Ее руки поднялись с кресла-качалки к моему лицу, испытующе коснулись его и затем уверенно пробежали по щекам, векам, сдвинутым бровям. Удивительно, как много могли прочесть ее пальцы. Я никогда не мог ничего скрыть от нее, великой ведуньи.

— Алекс, давно пора было приехать, сказала Мадлен, моя сестра. Она — вылитая Одри Хепберн.

Мы стояли на длинном причале. Вернее, стоял я, а сестра — красивая, мудрая, любящая, удивительная — сидела в кресле-каталке. На коленях — светло-коричневый плед, половину лица скрывали большие темные очки. Она сидела в кресле, потому что была парализована, ощупывала мое лицо и волосы длинными нежными пальцами, потому что была слепа.

— Дай мне руку, — приказала она.

Еще стоял август, но ветер был холодный — он дул с озера Мичиган, несся над нами и вокруг нас. Я поддернул рукав своей выпендрежной черной водолазки, выглядевшей как надо в Нью-Йорке или Миннеаполисе, но не здесь — на острове, в добрых десяти милях от моста Маккинак. Яркая зелень, аквамариновая вода, белый песок. По виду не отличишь от Карибских островов, только без соли в воздухе, зато здесь смолистый запах сосен. И конечно, длится это недолго, всего несколько месяцев, но следующим летом снова будет так, и следующим — и так далее. Преходящая благодать. Награда за суровую зиму.

Мэдди взяла мое запястье, погладила густые волосы на руке, словно мы были любовниками. Мы с ней не виделись с прошлой весны

— А ты поправился, — сказала она.

— Я совсем забросил велосипед этим летом.

Я вообще ничего не делал эти пять месяцев после того, как Тони умерла. Ее смерть меня пришибла; это был то ли поворотный момент в моей жизни, то ли волчья яма — что-то держало меня за глотку, и я никак не мог освободиться.

— Ну, двинули. — Мэдди отпустила меня и сложила руки на коленях. — Поедем и дом. Все получится, вот увидишь. Доверься мне.

— Да, доктор Нет.

— Перестань. — Она рассмеялась.

Так я ее дразнил — доктором Нет из знаменитого романа о Джеймсе Бонде. Она жила такой же невероятной жизнью и тоже на собственном острове. Но в моей Мэдди нет ни капли зла. Она — просто чудо, а не «доктор Нет» и, может быть, даже не доктор Мадлен Филлипс, клинический психолог и биржевой игрок, — а доктор Да. Я улыбнулся во весь рот.

— Помоги мне съехать с пирса, пожалуйста. Подтолкни кресло. Вещи можешь оставить здесь, Альфред принесет.

— Что у меня с собой? — спросил я, чтобы ее проверить.

— Большой твердый чемодан. Ты закряхтел, когда поднимал его из лодки, и он грохнулся на пирс. И еще что-то маленькое, ты поставил это бесшумно. Что-то хрупкое, наверное, твой портативный компьютер. — Мэдди помедлила. — И…

— И?..

— Черный кожаный портфель. Он висит у тебя на плече. Я чувствую его запах.

— А откуда ты знаешь, что он черный?

— Оттуда же, откуда знаю, что ты в черной рубахе. Ты всегда старался быть изысканным парнем.

— Ты неисправима, — сказал я и взялся за кресло.

— Вся в тебя, Маленький Братец.

Я смеялся, выкатывая кресло — дощечка за дощечкой — с длинного причала. Вода и Огонь — две опасности, которые Мэдди не смогла бы увидеть и избежать, — больше она ничего не боялась. Не сомневаюсь, я бы тоже их боялся, если бы в юности ослеп из-за врожденного дефекта сетчатки retinitis pigmentosa, а в тридцать пять меня бы сшиб огромный дизельный автобус компании «Чикаго транзит», въехавший среди бела дня на тротуар. Так-то. Я выкатил ее с пристани на асфальтовую дорожку, ведущую к дому.

Ее пристань. Ее дорожка. Ее дом. И ее катер — огромная штуковина фаллическом формы из стеклопластика. На нем Альфред, слуга Мэдди — родом с Ямайки, — примчал меня с семерного побережья Мичигана на этот остров. Ее остров. Целиком. «Чикаго транзит» выплатил ей восемь с половиной миллионов долларов в компенсацию за увечье, а Мэдди увеличила эту сумму во много раз. Такая она умница. Наняла лучшего финансового советника, но вела дело своим умом — вторглась на фондовую биржу перед Большим Бумом и поплыла на гребнях ее волн, как чемпион серфинга. Слепая, парализованная женщина побеждала раз за разом — купила акции «Тайм» по двадцать долларов на три миллиона, а продала по сто сорок. Затем еще сто пятьдесят тысяч акций — эта операция принесла на каждые пятнадцать долларов сто двадцать пять. Последнее, что я слышал, — Мэдди пятикратно умножила то, что ей заплатили за перебитый спинной мозг. Водитель автобуса был пьян, до того его трижды предупреждали. Эта ужасная трагедия обернулась для нее выигрышем — хотя бы финансовым. В этом была вся Мэдди.

Было слышно, как Альфред завел мотор и погнал катер по легкой волне. Я обернулся — длинный кремовый катер, сияя на солнце, круто заворачивал к лодочному ангару; темно-кофейный ямаец стоял у руля.

Я глубоко вздохнул, набрал полные легкие настоянного на зелени воздуха. Холодный озерный ветер не доставал нас наверху, под укрытием дубов, кленов и плакучих берез.

Из кресла Мэдди выдвинулось что-то вроде посоха или палки слепого.

— Дальше я поеду сама.

— Электрический привод не для тебя, а?

— Когда я кручу эти колеса, я трачу кучу калорий. Сяду в моторное кресло — все атрофируется. Не могу себе этого позволить. Не могу позволить себе развалиться. И тебе не советую.

— Спасибо за напоминание.

Наверно, это больше походило на удочку — штуковина, пристроенная сбоку кресла и ощупывающая дорогу. Не знаю, как она называется, — Мэдди сама ее выдумала. Сейчас Мэдди опустила ее так, что она коснулась асфальта и теперь легко скользила по дорожке перед креслом. Так Мэдди могла ездить, не рискуя разбиться. Так она могла гулять сама по себе, пилить по узким полоскам асфальта, которыми она, как кружевом, оплела остров. Это давало ей ощущение независимости от Альфреда, или его жены Соланж, или от любой защиты, которую она могла купить на свои миллионы.

Поехали. Руки Мэдди напряглись, и ее как ветром сдуло. Господи, она и вправду может носиться на этой штуке!

— Эй, подожди, — крикнул я, вприпрыжку догоняя ее. — У меня всего пара ног.

— Пошевеливайся, пузан, тебе полезно побегать.

— Эй, калечка, будь повежливей.

— Я просто не хочу, чтобы такой красавчик, как ты, в сорок лет развалился.

— Мне еще нет сорока, а ты почти как мама, комплиментщица навыворот.

— У-ух! — взвизгнула она и скрылась за гребнем берега.

Сестричка-лисичка! Я поспешал за ней, как и подобает верному брату, каким был и буду всегда. Я восхищался ею издавна, еще до несчастного случая и даже до слепоты. Она была так грациозна. Она была как светлячок, особенно в детстве она была как светлячок, и всех детей она покоряла, и мальчишек, и девчонок. Мы с ней похожи, но мы разные. Я тешил себя мыслью что мы одинаково умны, но я не был так заметен и не пользовался таким успехом. Волосы у нас были одного цвета — каштановые, но у меня — длинные и кудрявые, у нее — короткие и волнистые. Мы оба высокие, только я кряжистый, как отец.

У Мэдди лебединая шея, как у кинозвезды. Да, наверное, из-за этого я смотрю, какая у женщины шея. У Тони она была почти так же хороша, да не совсем. Не такая изящная и длинная.

— Боже, как здесь красиво! — сказал я.

— Правда? Деревья, и вода, и все такое. Это радует душу.

Я трусцой поспевал за ней — сквозь прибрежную рощу. Вечно бегу за ней трусцой. Слепая студентка целеустремленно получила докторскую степень по психологии, тут же стала практиковать, и с большим успехом, — она как раз шла в клинику, когда ее сшиб этот идиотский автобус. Я же все припухал в колледже. Изучал языки — целую кучу. Французский, итальянский, русский. Неплохо учился. И еще немецкий, его тоже можно считать. Я хотел стать переводчиком в ООН, но, разобравшись как следует, почувствовал, что слаб для этого, и почему-то стал писать технические инструкции. Поэтому я и покинул родной Чикаго. Перебрался на Средний Запад, в Миннеаполис — эту Мекку высоких технологий. Пишу инструкции к самым быстрым компьютерам в мире. Платят-то хорошо, но после моей учебы и заграничных странствий это все невыносимо скучно. Мало кто из сослуживцев ездил дальше Чикаго, и наши самые интересные разговоры — о том, кто купил самый хороший дистанционный открыватель для дверей гаража.

Я поднялся по дорожке и за поворотом увидел Мэдди. Она была на верху дюны — сидела, ухмыляясь, — а рядом с ней расположились два огромных зверя. Я застыл.

— Вот это блеск, — сказал я с отменным миннесотским выговором. — Кто это?

— Собаки, глупыш.

Они были палевые, с черными головами, и такие здоровенные, что их холки были вровень с глазами Мэдди. У той, что побольше, изо рта висели слюни. Мне послышалось тихое рычание.

— По-моему, Мэдди, я им не нравлюсь.

— Чепуха. Просто они отличные защитники. Протяни им руку — ладонью вниз, конечно. Они тебя обнюхают. И не шевелись.

— Они уже завтракали?

— Эту зовут Фрэн, — сказала она, поглаживая меньшую собаку. — А это Олли. Умница. Большая умница.

— Умней не бывает, держу пари. Сколько они весят? Фунтов по двести?

— Малость побольше. И скомандовала своим тварям: — Это мой брат. Будьте с ним добры. Добры, Олли. Добры, Фрэн.

Собаки подбежали ко мне легким галопом, навострив уши и задрав носы. Если кто и поджал хвост, то это я, конечно, — стоял не шевелясь, пока они обнюхивали мою кисть, локоть и ягодицы.

— Мэдди, мне это не нравится, Олли тычет мне носом в зад.

— О, извини. — Мэдди дважды хлопнула в ладоши и крикнула: — Фу!

В тот же миг они исчезли среди деревьев, умчались, как олени. Уверен — никакому оленю от них не уйти. Площадь острова — тридцать с чем-то акров; достаточно велик для таких тварей.

— Понимаешь, здесь только Альфред, Соланж и я. А собаки — замечательная охрана.

Мэдди развернула свое кресло, и мы двинулись по дорожке к старому дому, поставленному на южной оконечности острова. Она ехала теперь медленнее, и я положил руку ей на плечо. Может быть, я пробуду здесь долго. Может быть, брошу работу. Мэдди всегда хотела, чтобы — как она выражается — я околачивался поблизости.

— Я так рада, что ты приехал, — сказала Мэдди и, будто прочитав мои мысли, прибавила: — Обещай, что побудешь здесь столько, сколько сможешь, а потом еще немного.

— Обещаю. До сих пор непонятно, что произошло. Полиция — да, она хорошо поработала, я полагаю. Но потом выдохлась. Никаких идей.

— Я тебе сказала, не беспокойся. Соланж приготовила ленч, и после него сразу к делу, если хочешь.

— Конечно, — ответил я, а сам подумал, что вся затея достаточно нелепа, но терять-то нам было нечего.

Мэдди мне говорила, что эти дорожки — которые она заасфальтировала — разметил Фредрик Олмстид из знаменитого Центрального Парка. Мы жали по ним, въезжали под деревья, выезжали — вверх и вниз по откосам, через песчаные шелковистые дюны, и величественное озеро Мичиган то сверкало перед глазами, то исчезало. Бу-у-ум — огромное полотно синей-синей воды. У-ш-ш — прохладная стена зелени.

— Мои собачки — мастифы, — сказала Мэдди. — Я их завела потому, что в северную часть острова заглядывают туристы. И браконьеры.

И вот, наконец, справа появился дом; это было как фейерверк — он парил над верхушкой холма.

— Боже, вот красота! Смотрится, как на картинке.

— Правда? Его еще надо покрасить.

— Черт, верно, краска везде лупится.

Это было здоровенное викторианское сооружение, с налетом колониального стиля. Построил его в 1893 году один чикагский пивовар как летнюю резиденцию. Белый, высокий дощатый дом под зеленой крышей — с трех сторон веранда с многочисленными колоннами. Стоит высоко и смотрит на пресное море. В нем двадцать пять комнат; когда Мэдди два года назад купила его у наследников, пропивавших отцовские капиталы, дом был кандидатом в покойники — не более того.

— Живая изгородь обихожена, окна починены. Отсюда, конечно, не видно, — горделиво трещала Мэдди, — но я сменила и трубы, и всю проводку. Жилье вышло отличное. А еще — новые котлы, три штуки. Все готово к зиме. Можешь себе представить, только крыло для прислуги отапливалось. Они нанимали сторожа, он один жил в доме круглый год.

— Ты правда хочешь остаться здесь на зиму? — спросил я.

— Конечно. Не думаю, что когда-нибудь уеду.

Я разглядывал величественный особняк, некогда славный своими приемами в духе Гэтсби; на них съезжались Ригли, Мэйтагзы, Сиерсы и другие известные семьи Чикаго, и меня вдруг пронзила жалость к Мэдди — редко посещавшее меня чувство. Да, теперь остров — совершенство. Она его создала. Каждый гвоздь, я не сомневался, вбит на свое место. Асфальтовые дорожки, которые она помнит наизусть — каждый изгиб. Все изучено и освоено. Это ее мир, созданный ею так, чтобы он не преподносил сюрпризов. Никаких неожиданных поворотов, незаметных уступов. И никаких автобусов. Деньги создали этот подвластный ей мир; в кои-то веки они сослужили добрую службу. Но как ограничен этот мир. Словно большая тюрьма.

— Я здесь счастлива, — сказала Мэдди и глубоко, удовлетворенно вздохнула. — Правда, правда.

Но с другой стороны, подумал я, — что хорошего было у меня вне этих вод и этого клочка суши? Штрафы за превышение скорости да бесконечные споры — у кого лучше открывалка для гаражных дверей. И разумеется — то убийство. Я повернулся и посмотрел на мою Мэдди, на ее лицо с высокими скулами и узким подбородком, на тонкие губы и очаровательный носик. И кое-что понял. В мире тьмы и угнетающей неподвижности ей пришлось искать другие ценности, и она нашла нечто такое, чего мне никогда не найти.

— Погоди, увидишь третий этаж, — сказала Мэдди с воодушевлением. — Мы там будем работать. Распахнем двери на балкон и… И нас нет.

— Надеюсь, я не забыл, как это делается.

— Чепуха, Алекс. Когда я практиковала, ты был лучше всех моих клиентов. Ты входишь в гипнотический транс вот так, — она щелкнула пальцами.

Потому-то я и оказался здесь. Настоящий, глубокий транс — вот что мне надо. А Мэдди это умеет. Настоящий, глубокий транс, который, может быть, раскроет проклятую тайну: кто убил Тони, мою возлюбленную студенческих времен. Кто и почему.