Прошел год службы в Армии. Солдат из нашего полка, в том числе и меня, отправили в срочную командировку в Москву на строительство аэропорта Шереметьево. В своем полку я был писарем и здесь снова попал в писари. На строительные работы не ходил, хватало дел и в казарме — одни бригады приезжают, другие уезжают.

Я обязан был выписывать продовольственные карточки, ставить вновь прибывших на военный учет. В январе 1947 года пришел приказ всех солдат из ВВС (Военно-воздушные Силы) направить в свою часть. Работы прибавилось. Приближались выборы в Верховный Совет. Все солдаты должны были голосовать по месту прохождения службы, но так как нам срочно надо было уезжать, мы должны были иметь открепительные талоны на право голосования. Просидел всю ночь над этими талонами.

Утром дали команду готовиться к отправке на вокзал, а у меня с открепительными непорядок, задержал начальник штаба — нужна была его подпись и печать. Принес ему на подпись целую гору этих открепительных, которые после подписи солдатам надо раздать. Времени в обрез. Говорит, раздашь в поезде. Он стал подписывать бумаги, а я ставил печати. Я, конечно, усердный работник — положил тетрадь и штампую, где открепительные листы, а где и просто чистые. Сильно не злоупотреблял, но на пяти чистых листах печать стояла. В поезде я раздал солдатам справки на право голосования, а лучших друзей, но только не из нашего полка, наградил неиспользованным отпуском. Написал и себе: «За особо выдающиеся заслуги при выполнении военных обязанностей, награжден отпуском на 10 дней, без учета времени в пути. Ввиду сложившихся обстоятельств, отпуск не использован. Администрация Воинской части просит предоставить отпуск по месту прохождения службы».

В конце была печать, которую я поставил раньше и ниже сам расписался.

Так в мае я получил «неиспользованный» отпуск.

Прошло шесть лет, как меня провожали на станцию всей деревней. А теперь иду один, а вернее бегу или лечу пять километров со станции домой, а душа поет: «Бежал бродяга с Сахалина, звериной узкою тропой». Был полдень, от волнения, казалось, сердце вырвется из груди.

Наконец появилась крайняя хата. По письмам я знал, что это наша. Отцовской уже не было, сгорела во время войны, а эту даже хатой трудно назвать — просто «курень» какой-то. Постучал в дверь. Тихо. Тут прибежала девочка лет девяти-десяти и снова убежала куда-то. Я сел на крылечко. Немного погодя услышал разговор:

— Там, какой-то дядя.

— Какой дядя, кто?

— Я не знаю, какой-то чужой дядя.

Заходят во двор.

— Вот этот дядя.

Рая держалась за руку старшего брата Володи.

— Братишка, Гриша, ты?

— А кто же еще, за вора приняли что ли…

Больше слов не было. Обнялись. Горло перехватило, говорить не можем, а только плачем.

— Рая, это наш…

Девочка стоит посреди двора в недоумении.

— Это наш… Наш Гриша. Я подошел и поцеловал ее.

— Конечно, откуда она может знать меня, ведь когда я уходил, ей было всего три годика.

Так мы стояли во дворе, разговаривали. Был уже обед и коровы, подгоняемые нетерпеливыми пастухами, возвращались домой.

— Гриша, сейчас увидишь, какой помощник у меня Ванюша, ему уже двенадцать лет.

Заходит Ваня. Красавец, глаз не оторвешь. Огромные черные, как угольки, глаза и черные, как смоль, кудри кольцами спадали на лоб. Защемило в груди, ведь копия отец. Мальчик не среагировал на меня, а я почему-то растерялся и не посмел обнять его.

— А Оля где? — спросил я.

— Она скоро придет, свеклу полет, а в обед приходит корову доить.

Тут стали доноситься девичьи голоса, шум, смех.

— Да тебе и горя нет, все шутки да прибаутки.

— Я уже свое отплакала, сколько можно, уже и слез нет. Не задерживайтесь, девочки, сегодня допоздна будем работать, первыми закончим свою ланку.

Не обращая внимания на нас, с ходу дает приказ:

— Володя, сегодня сам корову подоишь, а я только пообедаю и ухожу. Заводи своего друга в дом, вместе пообедаем, а после поговоришь.

— Оля да это же…

— Вечером тоже не жди, сам управляйся.

Она подошла поближе к нам. Стала и остолбенела, смотрит на меня и заикается, что-то хочет сказать и не может.

— Оля, это же Гриша! Я бросился к ней и обнял.

— Ты… — и слезы градом, — Гриша, — больше ничего не может сказать, слезы рекой и только изредка, — Родненький… Гриша…

Рая и Ваня, стоя в сторонке и видя наши слезы, тоже стали плакать.

— Да что мы стоим посреди двора, пошли в дом. На стене висел портрет родителей, обвитый черной лентой. Оля перехватила мой взгляд и снова расплакалась.

— Папочка, мамочка, посмотрите, он домой пришел, папа, посмотри твой любимчик живой.

Мы, обнявшись впятером, стояли посреди комнаты и плакали. Оля то мне посмотрит в лицо, то деток крепче прижимает и голосит:

— Бедные мои сиротки, недобрые люди забрали папу и маму, но Бог милостив, нам братика возвратил.

В дом вошли девушки и тоже стали плакать. Я говорю:

— Оля, к тебе пришли.

Тут она заметила своих подруг и бросилась к ним, плачет. Я с Володей уже не плакали и стали успокаивать всех. Все утихли, а Оля как бы опомнилась:

— Да что это я делаю? Вы уже девочки пообедали, а я Грише и кушать не дала. Садитесь, вместе пообедаем.

— Спасибо, мы пообедали. Ты оставайся дома, а мы сами управимся.

Володя пошел доить корову, а Оля стала подавать на стол. Обед был очень скромный, борщ из крапивы, слегка зажаренный, и каша пшенная с молоком, которое занес Володя.

— Ну, братишка, мы шесть лет не виделись, но спирту я тебе не предложу, пить в моем доме не будем, я верующий, встанем и попросим благословения на пищу.

Как когда-то в детстве, начался семейный обед, только ухаживала не мама, а Оля.

— А где же Дуся, почему ее нет? — спохватился я.

— Ой Гриша, да она же замуж вышла, уже не живет с нами, видимся редко, она под Харьковом, в Дергачах, можно съездить к ней.

Так начался мой отпуск. Я стал ходить к друзьям, родственников проведывал. Везде меня угощали и ставили на стол что-нибудь спиртное. И всякий раз, когда я брал стакан в руки, в моих ушах звучали слова брата Володи: «Я верующий». Ведь я тоже верующий, я тоже знаю Бога, значит, я верующий. К вечеру голова трещала от выпитого, а ноги еле волочил.

Пришло воскресенье, все стали собираться в дом молитвы. Пошел и я. Говорящий объявил тему: «Христос обнищал ради нас (2 Кор. 8:9) и вы куплены дорогою ценою». Говорил просто и понятно. В заключение прочитал: «Нет больше той любви, если кто положит душу свою за друзей. Христос положил Свою душу за нас».

После проповеди объявили, что вечернего собрания не будет, а будет встреча молодежи двух течений, баптистов и пятидесятников. Так я побыл в баптистском собрании, а вечером вместе с братом пошел на эту встречу. Беседа была бурная, каждый указывал на Евангелие, читал из него. Для меня, конечно, это был темный лес, но в голове, как гвоздь, застряли слова: «Христос умер за людей». Хорошие слова, но кто были те люди, за которых Он умер?

Беседа мне показалась скучной. Когда закончили непонятный для меня спор, молодежь пятидесятников предложила пойти с ними на молитву. Я и Володя решили пойти. Когда пригласили к молитве, то я, ради приличия, стал со всеми на колени. Молились усердно, с закрытыми глазами, не обращая внимания друг на друга, а я стоял и рассматривал молящихся. Но вот один парнишка на коленях подходит ближе ко мне и громко объявляет:

— Слушай слово Господне.

Все замолчали. Я весь превратился в слух, ожидая услышать голос, как когда-то во сне. Этот мальчишка начал говорить что-то непонятное. Но среди непонятных слов вдруг послышалась немецкая речь: «Пьяницы царствия Божьего не наследуют», — и дальше я снова не стал понимать. Но вот опять по-немецки: «Зачем ты носишь в кармане славу?» Дальше стали идти непонятные слова вперемешку с немецким. Последние слова были уже по-русски: «Ты мне нужен, ты мне нужен, ты не свой. Аминь». Все встали и обратили на меня внимание. Если б я сидел возле двери, выскочил бы. Встал и вытер пот с лица. Взоры всех были обращены на меня.

— Гриша, ты слышал, тебе два раза Бог говорил, что ты Ему нужен, покайся. Бог говорил: «Ты не свой».

— А вы слышали, когда Бог говорил?

— Мы слышали.

— Не Бог это говорил, а говорил этот мальчишка Петя, он был рядом со мной и я хорошо слышал. Он говорил на каком-то иностранном языке, которого я не знаю и на немецком тоже разговаривал, не ожидал я, что в нашей деревне есть такие образованные ребята. А скажите, верующим можно пить?

— Нет, написано, пьяницы царства Божьего не наследуют.

— Не сочиняйте, это вам Петя говорил. Петя, скажи, сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— А где ты учил немецкий язык?

— Я его не учил. Война была и я в школу не ходил.

— А откуда ты знаешь, что я выпиваю, и назвал меня пьяницей?

Тут все начали заступаться, что он такого не говорил.

— Я хорошо понял, он по-немецки говорил и еще он сказал, что я в кармане «славу» ношу. Вот это неправда, я на фронте не был и ордена «Славы» не имею.

— Петя, а в каком кармане у него «слава»?

— В рубашке слева.

Я достаю из гимнастерки комсомольский билет:

— Смотрите, кроме билета нет ничего.

— Гриша, а откуда ты придумал за «славу»?

— Петя меня спрашивал по-немецки: «Зачем ты носишь в кармане «славу»?»

Все поняли в чем дело, а я все еще недоумевал.

Открыли Писание и стали перечитывать места за иные языки.

— Это знамение для неверующих, а то, что ты понимал, было пророчество тебе в обличение. Смотри как написано: «Войдет кто неверующий или незнающий, то он всеми обличается, всеми судится», — тебе нужно покаяться, это не Петя говорил, а Дух Святой говорил через Петю, что ты не свой, ты нужен БОГУ.

В эту ночь я покаялся, получил прощение грехов и стал христианином. Очень быстро пролетело десять дней, отпуск окончился и надо было возвращаться на службу.

Меня провожала христианская молодежь баптистов и пятидесятников. На прощание подарили мне Евангелие. Уже на станции все еще раз совершили молитву за меня, и я уехал в свою часть.