд.

Она раздраженно прикрепила микрофоны и прицепила кабель на увешанный аккумуляторами ковбойский ремень Бернда. Камера была тяжелой, пояс тоже, Экланд был слишком возбужден — и слишком профессионален, чтобы сейчас обращать внимание на боль. Он снимал ревущую, поющую, танцующую массу народа.

— Выясни, кто это! — крикнул Марвин.

Изабель убежала и тут же вернулась обратно:

— Демонстрация крупных землевладельцев. Правых радикалов. Umiau Democrática Ruralista, UDR. Вот, я записала, подчеркнуты слоги, на которых надо делать ударение.

Пастухи-гаучо, словно на параде, поднимали лошадей на дыбы. Один за другим последовали залпы выстрелов. Весь город вышел на улицы — в тридцатипятиградусную жару. Сигналили сотни автомобильных клаксонов. Подъезжали все новые машины — дорожностроительные, для перевозки скота. Адская жара, адский шум — это был ад.

Экланд с искаженным мучительной гримасой лицом держал камеру на плече и снимал, снимал, — забыв о болях, о последнем отпущенном ему врачами годе.

— Давай, давай, давай! — машинально повторял он.

Море транспарантов — он заснял их.

— Изабель, переведи, пожалуйста, что на них написано!

Молодая женщина заговорила в микрофон:

— Мы производим четыре тонны кофе в год! Мы откармливаем тысячу голов крупного рогатого скота и пятьсот свиней — поэтому нам нужна энергия! Атомной энергии — нет! Энергии воды — да! Эта страна наша! Бразилия — для бразильцев!

Подъехали тяжелые грузовики.

— Что это? — крикнул Марвин.

Изабель прочитала:

— Вывоз мусора… Мусоровозы.

— А они-то зачем крупным землевладельцам? И компании «Электронорте»?

— Им заплатили, — пояснил Бруно Гонсалес, и Изабель перевела. — И гаучо, и все остальные подкуплены.

— А вон еще один транспарант, — указала Изабель. Ее маленькая грудь была облеплена влажной от пота футболкой, и Боллинг не отрывал от нее взгляда из-за запотевших очков. — «Мы за экологию — с прогрессом и энергией!»

Марвин повторил эти слова в камеру.

— Это все сильнее напоминает карнавал… Гаучо избивают защитников окружающей среды и журналистов… — он отступил в сторону, Экланд снял сцену избиения.

Марвин продолжал:

— Всадники приближаются… строительные машины тоже… В руках у водителей велосипедные цепи и монтировки… Вой сирены — это машина скорой помощи… отсюда не видно… не может проехать. Бегут два врача… одного сбивают с ног…

В кузовах грузовиков танцевали жители Альтамиры — как на настоящем карнавале. Многие были пьяны. Жара, духота, алкоголь, одни и те же лозунги, которые хором ревет толпа. Изабель, едва дыша, переводила:

— Энергия! Гринго, вон из страны! Энергия! Иностранцы, вон из страны!

Киногруппу окружили местные жители: искаженные ненавистью лица, раззявленные в крике рты, угрожающие жесты.

— Беднейшие из бедных представляют интересы крупных землевладельцев и энергетического гиганта «Электронорте», — говорил в микрофон Марвин, зажатый со всех сторон. Толкали всех, не трогали только здоровяка Экланда. — Они ввязываются в драки с защитниками окружающей среды, избивают репортеров — всего за несколько крузейро.

Рядом произнес неразборчивую фразу американский фотограф, и громила-оборванец угрожающе рявкнул что-то.

— Что он говорит? — спросил фотограф у Изабель.

— Он говорит, что вы должны разговаривать по-португальски.

Оборванец закричал на Марвина.

— Чего он хочет, Изабель?

— Спрашивает, почему вы не даете ему идти в ногу с прогрессом.

Прежде чем Марвин ответил, гаучо, подскакавший на лошади, ударил его дубинкой по голове. Марвин вскрикнул, схватился за голову. Потекла кровь. Экланд снимал, как он падает на землю. Кадры, думал Экланд, кадры, кадры, кадры!

— Уходим! Немедленно!

Это кричал доктор Гонсалес. Они с Гиллесом помогли Марвину подняться. Остальные торопливо свертывали оборудование. Вокруг бушевала драка. Гремела музыка из открытых окон автомашин. В кузовах грузовиков люди по-прежнему танцевали и пели, выкрикивая нестройно:

— Энергия! Энергия! Гринго, вон из страны! Гринго, вон из страны!

— За мной, идите за мной! — скомандовал обычно мягкий Бруно Гонсалес.

Он нагнул голову и решительно прокладывал путь себе и остальным через беснующуюся, визжащую толпу пьяных, одуревших от жары людей, раздавая удары направо и налево. За ним неуверенно пробирались остальные. Кровь стекала по лицу Марвина и капала на грязный тротуар. Так они выбрались к пустырю, где был пункт первой медицинской помощи. Здесь уже собрались около пятидесяти раненых. Экланд встретил коллег с иностранных телеканалов, фотографов, репортеров. Среди них было немало женщин.

Дезинфицируя рану Марвина и накладывая повязку, доктор быстро говорил что-то по-португальски. Изабель, устало сев прямо на пол, переводила:

— Зачем вы пришли сюда? Разве вы натворили недостаточно бед? Половине страны жрать нечего! Все, все, что мы производим, вывозится на экспорт. Так ответьте, почему это все происходит. Почему для строительства электростанций и крупных ферм вырубают влажные леса? Почему разбазариваются недра? Это же вы все начали, а мы от всего этого задыхаемся! Только проценты по внешнему долгу составляют восемнадцать миллиардов долларов в год! Восемнадцать миллиардов долларов! Благородная идея защиты природы… Индейцы… Дерьмо, все дерьмо! Кто становится богаче, сильнее, кто правит? Ваши банки! Ваши концерны! Фирмы «Шелл», «Тексако» и «Эксон»! И не спорьте.

Марвин до крови закусил губу.

Бруно Гонсалес сел рядом с Изабель. Под грохот выстрелов, вой сирен, крики и музыку он сказал с робкой улыбкой:

— Я давно хотел сказать… Моя жена ждет ребенка.

— Это замечательно, доктор Гонсалес! — ответила Изабель.

— Она сказала мне об этом перед нашим отлетом сюда. Сначала я был… ну, очень смущен… меня мучили сомнения. Но потом… — он запнулся, а вой, крики и музыка не прекращались, — потом, и особенно здесь, в этом хаосе… Это полное сумасшествие, правда? Я думаю… я смирился с тем, что у нас будет ребенок, — он снова улыбнулся. — Больше того, сейчас я даже рад этому.

Он встал и исчез среди гор мусора, как будто устыдившись собственной откровенности.

Марвин лежал в старой машине скорой помощи, которая мчалась по городу. Водитель был навеселе и пел. Гонсалес и Боллинг сидели рядом с ним. Изабель и Гиллес пристроились напротив Марвина и следили, чтобы он не упал. Врач, наложивший повязку, настоял на отправке в больницу. Марвин был в бешенстве. У него очень кружилась и болела голова. Бернд и Кати едут впереди нас, думал он. Экланд хочет заснять беспорядки в городе. Они едут в «Лендровере», который мы прихватили из Белема, «лендровер», снова подумал он, «лендровер»? Ни о чем другом не могу думать, черт возьми! «Лендровер». Я однажды ехал на таком. Трясло так же, как в этой «скорой помощи», — не улица, а чисто поле! И наконец он вспомнил, и с облегчением закрыл глаза. Это был «лендровер» фермера Рэя Эванса и поле, на котором паслись изуродованные коровы, возле атомной резервации Ханворда, в штате Вашингтон. Я должен снова туда поехать, подумал Марвин. Это тоже наш материал. С этого вообще надо было начинать. Надо спешить. Еще так много… так много… Господи Иисусе, прекрати эту боль! Нет Иисуса…

Пьяный водитель несся на всех парах мимо великолепной резиденции епископа. Единственное, что здесь прекрасного, подумал Гонсалес. Впрочем, есть еще две дюжины гостиниц, в большинстве своем — с сомнительной репутацией, с одной кроватью или с парой крючков для подвесной койки в дырах, которые именуются «номерами». Магазины с раздвижными дверями и вывески «Compro seu ouro» — «Я покупаю ваше золото». Два борделя и множество проституток «по вызову». Настоящий город старателей. Больница наверняка переполнена и небезопасна. На больничной койке запросто может оказаться кто-нибудь с автоматом — это обыденное явление. Убийство гражданина среднего класса, думал Гонсалес, чрезвычайно дешево и общедоступно. Там, на той стороне, в Колумбии, самые лучшие убийцы. И самые дешевые. Полицейские исследования утверждают, что в последнее время цены резко упали, и на колумбийском «черном рынке» полным-полно простаивающих без работы высококлассных киллеров. «Великолепные», «Белые перчатки», «Чайки», «Кусочки сыра», «Взбитые сливки» — банды с такими романтическими названиями обеспечивают безопасность колумбийских наркоторговцев. Здесь же находят охранников крупные землевладельцы. Силы безопасности, телохранители, киллеры почти всегда вербуются в Колумбии.

За окнами промелькнул мотель «Поцелуй меня», тот из борделей, что был поприличнее и обслуживал торговцев золотом и иностранных инженеров. Затем мимо пронеслись десятка четыре великолепных вилл — под непременным и постоянным видеоконтролем. Затем — несколько сотен потрепанных хижин, церковь, большой рынок, порномагазин, гостиница, снова гостиница, церковь, еще церковь… Водитель затормозил, и в этот момент Гонсалес подумал: «Может быть, на месте окажется Эрнесто Гайзель, врач, с которым мы разговаривали по телефону на перевязочном пункте?» Гонсалес выскочил из машины и остановился перед больницей «Сердца Пресвятой девы Марии».

— Выходите вместе с гринго! — обратился водитель к Гонсалесу. — Помогите мне.

Он распахнул задние двери. Изабель и Гиллес едва уложили Марвина на носилки. Он отчаянно чертыхался. Гонсалес и водитель вытащили носилки из машины, а Гиллес помог выбраться Изабель. Он приподнял ее, и сердце его заколотилось: таким грациозным и изящным было ее тело, и таким легким.

— Рентген, — сказал им мужчина в грязном белом халате на втором этаже больницы, в грязном коридоре, битком набитым ранеными.

В этот момент подоспела Кати. Экланд чуть задержался, чтобы заправить «лендровер».

— Ни за что! — ответил Марвин. — Переведите ему, Изабель!

— Скажите ему, чтобы не устраивал сцен, — с досадой ответил рентгенолог Эрнесто Гайзель. Трехдневная щетина покрывала его щеки, лицо было серым от усталости, глаза воспалены. — Сеньор видит, что тут творится. Этот проклятый конгресс только начал работу, а мы уже сбиваемся с ног. Переведите, пожалуйста, сеньора.

Изабель перевела.

— Об этом не может быть и речи, — ответил Марвин. Изабель перевела.

— Возражения не принимаются, — отрезал доктор Гайзель.

— Нет, — уперся Марвин. — Я не хочу. Я слышал, что у вас пациентов расстреливают. Я не доверяю больнице «Сердца Пресвятой Девы Марии» в Альтамире.

— Он на самом деле не хочет, — подтвердила Изабель доктору.

— Что он сказал о Пресвятой Деве Марии? — поинтересовался Гайзель. Он выглядел измученным и едва держался на ногах.

— Он отказывается от пребывания в больнице.

— Тогда он сдохнет, — вспылил доктор Гайзель. Внизу завывали сирены, все громче и громче, пока вдруг внезапно не замолкли. — Воспаление. Рецидив. И смерть.

— Надо сделать рентген, — сказала Изабель Марвину. — Доктор прав. Риск слишком велик. Будь же благоразумным, Марвин! Мы пойдем с тобой.

— Они убьют меня. Теперь они знают, кто я. Они пришлют в клинику убийц, — ответил Марвин. — У этого парня задание убить меня. А где проще всего убить человека? В больнице. Я не хочу проверять это на собственной шкуре. Достаточно воздушного пузырька в шприце — и все. Здесь полно киллеров с дипломами о высшем образовании. Я все знаю. Гонсалес мне рассказал.

— Что он говорит? — неприязненно поинтересовался усталый врач.

— Он боится.

— Боится? Это смешно.

— Я тоже боюсь, — сказала Изабель.

— Даю вам честное благородное слово, что ничего не случится. Я ручаюсь за его безопасность. Переведите, пожалуйста, сеньора.

Изабель перевела. Марвин с ненавистью посмотрел на Гайзеля.

— Скажи ему, куда он может запихнуть свою безопасность.

— У него сильно болит голова, — перевела Изабель.

— Естественно, — доктор Гайзель опустился на табурет и тут же поднялся. — Если присяду, засну, — пояснил он. — Говорю в последний раз: мужчине сделают рентген. Необходимо посмотреть, нет ли у него кровоизлияния в мозг, не приведет ли оно к повышенному внутричерепному давлению, к гематоме… — он продолжал сыпать терминами и названиями болезней. Изабель, запнувшись на несколько минут, продолжила переводить дословно, и врач закончил:

— …и в результате вы можете ослепнуть, оглохнуть, сойти с ума и умереть. Вы этого хотите?

— Да, — ответил взмокший — как, впрочем, и все остальные — Марвин. — Да, я этого хочу. Я страстно желаю стать слепым, глухим, слабоумным и подохнуть от ужасных болей. Ненавижу идиотские вопросы! Ладно, тащите меня туда.

Гонсалес и Боллинг внесли Марвина в рентгеновский кабинет и ни на секунду не оставляли его одного. Аппарат, делавший снимок, был — как это явствовало из маленькой позеленевшей пластинки на корпусе — изготовлен фирмой «Жозеф Хеменер и сыновья» в Манхайме в 1937 году.

Потом им пришлось долго ждать в большом, забитом людьми помещении, пока снимки будут готовы. Через час ожидания Боллинг заявил, что должен немедленно выйти, иначе его стошнит.

— Мне тоже плохо, — шепнула Кати Изабель.

Она вышла следом за Боллингом на улицу и глубоко вздохнула. Ей стало немного легче. И вдруг она с изумлением заметила, что Боллинг, жаловавшийся на нестерпимую тошноту, быстро двинулся по внешней лестнице к телефонной станции, причем явно спешил. Кати забеспокоилась и осторожно пошла за химиком, стараясь, чтобы он ее не заметил. Но он ни разу не обернулся.

На телефонной станции работали три девушки. Кати пристроилась за колонной и прислушалась:

— Speak English? — спросил Боллинг.

— A little, — ответила одна девушка.

— Мне нужно срочно позвонить, — сказал Боллинг по-английски. — Срочно. Молния. Назовите это как угодно. С Гамбургом.

— Что?

— Гамбург. Большой город в Германии. Западной Германии. Гамбурго.

— Связь только через Белем. Надо делать заказ и придется ждать.

— Как можно быстрее, — сказал Боллинг и положил перед девушкой десятидолларовую купюру.

— Как можно быстрее, — согласилась девушка и одарила его сияющим взглядом, — номер, пожалуйста.

Боллинг продиктовал номер, и Кати за колонной записала его. Девушка связалась с Белемом.

— Подождите пять минут. Пожалуйста, предоплата. Сто долларов. Положите их сюда. Таковы правила. Иначе звонить нельзя. Потом посчитаем.

Связь была установлена через шесть минут.

— Третья кабинка. Первая и вторая не работают.

— Но у кабинки нет двери!

— И что тут такого? — искренне удивилась девушка. — У меня на связи Гамбург. Вы будете говорить?

Боллинг вошел в кабинку без двери и снял трубку с допотопного аппарата на стене.

Кати подалась вперед и обратилась в слух. Она услышала, как Боллинг назвал себя, а затем заговорил:

— Господин Йошка Циннер! Быстрее, растяпа!

Йошка Циннер, ошеломленно подумала Кати, наш продюсер с гениальными идеями. При чем тут Йошка Циннер?

— Циннер? — раздраженно заговорил Боллинг. — Мы в Альтамире… в клинике… Марвину делали рентген… видимо, сотрясение мозга… Если где и лишать человека жизни, то только здесь… Нужно срочно…

В этот момент на станцию прибежали два врача, один из них на полном ходу врезался в Кати.

— А вы что тут делаете?

— Хочу позвонить.

Боллинг продолжал говорить, но Кати уже ничего не могла разобрать.

— Телефоны сейчас только для врачей! — заорал врач. Его напарник спрашивал девушку за стойкой:

— Этот, в будке, он что — врач?

— Сейчас разберемся, — сказал первый. — Только этих проклятых гринго нам не хватало.

Он кинулся к Боллингу и за шиворот выволок его из будки. Тот отбивался, но второй врач уже выдернул трубку из его рук.

— Катитесь отсюда, или я вызову полицию! — кричал первый. — Нам нужен телефон. Если этот чертов вертолет с этими чертовыми кислородными баллонами не прилетит, вы же все перемрете!

Боллинг остановился перед второй будкой. Второй врач набирал номер. Химик постоял и двинулся со станции. Кати ринулась вверх по лестнице, назад, в большой зал, где лежал Марвин.

Врач подошел к носилкам Марвина только через два часа.

— Банкуэро, — представился он. — Доктор Банкуэро.

— А где доктор Гайзель? — спросил Боллинг, вернувшийся сразу вслед за Кати. Изабель перевела.

— Он на операции. Сеньору Марвину крупно повезло. Легкое сотрясение мозга. Четыре дня строжайшего постельного режима. Каждый вечер я буду вас навещать. Гонорар потом.

— Нам нужна сиделка, — сказал Гонсалес. — Нет, две сиделки: дневная и ночная. Круглые сутки.

— Точно, — подтвердил Боллинг. — На целые сутки. В такой обстановочке это необходимо.

Ну и ну, подумала Кати.

— Вы тоже так считаете? — спросила она химика, который смотрел на Изабель.

— Разумеется. Тотчас же. И на столько, на сколько это потребуется.

— Бред! — яростно фыркнул Марвин.

— Заткнись! — ответил Боллинг. — Ты не знаешь, что тут происходит.

Что происходит? Что с Боллингом? Зачем он звонил Циннеру? Что тут разыгрывается?

— Мы настаиваем на присутствии сиделки, — заявил Боллинг. И попросил Изабель: — Узнайте, пожалуйста, сколько будет стоить круглосуточная сиделка?

— Он сказал, четыре дня в постели? — бушевал Марвин.

— Успокойся, — ответил Боллинг.

— Да об этом речи быть не может!

Марвин застонал от боли.

— Может. Очень даже может. Изабель, узнайте, пожалуйста.

Изабель спросила и перевела ответ:

— Пятьсот. За обоих. Разумеется, вооруженных.

— Непременно вооруженных, — подтвердил Боллинг. И, уловив пристальный взгляд Гонсалеса, спросил:

— Почему вы на меня так смотрите?

— У вас красивые глаза, — ответил Гонсалес.

— Вы мне льстите…

— Не волнуйтесь, а радуйтесь, — сказал Банкуэро. — Здесь так.

— Так-то так, — согласился Гонсалес, — но пятьсот — слишком много.

— Четыре дня! — возразил Банкуэро.

— Он ненормальный, — сказал Боллинг. Изабель быстро перевела.

— Не договоримся. Его гонорар — двести долларов.

— С гонораром все в порядке, — сказал Гонсалес. — Но никаких пятисот долларов за сиделок!

— Тогда обследование и рентген прошли впустую, — сказал Банкуэро. — Пятьсот за двух сиделок — специальная цена. Очень мало. Потому что сеньор Марвин — немец. Я люблю Германию.

— Двести, — сказал Боллинг.

Надо как можно быстрее поговорить с Берндом, думала Кати. Здесь что-то не так!

— Четыреста, — ответил Банкуэро.

— Двести пятьдесят.

— Триста. Вы еврей?

— Последнее слово — двести пятьдесят, — уперся Боллинг.

— Я спросил из симпатии. Люблю евреев, — сказал доктор Йезус Банкуэро, убрал двести долларов и ушел. Через четверть часа он вернулся с громилой, которому предстояло быть сиделкой-охранником.

— Это Сантамария. Первый сиделка-охранник. Сейчас поедет с вами. Двенадцать часов. Потом его сменят.

— А где оружие? — спросил Боллинг.

Изабель перевела. Сантамария, проворчав что-то, задрал свою пропотевшую зеленую рубашку. На ремне красовался девятимиллиметровый пистолет. Из карманов брюк охранник выудил три запасных обоймы.

— О’кей? — мрачно поинтересовался он.

— О’кей, — согласился Боллинг.

Они ехали по городу обратно и снова слышали стрельбу и крики. Сантамария сидел впереди, между водителем и Кати.

— Надо поторопиться, — сказал Гонсалес.

Кати оглянулась и увидела, что Боллинг тихо говорит что-то Марвину. Эти двое! Что тут происходит?

Более или менее приличные гостиницы в Альтамире были переполнены. Им удалось отыскать номера лишь в сомнительном заведении под названием «Параисо». В этом «Раю» на двадцать шесть комнат в горячие времена размещались до ста пятидесяти человек. Но портье, получив щедрые чаевые, выделил им отдельный номер с относительно удобными кроватями и душем.

Машина скорой помощи остановилась перед «Параисо». Сантамария и водитель внесли Марвина в небольшой вестибюль, где на них неприветливо посмотрел маленький портье в грязных шортах и рубашке и с сильно набриолиненными волосами. В конце вестибюля находился бар, и немецкие репортеры громко распевали: «У хозяйки была блоха…»

Портье что-то неприязненно проворчал.

— Что он говорит? — спросил Боллинг.

— Он ненавидит всех гринго.

— Я его люблю, — сказал Гиллес. — Потом я его поцелую. Но сначала пусть даст нам ключ от номера сеньора Марвина. От двести пятнадцатого.

— Здесь его нет. Он, должно быть, наверху, — перевела Изабель.

Портье демонстративно уткнулся в порножурнал, всем видом демонстрируя, что не желает, чтобы его беспокоили.

Сантамария и водитель потащили носилки с Марвином на второй этаж. Из-за одной двери в грязный коридор доносились женские вопли:

— А! А! А! Ты убьешь меня! Ты меня убьешь! Продолжай! Еще!

Перевод никому не потребовался.

Они подошли к двести пятнадцатому номеру.

— Ключ торчит в замке, — сказал Боллинг. — Осторожно! Назад! Всем назад!

Сиделка-охранник выхватил из-под рубашки пистолет, ударил ногой по двери и молниеносно отскочил в сторону. Дверь распахнулась. Охранник держал проем на прицеле, готовый в любой момент спустить курок.

Из комнаты вышла стройная девушка в легких форменных брюках и куртке армии США. Брюнетка с серыми глазами. Марвин пристально смотрел на нее. Она опустилась на колени перед носилками.

— Отец, — сказала девушка и поцеловала его в покрытые запекшейся кровью губы.

 

8

— Поверьте, фрау Гольдштайн, я любила Маркуса. И все еще люблю его. Нет, не так, — я его понимаю. Я его жалею. Да, сегодня главные мои чувства к нему — жалость и сострадание, — грустно улыбаясь, сказала Элиза Катарина Луиза Хансен. Ее тонкие пальцы были судорожно сжаты. — Поэтому я сделала все возможное, чтобы Хилмар, мой муж, забрал заявление. Еще чашечку кофе? Вы сказали, что предпочитаете кофе без молока. Сахар кладите сами.

Эти слова прозвучали в тот самый момент, когда за тысячу километров отсюда Сюзанна Марвин в гостинице «Параисо» в маленьком городе Альтамире на северо-востоке Бразилии поцеловала в покрытые запекшейся кровью губы своего отца.

Элиза Хансен и Мириам Гольдштайн сидели под голубым тентом на большой террасе замка Арабелла неподалеку от Кенигсштайна в горах Таунус. Хрупкий адвокат с легкими волосами и большими темными глазами на узком лице была в летнем платье в черно-белую полоску и в черно-белых туфлях. Сюда она добралась на такси из Франкфурта.

— Самое красивое место в округе, — сказал шофер. — Здесь живет господин доктор Хансен. Я еще его отца знал. Большой человек. Только подумать, как все здесь отстроено! Заводы на Майне… А ведь были сплошные руины. Снимаю шляпу. И сына я часто вожу, и фрау Хансен. Милые люди, что верно, то верно. Каждый зарабатывает деньги своим трудом. Я никогда не завидую чужому богатству, честно. Никакой зависти. А он еще и выпускает медикаменты, промышленные товары, которые не наносят вреда окружающей среде… Браво, я могу сказать только браво! Здесь мне придется остановиться, многоуважаемая фрау, — они подъехали к воротам парка, над которыми Мириам увидела две маленькие видеокамеры. — Дальше частные владения. И это понятно, правда? Прежде всего, если подумать о том, что произошло с доктором Хансеном. Свинство, верно? Будь моя воля, я бы наказал этого Марвина по всей строгости закона. Коммунист, просочившийся с Востока…

— Почему вы так считаете? — спросила Мириам.

— Да это же ясно! Известно, как все это бывает. Сорок двадцать пять, пожалуйста… О, очень щедро… Спасибо, многоуважаемая фрау, сердечно благодарен. Удачного дня!

Пока он разворачивался, Мириам подошла к воротам и позвонила. Сразу же отозвался мужской голос:

— Да, что вы хотели?

— Меня зовут Мириам Гольдштайн. У меня договоренность с фрау Хансен на пятнадцать часов. Сейчас без двух минут три.

— Одну минуту, — ответил голос.

Мириам стояла на самом солнцепеке возле ворот. Площадка перед воротами, выложенная белой мраморной плиткой, сверкала на солнце и слепила глаза.

Неожиданно донесся страшный мужской крик. Мириам содрогнулась. Господи, твоя воля, пронеслось у нее в голове, здесь, похоже, кого-то убивают с особой жестокостью.

По дорожке из глубины парка к ней подошел молодой человек, вежливо поздоровался и открыл ворота, набрав цифровой код.

— Райтер, — представился он, — уголовная полиция.

Ворота захлопнулись. Из садового домика вышли еще двое мужчин.

— У фрау Хансен личная охрана, — пояснил Райтер. — Я знаю вас, фрау Гольдштайн. И тем не менее, вынужден попросить вашего разрешения на досмотр. У меня предписание.

— Конечно, — ответила Мириам.

К двоим мужчинам подошла женщина.

— Пройдите в домик, фрау Гольдштайн. Наша коллега выполнит все формальности.

Внутри домика, среди множества газонокосилок, дождевальных установок и прочих устройств служащая провела вдоль тела Мириам щупом металлоискателя, проверила содержимое сумочки.

— Все в порядке, фрау доктор. Простите, пожалуйста. И не думайте, что это доставляет нам удовольствие.

— Конечно, я понимаю, — ответила Мириам и вышла на улицу. Она заметила, что по парку неторопливо прохаживаются еще несколько мужчин.

По дорожке навстречу ей шла женщина в черном, расшитом золотом, кимоно, на ногах у нее были черно-золотые домашние туфли без каблука. Каштановые волосы, подстриженные «а ля паж», пухлый рот, широкие плечи, узкие бедра и красивые длинные ноги… Женщина шла легко и грациозно.

Снова раздался жуткий вопль, и Мириам снова вздрогнула. Женщина улыбнулась. Прошло еще минуты три, и крик повторился.

— Здравствуйте, фрау доктор Гольдштайн, — сказала женщина. — Я — Элиза Хансен.

Ее рука была сухой и прохладной.

— Рада познакомиться с вами, фрау доктор. Пожалуйста, пройдемте. Кофе нам подадут на террасе. Вы не против?

— Конечно, — ответила Мириам.

В тишине парка, среди старых, иногда экзотических деревьев были слышны только пение птиц и шорох шагов. Как вдруг снова донесся крик.

— Скоро это закончится, — улыбнувшись, сказала Элиза Хансен. — И так — каждый день, кроме выходных, с двух до трех.

— Что это, Боже правый?

— В дальнем конце парка находится боевая школа. Молодые люди тренируются.

— Тренируются?

— Каратэ, фрау Гольдштайн, каратэ. И эти крики бойцы издают во время схватки. Но мы их почти не слышим.

Наконец все стихло.

— Вот, три часа. На сегодня все закончено. А в шесть они начнут петь. Но это слышно, только когда ветер дует в нашу сторону. Приношу извинения за личный досмотр. Это очень неприятно для нас. Томаса, нашего сына, приходится ежедневно отвозить в школу, а потом забирать. Ему запрещено приглашать друзей. Бедный мальчик! Ведь он пока не понимает…

— А вы понимаете?

— Что?

— Эти повышенные меры безопасности.

— К несчастью, да. Мой муж пока остается в госпитале. После всего, что с ним произошло… эти отвратительные письма, угрозы… Господа из полиции говорят, что мы не имеем права рисковать.

— Что-нибудь подобное уже бывало?

— Ах, это случается раз в два года. Какие-то фанатики, завистники, конкуренты, просто ненормальные… Якобы мы производим препараты, наносящие вред здоровью, окружающей среде… Вы в курсе.

— Нет, — ответила Мириам. — Я не в курсе. Как это произошло?

— Я все расскажу вам, фрау Гольдштайн. На террасе. Спасибо, господин Райтер.

Она кивнула молодому сотруднику уголовной полиции, который открывал Мириам ворота. Он отправился назад.

Женщины вошли в замок, который, как отметила Мириам, был недавно отремонтирован. Белая краска сияла, как мраморная плитка перед воротами. Небольшое старинное здание XIX века было прекрасно. Из холла наверх вели широкие, словно взмывающие ввысь лестницы. Мириам и Элиза вошли в залитый солнцем зал, по стенам которого были развешаны картины Матисса, Дега, Либермана. Свет лился через стеклянную крышу. Частный музей с многомиллионными экспонатами, подумала Мириам, переходя за хозяйкой в следующую комнату. Над белым мраморным камином в тяжелой золотой раме висел портрет самой Элизы. Глаза портрета смотрели на каждого входящего, с какой бы стороны он ни стоял. Одну стену полностью занимали полуоткрытые раздвижные стеклянные двери, выходящие на белую мраморную террасу. Над самой террасой шептались вершины старых деревьев. Под голубым тентом стояли стулья, обтянутые голубым льном, и изящно сервированный квадратный столик со стеклянной столешницей.

Появилась темноволосая женщина в закрытом платье из белого льна.

— Мы справимся сами, Тереза, — сказала фрау Хансен.

Дама дружелюбно улыбнулась и ушла.

— Проходите, дорогая фрау доктор. Здесь замечательно, в такую жару — и прохладно.

Фрау Хансен разлила по чашечкам кофе, предложила печенье, потом откинулась на спинку стула и улыбнулась.

— Чудесно, правда?

— Просто не верится, что может быть такая красота, — ответила Мириам.

— Здесь любит отдыхать мой муж, — сказала фрау Хансен. — Вокруг дома три таких террасы. Всегда солнце. Но эта у Хилмара — самая любимая. Поэтому я ее и выбрала. Как вам кофе, дорогая?

— Прекрасно, фрау Хансен.

— Не очень крепкий? И не слабый?

— Нет-нет, в самый раз.

— Если что-то не так, обязательно скажите мне. Я сварю свежий. Видите, стекло под кофейником не дает ему остыть. Такой кофе вам нравится?

— Да, — ответила Мириам, которой уже начало изменять самообладание. — Благодарю, что вы так быстро согласились меня принять, фрау Хансен. Я представляю интересы Маркуса Марвина и…

— Слышите — соловей? — спросила фрау Хансен.

— Чудесно. Позвольте выразить вам мое сочувствие. Я знаю, что ваш муж все еще страдает от боли.

— К сожалению, все еще да. Здесь настоящий птичий рай. Много соловьев. Только с начала июня они больше не поют. Наверное, все дело в жаре. Хилмар узнает каждую птицу по голосу. Часто он просто сидит здесь и слушает… в выходные, конечно. Бедняга почти не выходит из офиса. Да еще поездки… Слышите? Еще соловей!

Мириам Гольдштайн решительно поставила чашку с кофе на столик и подалась вперед.

— Не хочу вас задерживать…

— Задерживать? Это чепуха, дорогая. Я счастлива, что вы здесь, и я могу объяснить вам все… или хотя бы кое-что. Возьмите пирог с маком… нет-нет, пожалуйста, я настаиваю. Он очень вкусный. Разрешите…

Она положила кусок на тарелку Мириам.

— Спасибо, фрау Хансен. Очень любезно с вашей стороны. Вы сказали, что можете кое-что объяснить…

— Да, — Фрау Хансен снова откинулась на спинку стула и посмотрела в безоблачное небо. — Видите ли, Хилмар, Маркус и я знакомы с шестнадцати лет. Мы ходили в одну гимназию, потом учились в одном институте… Это малиновка, слышите?.. Да, мы знакомы уже двадцать шесть лет. Мы ровесники, всем по сорок два года.

— Удивительно, — сказала Мириам и отметила про себя: руки Элизы Хансен дрожат. Несильно, но дрожат. Она почувствовала это и попыталась скрыть, но это ей не удалось. Еще немного, и она вцепится в столешницу. Почему ее руки дрожат? Почему она так нервничает? Может быть, она нездорова? Нет.

— Я… я очень рада, что могу рассказать это женщине, а не мужчине… прокурору Ритту, например, — фрау Хансен усмехнулась. — Мне легче говорить с женщиной. Хилмар и Маркус… Маркус и Хилмар… они такие разные, и все же они оба были влюблены в меня. Нежный Хилмар, сама чувствительность… и Маркус, сильный, большой и… и такой земной. А я — посередине. Они обожали меня. Прекрасно, когда двое мужчин тебя обожают, правда?

— Конечно, фрау Хансен.

— Сейчас они не общаются… Думаю, это случается довольно часто… Пожалуйста, ешьте пирог, фрау доктор! Мне нечего стыдиться… Я была юна и романтична… Я долго не могла выбрать между ними. Вначале даже… несколько лет… я была то возлюбленной Хилмара, то возлюбленной Маркуса. Мне не стыдно об этом вспоминать, потому что тогда я считала себя очень умной.

— Я понимаю вас, фрау Хансен. Вы были молоды, и так прекрасно, когда тебя любят сразу двое мужчин.

Почему у нее так дрожат руки?

— Я знала, что вы меня поймете… Еще кофе? Пожалуйста, наливайте сами… Я… что я хотела… О, да! Продолжаться так не могло, правильно? Нужно было принимать решение. Но какое? Наконец я решилась и… и решение мое было в пользу Маркуса. Мы поженились.

— Когда, фрау Хансен?

— В 1969 году. Двадцать первого мая. В Штарнберге близ Мюнхена. У моих родителей там имение. Мы не стали играть свадьбу во Франкфурте из уважения к чувствам бедного Хилмара.

— Понимаю.

— В тот день он едва не покончил с собой.

— О!

— Пытался вскрыть вены. Три дня между жизнью и смертью… Врачи спасли его. Но мы узнали об этом спустя очень много времени. Бедный Хилмар… Это черный дрозд!

— Пирог с маком действительно отменный, — сказала Мириам и подумала: ты сама этого хотела! Но вслух мягко спросила:

— Что было дальше, фрау Хансен?

Почему же у нее так дрожат руки?

— Дальше? — Элиза Хансен закашлялась. — Сначала все было чудесно. Маркус работал в Институте теоретической физики, потом снимал документальные фильмы. Зарабатывал, конечно, очень мало, но мои родители, к счастью, — люди обеспеченные. Мы были очень счастливы… В 1970 году у нас родилась дочь, Сюзанна… И вот тогда впервые тень… да, пожалуй, это можно назвать так… над нашим супружеством нависла тень.

Фрау Хансен вздохнула и спрятала руки.

— Тень, — повторила Мириам.

— Да. Видите ли, мы подошли к тому, о чем вы, дорогая фрау доктор, должны знать. Я говорю это очень осторожно… Поверьте мне, дорогая фрау Гольдштайн, тогда я любила Марвина. Любила безумно. И я могу его понять, я ему сочувствую, я его жалею. Пожалуйста, наливайте еще кофе! Вы же сказали по телефону, что особенно любите кофе.

— Большое спасибо. Тень над вашей семейной жизнью…

— Маркус очень изменился. Я почувствовала это. Но я тогда не понимала, что Маркус постоянно казался жертвой чего-то… еще в гимназии… возможно, с детских лет. Такие комплексы развиваются с раннего детства. Да, он страдал, и страдал все сильнее…

— Отчего, фрау Хансен?

Элиза Хансен выпрямилась.

— Он считал себя аутсайдером, — жестко и звучно произнесла она. — Но не хотел себе в этом признаваться. Отсюда все остальное: вечное недовольство, больное самолюбие, комплекс неполноценности, которые только развивались. И к чему это привело? Утрата трезвой оценки действительности, агрессия, зависть, педантичность, фанатизм… Он все больше разочаровывался в жизни, все чаще бывал несправедлив ко мне и к ребенку. И, наконец, ненависть.

— Ненависть? К чему?

— Ко всему, моя дорогая. И в особенности — к Хилмару Хансену.

— К другу юности?

— Именно к другу юности. Посмотрите, как складывались их судьбы, фрау Гольдштайн! Маркус работал в институте. Это самое подходящее для него занятие, уверяю вас. Но он… он видел, как Хилмар с отцом расширили производство, как началось их процветание… Он видел, как Хилмар становится созидателем, понимаете, фрау доктор?

— Понимаю.

— Успехи Хилмара росли. Награды, призы, почести… не стоит забывать и о финансовой стороне. Да еще и международное признание. Хилмар часто бывает за границей, читает доклады то в одном, то в другом университете… звание почетного доктора, дипломы, выдача лицензий на изготовление продукции в других странах, серьезная исследовательская программа… А Маркус… Бедный Маркус! Документальные фильмы не принесли ему славы, и он перешел в Тессинское министерство экологии, в органы надзора в Висбадене. Боже, как мне было его жаль! Несмотря на всю его несправедливость, его злость, постоянные попытки обидеть меня, хотя он никогда не обижал тех, кто мог дать отпор… Сколько я переживала, сколько плакала по ночам! Но все равно терпела, старалась понять его, хотя это было все труднее…

Фрау Хансен достала кружевной носовой платочек, вытерла глаза и замолчала. Хотелось бы поверить, что эта дама — на самом деле страдалица и мученица, подумала Мириам.

— Видите ли, я воспитана в католической семье, — продолжала фрау Хансен. — Может быть, это и старомодно, но я глубоко верующий человек…

Я тоже, подумала Мириам. Но совершенно иначе.

— …а Марвин — атеист, и всегда был им. Естествоиспытатель, скажете вы, — и не ошибетесь. Хотя есть и другие примеры… например, Эйнштейн к концу жизни… другие великие ученые… Я всегда жалела Маркуса, жалела агностиков и атеистов… а вот Хилмар, тоже естествоиспытатель — и верующий, католик. Я упомянула об атеизме Маркуса только потому, что чем злее он становился, тем яростнее заявлял о своем неверии в Бога. Кроме того, этим он пугал и сбивал с толку нашу маленькую дочь…

— Вы сказали, он был несчастлив, — тихо произнесла Мириам.

— Скорее, озлоблен. Яростен. И ярость переходила в гнев и коварство. Скромная, по сути, должность в органах надзора позволяла ему мстить за собственную неуспешность более успешным людям. Он все время осложнял работу фармацевтических, химических и косметических фирм. И прежде всего, конечно, фирме Хилмара.

— Разве он выступал против парадихлорбензоловой продукции только в молодости?

— Ах, дорогая фрау доктор, это продолжается много лет. Придирки, распоряжения, уведомления… Всё, что угодно. Постоянный контроль всех мер безопасности, всех станков, дымовых труб, фильтров… Маркус стал настоящим маньяком, фрау Мириам. О, он был моим мужем! Я так его любила… больше, чем Хилмара, поверьте. Но в конце концов он стал совершенно невыносим! Порой походил на безумца. Устраивал скандалы моим бедным родителям… После этого у отца случились два инфаркта подряд…

— Что произошло у ваших родителей?

— Нас — вместе с другими друзьями — пригласили на охоту в угодья моего отца в Верхней Баварии. На протяжении многих лет Маркус несказанно радовался таким приглашениям. А в тот раз ему не везло буквально на каждом шагу. Он три раза подряд промахнулся и не попал по зверям с близкого расстояния. Это его обескуражило… да нет, он был в возмущении… в ярости! Настолько, что, страшно богохульствуя, стрелял в небо. Представляете? Палит в небо и во всеуслышание проклинает Господа!

— И что? — спросила Мириам. — Думаете, у него был шанс встретиться с Господом?

— Фрау Гольдштайн!.. — Элиза Хансен была шокирована. — Конечно же, нет…

— К тому же, господин Марвин верит крепче, чем вы.

Фрау Хансен не заметила этой фразы.

— Когда он впервые избил меня до крови, фрау Гольдштайн, мое терпение лопнуло. И тогда я ушла от него. Ушла с тяжелым сердцем, потому что Сюзанне было всего семь лет. Я забрала ее с собой, подала на развод. Снимала квартиру… А потом переехала к Хилмару Хансену. Сюда, в этот дом.

— А Сюзанна…

— При разводе по решению суда ее оставили отцу, — ответила фрау Хансен и разрыдалась. — Я все сделала неправильно. Конечно, перед самым разводом нас с Хилмаром уже связывали близкие отношения. Но мне так была нужна поддержка… хоть один близкий человек… Дочка не понимала, в чем дело, почему я ушла от Маркуса…

— Но почему суд оставил ребенка отцу? Успокойтесь, пожалуйста.

Мириам поднялась и отвернулась к саду. Плач перешел во всхлипывания, потом умолк. Заплаканное лицо Элизы Хансен было уже не таким молодым, но по-прежнему привлекательным. Ее руки дрожали, но больше она их не прятала.

— В отчаянии я совершала одну ошибку за другой, фрау Мириам. Нанималась на работу… я просто больше не могла… я стояла на краю пропасти… Хилмар помогал мне деньгами… довольно большими деньгами. Мне несколько раз настоятельно предлагали вернуться в семью… я сопротивлялась… Маркус натравил на меня Комитет по делам молодежи… И иногда ко мне приходил Хилмар… Конечно, Комитет посчитал, что ребенок пребывает в неблагополучном окружении, опасном для нормального развития… Я… я не могу рассказывать все в подробностях. Во всяком случае, Маркус получил все права на Сюзанну. Я могла брать ее к себе на определенное время. Но это продолжалось недолго. Вскоре она отказалась встречаться со мной… по науськиваньям отца! Потом… Хилмар был для нее таким же преступником, как Маркус, который в то время еще зубами и когтями защищал атомную энергетику. Но в конце концов это привело к размолвке Сюзанны и Маркуса, к разрыву отношений. Из-за инцидента на атомной станции Библис она уехала от него и не вернулась…

— Я знаю, фрау Хансен.

— Он взвалил на себя слишком много, бедный Маркус, и поплатился за это. Видите, как ненависть, озлобленность, гнев, одиночество, в которых виноват он сам, постепенно все больше разрушали его душу… делали его все несправедливее и агрессивнее, а его поведение — все более нелогичным. Сначала он боролся за атомную энергию, потом присоединился к этим воинствующим экологическим апостолам, извините за некорректное сравнение! Фрау доктор Рот, и господин Боллинг, и господа из этого Общества Любека, конечно, совершенно безупречны. Но Маркус… Досадно, что приходится говорить об этом, но в лице Маркуса вы получили настоящий человеческий отброс. Мужчина, который не умеет держать себя в руках и который из-за этого погубил свою жизнь… и не только свою.

Фрау Хансен замолчала. Снова запел соловей, но на этот раз она не обратила на птицу никакого внимания. Наконец она сказала:

— И все-таки… Когда он, в бреду и ослеплении, так жестоко избил моего бедного Хилмара, — такого нежного и беззащитного, во много раз слабее его самого, — во мне загорелась ненависть к нему. Но ненадолго. Потом ненависть уступила место пониманию. И я попросила Хилмара забрать заявление. Он сразу же сделал это. Он тоже понимает Маркуса… Теперь вы знаете, как все было. Теперь вы знаете все!

— Спасибо, фрау Хансен, — ответила Мириам. — Я хотела бы спросить вас…

— Спрашивайте.

— Как вы думаете, кому мой клиент мог помешать настолько, чтобы была предпринята попытка убить его в камере предварительного заключения?

Ответ последовал сразу же:

— Я думаю, что вы, полиция и прокурор стали жертвой заблуждения.

— Почему?

— Маркуса не пытались убить.

На террасу вышел маленький мальчик в сопровождении мужчины в штатском. Сотрудник уголовной полиции поздоровался и быстро ушел. На вид мальчику было около девяти лет, он был одет в короткие штанишки и белую рубашку.

— Здравствуй, мамочка!

— Здравствуй, Томас!

Он поцеловал Элизу в щеку и поклонился Мириам.

— Это мой сын, — сказала фрау Хансен. — Томас, это фрау доктор Гольдштайн.

Удивительно, до чего мальчик похож на мать, подумала Мириам. Те же широкие плечи и узкие бедра, длинные ноги, карие глаза, уже сейчас пухлый рот.

— Здравствуйте, фрау доктор Гольдштайн.

«Маленький лорд Фаунтлерой», пришло в голову Мириам.

— Тебя привез господин Воллер? Как поплавал?

— С плаванием покончено, — ответил Томас.

— Что значит покончено?

— Они опять сказали это.

Томас потупился.

— Не обращай внимания. Это просто глупые мальчишки.

— Да. Но почему они все время так говорят? Это же неправильно.

— Конечно, неправильно. Я же объясняла тебе: они повторяют за родителями.

— Но почему родители говорят это, мамочка?

— Боже мой… — у Элизы Хансен на глазах вновь выступили слезы. — Теперь вам ясно, как далеко это зашло, фрау Гольдштайн? Томас, расскажи фрау, что говорят мальчики.

Томас внимательно посмотрел на Мириам.

— Они говорят: «Твой отец — преступник».

— Разве это не ужасно? — закричала Элиза Хансен. — Ребенок, фрау Гольдштайн! Ребенок выслушивает это! Ежедневно!

— Почему учителя не прекращают подобных разговоров?

— Учителя делают, что могут… Но вы видите, с каким успехом.

Элиза Хансен снова поднесла к глазам платок.

— Не надо было говорить тебе это, мамочка, — сказал Томас. — И беспокоить тебя не надо было. Но господин Воллер сказал, что должен отвести меня к тебе.

— Да, должен…

— Все это печально, — по-взрослому грустно сказал мальчик. Он поклонился Мириам. — До свидания, фрау доктор. — И матери. — Я пойду к Тези, мамочка.

Опустив плечи, он вышел с террасы.

Элиза Хансен снова расплакалась.

Мириам сидела неподвижно и смотрела на нее.

В парке пели птицы.

Через несколько минут Элиза Хансен успокоилась.

— Извините, но это просто беда… Что будет дальше, фрау Гольдштайн?

— Пожалуй, полиция права: охрана вам действительно необходима, — серьезно сказала Мириам. — Только что вы говорили, что Маркуса никто не пытался убить…

— Да, сказала.

— Но…

— Я знаю, что вы можете возразить… Его спасла случайность. Возможно. Только эта случайность ни при чем, поскольку для убийства Маркуса Марвина нет ни одной причины. Вероятно, для кого-то представлял опасность этот торговец оружием… Соучастники, подельщики, которые боятся разоблачения. То же самое говорит и мой муж. И мы оба не понимаем, почему эту версию никто не рассматривает.

— Следствие учитывает все версии, фрау Хансен.

— А с другой стороны, хотя никто и не хотел отравить Маркуса, его смерть многим была бы выгодна.

— Выгодна?

— Видите эту травлю, фрау Гольдштайн? Всегда найдутся те, кто скажет: «Марвин, отважный защитник окружающей среды, стал бельмом в глазу для воротил фармакологической и химической промышленности… фамилии такие-то». И всегда найдутся те, кто этому поверит. Родители одноклассников Томаса, например… Или враги этого торговца оружием Энгельбрехта…

— …добились своего. Он мертв, — заявила мне фрау Хансен. Вскоре после этого мы распрощались, и я приехала прямо сюда, — рассказывала Мириам Гольдштайн спустя час Валери Рот и прокурору Эльмару Ритту.

Они сидели в гостиной в номере Мириам в гостинице «Франкфутер Хоф», где она жила уже второй день. Ей предоставили тот же номер, что и в прошлый раз: в новом здании, с видом на небоскребы банков, сияющие в лучах заходящего солнца.

— Может быть, фрау Хансен права. Все, что она говорит, очень логично. Это может объяснить отстранение вас от ведения дела, господин Ритт? — спросила Мириам.

Прокурор пожал плечами. Выглядел он неважно.

— Вполне. Но для чего тогда фрау Хансен личная охрана?

— Потому что были угрозы убийства, — ответила Валери Рот. Сегодня она надела шифоновое платье в горошек, линзы были коричневые. Мириам и Эльмар посмотрели на нее. — Угрозы убийства надо воспринимать серьезно, говорят в Бонне. У меня есть там кое-какие связи. И благодаря им нам — физическому обществу — часто помогали. Это может подтвердить и фрау Гольдштайн, господин Ритт.

— Не сомневаюсь, — ответил тот. — Но не могли бы вы сказать, что это за связи?

Валери энергично покачала головой.

— Исключено. Я получаю ценную информацию и помощь только на том условии, что никогда не буду называть никаких имен. Последнее, за чем я обращалась, — разрешение для Маркуса покинуть пределы Германии. Если помните, господин Ритт, вашего разрешения оказалось недостаточно.

— Может быть, благодаря вашим связям, вы знаете, почему Хансенам угрожают убийством?

— Знаю. Причиной угроз стал бедный Марвин. Мы все виноваты в этом, все, кто называл их преступниками против окружающей среды. Общественность страшно возмущена, взволнована — и вполне справедливо настроена против них. Он производит опасную продукцию. Но никто не думает, что этот продавец оружия был не менее опасным типом и имел много врагов. Вам просто не повезло, господин Ритт, что он попался на вашем пути. Если бы не он, у вас не отобрали бы дела Марвин/Хансен. Но сегодня утром вы нашли у себя в офисе письмо, в котором вам приносятся извинения за недосмотр. Письмо с сожалением о допущенной — чисто человеческой — ошибке, о недоразумении. Это дело никто не должен был отбирать у вас, и оно снова возвращается к вам.

Ритт скривился.

— Уважаемая фрау Рот, я — по роду службы — мог представить себе все, что угодно, но только не это.

— И это тоже, господин Ритт, — ответила Валери. — Вы правы, внутри аппарата юристов в Германии это невозможно. Но, как известно, есть еще и гарантия прав союзников. Так что фрау Хансен права.

— Кто запросил дело Энгельбрехта? — спросила Мириам. — Американцы? Англичане? Французы? Что вам об этом известно, Валери?

— Подробности мне неизвестны. Речь шла только о правах союзников.

— Вам дали понять, что незаконный бизнес Энгельбрехта имеет для одного или нескольких союзников такое значение, что они инсценировали весь этот спектакль? — спросил Ритт.

— Да, именно это мне дали понять.

— И причина этого в торговле оружием?

— Мне кажется, здесь дело не только в торговле оружием, господин Ритт.

— А если я не успокоюсь и стану выяснять, кто и почему отобрал у меня дело Марвина/Хансена?

— Оно вам возвращено!

— Хорошо. Но почему я на два дня был отстранен от расследования? — спросил Ритт. — Если я непременно захочу выяснить, какие такие заслуги Энгельбрехта вызвали такой большой интерес властей, что власти вынудили судебные органы пойти на этот шаг?

— Попросили, — сказала Валери Рот.

— Что?

— Судебные органы попросили, господин Ритт. Мне намекнули также, что был проинформирован и генеральный прокурор.

— Генеральный прокурор? Федеральный? — Ритт захлопал глазами.

— Федеральный генеральный прокурор! — ответила Валери. — Может быть, теперь вам понятна вся важность дела Энгельбрехта?

— Разумеется. Все будет сделано. Но если я именно по этой причине попытаюсь получить исчерпывающее объяснение?

Валери Рот наклонилась к нему и заговорила с большим напором:

— Вы не получите никаких объяснений! Все объяснения вам будут даны только устно. Вы, опытный работник, конечно, можете высказывать свои предположения о том, почему союзники так заинтересовались делом Энгельбрехта, — его окружением, а не им самим. Но я думаю, именно потому, что вы — опытный работник, вы отлично понимаете, что ничего не добьетесь!

— Все это странно…

— Конечно, странно. Вы и получили дело обратно только потому, что в конце концов у руководства органов юстиции разум возобладал над всем. Но если вы и дальше будете настаивать на желании выяснить причину, то сильно подставите моих осведомителей. И это будет очень плохо не только для них, но и для всех нас.

— Я согласна с Валери, — сказала Мириам Гольдштайн.

— Я тоже, — мрачно ответил прокурор Ритт. — Но это не значит, что я перестану интересоваться Энгельбрехтом, который, как вы выразились, попался мне на пути. Думаю, что так же поведет себя и мой друг, комиссар Дорнхельм. Он расследует убийство Энгельбрехта. Постойте! А почему у него не забрали это дело?

— Забрали, господин Ритт, забрали. Вы просто не в курсе. Господина Дорнхельма на несколько дней отстранили от расследования, но запретили говорить об этом.

— И в связи с чем его отстранили?

— Ваш друг Дорнхельм должен был провести домашний обыск, потому и отсутствовал.

— Минуточку! — воскликнула Мириам Гольдштайн. — У Энгельбрехта провели домашний обыск?

— Да.

— Вас предупредили, — сказал Ритт.

— Меня поставили в известность.

— И что на это сказала фрау Энгельбрехт? — поинтересовался Ритт. — Мне и Дорнхельму она устроила сущий ад после смерти ее мужа.

— Сейчас она никому не устраивает ада.

— Что это значит?

— Фрау Катарина находится в психиатрической лечебнице из-за сильнейшего истощения нервной системы. Уже два дня. Ей предписан полный покой.

— Вам не сообщили в Бонне, кто обыскивал дом Энгельбрехта? — спросил Ритт.

— Нет.

— И не сказали, что обнаружилось при обыске?

— Господин Ритт, я вас умоляю! Чего вы хотите от моих знакомых? Их возможности тоже не безграничны. Я все время повторяю: они помогают нам до тех пор, пока их имена держатся в глубочайшем секрете. Вы это понимаете?

— Понимаю, — ответил Ритт и посмотрел на Мириам. Ты быстро прикрыла глаза. Мириам знала, что Эльмар Ритт думает о своем отце. Мириам думала о своем. И оба они думали о справедливости.

В комнате Маркуса Марвина в гостинице «Параисо» в Альтамире царила темнота и духота. Маркус лежал на старой металлической кровати. Сюзанна сидела рядом и время от времени вытирала пот с его лица и шеи. По улице изредка проезжали машины, и свет их фар, пробиваясь через вытертые до дыр портьеры, высвечивал на грязном потолке причудливые узоры. Снаружи, в коридоре сидел перед дверью на табурете громадный охранник Сантамария.

— Сюзанна, — сказал Марвин, — ах, Сюзанна, я так счастлив! Необыкновенно счастлив. Все это просто невероятно. С тех пор, как ты уехала, я ничего не слышал о тебе. Как ты попала сюда?

— Я работаю в Бразилии, — ответила она и осторожно погладила его по разбитой щеке. — Меня взяли ребята из «Гринпис». Мы уже несколько месяцев работаем на северо-востоке. Папа, прости меня, пожалуйста! Я поступила тогда подло, я была не права!

— Ты была права, — ответил он. — Правдой было все, о чем ты говорила. С тех пор я многое повидал. — За окном усилился вой сирены, и Марвину пришлось заговорить громче. — Дела плохи. Просто отвратительны. Уже несколько месяцев я работаю с физическим обществом Любека. Слышала про такое?

— Конечно, — ответила она и вытерла его влажный лоб. — Но я совсем ничего не знала о тебе, папа! Неужели ты думаешь, что я не позвонила бы, если бы была в курсе твоих дел? Я узнала обо всем только три дня назад. И о том, что ты приедешь в Альтамиру. Боже, как я волновалась! Я работаю на Белеме, в нашем опорном пункте. Там у нас печатные машинки, библиотека, компьютер. Есть даже типография. Мы распространяем информационные материалы… Но здесь многие не умеют читать. Нужно постоянно искать кого-то, кто будет читать им вслух. Над этими информационными брошюрами вместе со мной работает один мужчина… Ты обязательно должен с ним познакомиться! Его зовут Чико Мендес. Он живет и работает в маленьком местечке Кспаури, в самой глубинке Амазонии.

— Да, — ответил Марвин, — я слышал о нем.

— Он прибыл на этот конгресс индейцев в последний день. Ты должен взять у него интервью, папа! Я говорила с ним по телефону. Сейчас он еще в Сан-Паулу, выступает каждый вечер перед огромной аудиторией. Боже мой, как я рада! — Сюзанна в порыве счастья крепко обняла Марвина. Он застонал от боли. Она испугалась:

— Господи, какая же я дура! Извини.

— Обними меня еще раз, Сюзанна.

— Но тебе же больно!

— Мне совсем не больно, — упрямо ответил Марвин. — Я был так несчастлив… и так одинок… и вот… Обними меня, Сюзанна!

Она обняла его и поцеловала — на сей раз очень нежно и осторожно.

— Черт подери, как же я счастлив! Я никогда в жизни не был так счастлив, детка!

— Я тоже, папа, — она погладила его руку. — Мы будем работать вместе, да?

— Да, Сюзанна.

— Ты возьмешь меня в свою съемочную группу, когда выздоровеешь? Я могу многое рассказать и показать вам.

— Разумеется, ты будешь работать в нашей съемочной группе. Теперь мы будем вместе. На…

Он осекся.

— На..?

— Ты знаешь, что я хочу сказать. Но не скажу. Из суеверия. Чтобы не сглазить.

— Не сглазишь.

— Не надо. Не говори так. В жизни всякое случается… особенно при такой работе.

— Ничего не случится, — твердо ответила Сюзанна. — Тем более, теперь, когда мы вместе, папа.

Она снова погладила его руку и прижалась к ней щекой.

Под окнами пронесся грузовик. В кузове, плотно прижавшись друг к другу, стояли люди, одетые в лохмотья. Люди что-то кричали и пели.

— Этому Чико Мендесу сорок четыре года, — сказала Сюзанна. — Он президент местного профсоюза сельских работников. ООН присудила ему экологическую премию «Глобал 500», — в ее голосе слышались энтузиазм и восхищение. — Он борется против вырубки влажных лесов. Именно благодаря ему Всемирный банк отложил кредитование строительства магистрали от Порто-Вельо до Риу-Бранку — больше двухсот миллионов долларов. И знаешь, Всемирный банк тянет со строительством здесь этого дурацкого водохранилища. — Он кивнул. — Но промедление ничего не дает! И даже если Всемирный банк откажется, существует еще масса других банков, например, японских или немецких… Знаешь, Чико разговаривал с торговцами каучуком, с рыбаками — и добился того, что они выразили протест против строительства магистрали. Потому что при наличии такой трассы с вырубкой лесов можно справиться куда быстрее…

Он улыбался в темноте. От боли голова словно раскалывалась на мелкие кусочки, а он улыбался и думал: Сюзанна снова с тобой, ты, счастливый пес!

— В минувшем сентябре Чико удалось одержать частичную победу, — продолжала Сюзанна. — Губернатор штата Акре объявил под Кспаури область затопления Кахоэрия сборной резервацией. Ты знаешь, что это такое?

— Не знаю.

— Это значит, — пояснила Сюзанна, — что в этой резервации будет запрещена вырубка лесов и разведение скота. Будут построены водоподъемные плотины, можно вести разведку железорудных месторождений, а в сельском хозяйстве — выращивать бразильские орехи и изготавливать каучук. Это ли не здорово, папа? И этого добился Чико. И он еще многого добьется, если сможет выступить перед телекамерой, и этот фильм увидят люди. Если… ах, папа!

И она снова поцеловала его.

В дверь постучали. Сюзанна встала и открыла. Снаружи, рядом с охранником Сантамария, держащим наготове пистолет, стояла Изабель в махровом банном халате и в чалме из полотенца.

— Прошу прощения, — сказала она. — Меня послали узнать, как себя чувствует ваш отец.

— Спасибо, — ответила Сюзанна. — Уже намного лучше. Не хотите войти?

— Нет-нет. Вы с ним. И вам нужно многое сказать друг другу. Мы очень рады, что вы снова обрели семью.

 

9

Среда, 31 августа 1988 года. Когда я проходила мимо номера Г., то услышала стук печатной машинки. Я вошла и увидела Г. за узким столом у окна. Сидит в одних шортах, на носу очки, и быстро печатает что-то. За окном — крики, пение, шум машин, выстрелы. Невообразимо душно. Лампа без абажура свисает с потолка прямо над пишущей машинкой. Он выпрямляется. Снимает очки.

— Он пишет, — говорю я. — Гиллес пишет. И у меня уже есть название.

Он сияет.

— Название? Какое?

— Будущей книги.

— И как оно звучит?

— «Весной в последний раз споет жаворонок».

— Очень неплохо, — говорит он. — В самом деле. Где у тебя… Минуточку! «The Last Word Of A Bluebird»…

— Ну да.

— Ты знаешь стихи Роберта Фроста?

— Это мой любимый американский поэт, — отвечаю я.

— Вот это да! И мой тоже. Видимо, это судьба для нас обоих. От нее не уйдешь. А почему в последний раз? Ведь в стихах…э-э… «And perhaps in the spring he would come back and sing»… «может быть, весной он вернется и споет».

— Да. Но Кларисса Гонсалес, с которой мы разговаривали, придерживалась первого варианта. И мне этот вариант показался замечательным. А именно…

— Нет необходимости, — прерывает он. — Уже продано, коллега, — коль уж ты посчитала это название замечательным. Может быть, мы с тобой — одна команда? У нас уже есть любовная история для книги и название. Если дело так пойдет и дальше… — он становится серьезным. — Я долго думал… над тем, что ты сказала мне в Рио… твоя психоистория… все высказывания этого мужчины из фирмы «Электронорте», транспаранты крупных землевладельцев, этот бессмысленный проект огромного водохранилища… думал о том, что сказал вождь Пайакан: «Всего двадцать тысяч индейцев из десяти миллионов сумели пережить нашествие цивилизации в Бразилию». И никому это неинтересно! Да, я должен был начать писать! — он смущено улыбается. — Это нечто среднее между книгой Хорстмана «Чудовище» и твоей психоисторией.

— А можно мне прочитать?

— Не надо, пожалуйста!

— Но я очень прошу.

— Когда работа будет закончена, тогда, конечно…

Вот, приблизительно, то, что он уже успел написать:

«Уже давно все симптомы и приметы указывают на то, что мы стали одним из миллиардов экспериментов, при помощи которых жизнь ограничивает пространство возможностей. С точки зрения творческих перспектив на дереве жизни давно появилась другая ветвь достижения будущего. Ни один закон природы не покончит с самой обыкновенной глупостью. Нам не поможет даже то, что мы являем собой все самое интеллигентное, что принесла эволюция. Наоборот! Из нашего конца мы сможем извлечь весьма занятный урок: в игре эволюции с интеллектом совершенно не считаются…

Наш смертный приговор — это та скорость, с которой мы изменяем мир. Что должна была делать интеллигенция? Когда мы начали копаться в банке данных эволюции, нам надо было учесть ее опыт, природой данное „лекарство“. С другой стороны, интеллигенция должна была захватить власть, то есть отказаться от глупости, жадности, тщеславия, которые заставляют нас делать все подряд, не обращая внимания на последствия. Мы знаем, что угрожает самим основам жизни. Дня не проходит, чтобы газеты не сообщили о каком-нибудь новом скандале, связанном с экологическими преступлениями. Политики всех партий наперебой высказываются в защиту природы, говорят об ответственности перед будущими поколениями. Но почему же тогда перспективы остаются по-прежнему мрачными? Мы не можем или не хотим воплотить в жизнь то, что осознали. Но остается вопрос: готовы ли мы платить за это? Вообще говоря, есть еще одна категория между „мочь“ и „хотеть“, которая не обозначается в нашем языке собственным глаголом: хотеть неистово, страстно, немедленно. Это желание алкоголика, курильщика, наркомана, который в большинстве случаев хотел бы покончить с пагубной страстью. Ключом к несчастью оказывается попутчик — то социальное бытие, которое позволяет случиться всему, что происходит. Многие еще верят в способность человека извлекать уроки из прошлого. Контрольный вопрос: какие уроки мы извлекли из последнего (следует сказать: из предпоследнего!) Холокоста? Чему мы научились на фактах? На социальном поведении?»

Вот сколько уже Гиллес написал. Последняя страница еще торчала в пишущей машинке. Изабель прочитала ее и взглянула на него.

— Верно, — сказала она. — Все верно, Филипп. Что дальше?

— Что? Что? — переспросил он. — Недавно телеканал ЗДФ показал фильм о буднях Третьего рейха… Частично использовались известные документы, но по большей части — художественная съемка в стиле тех лет. Режиссер Эрвин Ляйзер попытался разобраться, каким образом культурный народ, христиане, в двадцатом веке мог скатиться в кровавое варварство.

То, что осталось за скобками в этом фильме: не преступники-политики, не ударные подразделения армии США, не убийцы в концлагерях с горами трупов, — а отец семейства, который хочет отдохнуть после трудового дня, домохозяйка, которая думает о том, как прокормить семью, служащий — о своей пенсии, торгаш — о своем товарообороте… С их молчаливого согласия бьют стекла в окнах соседа-еврея, прикрепляется звезда на одежду — таким же людям, как ты и я!

Гиллес оставался в тени, только лист бумаги поблескивал в свете электрической лампочки. Он ненадолго прислушался к шуму этого пьяного, бунтарского, кровавого, сумасшедшего города с названием Альтамира и погрузился в собственные мысли.

— Фильм «Попутчик» — о том, кто сделал наш мир непригодным для жизни, — мы снимаем неправильно, — сказал он наконец. — Мы должны собирать материал не как Эрвин Ляйзер — спустя пятьдесят лет, по архивам, — а каждый день получать новых «попутчиков». Ключевая фигура во всех катастрофах — одна. Это попутчик. Однажды в Мюнхене я разговаривал с замечательным человеком. С сотрудником экологического общества Шумахера Лотаром Майером. Он написал статью в «Зюддойче Цайтунг», от которой я был аккредитован на конференцию. Мы договорились о встрече и беседовали несколько часов подряд. Он рассказал много интересного… объяснил, например, почему мы молчим по поводу всего, что происходит в мире. Сейчас я вспомнил все это. И… святой Мозес! Я снова начал писать! Черт возьми!

— Дальше! — сказала Изабель. — Пиши дальше, товарищ! Я уже ухожу.

— Не уходи. Останься, пожалуйста.

— Тогда ты не будешь писать.

— Я буду писать. Пожалуйста, останься, — Гиллес подвинул ей старый плетеный стул. — Садись, выпей воды со льдом. Ну, подходи же!

— А что ты хотел написать прямо сейчас?

— Я расскажу тебе это, а потом запишу. Клянусь.

— Ты — и клянешься?

— Да, — ответил он. — Я — и клянусь.

— Ты же ни во что не веришь.

— Верю, — сказал он очень серьезно. — Я верю!

— Во что?

— В тебя.

Несколько минут оба молчали. Снаружи доносился адский шум.

— Твои глаза, — сказал он. — Сейчас они снова совсем темные.

Она молчала.

— Ничего не говори. Не надо ничего говорить. Это мое дело, не правда ли? Проклятье, почему тебя так волнует, что я тебя… что я верю в тебя?

Он откинулся на спинку стула и продолжал спокойно:

— Основной закон попутчика. Первый закон Лотара Майера. Предпосылка для всех преступлений против окружающей среды. Для всех нацистских преступлений. Но только мнение о нас сегодняшних должно быть жестче, чем мнение о людях тридцатых годов. Чем мы можем оправдаться? Тогда в Германии было шесть миллионов безработных. Конечно, это не оправдание, но в глазах многих — смягчающее вину обстоятельство. А что сегодня? Сегодня наши проблемы не в том, чтобы поесть, а том, чтобы при переедании оставаться стройными. Вот что написал Майер…

Что вынуждает нас производить радиоактивные отходы для следующих поколений? Что заставляет нас здесь и повсюду вырубать влажные леса, сжигать мегатонны угля и нефти, что приводит к глобальному потеплению? Что вынуждает нас нашпиговывать почву таким количеством тяжелых металлов, что она столетиями остается неплодородной? — он разгорячился и смотрел на Изабель в упор своими серыми глазами — такими молодыми на покрытом морщинами лице. — Какое отчаяние, какое бедствие мы можем назвать в качестве смягчающего обстоятельства? Может быть, голод в Африке и нужду в странах «третьего мира»? Нет! Кто приводит такие аргументы, тот слишком наивен или слишком циничен. Наша неприличная зажиточность — плоть от плоти мировой экономической системы, которая как раз и базируется на том, чтобы максимально высосать из беднейших стран все до последней капли.

Изабель кивнула.

— Бесспорно, — продолжал он, — мы все это знаем. Сняты сотни километров пленки документальных фильмов. Почти каждый вечер нам демонстрируют их по телевизору. Мы отлично знаем обо всех экологических преступлениях. И если находились протестующие даже против нацизма с его отлаженной системой террора — несмотря на то, что такие протесты стоили жизни, — кто мешает нам сегодня протестовать? Никто! Почему же протестуют лишь немногие? Почему только немногие пытаются остановить преступления против всей Земли?

— Мы попутчики, — сказала она.

— Мы — попутчики экономического разрушения, — поправил Гиллес. — Мы безмолвствуем. Всегда. И тогда, и сегодня. Сегодня молчат даже в тысячу раз чаще, чем тогда. Никакой Йозеф Геббельс не спрашивает нас: «Хотите ли вы тотальной войны против природы?» Но наш дружный рев: «Да! Да! Да!» каждый день раздается в кассах супермаркетов и магазинов, когда мы платим за молоко в пластиковой упаковке, напичканные пестицидами овощи и светящиеся стейки. Это наш совершенный, выраженный в экономическом эквиваленте образ жизни, которым мы ежедневно по частям, — чтобы не так бросалось в глаза, — даем свое согласие на отравление грунтовых вод, на вырубку тропических лесов и на заражение Балтийского моря.

Она подумала: как изменился этот человек за короткое время!

— Мы опять молчим, — продолжал он. — Это стойкое молчание мафии, всех, кто так или иначе извлекает выгоду из организованных преступлений. You never had it so good, — так это называется. И правильно! Нам не хотелось бы совать нос туда, где за видимым благосостоянием кроются темные делишки, о которых лучше ничего не знать. Тогда мы молчали, закрыв глаза и уши — ведь братские могилы находились не у дверей нашего дома, а где-то в Чехии и Моравии. Но у наших дверей их еще выкопают. В двухтысячном году. И позже.

Гиллес одним махом опустошил стакан с водой.

— И мы снова молчим! Мы настолько привыкли молчать, что промолчим даже в том случае, если узнаем, что на школьном дворе нашим детям мафиози продают героин…

Она была очарована этим мужчиной и его речами.

— …мы уничтожаем леса, принадлежащие нашим детям. Мы оставляем им отравленную почву, на которой могут вырасти только отравленные фрукты. Мы отравляем грунтовые воды нитратами. Они впитывают радиоактивность с молоком матери. И мы молчим — ведь наши дела хороши как никогда! Мы молчим, хотя сегодня никого не сажают в концлагерь за действия, направленные на подрыв оборонной мощи страны или за диссидентство. И поскольку у нас сейчас все «по-человечески», то мы можем считать нашу систему хорошей — по сравнению с тоталитарными режимами.

Она спросила:

— Какой смысл в фильмах, которые мы снимаем? Какой смысл во всей этой работе, которую мы на себя взвалили? Получается, что никакого. Получается, что все напрасно…

— Моя дорогая, — Гиллес встал и положил ей руку на плечо, — на самом деле ничто из того, что делается основательно, не напрасно. Но род, который не в состоянии извлечь уроков из прошлого, не имеет будущего. Не заслужил этого будущего!

— Нет! — возмущенно воскликнула она. — Нет, нет, нет! Я объяснила тебе свой взгляд на это — в Рио. Мы никогда не должны судить время, в котором живем.

— Верю, — согласился он. — Это произвело на меня большое впечатление.

Они стояли так близко, что чувствовали дыхание друг друга.

— Сегодня я задумался о том, — продолжал он, — почему люди отвечают молчанием на все происходящее. Отказаться? На это мы не имеем права? Даже меня, несмотря на весь мой пессимизм, начал захватывать этот проект, — особенно после того, как я познакомился с тобой, Изабель. И теперь мне ясно, насколько важно то, что мы делаем. И в истории порой происходили всплески разума, — сначала в малых группах, потом — как коллективный подъем…

Раздался стук в дверь.

— Да?

— Сеньор Гиллес, не у вас ли сеньора Деламар?

Он подошел к двери и открыл. Снаружи стоял второй консьерж гостиницы «Параисо», — маленького роста, с печальными глазами.

— Perdao! Сеньоре звонят из Парижа, — сказал он. Потом посмотрел на Изабель и закончил по-португальски: — Вам надо спуститься вниз, сеньора. Телефонная будка в холле.

Она побежала вниз по лестнице. В грязном холле консьерж открыл перед ней дверь телефонной будки. В баре все еще гуляли репортеры и телевизионщики. Они распевали какую-то скабрезную песенку на мотив «Non, je no regrette rien».

Изабель подняла трубку:

— Алло!

— Сеньора Изабель Деламар? — спросил женский голос.

— Да.

— Центральная телефонная станция. Международный переговорный пункт в Белеме. Разговор с Парижем для вас. Говорите, пожалуйста!

— Алло! — закричала Изабель. — Алло!

В трубке слышались треск и шум.

— Isabelle, ma petite! Это Герард!

— Боже мой, Герард! Какая радость! Как ты меня разыскал?

— Моник и я очень давно ничего не знаем о вас. Начали беспокоиться, — в первую очередь, конечно, о тебе. Я позвонил в Рио. Кларисса Гонсалес сказала, что вы улетели в Альтамиру на протестный конгресс индейцев. Но она не знала, где вы остановились. Я наудачу позвонил этому сумасшедшему продюсеру в Гамбург, месье Циннеру. Он назвал мне гостиницу «Параисо» и дал номер телефона. Гостиница-то хоть приличная?

— Конечно! Пятизвездочный отель.

— У тебя все хорошо, ma petite?

— Очень хорошо, — ответила она, чувствуя, как кровь прихлынула к щекам.

— А у остальных?

— Марвина сегодня избили… — она быстро сообщила подробности. — Как у вас дела, Герард?

— Вчера в институт приехал один мужчина, американец. Во всяком случае, он так представился и сказал, что он приехал один. Спрашивал, спрашивал, спрашивал… Может быть, вы прослушаете запись этой беседы? Мужчина очень интересовался, над чем вы работаете, что это должны быть за фильмы, кто финансирует. И особенно интересовался Маркусом Марвином. Хотел знать про него буквально все: о его прошлом, о его личной жизни…

— И что дальше?

— Мы с Моник сказали только, что мы старые друзья.

— А вы не спросили этого мужчину, почему он расспрашивает?

— Конечно, спросили.

— И что?

— Он сказал, что собирает информацию для справочного агентства по заданию какого-то клиента. Я спустил его с лестницы. Те, кто всегда подслушивают, могут это подтвердить.

— Странно…

— Поэтому я вас и предупреждаю. Марвин должен об этом знать!

— Я обязательно расскажу ему, Герард.

В баре запели очередную грязную песенку — на этот раз на мотив «La vie en rose».

— Как долго вы еще будете в Бразилии?

— Точно не знаю. Около двух недель. Завтра едем к золотоискателям.

— У меня есть для Марвина три отличных кандидатуры. Один из них может рассказать вам о скандале с диоксином, который отравил уже полмира. Не могу назвать по телефону его имя. Другой знает все об установках сжигания мусора и о спекуляции на отходах — фантастический мужчина! Его зовут Михаэль Браунгарт, он живет в Гамбурге. И еще один — эксперт по вопросам солнечной энергии. Один из лучших. Мой старый друг доктор Вольф Родер. Сделал грандиозное изобретение! Вы же не собираетесь делать акцент только на разрушениях, а хотите показать, как можно с ними бороться, верно? Предлагаю сначала поговорить со специалистом по диоксинам, потом приехать к нам в Париж. Лодер как раз здесь, вы познакомитесь и сможете поговорить о расточительном расходовании энергии. А потом отправитесь к Браунгарту в Гамбург.

— D’accord, Герард! Я позвоню и сообщу, когда мы вылетаем. Тогда ты сможешь обговорить сроки.

Она, не отрываясь, смотрела на исписанные стены телефонной будки.

— Ma petite! — донесся до нее через горы, леса и океан голос Герарда Виртрана. — А как ты? Чем ты занимаешься?

Она рассказала о том, что обсуждала с Гиллесом… как они вместе поужинали… сколько раз смеялись… историю с «Эменаро»… как он мил…

— Моник! — взревел Герард. — Наша малышка влюбилась!

После короткой борьбы за телефонную трубку послышался голос Моник.

— Mon petit chou, ты действительно влюбилась?

— Похоже на то.

— Какая прелесть! Он всегда мне нравился! Великолепно!

— Ты о ком, собственно?

— О Маркусе Марвине, конечно… Ах, этот…

Зачем я вообще призналась в этом? Просто потому, что они мои лучшие друзья. Просто потому, что надо было с кем-то поделиться.

— Не он? — спросила Моник. — А кто?

— Филипп Гиллес.

Молчание.

— Писатель? — спросила наконец Моник.

— Да, Моник.

— А он?

— Думаю, что тоже нравлюсь ему.

— Он сказал это?

— Нет.

— Послушай-ка… Вы не говорили об этом?

— Еще нет.

— На самом деле, он отличный мужик, — сказала Моник. — Известный во всем мире. Но не староват ли для тебя, Изабель?

Послышался голос Герарда:

— Ты все делаешь правильно, ma petite! Обнимаем тебя и желаем вам счастья, счастья, счастья!

— Спасибо!

Выхожу из будки вся мокрая. Счастье.

Я тоже желаю нам счастья. Мне и ему. И оно у нас будет.

 

10

Следующий день был еще более душным и жарким. Они взяли напрокат быстроходный катер со штурманом и поплыли по реке Ксингу — Гонсалес, Экланд, Кати, Боллинг, Изабель и Гиллес. Сюзанна осталась с отцом.

На Изабель были белые льняные брюки и голубая рубашка. Ветер трепал ее волосы. Водные брызги падали на лицо. Катер мчался вперед. Гиллес, сидевший рядом с Изабель, обнимал ее за плечи. Боллинг постоянно смотрел на них.

На корме катера сложили тяжелое оборудование и камеру. Бернд плохо выглядит, подумала веселоглазая Кати. Приблизив губы к самому его уху, поскольку все звуки заглушал ревущий мотор, она спросила:

— Сильные боли?

Он кивнул.

— Таблетки не помогают?

Он покачал головой.

— Черт возьми! — сказала Кати. — Обещай, что никогда больше не будешь в одиночку поднимать этот тяжеленный «Бетакам»! Обещай, что мы все будем делать вместе!

Он кивнул и поднял правую руку. Она поцеловала его в щеку, прижалась к нему и засмеялась.

Через два часа штурман убавил ход. Кати вместе с Экландом установили камеру на штатив и стали снимать прииск и ландшафт вокруг него. Штурман Педро объяснял, Изабель переводила в микрофон, Гиллес включил свой магнитофон…

— …здесь работают старатели. Сначала они выжигают всю растительность дотла, потом при помощи насосов высокого давления всасывают золотоносный слой. Сквозь систему из сит разного диаметра стекают глина, вода… Красная земля закарстовывается, и это верный признак того, что золота здесь больше не найти, а также того, что здесь больше никогда не вырастет ни деревца, ни кустика, ни травинки.

Рукотворная пустыня была огромна.

— Вам лучше всего обратиться к Ансельмо, — сказал Педро. — Он может вам кое-что рассказать. Он хитрец…

Он выпрыгнул на причал и, как был, босиком, побежал вперед: ветхая рубашка расстегнута, штаны позеленели от старости, на голове — старая же соломенная шляпа. Из-за палящего солнца здесь все носили шляпы и фуражки самых невообразимых фасонов.

К дощатому ларьку совместными усилиями было вытащено оборудование. Кати и Экланд снова водрузили «Бетакам» на штатив и начали записывать беседу Боллинга с торговцем из ларька. Ансельмо Алмедиа было двадцать семь лет. Он приехал сюда семь лет тому назад из Сан-Паулу, сначала искал золото, а потом…

— …я смекнул, что это глупо. Ты честно горбатишься и, самое большее, через три года околеваешь. Тогда я взял в банке кредит и соорудил эту хибарку, закупил консервы, посуду, оружие. Дела идут неплохо. Во всяком случае, зарабатываю я побольше, чем те ребята, которые ищут здесь золото, — он ухмыльнулся. — Мой товар намного дороже, чем в Альтамире.

— Насколько дороже? — спросил Боллинг.

— Раза в три-четыре, — ответил Ансельмо. — Ну и что? Могу требовать, сколько захочу. Ведь здесь нет конкуренции. Сейчас здесь постоянно работают около двух тысяч человек. А в 1974 году жили только два старика.

— И сколько золота могут добыть эти гаримпейрос в Рессаке?

Ансельмо пожал плечами.

— Двадцать граммов, пятьдесят граммов, сто граммов, пятьсот граммов — но это крайне редко.

— И ради этого они рискуют жизнью?

— Выходит, так.

— И много ли гаримпейрос разбогатели в Пара?

— Наверняка этого никто не знает. Тысяч триста пятьдесят.

— Так много?

— Иногда кому-то везет, и он находит кучу золота. Они называют это «желтое счастье». Иногда один находит много «желтого счастья». Это надолго сводит других старателей с ума.

— Триста пятьдесят тысяч, для которых добыча золота стала выгодным бизнесом, так, Ансельмо?

— О, Мадонна! Да. Выгодным — и разрушительным. Когда старатель полностью вырабатывает один участок, он переходит на другой, и здесь все заканчивается. Так и я переезжаю вместе с ними.

Боллинг, не отрываясь, смотрел на Изабель. Ее волосы выбились из-под белой парусиновой шляпы.

Когда Экланд склонялся над камерой, от боли кусая губы, Кати смотрела на него с тревогой, — но с веселым лицом.

— В основном, — сказал Ансельмо, — зарабатывают землевладельцы. Гаримпейрос отдают им десять процентов найденного золота. За это землевладельцы разрешают им вырубать деревья, строить хижины и мыть золото. Конечно, при помощи ртути.

— При помощи ртути?

— Она очень быстро отделяет золото от песка и глины.

— И ртуть попадает в эту реку и в другие реки?

— Ясное дело, — ответил Ансельмо.

— Но здесь, в Амазонии, основным продуктом питания является рыба. А ведь ртуть концентрируется в рыбе.

— Ясное дело, — опять подтвердил Ансельмо. — А потом концентрируется в организме тех, кто эту рыбу ест.

— Но ведь есть запрет на использование ртути?

— Ну и что? Мадонна! От правительства сюда никто не приезжает. А очищать золото без ртути намного труднее.

Кати попросила сделать перерыв. Экланд водрузил на плечо «Бетакам» и начал снимать крупным планом полуголых старателей возле их сит, их руки, лица, глаза, мертвую красную землю, отравленную воду. Кати, Боллинг, Гонсалес, Изабель и Гиллес отошли в сторону.

— Ты рассказала Маркусу о телефонном разговоре с Виртраном, Изабель?

— Ему и Филиппу. Сюзанна тоже знает, что этот американец, или кто он там на самом деле, приходил к Виртрану и расспрашивал о Марвине.

И Мириам Гольдштайн тоже в курсе, подумала Кати. Я позвонила ей и рассказала об этом, а также о телефонном разговоре Боллинга с Йошкой Циннером.

— Что-то происходит, — сказал Боллинг. — Я разговаривал с Маркусом. Происходит что-то, чего мы не знаем. Случайно ли, что его ударили по голове? Может быть, его хотели не просто ударить, а убить?

— Почему убить? — спросила Изабель.

— Послушайте! — Боллинг возвысил голос. — Все что мы делаем и, особенно, все, что мы делаем сейчас, не нравится очень многим. Просто не может нравиться. И наши фильмы могут помешать очень многим. Вы никогда об этом не задумывались?

— Пожалуй, вы правы, Питер, — ответила Изабель. — Йошка отправил нас на tour de cochon.

— Куда отправил? — переспросила Кати.

— В смертельный вояж, — перевела Изабель. Ее смущал взгляд Боллинга. Лучше сделать вид, что я этого не замечаю, думала она. — Это французское выражение времен Первой мировой войны. Тогда на минные поля посылали свиней. Свиньи искали грибы-трюфели и задевали мины, которые разносили животных на клочки. А после этого по полям могли проходить французские солдаты. Вот и нас отправили в такую смертельную вылазку.

— Мы находим немало трюфелей, — сказала Кати. — И крупных трюфелей, правда? Если мы выживем, нам будет чем гордиться.

Она посмотрела на Боллинга. На его лице не дрогнул ни один мускул.

— Я смотрел американский фильм «Сальвадор», — сказал он. — История репортеров, которые раскапывают правду о самых грязных политических интригах. Отличная актерская игра, мастерские диалоги. В одном эпизоде репортер говорит: «Правда! Чтобы найти правду, надо очень серьезно взяться за дело. Но если очень серьезно берешься за дело, можешь погибнуть!»

Он закашлялся.

— Мы здесь для того, чтобы найти правду. Мы хотим снять ее на пленку и показать миллионам. И многим политикам, промышленникам и экономистам будет стыдно. Очень стыдно!

Ему все время не хватало воздуха, он часто дышал и наконец сел прямо на красную землю и достал из кармана брюк флакон с лекарством. Пока он впрыскивал кортикоид, Гиллес и Изабель молча стояли рядом. Наконец на побледневшее лицо Боллинга стали возвращаться краски.

— Уже прошло, — смущенно сказал он. — Все в порядке. Да, многим богатым, великим и властным будет очень стыдно смотреть наши фильмы. Это отлично! Именно это нам и нужно. Мы работали ради этого долгие годы — но никогда не действовали так масштабно, решительно и открыто. Мы взяли быка за рога. Но никто из нас не хочет погибать. А Маркусу Марвину сейчас угрожает опасность.

— Почему именно Марвину? — спросил Гонсалес.

О чем на самом деле думает этот человек? Какую роль он играет в этом спектакле? И какую роль играет Марвин? Кто и для чего затеял все это?

— Маркус руководит нами, — ответил Боллинг. — Больше всех знает, больше всех может. Он самый известный из нас. Поэтому его и начали преследовать в первую очередь, уверяю вас.

Не ты ли доносишь на него, подумал Гонсалес.

— Ему надо обеспечить самую лучшую охрану, — сказал Боллинг, снял очки и поднялся. — Нам всем нужна охрана, но Маркусу особенно. И я очень благодарен вам, господин Гонсалес, за то, что вы в госпитале потребовали для Марвина круглосуточную охрану.

— Да, что есть, то есть, — ответил Гонсалес.

— Несколько дней защиты Марвину обеспечены, — продолжал Боллинг. — Надеюсь, охранников никто не подкупит. Надо учитывать все моменты. Поэтому из госпиталя я позвонил господину Йошке Циннеру.

«Или это неслыханная наглость, или я напрасно подозреваю этого человека».

— Вы звонили Йошке Циннеру? — Кати постаралась, чтобы ее вопрос прозвучал удивленно.

— Да.

— Но зачем?

— Затем, что Маркуса необходимо защищать. Эти сиделки — вынужденное решение. А нам нужны профессионалы.

— И для этого вы звонили Циннеру? — переспросила Кати.

— Да, — ответил Боллинг. — У него в Боготе живет двоюродный брат. Он уже давно работает с Йошкой. Разве вы этого не знали?

— Не знала. И чем нам поможет двоюродный брат?

— Богота — столица Колумбии, — пояснил Боллинг. — Здесь, на Западе Колумбия граничит с Бразилией. Двоюродный брат позаботится о том, чтобы к нам как можно быстрее прибыли несколько охранников-профессионалов.

Несмотря на дождь, процессия инвалидов на протезах, с костылями, клюками, палками, на тележках, с черными повязками на глазах продвигалась мимо бенедиктинского монастыря на горе Монтсеррат к востоку от Боготы.

Эти процессии повторялись ежедневно. Они проходили по построенной еще во времена колонизации улице Калле дель Канделеро вверх к храму со скульптурой Спасителя, упавшего под тяжестью креста. Здесь калеки вымаливают исцеление, с молитвой прикладываясь к статуе. Они прибывают сюда и утром, и вечером. А во второй половине дня в Боготе обычно идет дождь.

Под колоннадой храма разговаривали двое мужчин в плащах.

— Итак, двух профессионалов, — сказал крупный метис, похожий на преуспевающего адвоката. Он и был адвокатом по имени Игнасио Нигра. — Как можно быстрее. В Альтамиру. Очень постараюсь, сеньор Мохадо. Хотя рынок охранных услуг сейчас в таком упадке, что лучшие профессионалы перестали заниматься этим бизнесом.

Лоточники на Калле дель Канделеро наперебой расхваливали свой товар. Калеки пели:

— Господи, взываем к тебе, услышь наши молитвы…

Их голоса тонули в бойких криках торговцев:

— Замечательные сливочные пышечки! Первоклассные миндальные пышечки! Нежнейшие яблочные пирожные! Ананасовые пирожные, еще теплые!..

— Иисусе, за нас пострадавший на кресте…

— Чудо-чай с ромом — против сырости! Превосходный коньяк! Горячий кофе! Кашемировая шаль — защита от холода! Шерстяные перчатки! Шляпы, наушники — прямо из Парижа!..

Второй господин, не менее элегантный, был двоюродным братом гамбургского кинопродюсера Йошки Циннера. Комиссар по импорту Ачилле Мохадо проговорил:

— Прежде всего моему клиенту требуется защита, доктор Нигра. Настолько срочная и качественная, насколько это возможно. Самые лучшие телохранители.

— Мы подбираем только самых лучших, — ответил адвокат. — Видите ли, господа, которые здесь торгуют наркотиками, или покупают большие участки земли, или продают изумруды, тоже нуждаются в защите. Ведь самые известные наемные убийцы — все, как правило, выпускники «академий смерти». А что такое защита? Защита — это когда нападающий устраняется до нападения, правильно?

— Совершенно верно, — ответил двоюродный брат Циннера и посмотрел вниз, на Боготу, расположенную на высоте две тысячи шестьсот метров над уровнем моря. Нигра и Мохадо стояли на уровне три тысячи сто пятьдесят метров. Перед ними разливалось море плоских красных крыш, среди которых мелькали зеленые парки и серые глыбы высотных зданий, вонзающихся в дождливое небо. В центре города можно было выделить богатые кварталы и пестрые, жмущиеся друг к другу районы бедноты.

— …Внемли гласу моего моления… — пели калеки.

— Американские сигареты! Кубинские сигары! Жевательная резинка из Голливуда! Освященные глазные капли! Освященная мазь от слабоумия! Конфеты из прекрасной Вены! — вторили торговцы.

— Молодежь! — сказал адвокат Нигра, сентиментально вздохнув. — Они заняты мыслями о быстром обогащении, и смотрят на убийство только как на способ повышения собственного жизненного уровня. На молодых наемных убийц сейчас особый спрос. Я постараюсь, сеньор Мохадо, я приложу все силы — учитывая наше столь успешное сотрудничество. И, конечно, благодаря искренним дружественным чувствам, которые я питаю к вам.

— Взаимно, уважаемый доктор, — ответил Мохадо.

На вершину Монтсеррат они прибыли на фуникулере, порознь. Оба безупречно владели испанским языком.

— В таком случае, — сказал Нигра, — попытаюсь заполучить двух героев из медельинской фирмы «Априкосен». Она по всем показателям стоит выше остальных организаций, дорогой сеньор Мохадо. На них, например, лежит ответственность за убийство министра юстиции Родриго Лара Бонильяса, верховного судьи Фернандо Банкуэро и владельца ежедневной газеты «Эль Эспектатор» Гильермо Кано. Ничего лучшего нам не найти.

— …И искупи наши страдания…

— Великолепные японские транзисторы для наслаждения самой прекрасной музыкой! Французские порножурналы для чудесного отдыха!

— И цена на их услуги из-за перенасыщенности рынка и падения спроса вовсе не высокая, уважаемый сеньор Мохадо.

— Приятно слышать, доктор Нигра. Однако в данном случае деньги не играют никакой роли. Главное — защита, даже если она стоит недешево.

— Она стоит дешево, сеньор Мохадо. Вы в этом убедитесь. Даже у фирмы «Априкосен». Очень, очень рекомендую.

— Постарайтесь побыстрее, уважаемый сеньор.

— Конечно. Самое лучшее, что можно получить.

— …сжалься, снизойди! Даруй нам раскаяние…

Врачи настояли на том, чтобы и третье сентября Маркус провел на больничной койке. Он послушался, поскольку хотел побыстрее подняться. И еще потому, что хотел встретиться с тем самым Чико Мендесом, о котором ему столько рассказывала дочь.

Сюзанна раздобыла в городе большой вентилятор и принесла его в номер. Он практически не охлаждал горячий влажный воздух, но хотя бы создавал ветерок — и это уже было благом. Вечером в номере Марвина собралась вся съемочная группа. Они просматривали на мониторе «Бетакама» отснятый материал — Бернд Экланд, Кати, доктор Гонсалес, Сюзанна, Боллинг, Гиллес и Изабель. Изабель сначала оказалась рядом с Боллингом, но когда он положил руку ей на плечо, поднялась и пересела к Сюзанне.

Первое интервью они взяли неподалеку от Альтамиры у молодого мужчины по имени Флавио Фроссард. Сначала на экране появились две огромные фермы, принадлежащие семье Фроссардов, потом — беседа Флавио и Боллинга.

— Пятнадцать лет назад, — рассказывал Флавио, — здесь вместо лугов и полей был сплошной лес. Наши фазенды очень меня радуют. За ними будущее. Посмотрите, мы разводим крупный рогатый скот, выращиваем кофе и многое другое.

— Рабочих рук хватает? — спросил Боллинг.

— Более чем, — ответил Флавио. — Мы даже не в состоянии обеспечить всех работой. Но это отвратительный сброд. Если не стоять над ними с оружием в руках, тут же прекращают работу.

Голос его зазвучал надменно. Вообще-то он был симпатичным, этот заносчивый молодой человек, бывший пилот вертолета.

— Откуда они?

— С юга. Ничего не понимают ни в животноводстве, ни в земледелии. Сплошное отребье!

— Останови, Бернд, — попросил Боллинг. Пленка остановилась. — Маркус, к имеющимся у нас аэрофотосъемкам загубленных влажных лесов можно сделать массу комментариев. Например, сказать, что речь идет о пяти-шести миллионах человек — точного числа не знает никто, — которые не смоги найти на юге никакой работы и поэтому переселились сюда. Прибывают все новые мигранты и сводят на нет все усилия защитников окружающей среды.

— Католическая церковь, — сказал Гонсалес, — всегда поощряла многодетность. Семьи приезжают в леса Амазонии, не имея ничего, кроме того, что на них. Те, кто не находит работы на фазендах, держатся на выделенном им клочке земли максимум пять лет. Сначала вырубают лес, потом выжигают. Через пять лет пахотный слой истощается и вымывается тропическими дождями. И бродяжничество миллионов начинается снова. Я беседовал с руководителем «Мусеу-Гоэлди», крупного научно-исследовательского института в Белеме. Нам надо туда съездить! «Как с этим бороться? — спрашивал он. — Объявить войну? И как я смогу объяснить тем, кто получает от землевладельцев по два доллара за каждое поваленное дерево, что эта земля из-за его действий погибнет и потому ему не следует вырубать деревья?»

— Два доллара, — с горечью сказала Сюзанна. — Этого хватит на сытный обед или на то, чтобы нанять высококлассного убийцу. Бразилия входит в десятку крупнейших стран с развитой промышленностью в мире, однако половина населения живет в нищете. И прирост бедноты составляет два процента в год! До тех пор, пока не устранено социальное неравенство, Амазония будет нужна как источник сырья, энергии — и в качестве внутреннего клапана. Пока здесь не произойдет кардинальных политических изменений, пока колоссальное количество земли будет принадлежать двум-трем десяткам крупных землевладельцев, у влажных лесов нет шансов на выживание.

— Давайте смотреть дальше, — сказал Марвин.

Симпатичный Флавио Фроссард на мониторе говорил:

— Ребята, которые сюда приезжают, — бандиты, отъявленные бандиты. Наверное, сожрали кого-нибудь на юге.

Голос молодого ловкача, одетого в костюм цвета хаки, становился все резче, и голос переводчицы Изабель повторял его интонации.

— Кого-то прихлопнули, кого-то обокрали, кого-то обманули… Преступники, все преступники — так же, как и шеф полиции Альтамиры, который утром подсчитывает грязные деньги, вырученные за выданные им виды на жительство и работу, в обед кого-то избивает, а после обеда пьянствует в баре. Никто здесь не платит налоги. Все воруют. Бывший бургомистр, когда его выгнали с его поста, уволок из префектуры даже мебель и кондиционер.

Все смотрели на мерцающий монитор, и только Боллинг пожирал глазами Изабель. А на экране он стоял напротив Флавио, слышался его голос:

— Как обстоят дела с законом, по которому будет разрешено вырубать лишь половину земельного участка?

Молодой землевладелец ухмыльнулся.

— Очень просто, сеньор! Вы продаете невырубленную половину. Человек, который ее покупает, валит деревья на половине половины и выжигает. А другую, где лес остался, снова продает. Третий тоже… И так до бесконечности. И когда на всем участке пропадает лес, вы его выкупаете.

Он рассмеялся, в восторге от своей уловки.

— Но ведь это же мошенничество! — воскликнул Марвин.

— Бывает и хуже, — ответила Сюзанна.

На мониторе Боллинг спрашивал:

— А что с запретом на экспорт необработанной древесины ценных пород?

Флавио Фроссард изнемогал от приступа веселья. Экланд взял его лицо крупным планом, и улыбка заполнила весь экран.

— Взгляните на бухту Марайо! — сказал Флавио, перестав смеяться.

— Мы там были, — быстро сказала Кати. — Мы с Берндом летали на вертолете. Фантастические кадры! Можем сюда вставить.

— Бухта расположена в низовьях Амазонки, близ Белема, — продолжал Флавио. — Грузовые суда буксируют плоты из бревен на многие километры…

— Это мы тоже записали, — вставила Кати. — С вертолета.

— Кого интересует, окажутся ли бревна на бразильских, японских или европейских фабриках? — сияя улыбкой, говорил Флавио. — Лесное начальство, которое контролирует здесь местность, равную по величине Западной Европе, вряд ли насчитывает триста чиновников. Знаете, сеньор Боллинг, отдельные землевладельцы идеалистически смотрят на дальнейшее существование лесов и собираются даже возродить их. В основном, потому, что не хотят рубить голову курице, несущей золотые яйца. Поэтому они разрешают на определенной территории валить строго определенное количество деревьев. Но по тропам девственного леса, там, где он еще сохранился, пробираются сотни тысяч бандитов, люмпенов, всякого отребья. И они заставляют землевладельцев выделять им куски земли, чтобы полностью вырубить на них деревья. И те разрешают, с условием, что поваленный лес сжигать не будут, иначе лишатся земли. Вот я и говорю, что эти идеалисты — настоящие идиоты.

И молодой человек снова рассмеялся.

— Это было, — сказала Кати и поменяла кассеты. — А то, что будет сейчас, — это высокогорная долина Караяса.

Она запустила пленку.

Первые кадры были сняты в вагоне поезда, катившегося по девственному лесу. Камера показывала худощавого темнокожего мужчину, потом переключилась на вид за окном. Мужчина говорил, голос Изабель переводил:

— Меня зовут Луис Карлос. Я руководитель природоохранного отделения бразильского государственного концерна «Компания Вале до Рио Доче». Мы занимаемся добычей железной руды и железнодорожными перевозками. Шум поездов, даже если он напоминает грохот пушек, все-таки не уничтожает лес. Но если вдоль этого пути, по которому мы сейчас едем от Сьерра-до-Карайоса, работают тридцать металлургических заводов, то региону наносится смертельный удар…

Внезапно кадры сменились. Исчезли джунгли. Появился гигантский промышленный комплекс, снятый из окна движущегося поезда. Раздался голос Боллинга:

— Это Сьерра-до-Карайос, и то, что появилось здесь в последние двадцать лет, называют «бразильским Руром». Здесь действует «Ферро Карайос», самая большая в мире объединенная программа развития…

Промышленная область была представлена многими кадрами. Подъемные стволы, фабрики, железнодорожные пути, открытые товарные вагоны, лабиринты рельсов, грузовые станции, краны, толпы рабочих.

Наконец снова раздался голос Луиса Карлоса, а за ним — голос Изабель:

— В 1967 году американо-бразильская геологоразведочная экспедиция обнаружила на этой высокогорной равнине в джунглях Амазонки «горы железа». Наряду с колоссальными залежами магния, хрома, бокситов, никеля, меди, цинка, золота, молибдена и вольфрама в недрах обнаружен запас железной руды, которого хватит на пятьсот лет. Восемнадцать миллиардов тонн руды, залегающей на небольшой глубине! В 1985 году было налажено производство железа. Ежегодная добыча поднялась с тридцати пяти до пятидесяти миллионов тонн.

На фоне промышленного пейзажа появился Боллинг.

— Промышленные страны Запада поделили свое участие в «Ферро Карайос», — сказал он. — Что касается европейского договора по углю и стали, то Европейское сообщество внесло свою долю в размере шестисот миллионов долларов. В качестве вознаграждения за это ЕС в течение пятнадцати лет будет получать одну треть годового производства по ценам 1982 года. Всемирный банк взял на себя часть финансирования в триста миллионов долларов. Из Японии и США пришли кредиты на проект стоимостью 4,9 миллиарда. Кредитное управление по вопросам реконструкции и развития во Франкфурте тоже является кредитором: ФРГ уже несколько лет покупает бразильскую железную руду. С 1985 года Бразилия поставляет руду для доменных печей Тиссена, Маннесмана, Клекнора, Корфа и Диллингена — около сорока процентов всей обрабатываемой в Германии руды. Самый большой объем поставок у Японии — около пятидесяти шести процентов.

На экране монитора один за другим мелькали кадры завораживающего своими размерами «бразильского Рура». Никогда еще Бернду Экланду не приходилось в столь сжатые сроки снимать такое количество пленки.

Голос Изабель накладывался на голос Луиса Карлоса:

— Для эксплуатации рудников компания построила город-спутник на девять тысяч человек, но туда ринулись тридцать две тысячи безработных…

— Что это за кадры? — спросил Марвин.

— Архив. Получили в концерне и переписали на свою пленку. Плохое качество, — ответил Экланд, у которого так сильно разболелась рука, что слезы выступили на глазах. — Но именно так достигается достоверность, не правда ли?

— Отлично, Бернд. И ты молодец, Кати, — сказал Марвин. — Работа сделана на отлично!

Последовали другие архивные кадры…

— …четыреста тысяч гектаров леса было выкорчевано в горах для добывающей промышленности и строительства железнодорожной ветки. — Тысячи деревьев-великанов с грохотом падают на землю. — Рельсы поставила компания US Steel, сигнальные устройства — дочерняя компания немецкой AEG в Бразилии. — Мужчины на строительстве железной дороги: кадры мигают, дрожат и пугают несовершенством по сравнению с другими. — Правительство вынудило к переселению из портового города Сен-Луис двадцать тысяч человек. — Солдаты загоняли людей в поезда. Вагоны были переполнены. Толпа топтала детей и стариков. Дома взлетали на воздух. Все новые и новые толпы распихивают по вагонам и грузовикам. Сломанная кукла. Солдат, бьющий женщину прикладом автомата. Еще один ряд домов взлетает в воздух. Маленькая девочка плачет, сидя на обломке бетона. — Впоследствии здесь был построен грузовой порт для отгрузки руды…

Следующие кадры были сняты с борта вертолета и из движущейся автомашины. Звучал комментарий Боллинга:

— Но в Карайе дело не только в железной руде и другом сырье. Программа развития Гранде Карайос распространяется на площадь более восьмисот тысяч квадратных километров. Для сравнения: площадь ФРГ двести сорок восемь тысяч квадратных километров. Гранде Карайос охватит десять процентов земельных площадей Бразилии. В нее войдут атомные станции, металлургические заводы, скотоводческие фермы, огромные плантации сои и кукурузы, трассы, рельсы, водные пути… развитие и совершенствование не стоят на месте, а постоянно идут вперед — без знания экологических взаимосвязей, не учитывая катастрофических последствий таких разработок как для Бразилии, так и для всего мира. Миллиарды инвестируются — но миллиарды же и зарабатываются, правда, немногими. Но эти немногие знают, что уничтожением влажных лесов они вносят свой вклад в уничтожение мира. Как и у миллиардов других людей, у них есть дети. Дети, которые умрут, если будут дышать отравленным воздухом. Думают ли те, кто уничтожает влажные леса, что они, по сути, являются убийцами собственных детей? Что творится в мозгах этих политиков, банкиров, промышленников? Они хотят успеха. Они хотят прибыли. Они хотят еще большего богатства. Но им явно не хватает рассудка, раз они считают, что когда все вокруг будет отравлено, они смогут купить пригодный для дыхания воздух.

Когда будут рассказаны все истории, серьезные и трагические, мелодраматические и гротескные, когда будет поведано обо всем происшедшем на этой Земле в конце второго тысячелетия от Рождества Христова, тогда надо будет еще раз поговорить о тех людях, которые сделали все возможное, чтобы уничтожить мир.

После того, как группа обсудила предстоящее интервью Марвина с Чико Мендесом, которое должно было сниматься на следующий день, в дверь постучали. Сюзанна открыла.

На пороге стояли охранник Сантамария и двое молодых мужчин в костюмах цвета хаки. Они выглядели очень серьезными и аккуратными. Один из них на хорошем английском сказал Сюзанне:

— Здравствуйте, мисс. Меня зовут Серджио Саммаро, а это мой коллега Маркио Соуза. Мы из Боготы. Мистер Ачилле Мохадо, двоюродный брат немецкого кинопродюсера мистера Циннера из Гамбурга, попросил нас обеспечить безопасность мистеру Маркусу Марвину. Наш Центр срочно отправил нас сюда.

— У вас есть удостоверения личности? — спросила Сюзанна.

Оба предъявили документы.

— Запишите, пожалуйста, номера паспортов, дату и место их выдачи, мисс, — сказал второй мужчина, Соуза. — Вот рекомендательные письма от Мистера Мохадо и от адвоката доктора Нигра, который был посредником при переговорах.

Он протянул Сюзанне два конверта и свой паспорт.

Сюзанна прочла письма и сравнила прикрепленные к ним фотографии обоих мужчин с фотографиями в паспортах.

— Одну минуту, пожалуйста!

— Пожалуйста, мисс…

— …Марвин. Я его дочь.

— Очень приятно, мисс Марвин.

Сюзанна взяла блокнот, подошла к двери и снова изучила паспорта.

— Все в порядке, — сказала она. — Господин Циннер звонил нам из Гамбурга вчера вечером. Он передал все ваши данные и предупредил, что вы должны появиться сегодня. Данные совпадают. Проходите, пожалуйста.

Молодые люди проследовали в комнату вслед за ней. Они были одеты одинаково: костюм цвета хаки, белая рубашка, светло-коричневый галстук и платочек в тон галстуку в нагрудном кармане. Казалось, жара не приносит им ни малейшего неудобства. Выглядят, как модели, подумала Изабель, пока Сюзанна представляла вновь прибывших. И похожи на манекенщиков.

— Большая честь для нас — обеспечивать вашу безопасность, мистер Марвин, — сказал Серджио Саммаро.

— И безопасность других господ, конечно, тоже, — добавил Маркио Соуза. Он казался моложе, но на оливковой коже под левым глазом у него виднелся длинный шрам.

— Слава Богу, что вы приехали, — сказал Боллинг и крепко пожал мужчинам руки.

— Можем ли мы приступить к работе прямо сейчас? — спросил Соуза.

— Не возражаю, — ответил Марвин. — Хотя дежурство Сантамарии еще не закончилось.

— Не волнуйтесь, мы отошлем его, — ответил Саммаро. — Постараемся по возможности вам не докучать.

— А кто будет оплачивать вашу работу? — спросил Марвин.

— Мистер Мохадо, двоюродный брат мистера Циннера. Он связался с нашим Центром через мистера Нигра и заплатил аванс. Потом будет окончательный расчет, — Саммаро улыбнулся, показав великолепные зубы. — Так всегда делается.

— Вы живете в гостинице? — спросила Сюзанна.

— Конечно, мисс Марвин.

— Но ведь свободных номеров нет! — воскликнул Боллинг.

— Для нас номера нашлись, — ответил Саммаро и снова улыбнулся. — Без проблем. Триста одиннадцатый и триста четырнадцатый. Мы будем работать, сменяя друг друга. Но когда вы покинете это помещение, мы оба будем с вами.

— Наше снаряжение в багаже, — добавил Соуза. — Сейчас при нас только пистолеты.

Он расстегнул пиджак и показал рукоятку пистолета, торчавшего из кобуры под мышкой.

— Я дежурю первым и займу пост у вашей двери, если позволите, мистер Марвин.

Изабель стояла в старом, покрытом ржавчиной душе, который был смонтирован в углу ее номера и отделен только пластиковой занавеской. Вода была теплой. Изабель медленно поворачивалась под струйками. За ночь она уже второй раз принимала душ. Духота стала совсем невыносимой, и только вода на короткое время приносила облегчение. Изабель подумала о раннем утре — может быть, тогда станет прохладнее. Может быть…

Чьи-то руки схватили ее и выволокли из-под душа. Изабель вскрикнула. Перед ней стоял Боллинг в одних пижамных брюках, на его лице застыло бессмысленное выражение.

— Питер! — крикнула Изабель. — Немедленно отпусти меня!

Его дыхание участилось.

— Ты сводишь меня с ума. Ты с самого начала свела меня с ума…

— Убирайся! — закричала она.

Он зажал ей рот рукой, дотащил до кровати и навалился сверху. Он был намного сильнее ее. Изабель охватила паника. Он лежал на ней, сжимая ее запястья и плотно прижавшись губами к ее губам. Она отчаянно мотала головой, вырывалась. Лицо Боллинга побагровело от возбуждения. Наконец, собрав все силы, Изабель согнула ноги в коленях и ударила Боллинга в низ живота. Он закричал от боли, упал с кровати и скорчился на грязном полу. Она вскочила. Он потянулся к ней.

— Убери руки! — закричала Изабель, схватила банное полотенце и завернулась в него.

Боллинг забормотал:

— Прости меня… пожалуйста, прости меня… Ты так прекрасна… Не знаю, что на меня нашло…

Он не договорил, со стоном обеими руками вцепился в горло и забился в конвульсиях, катаясь по полу и хрипя. В его глазах стоял смертельный ужас.

Изабель присела на корточки, приподняла его и прислонила к стене в полусидящем положении.

— Аррр… аррр… арррр… — хрипел он.

Вода из душа залила пол в номере.

Изабель выскочила и забарабанила кулаками в соседнюю дверь.

— Филипп! Филипп!

— Да, — ответил он, — минуту.

Дверь открылась. Заспанный Гиллес стоял на пороге в голубой пижаме, с взъерошенными седыми волосами.

— Питер…

Изабель задыхалась.

— Что с ним?

— Приступ астмы… У меня в комнате…

— А баллончик?

— Он не взял его…

— Я принесу его, — крикнул Гиллес на бегу. — Оставайся здесь. И успокойся. Так быстро не умирают.

Она посмотрела ему вслед, потом пошла в свой номер. Боллинг отполз в сторону. Он лежал вниз лицом. Она чуть приподняла его. Рот Боллинга был полуоткрыт, язык вывалился, глаза страшно закатились. Он чуть подергивался и сползал на пол.

В номер ворвался Гиллес с маленьким флаконом кортикоида в руке.

— Как он?

— Не знаю… задохнулся…

— Ерунда, — Гиллес попытался впрыснуть лекарство, но голова Боллинга упала на грудь. — Держи голову! Так, сейчас!

На этот раз лекарство попало в рот, потом еще раз.

— Ему нельзя принимать горизонтальное положение, — сказал Гиллес. — Возьми флакон.

Он протиснулся между стеной и Боллингом, ухватил его под мышки и приподнял.

— Еще раз! — скомандовал он. Изабель послушно впрыснула лекарство еще раз.

— Ничего не помогает, — с отчаянием сказала она.

— Так быстро не помогает, — ответил Гиллес. — Давай еще раз. Действуй!

Изабель повторно нажала на головку распылителя. В глазах Боллинга появилась жизнь. Он внимательно посмотрел на Изабель.

— Я…

— Не разговаривай! — приказала она.

— Пожалуйста…

— Молчать!

Она подбежала к душевой кабинке и перекрыла воду. Потом вернулась к обоим мужчинам. Дыхание Боллинга почти полностью восстановилось. Он неуверенно приподнялся, схватил баллончик и, шатаясь, вышел из номера.

Воцарилась тишина. Изабель молчала, а Гиллес ни о чем не спрашивал.

— Вот что произошло, — сказал наконец Гиллес. — Если опять произойдет что-то неприятное и тебе понадобится моя помощь, просто постучи в стену. Я сразу же появлюсь. Двадцать четыре часа сервисного обслуживания — для тебя.

— Спасибо, Филипп, — ответила она.

— Не переживай. Запри за мной дверь. Попытайся уснуть. Если будет совсем плохо, прими душ. Я сделаю то же самое, — он направился к двери. — Туалетная вода на столике, потри виски. Это приводит в чувство, взбадривает. «Эменаро» — нет ничего лучше.

— Филипп!

— Хм?

— Ну ты и тип!

— Угум.

— Действительно. Замечательный тип, — и добавила по-французски, — Un chic tipe.

— Я знаю, — ответил Гиллес. — Женщины без ума от меня.

 

11

И это произошло в тот день…

Телеканал ARD в документальной передаче об опасности производства плутония показал труп. Это было тело лаборанта-турка. Из-за высокого излучения тело нельзя было ни похоронить, ни кремировать, а только тайно отправить в Турцию.

Все быстрее превращается в пустыню Тунис. Еще двадцать лет назад страна была в состоянии обеспечить сносное существование десяти миллионам человек. Сегодня Тунис занимает четвертое место среди стран третьего мира по импорту продуктов питания. Процесс опустошения охватил уже половину страны. Третий год подряд дожди идут все реже и реже. Десятки тысяч гектаров сельскохозяйственных земель ежегодно выходят из оборота — навсегда.

«Прости, Арал!» — написано на носовой части проржавевшей рыбацкой лодки на Аральском море. И эта надпись свидетельствует об одной из самых разрушительных природных катастроф в Советском Союзе. Советские экологи грозят бедами «немыслимого масштаба». Их тревога касается четвертого по величине внутреннего моря на Земле, которое еще тридцать лет назад было в два раза больше Бельгии. А теперь Аральское море, когда-то известное богатством своей фауны, пересыхает.

Гигантские проекты орошения огромных хлопковых полей Средней Азии перерезали Аралу жизненно важные артерии — впадающие в него реки. Воды Сырдарьи и Амударьи только на географических картах все еще впадают в Арал. В начале шестидесятых годов озеро занимало площадь около шестидесяти тысяч квадратных километров — сейчас от него осталось меньше трети. Слабосоленые воды превратились в насыщенный солевой раствор, уровень воды ежегодно понижается примерно на девяносто сантиметров. Обнажившееся сухое дно — настоящая соляная пустыня. По оценкам экспертов, со дна в атмосферу ежегодно поднимается около шестидесяти пяти тонн вредной солевой пыли. Космонавты наблюдали солевой шлейф шириной сорок и длиной около четырехсот километров. Вторжение в жизнь Аральского моря, предупреждают ученые, опасно для жизни и здоровья почти трех миллионов человек. Положение обостряется и «излишней химизацией сельского хозяйства». Сегодня в Каракалпакии, к югу от Арала, умирают почти в шесть раз больше новорожденных, чем в среднем по СССР.

Союз защиты окружающей среды сообщил, что в ФРГ каждому третьему виду растений грозит вымирание. Пестициды и бетон способствуют вымиранию бабочек, предупреждает Федерация защиты окружающей среды Швейцарии. По тем же причинам погибают пчелы. Эти насекомые служат уникальными индикаторами состояния нашей экологии. Их исчезновение идет параллельно с катастрофическим обеднением растительного и животного мира.

Американский ученый Ноэль Браун из Комиссии ООН по вопросам экологии заявил: если в ближайшие десять лет не будет приостановлено глобальное потепление, надо ожидать таяния полярных льдов и повышения уровня Мирового океана на метр. Возможно, сегодня уже слишком поздно останавливать этот процесс. Но если его не остановить, многие прибрежные зоны окажутся затопленными. После грандиозного потопа многие посевные площади превратятся в пыльные пустыни. Наводнения повлекут за собой нескончаемые потоки беженцев.

Один из самых популярных шлягеров 1988 года «Don’t worry, be happy!»

В переполненном городском зале Альтамиры мужчина маленького роста с черными волосами и тонкими черными усиками, одетый в белую рубашку, белые бриджи и сандалии, сказал:

— В заключение я хотел бы сделать личное заявление.

Искатель каучука и защитник окружающей среды Франсиско Чико Альвес Мендес выступил перед индейцами, политиками, промышленниками и репортерами со смелой речью, содержавшей убедительные аргументы против «Плана 2010» и строительства плотины. В зале работали телекамеры. Маркус Марвин, договорившийся об интервью с Мендесом, стоял возле Сюзанны. Его небольшая съемочная группа пришла в полном составе. Не было только Боллинга. Он исчез с самого утра и до сих пор не появился. Вплотную к Марвину стояли колумбийцы Серджио Саммаро и Маркио Соуза. Несмотря на чудовищную жару, оба были в костюмах, белых рубашках, при галстуках. В руках у каждого был футляр для скрипки.

— Заявляю, — говорил Чико Мендес спокойным, сильным голосом, — что два крупных землевладельца уже давно дали задание наемным убийцам уничтожить меня. Многие из вас знают имена этих господ, поскольку до того, как исчезнуть, они жили здесь, неподалеку. Но я назову их для журналистов наших и иностранных СМИ. Речь идет о Дерли Альвесе и его брате Альварино Альвесе. Оба находятся в розыске за двойное убийство, но власти работают спустя рукава и до сих пор не арестовали их.

Он сделал паузу. В световых дорожках прожекторов облака пыли плясали причудливый танец.

— На мою жизнь, — продолжал Мендес, — покушались семь раз. Конечно, если бы с небес явился ангел Божий и сообщил, что моя смерть станет во благо нашей борьбы, я бы горел желанием умереть. Но опыт учит нас совсем иному. Череда трупов не спасет влажных джунглей Амазонки. Я хочу жить, — снова короткая пауза. — Для того чтобы своим друзьям и нашим врагам объявить о том, что наш конгресс состоялся. Господи, возьми нас всех вместе и каждого в отдельности под свою защиту!

Зал взорвался овацией. Хлопали индейцы, метисы, темнокожие бразильцы, репортеры, фотографы, телеоператоры всех национальностей. Чико Мендес поклонился, спустился со сцены и скрылся в смежном с залом помещении. Народ медленно расходился. Телегруппы, в том числе и Бернд с Кати, собирали аппаратуру. Изабель, переводившая слова Мендеса, спросила Марвина:

— Что дальше?

— Подождем, пока все уйдут, — сказал Марвин, еще очень бледный. — Поговорим здесь. Кати, поставь новую кассету.

Кати кивнула. Бернд Экланд помогал ей. Сегодня, четвертого сентября, он чувствовал себя великолепно. Моя рука совсем не болит, думал он. С самого утра. А ведь я еще не принял ни одной таблетки. Он сказал об этом Кати, и она была счастлива. Они посматривали друг на друга украдкой и улыбались своей тайне.

Прошло почти полчаса. Зал опустел. Остались лишь несколько индейцев из группы обеспечения порядка на конгрессе, которые знали о предстоящей беседе.

— Где будем снимать? — спросил Экланд.

— Возле сцены, — ответил Марвин. — Тогда можно будет использовать освещение зала.

Они перетащили вперед «Бетакам». Кати помогла Бернду установить камеру на штатив. Оба телохранителя неотступно следовали за Марвином.

В зал вошли четверо полицейских.

— Слушай, — сказал Марвин Экланду. — Доктор Гонсалес сейчас приведет Мендеса. Сюда Чико войдет один. Мы с Сюзанной подойдем к нему, поздороваемся, а потом пойдем прямо на камеру и остановимся здесь, — он указал носком ботинка точку на полу.

— Хорошо, — сказал Экланд.

Ни малейшей боли.

— Вы готовы?

— Звук? — спросил Экланд.

— Есть, — ответила Кати.

— Изабель, отойди подальше, чтобы не было звуковых наложений, — сказал Экланд. Изабель кивнула. С наушником в ухе и маленьким микрофоном в руке она села на крайнее место в первом ряду. За ней последовал Гиллес с магнитофоном.

— Охранников тоже в кадр, Маркус?

— Нет.

Серджио Саммаро и Маркио Соуза вежливо отошли в сторону.

— Камера!

Кати показала в кадр папку с надписью:

АЛЬТАМИРА/ИНТЕРВЬЮ ЧИКО МЕНДЕС.

— Доктор Гонсалес, пожалуйста, — сказал Марвин.

Метеоролог кивнул и скрылся за дверью в смежном помещении. Почти сразу же дверь открылась вновь. Застенчиво улыбаясь, вышел Чико Мендес и направился к Марвину и Сюзанне. Они поздоровались. Сюзанна обняла маленького человека.

— Привет, Чико! — улыбнувшись, сказала она по-португальски. Изабель начала переводить. — Это мой отец. Я уже рассказала ему о тебе и…

Закончить ей не удалось. Серджио Саммаро и Маркио Соуза выхватили из скрипичных футляров автоматы и открыли огонь.

Чико Мендес бросился на пол.

Сюзанна мгновенно упала, заметив краем глаза, что ее отец тоже упал и откатился в сторону. Гиллес столкнул Изабель со скамьи и прикрыл ее собой. Падая, он увидел, что телохранители, не переставая стрелять, бегут прочь из зала под отчаянные крики индейцев.

Потом неожиданно наступила тишина. Словно ничего и не происходило. Экланд по-прежнему стоял возле камеры и снимал. Кадры! Кадры! Он и Кати были в восторге, — как любой репортер, сумевший заснять подобную сцену. Что за кадры!

В зал вбежали полицейские и мужчина в белом кителе. Из-под сцены выкарабкивался невредимый Чико Мендес. Один из полицейских, глядя на него перекрестился и пробормотал:

— Чудо! Чудо!

На бледном лице Мендеса светилась слабая улыбка.

— Да, — ответил он, — уже восьмое чудо.

Бернд Экланд продолжал съемку.

Маркус Марвин поднялся и кинулся к дочери. Сюзанна лежала на спине и улыбалась.

— Сюзанна… Сюзанна… Это я, твой отец… Понятно, ты не можешь говорить… Шок… Все хорошо… Врач уже здесь.

С улицы донесся вой сирены.

— Скорая помощь… они отвезут тебя в больницу… моя дорогая, не бойся…

Вошел врач.

— Извините, — по-английски обратился он к Марвину.

Тот кивнул и, потрясенный, отполз на коленях в сторону. Врач склонился над Сюзанной.

— Что с ней? — спросил Марвин.

Врач приложил ухо к груди девушки, пощупал пульс. Полицейские, держа оружие наготове, выстроились вокруг них. Изабель и Гиллес тоже поднялись. Наушник все еще был в ухе Изабель, и она слышала голос Марвина:

— Доктор, это ведь всего-навсего шок, правда? Неужели в нее тоже попали? Не сильно… слегка… Шок…

Он повторял и повторял одно и то же. Работала камера.

— Не тяжело, да?.. Я не вижу крови… Я вообще не вижу никакой крови…

Врач молча расстегнул куртку американского костюма Сюзанны. Рубашка под ней была залита кровью.

— Это непроникающее ранение… ничего страшного…

— Прекратите! — скомандовал врач. — Замолчите же наконец! Боже всемогущий, вы что, не видите, что она мертва?